Онлайн чтение книги Эффи Брист
Глава первая

Яркие лучи полуденного солнца освещали тихую в этот час деревенскую улицу и фасад господского дома в Гоген-Креммене, где со времен Георга Вильгельма[1]Георг Вильгельм - курфюрст Бранденбургский (годы правления 1619 - 1640); таким образом, Фонтане подчеркивает, что семья фон Бристов принадлежит к старому дворянскому роду. проживала семья фон Брист. Построенный под прямым углом к дому, флигель отбрасывал широкую тень в сторону парка, на аллею, выложенную белыми и зелеными плитками, и на круглую площадку с солнечными часами посредине, обрамленную индийским тростником и кустиками ревеня. Шагах в двадцати от флигеля, в том же направлении, тянулась кладбищенская стена, сплошь заросшая мелколистым плющом, за которым белела маленькая железная калитка. За стеной поднималась гоген-кремменская башня, увенчанная блестящим, свежевызолоченным флюгером-петухом. Дом, флигель и кладбищенская стена подковой огибали маленький парк. С открытой стороны ее примыкал пруд с мостками, к которым была привязана лодка. Рядом с прудом стояли качели. Их столбики успели уже покоситься, а сиденьем служила простая деревянная доска, подвешенная на двух веревках. Между прудом и круглой площадкой, полускрывая качели, высилось несколько могучих старых платанов.

Цветник перед фасадом господского дома, с кадками алоэ и соломенными стульями, был приятным местом для отдыха и развлечений в облачную погоду; в те же дни, когда палило солнце, решительно все в доме предпочитали парк – и прежде всего сама хозяйка и ее дочь. Здесь, в тенистой аллее, сидели они и сегодня. Позади них были открытые окна, увитые диким виноградом, рядом – маленькая, в четыре ступени, каменная лесенка, ведущая из сада в первый этаж флигеля.

Обе – и мать и дочь – прилежно занимались работой, сшивая из отдельных квадратиков ткани ковер для церковного алтаря. Мотки шерсти и шелка в беспорядке пестрели на большом круглом столе, где все еще стояли оставшиеся от завтрака десертные тарелки и майоликовая чаша, полная прекрасного крыжовника. Быстро и уверенно работали иглой пальцы обеих женщин, но, в то время как мать не отрывала глаз от работы, ее дочь, которую звали Эффи, иногда откладывала иглу в сторону и поднималась с места, чтобы искусно проделать целый комплекс упражнений из курса гигиенической домашней гимнастики. Девушка выполняла эти упражнения с подчеркнутым оттенком комизма, но было заметно, что они доставляют ей искреннее удовольствие. И когда она стояла так, сложив над головой ладони поднятых рук, ее мать отрывала глаза от рукоделья, правда, всего лишь на мгновенье и украдкой: ей не хотелось выдать свое восхищение и материнскую гордость собственным ребенком, вполне, впрочем, оправданные. На Эффи было простое широкое, как халатик, полотняное платье в голубую и белую полоску, с большим вырезом у шеи и широким матросским воротником, спадающим на плечи. Талию ее очерчивал туго затянутый кожаный поясок цвета бронзы. Все движения девушки были полны задора и грации, а смеющиеся карие глаза светились природным умом, жизнерадостностью и душевной добротой. В доме ее называли «малышкой». С этим приходилось мириться, пока стройная, красивая мама была еще на целую пясть выше ее.

Эффи снова встала, чтобы повторить гимнастические повороты «вправо» и «влево», когда мама, отложив работу, воскликнула:

– Знаешь, Эффи, ты могла бы стать наездницей. Всегда на трапеции, всегда дочь воздуха. Мне даже кажется, что тебе хочется нечто в этом роде.

– Быть может, мама. Но если и так, кто виноват? От кого у меня это? От тебя лишь одной! Или, думаешь, от папы? Вот видишь, тебе самой смешно. Да и потом, зачем ты одеваешь меня в эту хламиду, в эту матроску? Порой даже кажется, что на меня снова наденут короткое платьице. И когда я окажусь в нем, то буду опять, как девчонка, делать неуклюжие реверансы, а если приедут офицеры Ратеноверского полка, усядусь к господину полковнику Гецу на колено и поскачу: гоп, гоп, гоп! А почему бы и нет? Ведь полковник для меня на три четверти дядя и лишь на одну четверть – кавалер. Это ты виновата. Почему мне не шьют настоящие выходные платья? Почему ты не делаешь из меня даму?

