Онлайн чтение книги Двор. Книга 2
VI

Двадцать третьего августа Квантунская армия, в составе которой японцы имели тридцать одну пехотную дивизию, одиннадцать бригад, в том числе две танковые, капитулировала. В плен было взято пятьсот девяносто четыре тысячи солдат и офицеров, тридцать тысяч японцы потеряли убитыми, Красная Армия заняла Маньчжурию и крупнейшие города Мукден, Чанчунь, Порт-Артур, Гирин, Харбин, а также Северную Корею с городами Юки, Расин, Сейсин, Гензан.

Второго сентября, когда диктор прочитал обращение товарища Сталина к народу в связи с победой над империалистической Японией, этого дня народы России ждали сорок лет, начиная с 1905 года. Иона Овсеич лично, Клава Ивановна и многие жильцы дома зашли к Оле Чеперухе, чтобы поздравить ее особо: из всего двора один Зиновий Чеперуха участвовал в войне с японцами.

Оля целовалась с каждым в отдельности, вытирала губы и опять целовалась. Потом все ушли, остались только Иона Овсеич и Клава Ивановна. Оля заварила крепкий чай, положила на стол шесть кусков сахара и кило хороших яблок. Клава Ивановна дала от себя в подарок две бутылки с наливкой — абрикосовую и вишневку, Иона Овсеич только разводил руками: не успела закончиться война, а люди уже пируют, как до, войны. Выпили по стопке, Иона Овсеич немножко разбавил водой, Оля сказала, ради такого случая надо пить в чистом виде, и вдруг расплакалась.

— Ну, Чеперуха, — Иона Овсеич весело хлопнул рукой по столу, — кто был прав насчет Японии: ты или я! Если бы сделали по-твоему, сегодня американцы хозяйничали бы в Маньчжурии и Корее, реставрировали капиталистические порядки и поставили бы Красную Армию Китая в архитрудные условия.

Оля продолжала плакать и призналась, что у нее тяжело на сердце, как будто в эту минуту что-то произошло с Зюнчиком.

— Оставь свои забобоны! — сказала Клава Ивановна. — Человек должен всегда надеяться и верить в хорошее. Тем более, что война уже позади.

Оля опять повторила, что у нее тяжело на сердце и хочется кричать.

— Чеперуха, — обратился Иона Овсеич, — ты мне так и не ответила на вопрос, кто был прав.

Оля вытирала слезы, и мадам Малая ответила за нее, что товарищ Дегтярь полностью был прав, в противном случае, на Дальнем Востоке сегодня мы не имели бы таких прочных позиций, не говоря уже про Красную Армию Китая, которая за один месяц оказалась в более выгодных условиях, чем раньше за десять лет, и не за горами время, когда по всему Китаю мы будем иметь советскую власть.

— Чеперуха, — сказал Иона Овсеич, — ты можешь гордиться, что такой человек, как наша Малая, сидит у тебя в доме и вы вместе пьете чай за одним столом.

В середине сентября Оля получила известие от Зюнчика, что в бою за город Дайрен он потерял правую ногу немножко ниже колена, точнее, не в самом бою, а чуть позднее, уже в госпитале, когда началась газовая гангрена, вследствие ранения пулей дум-дум. От крика и невыносимых переживаний у Оли сделался мужской голос, она рвала на себе волосы и повторяла, что они стали белые, как у столетней старухи. Тося Хомицкая сидела возле Оли и говорила, пусть бы ее Кольке отрезали обе ноги, только бы вернулся домой. Оля на эти слова не отвечала, а требовала к себе Дегтяря и Клаву Ивановну: она хочет, чтобы они повторили еще раз, что предчувствие матери — это глупые забобоны.

Вечером Олю навестил Иона Овсеич, чтобы немножко поддержать бодрость духа, а она опять стала рвать себя за волосы и закричала, что ей не нужна никакая Япония, никакая Маньчжурия, и пусть ее сын будет с двумя руками и двумя ногами, как она его родила, а не калека на костылях.

— Чеперуха, — ласково сказал Иона Овсеич, — сердце матери — это сердце матери, мы понимаем, но под маской горя человек может невольно сболтнуть лишнее.

В ответ Оля сказала Ионе Овсеичу, пусть катится к такой бабушке, а то она пошлет его дальше, и не надо угрожать: человек боится, пока он живой и собирается долго жить, а когда смерть каждую ночь царапается к нему в дверь, можно уже не бояться.

Иона Овсеич покачал головой: бояться вообще нет оснований, просто надо думать, что говоришь.

Чеперуха легла на кушетку, закрыла глаза и тихим голосом попросила Иону Овсеича уйти из ее квартиры, потому что сегодня у нее нет настроения слушать его политграмоту, так болит сердце. Иона Овсеич поднялся и на прощание сказал, что не имеет на Олю никакой обиды, наоборот, он переживает вместе с ней, а когда-нибудь в другой раз они вернутся к этому разговору.

Через неделю пришло новое письмо от Зюнчика: несколько дней подряд врачи опасались, что придется отрезать еще кусок ноги выше колена, имели место признаки некроза, но теперь никакой угрозы нет и быстро идет к заживлению. Особенную заботу проявляет лаборантка Катя Тукаева — она из города Улан-Удэ, сидит возле него круглые сутки и не отходит.

— Боже мой, — схватилась за стенку Оля, — теперь я должна радоваться, что у моего сына осталось полторы ноги.

— Нет, — сказала Клава Ивановна, — теперь ты должна радоваться, что сын вернется домой с готовой невестой.

Мадам Малая как в воду смотрела: буквально через три дня Зюнчик написал маме, что его жена Катерина предлагает поселиться на постоянное жительство в Улан-Удэ, Бурят-Монгольская АССР, а он хочет только в Одессу. Катя говорит, что в Улан-Удэ они могут иметь целый дом, а в Одессе на две семьи одну комнату, вместе с родителями.

В тот же вечер Оля ответила Зюнчику, что его папа, мама и он сам родились в Одессе, всю жизнь живут в Одессе и умрут здесь, когда придет время, а кому больше нравится Улан-Удэ, пусть едет к себе, она ничего не имеет против.

— Оля, — сказала Клава Ивановна, — клянусь своим здоровьем, это письмо, кроме нас двоих, больше никто не будет читать. В тяжелую минуту мальчик нашел подругу жизни, а ты хочешь в один миг все разрушить. Если бы я сама не видела, как ты ушла в родилку и вернулась с сыном, я бы подумала, что имею дело с мачехой, а не с родной мамой.

Как раз мачеха, ответила Оля, отпустила бы обоих на все четыре стороны, а она хочет, чтобы Зюнчик вернулся в Одессу и нашел себе здесь хорошую невесту с приличными родителями.

— Подожди, — остановила Клава Ивановна, — какое ты имеешь право говорить про невесту, если твой Зиновий уже семейный человек?

— Что значит семейный? — возмутилась Оля. — За пять дней, пока он лежит в госпитале, они не могли расписаться, а ппж — это ппж.

Клава Ивановна на минуту потеряла дар речи, Оля воспользовалась и привела в пример своего Иону, который тоже мог найти себе какую-нибудь ппж, а отсюда вывод, что он должен привезти ее в Одессу и выгнать жену, с которой прожил двадцать лет.

— Чеперуха, — Клава Ивановна сплела пальцы и крепко сжала, — ты меня так удивляешь, как я еще не удивлялась за всю свою жизнь. Твой сын потерял на войне ногу, в эту страшную минуту его полюбила чудесная девушка из города Улан-Удэ, они поженились, и вдруг через дорогу перебегает родная мать, которая хуже бабы-яги.

— Да, — подтвердила Оля, — я хуже бабы-яги, но пусть мой сын выберет себе жену у себя в Одессе, чтобы мы знали, из какой она семьи, а то, что он потерял ногу, никого не должно касаться: от этого больно только ему и его родной маме.

Клава Ивановна вздохнула, еще раз прочитала письмо, зачеркнула строчку насчет Улан-Удэ — кому нравится, пусть едет к себе, — заклеила конверт и сказала, она сейчас будет идти мимо почты, так что сама бросит в ящик.

Оля махнула рукой и тихо заплакала: почему каждый делает по-своему, почему никто не хочет ей уступить, а она должна всю жизнь уступать каждому — сыну, какой-то Кате из Улан-Удэ, мадам Малой, Дегтярю и первому встречному-поперечному.

На обратном пути, возле ворот, Клава Ивановна встретила разносчицу с почты: срочная телеграмма Котляру, а номера квартиры нет.

Клава Ивановна прочитала и сунула разносчице рубль:

— Не надо номера: Аннушка приезжает, четыре года была на фронте.

Клава Ивановна бежала по винтовой лестнице на третий этаж и громко кричала: «Котляр, танцуй!» А на пороге, когда открыли дверь, она остолбенела — прямо перед ней стояла сама Аня.

— Аннушка, — у Клавы Ивановны подкашивались ноги, — Аннушка!

Аня сделала шаг навстречу, протянула руку, чтобы поздороваться, на левой стороне лица, где челюсть, была заметная впадина. Клава Ивановна невольно задержала взгляд, потом бросилась, обхватила гостью обеими руками и крепко прижалась. Аня немного постояла, осторожно разжала руки, Клава Ивановна отступила на полшага, снова присмотрелась и сказала:

— Аня, клянусь жизнью, ты такая же красивая, как была. Еще красивее.

Иосиф стоял рядом и просил Аню повторить его слова, которые буква в букву совпадали со словами мадам Малой.

— Иосиф, — грубо перебила Аня, — когда врет посторонний человек, этого требуют приличия, а когда врет собственный муж, противно слушать. Я устала, я хочу спать, и пусть мадам Малая зайдет в другой раз.

— Аня, — Клава Ивановна протянула вперед руки, как будто о чем-то просит, — я столько лет тебя не видела, у меня на сердце целый праздник!

Аня еще раз повторила, что она устала и сильно хочет спать, а мадам Малая пусть зайдет в другой раз.

Клава Ивановна попрощалась, плотно закрыла дверь и только успела сделать два-три шага, услышала Анин голос: она жалобно звала своего Сашу и своего Петю, они не отзывались, и Аня грозила, что пожалуется папе.

— Аннушка, — Иосиф громко стонал, — я прошу тебя, не надо: нам никто не поможет. Кто мертвый, тот навсегда мертвый.

Аня опять позвала Сашу и Петю, Клава Ивановна чувствовала, что сходит с ума, и с ужасом ждала, когда Аннушка в третий раз позовет своих мальчиков. Прошла минута, другая, Аня кляла себя последними словами за лето сорок первого года — надо было иметь сердце хищного зверя, чтобы откладывать поездку к родным детям в такое время! — но к сыновьям больше не обращалась.

Иона Овсеич сказал, нужно организовать встречу фронтовика Анны Котляр с женщинами нашего дома: это будет полезно как для морального состояния самой Котляр, так для всех женщин.

Аня, когда ее предупредили, категорически отказалась: во-первых, сотни тысяч и миллионы советских женщин были на фронте, во-вторых, она не хочет слушать других и не хочет сама говорить.

— Лейтенант Котляр, — Иона Овсеич закрыл глаза, — ты думаешь, мы уже победили и каждый может распускать свои нервы, как ему нравится. Это непростительная ошибка с твоей стороны. Мирная жизнь имеет свои трудности и не меньше, чем на фронте.

Аня ответила, что она хорошо видит разницу и просит оставить ее в покое, а пропагандистов и активистов пусть товарищ Дегтярь ищет среди других, у кого есть здоровье и силы.

— Ладно, — хлопнул по столу Иона Овсеич, — ты поступай, как тебе подсказывает твоя совесть, а мы со своей стороны дадим объявление про встречу женщин нашего дома с фронтовичкой Анной Котляр.

Получилось, как обещал Иона Овсеич: заблаговременно дали объявление про встречу, которая состоится в воскресенье в помещении бывшего форпоста. Через своего Иосифа Аня накануне поставила в известность товарища Дегтяря и мадам Малую, что в указанный час ее не только в форпосте не увидят, но и дома не найдут. Иона Овсеич сказал, что принимает к сведению это заявление, однако напомнил, если кто немножечко подзабыл: не гора идет к Магомету, а Магомет идет к горе.

В воскресенье, едва начало светать, Аня оделась и тихонечко вышла из комнаты. Иосиф повернулся лицом в подушку и спал как убитый. Клава Ивановна наведалась пораньше, чтобы пожелать Котлярам доброго утра, но слова не успели сойти с языка: она почувствовала всем телом, что дома один Иосиф и понятия не имеет, куда делась его жена и когда вернется. Для полной уверенности мадам Малая потребовала, пусть Иосиф поклянется своей жизнью, что в самом деле не имеет понятия. Вместо клятвы, Иосиф схватился за голову, из правого глаза выкатилась слеза, и закричал, что Аннушка пошла на Ланжерон утопиться: три дня подряд она только думала и говорила вслух про смерть.

— Старый идиот, — закричала в ответ Клава Ивановна, — как же ты мог молчать и не поставить в известность!

У Клавы Ивановны похолодели от ужаса ноги: она вдруг представила себе, как жильцы и соседи празднично одетые идут на встречу с фронтовичкой Анной Котляр, а та лежит посреди форпоста мертвая с синим лицом и набухшим животом, как у всех утопленников.

Когда мадам Малая принесла это дикое известие, Иона Овсеич сидел за столом и получал удовольствие от горячего завтрака, который приготовила на выходной день Полина Исаевна: картошка в мундирах с цибулей и тюлькой, а на десерт оладьи из хорошей ячменной муки, сверху повидло. От тюльки остались одни головки, они лежали горкой на картофельной кожуре, а оладьи Иона Овсеич только начинал.

— Малая, — сказал Иона Овсеич, — перестань паниковать и попробуй оладьи.

Клава Ивановна ответила, что она не такой железный человек, как Дегтярь, и первый кусок, который она сейчас откусит, застрянет в горле.

— Малая, — повторил Иона Овсеич, — перестань паниковать и попробуй оладьи: они хорошо успокаивают нервы.

Полина Исаевна, которая до этой минуты не вмешивалась, тихонько застонала и всплакнула: в двадцать первом году, когда умирали от дистрофии оба сына, Дегтярь тоже сидел с каменным лицом и люди могли бог знает что подумать, а потом всю ночь ходил по городу один, и она уже не надеялась увидеть его живым.

— Малая, — еще раз попросил Иона Овсеич, — перестань паниковать и садись с нами за стол: сладости хорошо успокаивают нервы.

Клава Ивановна взяла голыми пальцами оладью, отпила глоток чаю, Иона Овсеич сжал губы и поглядывал то на гостью, то на жену, Полина Исаевна невольно опустила голову и сказала, если Дегтярь такой спокойный, значит, должно обойтись благополучно.

Мадам Малая доела свою порцию, Иона Овсеич на несколько секунд закрыл глаза и спросил, как будто обращаясь к самому себе, может ли человек, который прошел через все испытания войны и фронтовой обстановки, вдруг смалодушничать и покончить с собой?

Клава Ивановна тяжело вздохнула: у каждого человека бывает в жизни такой момент, когда он сам себя не помнит.

— И много людей, Малая, за твою жизнь наложили на себя руки? Случай с Орловой можешь не приводить: я не забыл, как ты бегала по моргам.

Клава Ивановна честно признала, что, сколько она себя помнит, никто не покончил с собой, хотя не раз угрожали, но, с другой стороны, когда человек наложил на себя руки, кричать караул уже поздно.

Ладно, Иона Овсеич хлопнул себя по колену, давайте прекратим полемику, и попросил обеих, мадам Малую и свою Полину Исаевну, набраться терпения до восемнадцати ноль-ноль, то есть до начала встречи.

— Ой, Дегтярь, — застонала Клава Ивановна, — где достать твои нервы и твою голову.

— Малая, — погрозил пальцем Иона Овсеич, — у каждого есть нервы, у каждого есть голова — не надо только терять.

До четырех часов Клава Ивановна еще как-то держалась, а дальше не могла себе найти места ни на секунду: то стояла у окна, то у ворот, то забегала к Котляру, к дворничке, к Дине Варгафтик, к Чеперухе, к Тосе Хомицкой. С Диной Клава Ивановна сама поделилась, а остальные могли строить лишь догадки. Около шести часов, когда люди стали сходиться в форпост, вдруг разнесся слух, что Аня Котляр рано утром, еще было темно, ушла неизвестно куда и с тех пор не возвращалась.

Клава Ивановна напала на Дину Варгафтик: болтуха, язык без костей! Дина заплакала от обиды и сказала: если бы ее Гриша сейчас был живой, никто бы не позволил себе оскорблять ее, а так, когда от Гриши остались одни кости, могут позволить себе все.

В восемнадцать ноль-ноль пришел Иона Овсеич, велел прекратить все посторонние разговоры и торжественно произнес:

— Вечер встречи женщин и других жильцов нашего дома с фронтовиком, лейтенантом медицинской службы Анной Котляр объявляется открытым.

Люди пожимали плечами, но подобную реакцию Иона Овсеич предвидел заранее и, чтобы не терять времени даром, тут же предложил всем участникам встречи вспомнить в общих чертах биографию лейтенанта Анны Котляр — обыкновенной советской женщины, домохозяйки, матери, жены, какой она была до войны и какой ее хорошо знают многие из здесь присутствующих. Подойдя в биографии к тому знаменательному моменту, когда наша сегодняшняя именинница целиком освободилась из-под влияния мужа, у которого во взгляде на женщину оставалось немножко от домостроя, Иона Овсеич вынужден был сделать остановку, потому что среди присутствующих поднялось чересчур громкое шушукание.

— Товарищи, — спокойно предупредил Иона Овсеич, — кому не нравится, можно выйти, а если понадобится, можно вывести.

Оля Чеперуха весело засмеялась, как будто показывали кино «Праздник святого Иоргена» с участием Игоря Ильинского, и поинтересовалась, почему именинница не пришла на собственные именины или хотя бы не прислала вместо себя мужа.

— А чем тебе наш Дегтярь хуже ее мужа? — громко возмутилась Дина.

— Дина, — одернула Клава Ивановна, — оставь свои дурацкие хохмы!

Дина втянула голову в плечи и закрыла рот двумя ладонями. Иона Овсеич поднял руку, призывая к порядку и культуре, потому что Старый базар уже пятнадцать лет как закрыли, и в это время произошло чудо, словно заранее подстроили — в форпост зашла сама именинница, лейтенант медицинской службы Анна Котляр.

Клава Ивановна почувствовала, как будто ее ударили круглым в затылок, ноги сделались ватные, и счастье, что Феня Лебедева успела подставить свои руки. Оля принесла в бутылочке немножко нашатыря, Клаве Ивановне дали понюхать, она открыла глаза, и первые ее слова были к Ане Котляр:

— Сволочь, как ты могла позволить себе так волновать всех людей!

Аня секунду смотрела на мадам Малую, потом подошла к столу, где сидел товарищ Дегтярь, и села рядом — молча, без единого слова, как чужой, посторонний человек.

— Уважаемые жильцы и соседи, — обратился Иона Овсеич, — небольшой перекур закончен, продолжаем нашу работу. Повторяю место, где мы остановились: освободившись из-под влияния своего мужа, у которого во взгляде на женщину оставалось немножко от домостроя, Анна Котляр поступила на медицинские курсы, выучилась на медсестру и приложила свои знания, которые ей дало государство, непосредственно на фронтах Великой Отечественной войны с немецким фашизмом. Два сына, которых она потеряла, не сломили ее духа, и она продолжала бить врага до последнего момента, пока над рейхстагом советские воины не водрузили знамя Победы, а гитлеровские генералы не подписали акт о полной и безоговорочной капитуляции. Сейчас на западе кое-кто пытается подправить историю, мол, не Красная Армия, а экспедиционные войска союзников под Тобруком, в северной Африке, обеспечили коренной перелом в ходе войны, но этим горе-историкам, а точнее, фальсификаторам, народ давно уже ответил: курица спит и во сне просо видит.

— А мы с Аней Котляр, — перебила Клава Ивановна, — говорим иначе: собака лает — ветер носит!

Иона Овсеич не имел ничего против такого ответа, но особо подчеркнул, что дело здесь, конечно, не в словах, и ближайшее время, как можно полагать, покажет со всей ясностью.

Анна Котляр, когда ей дали слово, категорически отказалась под тем предлогом, что она целиком согласна с товарищем Дегтярем, который сам был на фронте и получил два ранения. А День Победы, как уже знают, она встретила в госпитале, и здесь, кто мать, наверно, поймет ее: она больше не хотела жить, она хотела умереть, чтобы быть вместе со своими сыновьями.

Клава Ивановна быстро подвинула графин с водой и черный, из нижней половины бутылки, стакан, но в этом не было надобности: Аня села на свое место, отодвинула стакан и положила руки на стол, ладонями вниз, женщины тихонько плакали и пальцами вытирали слезы.

— Товарищи, — сказал тяжелым голосом Иона Овсеич, — мы пришли сегодня на встречу с фронтовиком, а увидели перед собой страшное материнское горе, которое на всю жизнь оставляет незаживающие рубцы. Это не случайно: на миллионах примеров мы знаем, как в одном лице соединялись мать и солдат, мать и воин. От имени актива дома я вношу предложение избрать женсовет и первым его председателем демобилизованного лейтенанта Советской Армии Анну Котляр.

Предложение Ионы Овсеича встретили единодушными аплодисментами, Клава Ивановна поздравила председателя женсовета, поцеловала ее и прижалась щекой. Потом подходили другие женщины, тоже поздравляли и прижимались щекой, Аня все время хорошо держалась и только в конце, когда никто уже не ожидал, вдруг закрыла лицо руками.

Дина Варгафтик опять вспомнила своего Гришу, от которого уже не осталось костей, и сказала: время течет, понемножку забудется, а жизнь будет идти своим чередом. Главное, чтобы человек не чувствовал себя круглым сиротой.

На другой день Иосиф Котляр специально зашел к товарищу Дегтярю и лично пожал руку: Аня до середины ночи не давала ему спать и составляла планы, как будет работать женсовет.

На следующий день Аня устроилась медсестрой в первой горклинбольнице, а несколько дней спустя во двор вернулся на постоянное жительство Адя Лапидис: Котляры выделили ему одну из двух своих комнат и взяли на полное обеспечение, Иона Овсеич, со своей стороны, обещал ходатайствовать перед Сталинским райисполкомом, чтобы фактический акт усыновления был оформлен юридически, по закону.

Полина Исаевна, у которой опять открылся старый процесс в легких, вытирала подушкой слезы и говорила, какие чудесные люди живут вокруг нас, а мы сплошь и рядом даже не замечаем. Иосиф Котляр занес десяток яиц: знакомые из района, недалеко от Варваровки, на другом конце моста от Николаева, привезли ему полсотни, так пусть он думает, что привезли на десяток меньше.

— Иосиф, бог с вами, — возмутилась Полина Исаевна, — мы не нищие.

— Кушайте и поправляйтесь назло врагам, — сказал Иосиф.

— Враги, — горько улыбнулась Полина Исаевна, — у меня нет врагов. Мой самый большой враг — палочка Коха. Но если вокруг имеешь столько друзей, что может сделать несчастная палочка Коха.

Иона Овсеич, когда узнал про яйца, категорически предупредил Иосифа, что подношений ему не надо, в получку он расплатится, — пусть не по базарной, так по государственной цене, Полина Исаевна сказала мужу: на базаре яички в пятнадцать-двадцать раз дороже, получается глупая комедия.

— Полина, — Иона Овсеич хлопнул ладонью по столу, — я никому не позволю в моем присутствии говорить про государственные цены, что это глупая комедия!

Полина Исаевна пожала плечами: Дегтярь не так ее понял.

— Нет, уважаемая Полина Исаевна, — Иона Овсеич вторично хлопнул, — я вас правильно понял! Это вы меня не хотите понимать.

Пятого числа на фабрике выдали аванс, Иона Овсеич первым делом вернул долг Котлярам.

— На эти деньги, — опять взялась за свое Полина Исаевна, — если добавить еще столько, он сможет купить поляйца.

В этот раз Иона Овсеич сдержал себя, потому что учительница арифметики, тем более хворая и в постели, должна делать в уме деление и умножение, а то совсем потеряет квалификацию.

Полина Исаевна заплакала: она отдает себе отчет — кому охота возиться с вечно больной женой, лучше бы она уже умерла.

— Не надо умирать, — сказал Иона Овсеич, — надо сделать пневмоторакс, а не просить милостей у судьбы.

Полина Исаевна взохнула: ее преданный муж забыл — она уже до войны один раз делала.

— Опять арифметика! — засмеялся Иона Овсеич. — Полина, ты не кому-то оказываешь любезности, а самой себе.

В середине месяца знакомые из-под Николаева снова заехали к Иосифу, он взял у них полтора кило коровьего масла, Аня отрезала хороший кусок и сама занесла Полине Исаевне.

— Если Иона узнает, — Полина Исаевна прижала руки к сердцу, — он меня убьет на месте.

Аня сказала, не надо об этом думать, надо кушать и поправляться, а от одних разговоров при ее болезни много жира не нагуляешь.

Полторы недели спустя Адя занес Полине Исаевне огромный кусок пирога из слоеного теста с густым сливочным кремом. Полина Исаевна хотела отказаться, но Адя сказал: сегодня его приняли в вечернюю музыкальную школу для рабочей молодежи, и тетя Аня от радости на седьмом небе. Хорошо, уступила Полина Исаевна, тогда они скушают пирог вдвоем: половину — она, половину — он, а в шифоньере пусть возьмет бутылочку с вишневкой и две стопки. Адя принес одну стопку и сказал, что не любит вишневки: она чересчур сладкая, от нее першит в горле.

— Не любишь вишневку? — удивилась Полина Исаевна. — Тогда возьми себе абрикосовую настойку или сливянку.

Адя сидел с опущенными глазами и не трогался с места, Полина Исаевна внимательно смотрела на него и вдруг заплакала: она хорошо понимает — он боится, что у тети Поли заразная болезнь. Только не надо утешать ее и говорить неправду.

Адя не утешал, он сказал, что ему пора уходить — он может опоздать в музыкальную школу.

У Ани Котляр появилась новая забота: Аде нужен инструмент, и она просила соседей, пусть узнают, где продается пианино, она отдаст последнюю юбку, за ценой остановки не будет. На первое время выход нашел Иона Овсеич у себя на фабрике в красном уголке — Аде дали особое разрешение приходить два раза в неделю, когда нет кружков. Аня сказала спасибо, но каждый день интересовалась, где были бы сейчас Давид Ойстрах и Эмиль Гилельс при таких условиях. Ионе Овсеичу не нравилась эта риторика, и он убедительно просил, чтобы Анна Котляр внимательно прислушивалась к собственным словам.

Время близилось к зиме, и в один прекрасный день, шел мелкий, как моросящий дождь, снежок, возле ворот остановилась площадка, на которой привезли пианино, сверху и с боков укрытое попоной. Площадочник и его напарник, оба с брезентовыми шлеями через плечо, взяли с двух сторон пианино, немного покачиваясь, как портовые грузчики на сходнях, дошли до парадного, разом гекнули, чтобы не сбиться с ноги, и понесли на третий этаж. Пока несли, Оля Чеперуха стояла внизу, Дина Варгафтик — наверху, и обе помогали грузчикам держать точное направление; Аня побежала вперед открывать двери.

Когда покатили по коридору, от старых роликов, которые пятьдесят лет простояли на одном месте, поднялся страшный визг. Оля закричала снизу: можно подумать, в один присест рожает весь дом. Нет, ответила Дина, родить в наше время может каждая, а достать пианино — не каждая: для этого надо иметь такого мужа, как Иосиф.

— Дина, — сказала Аня Котляр, — я к вам в кастрюлю не заглядываю.

— Можете заглядывать, — ответила Дина, — пианино вы там не найдете.

Вечером Дегтярь имел разговор с Клавой Ивановной насчет новой покупки, которую сделали Котляры: откуда, из каких источников Иосиф достал такую сумму, чтобы заплатить за пианино. Надо будет уточнить, сколько он зарабатывает у себя на заводе Ленина, хотя можно заранее предвидеть, что сумма не сойдется по меньшей мере на три-четыре тысячи рублей.

— Из каких источников? — переспросила Клава Ивановна. — Я тебе скажу. Во-первых, Аня кое-что привезла с собой из Венгрии, во-вторых, Иосиф немножко сапожничает дома по вечерам.

Иона Овсеич задумался и сказал, что надо переставить местами: во-первых, Иосиф имеет левый заработок на дому, а во-вторых уже все остальное. Отсюда возникает новый вопрос: где он достает кожу и сырье?

Клава Ивановна сказала, что Иосиф нигде не достает кожу и сырье, а использует рваную обувь и вырезает из нее куски, ему приносит один старичок.

— А подметки, а головки, а задник, а союзки? — засмеялся Иона Овсеич.

— Дегтярь, — сказала Клава Ивановна, — я сама видела старичка, который приносит Иосифу мешки с рваными ботинками и туфлями.

— Малая, — Иона Овсеич захватил нос двумя пальцами, как будто собирается высморкаться, — на фронте мы широко использовали маскхалаты: зимой — белые, летом — желтые с зелеными пятнами. Танки и артиллерию мы украшали ветками с деревьев, но это было украшение не для красоты.

— Он меня держит совсем за дурочку! — возмутилась Клава Ивановна, — Ты хочешь сказать, что старичок с мешками — это просто декорация, а на самом деле Иосиф имеет другой источник. На это я тебе отвечу: нет и нет!

Полина Исаевна, которая до этого момента спала или только притворялась, потребовала, чтобы ее муж вместе с мадам Малой прекратили свои глупые споры: люди усыновили круглого сироту, одели его, обули, купили дорогой инструмент, пусть мальчик развивает свой талант, и, вместо уважения к ним, эти двое сидят-рядят, откуда взялись такие деньги. Не украл, не убил, не ограбил — какое вам еще дело!

Иона Овсеич выждал минуту, чтобы немножко продлить тишину, и спокойно, как будто самому себе, сказал: человек, когда он долго болеет, смотрит на мир другими глазами, последний пустяк становится для него самым главным, а самое главное — пустяком. Максим Горький, когда он тяжело болел на острове Капри, не позволял себе писать, иначе картина жизни получится искаженная. А Полина Исаевна Дегтярь, урожденная Крисюк, хочет навязать всему миру свои представления, чтобы люди жили по ее правилам и с ее режимом дня.

Полина Исаевна закрыла глаза, из наружного угла века выступила слеза, секунду подержалась на месте и быстро закатилась в ухо.

— Дегтярь, — вздохнула Клава Ивановна, — а я тебе скажу, иногда больной лучше видит, чем мы, здоровые.

— Не путайте, — Иона Овсеич ударил кулаком по колену, — Христа ради прошу, не путайте!

Под Новый год во дворе получился сразу тройной праздник: прибыл демобилизованный старшина Степан Хомицкий, через два дня после него — сержант Иона Чеперуха, а тридцать первого числа, то есть уже в самый последний день, — лейтенант Зиновий Чеперуха со своей женой Катей, уроженкой города Улан-Удэ. Про Катю, хотя впереди оставалось еще пять месяцев с гаком, многие уже знали, что она в положении. Первого числа Иона Овсеич зашел к Чеперухам поздравить с праздником и попутно велел передать персональное поручение председателю женсовета Анне Котляр, чтобы взяла под личное наблюдение женскую половину семьи — будущую маму и будущую бабушку.

— А дедушку, — всполошился старый Чеперуха. — Дегтярь, ты забыл про дедушку.

