Онлайн чтение книги Двор чудес
«ДЕСЯТЬ ЛЕТ». (ПАРИЖ, Рифма, 1961)

Дождь шумит по грифельной крыше,

Еле слышно скребутся мыши

Там внизу этажом пониже —

Очень много мышей в Париже…

Снова полночь. Снова бессонница,

Снова смотрит в мое окно

(За которым дождь и темно)

Ледяная поту сторонница.

Как мне грустно… Как весело мне!

Я левкоем цвету на окне,

Я стекаю дождем по стеклу,

Колыхаюсь тенью в углу,

Легким дымом моей папиросы

Отвечаю на ваши вопросы —

Те, что вы задаете во сне.

О вчерашнем и завтрашнем дне.

В этом мире, слезами воспетом,

С каждым зверем и каждым предметом

Ощущаю я братство-сестричество,

Неразрывное с миром родство.

Но не знаю сама отчего,

Хоть и странно сознаться мне в этом,

Мне роднее всего электричество.

Я одна по аллее иду

В черном, пышном приморском саду.

Искрометно, как смех истерический,

Рассыпается свет электрический,

Лиловея, как роза на льду.

Нет, пожалуй еще лиловей,

Как над розой поет соловей

Исступленно, в небесном аду.

Средь меланхолических ветвей

Серебристо плещущей ольхи

Вдохновенно, в совершенстве диком

Трелями исходит соловей

Над шафранною китайской розой.

Восхищаясь собственною позой,

Тень играет дискобольным бликом,

И роса на бархатные мхи

Капает жемчужинами слез.

Розы, розы… Слишком много роз,

Слишком много красоты-печали.

Было слово (было ли?) вначале,

Слово без словесной шелухи.

Светляками, крыльями стрекоз

Над кустами розовых азалий

За вопросом кружится вопрос

Ядовитее, чем купорос:

Можно ли еще писать стихи.

Можно ли еще писать стихи

Всерьез?..

На заре вернувшись с бала

Я усталая легла.

В звездной пене, в лунных стружках,

Застилая зеркала,

Легкий сон на одеяло

Наплывает из угла.

От усталости в подушках

Догорая вся дотла —

До чего же я устала,

До чего я весела!

Если б жизнь начать с начала

Я такой бы не была:

Никому бы я не стала

Делать ни добра, ни зла.

А была бы я лягушкой,

Квакающей у пруда

(Стынет темная вода,

Высоко блестит звезда).

Или в крапинку кукушкой,

Что усевшись на суку

День-деньской твердит ку-ку

В средних числах сентября,

Не пророча, а для смеху,

Рыжим листьям на потеху.

Но средь звезд и снов скользя

Ясно вижу — стать нельзя

Ни лягушкой, ни кукушкой.

Что ж? Согласна я — изволь —

Взять себе другую роль:

Стать простушкою-пастушкой,

На которой хоть и зря

В сказке женится король.

Дни считать напрасный труд.

Дни бегут,

Часы летят,

Превращаются в года.

В тихий сад на сонный пруд

Принесли топить котят.

Глубока в пруду вода,

Хоть котята не хотят,

Как уж не утонешь тут?

И кошачая беда,

Намяукавшись в эфире,

В милосердном этом мире

Исчезает без следа.

Разве что блеснет звезда

Светляком, скользотой льда,

Острым лезвием секиры

Над безмолвием пруда.

Мне ж до Страшного Суда

(Если будет Страшный Суд)

Погрешить еще дадут.

Сорок градусов в тени.

Душно каждому цветочку,

Дурно каждому листочку,

Только комары одни

Да трескучие цикады

Этакой жарище рады.

Оборвать? Поставить точку,

Потушить навек огни?

Нет, поставлю многоточье…

Будут и другие дни

И прохладней и короче,

Будут и другие ночи.

Ну, и прочее и прочее —

Все переживу воочию.

Мне дышать не надоело,

Хоть «печален наш удел».

Жизнь приятнейшее дело

Изо всех приятных дел.

Я во сне и наяву

С наслаждением живу.

Гладью вышитый платок,

Мной подаренный не мне,

Мной забытый на окне,

Мной потерянный во сне.

Хореический прыжок

В нереальность повседневности,

Слез соленый кипяток

Между строф и между строк.

От влюбленности? Из ревности?

В небе звезды и гроза,

Небо как его глаза.