– А ты бы хотела?

– Нет!

Эффи бросилась к матери, бурно обняла ее и расцеловала.

– О, только не так дико, Эффи, не так пылко... Я всегда беспокоюсь, когда вижу тебя такой...

И мама, кажется, действительно собиралась выразить на лице своем чувство беспокойства и опасения. Но не успела она исполнить свое намерение, как в то же самое мгновение железная калитка в кладбищенской стене отворилась, и в сад вошли три молоденьких девушки, которые направились по усыпанной гравием дорожке мимо площадки с солнечными часами прямо к их столу. Помахав Эффи зонтиками в знак приветствия, они поспешили к госпоже фон Брист и поцеловали у нее руку. Хозяйка дома задала им несколько прозаических вопросов, а потом пригласила девушек на полчасика составить им компанию или по крайней мере Эффи.

– Молодежи всегда приятно побыть одной, а у меня и так много дел... Желаю вам весело провести время!

И она пошла по ступенькам, ведущим из сада во флигель.

И вот молодежь осталась действительно одна.

Две девушки – миниатюрные, кругленькие создания, к рыжеватым локонам которых так удивительно шли веснушки и неизменно веселое настроение, были дочерьми кантора Янке, страстного поклонника Ганзы, Скандинавии и Фрица Рейтера[2]Рейтер Ф. (1810 - 1874) - известный немецкий писатель, писавший на нижненемецком диалекте.. Из симпатии к мекленбургскому земляку и любимому писателю он, по примеру Мининг и Лининг[3]Мининг и Лининг - имена двух девушек из его романа «D rchl uchting», назвал своих дочерей-близнецов Бертой и Гертой. Третьей гостьей была Гульда Нимейер – единственная дочь пастора Нимейера. Анемичная блондинка, она несколько более походила на даму, чем обе ее подруги, но зато у нее был скучающий вид и излишнее самомнение, а ее близорукие, несколько навыкате глаза, казалось, вечно что-то искали. «Похоже, будто она каждую минуту ждет архангела Гавриила»[4]Архангел Гавриил - согласно евангельской легенде, принес Марии весть, что она избрана родить богу сына. В словах Клитцинга заключен намек на то, что Гульда ждет того момента, когда станет чьей-нибудь «избранницей»., – пошутил раз по этому поводу Клитцинг. Эффи находила, что излишне насмешливый гусар в данном случае оказался более чем прав, однако старалась относиться одинаково ко всем трем подругам и сейчас, во всяком случае, думала об этом меньше всего. Облокотясь руками на стол, она сказала:

– Ах, какая скука это вышиванье. Слава богу, что вы пришли.

– Но мы прогнали твою маму, – возразила Гульда.

– Ну что ты! Она сказала вам правду – ей все равно нужно было уйти. Мама ждет гостя, какого-то старого друга своей юности. Я вам потом о нем расскажу. Это целый роман с героем, героиней и с самоотречением в конце. Вы будете ужасно удивлены. Кстати, маминого друга я уже видела, когда была в Швантикове. Он ландрат, хорошо сложен и очень мужествен.

– А это самое важное, – заметила Герта.

– Конечно, это важнее всего. Женщине – женственность, а мужчине – мужественность – это одно из любимых изречений папы. А теперь помогите мне привести в порядок стол, иначе мне опять прочтут нотацию.

Мотки шерсти и шелка были мигом уложены в коробку, и когда все снова уселись, Гульда сказала:

– А теперь, Эффи, расскажи нам историю о любви с самоотречением. Если нет в этом ничего дурного.

– В историях о любви с самоотречением никогда не бывает ничего дурного. Но сперва пусть Герта возьмет крыжовник – без этого я не смогу начать: она с него глаз не спускает. Бери сколько хочешь, мы потом нарвем еще. Только бросай кожицу подальше, или лучше клади вот сюда, на газету. Потом сделаем из нее кулек и куда-нибудь выбросим. Мама не переносит, когда под ногами валяется кожура. Она говорит, что так кто-нибудь еще поскользнется и сломает себе ногу.