Зиновий Чеперуха, который сидел на кровати и держал в руках свой протез, тоже заявил претензии товарищу Дегтярю, но уже не насчет шефства, а по поводу квартиры: в одной комнате, десять метров, живут две семьи, не говоря уже о предстоящем прибавлении.

— Дорогой Зюнчик, — улыбнулся Иона Овсеич, — ты не успел сойти с поезда и уже требуешь отдельную жилплощадь. А в городе Одессе разрушено две тысячи двести домов. Если бы не война…

Зюнчик перебил Иону Овсеича и сказал: если бы не война, у него было бы две ноги, как у всех людей.

— Хорошо, — ответил Дегтярь, — конкретно, что ты предлагаешь: кого-то выкинуть из квартиры и предоставить Зиновию Чеперухе?

— Зюня, — вмешался Иона Чеперуха, — дай сказать слово батьке: живи со своей жинкой у меня, сколько будет надо, а когда появится возможность, тебе дадут в первую очередь.

— Молодец, Иона, — похвалил товарищ Дегтярь. — Старая гвардия!

— И старая, и молодая в одно время, — ответил Иона и показал пальцем на свой гвардейский знак.

— Можешь спрятать его в карман, — остановила Оля, — и не сбивай людей с панталыку. Мы хотим услышать от товарища Дегтяря, есть шансы, что в этом году мой сын, который оставил свою ногу и полжизни на фронте, получит квартиру, чтобы можно было жить по-человечески, или нет шансов.

Шансы есть, ответил Дегтярь, и очень много, мы уделяем первостепенное внимание жилищному строительству, но дать точный ответ, как в аптеке, через полгода, или через год, или через два — сегодня никто не может.

Зиновий Чеперуха засмеялся:

— А как насчет жизни на Марсе, товарищ Дегтярь, есть там жизнь или нету?

Иона Овсеич ответил, что шутки бывают разные — удачные и неудачные, — не всегда получается удачно. На это Зюнчик возразил, что уши тоже бывают разные: одни слышат так, а другие — иначе.

— Перестаньте гиркаться, — сказала Оля, — я хочу получить от товарища Дегтяря ясный ответ: на когда мой сын может рассчитывать, что ему дадут отдельную жилплощадь?

Дегтярь развел руками, Зиновий грубо сказал, пусть спрячет свои руки в карман и не размахивает: нечего строить из себя высокое начальство и расписываться за всю советскую власть.

За всю советскую власть — нет, спокойно ответил товарищ Дегтярь, но за свой участок советской власти — да, и здесь никто ему не помешает, никто не остановит, даже сама смерть.

Катя Чеперуха удивилась, чего так долго разговаривать с человеком, если от него не зависит, обняла мужа и сказала: на кой сидеть в этой Одессе, где без хабара шагу не ступишь, лучше уехать в Улан-Удэ — свой дом, свое хозяйство, все свое.

— Катя, — скривилась Оля, — если вам так не нравится, никто насильно не держит, а насчет хабара я вам отвечу: пусть все так берут, как наш Дегтярь, люди давно уже забыли бы это слово.

Зиновий вскочил с дивана и попрыгал на одной ноге к столу:

— Никто не говорит, что Дегтярь — хабарник, но даю голову на отрез, что в Одессе найдется еще пара свободных квартир, надо только хорошо заплатить. А Дегтярь, если не знает или не умеет помочь, пусть лучше не расписывается за других: мы уделяем первостепенное внимание! Мы, мы! Кто мы?

Иона Овсеич попросил открыть форточку, в комнате делается жарко и сильно накурено, положил руку на плечо Зиновию и сказал:

— Дорогой Зюнчик, когда ты родился в этом доме и бегал, простите, с голой попой на улице, когда ты не хотел учиться и пропускал целые недели в школе, когда в доме у Чеперухи не хватало топлива, когда бывали перебои с хлебом, когда твоему папе обрыдло толкать свою тачку и он захотел сесть на кони в Одесском медицинском институте, который один из лучших в Советском Союзе, — всегда обращались к товарищу Дегтярю. И пусть кто-нибудь вспомнит хотя бы один случай, когда Дегтярь отмахнулся и ответил: не мое дело, устраивайтесь сами, как знаете.

Оля качала головой и вытирала краем косынки глаза, Иона дрожащей рукой разлил по стопкам бутылку сырца, себе отдельно в стакан, и поднял тост за нашего дорогого гостя, с которым мы прошли свою молодость, свои семейные годы и теперь, слава богу, встретились после такой кровопролитной войны, какой мир еще не видел и, даст бог, никогда больше не увидит.

Катя, когда опрокинула вторую стопку, немножко раскраснелась, показала двумя руками на своего тестя, который сидел в обнимку с товарищем Дегтярем, и спросила: они что — родственники или свояки?

— Катюша батьковна, — сказала громко Оля, — мы больше, чем родственники. У нас среди людей говорят: не та мать, что родила, а та — что воспитала.

Иона Овсеич поблагодарил на теплом слове, вспомнил народную пословицу: милые бранятся — только тешатся, — пожал каждому в отдельности руку и заторопился, потому что двор большой, надо успеть ко всем.

В начале первого, Иона Овсеич как раз вернулся домой и только начал стелиться, выключили свет, но луна была такая яркая, что никакого другого света не надо было.

Иона Овсеич улегся на своей кушетке, немного помолчал и обратился к жене:

— Полина, у меня такое чувство, как будто я ходил сегодня целый день в чужом дворе среди чужих людей.

Полина Исаевна не откликалась, видимо, успела заснуть. Иона Овсеич повернулся на другой бок и тоже начал дремать, когда она ответила: двадцать лет назад, во время НЭПа у него было такое чувство, потом во время раскулачивания и коллективизации было, теперь опять.

Нет, сказал Иона Овсеич, тогда было одно, а теперь — совсем другое: тогда людям достаточно было объяснить, они тебя внимательно слушали и старались хорошо понять, а теперь каждый только ждет момента, чтобы выскочить со своей собственной теорией.

Полина Исаевна громко зевнула, похлопала себя пальцами по губам и сказала: а может, дело не в людях, может, сам Дегтярь переменился — раньше умел прислушиваться, а теперь не умеет или не хочет?

Иона Овсеич рассердился: пожалуйста, еще один теоретик со своей собственной теорией нашелся.

Свет от луны бил прямо в глаза, Полина Исаевна чувствовала нехорошую тревогу внутри, под сердцем, и просила мужа закрыть ставни. Иона Овсеич поднялся, прижал сподники к животу, в последнее время он сильно похудел и все вещи сделались велики, закрыл одну створку, другую оставил открытой. Полина Исаевна жаловалась, что все равно свет слишком яркий, пусть прикроет еще наполовину, но Иона Овсеич ответил, нет, человек не должен потакать каждому своему капризу.

Перед тем, как лечь на кушетку, Иона Овсеич подошел к кровати, поцеловал жену в лоб, она тихонько застонала, он еще раз сказал, что не надо обращать внимания на капризы, и добавил: это все от распущенных нервов.

На улице раздался крик, потом быстро затопали ноги, как будто один гонится за другим, потом опять крик и заливистый женский смех.

— Полина, — сказал Иона Овсеич, — сегодня, когда я зашел поздравить Бирюк, они сидели у стола и не пригласили меня даже присесть. Я рассказал им, что в этой квартире до войны жила семья Граник, и Соня Граник, хозяйка, была такая гостеприимная, каких немного найдется даже у нас в Одессе. В ответ Марина Бирюк засмеялась, как дурочка, и спросила, а кто жил до Граников, то есть, мол, кого Граники выселили из этой квартиры после революции, когда установилась Советская власть.

— Марина — красивая женщина, у нее хорошее здоровье, — вздохнула Полина Исаевна. — Пока муж был на фронте, говорят, она не теряла даром время.

Перед рассветом, по улице Советской Армии прошел первый трамвай, Полина Исаевна сильно закашлялась и вместе с мокротой выделилось много крови. Иона Овсеич сказал, не мешает вызвать скорую помощь, но Полина Исаевна просила подождать: может, простая случайность и как само началось, так само и пройдет.

Вечером и на следующую ночь кашель повторился, опять было много крови, Иона Овсеич вызвал карету, взял, вместе с санитаром, носилки, чтобы Полина Исаевна лишний раз не теряла силы, хорошо укутал ее в одеяло, и понесли вниз к машине.

Доктор сказал: посторонним в карету не разрешается, Иона Овсеич предупредил жену, что поедет четвертым трамваем до парка Шевченко, а оттуда рукой подать до туббольницы. Не надо никуда ехать, ответила Полина Исаевна. Он будет напрасно стоять под забором, а с моря всегда дует ледяной ветер.

Получилось, как предвидела Полина Исаевна: сначала Иона Овсеич полчаса ждал трамвая, потом стоял у проходной, внутрь вахтер не пускал и двери держал на запоре. Иона Овсеич объяснял, что ему надо сказать два слова врачу, но вахтер совсем перестал отвечать и громко, как будто умышленно, чтобы подразнить человека на морозе, шурудил в чугунке.

Иона Овсеич вдруг потерял терпение и закричал:

— Три рубля хочешь! А три года, румынский хабарник, не хочешь?

Вахтер перестал шурудить в печке, послал Иону Овсеича к ядреной матери и обещал вызвать милицию. Иона Овсеич ответил, что сам сейчас приведет милицию, но вахтер уже не слушал и опять взялся шурудить в чугунке.

Дома, отойдя немножко после мороза, Иона Овсеич откровенно признался себе, что следовало послушать жену и сидеть в квартире, а вахтер, конечно, большая сволочь, и надо будет хорошенько продрать через начальство.

Кровать, от которой всегда поднимался скрип, когда Полина Исаевна поворачивалась или просто клала руку под голову, стояла совсем тихо. Скрип, особенно в первое время, сильно раздражал Иону Овсеича, и Полина Исаевна старалась двигаться как можно меньше.

Иона Овсеич застелил кровать, положил углом, как в гостинице, подушку, но получилось некрасиво, по-казенному, он снял покрывало, взбил подушку и отвернул угол одеяла, вроде хозяйка отлучилась на минуту и сейчас вернется. Потом он немного походил от дверей к окну и обратно, прилег, взял газету «Большевистское знамя», в отдельных колхозах имелись серьезные недостатки по ремонту сельхозтехники к весенним полевым работам, первая послевоенная весна, а руководители по старинке все сваливают на объективные причины, и опять мысли сами повернули на Полину Исаевну. При ее болезни надо побольше масла, нужны яйца, сливки, мясо, парное молоко — одним словом, надо, чтобы страна минувшие четыре года вела не самую кровопролитную изо всех войн, какие знала история, а строила мирную жизнь, подымала свою экономику постоянно в гору и закладывала прочный фундамент коммунизма.

Иона Овсеич снял брюки, гимнастерку, аккуратно повесил на стул. Кальсоны внизу немножко порвались, тесемки сделались совсем короткие и трудно стало завязывать бантиком, Иона Овсеич взял шкатулку с нитками, кусок шпагата, можно было два раза обмотать вокруг ноги, так что получился запас, добавил с обеих сторон к тесемкам и попробовал, не для проверки прочности, а просто ради удовольствия свободно завязать бантиком и не ломать себе пальцы.

В мыслях и портновской работе, которая сразу давала осязаемые плоды, время летело незаметно — даже не пришлось подыматься выключать свет, он сам погас. Завтра надо будет, прямо с утра, зайти к Ане Котляр одолжить грамм сто сливочного масла и пару яичек для Полины. Некоторые считают, что яйца полезнее всмятку, но лучше оставить сырые — пусть доктора решают на месте.

Утром все сложилось как нельзя лучше: у Ани была вторая смена, и она полностью освободила Иону Овсеича, потому что сама хотела повидать врачей и поговорить насчет Полины Исаевны. По дороге она забежала на Привоз и купила десяток яиц, чтобы больная имела запас на неделю, а то с базаром так: сегодня густо, завтра пусто.

Иона Овсеич тоже планировал в середине дня наведаться к больной, но серьезная поломка машины в закройном цехе не позволила ему отлучиться, надо было срочно организовать ремонтников и мобилизовать на максимальные темпы, иначе дело могло затянуться до субботы, а там бы перенесли уже на понедельник. Лишь к вечеру удалось вырваться на минуту и позвонить по телефону. В больнице оставался один дежурный врач, он советовал обратиться утром, когда все будут на месте, Иона Овсеич на это ответил ему, что хорошо знаком с больничными порядками и настоятельно просит на пятиминутке, которая будет завтра до начала смены, сообщить главврачу: звонил такой-то, справлялся о здоровье жены. А он, в свою очередь, к середине дня или в другое время, при первой возможности, сам поговорит с начальством. Дежурный врач ответил, хорошо, он доложит, и на всякий случай попросил номер телефона товарища Дегтяря.

— Доктор, — сказал Иона Овсеич, — если главврач найдет нужным, он сам разыщет меня в партбюро или райкоме.

Дежурный доктор извинился за свою оплошность: действительно, получилось, вроде он не доверяет товарищу Дегтярю и устроил встречный контроль.

На другой день у Ионы Овсеича не было крайней необходимости звонить в больницу: Аня Котляр до работы успела забежать, чтобы отдать горячее молоко, потом из своей больницы сама вызвала партбюро фабрики, Иона Овсеич как раз зашел на одну минуту из цеха, и сообщила, что ночь прошла неважно, выделения усилились.

— А настроение, как настроение? — спросил Иона Овсеич. — Самое главное — настроение.

Насчет настроения Аня не имела сведений, поскольку в палату не пускают, а врач сообщил только объективные показатели: температура тридцать восемь, сильная одышка, кровохарканье. Любопытно, сказал Иона Овсеич, значит, настроение, даже если оно хорошее, не объективный показатель. Очень любопытно.

Степа Хомицкий, хотя на правой руке из пяти пальцев осталось два, приступил к обязанностям слесаря-водопроводчика домохозяйства, которое теперь выросло в три раза по сравнению с довоенным. На партучет он взялся в конторе коммунхоза. По этому поводу Иона Овсеич удачно пошутил: обувщики и коммунальники — два сапога пара.

Пока хозяйничали румыны, водопровод с канализацией пришли в аварийное состояние, и теперь во дворе не было дня, чтобы жильцы могли обойтись без Хомицкого.

Через Иону Овсеича Степа достал на фабрике списанные тиски, губки сто пятьдесят миллиметров, сбил из сороковки неплохой верстачок и мог по вечерам работать дома. Тося возмущалась, потому что комната наполовину была завалена металлическим хламом, как селянская кузня, Степа молчал и продолжал свое: нового крана нельзя было достать за деньги, оставался единственный выход — реставрировать старые, иначе люди будут сидеть без воды.

Однако в одном пункте Степан вел глупую политику: у жильцов двора и соседей он брал за работу по довоенным ценам, в то время как буханка хлеба на Привозе стоила в пятнадцать раз дороже. Тося говорила, дурак дураком и помрет, а Степа отвечал на это, что зарплата у людей какая была, такая осталась.

— Наш Степан, — кричал пьяный Чеперуха, — хочет вернуть время назад, как было до войны! А время бежит, что мои кони, когда они хорошо напились и хорошо наелись.

Девятого февраля товарищ Сталин выступил с исторической речью на предвыборном собрании перед избирателями Сталинского округа города Москвы. Наряду с задачами первой послевоенной пятилетки, которая предусматривала полное восстановление довоенного объема производства уже в тысяча девятьсот сорок восьмом году, то есть за три года, товарищ Сталин раскрыл грандиозные перспективы нового мощного подъема народного хозяйства СССР в три пятилетки или, может быть, в несколько больший срок. Выплавка чугуна будет поднята до пятидесяти миллионов тонн в год, выплавка стали — до шестидесяти миллионов тонн, добыча угля — до пятисот миллионов тонн, нефти — до шестидесяти миллионов тонн, а выработка электроэнергии — до двухсот пятидесяти миллиардов киловатт-часов. Таким образом, мы создадим материально-техническую базу коммунизма и одновременно будем гарантированы от всяких случайностей международного положения. Строительство коммунистического общества, которое было прервано вероломным нападением гитлеровской Германии в сорок первом году, пойдет новыми, невиданными прежде даже у нас, темпами, и коммунизм из светлой мечты человечества станет повседневной былью и буднями.

В день выборов Иона Овсеич собрал вокруг себя несколько человек и под большим секретом сообщил, как ему лично кажется, товарищ Сталин сам имеет серьезное намерение пожить при коммунизме, а это, к слову, тоже неплохая гарантия.

Сразу после выборов двор приступил к изучению исторической речи товарища Сталина. Собрались у Ионы Овсеича, поскольку он теперь был один. Клава Ивановна, Тося Хомицкая и Дина Варгафтик заранее топили печку, люди приходили в теплую квартиру и чувствовали уют.

На первом занятии уделили главное внимание экономическому положению СССР на конец войны, когда Гитлер был разгромлен у себя в логове, и отчетливо вырисовывалась картина беспримерных разрушений и грабежей, произведенных оккупантами за время их хозяйничанья. Общее число уничтоженных и приведенных в негодность предприятий составило тридцать одну тысячу восемьсот пятьдесят, здесь работало около четырех миллионов рабочих. В угольной промышленности Донбасса и Подмосковного бассейна было разрушено и разграблено тысяча сто тридцать пять шахт, дававших ежегодно более ста миллионов тонн угля; в системе энергохозяйства оккупанты сожгли и взорвали шестьдесят одну крупнейшую и большое количество мелких электростанций. В черной металлургии были разрушены шестьдесят две домны, двести тринадцать мартеновских печей, двести сорок восемь прокатных станов, а число коксовых печей достигло чудовищной цифры — четыре тысячи семьсот, то есть почти пять тысяч! Разрушению подверглись семьсот сорок девять заводов тяжелого и среднего машиностроения, на которых было занято девятьсот девятнадцать тысяч рабочих, шестьдесят четыре станкостроительных и абразивных завода, сорок одно предприятие электротехнической промышленности. Фашистские захватчики разрушили также тысячи предприятий легкой, текстильной и пищевой промышленности.

Что касается нашей Одессы, то здесь не требовалось никаких цифр, ибо каждый имел возможность видеть собственными глазами. Достаточно лишь напомнить, что заводы имени Октябрьской революции, имени Дзержинского, судоремонтный, «Большевик», хлебозавод, мясокомбинат, кондитерская и джутовая фабрики были разрушены дотла, а январцы, когда пришли со своим парторгом Савицким, чтобы восстановить родной завод имени Январского восстания, застали кучи битого кирпича и километры покрученного железа. Буквально из ничего начали вдыхать жизнь в энергохозяйство, сердце завода, начальник цеха Хижняков, механик Бобровский, электромонтер Медынский и машинист Горелик. В сорок первом году Константин Симонов, который был тогда в Одессе военным корреспондентом, следующим образом писал о героях-январцах: здесь люди проводили сутки напролет не выходя, причем рабочее время определялось не количеством часов, не количеством бессонных ночей, а только тем, когда будет готов танк: «Вот закончим танк, тогда и пойду спать», — это была единственная мера времени на заводе.

Два года назад, в сорок четвертом, возвратившись на родной завод, который превратился в одну сплошную руину, люди сами установили для себя порядок и правила, как в незабываемом сорок первом, когда стоял вопрос о жизни и смерти Одессы. Результат хорошо известен и нет смысла повторять: уже план сорок четвертого года январцы перевыполнили вдвое.

Временная потеря ряда важнейших индустриальных и сельскохозяйственных районов в первый период войны, колоссальные разрушения, причиненные врагом советской экономике, отвлечение от производительного труда миллионов трудящихся — все это привело к тому, что к окончанию войны народное хозяйство СССР, несмотря на исключительно большие успехи восточных районов Урала, Сибири и Средней Азии, по объему промышленного производства оказалось на уровне более низком, чем было в тысяча девятьсот сороковом.

Иона Овсеич сделал небольшую паузу. Дина Варгафтик качала головой и тихонько плакала в носовой платок: заводы, шахты, колхозы, совхозы, сеялки, жатки можно построить опять, а людей, которые полегли, не поднимет уже никакая сила на свете. Ее Гриша на заводе «Красный Профинтерн» был первый токарь, он бы теперь день и ночь сидел у себя в цехе, чтобы выполнить и перевыполнить план. Часто он приходил домой с третьей смены, уже светало, и хоть бы раз она услышала от него жалобу, что устал, нездоровится или просто хочется отдохнуть после бессонной ночи. Наоборот, всегда была шутка, смех и такие веселые глаза.

Клава Ивановна сказала Дине, чтобы перестала плакать: достаточно пролито слез, кого нет, того уже нет, а у нас долг перед своими детьми и внуками, и нельзя успешно идти вперед, если поворачиваться лицом все время назад.

— Ты права, Малая, — поддержал Иона Овсеич, — надо еще добавить, что наш труд не только для своих детей и внуков, а одновременно лучший памятник погибшим, ибо мы осуществляем на деле мечту всей их жизни, до последнего дыхания.

На следующем занятии Иона Овсеич сообщил хорошую новость: соцсоревнование охватило по стране уже две трети всех рабочих, включаются все новые и новые отряды. Токари-новаторы — это особенно приятно будет узнать нашей Дине Варгафтик — повысили скорость резания с 70–80 метров в минуту до 1000–1500 метров. В народе скоростников прозвали людьми, опережающими время. Поскольку придается особое значение повышению активности и самодеятельности масс, на заводах и фабриках всемерно оживляются производственные совещания, число их, по предварительным расчетам, составит в текущем году не менее трех, а возможно, и четырех миллионов.

Дина вспомнила, что ее Гриша был членом цехкома, два раза ему давали бесплатные путевки в дом отдыха, один раз он переписал на имя жены, и председатель завкома не имел ничего против, наоборот, он говорил, наши жены заслужили еще больше, чем мы.

— Ну, — сказала Аня Котляр, — не всем так повезло на жену, как вашему Грише.

Дина вся вздрогнула, вроде неожиданно хлопнули по спине, и вмиг ответила: кто-кто, а Иосиф Котляр мог позавидовать ее Грише.

Допустим, сказала Аня, но зачем пришивать покойным белые крылья, надо заботиться о людях, пока они живые.

Оля Чеперуха возмутилась: при чем здесь белые крылья! У Дины с Гришей бывали свои трудности, но все хорошо помнят: они любили друг друга, и он всегда был ей защитник. А кому не подходит, пусть держит свои мысли при себе — другим неинтересно.

— Давайте уточним, — сказал Иона Овсеич, — Григорий Варгафтик не только своей жене был защитником, он отдал жизнь за Родину. Другое дело, он не один, рядом с ним миллионы, и сегодня мы должны не оплакивать, а засучить рукава и на практике решать задачу, которую поставил перед партией и народом товарищ Сталин: создать в предстоящие три пятилетки, то есть, примерно, к тысяча девятьсот шестидесятому году, материально-техническую базу коммунизма. Для этого у нас есть все необходимые условия, и самая надежная гарантия, товарищи, — это мы с вами.

Поворот к общенародным задачам, который сделал Иона Овсеич, успокоил всех присутствующих, в том числе Дину Варгафтик, ибо от воспоминаний становилось только горше и больнее.

Восемнадцатого марта Верховный Совет Союза ССР своим постановлением придал силу закона новому пятилетнему плану, но если взглянуть на практику, народ уже фактически работал по этому плану, и многие показатели успешно перевыполнялись. Горняки Донбасса завершали откачку шестисот пятидесяти миллионов кубических метров воды из затопленных шахт. По объему работы это то же, что осушить озеро площадью семьдесят квадратных километров и глубиной десять метров. Там же, в Донбассе, было восстановлено около двух с половиной тысяч километров заваленных горных выработок. Это приблизительно равнозначно тому, чтобы прорыть и закрепить на глубине двести-семьсот метров тоннель от Москвы до Парижа.

Иона Чеперуха, когда товарищ Дегтярь привел последний пример, засмеялся и сказал, конечно, шахты нам нужны, как воздух, но тоннель Москва—Париж тоже мог бы нам пригодиться. Интересно спросить у Мориса Тореза.

— Иона, — сделал пальцем Дегтярь, — хорошо, что отсюда не слышно за океаном, а то бы они уже раздули.

— А я хотел на них чихать! — крикнул Иона. — Где они прятались, когда надо было открыть второй фронт и наши люди истекали кровью!

Иона Овсеич развел руками: где они были, все хорошо помнят, если бы сложилось иначе, сегодня среди нас наверняка сидели бы Гриша Варгафтик, Коля Хомицкий и братья Котляры и миллионы других.

Поскольку разговор опять перешел на личное, и женщины, теперь уже не одна Дина Варгафтик, стали тереть пальцами под глазами, Клава Ивановна попросила товарища Дегтяря конкретно уточнить, какой объем валовой продукции мы будем иметь на конец пятилетки в 1950 году.

Иона Овсеич ответил, на конец пятилетки мы будем иметь валовой продукции на сумму двести пятьдесят миллиардов рублей, но просил уточнить, что это в ценах 1926—27 годов, когда в стране сохранялся еще НЭП и цены были относительно низкие — например, у нас в Одессе десяток яиц можно было купить за два гривенника.

— Яйца! — закричал Иона Чеперуха. — Вино, хорошее молдавское вино из Тирасполя, при НЭПе стоило пять копеек стакан, а из Балты и Ананьева — по три копейки.

— Подожди, — остановил Дегтярь, — говоря о НЭПе, давай сразу внесем поправку: во-первых, в стране еще имела место безработица, во-вторых, заработать пятьдесят рублей в месяц было труднее, чем сегодня пятьсот. А самое главное, мы не имели бы своей социалистической индустрии и колхозного строя, без которых не могли бы выстоять эти четыре года против Гитлера и одержать всемирно-историческую победу.

— О, — хлопнула себя по колену Клава Ивановна, — от этой печки надо всегда танцевать, а то человек хорошо помнит, что стакан вина стоил пять копеек, но забывает, что колхозы по всей стране можно было сосчитать на пальцах и кулаки наживались, как им хотелось, а голота оглядывалась вокруг и спрашивала: где же Советская власть, за которую они положили свои головы? Марина Бирюк, ты жила в те годы на селе, приведи нам пример из личного опыта.

Марина сказала, что была тогда еще девочкой, личного опыта не имела, но глаза от жизни не прятала. В соседнем селе Чобручах делали все по-людски, там был умный голова сельрады, а у них, в Вапнярке, голова сельрады был дурень и вместе с куркулями выслали Гончаренка Петра, Гончаренка Василя и Бондаря Юхима Панасовича, которые были хозяйские люди, хату, скотину и землю держали в хороших руках.

— Постой! — схватилась Клава Ивановна. — Какой пример ты нам привела? Что Советская власть неправильно раскулачивала и высылала на каторгу честных людей?

Марина пожала плечами: она не говорит за всю Советскую власть, она говорит за свое село так, как видела своими глазами.

Клава Ивановна вскочила с места, Иона Овсеич велел ей сесть и громко сказал:

— Бывают дети с двумя головами, бывают телята с двумя туловищами и хвостом на голове — кому интересно, пусть идет в музей. Гражданка Бирюк, мы не задаем вопрос, кто была ваша семья, какое вы держали хозяйство. Нам известно, что сегодня ваш муж майор Андрей Петрович Бирюк, имеющий много боевых наград, в том числе Золотую Звезду, со своей частью стоит на очень ответственном участке в советской зоне Берлина, где проходит граница с американской. А для дурака из Вапнярской сельрады слишком большая честь, чтобы о нем лишний раз вспоминать и приводить в пример.

Марина сказала, что ей плевать с высокого полета на того дурня из сельрады, она его сто лет не вспоминала, а здесь заставили ее и теперь сами лаются, вроде Бирючка защищает куркулей. От этих разговоров у нее разболелось сердце, кончится занятие, она придет домой и напишет своему мужу в Берлин, чтобы его генерал сообщил в военкомат, пусть в военкомате знают, как обливают грязью жену советского офицера.

— Уважаемая Марина Бирюк, — улыбнулся Иона Овсеич, — по-моему, вам никто не угрожал. Наоборот, вам дали слово, чтобы вы могли высказаться. Кому-то ваш пример с односельчанами больше понравился, кому-то — меньше. Это наше право — иметь свое мнение. А пугать нас письмом майору Бирюку и его генералу не надо, мы не из пугливых. Я вам скажу по секрету: мы сами напишем в часть, если будет нужно, и нам поверят не меньше, чем вам.

— Меньше? — крикнула Клава Ивановна. — Нам в сто раз больше поверят!

— Значит, — совсем разошлась Марина, — Дегтярь со своей Малой говорит правду, а я брешу, и мне муж не поверит, генерал не поверит, военкомат не поверит! Так чего меня сюда звали? Чтобы хаять на людях? А сидите себе сами, моей ноги здесь больше не будет, и до моих дверей близко не подходите!

Марина набросила платок, концы пустила на затылок, чтобы завязать, и пошла к дверям. Хотя все слышали предупреждение, но никто не ожидал такого быстрого оборота. Дина Варгафтик, Тося Хомицкая и сама Клава Ивановна машинально отодвинули стулья, чтобы дать проход, одна Аня Котляр громко засмеялась, взяла Марину за плечи и силой усадила на место. Марина сделала попытку встать, но Аня, со своими руками хирургической медсестры, крепко прижимала ее и не давала двинуться.

— Жжжж! — опять засмеялась Аня. — Слова нельзя сказать человеку.

— Сказать можно, язык без костей, — Марина задыхалась от волнения, — а я слушать не хочу, и он со своей Малой нехай пугают других, а на меня, куме, не тратьте силы.

Клава Ивановна сидела белая как полотно, синие глаза сделались совсем черные. Иона Овсеич сказал, пусть выпьет стакан воды и успокоится, конфликт не стоит выеденного яйца: каждый слышит только себя, а послушать другого не хватает терпения. Что касается лично Марины Бирюк, он не имеет ничего против: она хочет идти, пусть идет, занятие по изучению выступления товарища Сталина и материалов сессии Верховного Совета СССР — строго добровольное, никто не навязывает, наоборот, люди сами глубоко заинтересованы и неоднократно обращались с просьбой. А вообще, повторил Иона Овсеич, кто не желает — скатертью дорога, догонять не будем.

Ляля Орлова возмутилась:

— Товарищ Дегтярь, и как только у вас поворачивается язык произносить такое! У нас на фабрике тоже очень интересно, но какое может быть сравнение. А женщина, тем более неработающая, должна сказать спасибо людям, которые сами приходят к ней на дом и приносят готовое.

Марина показала пальцем на Лялю Орлову и громко спросила: а она кто такая, чтобы учить? Думает, у людей память короткая, нет, у людей память хорошая, и далеко звон идет по земле.

Ляля зажмурила глаза, закрыла уши пальцами и поспешно отодвинулась в сторону.

— Марина, — одернула Аня Котляр, — как вам не стыдно! Я не ожидала от вас.

Марина посмотрела на людей, как будто впервые в жизни видит, сказала, что у свекрови левая рука совсем отнялась, дома двое детей, Лесик в школу ходит, на третью смену, помещения не хватает, за Зиночкой целый день смотреть надо. Военкомат обещал помочь с детским садом, пока одни обещания. Вот и крутись с утра до ночи по дому, а тут тебе еще глаза колют: неработающая! Да это санаторий — уйти себе с ранья на работу и ничего не знать.

Клава Ивановна пожала плечами: если очень хотят работать, нанимаются в детский сад нянечкой, няни везде требуются, и найдется место для твоего ребенка тоже.

Нет, сказала Марина, няней она не пойдет: государство потратило деньги и учило ее на бухгалтера, а нянькой в яслях каждая баба может быть, на это образования не надо.