Беззаконие закона,

Произвола благодать.

Не понять, не разгадать —

Осудить иль оправдать?

Слишком тяжела корона

Для курчавой головы.

Окна настежь. Крик совы.

Призрачно сияют свечи,

Отражаясь в зеркалах,

Как на Волге, как в Венеции,

И с трапеции-балкона

Без приветствия-поклона

В спальню тихо входит страх.

Дездемона, Дездемона,

Прелести живой цветок,

Где твой вышитый платок?

Отблеск лунного опала.

Обручальное кольцо

Падает на покрывало.

Как прозрачно, как устало,

До чего невинным стало

В мертвой прелести лицо.

Все, что сердцу было мило,

Все, что здесь оно любило,

Все, о чем оно просило,

Все, чем мучилось оно,

Так недавно — так давно,

Камнем кануло на дно.

Хорошо ли, Дездемона,

Между звезд и молний спать

Хрупкогорлой и влюбленной,

С ним навеки разделенной?

Даже в сновиденьях врозь?

И тебе ли иль Офелии

В грозно-громовом веселии

Звездометной карусели

Выпало кометой стать?

Если б сердце не болело,

Не металось вкривь и вкось,

О себе и об Отелло

Позабыть бы удалось.

Как она про иву пела

И рукою влажной, белой…

Обе плакали и пели —

Дездемона и Офелия —

Перед тем как умереть

От любовного похмелия.

Нет, довольно. Хватит. Брось!

Ничего мне здесь не мило,

Ни о чем я не просила,

Ничего я не любила,

Кроме лунных ожерелий

Да цыганского безделья

И подснежников апреля.

Обо мне не надо петь,

Не за что меня жалеть.

— За верность. За безумье тост.

За мщенье… Пенных кубков звон.

Какой сквозной тревожный сон:

Узорчатые рукава,

«Дочь пекаря, сова…

Слова, слова, слова…»

Белеет мост. Блестит погост,

О вихри вздохов, волны слез!

Известно все заранее:

Средь звезд

И роз

Апофеоз

Непонимания.

Высокий королевский дом

В туманной Дании.

И королева с королем

И принц на первом плане.

Прожечь вином,

Залить огнем,

Пронзить рапиры острием —

Ни хмеля, ни похмелья.

Цветы на память, на потом,

Цветы на новоселье.

Как тихо спит на дне речном,

В русалочьей постели,

Как сладко спит бессмертным сном

Офелия.

Это молоточек память,

Искромечущее пламя,

Звездноплещущее знамя

В суматохе голубой,

Волн ликующий прибой,

Струн гитарный перебой,

Разговор сама с собой,

То, что скользкой льдинкой тает,

То, о чем сосед не знает,

То, чем пенится корыто,

То, о чем стучат копыта

По торцовой мостовой

В Петрограде, над Невой,

То, что пляшет шито-крыто

Пляскою святого Витта

В подсознании, на дне,

Что потеряно во сне,

То, что белой ниткой сшито,

То, что шито красным шелком,

То, что рыщет серым волком,

Крысою по книжным полкам,

То, о чем не скажешь толком,

То, чего не объяснить,

То, на чем порвется нить

Жизни.

И стихов.

Не во мне, а там вовне,

В сердце ночи, в глубине,

Как на плоском дне колодца

Светлодумная луна.

Колкий луч спиралью вьется,

Скользкою эмалью льется,

Образуя на стене

Искрометного уродца.

В сердце ночи, у окна,

Где стихи и тишина,

Безысходно, точно встарь,

Мутностеклый, длинный-длинный

Блоковский горит фонарь.

И в его бессмертном свете,

В зеркалах и на паркете

Рябь отчаянья видна.

– Друг мой, незнакомый друг,

На одной со мной планете…

Очень мне «и ску и гру»,

Не с кем мне вести игру,

Без ухаба, без ушиба,

Без цыганского загиба.

Некому: пожатье рук,

Некому: — За все спасибо.

– Здравствуй, здравствуй! — поутру.

Вечером: — Спокойной ночи.

Спи закрывши г лазы-очи,

Спи до завтрашнего дня…

Иль точнее и короче —

Нет в лазури одиноче,

Белопарусней меня!

У окна качается пальто,

Как повешенный.

Не о том. Совсем не то.

Вместо имени — местоимение.

Он. Оно. Растерянность, смятение

С болью-солью смешаны.