– Я в это не верю, – возразила Герта, уписывая за обе щеки ягоды.

– Я тоже, – подтвердила Эффи. – Представьте, я падаю раза два-три в день, а пока еще ничего себе не сломала. По-моему, хорошая, здоровая нога может выдержать все, что угодно. Моя по крайней мере выдержит, да и твоя тоже, Герта. А ты как думаешь, Гульда?

– Не следует испытывать провидение. Самоуверенность приводит к несчастью.

– Ты всегда рассуждаешь как гувернантка. Прямо настоящая старая дева.

– И все же надеюсь еще выйти замуж. Может быть, скорее тебя.

– По мне, так пожалуйста. Думаешь, я мечтаю о замужестве? Этого еще не хватало! Между прочим, кажется, у меня будет муж, и наверное, скоро. Но меня и это не пугает. Совсем недавно маленький Вентивегни, что живет на той стороне, сказал мне: «Фрейлейн Эффи, я готов поспорить, что у нас здесь в этом году будет и помолвка и свадьба».

– А ты что ответила?

– Очень возможно, – говорю, – очень возможно. Гульда старше всех и может в любой день выйти замуж. Но он меня и слушать не захотел и говорит: «Нет, я имею в виду другую молоденькую даму, которая так же черноволоса, как фрейлейн Гульда белокура», – и при этом очень серьезно посмотрел на меня... Однако я все отвлекаюсь и забываю про историю.

– Да, ты все болтаешь о посторонних вещах. Может, не хочешь рассказывать?

– О, разумеется, хочу, но я просто не знаю, с чего начать: настолько все это странно и даже немножко романтично.

– Но ведь ты же сказала, что он ландрат.

– Конечно, ландрат. И зовут его Геерт фон Инштет-тен, барон фон Инштеттен.

Все три расхохотались.

– Чему вы смеетесь? – обиделась Эффи. – Что это значит?

– Ах, Эффи, мы вовсе не хотели обидеть ни тебя, ни барона. Ты говоришь, его зовут Инштеттен, и еще Геерт?

Такого имени в наших местах нет ни у одного человека. Конечно, у дворян имена часто звучат несколько комично.

– Да, мои дорогие, это действительно так. На то они и дворяне. Они могут позволить себе такую роскошь, и чем древнее их род, тем больше они себе позволяют. Но вы-то в этом ничего не смыслите, и я на вас не обижаюсь. Нашей дружбе это не помешает. Итак, его зовут Геерт фон Инштеттен, и он – барон. Ему столько же лет, сколько и маме. Они даже родились в один день.

– А сколько же лет твоей маме?

– Тридцать восемь.

– Прекрасный возраст!

– Да, если при этом и сохраниться так, как мама. Ведь она настоящая красавица, вы не находите? А как она себя держит! Всегда так уверена в себе, так изысканна и никогда не допустит ничего бестактного, как это часто бывает с папой. Будь я каким-нибудь юным лейтенантом, я бы влюбилась в нее.

– Как ты можешь так говорить, Эффи, – сказала Гульда. – Ведь ты нарушаешь четвертую заповедь.

– Чепуха! К четвертой заповеди это не имеет ровно никакого отношения. Я убеждена, что мама осталась бы весьма довольна, услышав мои слова.

– Очень может быть, – прервала ее Герта. – Но когда же ты начнешь свою историю?

– Успокойся. Я уже начинаю. Итак, барон Инштеттен! Когда ему еще не было и двадцати лет, он служил в Ратеноверском полку и нередко бывал в соседних поместьях. Охотнее всего он заезжал в Швантиков, к моему дедушке Беллингу. Понятно, что гостил он там столь часто не ради дедушки. Когда мама об этом рассказывает, всем ясно, в чем здесь дело. И мне кажется, что на его чувства отвечали взаимностью.

– Ну и что же случилось дальше?

– А дальше случилось то, что должно было случиться и что обычно случается. Он был еще слишком молод, когда появился папа, который уже был советником дворянства и владельцем Гоген-Креммена. Тут долго раздумывать не приходилось. Мама вышла за него и стала госпожой фон Брист... А что было потом, вы знаете... потом появилась я.