Клава Ивановна слушала и давала себе слово промолчать, чтобы дальше не срывалось занятие, но это было выше всяких сил:

— Что значит каждая баба! А ты кто такая, не баба? У тебя в жилах особенная кровь течет, и батько имел свой маеток или хутор с батраками! Марина, твой муж — офицер Красной Армии, а у тебя психология, я даже боюсь сказать, какая.

— А вы не бойтесь, — по-глупому засмеялась Марина, — я не боюсь и вам нема чего. Здесь люди свои.

— Малая, — приказал Иона Овсеич, — сядь на место и не сбивай нас в сторону. Товарищ Бирюк хочет работать по специальности, какую ей дало государство, это вполне законное желание, и надо оказать ей помощь с устройством ребенка в детсад. Я сам займусь этим вопросом, но попрошу нашего председателя женсовета Анну Котляр тоже не сидеть сложа руки, а навалиться всем сообща.

Аня пожала плечами: она готова, но какой толк, если с местами в детских садах положение не легче, чем с квартирами.

— Товарищ Котляр, — Иона Овсеич взялся обеими руками за стол, — свои сравнения и выводы держите для себя, а давайте лучше подумаем, как организовать по линии женсовета такую помощь, чтобы Марина Бирюк уже сегодня безбоязненно могла оставить дома ребенка и хворающую свекровь.

Анна Котляр улыбнулась: мужчинам легко давать советы.

— Мужчины здесь ни при чем, — сказал Иона Овсеич, — и Дегтярь дает совет не как мужчина, ибо каждая из присутствующих женщин охотно согласится час-другой в день помочь своей соседке, когда та занята на работе. А жена полковника Ланды не откажется дать нашим детям пару уроков: она получает по аттестату и сама неплохо зарабатывает в музыкальной школе.

Дина Варгафтик первая сказала, что она обеими руками за предложение товарища Дегтяря, но как организовать на деле, если, к примеру, сегодня все на одной смене.

— Товарищи женщины, — Иона Овсеич протянул вперед обе руки, — мы выдержали кровопролитнейшую войну, вышли победителями и, наряду с восстановлением, уже приступили к строительству материально-технической базы коммунизма, так неужели, я спрашиваю вас, это мы можем, а организовать, с таким сильным коллективом, помощь семье советского офицера не в состоянии!

— Дегтярь, — сказала Клава Ивановна, — хватит объясняться, надо поручить председателю женсовета, чтобы продумала конкретные мероприятия, как организовать помощь семье майора Андрея Петровича Бирюка, которому командование Красной Армии доверило важнейший пост в самом Берлине.

Иона Овсеич поставил вопрос на голосование:

— Товарищи, кто за данное предложение?

Все были «за»; кроме того, старый Чеперуха сделал еще добавление от себя лично:

— Марина, если у вас будет до меня дело, и я смогу, заходите днем, вечером, ночью, отказа не будет.

Марина громко засмеялась и сказала, что Иона Чеперуха ей больше всех нравится; сам всегда веселый — и другие возле него смеются.

— Мариночка, — пришел в полный восторг Иона, — так за чем же остановка!

Поздно вечером, было уже после одиннадцати, в квартире Чеперух поднялся тарарам на весь двор. Началось с пустяка. Зюнчик с Катей пришли из кино, «Девушка моей мечты», с последнего сеанса, и Оля сразу набросилась на невестку: почему та поужинала и оставила грязную посуду на столе, вроде кто-то ей холуй и прислуга. Ладно, убирать за своим сыном она согласна, но почему она должна убирать за его женой, которая в сто раз здоровее и сильнее!

Зюнчик присел на диван, отстегнул протез, Катерина помогала и попутно отвечала свекрови: сеанс был последний, надо было торопиться, и она не успела.

— Нет, — сделала пальцем перед самым носом у невестки Оля, — это уже не первый раз, это уже сто первый. А сын, вместо того, чтобы поддержать свою родную мать, молчит, как будто жена отрубила язык.

— Мама, перестань, — сказал Зюнчик. Оля заломила руки: сын затыкает рот матери, которая выкормила его своим молоком, и ради кого!

— Перестань! — повторил Зюнчик и бросил протез на пол. — Я приехал в родной город, к себе домой, и не хочу, чтобы на каждом шагу меня попрекали. Я здесь такой же хозяин, как вы.

— Да, — подтвердила Катерина, — он здесь родился, отсюда его забрали на фронт, и мы здесь такие же хозяева, как вы.

— Иона! — закричала Оля, — Иона, эта женщина хочет выгнать нас из нашего гнезда! Сын мой, кого ты привел сюда?

Зюнчик сказал, что никого не приводил, наоборот, мать сама требовала, чтобы он вернулся в Одессу, а здесь сумасшедший дом.

— Знаешь что, сын, — Иона крепко сжал обеими руками спинку стула и хорошо ударил о пол, — если здесь сумасшедший дом, никто вас не держит и не заставляет жить.

Катерина горько заплакала: беременную женщину выгоняют на улицу, а муж только глотает и утирается.

— Боже мой, — схватилась за голову Оля, — какие слова, какие слова, в нашем доме никогда не было слышно! Какой стыд, какой срам!

Зиновий схватил со стола тарелку, бросил на пол и, подпрыгивая на одной ноге, стал топтать осколки.

— Зюня, — Иона весь дрожал и трясся, — твое счастье, что ты инвалид: я бы из тебя сделал форшмак!

— Не трогай его, — потребовала Оля, — не смей его трогать!

Иона не ответил, повернулся к дверям, сорвал с гвоздя плащ и выбежал на улицу.

Домой он пришел утром, уже светало, плаща не было, вином пахло так, что, было слышно за версту.

— Пьяница, — плакала в подушку Оля, — что скажут люди, что подумают наши дети.

— Вам тесно, десять метров вам мало, вы хотите десять метров на каждого, — бормотал Иона, — так я ночевал на вокзале — пусть вам будет простор.

На другой день Марина Бирюк высказала свое сочувствие Ионе и тут же перевела разговор на себя: если в одной семье люди не в силах договориться между собой, как она может согласиться, чтобы случайные жильцы и соседи хозяйничали у нее дома, пока она сама целый день на работе.

Иона покачал головой: что значит случайные жильцы и соседи? Люди живут в одном доме все годы Советской власти, есть даже раньше, где же основания, чтобы не доверять?

— Иона, — засмеялась Марина, — так вы же с родным сыном погиркались и с собственной невесткой.

— Что значит с сыном? — обиделся Чеперуха. — Все из-за невестки, а она из города Улан-Удэ, который от Одессы еще дальше Сибири, и хочет установить свои порядки.

— А я тоже новенькая, — Марина притворилась школьницей, как будто в первом классе.

— Марина, — Иона тепло, по-соседски, обнял за талию, — если вам нужна будет площадка, чтобы завезти дрова, уголь, какую-нибудь мебель, не надо никого искать и платить лишние деньги: на свете, сбережем тайну, в каком городе, живет старый биндюжник Чеперуха. Он доставит на дом и сам поможет разгрузить.

Вечером Оля имела разговор с мужем, который уже старый хрыч, через пару месяцев будет дедушка, а ведет себя, как нахальный супник!

— Оля, — Иона прижал руку к сердцу, — как тебе не стыдно: у меня до нее голая симпатия и больше ничего.

— У Иосифа Котляра с Тосей, пока его жена и ее муж проливали кровь на фронте, тоже была голая симпатия, весь Двор знает.

— Иосиф Котляр, — сказал Иона, — инвалид без ноги еще с гражданской войны, и не надо упрекать, что он сидел в тылу, а жена была на фронте.

— Не делайся дурачком, — рассердилась Оля, — тебе говорят про шуры-муры, а не ловят диверсанта.

— А насчет Степана, когда он стоял в Германии, — сказал Иона, — я тебе отвечу: среди немок попадались такие нахальные, что нет слов передать.

— Супники, — заплакала Оля, — гадкие супники, до самого гроба на вас отдаешь силы, варишь, обстирываешь, некогда поднять голову, потом начинаются внуки, а муж всю жизнь хочет быть мальчик.

— Мальчик, но с таким беней, — Иона согнул правую руку в локте и глупо засмеялся. Оля хорошо дала ему по щеке, он не обиделся: когда заслужил — заслужил.

Три дня в доме было спокойно, а на четвертый у Оли с Катериной опять вышло недоразумение: поставили варить борщ, Оля просила присмотреть, ей надо на минуту выбежать в магазин, но невестка так зачиталась своими книжками, что совсем забыла. Оля еще из коридора почувствовала, что пригорает, а та сидела почти рядом и не чувствовала.

— Барышня, — возмутилась Оля, — барышня, на деньги, которые вы приносите в семью, можно купить полторы морковки.

— У нас в Улан-Удэ, — ответила Катерина, — пусть даже дом сгорит, а на беременную женщину кричать не будут. А у вас в Одессе все на крике стоит.

— Боже мой, — Оля схватилась за голову, — где взять силы, чтобы спокойно это слышать.

Два раза в неделю Зиновий, как инвалид войны, теребил военкомат по поводу квартиры. Кроме того, ходатайствовал завод имени Кирова, где Зиновий за три месяца выучился на фрезеровщика и теперь давал сто сорок — сто пятьдесят процентов дневной нормы. Товарищи говорили, что Зиновий Чеперуха почти как летчик Мересьев: выстоять смену на одной ноге у станка не легче, чем давить педали в самолете, тем более, что сидишь в мягком кресле.

Новости, которые Зюнчик приносил насчет квартиры, каждый день повторялись, и Оля просила, чтобы он сам зашел к товарищу Дегтярю, хорошо попросил, и тот нажмет где надо. Зюнчик в ответ смеялся, как глупый мальчик, и говорил: Дегтярь хорошо показывает фокусы и объясняет, как просто получается, а квартира не фокус.

Иона поддерживал жену и тоже требовал, чтобы Зиновий сам лично попросил товарища Дегтяря и не стеснялся напоминать: у Дегтяря не один Зиновий Чеперуха в голове. А еще лучше, пусть зайдут вдвоем, с Катей, Овсеич лишний раз увидит женщину в положении, и совесть подскажет ему, что пора уже, дальше откладывать некуда.

В этот раз Катерина взяла сторону тестя и свекрови, насели опять уже втроем, и заставили Зиновия сдаться.

Иона Овсеич встретил радушно, пожал Зиновию руку, обнял за плечи, для Кати удобно поставил стул, чтобы не сидела на сквозняке, и просил чувствовать себя, как дома.

До начала всякого разговора хозяин категорически потребовал, чтобы гости отведали кофе, для которого он сам заваривал ячмень, молол на мельничке, добавил немножко красного перца, соли и хлебную корочку, тоже зажаренную. Ни одной крошки в стакан не попало, он заранее процедил, но, на всякий случай, хотел еще раз пропустить через марлечку.

От марлечки гости отказались, Катерина выпила чашечку и попросила еще. Иона Овсеич налил и сказал, что у него, как в Грузии: желание гостя — закон. Катерина возмутилась: хорошее дело, товарищ Дегтярь один, а гостей каждый день дюжина.

— Короче, — перебил Зиновий, — мы пришли насчет жилплощади.

Иона Овсеич улыбнулся:

— Понятно, можно не объяснять. Как я вижу, вас уже почти трое.

— Да, — кивнул Зиновий, — и вот возникает вопрос: как быть дальше? Десять метров и четыре взрослых человека — это одно, десять метров и четыре взрослых человека, плюс грудной ребенок — это другое.

— Стоп! — остановил Иона Овсеич. — Пока не родился, будем учитывать реальное положение на сегодня.

Хорошо, согласилась Катя, но тогда пусть товарищ Дегтярь переселяется сегодня к ним и ложится посередине, чтобы старики держались на расстоянии и не грызли ей голову, а то не ровен час — она за себя не в ответе.

— Я слышал, — сказал Иона Овсеич, — сибиряки — спокойные люди со здоровыми нервами, а получается наоборот.

Катя вдруг заплакала: тут никакие нервы не выдержат — на каждом шагу то попрекают, то учат.

— Девочка, — улыбнулся товарищ Дегтярь, — учиться надо всю жизнь и начинать никогда не поздно.

Катерина почувствовала, что кровь сильно прилила к голове, захотелось кричать, но товарищ Дегтярь уже перевел разговор на главную тему — насчет жилплощади. Первым делом, сказал он, надо создать комиссию, чтобы пришла обследовать квартирные условия Чеперухи-сына и Чеперухи-отца, тем более, как один, так и другой — участники Отечественной войны, имеют боевые награды. Во-вторых, надо заранее подготовить справку из медицинского учреждения про факт беременности Катерины. В-третьих, это Дегтярь уже возьмет целиком на себя, общественность даст свое ходатайство и характеристику Чеперухам, как старейшим жильцам дома, которые имеют моральное и законное право на улучшение. В комиссию, можно полагать, райисполком введет товарища Дегтяря, и тогда вся документация своевременно, к началу обследования, попадет в хорошие руки, следовательно, мнение с первого шага будет целиком в нашу пользу.

— Проситель, — подвел итог Иона Овсеич, — вы имеете что-нибудь против?

Проситель, в лице Зиновия Чеперухи, не имел ничего против, но в одном пункте у него была неясность: зачем комиссия райисполкома, если существуют ордер, домовая книга и квитанция квартиросъемщика, где точно указана площадь — десять квадратных метров.

— Какие вы прыткие, — сощурился Иона Овсеич, — как у вас быстро получается. А я понимаю немножко иначе. Начнем. У кого ордер? У квартиросъемщика, то есть у Ионы Чеперухи. Где домовая книга? В конторе домоуправления. Где квитанции? Оригинал — в приходной кассе, а копия — у квартиросъемщика, то есть у того же Ионы Чеперухи. Спрашивается: а при чем здесь Зиновий Чеперуха с его женой Катериной?

Последний вопрос, хотя непосредственно вытекал из предыдущего, почему-то взорвал Зиновия: у человека орден Красной Звезды, медаль за победу над империалистической Японией, одна нога из папье-маше, а он должен доказывать, что он — это он!

— Мальчик, — сказал Иона Овсеич, — мальчик, успокойся, Дегтярь ничего не выдумывает от себя: по какой бы линии вы ни претендовали на жилплощадь — военкомат, завод, ВТЭК, шмек, — без комиссии никто не будет рассматривать, и не заставляйте меня повторять сначала. Когда десятки тысяч людей претендуют и требуют, в каждом случае нужна не одна комиссия, а комиссия, перекомиссия и еще раз перекомиссия. И все равно бывает недостаточно.

В армии, Зиновий наклонил голову, как молодой бычок, и на фронте все было яснее, проще.

Нет, сказал Иона Овсеич, трудности, с которыми народ сейчас встречается, — прямое следствие войны, и давайте не будем противопоставлять, может получиться нехороший ляпсус.

По лицу Зиновия было видно, что он готов опять спорить, но тут встряла в разговор Катерина: весь двор знает, что Дегтярь имеет в городе не меньше авторитета, чем председатель райсовета и, кроме того, они друг с другом на «ты».

Иона Овсеич прищурил один глаз: если он правильно понял, Катерина делает тонкий намек на толстые обстоятельства. Да, это правда, он немножко знаком с председателем райисполкома, в тридцать третьем году вместе работали в политотделе МТС.

Катерина хотела сесть вплотную к столу, ближе к товарищу Дегтярю, но мешал живот.

— Катя, Катя, Катерина, нарисованная картина, — улыбнулся Иона Овсеич, — Катя голову чесала, офицера дожидала. Сибирячка, а хитрее одесситки.

Катя разрумянилась, сказала, с кем поведешься, от того наберешься, а Зиновий слушал и смотрел, как будто посторонний, и от его взгляда делалось неприятно на душе.

— Зиновий, проснись! — громко приказал товарищ Дегтярь.

— Господи, — засмеялась Катя, — теперь-то что, он до самых петухов дрыхнуть может и не повернется.

Иона Овсеич пошутил: не каждый способен, как Беня Крик, когда с дамой сердца он уехал на виноградники в Бессарабию. Катя первый раз слышала про Беню Крика, но догадалась, что он был хороший парень и передовик в своем деле.

Зиновий сидел надутый, как сыч, и объяснил жене: Беня Крик — это знаменитый одесский бандит Мишка Япончик, которого расстреляла Советская власть.

Катерина раскрыла рот и смотрела на товарища Дегтяря.

— Зиновий прав, — скривился товарищ Дегтярь, — но в данном случае мы не брали Беню Крика с политической стороны.

На минуту в комнате стало тихо, за дверью сильно жужжал коммунальный счетчик, кто-то включил утюг или электроплитку. Иона Овсеич прислушивался и укоризненно качал головой: сто раз людей предупреждали, сто раз объясняли, чтобы не пользовались приборами, но пока хорошенько не трахнешь, не отдашь под суд, видно, не поймут.

Катерина засмеялась: у них в Улан-Удэ такая же история с самогонкой, горсовет и милиция говорят, нельзя варить, отдадим под суд, а люди закрывают двери и делают по-своему.

Иона Овсеич удивился: из какого же сырья в городе Улан-Удэ могут варить самогон?

— У-у, — заукала Катерина, — из катрофеля тебе раз, из сахара — два, из разной ягоды — три. А то привозили из теплых краев мешками сахарную свеклу. Туда — ягоду из лесу, грибы, а обратно — свеклу, так что дорога задаром получалась. И самогон, считай, задаром.

— Ну, а ты сама, — спросил товарищ Дегтярь, — технологию знаешь?

А чего не знать, пожала плечами Катерина, для себя на праздники сами варили. Отец с охоты дичь приносил, закуска была. И она с ним ходила, отдельно свое ружье имела, а так, когда от училища была свободна, дома за коровой ухаживала, чушку кормила, если матери недосуг был. Но вообще мать не давала: учиться, говорит, тебе надо, руки беречь, чтоб не сильно загрубели.

— А ну, покажи свои руки, — приказал Иона Овсеич. Катя положила на стол ладонями кверху, потом наоборот, ладонями книзу. Иона Овсеич погладил своей рукой, немножко помял пальцами и сделал вывод, что эти руки, если имели дело с коровой, так только с ее молоком, когда в доме не хватало воды помыться.

— Ой, какие вы! — зажмурила глаза Катерина. Иона Овсеич заерзал на своем стуле, опять вспомнил про самогон, говорят, у него совсем нехитрая технология в домашних условиях, но Зиновий неожиданно встал, потянул жену за руку и спросил, уже возле дверей, как будет дальше: Дегтярь сам поставит в известность насчет комиссии или надо напомнить о себе?

— Напоминать не надо, — сказал Иона Овсеич, — мы сами хорошо помним.

Дома, только переступили порог, Зиновий набросился на жену: зачем она разговаривала с Дегтярем, как будто хотела задобрить! Катя возразила, что она не задабривала, просто вежливо разговаривала, а скандалить можно у себя в семье и не надо ходить в гости.

Нет, стоял на своем Зиновий, все поведение его жены от начала до конца пахло за три версты подхалимством, и то, что она рассказывала про себя и свою семью, — тоже подхалимство: когда люди хотят задобрить начальство, они всегда откровенничают.

От упреков мужа и обиды Катя расплакалась, и свекровь со свекром целиком взяли ее сторону: пусть Зиновий не будет такой умный и независимый, на словах каждый умеет, а на деле останешься со своим гонором и всю жизнь будешь светить голым задом.

— Олухи, — закричал Зиновий, схватил костыль и с силой ударил о пол, — олухи царя небесного!

Оля замахала руками: Боже мой, пусть будет тихо, пусть будет немножко тишины в доме. Иона взял со стола графин, отпил до середины, кадык перекатывался, как у лошади, бросился прямо в одежде на постель и накрыл голову газетой. Минут через десять, у других уже остыло, Иона вскочил, нахлобучил свой картуз и хлопнул дверью.

Около двенадцати, радио кончало последние известия, в квартире Чеперухи поднялся очередной тарарам и держался до часа ночи, пока Клава Ивановна не постучала и лично не вмешалась.

Утром Марина Бирюк вышла пораньше, чтобы достать на Привозе пару кило картошки, встретила в подъезде Иону и спросила: это ей показалось или на самом деле во дворе целую ночь стоял гармидер, как будто резали и грабили?

— Марыночка, — вежливо ответил Иона Чеперуха, — не имейте плохую привычку из чужого несчастья делать себе театр.

— Иона, люба моя, — засмеялась Марина, — если каждый будет делать себе театр из чужого несчастья, так куда поденется то несчастье!

— Марыночка! — Иона по-кавалерийски взял женщину за руку, прикоснулся губами и четверть минуты стоял неподвижный, как на карауле.

С понедельника Марина Бирюк устроилась на работу по специальности — бухгалтером в столовой ОРСа госуниверситета, на улице Пастера, угол Советской Армии. Клава Ивановна поздравила первая и сказала: такую работу надо поискать!

Товарищ Дегтярь просил Клаву Ивановну проконтролировать лично, чтобы председатель женсовета Анна Котляр не пустила на самотек помощь семье офицера Бирюк, поскольку Марина с понедельника вышла на постоянную работу, а дома двое детей и престарелая мать-инвалид.

Аня Котляр сделала хороший почин: до середины дня она сама просидела в квартире Бирюк, старуха, как все старухи, немножко капризничала — принеси, забери, не топай, не стучи, а Зиночка — просто золотой ребенок.

После обеда пару часов присматривала Дина Варгафтик, на следующий день с утра пришлось Клаве Ивановне, поскольку все женщины были на смене. До конца недели по очереди заходили опять Аня Котляр, Дина Варгафтик, Тося Хомицкая и Оля Чеперуха, а Гизелла Ланда два раза забирала Зиночку к себе домой и давала уроки по музыке.

Чтобы не допустить путаницы, на будущую неделю составили строгий график, но уже в понедельник утром, когда была очередь Оли Чеперухи, дежурство сорвалось по непредвиденным обстоятельствам: как раз в это время у Кати начались схватки, и надо было срочно отвезти в роддом.

Во второй половине дня Тося смогла уделить минут двадцать, не больше, Зиночка осталась без присмотра, убежала на улицу, и старуха чуть не умерла от страха, пока Марина не вернулась со службы и сама не пошла искать.

В пятницу картина опять повторилась, свекровь потребовала, чтобы Марина пожаловалась Дегтярю, который у них главный, а если не примет меры, пусть на самого Дегтяря жалобу напишет.

— Мама, — сказала Марина, — ну чего бы я молола чепуху: не знаете — помолчите. Люди за голое спасибо делают.

На третью неделю от графика осталась одна бумажка, Марина поставила в известность Клаву Ивановну, а та, вместо того, чтобы отнестись с сочувствием и принять меры, вспомнила, как росли дети в первые годы Советской власти, когда родители целый день проводили на фабрике. Марина разозлилась: у матери дитя гоняет, как беспризорное, по улице, а Малая разводит ей болтологию!

— Закрой свой грязный рот! — приказала Клава Ивановна.

— А вот и не закрою! — ответила Марина и опять повторила: хватит разводить болтологию и махать перед носом красными флажками.

Иона Овсеич, когда узнал, что график сорван, а все мероприятие поставлено под угрозу, осудил в первую очередь мадам Малую, которая не нашла ничего умнее, чем сравнивать Советскую власть сегодня, когда мы имеем конкретную программу строительства коммунизма, и тридцать лет назад.

По предложению товарища Дегтяря, актив решил заслушать отчет женсовета о проделанной работе, особо о помощи семье офицера Советской Армии майора Бирюка.

Как и можно было предвидеть заранее, председатель женсовета товарищ Котляр не проанализировала причины срыва, не наметила и даже не продумала мер по его ликвидации. Жалкие потуги объяснений, которые она пыталась выставить — мол, женщины чересчур заняты на производстве и по домашнему хозяйству, — могли бы иметь маломальский резон, если бы речь шла об одной отдельно взятой женщине, а не о коллективе в целом, работоспособном и здоровом. Заслушав отчет женсовета, актив постановил: строго предупредить товарища Котляр и потребовать коренной перестройки всей работы, а товарища Малую обязать оказывать необходимое содействие и, одновременно, усилить контроль и проверку исполнения.

Марина Бирюк просила уточнить, в чем должно состоять необходимое содействие от Малой, поскольку та лишь крутит одним местом, как невеста на смотринах, а дела нет ни на грош.

Клава Ивановна возмутилась: что здесь происходит, почему никто не заткнет рот этой женщине, которая вообще без году неделя живет в нашем доме!

— А вы не кричите, не испугались, — грубо ответила Марина. — Можете помочь — помогайте, а не можете — так сидите у себя в хате и молчите в тряпочку.

Дворничка Феня Лебедева качала головой и цыкала на Бирючку, чтобы придержала свой язык, Иона Овсеич наблюдал молча, как будто изучает, и чем больше люди выскажутся, тем лучше.

— Товарищи, — Ляля Орлова подняла руку и получила разрешение, — мне тяжело и больно слушать, какой тон гражданка Бирюк позволяет себе с нашей Клавой Ивановной. В конце концов, ей никто не обязан и сколько бы ни сделали, пусть скажет спасибо.

— Нет, уважаемая Орлова! — наконец сказал свое слово товарищ Дегтярь, — Нет! Коль скоро мы приняли решение, надо выполнять со всей ответственностью по законам нашей морали, и здесь жена майора Бирюк, которая желает приносить пользу непосредственно на производстве, а не сидеть дома, права по всем статьям, и товарищу Малой нет никакого резона играть с ней в прятки. А сколько лет семья Бирюк живет в нашем доме, это не имеет значения, ибо никто не давал нам права ни прямо, ни косвенно, под разным соусом, вводить ценз оседлости.

После актива у товарища Дегтяря был особый разговор с Малой, которая уже вторично за последние несколько дней держит себя так, как будто вокруг безвоздушное пространство и фактор времени не играет роли.

— Дегтярь, — голос у Клавы Ивановны дрожал от обиды и гнева, — я тебя не узнаю. Ты ведешь сильно хитрую политику, и люди могут не понять: они привыкли за всю свою жизнь, что черное — это черное, белое — это белое.

Иона Овсеич улыбнулся, улыбка была с перчиком, и привел известный факт из физики: когда круг, в котором много разных красок, сильно быстро крутят, получается один белый цвет, и увидеть простым глазом каждый цвет отдельно уже невозможно.

— Что ты хочешь этим сказать? — дернулась Клава Ивановна.

— Я хочу этим сказать, товарищ Малая, что на практике, когда жизнь с каждым днем идет все быстрее, нужен очень опытный глаз, чтобы правильно различать цвета и краски.

Значит, сказала Клава Ивановна, отсюда один вывод: Малая уже слишком старая, и в глазах у нее куриная слепота.

— Не перегибай, Малая, — рассердился Иона Овсеич, — а старайся немножко перестроиться, ибо можно отстать, а отсталых бьют. У людей каждый день должна быть перед глазами главная перспектива: они строят коммунизм, и не завтра, а сегодня, сейчас, сию минуту надо внедрять коммунизм в быт, ибо процесс долгий, потребуются годы. А личные симпатии и антипатии надо отодвинуть на второй план.

В следующую неделю Марина Бирюк не имела оснований жаловаться, наоборот, она сама благодарила Клаву Ивановну и восхищалась, какие золотые люди живут у нас во дворе. Но прошла еще неделя, в графике опять появились большие дыры, Зиночка с Алешей сами гоняли по городу, а один раз вылезли на крышу дома, стали вдвоем у карниза, люди во дворе и на улице прямо ахнули. Вечером Марина хорошо всыпала обоим, старуха кричала, что ее живьем толкают в могилу, целую неделю подряд Зиночка ходила с мамой на службу, начальство первые два-три дня смотрело сквозь пальцы, затем предупредило: здесь не ясли.

Марина обратилась к товарищу Дегтярю и напомнила про его обещание насчет детского сада для Зиночки. У себя на работе она говорила уже десять раз, но местком отвечает, что может дать ходатайство, даже два, а сделать из себя место в детском саду не может.

Хорошо, сказал Иона Овсеич, пусть Марина напишет заявление на имя председателя райисполкома, копия заведующему райнаробраза, детские сады непосредственно в его подчинении, и оставит. Как двигается дело, она получит через неделю-две официальный ответ, а Дегтярь, со своей стороны, будет регулярно подталкивать.

В выходной день, поскольку накануне Иона Овсеич был сильно занят у себя на фабрике и сразу, по горячим следам, не мог уделить внимания, Клава Ивановна, сообща с председателем женсовета Анной Котляр, давали объяснение по оказанию временной помощи семье офицера Бирюка. Точнее сказать, это было не объяснение, а беспомощный лепет, ибо, как в предыдущий раз, так и теперь, обе не нашли ничего более убедительного, чем ссылка на большую загруженность женщин своими собственными делами.

Иона Овсеич ударил кулаком по столу: что значит большая загруженность? А когда женщины с производства едут в колхоз, чтобы помочь нашим колхозникам собрать урожай, нет загруженности? А когда эвакуировали заводы и создавали заново в голой степи, не было загруженности? А в сорок первом, когда день и ночи рыли окопы и щели, не было загруженности?

Клава Ивановна и Аня Котляр, обе одновременно, как будто сговорились, ответили, что нечего сравнивать фронтовую Одессу с теперешней.

Нет, опять ударил кулаком Иона Овсеич, мы всегда на фронте: или на фронте, где прямо отдают жизнь, или на фронте мирного труда и строительства! Найдите мне хотя бы одну газету, в которой бы каждый день партия и правительство не повторяли нам про фронт!

На ближайшем заседании домкома, совместно с активом, председатель женсовета Анна Котляр просила освободить ее от занимаемой должности.

— Освободим, — сказал Иона Овсеич, — но не тогда, когда ты захочешь, а когда мы найдем нужным.

От имени и по поручению инициативной группы, член партии Степан Хомицкий внес предложение восстановить помещение форпоста, чтобы сегодня наши дети имели условия для отдыха и развлечений не хуже, а еще лучше, чем было до войны.

Иона Чеперуха высказался первый: он лично целиком за, есть даже подвода, чтобы завезти стройматериалы, но не хватает одного пустяка — самих стройматериалов.

Да, подтвердил Дегтярь, со стройматериалами сегодня имеются трудности — не потому, что стало меньше, наоборот, стало больше, но неизмеримо выросли потребности.

Учитывая конкретные условия и чтобы не гадать на кофейной гуще, пока не будем намечать точный срок.

У Катерины Чеперухи родилась двойня — Гриша и Миша, Гриша на полчаса старше. Через неделю Катю выписали из роддома, дедушка достал дрожки с фонарями, запряг своего Мальчика, хорошо почистил щеткой, смазал упряжь, она заблестела, как лаковые туфли, усадил бабушку, молодого папу и поехали. Зиновий был против этого местечкового шика — надо по-современному, либо легковой машиной, либо трамваем, — но Иона до глубины души обиделся: если сыну не нравится его профессия, пусть найдет себе другого папу. А насчет местечкового шика Зиновий сильно ошибается: в местечках заказывали шарабан, в лучшем случае, таратайку.

Катя, когда увидела фонари на дрожках, засмеялась: ой, прямо кино! Хотя было тепло и чистое небо, бабушка потребовала, чтобы подняли верх: неожиданно может подуть ветер, и на детей упадет пыль. Катя сказала, откуда при такой погоде ветер, но бабушка Оля вспомнила, как она возвращалась с Зюнчиком, тоже стояла хорошая погода, и вдруг задуло, закрутило пыль столбом, как в поле.

Жильцам и соседям экипаж понравился. Марина прямо сказала: если она еще раз будет играть свадьбу, то потребует от жениха, чтобы заказал такой экипаж.