Дребезжанье, лязг и треск.

За окном рога оленьи,

Между рог оленьих крест

Светится торжественно-неярко,

Как ляпис-лазурная лампадка.

До чего вагонно гадко,

До чего вагонно жарко.

Не забыть — в Вероне пересадка.

На одной руке перчатка, А другая где?

Потеряна.

Все вперед бессмысленно-расчислено,

По квадратикам размерено.

Прямо под откос —

К беде.

Не уснуть бы, не проспать, Ведь в Вероне…

Треск колес

И вот опять

Крест мелькает на лесной опушке.

Надоедливый вопрос:

Есть ли у кукушки ушки,

Больно ль ей на каменной подушке

В перегаре папирос?

А вороне?

Надо помнить, что в Вероне

Пересадка. Затекли колени.

Лязг и звон.

Прыжок олений

Под ритмический уклон

В железнодорожный сон.

Если бы суметь спасти

И другого и себя,

Если бы суметь уйти,

Не волнуясь, не любя,

Без предчувствий, без воспоминаний,

Как идут на первое свиданье

В празднично расцветший сад.

Лунный луч завила повилика,

В лунатичности серебряного блика

Воскресает призрачно и дико

Прошлое на новый лад.

— Не оглядывайся, Эвридика,

На тобой пройденный ад.

Не оглядывайся. Не огляд…

Провались поглубже, Эвридика,

В белый беспредметный сон,

В звон, скользящий под уклон.

Ты проснешься впотьмах,

Ты проснешься в слезах,

Ты проснешься в тоске

С красной розой в руке,

На железнодорожном диване —

Ни надежд, ни воспоминаний,

Ни прощально-приветных огней.

Лай собак, бегущих за оленем,

Все заливчатее, все нежней,

Все волшебней в воздухе весеннем

Все прозрачнее, все розовей,

Словно трелями исходит соловей

Или фавн играет на свирели,

Нет, на флейте.

И летят часы, летят недели

Молньеносно, как с горы летели

Сани

В русский лунно-голубой сугроб…

… Это там. А это тут

На заумно-умном плане,

На воздушном океане.

Херувимы, лейте, лейте,

Исполняйте светлый труд,

Лейте ужас с райских облаков

В розами завитый гроб.

Лейте, проливайте мимо,

Лейте, лейте, херувимы,

Как на розы Хирошимы

Райский ужас между слов.

Ты говорил: — На вечную разлуку. —

Мою бесчувственную руку

В последний, предпоследний раз…

Слеза из засиявших глаз,

Как синтетический алмаз.

Твоя слеза,

Моя слеза.

Какие у тебя глаза?

Такие же, как были?

Ты все такой же милый?

Не знаю.

Если ты теперь

Тихонько постучишься в дверь —

Узнаю? Не узнаю?

В преображении потерь

Ты стал горбатый, лысый,

Ты стал хвостатой крысой,

Ты стал крапивой иль грибом.

А прядка над высоким лбом?

А складка на высоком лбу?

Но ты давным-давно в гробу

На солнечном погосте —

И ты не ходишь в гости.

О жизни, что прошла давно,

Бесследно канула на дно,

Не надо громко

Говорить,

Не надо ломко

Время лить,

И продолжать соломкой пить

Случайность, что зовут судьбой,

Ту, что связала нас с тобой.

Моя судьба,

Твоя судьба,

В пустыне неба голубой.

О Господи, я так тиха,

Я так слаба,

Что до греха

Недалеко.

Я так изменчиво-нежна

(Нежней, чем нежная весна,

Изменчивее, чем волна).

О Господи, я так честна,

Что, веря в грех,

Грешу легко.

Я, может быть, грешнее всех.

Но осуждающую фразу

По ветру рассыпает смех:

— Неправда. Нет,

За столько лет

Не согрешила я ни разу.

Все вздор и бред.

Был лучезарным мой позор

И осиянным,

Победно-пламенный костер,

Шелками вышитый узор

Над океаном.

В конце концов

На разговор

Двух мертвецов

Поставим точку.

А нашу дочку,

Дочку нашу,

Цветок-Наташу,

Подарим мы

Снегам зимы.

Отравлен воздух, горек хлеб —

Мир нереален и нелеп,

Но жизнь все слаще, все нежнее.

…О Дон-Кихоте, об Альдонце,

Что притворялась Дульцинеей.