– Да, потом появилась ты, Зффи, – сказала Берта. – И слава богу, что случилось именно так, иначе тебя не было бы на свете, и мы не узнали бы друг друга. А Инштеттен? Что сталось с ним? Как поступил он? С собой он, разумеется, не покончил, иначе вы не ждали бы его сегодня.

– Нет, с собой он не покончил, но зато сделал нечто вроде этого.

– Пытался покончить с собой?

– Нет, и этого не было. Он просто не пожелал больше оставаться здесь поблизости, да и солдатчина ему опротивела; к тому же было мирное время. Короче говоря, он вышел в отставку и занялся юриспруденцией, занялся «с остервенением», как говорит папа. Только в войну тысяча восемьсот семидесятого года он вернулся в армию, но уже не в свой старый полк, а в Перлебергский и, конечно, получил крест, – он очень храбрый. А когда война окончилась, Инштеттен сейчас же опять засел за свои бумаги, и, говорят, Бисмарк очень ценит его, да и кайзер[5]Кайзер. - Имеется в виду Вильгельм I, король Пруссии с 1861 года, провозглашен императором в 1871 году, умер в 1888 году. тоже. Так и случилось, что он стал ландратом, ландратом округа Кессин[6]Кессин. - Города с таким названием в Германии не существовало. Описывая в дальнейшем Кессин и его обитателей, Фонтане использовал свои воспоминания о Свинемюнде, где он провел детство..

– Округа Кессин? Что-то я не знаю здесь никакого Кессина.

– Да, он не так уж близко отсюда, в Померании, или и того дальше, в Нижней Померании. Впрочем, это ничего не значит, там курорт да и вокруг одни курорты. Барон Инштеттен едет сюда в отпуск. Поездка по родным местам или нечто в этоме роде. Хочет повидать старых друзей, родных.

– Разве у него есть здесь родные?

– И да, и нет. Инштеттенов в наших краях уже не осталось, мне кажется, их вообще больше нет. У него здесь дальние родственники по линии матери, но прежде всего он хотел побывать в Швантикове и в старом доме Беллинга, с которым у него связано так много воспоминаний. Там он и был позавчера, а сегодня приедет в Гоген-Креммен.

– А что говорит по этому поводу твой отец?

– Ровным счетом ничего. Он не такой. И потом он же ведь хорошо знает маму. Подшучивает над ней, да и только.

В этот момент часы пробили двенадцать, и, прежде чем отзвучал последний удар, появился Вильке, главное лицо в доме и правая рука всей семьи Брист, и объявил, что «милостивая госпожа просит милостивую барышню вовремя закончить свой туалет, ибо через час должен пожаловать господин барон». Сказав это, Вильке принялся убирать рабочий столик обеих дам и вскоре добрался до газеты с кожурой крыжовника.

– Нет, Вильке, нет! Эту кожуру мы выбросим сами. Сделай из газеты кулек, Герта, и вложи туда камень, чтобы он быстрее пошел ко дну. А теперь устроим похоронную процессию и утопим наш кулек в открытом море.

Вильке усмехнулся. «Что за бесенок наша барышня», – подумал он. Тем временем Эффи, аккуратно сложив вчетверо скатерть, водрузила посреди нее кулек с кожурой и сказала:

– Ну, а теперь давайте все возьмем скатерть за углы и споем что-нибудь печальное.

– Легко сказать «печальное»! Что бы нам такое спеть?

– Да что угодно, только рифма должна обязательно оканчиваться на «у». «У» всегда звучит печально. Итак, запели:

Пока Эффи с самым торжественным видом исполняла это молебствие, девушки спустились по мосткам в лодку и медленно погрузили кулек с вложенным в него камнем в пруд.

– Ну, Герта, твой грех пошел ко дну, – сказала Эффи, – а я невольно подумала, что раньше вот точно так же топили бедных, несчастных женщин. За неверность, конечно.

– Только не в этом пруду!

– Нет, конечно не здесь! – рассмеялась Эффи. – Здесь ничего подобного не происходит. Это было в Константинополе, и, насколько я припоминаю, ты знаешь об этом не хуже меня. Ведь кандидат Гольцапфель рассказывал нам такие вещи на уроке географии.

– Да, – согласилась Гульда, – он всегда рассказывал нечто такое. Но все это быстро забывают.

– Только не я. Я таких вещей не забываю.