— Марыночка, — Иона прижал руку к сердцу, — мой Мальчик и я всегда к услугам.

Оля взяла мужа под локоть, хорошо ущипнула и предупредила, что это — лишь аванс, а полный расчет впереди.

Вечером Клава Ивановна и председатель женсовета Анна Котляр занесли комплект ситцевых пеленок и три пары ползунков, сшитых из женских чулок, но так удачно, что не всякий мог догадаться. Вслед за ними, прямо с фабрики, зашел товарищ Дегтярь, поцеловался три раза с дедушкой, бабушкой и главными виновниками — папой и мамой, вынул из бокового кармана плаща бутылку портвейна тринадцать, восемнадцать градусов крепости, поставил на стол и просил подать стаканы.

— Дорогой Зиновий! — Иона Овсеич поднял стакан и держал перед собой. — Еще совсем недавно ты бегал здесь по двору в чем мать родила, играл с деревянной саблей в Чапаева и юность Максима. Как все советские дети, мальчики и девочки, ты ходил в школу. Я уже старею, но память еще слава богу, и я не помню, чтобы ты каждый год приносил домой похвальные грамоты.

Иона Чеперуха, Оля и сам Зиновий подтвердили, что грамоты были не каждый год, в отличие от неудов, или как их теперь называют, двойки.

— Дорогой Зиновий, — продолжал Иона Овсеич, — у меня еще сегодня стоит в ушах твой голос, когда ты пел на весь двор песню про доктора, которая была не из детского репертуара: «Мама, я доктора люблю, мама, за доктора хочу!» А нынче ты уже сам отец, точнее, дважды отец. Твои сыновья родились в знаменательное время: советские люди непосредственно на практике создают материально-техническую базу коммунизма, и, когда твои сыновья будут в теперешнем возрасте мамы и папы, можно, забегая немножечко вперед, представить себе, как они своими звонкими голосами будут воспевать коммунистические республики Советов! А пока, этими днями, мы приняли решение восстановить форпост — и твоим детям, как в свое время тебе, будет неплохой подарок. Лет до ста расти вам без старости, год от года расти нашей молодости.

У деда Чеперухи, когда он поставил порожний стакан, на глазах блестели слезы, семья и гости немножко потешились, а сам Иона упорно отрицал и доказывал, что всем просто померещилось.

— Дорогой тезка, — обратился товарищ Дегтярь, — никогда не надо стыдиться и прятать хорошие слезы, тем более солдату. Был такой французский писатель, по имени Стендаль. Он лично знал Наполеона и не любил его. Но один раз он увидел Наполеона в театре, как тот плакал, когда на сцене шло представление про нелегкую жизнь бедной молоденькой девушки. С тех пор, говорит Стендаль, он начал по-другому относиться к Наполеону и гораздо больше уважать его.

Иона окончательно расстроился, публично признался, что товарищ Дегтярь ему ближе, чем родной брат, принес из коридорчика свои холщовые брюки, засунул руку в штанину снизу и вынул красивую плоскую бутылку, на которой была наклеена картинка с хорошенькой девушкой в одних чулках. Товарищ Дегтярь взял бутылку в свои руки, показал Катерине, повернул другой стороной, как будто хотел осмотреть со спины, возвратил хозяину и пошутил:

— Тезка, я думаю, в старое время ты мог бы быть неплохой снохач.

Иона разлил по стаканам, ткнул пальцем в девушку с чулками и сказал:

— Овсеич, теперь ты имеешь шанс попробовать, какая она на вкус.

— Старый супник, — вмешалась Оля, — постыдись детей и внуков.

Хозяин со своей снохой выпили до дна, остальные заметно отстали. Комната наполнилась сивушным духом. Иона топнул ногами и запел пьяным голосом:

Товарищ Дегтярь сделал Чеперухе знак остановиться и сказал, что должен сообщить хозяевам этого гостеприимного дома приятную новость: сегодня он имел разговор с товарищами из Сталинского райисполкома, и дали твердое обещание через день-два прислать комиссию.

— Дорогой Дегтярчик, — Иона расстегнул гимнастерку, — большое тебе спасибо за все хорошее, что ты для нас устраивал и продолжаешь устраивать!

— Зиновий, — обратилась Клава Ивановна, — помнишь, как ты набрасывался на товарища Дегтяря? Пусть теперь тебе будет стыдно.

Комиссия задержалась на неделю, поскольку у райсовета были десятки неотложных дел и каждый день прибавлялись новые. Наверно, задержались бы еще, если бы товарищ Дегтярь не напоминал и не подталкивал. Кроме самого Ионы Овсеича, в комиссию входили работница с его фабрики, депутат райсовета и представитель из Сталинского райжилотдела, фронтовик без одной руки. Женщина оказалась очень симпатичная, потеряла мужа на войне, теперь жила одна с сыном, комната просторная, пятнадцать метров, и откровенно посочувствовала Чеперухам, но, с другой стороны, как говорится, в тесноте, да не в обиде, комната у Чеперух сухая, светлая, коридорчик тоже что-то значит, а главное, все свои. У нее по микрорайону есть квартиры с проходными комнатами, где живут совсем посторонние, и такие сцены, что не дай бог.

Товарищ из райжилотдела, пока депутат беседовала с хозяевами, три раза измерял рулеткой длину стен. Кроме того, он отдельно замерил площадь дверных проемов: один — действующий, то есть выход из комнаты, другой — оклеенный обоями, бывший ход в соседнюю квартиру. Ширина и глубина у обоих одинаковая — метр двадцать на ноль пять. Итого один и два десятых квадратных метра. А всего — двенадцать с половиной. Вместе с коридорчиком, который не подлежит оплате, получается около двадцати метров.

— Подождите, — остановил Иона Чеперуха, — комната все годы имела десять, а стало двенадцать с половиной. Выходит, она выросла?

Товарищ из Сталинского райжилотдела пожал плечами: не надо удивляться — кто-то когда-то измерил приблизительно или просто не умел перемножить дроби, а ошибка кочевала из одной справки в другую. Теперь следует передать сведения в домоуправление, бухгалтерия учтет дополнительно два с половиной метра, и перенесут в ордер.

Зиновий, который до этой минуты стоял в сторонке, как будто его не касается, вдруг взорвался: он думал, что Дегтярь приведет комиссию из людей, а здесь одни ревизоры и ОБХСС!

От громкого крика проснулись в своей лохани Гриша и Миша, заплакали хором. Катя в полсекунды сбросила кофточку, дала одному и другому грудь, показала кулак Зиновию, чтобы держал себя в руках, и тихо запела:

Дети успокоились, еще несколько раз пососали и заснули. Товарищ из райжилотдела удивился: такие маленькие, а матерь свою узнают с ходу и понимают.

Катя положила Гришу и Мишу обратно в лохань, рядом, как раньше, но депутат посоветовала, лучше валетом, не будут стеснять один другого, и мама с бабушкой согласились, что так действительно удобнее. Зиновий тьфукнул, сплюнул на пол и опять взялся за товарища из Сталинского райжилотдела: неужели тот пришел сюда с главной целью выяснить, правильно платят Чеперухи за квартиру или неправильно, тем более, что речь идет о копейках!

Товарищ спокойно объяснил, что это не главная цель, и, если бы сами Чеперухи не вызывали комиссию, все оставалось бы как было. А что касается представления жилплощади, комиссия своих квартир не имеет и дает в райисполком только свое заключение.

— Значит, — сказал Зиновий, — вы можете давать свои советы райисполкому, а это уже его личное дело — прислушиваться или не прислушиваться.

Товарищ из жилотдела почесал мизинцем в ухе и подтвердил, что его правильно поняли, но пусть сам Зиновий Чеперуха пройдет с ним по домам и даст свой рецепт, как обеспечить и удовлетворить каждого.

— Зиновий, — обратился Иона Овсеич, — по-моему, ты не хуже, а лучше других должен помнить, какую мы выдержали войну.

— Значит, — сделал вывод Зиновий, — сначала я выдержал войну, а теперь должен выдержать мирную жизнь. А те, кто оставался в оккупации, спокойно живут себе в своих квартирах и даже заняли чужие, эвакуированных и евреев, которых убили немцы.

— Подожди, сын, — остановил Иона Чеперуха, — здесь ты не прав: нашу квартиру мама сразу получила обратно.

— Нашу квартиру? — подхватила Оля. — Так нас же теперь в два раза больше.

В конце концов, сказал товарищ из Сталинского райжилотдела, не обязательно каждому возвращаться в Одессу: Новосибирск, Чимкент, Ташкент — тоже неплохие города.

— Слушай, — Зиновий сделался белый, как мел, голос в один миг осип, — да кто ты такой? Ну кто ты такой, откуда ты взялся в Одессе?

Товарищ из райжилотдела на вопрос не ответил, а депутата и Дегтяря предупредил, что по данному объекту картина для него ясная. Депутат пожелала хозяевам всего хорошего, молодой маме посоветовала особенно беречь ушки детей: возраст такой, что сами не скажут, а от ушей и температура, и понос, и кушать отказываются, аж смотреть больно. Вечером Иона Овсеич еще раз специально зашел к Чеперухе, чтобы сказать, какую неправильную тактику выбрал Зиновий: надо было спокойно смотреть и слушать, а не бросаться из подворотни.

— Спокойно смотреть и слушать! — завелся с пол-оборота Зиновий. — Он приехал из своей тайги в Одессу и дает мне указание, где жить: Чимкент или Ташкент!

— Между прочим, — напомнил Иона Овсеич, — твоя Катерина тоже из тайги.

— А мой дедушка, мой папа, мама, мои дети и я сам — мы все из Одессы, — еще больше взвинтился Зиновий, — и я не позволю, чтобы всякий встречный-поперечный делал мне гнусные намеки!

— Зиновий, — покачал головой Иона Овсеич, — не дави на пары: может лопнуть котел. Ты воевал на фронте и потерял ногу, но ты еще ребенок, поверь старому Дегтярю, в жизни ты совсем еще ребенок.

На следующий неделе, с промежутком в один день, к Зиновию приходили две комиссии: одна — с завода, другая — по линии военкомата. Хотя люди были разные, гражданские и военные, но заключение сделали одинаковое: Зиновий Чеперуха нуждается в жилплощади, в связи с чем поставить его официально на очередь. О сроках конкретно не говорили, ориентировочно год-два.

Иона Чеперуха пожимал плечами: что такое два года? Два года — пустяк, война шла четыре года и дождались, а здесь в два раза меньше.

— Старый ишак! — закипела бабушка Оля. — Ты можешь перейти жить в сарай, а дети! Лишь бы Дегтярь готовит им форпост, а до форпоста?

Катерина неожиданно придумала: до форпоста можно тоже в форпосте, все равно стоит без пользы. Надо только хороший ремонт сделать. Они у себя, в Улан-Удэ, сами дом построили.

— Катерина, — пришел в полный восторг Иона, — чалдонка, чалдонка, а голова — чистый бриллиант, как у деда Чеперухи!

На заводе Кирова Зиновию обещали подкинуть немного стройматериалов: доски, известь, цемент, краски. Со своей стороны, Иона поговорил с замдиректора по хозчасти медицинского института, и тоже кое-что обещали, правда, не из фондовых материалов, а из б/у, то есть бывших в употреблении.

После этого осталось доделать один пустяк: проинформировать товарища Дегтяря и просить, чтобы организовали двор на помощь застройщикам.

Иона Овсеич выслушал внимательно от начала до конца и особо остановился на стройматериалах, которые обещали Чеперухе в медицинском институте, ибо вуз, как известно, не является хозрасчетной единицей, а держится целиком на бюджете. Зиновий повторил, что там идет речь исключительно о б/у, но Иона Овсеич резонно ответил ему, что сейчас еще не такое время, когда государственное учреждение может запросто выбросить, а частник подберет и ему будет достаточно, чтобы построить целый помещичий дом с мезонином.

Зиновий не понял: при чем здесь помещичий дом с мезонином?

— А при том, — объяснил Иона Овсеич, — что мы будем категорически против передачи помещения пионерского форпоста под частную застройку.

Нет, возразил Зиновий, это не частная застройка, а, наоборот, увеличение государственного жилфонда, ибо дом принадлежит государству, и семья Чеперухи хочет своими силами и на свои средства помочь восстановлению.

Товарищ Дегтярь хлопнул Зиновия по плечу: своими силами и на свои средства семья Чеперухи может помочь восстановлению форпоста для всех наших детей, как было до войны, здесь бы никто не имел против и еще сказали бы спасибо.

Абсолютно правильно, согласился Зиновий, и форпост, который не является частной застройкой, перейдет в распоряжение наших детей, чтобы они могли культурно проводить время и развлекаться, как только он со своей семьей получит квартиру.

— Дорогой Зиновий Ионович, — улыбнулся товарищ Дегтярь, — я слишком долго живу на этом свете и уже давно не девочка. Еще покойный отец, много лет до революции, говорил мне: легче не отдавать, чем отдать, а потом получить обратно. Кроме того, я тебе повторяю, речь идет не о моей, твоей или Иванова, Петрова, Сидорова собственности, а о детском форпосте, то есть общественном достоянии, который мы в свое время, силами опять-таки общественности, переделали из прачечной. Я тебе могу напомнить: ты сам, будучи еще мальчиком, доказал свою сознательность и активно помогал взрослым. А теперь, спустя столько лет, преодолев такие испытания, ты готов сделать шаг назад.

Зиновий сильно выдохнул воздух, как будто после хорошего стакана горилки, и спросил: когда общественность думает приступить к восстановлению?

Поскольку решение, сказал Иона Овсеич, уже принято, то есть, по сути, положено начало, следующий этап — как только достанем стройматериалы. За рабочей силой остановки не будет.

А если, спросил Зиновий, достанут через три года?

— Чеперуха, — товарищ Дегтярь прищурил глаз, — не лови меня в мышеловку: я не мышка.

И все-таки, продолжал свое Зиновий, если действительно три года, а завод и военкомат обещают квартиру гораздо раньше, почему же не взять за основу предложение семьи Чеперухи?

Товарищ Дегтярь покачал головой: все-таки хотят поймать в мышеловку, а он опять повторяет — год или три года, никакой роли не играет, и превращать детский форпост в квартиру для одного Чеперухи он никогда не позволит. Кроме того, надо предвидеть еще один фактор: когда Зиновий Чеперуха сделает себе из форпоста квартиру, то завод, который дает стройматериалы, и военкомат, и все остальные могут посчитать, что он обеспечен, и вычеркнут его из списка, а наши дети так и останутся ни с чем. Получается, это уже не какой-то отдельный случай, а вопрос принципа.

— Подождите, — остановил Зиновий, — а если инвалиду, фронтовику, офицеру, с женой и двумя детьми, негде жить, так это принцип или отдельный случай?

— Неправда, — Иона Овсеич хлопнул ладонью, — и злобная клевета! У тебя есть крыша над головой, у тебя есть стены и свой угол!

Зиновий придвинулся вплотную к товарищу Дегтярю и начал быстро растирать руки, как будто хочет ударить. Иона Овсеич раскрыл рот, видно, не хватало воздуха, голова отшатнулась назад и задрожала. Зиновий налил из графина воду в стакан и поставил возле Ионы Овсеича:

— На, Дегтярь, выпей.

Иона Овсеич секунду-другую смотрел стеклянными глазами, словно не понимает, затем взял стакан, сделал глоток, Зиновий насмешливо скривил губы и сказал: в Мукдене один китаец дал ему рецепт, как следует пить воду, — прежде чем проглотить, надо подержать во рту, чтобы язык и небо могли взять из воды полезные частицы, эти частицы идут по нервам прямо в мозг, иначе все попадает в желудок и самое ценное уходит из организма вместе с мочой.

Точно нельзя было судить, слушает Иона Овсеич или не слушает совет, который китаец из города Мукдена давал Зиновию, но последние глотки он делал медленно и две-три секунды задерживал во рту. Когда осталось несколько капель на дне, Иона Овсеич поставил стакан возле графина, вытер ладонью губы и обратился к Зиновию с вопросом: ему ясно, какую позицию занимает двор насчет форпоста, или требуются дополнения?

Зиновий вдруг засмеялся: он думал за рецепт китайца, который может пригодиться товарищу Дегтярю на весь остаток жизни, следовало бы немного уступить, Нет, Иона Овсеич провел пальцем в воздухе, не только за совет одного китайца, но даже за все шестьсот миллионов.

На другой день Зиновий зашел в райжилотдел. Принял товарищ, по фамилии Парфентьев, Иван Нефедыч, тот самый, который приходил в составе комиссии. Он молча выслушал и поинтересовался, какое мнение по этому варианту у Дегтяря. Зиновий хотел притвориться, что ему неизвестно, поскольку, мол, не было конкретного разговора, но Иван Нефедыч сам догадался, как обстоит в действительности.

— Слушай, Чеперуха, — сказал Иван Нефедыч, — я побалакаю с вашим Дегтярем, а на всякий случай запишу тебя на прием к председателю.

Через три дня Иван Нефедыч позвонил Чеперухе на завод имени Кирова и поставил в известность, что надо идти на прием к председателю, только пусть не в одиночку идет, а с женой да с детьми.

Нет, заупрямился Зиновий, никакой жены и никаких детей — он не в богадельню за милостыней идет.

— Слушай, Чеперуха, — рассердился товарищ Парфентьев, — ты делай, как тебе велят, а самодеятельность будешь показывать в цирке.

На приеме у председателя Иван Нефедыч сам изложил дело, сообщил про комиссию и результаты обследования, а насчет форпоста прямо сказал, что сильно запущен, с ремонтом на одной инициативе общественности здесь не выедешь.

— Значит, Парфентьев, — сделал вывод председатель, — ты стоишь за то, чтобы отдать подряд частнику, а общественность против.

Дети заплакали, Катя стала раскачиваться на стуле, чтобы успокоить, председатель спросил, в каком возрасте хлопцы, и опять обратился к Парфентьеву:

— Вот что, Парфентьев, поговори с общественностью, а Дегтярь пусть зайдет ко мне. Только не откладывай, надо, чтобы в пять дней Чеперуха имел на руках ответ.

— А сегодня, — Зиновий смотрел то на председателя, то на Парфентьева, — значит, даром приходили?

— Отчего же даром? — удивился председатель. — Через неделю получишь окончательное решение.

— А сегодня, — держался за свое Зиновий, — сегодня побеседовали и разошлись?

— Не разошлись, а познакомились, — поправил председатель. — Ты сядь на мое место и скажи: есть у меня моральное право, в угоду тебе, не считаться с общественностью? Это одна сторона дела. И другая: общественность, думаешь, будет молчать нам, если мы ей поперек дороги станем?

— При чем здесь общественность! — схватилась вдруг Катерина. — Просто Дегтярь вам свояк, а мы чужие, посторонние — и вам плевать, А товарищ Парфентьев видел своими глазами и объясняет вам, как надо делать.

Председатель откинулся в кресле, руки положил на подлокотники, из-под пальцев торчали черные львиные головы, и сказал: Дегтярь ему такой же свояк, как Чеперуха, что же касается комиссии, то ее дело обследовать и доложить, а исполком уже по своему усмотрению будет решать, как поступить на практике.

Чеперухи с детьми вышли, Парфентьеву председатель велел остаться. Зиновий хотел подождать в приемной, но секретарша сказала, что здесь нельзя, пусть выйдут в коридор. Катерина, еще злая после объяснения в кабинете, обидела секретаршу нехорошим словом, та в ответ назвала хамлом и грозила вызвать милицию, но Чеперухи уже были в коридоре, и на том разговор кончился.

Минут через десять вышел товарищ Парфентьев — красный, на лбу по залысинам большие капли пота, пустой рукав, где культя, вывалился из кармана.

— Послушай, — набросился Парфентьев на Катерину, — ты что, баба, белены объелась! Нельзя же так, надо иметь хоть немного тактики в голове. Ну, ладно. Ситуация на сегодня такая: Дегтярь категорически против и собирает подписи среди жильцов. Я думаю, придется идти в горсовет. Но это не беда — главное, соберет Дегтярь подписи или не соберет.

— Зиновий! — опять разошлась Катерина, удивительно, как дети от такого крика не проснулись. — Ей-богу, плюнь ты на эту Одессу, чтоб глаза мои не видели ее!

Одесса здесь ни при чем, сказал Зиновий, и пусть Катерина придержит свой язык, а то он за себя не ручается. Товарищ Парфентьев засмеялся и посоветовал Катерине то же самое, потому что все одесситы бзиковатые и плохого слова про свою Одессу не выносят.

Накануне выходного дня Иона Овсеич собрал у себя дома актив, официально поставил в известность, что Чеперухи пытаются захватить в свои руки форпост, и огласил письмо общественности, пока еще проект, на имя председателя исполнительного комитета Сталинского районного совета депутатов трудящихся города Одессы.

Дина Варгафтик выступила первая: никто не отрицает, Зиновий со своей семьей имеет право на отдельную жилплощадь, но надо понимать, что товарищ Дегтярь не может сию минуту сделать комнату из себя. А вообще, она согласилась бы сто раз быть сейчас на месте Чеперухи: пусть немножко тесно, пусть не хватает удобств, но после такой войны вся семья в полном сборе, а ее Гриша гниет в земле, и она даже не может прийти к нему на могилу.

— Зато, — Дина громко заплакала, — я имею отдельную комнату, полный простор, никто не мешает, никто…

— Подожди, Варгафтик, — перебила Клава Ивановна, — ты путаешь разные вещи. Иона Чеперуха и его Зиновий, который потерял на фронте ногу, не виноваты, что они остались живые, а твой Гриша погиб. Война не выбирает. Мой сын был на фронте один год, потом его забрали обратно в Москву, чтобы он проектировал самолеты. По-твоему, можно сделать вывод, что он виноват перед теми, кто продолжал воевать на фронте и погиб. А по-моему, партия и правительство лучше знают, что надо делать, и никто не имеет права сердиться на кого-то, потому что он остался живой, а твой муж погиб. Моего Бориса Давидовича в тридцатом году убили кулаки. Что же я должна была делать — разозлиться и ненавидеть людей, которые остались живые и живут по сей день? А насчет Чеперухи я решаю вопрос так: пусть ремонтируют помещение форпоста, мы со своей стороны должны помочь, а через год-два, когда получат квартиру, пусть выбираются. Средства, которые они потратят на ремонт, пойдут через форпост в общее пользование наших детей.

— Малая, — Иона Овсеич положил руки перед собой, пальцы сжались в кулаки, — я тебе уже объяснял: НЭП у нас был один раз и больше не повторится. Даже рубль, даже одна копейка из этого рубля, который принадлежит всему народу, никогда не вернется в карман частника, а твоя бухгалтерия никого здесь не обманет. И я предупреждаю всех: никто сегодня не уйдет отсюда домой, пока не примем конкретное решение, как немедленно, начиная буквально с завтра, приступить силами общественности и на свои средства к восстановлению форпоста.

— Дегтярь, — засмеялся Степа Хомицкий, — а если завтра отложим на послезавтра? А потом на послепослезавтра?

— Хомицкий, — сказал Иона Овсеич, — твоя ирония не к месту, ты сам вносил от имени инициативной группы предложение восстановить для наших детей форпост.

— Вносил, — подтвердил Степан, — но жизнь повернула по-своему: инвалид войны, офицер, остро нуждается и все расходы берет на себя, а потом все равно отдаст детям.

— Потом, — ответил Иона Овсеич, — суп с котом, как говорят наши дети.

— Товарищ Дегтярь, — обратилась председатель женсовета Котляр, — у Зиновия Чеперухи тоже есть дети.

Иона Овсеич усмехнулся: это уж прямо похоже на какой-то заговор — Малая, Хомицкий, Котляр! И тем не менее письмо от имени нашей общественности, которая требует вернуть форпост детям, пойдет по адресу, а кто не согласен, может дать свое опровержение. Однако перед этим уместно будет довести до сведения всех присутствующих, что мнение, изложенное в письме, полностью разделяет руководство Сталинского райсовета.

— Почему же ты сразу не сказал? — удивилась Клава Ивановна.

— Знаешь, Малая, — Иона Овсеич прищурил один глаз и заложил большой палец под пуговицу гимнастерки, — мне как-то не приходило в голову, что люди, с которыми съел не один пуд соли и десятилетия жил рядом, могут допустить такую путаницу среди бела дня.

Через неделю Зиновий получил на руки письменный ответ из райсовета: поскольку общественность хочет восстановить форпост своими силами для общего пользования всех детей, с широким охватом соседних домов, удовлетворить просьбу о предоставлении помещения бывшего пионерского форпоста под квартиру не считаем возможным.

Зиновий, когда прочитал письмо, забегал, как ненормальный, по комнате и начал выкрикивать по адресу Дегтяря всяческие угрозы, в том числе привлечение к уголовной ответственности за фальсификацию. Потом, несмотря на то, что мама, папа, жена, все вместе, удерживали, поднялся на третий этаж, где жил Дегтярь, и там повторил свои угрозы.

— Молокосос, — закричал в ответ Иона Овсеич, — хоть ты инвалид войны, но за клевету будешь нести ответственность по всей строгости закона!

Нет, топнул протезом Зиновий, сейчас он сам пройдет по квартирам, соберет подписи и отнесет в обком партии, а там разберутся, кто клеветник и фальсификатор!

Соседи, к кому ни заходил Зиновий, в один голос отвечали, что не возражают против временной передачи помещения форпоста под жилье, но поскольку никто официально и формально не запрашивал, дать свои подписи на бумаге отказались. Одна Тося Хомицкая без разговоров поставила свою подпись. Старый Чеперуха взял у сына листок, плюнул в него, скомкал и бросил в мусорное ведро.

Получилось, как предвидел Парфентьев: надо обращаться в горсовет. Зиновий хотел идти со своей семьей, но Парфентьев остановил: мэр города — с таким кодлом к нему не пустят! Зиновий записался на прием, оказалось, сразу к председателю нельзя, сначала надо к заместителю. Разговор был короткий, Зиновий выложил на стол свои бумаги: справки от завода, военкомата, райсобеса, райжилотдела. Насчет помещения бывшего пионерского форпоста он сообщил, что пустует с сорок первого года, для восстановления требуется капитальный ремонт и большие расходы.

Через две недели пришла комиссия из горсовета, возглавлял депутат товарищ Рахуба, токарь с завода Январского восстания. Комиссию сопровождал товарищ Парфентьев, поскольку знакомился с делом уже раньше. Ходили из квартиры в квартиру, на вопрос комиссии, будут ли возражения против временного предоставления пустующего помещения форпоста под ремонт инвалиду Отечественной войны Зиновию Чеперухе, каждый, за себя лично, отвечал, что не имеет ничего против, пусть ремонтируют. Клава Ивановна тоже дала согласие, но потребовала, чтобы Зиновий Чеперуха представил в письменной форме обязательство немедленно выселиться из форпоста и передать детям, как только получит квартиру. Депутат Рахуба ответил, что это само собой разумеется, ибо по закону человек не может иметь две жилплощади не только в одном городе, а даже в разных городах, но Клава Ивановна стояла на своем: закон — законом, а обязательство в письменной форме — это в письменной форме, мертвым грузом лежать не будет.

Наступил август, с утра до вечера в небе светило солнце. Чеперухи жаловались, что пропадает золотое время для строительства. Ответа из горисполкома не было, Зиновий возмущался вслух и обещал написать в Верховный Совет СССР.

Четырнадцатого августа ЦК ВКП/б/ принял постановление о журналах «Звезда» и «Ленинград». Иона Овсеич по горячим следам организовал среди жильцов изучение материалов постановления, особо остановились на так называемой творческой продукции пресловутой Анны Ахматовой, которая даже в суровые годы войны, когда люди жертвовали не задумываясь своими жизнями, воспевала разных кошечек, собачек и писала про них, с позволения сказать, стихи. Что же касается небезызвестного Михаила Зощенко, то этот пасквилянт и дегтемаз, говорил Иона Овсеич, нашел себе подражателя и в нашем дворе, хотя в своих кляузах наш дворовый автор, конечно, еще отстает по части литературной формы, ибо не имеет ни того опыта, ни того таланта.

Люди весело смеялись, поскольку было понятно, на кого намекает товарищ Дегтярь, хотя по имени не называл, а Зиновий дома угрожал своей Катерине и маме, что сделает из Овсеича отбивную в натуральную величину. Бабушка Оля хваталась за голову и просила сына закрыть рот, а Катерина успокаивала ее: из одних костей да кожи, как у Дегтяря, отбивную не сделаешь.

В начале сентября на имя Зиновия Чеперухи пришло письмо из горсовета и сообщалось, что разрешается приступить к ремонту помещения бывшего форпоста, впредь до предоставления жилой площади. Разрешение давалось с учетом двух обстоятельств: во-первых, помещение в настоящее время пустует и не числится в титульном списке на капитальный ремонт, во-вторых, заявитель Чеперуха, Зиновий Ионович, является офицером, фронтовиком, инвалидом второй группы, имеет правительственные награды.

Оли Чеперухи не было дома, вместе с Клавой Ивановной, Диной, Тосей, Лялей она уехала на неделю в колхоз, и старый Чеперуха отметил такое событие сначала в одиночку, ларек возле Нового базара, вход со стороны Княжеской, а потом зашел в райжилотдел к товарищу Парфентьеву и потребовал к себе в гости. Товарищ Парфентьев был сильно занят, сказал, что ему это надо как серьги корнет-а-пистону, но собрал бумаги, спрятал в стол и вместе пошли домой к Чеперухе.

На другой день Марина Бирюк увидела из окна конторы Иону, когда он перевозил со своим Мальчиком медицинское оборудование, крикнула, чтобы остановился на секунду, и выбежала.

— Марыночка, — Иона закрутил батог над головой, — бросайте эту грязную кухню, садитесь рядом и поедем в Аркадию!

Марина ответила, что всем хочется в рай, да одно место не пускает, но сейчас не до шуток: вчера во дворе видели, как Чеперуха водил к себе домой Парфентьева, а сегодня утром заходил Дегтярь и требовал ее, Марину, в свидетели. Вместе с Дегтярем приходила дворничка, она видела в окно, что Чеперуха с Парфентьевым выпивали и ударяли по рукам, как будто договаривались насчет хабара.

— Какой хабар! — закричал Иона, Мальчик с перепугу стал перебирать ногами. — Откуда ко мне деньги.

Ладно, махнула рукой Марина, она не ОБХСС.

Вечером Иона предупредил сына: надо, чтобы на каждый гвоздик, на каждый волос от кисточки и банку краски была накладная с круглой печатью.

— А если будет с квадратной? — засмеялся Зиновий.

— Если с квадратной, — рассердился Иона, — так будут не накладные, а перекладные! Здесь нема чего шутить, шутить можешь со своей Катериной, когда электростанция выключает свет.

Зиновий покачал головой и громко вздохнул: он всегда уважал своего батю и хвастал, что батя — гордый человек, никого на свете не боится.

— Сыночек, — Иона провел пальцем в воздухе, — не лови своего папу на дохлого рачка. Если хочешь, я открою тебе один секрет: хотя Дегтярь ставит нам палки в колеса, но он старается не для своей выгоды, и лично я имею к нему уважение.

— А распускать сплетни, что Чеперуха подкупил человека из райжилотдела и платит хабар, это кому надо — себе или другим?

Иона замахал руками: он еще не знает, какая доля правды в этих словах, не говоря уже о том, что здесь может быть одна голая тактика — немножко напугать Чеперуху.

Зиновий схватился за голову, завыл, как будто от внезапной боли, а Катерина засмеялась и сказала тестю:

— Все у вас в Одессе, папа, держится на хитрости, и каждый сам себя перехитрить здоров.