Заходит кухонное солнце

На фитиле жестяной лампы.

В кастрюльке булькает картофель.

Ни занавеси нет, ни рампы,

И Хлебникова светлый профиль

В пурпурном ящике-гробу.

Приветствую твою судьбу,

«Земного шара Председатель»,

Приветствую в тебе творца,

Я твой читатель — почитатель­ница.

Как «дева ветреной воды»,

Забыв озера и пруды,

В себя дыхание забрав,

До локтя закатав рукав,

Я ложкой по столу стучу,

Понять-постичь тебя хочу,

Твои пиррихии, спондеи,

От вдохновенья холодея

Заумный твой язык учу.

… Не до Альдонцы-Дульцинеи.

Ты видишь, как я весело живу

У горлинкой воркующего моря,

Как весело.

О будущем не споря.

Чужие сны я вижу наяву,

Посыпанные едкой солью горя

Чужого, чуждого.

Чудовищны — чужбины,

Эгоцентричные вращения турбины

Пустых сердец,

Сиянье раковин, узоры тины,

Лучистых облаков ликующий венец

И горизонт с афишею рубинной:

Закат. Конец.

В сомнамбулической, подветренной тоске

Тоска. (А может быть, вернее, скука.)

Танцует босоножкой на песке

Пеннорожденная разлучница-разлука,

И кораблекрушения волна

Выносит заумь гибели со дна.

Беда-водоворот. Беда-победа.

За мраморным плечом обломано крыло

Чужого бреда.

Да, как назло

Тебе не повезло.

И все-таки не надо плакать, Леда.

О чем печалиться? О чем, о чем

Под леопардовой расцветкой пледа?

Взгляни — звездой обманной у воды

Блестит кусок слюды —

Звезда песочная, звезда воспоминаний,

Семирамидины сады,

Пласты слезо-серебряной руды

Страданий.

Ложится время дуновеньем пыли

На праздничные льды

Заморской были.

Ну, кто же спорит! Жили-были,

То тускловато, то светло,

На свадьбах пировали, ели-пили

И по усам текло.

Но кончилось. Прошло, прошло,

Забвением роскошно поросло.

Все корабли отчалили, отплыли

К пределам огнедышащей земли,

На дно отчаянья навеки отошли.

О, нежностью сводящая с ума

Мимозоструйная весна-зима!

Со дна всплывает лунная ундина

В соленый хрупкий лед девической любви.

— Не прикасайся к сердцу. Не зови

Сомнений песней лебединой.

В самоубийственной крови

Чужих страстей, чужого сна,

Не слушая, не понимая

Чужого маятника маяния,

Я чутко сплю, не достигая

Двойного дна

Отчаяния.

Средиземноморский ад

В стрекотании цикад,

Пальмоносная гора

Гумилевского «Шатра».

Ни былинки ни одной,

Ни веселого цветка,

Концентрированный зной

И такая же тоска.

Броситься бы вниз с горы,

Чтобы сразу — трах и нету!

Вдребезги! В тартарары!

И пойди ищи по свету,

Отчего и почему.

Память вечная ему,

Память вечная поэту.

Так — не доиграв игры —

Вдребезги. В тартарары.

Рассыпаются миры,

Обрываются кометы,

И стреляются поэты —

От тоски. И от жары.

Прожита всего лишь треть

Или даже — меньше трети.

Разве можно умереть

В цвете лет, в прозрачном свете?

Но томленье. Но усталость.

Но презрительная жалость

К современникам. И эти

Складки у тяжелых век.

Черный вечер. Белый ветер,

Веером ложится снег.

Вдоль навек замерзших рек

Рысаков волшебный бег.

В лунно-ледяной карете

Гордая Царица Льдов —

Покровительница вдов

Хрупких, нежных, бессердечных,

Безнадежно безупречных,

Тех, что не дождавшись встречи,

Зажигают в церкви свечи

И бесчувственной рукой

Крестятся за упокой

Всех ушедших слишком рано…

Только как же… Погоди.

Выстрел. Маленькая рана

В левой стороне груди.

Под раскидистою елью,

Под зеленой тенью хвой,

Упоительно шумящих

Над усталой головой…

В абажурно-лунной чаще,

В шепотке страниц шуршащих

Чище звезд и лиры слаще

Луч струится голубой,

Уводящий за собой

В пушкинскую ли Метель,

В гоголевскую ль Шинель —

Попадает прямо в цель

Вдохновенья канитель

Гениальности простой.

Погоди. Постой, постой.

Было нелегко решиться

Умудриться застрелиться

В сквере на Трокадеро.

И когда дано от Бога

Золота и серебра

Очень много, слишком много —

Нет от этого добра.

Тише, тише, помолчи,

Каблучками не стучи,

Воли не давай слезам.

В черной воровской ночи

Все подобраны отмычки,

Все подделаны ключи

К тюрьмам, сейфам и сердцам

И к началам и к концам.

Грохот чичиковской брички,

Возглас: Отворись, Сезам!

Берег Сены. Берег Леты.

«Мы последние поэты».

Золотой Люксембургский сад,

Золотой, золотой листопад,

Силлабически листья шуршат.

Мы идем, и по нашему следу

Удлиняясь тени идут

И таинственную беседу

Шепотком золотистым ведут:

– Я устала по саду метаться,

Я устала на части ломаться,

Становиться длинней и короче…

– Не хочу я с тобой расставаться!

Не расстанусь с тобой никогда.

За твои ненаглядные очи

Все мои непроглядные ночи…

Отвечай, ты согласна? Да?

– У теней нет очей и ночей,

Тень как воздух, как дым, как ручей, –

Тень отчаянья, тень свечей…

Я устала быть тенью ничьей.

Ах, устала, устала я очень,

Этот мир так порочно-непрочен.

Золотой, золотой листопад,

Силлабически листья шуршат.

Бьют часы — с расстановкою — семь.

Потемнело. Пусто совсем.

— До свиданья. Пора домой,

В светлый дом, где пылают свечки,

Где томительно-звонкий покой

Перемешан с гитарной тоской,

Ну совсем как — подать рукой —

На цыганской, на Черной речке.

Человек человеку бревно ,

Это Ремизов где-то давно

Написал. И как правильно это.

Равнодушье сживает со света

Одиноких и плачущих. Но

Для бродяги, глупца и поэта,

У которых мозги набекрень,

Одиночество — чушь, дребедень,

Трын-трава. Им участье смешно,

Им не надо привета-ответа.

Вот окончился каторжный день,

Не оставив и воспоминаний

По себе.

Серебристые лани,

Запряженные в лунные сани,

Под окном. Только где же окно?

Где окно и оконная штора?

Где же дверь? Так темно и черно,

Так черно, что не видно ни зги.

— Зазвени зга. Сиянье зажги!

Озари эту темь-черноту,

Искрометно звеня на лету,

Молньеносно метнись в высоту

И обрушься пожаром на дом,

Огнедышащим дымным столбом,

Красным ужасом, черным стыдом

Справедливейшего приговора.

… Так погибли когда-то Содом

И Гоморра.

Скользит слеза из-под усталых век,

Звенят монеты на церковном блюде.

О чем бы ни молился человек,

Он непременно молится о чуде.

Чтоб дважды два вдруг оказалось пять,

И розами вдруг расцвела солома,

Чтобы к себе домой придти опять,

Хотя и нет ни у себя, ни дома.

Чтоб из-под холмика с могильною травой

Ты вышел вдруг веселый и живой.

Верной дружбе глубокий поклон.

Ожиданье. Вокзал. Тулон.

Вот мы встретились. Здравствуйте. Здрасьте!

Эта встреча похожа на счастье,

На левкои в чужом окне,

На звезду, утонувшую в море,

На звезду на песчаном дне.

— Но постойте. А как же горе?

Как же горе, что дома ждет?

Как беда, что в неравном споре

Победит и с ума сведет?

Это пауза, это антракт,

Оттого-то и бьется так,

Всем надеждам несбывшимся в такт,

Неразумное сердце мое.

Полуявь. Полузабытье.

Как вы молоды! Может ли быть,

Чтобы старость играла в прятки,

Налагала любовно заплатки

На тоски и усталости складки,

На бессонных ночей отпечатки,

Будто не было их.

Не видны.

И не видно совсем седины

В шелковисто-прямых волосах.

Удивленье похоже на страх.

Как же так? Через столько лет…

Значит правда — времени нет,

И уводит девический след

Башмачков остроносых назад,

Прямо в прошлое — в Летний сад.

По аллее мы с вами идем,

По аллее Летнего сада.

Ничего мне другого не надо.

Дом Искусств. Литераторов Дом.