— Чалдонка, — немножко повысил голос Иона, — а ну прикуси язык. Я еще поеду к вам в Сибирь и сам проверю, какие вы там хорошие, а то моя Катерина что-то слишком быстро перестроилась в этой Одессе.

Вместо недели, как планировали сначала, женщины сидели в колхозе две недели. Кроме винограда, помидоров, картошки, Оля привезла пять кило муки, но достала с большим трудом, потому что все лето, включая май, стояла жара, колос выгнало пустой, а если с зерном, потом спалило солнце. Корм для скота тоже сгорел, и крестьяне, у которых крыша под камышом, искали другую кровлю — черепицу, рубероид, толь, брезент, чтобы иметь к зиме под рукой замену. За кровлю, сказала Тося Хомицкая, можно достать сейчас все, что твоя душа пожелает, хоть ведро сливочного масла.

Товарищ Дегтярь убедительно просил прекратить досужие разговоры и болтовню, тем более, что люди ничего не смыслят в экономической науке и позволяют себе какие-то общие выводы на основании своих куцых наблюдений, которые тоже сначала надо хорошо профильтровать. Тося, когда ее Степан выступил в поддержку Дегтяря, послала обоих подальше, чтобы не морочили голову, сама пошла в Успенскую церковь помолиться Богу, нехай нас минет голод и люди перезимуют до весны, а там пойдут овощи и, даст Бог, перекрутимся.

— Степан, — категорически предупредил Иона Овсеич, — какие беседы твоя Тося ведет с Богом, это ее личное дело, но какие разговоры она ведет во дворе с людьми, это нас касается в первую очередь.

Степа приказал жене, чтобы прекратила свою агитацию, Тося ответила, что ей на это приказание плевать, но пророчества свои оставила, пока не подобрала на паперти Успенского собора черничку, которая от самого Татищева, под Саратовом, на одной милостыне добралась до Одессы. Хотя Дегтярь не приглашал, Тося, по своей инициативе, завела черничку к нему в гости и заставила повторить, что где видела.

От полной неожиданности Иона Овсеич сразу не сориентировался и вместо того, чтобы тут же выгнать обеих, вынужден был выслушать, какой, мол, повсюду неурожай, а впереди ждет голод, еще страшнее, чем в двадцать первом году.

— Слушай, монашка, — взял наконец себя в руки Иона Овсеич, — если я еще раз где-нибудь поблизости тебя встречу, пеняй на себя. Я тебя насквозь вижу, ты не от православной церкви, ты из секты и ходишь вербовать единомышленников.

Монашка не ответила ни да, ни нет, а сказала спасибо за гостеприимство, спешно собралась и пошла из комнаты. Тося догнала ее возле ворот и столкнулась лицом к лицу с Клавой Ивановной.

— О, — обрадовалась Клава Ивановна, — только этого нам не хватало! Ходишь к монашкам. Как раз только что, возле вокзала, одна кричала, что жиды навели мор на всю Россию.

— А они Христа-бога распяли, ваши евреи, — сказала черничка.

— А я сейчас вызову милиционера, — распалилась вмиг Клава Ивановна, — и разберемся в НКВД, откуда твоя фашистская морда! Тося, держи ее за руки и не отпускай.

Тося схватила черничку за руку и крепко нажала под локтем, чтобы сделалось больно, та заплакала, поклялась Богом, что больше не будет, и пусть ее отпустят на все четыре стороны из этой Одессы.

— Нет, только в одну сторону! — закричала Клава Ивановна и показала в конец, где улица своими домами упирается в крутой обрыв, который ведет к морю.

Тося плюнула черничке в лицо, назвала поганой сволочью и отпустила руку. Черничка не стала вытираться, а чуть почувствовала свободу, быстренько побежала по улице, как велели.

— Ну, — сказала Клава Ивановна, — теперь ты сама видела и слышала, кто имеет дело с Богом. Тося, я тебе говорю, как родная мать: ты ищешь там, где пустота, и ничего, кроме пустоты, не найдешь.

Тося хотела сказать про академика Филатова, которого сама видела в церкви, но передумала, потому что Клава Ивановна на все найдет ответ и объяснение, а слушать и спорить — для этого тоже надо иметь настроение.

Сентябрь весь, до последних дней, стоял теплый и даже захватил первую декаду октября. Чеперухи поднимались в шесть утра и работали в своем форпосте до восьми, потом, когда возвращались со смены, работали еще часа три-четыре до полуночи. Гришу и Мишу выносили во двор, они тихо лежали в своей лохани, и соседи просто завидовали: такие спокойные дети — редкое счастье! В отдельные вечера с моря надвигалась сырость, детей приходилось оставлять в комнате, за ними присматривала бабушка Оля, но потом Зиновий сказал, нечего попусту тратить время, пусть идет работать.

Из соседей больше всех помогала Тося. Она умела хорошо делать перетирку, и старый Чеперуха заявлял публично, что эту работу он может доверить только ей. Тося смеялась, называла Иону хитрюгой и требовала себе в ученики ни больше, ни меньше, самого Дегтяря.

— Тося, — отвечал на это хитрюга Иона, — как ты, он все равно никогда не научится.

Перетирая стену, Тося дошла до места, где десять лет назад Ефим Граник написал: МЫ РОЖДЕНЫ, ЧТОБ СКАЗКУ СДЕЛАТЬ БЫЛЬЮ! Лазоревая краска немного поблекла, но, если чуть-чуть освежить, она опять заиграет, как новая. Катерина сказала, нечего освежать, здесь не пионерский уголок и не агитпункт, но Зиновий и старый Чеперуха были за то, чтобы оставить. Тося вытирала слезы, она вспомнила, как ее Колька выступал на открытии форпоста, вроде только вчера было. Оля тоже заплакала и сказала, пусть останется на своем месте, в конце концов, никому не мешает.

Нет, стояла на своем Катерина, надо закрасить, а то курам на смех: квартира, живет семья — и вдруг лозунги на стене!

— Какие лозунги? — удивился Иона. — При чем здесь лозунги? Это же знаменитая песня, все дети знали наизусть.

— Папа, мама, — Катерина начала терять терпение, — здесь уже не форпост, и прошло столько лет. Вы понимаете: прошло столько лет! Зиновий, ты можешь им объяснить или будешь молчать, как будто отрубили язык топором!

— Боже мой, — схватилась за голову Оля, — она говорит моему сыну такие слова: отрубить язык топором! От одного этого можно лечь в могилу.

Зиновий попросил маму не устраивать сцену, а надпись велел оставить как есть.

В воскресенье пришел Дегтярь познакомиться на месте с ходом работы. В этот день немножко помогали Аня Котляр и Адя. Иона Овсеич похвалил за дружбу и взаимовыручку, пожелал успеха, сам несколько раз мазнул кистью, потом попросил старого и молодого Чеперух уделить ему минуточку внимания наедине, чтобы не мешать людям и не отвлекать.

Оля, хотя никаких оснований не было, с тревогой оглядывалась. Через пять минут Иона вернулся на рабочее место, а Зиновий с товарищем Дегтярем пошли смотреть, на всякий пожарный случай, накладные и другие оправдательные документы, ибо, как стало известно товарищу Дегтярю, из райисполкома может нагрянуть ревизия и застигнуть врасплох. Зиновий уверял, что никакого врасплох быть не может, поскольку вся канцелярия в полном ажуре, но Дегтярь на это возразил, что нарушителям и преступникам, о присутствующих не говорят, всегда представляются их дела в полном ажуре, а ревизия и ОБХСС тем не менее находят.

Как ни досадно, Дегтярь оказался прав: в форпосте стояла еще не распечатанная банка со свинцовыми белилами, восемь кило двести граммов, а никакого чека, никакой квитанции не было. Зиновий объяснил, что на эту банку нет документа, поскольку в данный момент завод Кирова не мог выделить ему из своих фондов, и пришлось взять с рук у перекупщика на Староконном базаре.

— А перекупщик, — скривился Иона Овсеич, — копию чека, конечно, тебе не выдал. В итоге же получается, государство должно верить Зиновию Чеперухе на честное слово.

А почему не верить на честное слово, возразил Зиновий: если бы он действительно опасался, так не проще ли было перелить в ведро или вообще спрятать?

В ответ на эти рассуждения товарищ Дегтярь привел убедительный пример из охотничьей жизни: некоторые хищники, в частности, лисица, имеют обычай петлять, то есть путать следы, однако, коль скоро охотник набрел на след, ей редко удается уйти от расплаты.

При чем тут лисица, при чем тут расплата, возмутился Зиновий, если он ничего не воровал и его тянет на рвоту от одной мысли, что надо прятаться. И вообще, весь сыр-бор из-за одной несчастной банки.

— Чеперуха, — сказал товарищ Дегтярь, — кодекс не занимается арифметикой, одна банка, три или десять, а делает различия на мелкие хищения и крупные хищения. Если бы каждая семья только в нашем дворе приобрела путем хищения по такой баночке краски, я думаю, понадобился бы грузовик для перевозки. Это во-первых. А во-вторых, допустим даже, ты покупал у спекулянта на Строконном базаре, разве было непонятно, что это ворованное? Или ты решил просто: плевать, что он украл у государства, главное, что это мне нужно. И выгодно. Другими словами, стал соучастником преступления.

Зиновий задумался, серые глаза потемнели и сделались, как морская вода, когда прячется солнце. Упираясь обеими руками в стол, он поднялся, подошел к дверям, вставил ключ и сказал:

— Выходи, Дегтярь, мне надо работать.

Товарищ Дегтярь продолжал сидеть на месте и ответил:

— Давайте не будем ерепениться.

Зиновий предупредил, что закроет на ключ, Ионе Овсеичу вдруг может захотеться по-маленькому, а дверь будет заперта.

— Позови сюда своего отца, — сказал товарищ Дегтярь.

Зиновий вторично предупредил, что закроет дверь, вставил ключ в замочную скважину. Иона Овсеич быстро, по-военному, поднялся, прошел боком, чтобы не задеть, сделал несколько шагов, повернулся назад и погрозил пальцем.

— Зиновий, ты вырос у меня на глазах, я фронтовик и ты фронтовик, а контакт у нас что-то не получается.

Зиновий запер дверь и легко, как человек с двумя здоровыми ногами, пошел через двор к своему форпосту.

Буквально через три минуты появилась Клава Ивановна. Все были уверены, что она хочет побыть возле детей, но в этот раз ошиблись: первым делом она увидела полупудовую банку со свинцовыми белилами, которые теперь на вес золота.

— Чеперухи, — обратилась Клава Ивановна, — откуда эта краска здесь?

Зиновий повторил объяснение, которое давал товарищу Дегтярю, Клава Ивановна внимательно слушала, кивала головой, а в самом конце удивилась: если все действительно так, как описал Чеперуха, зачем было держать на виду у всех и мозолить глаза!

— Клава Ивановна, — Зиновий прижал обе руки, одна поверх другой, к сердцу, движение, точно, как у его папы, — почему я должен прятаться, если ничего не украл?

— Дорогой Зюня, — мадам Малая сморщила губы, и сделалось хорошо видно, какая она уже старая, — теперь такое время, что надо быть каждую минуту начеку. Один, вор, украл, другой, честный, купил за свои трудовые деньги, а получается, они в общей компании. Если бы вор не мог продать, он бы не крал.

— Подождите, — остановил Зиновий, — а почему вы уверены, что он вор?

— Почему я уверена, — Клава Ивановна сделала ударение на «я», — не имеет значения, но, если узнает милиция, может сильно заколобродить.

— Сынок, — вставил свое слово старый Чеперуха, — она права, и мы не должны сердиться на Дегтяря. Наоборот, надо по-хорошему, как старые соседи, которые никогда не обманывали друг друга и не имеют что скрывать. Спрячь эту банку и будем считать, что ее нету на свете и никто не видел.

— Поздно, — сказала Клава Ивановна, — крутить пластинку обратно не будем, получится только больше шума.

После Клавы Ивановны зашла Дина Варгафтик, ей захотелось посмотреть, как идет работа, она тоже обратила внимание на банку, попробовала сдвинуть ее с места ногой, но не удалось, остановилась возле подоконника, там стоял ящик с гвоздями, и сказала: какое у людей счастье, другой раз нужен десяток гвоздей — вывихнешь себе мозги, пока найдешь, а тут целый клад.

Зиновий подошел к ящику, набрал полную жменю, подал Дине и попросил беречь свои мозги. Мадам Варгафтик объяснила, что она сказала просто так, без намека, и не имела никакой задней мысли, потом вспомнила своего Гришу, который был мастер на все руки, и громко застонала: если бы Гриша был сегодня жив, они бы сделали из своей комнаты куколку, а так остается только смотреть, как у других.

Вечером Иона с Олей взяли бутылку вишневки и зашли в гости к товарищу Дегтярю. Катерина тоже была готова идти, но муж топнул своим протезом и сказал: хватит двух подхалимов.

Вернулись примерно через час. У Ионы было неважное настроение, а бабушка Оля окончательно расстроилась. Зиновий спросил, какая причина, они объяснили, что все из-за Полины Исаевны: два дня назад она выписалась из своей больницы, а выглядит так — краше в гроб кладут. Спасибо, Аня Котляр занесла ей кусочек масла и пару яиц, иначе она могла бы сидеть и кукарекать со своим хрустальным Дегтярчиком.

Ладно, сказал Зиновий, давайте по существу: какие у него претензии к нам? Никаких претензий, ответил Иона, просто он по-соседски предупредил, чтобы впредь не повторялось, но есть опасение, что может узнать Сталинский райисполком, и тогда обязательно пришлют комиссию с ревизией.

Зиновий громко засмеялся, но смех был невеселый: зачем Сталинскому райисполкому присылать ревизию, если у людей все по закону? Другое дело настрочит какая-нибудь сексота.

Иона вздохнул: Дегтярь тоже имел такое предположение, потому что на свете есть немало завистливых людей, им всегда приятно посмотреть, как у соседа горит хата.

Проснулись дети, Катерина тихо баюкала и пела про двух богатырей, которые скоро подрастут и победят всех страшных зверей в лесу. Эти богатыри, еще когда были совсем маленькие, так хорошо и много ели, что все люди вокруг удивлялись. А один раз старший, Гриша, чихнул, и от его чиха сломалось дерево, а младший, Миша, засмеялся, и от его смеха сломалось второе дерево.

Хорошо, хлопнул по колену Зиновий, придет комиссия или не придет — это меня не колышет. Нет, заплакала бабушка Оля, ничего хорошего: комиссия даром не ходит, у каждого можно что-нибудь найти.

— Послушайте, — разозлился Зиновий, — но комиссия не ходит для того, чтобы нарушать законы! Наоборот.

Иона пожал плечами: когда надо доказать, что все по закону, тоже уходит время и нервы.

Ближе всех к правде оказался старый Чеперуха: через неделю пришла комиссия из Сталинского райсовета и предложила временно прекратить ремонт. Степан Хомицкий, которого выделили от двора, помогал учитывать израсходованный материал, поскольку большой объем работ уже выполнили и можно было судить лишь приблизительно — килограмм туда, килограмм сюда. У комиссии складывалось впечатление, что материалов израсходовано больше, чем подтверждается документами. Зиновий прямо кипел и, как испорченная пластинка, все время повторял одну песню: кроме банки свинцовых белил из-под полы здесь нет ни одного грамма краски, ни одного гвоздика.

Наведался Парфентьев, Иван Нефедыч.

— Слушай, Чеперуха, — сказал он, — перестань талдычить насчет банки, а то в исполкоме уже идет счет на канистры и бидоны.

Зиновий опять, как дурачок, повторил, что это святая правда: одна банка на полпуда — и ни грамма больше!

— Тюря, — плюнул с досады Иван Нефедыч, — тюря ты, а еще одессит!

Парфентьев, хотя не был членом комиссии, привел из райжилотдела инженера-строителя, а Зиновию подсказал, чтобы тот, со своей стороны, привел специалиста с завода Кирова. Комиссия сначала заартачилась, заявила, что не допустит, товарищ Дегтярь тоже был возмущен нашествием непрошеных гостей, но человек с завода Кирова резонно ответил: коль скоро завод помогает своему рабочему из своих фондов, он вправе проконтролировать, как используется эта помощь и нет ли злоупотреблений.

Заключение инженера-строителя и специалиста с завода не подтверждало подозрений комиссии насчет материалов, будто бы фактически израсходовано больше, чем показано документами. Иона Овсеич потребовал, в интересах установления истины, привлечь еще двух специалистов, теперь уже по выбору самой комиссии, и сравнить.

— Товарищи, — Зиновию прямо хотелось плакать от досады, так глупо уходило золотое время, — вызовите еще сто двадцать ревизоров и ОБХСС, только дайте нам работать!

Иона Овсеич улыбнулся: позволить ремонт при таких обстоятельствах — это значит открыто санкционировать.

Клава Ивановна была другого мнения и сделала встречное предложение: если действительно что-нибудь обнаружится, можно будет сразу передать форпост для окончания ремонта в руки общественности.

Комиссия, после небольшого колебания, согласилась и спустя две недели, считая с того дня, когда начали проверку, Чеперухи опять поднялись в шесть утра, чтобы поработать пару часов до смены.

Марина Бирюк открыто потешалась и повторяла каждому встречному-поперечному, что Дегтярь в этот раз съел хороший локш, как говорят у евреев. Через несколько дней у Марины успешно решилось с детским садом для Зиночки. Кто-то пустил слух, что Бирючка использовала свою работу в столовой и смазала, где надо, но Марина отвечала со своим обычным нахальством, пусть охочие пошукают то место, где она оставила смазку, и вылижут.

На 7-е ноября Зиновий получил хороший подарок от государства: новую инвалидную мотоколяску с тремя большими, как у велосипеда, колесами. Моторчик сильно тарахтел, из выхлопной трубы вылетали клубы синего дыма, но в прохладную погоду от шума и дыма делалось как-то теплее и было даже приятно.

Иона Овсеич, когда увидел первый раз, сказал Зиновию: живем мы весело сегодня, а завтра будет веселей! Через пару дней, утром, Иона Овсеич сильно завозился дома, Полина Исаевна плохо себя чувствовала, надо было приготовить ей завтрак, и у ворот оказались одновременно — он и Зиновий со своей коляской, в которой вполне мог поместиться еще один человек.

— Недаром говорят, — обрадовался Иона Овсеич, — бог шельму метит! За всю жизнь я еще ни разу не опоздал на работу, а сегодня была реальная опасность. Спасибо, сосед.

По дороге Иона Овсеич поинтересовался, прислала ли уже в письменном виде свое заключение комиссия. Зиновий пожал плечами: ни в письменном, ни в устном, но это его мало волнует.

— А, — возмутился товарищ Дегтярь, — такая беззаботность, прямо беспечность! Хорошо, я сам поговорю и напомню.

Зиновий поблагодарил, но просил товарища Дегтяря, лучше не беспокоиться лишний раз: пусть идет, как идет. Иона Овсеич не ответил, а у ворот фабрики, когда прощались, сказал:

— Человек иногда думает так: я не буду замечать болезнь — и она меня не заметит. Но она тебя все-таки замечает, и приходит день, когда ты ее тоже должен заметить, только бывает слишком поздно.

Большая толпа людей заходила на фабрику, товарищ Дегтярь кивал головой налево, направо, пожимал руку или просто делал пальцами в воздухе привет. Зиновий минуту смотрел, у самых ворот люди топтались на месте и теснились, Иона Овсеич крикнул, чтобы передние пошевеливались, и на самом деле пошло живее.

Вечером четвертого декабря, как раз накануне Дня Конституции, пришел ответ из Сталинского райисполкома. Ответ был благоприятный: исполком разрешал продолжать ремонт, хотя со всей строгостью предупреждал, что в случае повторного нарушения разрешение будет аннулировано, а дело передано в компетентные инстанции.

Аппетит приходит с едой: когда все обошлось благополучно и можно было наконец свободно вздохнуть, Катерине вдруг ударило в голову, что без своего, индивидуального, туалета она никак не проживет. Свекровь, и тесть, и муж в один голос объясняли, что дворовая уборная рядом, каких-нибудь тридцать-сорок шагов, пусть Катерина представит себе, вроде у нее такая большая квартира и надо пробежать коридор, но сибирячка уцепилась за свое: подай ей отдельный туалет — и конец!

Позвали Степу Хомицкого. Он сказал, что канал есть, можно подключить, но, опять-таки, без райисполкома никто на себя не возьмет.

— Какой же выход? — спросил Иона.

Степа задумался, почесал затылок и предложил: пусть сама невестка, которой больше всех невтерпеж, побегает в райисполком, а там гальюнов на всех хватит.

— Знаете что, — обиделась Катерина, — можете не умничать.

— Он не умничает, — заступился Иона, — он просто шутит, такое тебе забандюрилось: собственная уборная.

Когда сказали Клаве Ивановне, она прямо заявила, что будет категорически против, ибо начинает сбываться предсказание Дегтяря: Чеперухи занимают форпост не временно, а хотят со всеми удобствами, они еще потребуют себе отдельную ванную и палац Воронцова.

Катерина доказывала, что по теперешним нормам в квартире полагается туалет, а в двадцатиградусный мороз люди не обязаны бегать через весь двор.

— Не бегай, — резонно отвечала Клава Ивановна, — никто тебя не заставляет: живи себе, как до сих пор, у своей свекрови — там есть, где посидеть. А во дворе, между прочим, еще десять квартир могут предъявить такие претензии, как у тебя. Что же по-твоему: давай развалим старый дом и построим на его месте новый? А где государство сразу возьмет столько денег и стройматериалов, это тебя, конечно, не касается. Главное, чтобы Катерине Чеперухе было хорошо, а остальное — трын-трава.

Товарищ Дегтярь молча наблюдал и не вмешивался. Наоборот, он сам сказал Малой: пусть Чеперухи подадут заявление в райисполком, чтобы все, наконец, воочию увидели, какой допустили промах. Клава Ивановна возразила, что Чеперухи здесь ни при чем, а крутит лишь Катерина, но Иона Овсеич ответил на это: когда один из компании проявляет инициативу, остальные могут спокойно делать вид, что они в стороне. Получается неплохой пробный шар.

Клава Ивановна пригласила к себе Зиновия и предупредила, чтобы ни в коем случае не обращался сейчас в исполком, иначе потеряет все, в этот раз Дегтярь не упустит. Степан Хомицкий, который хорошо был знаком с такими вопросами на практике, тоже дал совет воздержаться, а потом, когда Чеперухи обживут и все привыкнут, можно будет опять вернуться.

Катерина еще немного пошумела, на пороге зима, а в доме маленькие дети и целый склад пеленок, но в конце концов до нее дошло: лучше неудобства в своей квартире, чем удобства в чужой квартире.

Накануне Нового года из Сталинского райисполкома пришли проверить, имеют ли место нарушения утвержденного плана ремонта, тщательно осмотрели угол, где кран и сток для воды, предупредили Зиновия Чеперуху, под личную ответственность, чтобы не позволял себе никаких глупостей, и пожелали счастливого новоселья.

Стены оставались еще сырые, Иона вспомнил, что десять лет назад, когда переделывали из прачечной, отдельные участки обогревали и подсушивали примусами, но при теперешних перебоях с керосином этот способ не годился, и можно было рассчитывать только на чугунку. Так и сделали, трубу через окно вывели прямо во двор, но через два дня пришлось убрать. Дворничка Феня Лебедева еще в первый день предупредила, что вызовет пожарника. Иона грубо отвечал ей, что положил на эти угрозы дом, дачу и беню в придачу, Феня пожаловалась товарищу Дегтярю, от него пошла в пожарное депо и привела инспектора. Кончилось тем, что Чеперухи заплатили двадцать пять рублей штрафа, за эти деньги можно было купить на Привозе лишние полбуханки пшеничного хлеба.

Полина Исаевна упрекала мужа, что он напрасно не остановил дворничку: Чеперухи никому не причинили вреда и делали не по злой воле, а по необходимости. Иона Овсеич просил жену, пусть спокойно лежит себе и не вмешивается, ибо останавливать человека, когда он выполняет свой прямой долг, — это самое большое преступление.

Старый Чеперуха предлагал, чтобы справили новоселье, как водится у людей. Завтра он поедет на Пересыпь — возле Балтского шляха, у него есть один знакомый, который даст такой первач, что лучше всякой виски.

Обе женщины поддержали Иону, а Зиновий был решительно против: люди ходят голодные, нервные, а тут устраивают вечеринки.

— Голодные, холодные, нервные! — Иона замахал руками. — Ты еще скажи, что умирают прямо на ходу и по улицам валяются трупы. А двадцать первый год! А тридцать третий год! Тогда действительно пухли от голода. И ничего, слава богу, выжили.

Новоселье справили под Новый год по-старому — тринадцатого января. Адя Лапидис играл на аккордеоне, Степа с Ионой танцевали вприсядку. Товарищ Дегтярь зашел на пять минут, Полина Исаевна оставалась дома одна, выпил с хозяевами стопку, взял у бабушки Оли косынку, поднял у себя над головой и прошелся два раза по кругу.

Люди хлопали, кричали «бис!», Клава Ивановна вытирала пальцами слезы и повторяла: «Боже мой, опять как будто до войны».

Тося Хомицкая обняла Зиновия, который был с ее Колей первый друг, тоже всплакнула и бросила тарелку на пол, чтобы в доме не переводилось добро и счастье. Тарелка не разбилась, пришлось бросать вторично.

Иосиф Котляр с Аней немножко опоздали, но тут же искупили свою вину: они принесли детскую коляску на двойню. Коляска была такая широкая, что застревала в дверях и пришлось открыть окно.

— Котляр, — похвалил Иона Овсеич, — ты делаешь подарки, как уральский купец Демидов, который имел собственную чеканку монеты и заставлял краснеть, словно нищенку, саму царицу Екатерину Вторую!

За столом Иона Овсеич сказал Иосифу Котляру еще несколько приятных слов, в этот раз насчет его отношения к Аде: за короткий срок мальчику купили пианино, аккордеон, письменный стол с двумя тумбами и надели габардиновый костюм, такую заботу, даже со стороны родной мамы и родного папы, не каждый день увидишь.

Иосиф тяжело вздохнул:

— Дегтярь, я потерял два сына, что мне еще осталось на этом свете. Но я понял твой намек: ты хочешь знать, откуда у Котляра деньги, чтобы делать такие подарки? По-моему, ты сам хорошо знаешь: кроме завода «Большевик», где я сижу на штампе, еще одну смену я имею дома на сапожной лапе и дратве.

— Иосиф, — Дегтярь немножко наклонился, чтобы не было чересчур громко, — люди во дворе говорят, что тебя видели на барахолке с новыми полуботинками в руках, фасон и работа фабричные. Скажи мне по совести, как обувщик обувщику, где можно достать сейчас сортовой материал, особенно кожу и хром?

— Дегтярь, — обиделся Иосиф, — получается, ты мне мало веришь: я тебе говорю и доказываю, что делаю мелкий ремонт, а ты мне на это отвечаешь, что Котляра видели с модельными полуботинками в руках на барахолке.

— Я тебе ничего не отвечаю, — сказал Иона Овсеич, — я только повторяю, что говорят про тебя люди.

— Говорят! — рассердился Иосиф. — Говорят, что в Москве кур доят, а на Привозе днем с огнем надо искать литр молока.

Иона Овсеич выпрямился, посмотрел нехорошими глазами, встал из-за стола, Иосиф пытался удержать его, получилось вроде разговор не закончен, но Иона Овсеич сделал общее до свиданья и объяснил, что торопится к больной жене, которая и так целый день одна в квартире.

Гости посидели еще час-полтора, потом разошлись. Тося Хомицкая выпила лишнее, причем совсем без закуски, и доказывала на лестнице своему Степану, что голод повторяется через каждые тринадцать лет: восьмой год, двадцать первый, тридцать третий, теперь опять. Степа тоже выпил лишнее, но сохранил полную ясность в голове и приводил другие расчеты: последний голод при Николае был в девятьсот двенадцатом году, значит, до двадцать первого — девять лет, а от двадцать первого до тридцать третьего — двенадцать лет, откуда же берется тринадцать?

Тося, хотя кивала головой, пока Степа считал вслух, опять повторила свое: через тринадцать лет, тридцать три плюс тринадцать получается как раз сорок шесть.

— Не каркай, — остановил Степа, — а то накаркаешь. Потом, ни к селу ни к городу, Степан вдруг вспомнил про шуры-муры, которые Тося вела с Котляром, и сильно ударил. Тося заплакала и сказала, что все брехня, ничего не было, Степа еще раз ударил и пошел вперед открывать двери.

Дома, когда легли в постель, Тося жалобным голосом позвала маленькую Лизу Граник, которая теперь в деревне, а папа неизвестно, на каком свете, помолчала немного, опять взялась за свои тринадцать и напророчила беду Чеперухам: новоселье справляли тринадцатого, и тарелка с первого раза не разбилась.

— Дура, — сказал Степан, — пооткрывала все краны. Самое удивительное, что на другой день у Ионы Чеперухи в самом деле случилась неприятность: когда он подымался со своим Мальчиком по Херсонскому спуску вверх от Пересыпи, у встречной трехтонки вдруг лопнул скат, жеребец испугался, рванул в сторону, и бочка с творогом, которую везли для больных в терапевтическую клинику, упала с подводы на мостовую. Больше половины высыпалось, притом в очень неудачном месте, где поверх снега лежал конский навоз. Иона собрал, сколько мог, прохожие немного подсобили, а остальное, которое не годилось для больницы, собрали сами и очистили. Кто имел при себе газету или другую бумагу, делал кулек и насыпал, сколько помещалось, а кто не имел, набирал побольше в жменю и съедал на месте.

Двое очевидцев, которые присутствовали от начала до конца, сели на подводу и поехали в качестве свидетелей. По дороге Иона разрешил каждому взять еще по одной жмене творога, тем более, что сверху был не совсем чистый.

Несмотря на свидетелей, в больнице Иона получил хороший нагоняй, грозили уволить с работы, а про Мальчика, который родился в Одессе и всю жизнь провел среди машин, никто не поверил, что он сам шарахнулся в сторону просто от страха, как изображает его хозяин.

Начальство приказало составить акт, ездового Чеперуху обязали возместить убыток и назначили комиссию, чтобы проверить, в каких условиях содержится Мальчик, правильно ли подкован и получает ли весь корм, который на него выписывается.

Когда завхоз и ассистент с кафедры патанатомии осматривали Мальчика, Иона так сильно разволновался от обиды, что чуть не ударил ассистента и сам захотел уйти от этих глупых людей, этих профанов, которые ничего на свете не понимают, а умеют только резать покойников и ставить диагноз после смерти.

Соседи во дворе переживали за старого Чеперуху. Иона Овсеич сказал своей Полине Исаевне: тринадцатое число и случай с тарелкой, конечно, глупые предрассудки, но какое-то символическое совпадение здесь, безусловно, есть — сын только справил новоселье, а у отца буквально на следующий день такая история!

— Дегтярь, — вздохнула Полина Исаевна, — можно подумать, ты радуешься.

— Полина, — ответил Иона Овсеич, — я не могу радоваться, тем более, что многие больные остались в этот день без питания.

Пришла Аня Котляр: она принесла десяток оладий на коровьем масле и кусок брынзы, наверно, не меньше полфунта.

— Аня, — возмутилась Полина Исаевна, — если ты будешь бесконечно подносить мне такие гостинцы, я никогда не смогу расплатиться.