Девятнадцать жасминовых лет.

Гордость студии Гумилева,

Николая Степановича…

— Но постойте, постойте. Нет,

Это кажется так, сгоряча.

Это выдумка. Это бред.

Мы не в Летнем саду. Мы в Тулоне,

Мы стоим на тютчевском склоне,

Мы на тютчевской очереди

Роковой — никого впереди.

Осторожно из-за угла

Наплывает лунная мгла.

Ничего уже не случится.

Жизнь прошла. Безвозвратно прошла.

Жизнь прошла. А молодость длится.

Ваша молодость.

И моя.

Лазурный берег, берег Ниццы.

Чужая жизнь. Чужие лица.

Я сплю.

Мне это только снится.

До смерти так недалеко.

Рукой

Подать.

Я погружаюсь глубоко —

С какой сознательной тоской —

В чудовищную благодать

Дурного сна.

Его бессмысленность ясна:

На койке городской больницы

Страдания апофеоз

И унижения.

Но розы, розы, сколько роз

И яркий голос соловья

Для вдохновения

Во сне.

Я сплю — все это снится мне,

Все это только скверный сон,

Я сознаю, что я — не я,

Я даже не «она», а «он» —

И до чего мой сон нелеп.

О, лучше б я оглох, ослеп,

Я — нищий русский эмигрант.

Из памяти всплывает Дант.

«Круты ступени, горек хлеб Изгнания…»

Так! Правильно!

Но о моей беде,

О пытке на больничной койке

Дант не упомянул нигде:

Такого наказания

Нет даже в дантовском Аду.

… Звезда поет. Звезда зовет звезду.

«Вот счастие мое на тройке…»

Ни тройки, ни кабацкой стойки,

Ни прочей соловьиной лжи.

Ты пригвожден к больничной койке,

Так и лежи!

А рядом енчит старичок.

В загробность роковой скачок

Ему дается тяжело.

Ничто ему не помогло,

Проиграна его игра,

И он уже идет ко дну,

Крестом и розою увенчан.

И значит стало на одну

Жизнь опозоренную меньше.

Пора о ней забыть. Пора!

Как далеко до завтра… До вчера…

Таинственно белеют койки,

Как будто окна на Неву.

Мне странно, что такой я стойкий

И странно мне,

Что я еще живу,

И что не я, а старичок

В бессмертье совершил скачок

В нелепом сне.

Я не могу простить себе —

Хотя другим я все простила —

Что в гибельной твоей судьбе

Я ничего не изменила,

Ничем тебе не помогла,

От смерти не уберегла.

Все, что твоя душа просила,

Все то, что здесь она любила…

Я не сумела. Не смогла.

Как мало на земле тепла,

Как много холода — и зла!

Мне умирать, как будто, рано,

Хотя и жить не для чего.

Не для чего. Не для кого.

Вокруг — безбрежность океана

Отчаяния моего —

Отчаяния торжество.

И слезы — не вода и соль,

А вдовьи слезы — кровь и боль.

Мне очень страшно быть одной,

Еще страшнее быть с другими —

В круговращенье чепухи —

Страшнее. И невыносимей.

В прозрачной тишине ночной

Звенят чуть слышно те стихи,

Что ты пред смертью диктовал.

Отчаянья девятый вал.

Тьма.

И в беспамятство провал –

До завтрашнего дня.

Последнее траурное новоселье.

Мне хочется музыки, света, тепла,

И чтоб отражали кругом зеркала

Чужое веселье.

И в вазе хрустальной надежда цвела

Бессмертною розой, как прежде.

Смешно о веселье.

Грешно о надежде.

В холодной, пустой, богадельческой келье

Сварливая, старческая тишина

И нет ни покоя, ни сна,

И тянет тоскою из щелей окна,

Из сада, где дождь и промозглая слякоть.

Не надо, не надо!

Прошу вас не плакать.

Ни спора с судьбой. Ни укора.

Жара и усталость. Бреду

Одна вдоль чужого забора,

Одна, как повсюду на свете.

Закатные розы в саду,

На небе закатная роза

И те огорченья и эти

В победно-лучистом свете

Заката Апофеоза.

А ветер в асфальтном чаду

Вздыхает облаком сора: —

Все чисто для чистого взора

В земном и небесном аду.

Все было, было, бы.. Лото под лампой,

Старушки богаделки, старцы богадельцы —

От жизни старостью, как театральной рампой.

Вечернее лото — приятнейшее дельце

Пред тем как спать идти, с восьми до десяти.

Ведь «не для денег, а чтоб время провести»,

Как черти в дурачки у Пушкина играли.

Телевизьон трещит в полубезлюдном зале.

Я в комнате своей у лунного окна.

Дверь заперта на ключ. Одна, всегда одна

С тех пор, как умер ты — одна на целом свете.

Пора казалось бы и мне ожесточиться,

Стать язвой-сплетницей, подслеповатой, злой,

Лихой лотошницей, как богаделки эти.

Луна сквозь облаков полупрозрачный слой,

Как там, как над Невой, прелестно серебрится.

— Луна, далекий друг, сестра моя луна…

… Не то, что молодость спешит, летит стрелой

И падает стремглав подстреленною птицей,

А то, что молодость так бесконечно длится,

Когда давно она мне больше не нужна.

Неправда, неправда, что прошлое мило.

Оно как открытая жадно могила —

Мне страшно в него заглянуть.

- Забудем, забудьте, забудь!..

По синим волнам океанится парус,

Налейте вина и возьмите гитару,

Давайте о завтра мечтать.

Чтоб завтра казалось еще неизвестней,

Еще невозможней, тревожней, прелестней,

Чтоб завтра не стоило ждать.

О, спойте скорей «Лебединую песню»

И «Белой акации»

И «В том саду»,

Хоть встретились мы не в саду, а в аду,

В аду эмиграции.

А парус белеет навек одинокий,

Скользя по волнам в байроническом сплине,

В пучине стихов, от шампанского синей.

И вот наконец приближаются сроки

И час расставанья рассветно-жестокий,

- Прощайте, прощайте, пора!

Прощайте, желаю Вам счастья!

Но разве так поздно? Нет, здравствуйте,

здрасьте!

Уже не сегодня, еще не вчера,

Еще далеко до утра! —

И значит, игра

Продолжается.

Банальнее банального,

Печальнее печального

Сознанье — жизнь прошла.

Ну что ж? Поговорим

О подвигах, о славе —

Троя, Рим.

Вот дни мои и все мои дела.

Как мало доброго. Как много зла.

Не то я делала, не так жила,

И ясно, что я лучше быть могла.

От одиночества и от усталости

Прилив горячей нежной жалости

К себе и прочим тварям на земле,

Как уголек, краснеющий в золе.

Печаль, похожая на вдохновенье,

И драгоценно каждое мгновенье,

Когда уже отсчитаны они —

На счетах звонких и магических —

Мои пустынные, торжественные дни.

Но раз в стихах лирических

Нельзя без точки зрения

И собственного мнения,

Я признаюсь — банальнее банального,

Сусальнее сусального

Мне кажется высокий этот тон

Раскаяния, просветленья

И старческого всепрощенья

Предпохоронный звон,

Полупоследний стон,

Благословляющее — «Ах!»

Нет, старость мудрая, прости,

С тобою мне не по пути

Ни в жизни ни в стихах

До самой смерти.

Ледяная луна в ледяной высоте

Озаряет озябшие вязы и клены,

И на снежной поляне четыре вороны,

Как чернильные пятна на белом листе.

Почему их четыре? Не три и не пять?

Почему мне опять ничего не понять?

Почему все меня до смешного тревожит

И ничто на земле успокоить не может?

Если б было ворон или пять или три,

Треугольник или пентагон

Без затей и затрат

Преудобно улегся бы в сон.

Но четыре вороны — вороний квадрат —

Никуда не уляжется он.

В черной душной ночи горят фонари,

Далеко до луны, далеко до зари,

Невозможно уснуть и немыслимо спать,

Оттого что ворон-то четыре,

А не три и не пять.

И кругами, кругами все шире и шире

Наплывает тоска обреченности.

Я говорю слова простые эти,

Сгорая откровенностью дотла:

Мне кажется, нельзя на свете

Счастливей быть, чем я была.

Весельем и волненьем ожиданья

Светился каждый новый день и час

Без сожалений, без воспоминаний,

Без лишних фраз

И без прикрас,

Все было для меня всегда как в первый раз.

Всегда ждала я торжества и чуда,

Волхвов,

Даров,

Двугорбого верблюда,

Луны, положенной на золотое блюдо

И, главное, читательской любви.