— Полина Исаевна, — Аня выставила руки ладонями вперед, — у моего Иосифа можно найти десять тысяч недостатков, но никто не будет отрицать, что он делится с человеком от чистого сердца, а если бы услышал разговор насчет расплаты, просто выругал бы.

Иона Овсеич сидел с газетой «Правда» в руках у окна и не принимал участия в женской болтовне, пока Аня Котляр не рассказала, со слов Тоси Хомицкой, дикий случай про старуху, глухое село возле озера Кундук, сто километров за Аккерманом, которая съела двух своих внуков. Полина Исаевна успела только спросить, где же были папа и мама этих детей, как Иона Овсеич, словно орел-беркут, набросился на Аню и категорически запретил приходить к нему в дом, если за пазухой она будет приносить такие гнусные поклепы и провокации.

Аня пожала плечами, опять повторила, что она выдумала не из своей головы, а передает со слов Тоси, которая тоже сама не выдумала.

— Хорошо, — Иона Овсеич бросил газету на стол, — но оглянись на себя лично, вспомни, какое меню было сегодня у твоей семьи, и отвечай прямо: можно допустить, чтобы люди, если действительно в наших краях голод, могли так питаться?

— Почему вы берете пример именно со мной? — удивилась Аня.

— Почему именно с тобой? — переспросил Иона Овсеич. — Я тебе отвечу: если ты принесла моей жене, которая хворает, гостинец, следовательно, у тебя есть возможность, и, надо полагать, ты не оторвала у своей семьи последний кусок.

Аня провела рукой по щеке, где остался рубец, и сказала: никто не доказывает, что у нас в Одессе голод и гибнут люди, но в Молдавии, это она слышала не только у Хомицкой, есть случаи, когда умирают от дистрофии. А что касается Полины Исаевны, ей надо особенно хорошо питаться, иначе откуда организм возьмет силы, чтобы бороться.

— Товарищ лейтенант медицинской службы, — хлопнул по столу Иона Овсеич, — это не ваша забота! И позвольте спросить: а откуда брали силы раненые партизаны, когда по десять дней, истекая кровью, без глотка воды, без крошки хлеба, они прятались в лесу, причем надо было следить в оба, ибо за каждым кустиком могла притаиться смерть! И, слава богу, выживали.

Военная медсестра Анна Котляр могла сама привести поразительные примеры, когда люди буквально воскресали на глазах, а в осажденном Ленинграде, где давали по восьмушке хлеба, который трудно было даже назвать этим словом, у язвенников сами зарубцовывались язвы, хотя в мирное время им не помогала никакая диета.

— Какой же вывод мы должны сделать? — спросил Иона Овсеич.

Война — это война, ответила Аня, и то, что человек способен выдержать на войне, он не может выдержать в мирное время.

— Стало быть, — подхватил Иона Овсеич, — ты сама признаешь, что дело вовсе не в особом питании, а главное — как настроена психика человека.

Да, согласилась Аня, главное — это психика, но тут же добавила: для того, чтобы психика каждого человека была настроена по-военному, нужен фронт, нужны бомбы, которые падают людям на голову, нужны раненые и убитые.

— Допустим, — сказал Иона Овсеич. — А как же тогда объяснить Кузбасс, когда жили в палатках и хорошо, если раз в неделю имели горячий харч. А Беломорско-Балтий-ский канал, а Магнитогорск, когда на двадцатиградусном морозе стояли до пояса в ледяной воде!

Аня честно призналась, что не в силах ответить: здесь нужно высшее образование, а она средний медперсонал, — но можно думать, на строительстве Кузбасса, Беломорско-Балтийского канала и Магнитогорска люди чувствовали себя, как на фронте.

— О, — Иона Овсеич поднял палец вверх, — стало быть, не обязательно должны падать на голову бомбы, не обязательно должны быть раненые и убитые, а люди все равно будут показывать чудеса стойкости и героизма.

Аня развела руками: так в чем же тогда дело и почему не всегда одинаково удачно получается?

— Почему! — Иона Овсеич заложил большой палец под борт тужурки и зашагал по комнате. — А ты внимательно продумай, какую полемику и пропаганду ведешь здесь целый вечер, и сама объясни, почему.

Аня ответила, никакой полемики и никакой пропаганды она здесь не ведет, тем более, что еще с детских лет у нее есть одна особенность: внутри она чувствует, а объяснить на словах не может.

— Ничего, — успокоил Иона Овсеич, — в данном случае ты хорошо высказалась. У человека без практики так не получится.

Аня пожала плечами: какая практика, откуда практика, если на работе не успеваешь голову поднять, а дома Иосиф до полночи стучит молотком.

Иона Овсеич улыбнулся: у нас в Одессе даже маленькие дети знают, что никто так не любит поговорить, как сапожники и парикмахеры, которые получают сведения и новости от разных клиентов. И, конечно, в свою очередь, стараются не остаться в долгу.

Двадцать третьего февраля, когда все люди отмечали годовщину Советской Армии и Военно-Морского Флота, во дворе прошел слух, что на Привозе и Новом базаре милиция поймала шайку, которая продавала пирожки с начинкой из человеческого мяса. От одного этого слуха волосы могли встать дыбом, и товарищ Дегтярь просил Степу Хомицкого, Клаву Ивановну, Дину Варгафтик немедленно выявить, откуда берет свое начало источник.

Иосиф Котляр, когда зашли к нему, прямо сказал, что затея Дегтяря — это покушение с негодными средствами, ибо услышать можно в разных частях города: на Молдаванке, Слободке, Воронцовке, Пересыпи, Бугаевке, Дальних Мельницах и даже, если хотите, в Аккарже. У них на заводе работает один парень из Аккаржи, он ездит домой на воскресенье, и первый раз услышал там, а не в центре города.

— Передайте Иосифу Котляру, — сказал Иона Овсеич, — что всякая цепочка имеет начало, и такие упаднические настроения могут быть как раз этим началом.

— А по-моему, — дал в ответ свое объяснение Иосиф, — когда люди будут кушать хлеба, сколько захотят, от слухов останется один пшик.

Зиновий Чеперуха, который каждую свободную минуту готовился сейчас к экзаменам в политехнический институт, произнес почти аналогичные слова.

— Странное совпадение, — засмеялся Иона Овсеич, — получается нечто вроде блока от Котляра до Чеперухи. Вместо осуждения, мы имеем, по сути, одобрение и сочувствие к сплетникам.

Степа Хомицкий сказал, что одобрения и сочувствия он здесь не видит, но сваливать все на перебои с хлебом будет тоже неправильно с политической точки зрения. На фронте, кто сеял панику, расстреливали на месте.

Когда в марте подули теплые ветры и на полях стали сходить снега, открывая черную, лоснящуюся, будто помазанную жиром, землю, у людей поднялось настроение. Клава Ивановна сравнивала это с термометром, который повесили на открытом солнце, так было заметно.

Привоз, Новый базар, Алексеевский и Староконный рынки продавали теперь за одно утро больше мяса, чем раньше за три дня, причем говядина и свинина, не говоря уже про баранину и синюю телятину, по цене были в четыре-пять раз ниже хлеба. Можно было радоваться, хотя, заглядывая немножечко вперед, не трудно было предвидеть, что надо будет опять восстанавливать молодняк и потребуется немало времени. Но, с другой стороны, если сегодня немного легче, чем было вчера, какой смысл отравлять себе и другим настроение мыслями про завтрашний день, который может на ходу вдруг поправиться и оказаться даже лучше сегодняшнего.

Иосиф Котляр рассказывал дурацкий анекдот: что такое комедия? Комедия — это когда есть где, есть с кем, но нечем. Люди смеялись, сам Иосиф громче всех и переводил на теперешнее положение: если есть мясо и есть зубы, чтобы жевать это мясо, так не надо откладывать, а то могут выпасть зубы, и тогда будет нечем, то есть опять комедия.

Когда Аня зашла к Полине Исаевне, чтобы проведать и угостить наваристым бульоном из первосортной голяшки, каких свет еще не видел, Иона Овсеич сказал по адресу Иосифа, что Сивка сильно разыгрался, как бы не укатали крутые горки.

— Ой, — вздохнула Аня, — в свои годы он еще бывает глупый, как мальчик. До войны мне казалось, он почти старик, а получилось наоборот: я раньше сделалась старухой.

— А посмотри на моего Дегтяря, — вздохнула Полина Исаевна, — рядом с ним я его бабушка.

У американского писателя Марка Твена, сказал Иона Овсеич, есть рассказ про одного человека, который высчитал, что он сам себе двоюродный дедушка. Бывает. Тем не менее, пусть Иосиф Котляр не забывает, сколько лет ему на самом деле, ибо люди вокруг хорошо помнят.

Аня передала мужу весь разговор, ему сильно не понравилось, он скрутил себе толстую цигарку, несколько раз пустил колечками дым и сказал, пусть Дегтярь сначала обеспечит своей больной жене хорошее питание, а потом будет пугать других своими советами и угрозами.

Хотя никакого повода опасаться не было, Аня и Адя взялись перетряхивать мешки с обрезками кожи, мог случайно затесаться лоскут побольше, от такого пустяка иногда возникают крупные неприятности. У Ади, когда он копошился, было задумчивое, грустное лицо, как будто человек вспоминает далекие годы, Аня дернула его за руку, чтобы прогнал дурные мысли и повеселел. Ничего, сказал Адя, пустяки; в глазах у мальчика стояли слезы, а он улыбался и был в эту минуту до того похож на своего папу Ванечку Лапидиса, что Аня сама не выдержала и заплакала.

— О, — съехидничал Иосиф, — пара пятак!

Аня еще сильнее заплакала, приказала мужу, чтобы не устраивал балаган, а Иосиф, наоборот, разошелся и сказал, кому обрыдли шутки, пусть переселяется к Дегтярю. Адя ответил, что у Дегтяря не хватит для всех места.

— Не волнуйся, — окончательно разошелся Иосиф, — Дегтярь найдет место, лимита не будет!

— Мели, мели, Емеля, — покачала головой Аня, — твоя неделя.

В апреле Котляра два раза проверяли из финотдела, причем второй раз с интервалом в один день, когда никто не мог ждать. Как раз накануне Иосиф принес в мешке обрезки, дворничка Феня Лебедева пожалела бедного инвалида и выхватила мешок, чтобы понести на третий этаж. От полной неожиданности Иосиф, вместо благодарности, набросился на Феню и отругал ее последними словами.

Господи, замахала руками Лебедева, и кому охота заглядывать в чужой мешок, хоть бы там не шкура была, а одно золото с бриллиантами.

— Ты дура, ты набитая дура, — сказал Иосиф. — А на твоей работе нужны умные люди.

— А сам бы и пошел, — огрызнулась Феня.

Иосиф в ответ погрозил пальцем и сказал дворничке, что напрасно хорохорится, в Одессе найдется достаточно желающих на ее должность, и надо будет — подыщем.

Свой второй визит представитель из финотдела сделал в сопровождении Дины Варгафтик, поскольку Клава Ивановна лежала с температурой и не могла подняться. Все четыре мешка, с обувью и обрезками, он старательно опростал, Иосиф наблюдал, словно посторонний, и улыбался. Финагент сказал, что не видит оснований улыбаться, скорее, наоборот, и потребовал, чтобы показали вчерашний мешок. Иосиф поднял опростанный мешок, который лежал возле ног у финагента, еще раз вытряхнул и подал.

— Не притворяйтесь больше, чем есть, — разозлился человек, — и не делайте других идиотами. Имеются сведения, что вам поставляют левый товар прямо с фабрики.

— Что же вы пришли ко мне? — удивился Иосиф. — Идите на фабрику.

Человек совсем потерял терпение и сказал, что он пришлет сюда ОБХСС, посмотрим, какую песню Котляр тогда запоет.

— Товарищ, — улыбнулся Иосиф, — есть народная поговорка: лучше с умным потерять, чем с дураком найти. Почему я должен бояться ОБХСС? ОБХСС стоит на страже закона, а не какой-то страшный бабай с мешком в руках, который уносит детей. Товарищ, я потерял свою ногу не на этой войне, я потерял ее на гражданской войне, когда ты ходил еще у мамы под юбкой.

В тот же вечер Иона Овсеич получил полный отчет, как протекал визит представителя из финотдела. Дине было глубоко стыдно за Иосифа Котляра, который позволил себе разговаривать со взрослым человеком, вроде тот дурачок и ничего не понимает. Вообще, люди мало меняются: какой он был до войны, Котляр, когда она со своим Гришей подавала на него в домком за разрушение жилфонда, такой он остался теперь и останется до самой могилы.

— Все? — спросил Иона Овсеич. — Тогда ты свободна и можешь идти домой.

Напоследок Дина опять повторила, как ей было стыдно перед человеком за насмешки Иосифа, особенно насчет ОБХСС, но товарищ Дегтярь лишь проводил до дверей, похлопал сзади по плечу и сказал спокойной ночи.

Перед утром у Полины Исаевны схватило сердце. Сначала она боролась молча и терпела, но вскоре стало невозможно, позвали Аню Котляр, она сделала два укола подряд, положила на спину горчичники и сидела до рассвета, пока Полина Исаевна не почувствовала себя значительно лучше. Иона Овсеич все время лежал тихо на своей кушетке, два или три раза вырвался тяжелый вздох, Аня сказала, есть лишняя ампула камфоры, можно сделать и ему укол, вреда не будет, но получила отказ.

Когда Аня вернулась в квартиру, Иосиф уже приготовил себе завтрак и на ходу пристегивал протез, потому что времени оставалось в обрез и была опасность опоздать на смену: завод «Большевик» далеко, за Пересыпским мостом, надо ехать двумя трамваями, потом пройти хороший кусок пешком.

В больнице у Ани было сегодня вечернее дежурство, она успела зайти к Полине Исаевне еще раз и покормить обедом. Иона Овсеич звонил с фабрики домой. Полина Исаевна успокаивала его, хотела передать трубку Ане, чтобы она подтвердила, но он ответил, не надо, это лишнее.

Адя, когда вернулся из музучилища, тоже зашел проведать Полину Исаевну. Он посидел не больше пяти минут, Полина Исаевна интересовалась, как идет подготовка к выпускным экзаменам, какой набор в этом году делает консерватория, и вдруг заплакала: если бы его папа и мама могли полюбоваться на своего сына, как бы они гордились! Потом она добавила, дай бог каждому иметь такого второго папу и такую вторую маму, как Иосиф с Аней, и сама велела Аде идти заниматься. На прощанье она взяла его за руку и попросила: пусть поиграет Шопена, если можно, погромче, тогда у нее в комнате тоже слышно.

Адя сделал, как просили, сегодня было слышно особенно хорошо, у Полины Исаевны безостановочно лились слезы, на душе было горько и сладко в одно время, хотелось хотя бы на миг вернуть далекие годы, когда были еще молодые, здоровые и вся жизнь была впереди.

Иона Овсеич пришел с фабрики рано — только что объявили двадцать часов по московскому времени. Полина Исаевна была еще под впечатлением музыки, которую играл специально для нее Адя, и сказала, какое это счастье иметь таких порядочных соседей, как Котляры. Дегтярь посмотрел чужими глазами, Полина Исаевна опять повторила свою аттестацию, но, оказалось, мысли мужа так далеко от дома, что он просто не слышит.

— Полина, — сказал Иона Овсеич, — я тебе сообщу сейчас новость, от который ты забудешь, как тебя зовут.

Полина Исаевна почувствовала сильное напряжение, хотя нетрудно было догадаться, что, когда хотят сообщить очень плохое, так не начинают.

— Буквально полчаса назад, — сказал Иона Овсеич, — мне звонили по телефону, что Ефим Граник живой.

— Не может быть! — Полина Исаевна побледнела и схватилась за голову.

— Я тебе скажу больше: не только живой, но и находится сию минуту в Одессе.

Полина Исаевна была настолько потрясена, что забыла даже спросить, кто мог узнать раньше всех и кто звонил Дегтярю.

— Я тебе скажу еще больше, — продолжал Иона Овсеич, — он слоняется по городу и боится зайти к нам во двор.

— Боже мой, — догадалась Полина Исаевна, — он сошел с ума, когда узнал, что Соня с детьми погибла!

— Нет, он не сошел с ума, — сказал Иона Овсеич, — но человек, который столько лет после войны не давал о себе знать, надо полагать, имел для этого основания.

На другой день, солнце только начинало садиться, соседи и все жильцы дома собственными глазами увидели Ефима Граника. Он стоял возле дворового крана, где до войны любили играть дети, задрал голову и смотрел. Было впечатление, что он смотрит на небо, но как раз сегодня оно было самое обыкновенное: ни тучки, ни облака, ни стайки птиц, ни даже отдельной какой-нибудь птички — просто синее, как бывает синий огонь от спиртовки, когда горит совсем беззвучно.

— Фима! — крикнула не своим голосом Дина Варгафтик. — Фимочка!

Ефим продолжал смотреть, как будто не его зовут, кусок неба над двором то темнел и делался почти совсем черный, то опять светлел. Дина вторично окликнула, и тогда он повернул голову, высоко поднял брови, прикусил нижнюю губу и улыбнулся.

— Кто мог ждать, кто мог думать! — Дина изо всех сил прижимала руки к груди, ногти впивались в кожу, и раз за разом, вроде она помешалась, в голову ударяла мысль про Гришу, который в один прекрасный день вот так же придет, остановится возле крана, где до войны любили играть дети, и будет смотреть на небо, а похоронная, которую она получила из военкомата, окажется, была просто ошибкой.

Дина хотела завести Ефима к себе, но Клава Ивановна, хотя была еще не совсем здорова, уже успела выскочить во двор, схватила гостя под руку и потянула за собой. Когда подымались по лестнице, Ефим сказал, он хочет к себе, в свою комнату, Клава Ивановна притворилась, что не слышит, но у порога Ефим повторил опять, что хочет к себе, в свою комнату. Клава Ивановна вдруг остановилась, как будто поражена, и всплеснула руками:

— Фима, ты что, с Луны свалился! В твоей комнате давно живут люди.

— Значит, моя комната уже не моя? — спросил Ефим. — А где же теперь будет моя?

— В бане Исаковича! — ответила Клава Ивановна, как отвечали в Одессе еще до войны, когда человек задавал слишком глупые вопросы.

Ефим вдруг поднялся, сказал, что ему пора идти, и направился к дверям. От полной неожиданности Клава Ивановна продолжала сидеть на стуле и догнала Ефима уже на лестнице, он сильно упирался и доказывал, что ему пора идти. Куда идти, догадалась наконец спросить Клава Ивановна, Фима задумался, перестал упираться, и оба вернулись в комнату.

Через час, когда мадам Малая дала гостю кусок мыла, полотенце и отправила в баню, пусть хорошо помоется после долгой дороги, во дворе уже знали, что Ефим Граник приехал в Одессу из лагеря, где-то далеко за Волгой. В лагере он находился два года, попал туда сразу после войны, вместе с другими бывшими военнопленными красноармейцами, которых освободили американцы и передали нашему командованию.

То, что Ефим провел полные два года в лагере, во многом была его собственная вина. На вопрос комиссии, как он, еврей по национальности, остался живой в лапах у нацистов, Ефим отвечал, что сыграла роль счастливая случайность. Даже среди своих в роте многие принимали его за татарина, в том числе один настоящий татарин, по фамилии Габитов, из города Сызрань. Когда в сорок втором году, возле Малгобека, на Кавказе, немцы взяли их в плен, построили в один ряд и приказали выйти вперед комиссарам, коммунистам и евреям, он уже поднял ногу, но Габитов схватил его сзади за рубашку и с трудом удержал. Где теперь Габитов, живой или нет, он не знает, а так бы Габитов мог подтвердить.

Комиссия внимательно слушала, а насчет единственного свидетеля, который мог бы подтвердить, если бы его нашли, оставалось, в лучшем случае, просто улыбнуться: подобные счастливые случаи комиссии уже встречались десять из девяти, если не чаще. Что же касается татарской наружности Ефима, так сходство, по мнению комиссии, было только в ширинке, поскольку татары тоже практикуют обрезание. «Как же я могу вам доказать, если вы мне не верите?» — спросил Ефим. Один член комиссии, у него были погоны майора, посмотрел Ефиму прямо в глаза, наклонился к своему соседу, сказал несколько слов на ухо, но тот махнул рукой и приказал вызвать конвойного.

После бани мадам Малая повела Ефима к Дегтярю. Иона Овсеич и Полина Исаевна удивились, как он хорошо выглядит, можно подумать, годы даже не коснулись его. Ефим объяснил, что это от бани, он сильно парился и вылил на себя сто шаек горячей воды.

— Ты считал, — засмеялась Полина Исаевна.

Да, ответил Ефим, скорчил хитрую гримасу и принялся рассказывать, как немцы устроили ему и другим пленным дезинфекцию: завели в хату, там сидел фриц возле бочки с дегтем, окунал квач и хлопал с размаху по спине, по ногам, по лицу. Потом повели в баню, поставили затылком к стене и начали поливать кипятком из шланга. Кто пытался увернуться, били шлангом и давали двойную порцию. Потом вывели голыми на мороз, заставляли бегать по снегу, и так трое суток подряд. С тех пор ему всегда холодно, и он любит обливаться горячей водой. А один раз он видел живого Гитлера — вот, как он видит их, даже еще ближе.

— И он говорил с вами? — поразилась Клава Ивановна. Нет, покачал головой Ефим, только показал пальцем и три раза повторил: русише швайн, русише дрекшайзе, русише Ванька.

— А где находился твой лагерь? — спросил Иона Овсеич.

Ефим задумался, пошевелил губами и вспомнил: лагерь находился во Франции, город Мец, не в самом городе, а немножко в стороне.

— И французское сопротивление ни разу не сделало попытку освободить заключенных? — удивился Иона Овсеич.

Ефим опять задумался, видно было по лицу, что перед ним проходят разные картины из прошлой жизни, потом вдруг обратился к Полине Исаевне и спросил: куда могла уйти его Соня с детьми и почему они так долго не возвращаются?

У Полины Исаевны сразу стал ком в горле, она не могла произнести слова, и Клава Ивановна ответила за нее, что была война, погибло, наверно, десять миллионов человек, если не больше, и как есть, так есть, тут уже сам Бог ничего не исправит, а Ефим должен еще радоваться: его маленькая Лиза жива, здорова и находится у хороших людей.

Ефим сказал, что у него был сын Ося, который сам умел сочинять стихи, и дочь Хиля, их маму звали Соня, а Лизу он не помнит. Она была сестричка?

Полина Исаевна, чтобы не расстраивать своим видом других, повернулась к стене, только дергались плечи, как будто напала сильная икотка, Иона Овсеич внимательно наблюдал гостя и барабанил пальцами по столу.

— Перестань стучать, — сказала Клава Ивановна, — и так стучит в голове.

Иона Овсеич на секунду перестал, потом опять возобновил, потому что нервы требовали разрядки.

Ефим вдруг поднялся, сказал, что ему пора идти, и направился к дверям, Клава Ивановна успела в этот раз своевременно остановить:

— Куда тебе надо идти?

Иона Овсеич был недоволен, что Клава Ивановна остановила: надо было дать возможность уйти, но не оставлять одного, а проконтролировать.

Через пять минут Ефим вторично поднялся и заявил, что он хочет к себе домой, пусть ему вернут ключи. Нет, очень ясно ответил Иона Овсеич. Ключи не вернут: квартира, которая раньше была его, Ефима Граника, теперь не его, а майора Бирюка, в данное время он со своей частью стоит в Берлине, а семья проживает здесь.

Хорошо, сказал Ефим, пока думали, что Граник мертвый, он не возражает, майор Бирюк мог жить в его комнате, а теперь Граник вернулся, и пусть уйдут, он хочет к себе домой.

— Ефим, — Иона Овсеич поднялся со своего стула, — сколько ты ни будешь повторять одно и то же, реальное положение от этого не изменится. Тебя освободили из лагеря по амнистии, в связи с тридцатой годовщиной Октября. Это во-первых, а во-вторых, доказывать, как должно быть, лишь на том основании, что так было, в данном случае неуместно. И в-третьих, можно только восхищаться, как хорошо у тебя начинает работать память, когда речь заходит о квартире.

Ефим зажмурил правый глаз, прикусил губу, на лице застыла улыбка.

— Перестань строить гримасы, — рассердился Иона Овсеич, — ты всегда был на это великий мастер.

Полина Исаевна, за спиной у Ефима, сделала мужу знак, чтобы не приставал, человек в таком состоянии, но Иона Овсеич попросил ее лежать спокойно и не вмешиваться не в свое дело.

— Дегтярь, — обратилась Клава Ивановна, — я так думаю, на сегодня хватит: у бедного Фимы и так достаточно впечатлений. Пусть немножко отдохнет.

Реплика Клавы Ивановны была того же сорта, что из уст Полины Исаевны. Иона Овсеич нахмурился, но этим ограничилось: мадам Малая уже встала, взяла Ефима за руку и пошли домой.

С жильем для Граника, как можно было предвидеть с самого начала, получилась целая морока. Первые несколько дней на квартире у Клавы Ивановны он еще как-то держал себя в рамках, потом взял себе привычку подыматься среди ночи, шарил по стульям, под кроватью и сообщал, что идет прогуляться по городу. У Клавы Ивановны, пока он возвращался с дурацкой ночной прогулки, чуть не выскакивало от страха сердце, а много ли человеку в ее возрасте надо.

Дегтярь вообще не одобрял всей этой возни с Граником, а теперь прямо сказал, хватит нянчиться, пусть устраивается на завод и получит место в общежитии. А если Одесса после войны перестала ему нравиться, он имеет полный простор от Черного моря до Белого и Охотского.

Эти слова Иона Овсеич передал через мадам Малую, но не было уверенности, что она вручит адресату, и он сам лично повторил Ефиму. Тот тихо выслушал, на лице застыла улыбка, как будто человек натянул маску, и опять потребовал ключи от своей комнаты, иначе нельзя открыть двери, а ломать топором он не хочет.

Иона Овсеич попросил Ефима не угрожать, Клава Ивановна вдруг засмеялась и своим глупым смехом свела на нет всю серьезность.

— Малая, — прямо побелел от злости Иона Овсеич, — Малая, я тебе делаю очень серьезное предупреждение! А если вам так смешно и весело, разберитесь сами, у меня нет времени заниматься пустяками.

Клава Ивановна с Ефимом вернулись домой, среди ночи он поднялся для очередной прогулки, она ни на секунду не сомкнула глаз и прислушивалась к каждому звуку с улицы, десять раз давала себе слово, что это конец, больше терпеть не будет, пусть устраивается как знает, и тут ей пришла в голову мысль насчет форпоста: в свое время Ефим вложил в него столько труда, что не меньше Чеперухи имеет здесь право на временный угол. В полной темноте Клава Ивановна отчетливо видела синие, как небо, слова: МЫ РОЖДЕНЫ, ЧТОБ СКАЗКУ СДЕЛАТЬ БЫЛЬЮ — на какой-то миг сильно защемило сердце, но в целом было хорошее чувство, ибо появился наконец какой-то выход.

Первый разговор Клава Ивановна имела со старым Чеперухой. К предложению насчет того, чтобы выделить Ефиму угол, Иона отнесся двояко: с одной стороны, человек должен иметь крышу, тем более жилец нашего дома, принимал активное участие в постройке форпоста, с другой стороны, живет семья, двое маленьких детей, только что вынесли мусор и навели порядок, теперь начинай все сначала. Пусть решает сам Зиновий.

Молодой Чеперуха задумался буквально на минуту и ответил, да, надо выделить человеку угол, и сам предложил план небольшой перестройки — сделать из одного окна дверь, а вместо верхней филенки, чтобы проходил свет, вставить стекло.

Клава Ивановна была счастлива, что так быстро и легко все уладилось, но тут встали на дыбы обе женщины — бабушка Оля и Катерина. Оля была в принципе против соседства с Граником, от которого не известно, чего ожидать, надо еще поговорить с докторами, а Катерина открыто угрожала обратиться в райисполком, поскольку хотят нарушить утвержденный проект, и тогда их всех выкинут отсюда.

Зиновий говорил Катерине, что она не посмеет идти на такой шаг, та, в ответ, называла его дурачком, которому писают в глаза, а он думает, божья роса.

Марина Бирюк, хотя ее дело было сторона, если не считать того, что она с семьей давным-давно переселилась в пустую квартиру Граников, взялась подзуживать Иону Чеперуху, которого раньше принимала за мужчину, а теперь оказалось, всем парадом в семье командует сноха. Иона отшучивался, что лучше выиграть по золотому займу даже десять тысяч рублей, чем получить в соседи одного Ефима Граника, но в словах Марины, конечно, была какая-то справедливость: полжизни прожили с человеком бок о бок, а тут эта чалдонка Катерина задает тон и хочет сделать по-своему. Правда, она не одна, а держится за руки с Олей, но это не меняет картины.

Через неделю Зиновий добился от своей Катерины согласия, но при одном условии: пусть Граник побегает в Сталинский райсовет, как бегали они, и принесет разрешение прорубить вместо окна дверь, а с простенком уже сами что-нибудь придумаем. Зиновий принял это условие и, в свою очередь, выдвинул новое дополнение: временно поставить ширму, вдвоем с Граником они собьют на всю ширину комнаты, а выходить и заходить, пока стоят теплые погоды, можно через окно, так что вообще никто никого не будет тревожить. Катерина представила себе, как этот малохольный Граник станет прыгать через окно, и опять зафордыбачила, а Зиновий объяснил, что прыгать не придется: внутри и снаружи они поставят по три-четыре ступеньки.

— Слушай, Зиновий, — скривилась Катерина, — вы, одесситы, сильно ловкие, думаете, хитрее всех.

— Что ты имеешь в виду? — Глаза Зиновия сделались нехорошими, с зеленым огоньком.

— А ничего, — сказала Катерина, — крепко держитесь друг за дружку.

На этот раз Катерина, хотя метила в яблочко, посадила, как говорится, в молоко: товарищ Дегтярь, такой же одессит, как Граник и Чеперуха, не только не поддержал нового проекта, но со всей ясностью предупредил, что никакого передела форпоста не допустит. Если Зиновий Чеперуха хочет просто выделить Гранику угол, это его дело, а всякие другие варианты можно рисовать лишь на бумаге.

Клава Ивановна сначала поспорила с Дегтярем, но потом должна была согласиться: новая стена и новая дверь в форпосте будут означать, что там уже две семьи и, следовательно, горсовету, чтобы вернуть помещение детям, придется выделить две квартиры.

На Привозе, в Щепном ряду, Зиновий купил четыре листа фанеры и дюжину реек. Товар нельзя было держать на виду, милиция внимательно следила, и надо было идти за хозяином на Водопроводную, недалеко от Чумки.

Зиновий остался во дворе со своей коляской, Ефим поднялся на третий этаж, там женщина вынесла ключ от чердака, но отдала не сразу, а посмотрела сперва вниз и увидела тележку инвалида. Хозяин назвал ее дурой, постучал пальцем по виску, она замычала в ответ, видимо, глухонемая, и перегнулась через подоконник, чтобы удобно было наблюдать за двором.

Фанера и рейки лежали под тряпьем, сверху стояла клетка с кроликами. Ефим, когда сняли клетку, присел рядом, взял одного на руки, зажмурил глаза и стал тереться об него щеками, лбом, подбородком. Хозяин отложил товар и велел вернуть кроля на место, а то будут так долго тереться, что последние волосы выпадут, Ефим провел рукой по голове, улыбнулся и сказал: «Мне уже не страшно».

— А я не за тебя боюсь, — ответил хозяин. — Давай сматывайся, часы даром стучат.

Рейки привязали к коляске проволокой, чтобы не придиралась милиция. Фанеру Ефим понес в руках, но было неудобно, через каждые двадцать шагов приходилось останавливаться, пока не догадались переложить на голову. Светило яркое солнце, Ефим сказал, теперь у него зонтик больше, чем у китайского императора, и все вокруг могут завидовать. Зиновий засмеялся: вечная история — когда у человека все получается чересчур гладко и легко, он обязательно начинает заноситься.

Дома, однако, оказалось, не все так гладко и легко: со стороны Катерины и бабушки Оли опять возникли препятствия, обе в один голос заявили, что фанера и рейки — это целая стена, а не ширма. Кроме того, они выставили новое возражение: если во дворе все такие добрые, почему именно Чеперухи должны отдать Гранику кусок своей квартиры! Зиновий пытался перевести все в шутку и напомнил своей Катерине: она сама говорила, что одесситы сильно хитрые и держатся друг за дружку. Где же логика?

Старый Чеперуха увел свою Олю домой, Катерина осталась одна, без поддержки, и вдруг горько заплакала: почему, ну, почему, она не имеет права, как все другие люди, пожить просто по-человечески, а беспрерывно треплют со всех сторон нервы!

— Катя, — Зиновий обнял за плечи и поцеловал, — разве нам хуже и труднее, чем другим? Посмотри на Ефима Граника, посмотри на Тосю Хомицкую, посмотри на Дину, посмотри на Адю Лапидиса, кому труднее!

— Это не доказательство, — сказала Катерина, — ты был на войне, и твой отец был на войне, и я была. И хватит, не хочу больше слышать, а то за всю жизнь не расплатимся.

Вечером, когда сели всей семьей за стол, бабушка Оля сказала по адресу Ефима Граника: пока он прятался в плену, немцы расстреляли семью и маленьких детей. А Советская власть поспешила освободить его досрочно и отправить в Одессу, на нашу голову.

— Закрой свой рот! — взорвался Иона. — Она судит, она много понимает!

Перегородку взяли на петли, чтобы при первой необходимости — комиссия или какая-нибудь другая проверка — можно было в два счета сложить и убрать.

Дина Варгафтик подарила Ефиму железную кровать, которая очень подошла по ширине: сбоку оставалось ровно столько места, сколько надо для прохода. На первых порах поверх кровати положили старые ватники и куски тряпья, аккуратно зашитые в бязевый мешок, так что получилось не хуже матраца с пружинами и морской травой. Сам Ефим говорил, мягко, как на перине, утром не хочется вставать. Возле окна поставили табурет и ведро с водой на случай, если ночью захочется пить, а мыться и постирать можно будет возле дворового крана, до которого десять шагов. Многие жильцы открыто завидовали: человек каждый день имеет под боком целое море воды.

Степа отрезал Ефиму кусок резинового шланга, чтобы надевать на кран, струя вылетала под большим напором и получалась настоящая процедура, как душ Шарко в знаменитой водолечебнице, бывшей доктора Ясиновского, на улице Свердлова. Иногда Степа сам выходил рано утром, когда двор еще только просыпался, и обливались вдвоем с Ефимом, как маленькие дети.

С питанием у Ефима было не все благополучно: хлебную карточку могли дать либо через производство, либо, согласно прописке, по месту жительства, а ни то, ни другое он не удосужился провести в жизнь. Правда, катастрофы здесь не было, поскольку Котляры, Тося Хомицкая, Чеперухи и сама Клава Ивановна хотя бы раз в неделю приглашали Граника к столу. Кроме того, если соседи во дворе просили помочь по хозяйству, Ефим не отказывал, и люди тоже старались не остаться в долгу.

Иона Овсеич терпеливо ждал, когда кончится эта благотворительность, но неожиданно нагрянула милиция с проверкой паспортного режима, и счастье, что успели предупредить Ефима, он незаметно вышел за ворота, а то дело не ограничилось бы одними словами.

— Малая, — Иона Овсеич прямо кипел от возмущения, — теперь ты сама видишь, куда ведет твой либерализм! Даю тебе три дня на оформление прописки и трудоустройство Граника, иначе я сам вызову милицию и всей компанией получите по заслугам.

В Сталинском райотделе милиции, куда Клава Ивановна пришла вместе с Ефимом и паспортисткой, потребовали справку из исполкома о наличии жилплощади.

— Товарищ, — улыбнулась Клава Ивановна, — вы, наверно, здесь новый. Моя фамилия Малая, я несу полную ответственность, можете позвонить лично Дегтярю в партбюро, он вам подтвердит.

Товарищ ответил, никуда звонить он не будет, ни Иванову, ни Петрову, ни Дегтярю, а пусть принесут справку из исполкома, в противном случае, через сорок восемь часов пойдет другой разговор.

Хотя площадь бывшего форпоста позволяла, Сталинский исполком отказался выдать справку, поскольку право на проживание было, в порядке исключения, предоставлено офицеру, инвалиду Отечественной войны Зиновию Чеперухе и его жене, тоже фронтовичке. А что касается Граника, который освобожден по амнистии, пусть идет на завод и добивается места в общежитии.

В ответ Клава Ивановна приводила трагические факты из жизни Ефима Граника, у которого погибла вся семья, сам он сидел в гитлеровском концлагере, а ей на это опять повторяли: пусть идет на завод, в будущем, если проявит себя с хорошей стороны, можно будет поставить на квартирный учет, а сегодня пусть просит место в общежитии.

— При чем тут общежитие, — потеряла терпение Клава Ивановна, — у человека есть угол, где жить, а место пригодится другому! Ему от вас ничего не надо, ему надо только разрешение.

Клаве Ивановне объяснили, что она мешает работать, а за дверью ждут люди, которые отпросились с производства. Пусть идет в горсовет и напишет жалобу, что Сталинский райисполком отказал в прописке ее Фиме Гранику.

Сгоряча Клава Ивановна дала обещание написать жалобу не только в горсовет и Верховный Совет, а прямо в Кремль, товарищу Сталину, но по дороге домой мысли сами повернули в другую сторону, она вспомнила про Дину Варгафтик, которая живет одна и, учитывая жилплощадь, имеет полное право прописать у себя человека. Ефим немножко отставал, на бледном лице держалась обычная улыбка, Клава Ивановна велела ускорить шаг и сказала, пусть уберет свою дурацкую улыбку, а то люди могут подумать черт знает что.

Дина заявила, она хотела бы помочь Ефиму, но боится: во-первых, люди будут говорить, что здесь какая-то махинация, во-вторых, поскольку Ефим получит прописку, будет считаться, что он обеспечен квартирой и, когда Чеперухи выедут из форпоста, он на самом деле переселится к ней.

Во-первых, пошутила в ответ Клава Ивановна, еще надо спросить, захочет ли сам Ефим, уже сейчас он крутит носом, во-вторых, можно оформить временную прописку, которая не дает права на жилплощадь. А через год-два вопрос с квартирами вообще станет легче.

На временную прописку Дина согласилась. Она пошла на этот шаг во имя памяти о своем Грише, который готов был снять с себя последнюю рубашку и отдать, лишь бы другому было теплее.

— Ефим, — обратилась Клава Ивановна, — что ты сидишь, как засватанный: поблагодари женщину и поклонись в ноги.

Через три дня милиция поставила у Ефима в паспорте свой штамп с пропиской сроком на шесть месяцев.

Теперь Клава Ивановна могла с чистой совестью зайти к Дегтярю и рапортовать, что Ефим Граник опять, как было до войны, полноправный жилец в нашем дворе.

— Хорошо, — похвалил Иона Овсеич, — первый пункт ты выполнила. А как насчет трудоустройства?

Насчет трудоустройства Клава Ивановна ответила, что везде требуются люди, но не надо слишком толкать Ефима в спину, пусть еще немного отдохнет в привычной обстановке, среди людей, с которыми прожил всю жизнь.

— Ой, Малая, — пожурил Иона Овсеич, — ты не хочешь понять, что только на работе человек может сохранить лицо, а без работы человек — не человек.

Полина Исаевна тоже была того мнения, что в данном случае Малая допускает ошибку: пусть ей вернут хотя бы половину здоровья, она будет дневать и ночевать в своей школе.

Нет, стояла на своем Клава Ивановна, здесь нельзя сравнивать: у Ефима особый случай, и нужен особый подход, тем более, что человек получил такую нагрузку на психику.

Дегтярь улыбнулся: давайте вообще отправим его на курорт, а потом, если будет настроение, попросим немножко поработать.

— Овсеич, — вздохнула Клава Ивановна, — у каждого свой характер: мне, когда я смотрю на Ефима, хочется плакать.

— Старость, — сказал Иона Овсеич, — Малая, это — старость.

Примерно через неделю Ефим впервые сам заговорил про маленькую Лизу. Клава Ивановна повела его к Хомицким, чтобы вместе решить, как быть дальше: оставить девочку в деревне еще на какой-то срок, пусть подрастет, за это время легче будет подготовить ребенка и объяснить действительное положение вещей, или побыстрее организовать переезд к отцу. У Ефима на глазах выступили слезы, он опять спросил про Осю и Хилю, когда их вернут ему, Клава Ивановна только покачала головой и продолжала обсуждать вопрос насчет маленькой Лизы.

Степа предложил, чтобы Ефим с Тосей поехали в село, там поговорят с девочкой, может, она сама не захочет переходить. Кроме того, где они будут жить и кто будет за ребенком ухаживать?

— Степан прав, — сказала Клава Ивановна.

Тося заявила, пусть не выдумывают трудностей, она сама будет смотреть, а главное здесь — резкая перемена обстановки для ребенка. Если бы знали, что Ефим живой, она давно бы забрала Лизочку в Одессу, теперь бы не сидели-рядили.

— Тося, — остановила Клава Ивановна, — жизнь идет вперед, обратно хода нема, и не будем строить планы на вчера: если бы да кабы.

На минуту стало тихо, слышно было, как Адя играет на пианино, во дворе Лесик и Зиночка Бирюк в два голоса пели про дочурку, любимую песню инвалидов, которые ходят по трамваям и просят милостыню: «А внизу под письмом каракульки, сразу видно, что почерк другой, это пишет родная дочурка, и зовет она папу домой!»

Ефим прислушивался, на губах застыла улыбка, Тося первая нарушила тишину и сказала, что завтра поедет к сестре, провожатых не надо.

В субботу поздно вечером маленькую Лизу привезли в Одессу, дали на ночь стакан молока, леденец и уложили спать на одной кровати с тетей Тосей. Утром, когда зашел папа и хотел поцеловать, девочка отвернулась и сказала тете Тосе, что этот дядя ей не нравится, пусть уйдет.

Ефим немножко смутился, потом опять протянул руки и объяснил:

— Лизочка, я же твой родной папа, а ты моя родная дочка.

Девочка не ответила, прижалась к тете Тосе и повторила, что этот дядя ей не нравится, она хочет обратно домой — к папе и маме.

— Лизочка, — Ефим сильно прижал кулаки к подбородку, побелели косточки, — если ты хочешь к своему папе, так иди ко мне! Тося, Степан, объясните ей!

Ефим прикусил нижнюю губу, в глазах застыла боль, девочка расплакалась, хотела спрятаться за Тосей, а та, наоборот, старалась отойти в сторону.

Пришла Клава Ивановна, в протянутой руке она держала петушка на палочке и, прежде чем отдать, спросила, узнает Лиза бабушку или не узнает. Лизочка внимательно смотрела, видно было, что вспомнила, дядя Степа засмеялся и ответил за нее:

— Узнает. Такую бабушку один раз увидишь — на всю жизнь.

— Степан, — погрозила сахарным петушком Клава Ивановна, — ты нам не порти ребенка.

Пока Лизочка сосала своего петушка, Ефим стоял возле дверей и боялся подойти ближе, чтобы опять не испугать.

— Лизочка, — обратилась Клава Ивановна, — вот стоит твой папочка. Когда ты была еще совсем маленькая, папу забрали на войну, ты не можешь помнить. А теперь подойди к нему, крепко обними за шею и поцелуй.

Ефим сделал шаг навстречу, Клава Ивановна сказала, пусть стоит на месте, к нему не обращались, взяла девочку за руку, но та ухватилась за Тосину юбку, и никакими силами нельзя было оторвать. Тося незаметно сделала знак, чтобы перестали теребить, и громко попросила Лизочку одеваться: сейчас они вдвоем пойдут на Привоз, а возле Привоза — зверинец. Клава Ивановна спросила, возьмут ли они с собой бабушку, Тося ответила, как захочет Лизочка, а Лизочка покачала головой: нет.

— Я думала, ты добрая девочка, — не на шутку обиделась Клава Ивановна, — а ты дуешься, как твоя покойная мама.

Насчет покойной мамы у Клавы Ивановны вырвалось совершенно случайно, но было уже поздно, девочка сильно расплакалась, Ефим вдруг подбежал, схватил ребенка на руки, прижал головой к щеке и сам заплакал. От полной неожиданности Лизочка забыла, что чужой дядя, и обняла за шею. Ефим зажмурил глаза, раскачивался из стороны в сторону, вперед и громко стонал.

Тося отвернулась к окну, плечи сильно вздрагивали, Клава Ивановна закрыла лицо руками. Степа тоже приуныл, два или три раза начинал ходить по комнате, потом постучал в окно, как будто просит разрешения войти, и сказал, пора остановиться, а то скоро наводнение будет.

Лизочка немножко успокоилась, попросила, чтобы ее опустили на пол, подошла к тете Тосе и напомнила про зверинец: надо быстрее собираться, а то будет поздно и закроют. Клава Ивановна вытерла слезы и тоже сказала, надо побыстрее, звери любят рано ложиться спать, когда на дворе еще светло.

Женщины ушли, мужчины остались одни в квартире, Степан поставил на стол бутылку и велел Ефиму сбегать вниз за Чеперухой. Через три минуты пришли оба, у Ионы брюки оттопыривались в карманах, почти как галифе.

Степа налил в стаканы до ободка, дал команду по коням, и пусть нам всем будет хорошо, чтобы никогда не знали горя, а наши враги нехай подохнут. Потом выпили за Ефима, у которого начинает восстанавливаться семья, потом за встречу, потом просто так — наливали, опрокидывали, закусывали огурцом и кусочками сала. Сало Иона принес из терапевтической клиники, где лежат тяжело больные с печенью и камнями, которым нельзя жирного.

На столе осталась одна порожняя посуда, Иона предложил прогуляться на Новый базар, в мясном корпусе есть хорошее вино из Молдавии, закрыли двери и пошли. По дороге Ефим рассказывал, как в концлагерь приезжали Гитлер и Риббентроп, они были от него на расстоянии, как сейчас Степа с Ионой, выбрали несколько человек и повели в дуборезку. У Гитлера и Риббентропа сбоку висели кортики, вместо рукоятки был фашистский знак, этими кортиками они срезали у людей кожу, особенно любили с татуировкой, — на портфели, на сумки, на кошельки.

В корпусе взяли по стакану, пошло неплохо, на Баранова, в колхозном ларьке, рядом с кузней, Иона заказал еще по стакану, но Ефим вдруг начал буянить, бросился на землю, цеплялся людям за ноги и орал на всю улицу, пусть его режут на месте, а он больше никогда не встанет. Люди хотели помочь, но Степа с Ионой сами подняли, перенесли на деревянную скамейку, заложили ему два пальца в рот и повернули голову набок, чтобы не попало на одежду.

Когда Ефим пришел в себя и мог сам держаться на ногах, вернулись опять в корпус. Иона вспомнил вино, какое было до войны в погребке на Пушкинской, теперешнее даже нельзя сравнить, Степа сказал, что вообще продукты сильно изменились, а некоторые совсем потеряли вкус: до войны был белый хлеб, два рубля семьдесят за кило, на него можно было сесть, потом все равно подымался. Колька любил делать опыты, Тося давала ему за это полотенцем по шее, а он смеялся.

— Нема моего Кольки! — Степан остановился посреди квартала, заплакал, вытер слезы и пошли дальше.

Насчет перемены продуктов, а также климата, Иона высказал предположение, что от снарядов, бомб и пожаров в воздухе скопилось много газов, которые незаметно пропитывают землю, дома и все остальное.

— Нема моего Кольки, — Степа опять остановился, закрыл лицо руками, Ефим стоял рядом и топал ногами, как заводной.

Дома, когда вернулись, Иона и Степа получили хороший нагоняй, особенно за Ефима, который потерял всякий человеческий вид. Катерина помогла ему подняться на ступеньки, открыла окно и уложила в постель. Солдатские ботинки, на пару номеров больше, чем надо, сами снялись с босых ног. Катерина поставила их возле кровати, вышла и захлопнула за собой окно с такой силой, что можно было удивляться, как не вылетело стекло.

На другой день Иона Овсеич имел деловой разговор со Степаном Хомицким. Не вдаваясь в подробности, поскольку до эксцессов вчера не дошло, Иона Овсеич обратил главное внимание на Ефима Граника, который своим поведением и образом жизни, независимо от того, хочет он или не хочет, создает нездоровую атмосферу. А люди есть люди: одному кажется, что совесть требует помочь Гранику, другой оглядывается на годы, которые прожили вместе, третьему — просто жалко. Но что получается на практике? На практике получается: человек нигде не работает, иначе говоря, тунеядец, а может выпить и погулять с купеческим размахом. За чужие, конечно, деньги.

Степа сказал, купеческого размаха не было, но надо было учесть, что Ефим сильно ослабел, а не учли, и здесь главная вина падает на него и Чеперуху.

— Не надо, — возразил Иона Овсеич, — не надо брать на себя больше, чем есть. Я тебе скажу откровенно: до сих пор для меня вообще остается загадкой, какой ценой еврей мог сохранить жизнь в условиях гитлеровского концлагеря.

Степа напомнил историю, как Ефима приняли за татарина. Иона Овсеич махнул рукой, он уже про это слышал, и поделился мыслями насчет странной психологии бывшего лагерника, которому, с одной стороны, выгодно делать вид, что у него с мозгами не все в порядке, а с другой, хватает ума ловко пользоваться сочувствием окружающих.

Степан сказал, что никакой ловкости не видит, просто человек немножко причисленный от всех своих переживаний.

— Просто, да не просто! — провел пальцем перед собой Иона Овсеич. — Когда у человека сильно хромает совесть и кое-что из прошлого надо забыть, очень удобно такое поведение, как у Ефима Граника.

— Овсеич, — Степан положил руки на стол, ладони сплошь в рыжих и черных мозолях, — а у тебя на его месте, думаешь, другое поведение было бы?

Иона Овсеич немножко обиделся и сказал, что сравнение крайне неудачное, однако попросил Степана хотя бы так, ради голого интереса, присматриваться к Гранику: случайное слово, взгляд, мимика могут дать порой больше, чем автобиография на целый лист. Лишнее время и силы для этого не потребуются, тем более, что Тося берет маленькую Лизу к себе, и Ефим будет заходить к Хомицким регулярно. А тогда сравним и посмотрим, кто был прав.

— Овсеич, — нахмурился Степан, — ты из меня филёра не делай. Я водопроводчик, а не филёр, я не подхожу.

— Филёр? — Иона Овсеич сощурил глаза. — Можно только удивляться, как тебе пришло в голову такое слово.

В следующее воскресенье Тося, Ефим и Лизочка пошли втроем смотреть картину про Тарзана, которую показывали в кино имени Уточкина. Лизочка так громко смеялась, что соседи несколько раз просили угомонить ребенка, а Ефим тут же давал отпор и обещал вызвать контролера, если не прекратят болтовню. Тося шептала ребенку по секрету, что папа сильный, как Тарзан, и можно не бояться. Лизочка одной рукой держалась за тетю Тосю, другой — за папин рукав, и не отпускала до конца картины.

После кино гуляли в Городском саду. Лизочка выпила два стакана сладкой воды кюрасо за четыре рубля сорок копеек, потом пошли на Приморский бульвар, в Воронцовском переулке купили у бабушки кулек семечек и лузгали всю дорогу.

С Потемкинской лестницы хорошо был виден весь порт от Ланжерона до Лузановки, стояло много пароходов, краны поднимали ящики в воздух, на несколько секунд замирали, поворачивались и опускали на землю. Ящики, хотя издали казались маленькими, на самом деле были очень большие: грузовики, когда проезжали рядом, были в два раза меньше.

— Тося, — обратился Ефим, — вы не представляете себе, сколько надо масляной краски, чтобы все это покрасить!

Человек в люльке красил мачту, дул слабый ветерок, иногда в лицо, иногда чуть сбоку, Ефим сказал, такую работу, целый день на свежем воздухе, он бы сам делал с удовольствием. Ради бога, ответила Тося, пусть идет на судоремонтный завод или в порт, там всегда найдут работу.

— Лизочка, — улыбнулся Ефим, — ты бы гордилась, что твой папа красит пароходы?

Лизочка повернулась лицом в сторону Ланжерона, солнце светило прямо в глаза, и сказала, что хочет покататься на пароходе. Тося ответила: когда папа будет сам красить пароходы, она сможет кататься, сколько захочет. Нет, покачала головой Лизочка, она хочет сейчас, потом ей не надо.

Девочка жмурилась от солнца, татарские глаза блестели, как две лакированные полоски, Тося крепко обняла ее, вздохнула и сказала: точь-в-точь папины.

Ефим тихонько запел: «Я не папина, я не мамина, я на улице росла — меня курочка снесла».

— Лизочка, — улыбнулась тетя Тося, — тебя курочка снесла?

Когда вернулись домой, Ефим попросил лучшую, какая сохранилась, Колысину фотографию: он нарисует масляными красками большой портрет.

Аня Котляр сделала Лизочке на день рождения подарок — бумазейное платье, шерстяные рейтузы и красную шапочку. Получилось почти как в сказке. Ефим сделал из картона морду волка, надел на голову, рядом присела со своим вязаньем бабушка Малая, и теперь было уже не почти, а точно. Тося пригласила Лесика и Зиночку Бирюк, Марина дала на весь вечер свой патефон с пластинками из довоенного времени: «В парке Чаир распускаются розы, в парке Чаир расцветает миндаль, пляшут метели в полярных просторах, снится веселая звонкая даль».

Оля Чеперуха поднялась со своими внуками Гришей и Мишей на третий этаж к Тосе, чтобы послушать музыку, от которой щемит сердце, как будто тебе только двадцать лет. Зина и Лизочка не отходили от мальчиков, говорили им «агу, агу!», удивлялись, какие они маленькие, можно подумать, не настоящие, и просили подержать.

— Дети, — обратилась Клава Ивановна, — дорогие мои дети и внуки, бабушка Малая хочет, чтобы вы всегда были счастливые, она желает вам больше, чем самой себе. Лизочка, Зина, подойдите к бабушке, сядьте на колени и обнимите.

Лесик отказался, так и не смогли уговорить, а девочки сделали, как просят, Клава Ивановна закрыла глаза, возле переносицы, с обеих сторон, выступили слезы.

— Лизочка, — сказала бабушка Оля, — правда, у нас в Одессе гораздо интереснее, и ты уже никогда не захочешь обратно в Граденицы?

Все ждали ответа. Лизочка подошла к тете Тосе и спросила, почему папа с мамой так долго не приезжают за ней. Ефим переводил взгляд с одного на другого, на лице застыла улыбка, Клава Ивановна громко вздохнула и велела Ефиму проснуться, а не спать на ходу с открытыми глазами, до ночи еще далеко.

Поставили пластинку с песней из картины «Светлый путь», женщины и мужчины пели так дружно, с таким чувством, что хотелось выйти на улицу, стать в строй и шагать, шагать, шагать, Клава Ивановна не выдержала первая, затопала на одном месте ногами и подхватила припев:

Пластинка была с трещиной, когда иголка ударялась, получался щелчок, но это никому не мешало, и ставили еще три раза, чтобы дети могли выучить слова и запомнить.

Лесику и Лизочке, когда бабушка Малая начинала петь, делалось так смешно, что не могли выговорить ни слова, Зиночка сердилась на них и громко объясняла, как это некрасиво — смеяться над старенькими. Потом все вместе дали Клаве Ивановне обещание выучить песню, только не сейчас, а в другой раз, потому что сейчас им хочется во двор.

— Дети, — бабушка Малая закрыла лицо от ужаса, — как вам не стыдно!

Когда она пришла в себя, детей в комнате уже не было, Тося Хомицкая смеялась и оправдывалась, что сама не успела заметить.

Оля Чеперуха качала головой:

— Вы смеетесь, Тося, а прежние дети, ваш Колька и наш Зюнчик, были другие: если Клава Ивановна сказала, это был закон.

Мадам Малая тоже качала головой, в глазах была сильная усталость, просила еще раз поставить пластинку «Нам нет преград ни в море, ни на суше», она хочет вспомнить все слова, а когда кончилась, махнула рукой и горько улыбнулась: годы берут свое, и никто не повернет обратно.

Со следующего понедельника Ефим приступил к работе маляром на судоремонтном заводе. Когда в отделе кадров посмотрели паспорт и увидели, что прописка временная, сказали: ничего, придет срок — продлим. Все документы приняли без волокиты и разговоров, вторично пришлось переписывать только автобиографию: просили как можно подробнее, хотя бы на страничку-полторы, расшифровать последние пять лет жизни. Ефим сам хорошо понимал, что так надо, поскольку завод прямо на территории порта, полно иностранцев, люди разные — где лицо, где маска, сразу не разберешь.

Вечером Клава Ивановна два раза заходила к Дегтярю и не заставала, пришлось подняться в третий раз, было уже около одиннадцати. Иона Овсеич сильно устал, конец квартала, а отдел снабжения прошляпил, не сумел своевременно обеспечить сырьем, с утра заседало партбюро, начальнику отдела дали строгача, но раскройный цех фактически весь день был на простое, завтра надо посылать толкачей в Киров и Осташкове.

— Дегтярь, — сказала Клава Ивановна, — зато я принесла тебе сегодня приятное известие. Угадай.

Иона Овсеич не захотел гадать: если угадаешь, будет еще приятнее, а если не угадаешь — может пропасть все удовольствие. Слишком большой риск.

— Ладно, — уступила Клава Ивановна, — я сама скажу: Ефим Граник поступил маляром на судоремонтый завод, и никто не нажимал. Кто же был прав — ты или я?

Иона Овсеич ответил, что в данном случае не важно, кто был прав, важно другое: какие сведения о себе сообщил Ефим Граник в отделе кадров.

— Что значит — какие? — удивилась Клава Ивановна. — Ефим не такой, чтобы выдумать себе новую автобиографию.

Иона Овсеич лукаво прищурил глаз:

— Малая, а ты уверена, что хорошо знаешь его старую автобиографию за последние пять лет, начиная с сорок второго года? Еврей, если ему грозил плен у гитлеровцев, мог иметь только один выход — застрелиться. А если он не застрелился и вышел живой из фашистского концлагеря, так одно из двух: либо сверхъестественное везение, а в сверхъестественное никто из нас не верит, либо милость врага за какие-то особые заслуги.

Особые заслуги, пожала плечами Клава Ивановна, откуда к Ефиму такая хитрость; он еще до войны был со странностями, весь двор любил посмеяться.

— Да, — подтвердил Иона Овсеич, — но с другой стороны, три года подряд простачок выдает себя за татарина, и коварный, лютый враг остается в дурачках. Где же здесь логика? Помогите мне, мадам Малая.

Клава Ивановна ответила, что помочь не может, но чувствует правду сердцем, кроме того, есть еще одно доказательство: Ефима освободили из лагеря, выдали паспорт и разрешили вернуться в Одессу.

— Малая, — сказал Иона Овсеич, — мы еще слишком доверчивы и гуманны. Слишком.

Из первой получки Ефим больше половины отдал на Лизочку. Тося говорила, что столько не надо, дитя кушает, как птичка, но Ефим привел свои объяснения: ему надо не один год работать, чтобы хоть немножко рассчитаться за ребенка.

— Фима, — не на шутку обиделась Тося, — если я еще раз услышу, мы будем смертельные враги.

Вечером, накануне Покрова, Тося одела Лизочку в нарядное платье, сверху легкое пальто с капюшоном, взяла за руку и вместе пошли в Успенскую церковь. У главного входа, с улицы Советской Армии, собрались тысячи людей, пробиться внутрь не было никакой возможности, пришлось обходить через улицу Кирова в Успенский переулок. Тося остановила Лизочку, вынула из-под платьица медный крестик с цепочкой, поднялась по ступенькам к боковой двери и прижалась у стены: здесь меньше толкали и чувствовался свежий воздух с улицы. На большой люстре горели свечи, язычки наклонялись в разные стороны, каждый сам по себе, Лизочка внимательно следила и старалась угадать заранее, куда — один, куда — другой. Иногда получалось правильно, иногда неправильно. Лизочка спросила у тети Тоси, почему язычки все время двигаются, а не горят ровно вверх, как в лампе, тетя Тося сказала, дуют сквозняки. Нет, покачала головой Лизочка, когда сквозняк, — свеча гаснет, а здесь горит. В Беляевке, в церкви, тоже горели, а дома, если откроешь дверь и окно, сразу гаснет. Лизочка немножко подумала и сама объяснила: в церкви пролетают ангелы, машут крылышками, и язычки тянутся за ними.

Старушка, которая стояла рядом и слышала объяснение, назвала Лизочку умницей и погладила по голове, а тетя Тося опять повторила, что с разных сторон дуют сквозняки, и ангелы тут ни при чем.

На другой день Лизочка рассказала бабушке Малой, как ходили вчера в церковь, там летали под потолком ангелы, одного она успела заметить.

— Не болтай глупости, — рассердилась бабушка Малая, — ангелов на свете не бывает.

С Тосей у Клавы Ивановны получился большой и неприятный разговор: во-первых, кто разрешил водить ребенка в церковь, когда рядом живой отец и ничего не знает, во-вторых, если ставить вопрос формально, почему надели крестик и повели девочку в церковь, а не в синагогу, хотя не надо ни туда, ни сюда.

Насчет крестика Тося сообщила, что надели еще в сорок втором году и была только польза, девочка осталась живая, здоровая, а церковь или синагога — разница небольшая, Бог один на всех.

— Дура, — Клава Ивановна затрясла кулаком у Тоси перед носом, — гитлеровцы делали все от имени Бога: убивали от имени Бога, сжигали от имени Бога, душили грудных детей газом — тоже от Бога! А где были его глаза, когда твой сын, который рисковал своей жизнью, чтобы спасти чужого ребенка, должен был погибнуть от пули Гитлера!

Тося не отвечала, опустила голову, Клава Ивановна потребовала, чтобы она смотрела ей прямо в глаза и не пряталась.

— Смотри мне прямо в глаза! — второй раз потребовала Клава Ивановна.

— Что вы хотите? — Тося подняла голову, глаза были желтые, как морской песок. — Что вы хотите от моей души! Я ничего не знаю, ничего не понимаю, мне ничего не надо — отстаньте, ради бога, отстаньте!

Клава Ивановна подошла к окну, на улице гуляли беззаботные люди, весело смеялись и получали полное удовольствие от жизни: октябрь стоял такой теплый, как будто вернулось лето.

Ефим, когда узнал, что Лизочка ходила с Тосей в церковь, проявил полное равнодушие, только сказал, чтобы сняли крестик. Лизочка заупрямилась и не соглашалась ни за что на свете, тетя Тося просила по-хорошему, приказывала, грозила, но без результата.

Ночью, Лизочка крепко спала и не могла слышать, Тося осторожно подняла головку, сняла цепочку и спрятала. Первый день прошел так, а на второй Лизочка подошла к тете Тосе, заплакала и призналась, что потеряла крестик.

— Вспомни, где ты игралась, и поищи, — сказала тетя Тося.

Лизочка целое утро искала по всей комнате, в коридоре, во дворе, возле ворот, но нигде не было. Тетя Тося два раза выходила, помогала искать и говорила, хватит, когда-нибудь сам найдется. Лизочка попросила, чтобы купили другой, а отыщется старый — можно будет продать. Тетя Тося дала обещание, но потом объяснила, что на всю Одессу один мастер и придется долго ждать. Ничего, сказала Лизочка, подождем.

До конца недели у Тоси была тяжесть на сердце, как будто прижали спереди и сзади гирями. Клава Ивановна укоряла, напрасно она так переживает, но от этих укоров делалось только хуже.

— Малая, — сказал Иона Овсеич, — в этот раз ты справилась. Ордена, правда, мы тебе не обещаем, но на доске почета место найдется.

Когда Тося немножко повеселела и опять разговорилась, Клава Ивановна сама почувствовала облегчение, на целый день взяла Лизочку и пошли гулять к морю. В Аркадии съели два пирожка с мясом, выпили по стакану вишневой косточки, все вместе десять рублей, и купили детскую книжку: на следующий год — в школу, пора уже готовиться.

Вечером зашли в гости к Котлярам. Клава Ивановна попросила Адю, который теперь уже студент консерватории, показать Лизочке, как надо играть на пианино.

— Адя, — Иосиф сидел на своем табурете с подпиленными ножками и делал набойки к женским туфлям, — покажи и пусть она сама попробует своими пальцами. Но сначала проверь, какой у нее слух.

Иосиф объяснил Клаве Ивановне, что существуют два совсем разных слуха, абсолютный и музыкальный, но люди всегда путают. Например, можно иметь обыкновенный музыкальный слух и быть первоклассным пианистом и, наоборот, иметь абсолютный слух, но не сыграть самую простую гамму.

— В чем же разница? — спросила Клава Ивановна.

— Пальцы, — сказал Иосиф, — все зависит от того, какие у тебя пальцы. Адя, покажи бабушке Малой, чтобы она видела. С такими пальцами надо родиться, их за деньги не купишь. Малая, я тебе говорю, он еще прославит наш двор на весь мир.

Адя попросил дядю Иосифа успокоиться, слишком много слов, в ответ Котляр горько скривил губы и вздохнул:

— Глупенький, будь здоров, хорошо учись, а мне лично ничего не надо. Все для тебя.

Адя выстукал пальцем несколько тактов, Лизочка повторила за ним, потом попробовали на пианино в четвертой октаве, первой октаве и субконтроктаве. Когда пробовали в субконтроктаве, Лизочка смеялась, потому что звуки были такие, как будто мычит корова или топает в лесу громадный медведь.

Через полчаса пришла из своей больницы Аня. У нее был сегодня на редкость удачный день: один больной с Заставы, которого выписали домой, обещал полтора кило козьего жира, говорят, очень помогает легочникам. Она забежит только на минутку к Полине Исаевне, чтобы сообщить, и вернется.

Адя сыграл «Елочку», «Чижик-пыжик», «Фонарики-сударики», дядя Иосиф подпевал, Клава Ивановна размахивала руками, как дирижер в театре. Лизочка громко смеялась и требовала еще.

Аня вернулась заметно расстроенная. Иосиф спросил, в чем дело, но ответа не получил, и сам догадался, наверно, у Дегтярши опять неважно со здоровьем. Клава Ивановна горько вздохнула, велела Лизочке сказать Аде спасибо, и попрощались.

У Иосифа набралось много заказов, он засиделся до двух часов и вынужден был кончать при керосиновой лампе. После двенадцати, чтобы не тревожить соседей, приходилось работать только иглой, дратвой и резиновым клеем. Швы на латках требовали большой аккуратности, особенно женская обувь, Иосиф сильно напрягал зрение, болели глаза, затылок наливался тяжестью, шея делалась, как будто деревянная.

Иосиф поставил будильник на пять часов, в шесть уже надо выходить на завод, привел в порядок протез, чтобы утром не терять время, выкурил цигарку, немножко удовольствия, хотя на ночь будоражит нервы, и лег.

— Иосиф, — окликнула через минуту Аня, — ты спишь? Иосиф засмеялся и сказал: если ему хотят дать сто рублей, так не спит, а если у него хотят взять, так спит.

— Сегодня вечером, — прошептала Аня, — когда я зашла к Полине Исаевне и обещала достать для нее кило козьего жира, Дегтярь посмотрел на меня такими глазами, что мне стало нехорошо.

— Дальше, — сказал Иосиф.

— Потом он повернулся боком и спросил: терпение советской власти имеет где-нибудь край или Котляр думает, края нет?

— Что ты ответила?

— Я ответила, мы не делаем ничего такого, чтобы надо было об этом думать или ставить вопрос.

— Правильно.

— Потом он сказал: за хлеб-соль для больной Полины Исаевны спасибо, и отдельное спасибо за анекдоты, которые распространяет Иосиф Котляр.

— Какие анекдоты? — Иосиф повернул голову, свет луны бил прямо в глаза, из трубы на крыше, через дорогу, подымались клубы дыма, сначала круглые, пухлые, потом вытягивались в длину и уходили в небо. — Какие анекдоты?

— Боже мой, — застонала Аня, — он еще спрашивает! Сколько раз я просила и повторяла: язык без костей. Болтает, вечные шутки-прибаутки, как будто он один на свете.

— Подожди, — остановил Иосиф, — приведи мне конкретно, что я болтал и где.

— Бедный Адя, — заплакала Аня, — его папочка Ваня имел язык без костей, а теперь этот. Черт с тобой, если тебе не жалко ребенка, без тебя проживем.

— Я еще не в гробу, — сказал Иосиф, — не надевай мне белые тапочки. А на твоего Овсеича я уже один раз положил с прибором и еще десять раз положу.

— Ишак, — горько засмеялась Аня, — старый ишак, он хорохорится перед собственной женой. Иосиф рассердился:

— Я понимаю, тебе нужен был такой муж, как Овсеич, чтобы чахоточной жене круглые сутки читать лекции, а кусочек масла и яичко пусть принесут соседи.

— Вот, — обрадовалась Аня, — повтори еще раз и громче, чтобы вся Одесса услышала, а потом будешь требовать, чтобы я тебе конкретно привела, где ты болтал и что.

— Дура, — опять рассердился! Иосиф, — никто не запрещает человеку пошутить и посмеяться над соседом, от шутки не умирают.

— Боже мой, — застонала Аня, — запрещают, не запрещают, надо же понимать, какое сейчас время и с кем шутить!

— Аня, — засмеялся Иосиф, — я тебе расскажу интересный случай. Сидят в ДОПРе двое, Франц и Шванц, Франц спрашивает: «За что ты сидишь?» А Шванц ему отвечает: «За то, что я плохо бегаю». Франц сильно удивился: «Уж и за это садят?» Шванц ему объясняет: у них с соседом тонкая стена, слышно каждое слово, о чем говорят, и сосед первый прибежал, куда следует. «Дурак, — зареготал Франц, — а ты в это время кушал горох и ждал». Шванц обиделся и сказал, что он не дурак, наоборот, он побежал первый, но сосед лучше бегает и перегнал его.

В Адиной комнате заскрипела кровать, как будто человек сильно ворочается или трясется от смеха. Вот, прошептала Аня, мальчик слышит каждый шорох, хотя стена капитальная и дверь плотно закрыта, соседи, наверное, тоже слышат. Иосиф сказал, ему плевать на соседей, пусть боятся те, кому Советская власть стоит поперек горла, а Котляр отдал за нее все самое дорогое, что имел.

— Иосиф, — Аня перешла на диван к мужу, — поклянись моим здоровьем, что ты больше не будешь болтать языком, где попало.

Нет, категорически ответил Иосиф, если человек дает такую клятву, получается, что есть причина, и он на самом деле болтает лишнее. Аня крепко прижалась, обняла за шею и продолжала настаивать, но Иосиф снова отказал и повторил, что хорошо знает свои права и никто его не запугает. А насчет Вани Лапидиса она привела неудачный пример: во-первых, было десять лет назад, в тридцать седьмом году, во-вторых, нет дыма без огня — даром человека не могли взять.

После Октябрьских Иона Овсеич в разговоре с Малой, Степой Хомицким и другими соседями ненароком обронил: он не будет сильно удивлен, если еще до Нового года партия и правительство примут решение об отмене карточной системы, то есть свободной продаже хлеба и других продовольственных товаров для всего населения.

Иосиф Котляр обсуждал новость со своей Аней и попутно объяснял, что легко принять решение, но реализация требует крепкой материальной базы, а сельское хозяйство еще не успело залечить раны от войны и хромает на обе ноги. Кроме того, выступление Черчилля в американском городе Фултон показывает, как мы должны крепить оборону и быть всегда начеку, а это пожирает столько денег, что хватило бы на два сельских хозяйства.

Аня качала головой: если бы американцы видели хоть четверть того, что видели мы, они бы выгнали этого Черчилля еще до того, как он открыл свой рот. Черчилль, возмутился Иосиф, вроде вся загвоздка в одном Черчилле! А доктрина Трумэна, а план Маршалла, а Уолл-стрит!

Накануне выходного Аня занесла Полине Исаевне крестьянский калачик и стакан сметаны. Пока та отламывала по кусочку и окунала в сметану, гостья сама завела разговор на экономические темы. Иона Овсеич пришел с работы, успел услышать вторую половину дискуссии и поинтересовался, из какого источника Анна Котляр черпает сведения, что все деньги у нас уходят на военный бюджет, если по данным Госплана СССР на оборону расходуется, примерно, одна пятая часть, а львиная доля — на промышленность и сельское хозяйство, причем ежегодный прирост сельского хозяйства в текущей пятилетке запланирован не меньше, чем на семнадцать процентов?

Аня призналась, что даже не имела представления, как много денег уходит у нас на сельское хозяйство и какой быстрый рост предусмотрен пятилетним планом, захотела узнать новые подробности, но Иона Овсеич сказал, что экономучебой займется в другой раз, а сейчас вернемся к вопросу: где тот грязный источник, из которого она почерпнула свои сведения о распределении капиталовложений в нашем народном хозяйстве?

— Что значит грязный? — возмутилась Аня, лицо сильно побледнело, губы сделались синие, как на морозе.

Полина Исаевна объяснила за мужа, что он просто говорит с ней откровенно, как с близким человеком, и ничего плохого в данном случае не думал, напрасно Аня разволновалась, но Иона Овсеич попросил жену не расписываться за грамотного и повторил свой вопрос насчет грязного источника. Больше того, добавил Иона Овсеич, можно только удивляться, какое поразительное единодушие у Котляров с таким лакеем плутократии, как лейборист Клемент Эттли: тот говорит, что Советская Россия все отдает на военные цели, поэтому, дескать, мало уделяет мирной экономике для народа, и наши дворовые экономисты повторяют за ним буквально слово в слово! И это в то время, когда товарищ Сталин лично дал ответ Клементу Эттли: мистер Эттли ничего не смыслит в экономической науке, но зато хорошо набил руку в антисоветской пропаганде.

Иосиф, когда жена передала ему весь разговор и сравнения, хватил своим сапожным молотком по железной лапе с такой силой, что задзеленькали стеклянные трубочки на люстре. Адя сидел в другой комнате, писал конспект по основам марксизма-ленинизма и от этого звука весь передернулся, как будто через тело пропустили ток.

Потом Иосиф поднял крик и стал требовать от жены, чтобы она немедленно пошла к своему Овсеичу и предупредила: Котляр не Лапидис, его на рачка не возьмешь. Котляр потерял ногу в гражданскую войну, когда Советская власть висела на волоске. В сорок четвертом Иосиф Котляр отдал своих сыновей на фронте, больше ему терять нечего, и пусть Дегтярь закроет свой поганый рот, если хочет жить!

Зашел Адя, обнял дядю Иосифа за плечи и просил успокоиться, но от этой просьбы дядя Иосиф раскричался еще громче, кавалерийский голос можно было услышать через все стены, и во дворе наверняка слышали.

— Иосиф, — Аня изо всех сил прижимала ладони к щекам и умоляла взять себя в руки, — Иосиф, не лей воду на мельницу.

— Мне плевать на его мельницу, — заорал в ответ Иосиф, — и пусть лучше твой Овсеич возьмет свои слова обратно, иначе будет такое, что еще мир не видел!

— Ой, какой глупый человек, — Аня сидела на стуле и раскачивалась, — недаром говорят, язык мой — враг мой.

— Жена, — наконец, немного успокоился Иосиф, — четыре года ты воевала на фронте, получила инвалидность на всю жизнь, так объясни мне: откуда в тебе такая осмотрительность и осторожность? Почему ты постоянно должна оглядываться на какого-то Дегтяря?

— При чем здесь оглядываться! — громко сказала Аня. — Просто большое уважение к человеку, который всю свою жизнь отдает другим и ничего не требует взамен.

— Ничего? — удивился Иосиф.

— Ничего, — повторила Аня.

— Значит, — скривился Иосиф, — твое уважение и то, что ты Овсеича слушаешься больше, чем собственного мужа, а его мнение для тебя главнее, чем мое, — это, по-твоему, ровным счетом ничего?

Адя засмеялся и сказал: из дяди Иосифа может выйти софист не хуже самого Сократа, который с таким мужеством стоял за истину, что в конце концов должен был по собственной воле принять смертельный яд.

— Ципун тебе на язык! — схватилась Аня. — Иди в свою комнату, садись делать уроки.

Адя ответил, что сейчас он как раз готовится к практическим занятиям по «Краткому курсу», завтра семинар, а преподаватель требует от студентов, чтобы приводили примеры об антагонистических и неантагонистических противоречиях из окружающей жизни.

— Ты не умничай, — рассердилась Аня. — Тебе дали учебник, дали книжку, а приводить собственные примеры будешь, когда сможешь сам зарабатывать на жизнь и заведешь свою семью.

Нет, покачал головой Адя, преподаватель требует на каждом семинаре факты из конкретной действительности, так что откладывать нельзя.

Иосиф целиком поддержал Адю и сказал, что он прав на тысячу процентов: пусть думают своими мозгами, а не ждут, пока будут пережевывать папа с мамой.

— Так, так, — подтвердила Аня, — давай сбивай мальчика с дороги, тебе недостаточно, что ребенок один раз остался сиротой.

После этих слов Аня спохватилась, Адя наклонил голову, как тот упрямый бычок, и злыми глазами смотрел исподлобья.

— Ребенок! — подмигнул Иосиф. — Какой он ребенок: здоровый буц — ему уже пора скоро своих детей делать. Дитя, подойдите ближе.

Адя подошел, дядя Иосиф крепко обнял, потрепал за чуб и сказал: тут один человечек, живет на Большой Арнаутской, угол Ленина, продает мотоциклетку, немецкая марка «Цундап», надо зайти посмотреть. У студента найдется свободная минута, чтобы заглянуть вместе?

— Как тебе нравится? — возмутилась Аня. — Он спрашивает у него, а у меня ты спросил?

— Тебе тоже нужна мотоциклетка? — удивился Иосиф. — Пожалуйста, купим две и спаруем, будет, как у хорошей кобылы, четыре ноги.

С мотоциклетом сложилось так удачно, как будто сам Бог подсказал: накануне Дня Сталинской Конституции Иосиф принес человеку деньги, а буквально через неделю правительство издало постановление об отмене карточной системы и денежной реформе — один новый рубль за десять старых. Человек с гвалтом прибежал во двор, требовал мотоцикл обратно, многие соседи взяли его сторону и тоже требовали, чтобы Котляр вернул мотоцикл, иначе получается просто грабеж, но Иосиф предлагал всем недовольным обратиться в центральную прачечную — там круглосуточно принимают жалобы. Больше всех кипела Дина Варгафтик, называла Иосифа жуликом и низкой сволочью, но сама же объясняла, что ничего удивительного здесь нет: деньги всегда шли к деньгам — так было и так будет.

В воскресенье собрались в большом коридоре на втором этаже, Иона Овсеич сердечно поздравил всех жильцов с денежной реформой и отменой карточной системы — новым крупным шагом по пути благосостояния и дальнейшего подъема. Несмотря на то, что в годы войны враг всячески пытался подорвать нашу экономику, фабрикуя в огромных количествах фальшивые советские денежные знаки, и способствовал тем самым временному оживлению на бывшей оккупированной территории черного рынка и спекуляции, партия и правительство, в интересах рабочего класса, колхозного крестьянства, а также всех трудящихся, сделали все необходимое, чтобы сохранить на прежнем, довоенном уровне заработную плату и цены на товары широкого потребления и, одновременно, сочли возможным произвести обмен денег в соотношении десять старых рублей за один новый рубль. Здесь не надо быть большим математиком, чтобы посчитать: тот, кто живет на свои трудовые доходы, при обмене практически ничего не теряет, и, наоборот, всякого рода спекулянты, дельцы и барыги теряют тем больше, чем больше они наворовали.

Советский народ ответил глубокой благодарностью на новое проявление заботы партии и правительства, однако нашлись и такие, в том числе у нас во дворе, которые лезли из кожи вон, чтобы урвать как можно больше не только у частных граждан, но и у государства, и в самые последние дни, накануне реформы, ухитрились вложить свои капиталы в сберкассу, где первые триста рублей менялись один к одному, а последующие три тысячи — на льготных условиях.

— Анна Котляр, — Иона Овсеич демонстративно отвернулся, — можешь поднять голову, мы на тебя не смотрим.

Люди засмеялись, потому что все получилось как раз наоборот: до этого Аня держала голову ровно, а теперь, когда Иона Овсеич отвернулся, действительно опустила.

— Товарищи, — Иона Овсеич прищурил глаз, руки сложил на животе, чуть-чуть играли пальцы, — я думаю, дадим слово Анне Котляр, послушаем, что она хочет сказать нам.

Аня, наконец, подняла голову и сказала, что никаких денег накануне реформы они в сберкассу не заносили, ибо не могли знать заранее, какие там будут условия, льготные или нельготные, кроме того, в сберкнижке стоит число, когда принят последний вклад, и она не делает из этого тайны: пожалуйста, кто хочет убедиться, может посмотреть.

Иона Овсеич поблагодарил за полную откровенность и доверие, но при этом подчеркнул, что имеется закон о тайне вкладов и нарушать никто не позволит. Ну, а если к тому же учесть, что существует такой вид вклада, как на предъявителя, когда имя остается в секрете от самой сберкассы и даже государства, стало быть, можно иметь и две, и три, и пять книжек, следует только удивляться, за каких простачков принимают нас Котляры, добровольно соглашаясь на ревизию и контроль.

Аня сказала, она клянется жизнью, что говорит всю правду, а в сберкассу они действительно заходили, но не для того, чтобы положить деньги, а наоборот, снять: как раз купили Аде мотоциклет, и надо было уплатить.

Иона Овсеич улыбнулся: чтобы один раз взять деньги, наверно, достаточно один раз зайти, а если заходят три или четыре раза, причем в разные кассы, поневоле складывается другая картина.

— Мало сказать, другая! — подхватила Дина Варгафтик. Многие согласились с Диной и поддержали, а Зиновий Чеперуха, хотя отец и жена удерживали с обеих сторон, вдруг набросился на нее, как уличный хулиган, обругал ни за что ни про что и потребовал, пусть приведет конкретные факты, в противном случае, Котляр имеет законное право привлечь ее к ответственности за клевету и шантаж.

— Молодой человек, — вежливо остановил Иона Овсеич, — по-моему, вы ошиблись адресом: это меня надо привлечь к ответственности, поскольку я первый поднял вопрос.

— Да, — нахально ответил Зиновий, — и вас вместе с ней, чтобы не пачкали человека грязью и не шельмовали!

— А если мы найдем свидетелей и докажем, — Иона Овсеич ударил кулаком по спинке стула, — какую песню тогда вы запоете!

— А вы сначала найдите свидетелей! — совсем обнаглел Зиновий.

— Нет, — стоял на своем Иона Овсеич, — отвечайте прямо: какую песню вы запоете, если компетентные органы вскроют, кого Зиновий Чеперуха взял под защиту, и установят причину такого загадочного единодушия?

— Товарищ Дегтярь, а чего стращать? — Марина Бирюк поднялась со своего стула, каштановые волосы были распущены, как у немецкой артистки Марики Рокк, из картины «Девушка моей мечты». — Все во дворе видят, как живут Чеперухи, и стращать не надо. А насчет Котляра я лично не знаю, чтобы он спекулировал или делал махинации. Человек сидит восемнадцать часов в сутки и хорошо зарабатывает. Ну, и на здоровье, кто завидует, пусть тоже поишачит, а мерить воду руками — нехай дурень меряет.

В коридоре стало тихо, один Фима Граник хихикнул в свой кулак, люди с удивлением смотрели на него и пожимали плечами, а он вдруг совсем развеселился и обратился с просьбой ко всем присутствующим и отсутствующим, ответить ему на простой вопрос: сколько ножки у сороконожки?

— Ефим Граник, — топнул Иона Овсеич, — свои малахольные шутки будете показывать в другом месте, а здесь вас видят насквозь!

— Не оскорбляйте меня, — закричал Ефим, — я не боюсь, я никого на свете не боюсь, и не рычите на меня, как лютый волк! Я сам хорошо умею рыкать.

— Фима, — обратилась Клава Ивановна, — сядь и успокойся, а то люди могут нехорошо подумать.

Иона Овсеич призвал товарища Малую к порядку и предложил не вмешиваться, когда ее не просят. А что касается реплики Ефима Граника, мы даем обещание вернуться к ней в более подходящее время и более подходящем месте.

Ефим в упор смотрел на товарища Дегтяря, качал головой и шевелил губами, как будто разговаривает сам с собой, но так, чтобы другие тоже видели и могли угадать слова. Степа Хомицкий первый угадал, весело погрозил пальцем и напомнил Ефиму детскую присказку: за мать — кости ломать. Люди засмеялись, а Иона Чеперуха вдруг, ни с того ни с сего, предложил лично товарищу Дегтярю и всем остальным соседям анодированные кольца для столовых салфеток и пуговицы для кальсон, количество неограниченное. Клава Ивановна сказала, столовые салфетки теперь не в моде, так что кольца можно сдать прямо в утильсырье, пять рублей за тонну.

Ладно, ответил Иона, салфетки вышли из моды, но пуговицы для кальсон еще в моде: в последний день перед реформой он купил на триста рублей и согласен уступить за полцены.

— Иона, — откликнулась Марина Бирюк, — можно взять за полную цену, но где найти столько мужиков!

— Фи, какая гадость, — скривилась Ляля Орлова.

Чеперуха схватился за голову, видно было, что человек прогорел на своей коммерции до последней нитки и только теперь осознал, люди вокруг сочувственно вздыхали, но помочь ничем не могли: пуговицы для споднего не такая вещь, чтобы делать запас вперед на двадцать лет.

— Иона Чеперуха, — одернул товарищ Дегтярь, — прекратите свой балаган и не мешайте нам работать!

— Овсеич, — обиделся старый Чеперуха, — я тебя уважаю, на улице я первый снимаю картуз, но не надо лишний раз садиться на голову.

— Иона Чеперуха, — повторил товарищ Дегтярь, — прекратите свой балаган и не мешайте нам работать.

Катерина, хотя до этой минуты сидела спокойно, неожиданно заступилась за свекра, которого оскорбляют в присутствии родного сына, инвалида Отечественной войны, и всех соседей.

— Садитесь на свое место, Тукаева-Чеперуха, — приказал Иона Овсеич, — я не давал вам слова.

— Он не давал! — глупо засмеялась Катерина. — Я у него сильно спрашивать буду.

Иона Овсеич сделался бледный, пальцы дрожали, Клава Ивановна прикрикнула на Катерину и обратилась к Зиновию, чтобы приказал своей жене немедленно извиниться, а если она такая бесстыжая, пусть сам извинится за нее.

Не надо, остановил Иона Овсеич, пусть высказывается до конца, каждый имеет право говорить, что думает; невзирая на личности.

Ефим Граник, про которого все забыли, без спроса поднялся, вышел на середину, стал мотать головой, как лошадь, в разные стороны и быстро шевелить губами. От полной неожиданности люди оцепенели, а когда пришли в себя, Ефим уже сел на место, и Степа Хомицкий первый дал объяснение:

— Один высказался. Следующий.

Многие ожидали, что сейчас Иона Овсеич рассердится по-настоящему и примет меры, но все обошлось довольно мирно.

— Неплохая пантомима, — сказал Иона Овсеич, — видимо, артист тщательно отрепетировал и только ждал подходящего момента.

Ефим поднял голову, секунду смотрел на товарища Дегтяря, потом обвел всех остальных, глаза были усталые, такие печальные, что щемило от жалости сердце. Клава Ивановна сказала, пусть идет на улицу, подышит свежим воздухом, но Иона Овсеич запретил и потребовал от Малой, чтобы не устраивала здесь богадельню.

В три часа ночи к Ионе Овсеичу приехала скорая помощь: врач констатировал приступ стенокардии, предлагал госпитализировать, но больной отказался наотрез. Смотрите, сказал врач, сделал у себя отметку и попросил больного собственноручно расписаться, что от предложенной ему госпитализации отказался.

Полдня Иона Овсеич пролежал в постели, выпил стакан сладкого чаю, намазал кусочек хлеба сливочным маргарином, подождал, пока Полина Исаевна уйдет в свою школу, оделся потеплее и отправился на фабрику.

Полина Исаевна вернулась в девять — четверть десятого. В квартире было темно, тишина, как в погребе, она включила свет, бросилась к телефону и чуть не умерла от страха, пока дозвонилась в партбюро и услышала голос своего Дегтяря.

Минут через десять зашла Клава Ивановна и привела с собою Аню Котляр, чтобы сделать сердечнику укол камфоры на ночь. Полина Исаевна налила гостям чай из термоса, просила немного подождать и сказала про своего Дегтяря, что горбатого могила исправит.

— Можно позавидовать, — вздохнула Аня, — человек не боится смерти.

— Шмерти! — нарочно прошамкала Клава Ивановна. — Ему просто не хватает времени, чтобы о ней думать.

Полина Исаевна еще раз позвонила по телефону и получила твердое заверение от больного, что уже надевает пальто. Аня поставила коробочку со шприцем на примус, сделали самый медленный огонь, но пришлось дважды доливать воды, пока, наконец, не увидели больного собственной персоной.

— Разбойник, — набросилась Полина Исаевна, — он думает, его здоровье и жизнь — это его собственность! Нет, у тебя есть законная жена. Ты помнишь, что у тебя есть законная жена!

Иона Овсеич развел руками: у царя Соломона было семьсот жен, он мог забыть, а такие бедняки, как Дегтярь, не забывают.

— Разбойник, — сказала Полина Исаевна, — сядь на кушетку и засучи рукав, чтобы тебе могли сделать укол.

Иона Овсеич ответил, что лично ему укол не нужен, но, поскольку большинство за, он вынужден подчиниться.

Аня слегка помассировала руку, которая одна кожа да кости, смазала йодом и вмиг загнала иглу.

— Не очень больно? — спросила она.

Иона Овсеич удивился: уже? Аня улыбнулась и сказала, если бы все пациенты были такие, она бы имела круглосуточный санаторий, а не больницу.

— Дорогая сестричка, — пошутил в ответ Иона Овсеич, — со своей стороны, я должен был бы особо отметить золотые руки, которые обхаживают всю мою семью, но получится, что кукушка хвалит петуха за то, что хвалит он кукушку, и потому я молчу.

Клава Ивановна невольно хлопнула в ладони: надо иметь голову Дегтяря, чтобы так ловко дать и передний и задний ход в одно время!

Рано утром, было еще темно, люди только что проснулись и готовились на работу, пришла милиция с проверкой паспортного режима. Дворничка Лебедева в первую очередь повела к Зиновию Чеперухе. Ефим Граник как раз открыл свое окно и собирался выйти. Милиционер приказал воротиться назад и предъявить документы, Ефим ответил, что опаздывает на завод, пусть проверяют без него, но милиционер взял крепко за руку и вторично попросил воротиться.

Листая паспорт, милиционер внимательно осматривал пустые странички, где не было записей, укоризненно качал головой, Зиновий с Катериной стояли рядом и ждали.

— Значит, Граник Ефим Лазаревич, — вздохнул участковый, — живешь в одном месте, а прописан — в другом. Так?

— Товарищ участковый, — Ефим застенчиво улыбнулся, — я просто зашел сюда в гости, а вообще живу по месту прописки.

Милиционер посмотрел на хозяев, на дворничку Лебедеву, в глазах появилась лукавинка, и предложил всем кагалом подняться наверх, где Ефим Лазаревич не случайный гость, а законный жилец.

— Товарищ начальник, — Ефим опять улыбнулся, но уже без прежней застенчивости, такой симпатичный попался милиционер, — дозвольте рядовому Гранику отбыть на завод!

Участковый не ответил ни да, ни нет, присел на табуретку, вынул из полевой сумки чистый лист бумаги и сказал дворничке:

— Будем составлять протокол.

— Слушай, сержант, — обратился Зиновий, — человек вернулся в Одессу, семью расстреляли, хату заняли, я — фронтовик, жена — фронтовичка, дали на время человеку угол, а прописка — в другой квартире. Так сложилось.

Участковый кивал головой, заполнил лист наполовину, перечитал про себя, потом вслух, чтобы каждому не тратить время в отдельности, и попросил расписаться. Паспорт Граника положил в сумку, поднялся и велел дворничке проводить в следующую квартиру.

По дороге Феня Лебедева клялась своей жизнью и здоровьем дочки, что первый раз узнала про эти подлые гешефты, а раньше и в голову не могло прийти. Ну, и жильцы, ну, и люди — одна банда.

Клава Ивановна взяла с каждого слово, что не будут рассказывать Ионе Овсеичу, у человека без того спазмы в сердце, сама ходила в паспортный стол, к начальнику милиции, в Сталинский райисполком. Дело уладилось за какие-нибудь три дня, а сто рублей штрафа за нарушение паспортного режима — это вообще не стоило выеденного яйца: Ефим положил на стол половину, остальные добавили Зиновий, Тося Хомицкая, Аня Котляр и сама Клава Ивановна. Марина Бирюк, хотя никто не обращался, по собственному почину дала пять рублей.

Все дни, пока улаживали дело, Дина Варгафтик тысячу раз клялась памятью своего Гриши, пусть ее озолотят, больше она не будет такой дурой, чтобы подставлять голову ради чужого счастья.

В воскресенье вечером Полина Исаевна сидела дома и пекла пирог с повидлом к Новому году, Иона Овсеич пригласил к себе Клаву Ивановну и сказал:

— Малая, первый раз, начиная с двадцать четвертого года, ты меня обманула.

При чем здесь обман, Клава Ивановна хлопнула себя рукой по колену, просто у Дегтяря столько забот, что без того хватает.

— Малая, — повторил Иона Овсеич, — первый раз, начиная с двадцать четвертого года, когда тебя выдвинули в актив, ты меня обманула. Малая, кому я могу теперь верить?

Клава Ивановна опять хлопнула себя, но ответить не успела, позвонила дворничка Лебедева и прямо с порога, лицо бледное, как стена, голова трясется, сказала шепотом:

— Котляра берут. Черный ворон приехал. Котляра берут. Клава Ивановна и Полина Исаевна остались сидеть на месте, словно напал столбняк, Иона Овсеич подошел к окну и посмотрел вниз: у ворот стоял темно-синий автофургон, шофер натягивал на радиатор капот, чтобы не стыл на морозе.