Онлайн чтение книги Эфиопика
КНИГА СЕДЬМАЯ

Избежав крайней опасности, Каласирид и Хариклея, чтобы вырваться из обступивших их ужасов, спешили по пути в Мемфис, доверяя предвещанию. Они приближались к городу, когда прорицания мертвеца уже стали сбываться там.

При появлении Тиамида с разбойничьим отрядом из Бессы жители Мемфиса едва-едва успели закрыть ворота: один воин из тех, что служили под началом Митрана и спаслись бегством после битвы при Бессе, известил горожан о появлении неприятеля, предвидя его наступление. Тиамид велел сложить оружие у одной из частей стены, предоставил войску отдохнуть после напряженного пути и, по-видимому, имел намерение вести осаду. Горожане вначале убоялись наступающего войска, считая его многочисленным, но потом, разглядев со стены, что нападающих мало, тотчас поспешили сделать вылазку и завязать сражение с врагом. Они собрали немного оставленных для защиты города лучников и всадников и вооружили чем попало городской люд. Однако один старик, из знатных, воспрепятствовал этой попытке и убедил их, что за отсутствием сатрапа Ороондата, отправившегося теперь на войну против эфиопов, уместно прежде всего сообщить Арсаке, его супруге, в чем дело, чтобы с ее ведома было бы легче собрать по городу войско и в него охотнее бы шли.

Его совет понравился, все кинулись ко дворцу, в отсутствие царя предназначенному для сатрапов.

Арсака была женщина красивая, пышная и предприимчивая; благородное происхождение делало ее надменной, что было естественно для нее – сестры великого царя. Но притом была она не безупречной жизни и привержена беззаконным и безудержным наслаждениям. Кроме всего прочего, она и была виновницей того, что Тиамид был некогда изгнан из Мемфиса.

Каласирид, получив предсказание от богов о своих детях, тайно от всех удалился из Мемфиса, исчез и считался погибшим, Тиамид как старший его сын был призван к пророчеству и всенародно совершал вступительное жертвоприношение. Арсака встретилась в храме Изиды с привлекательным, цветущим и нарядным ради этого торжества юношей, бросила на него нескромный взгляд и стала кивками намекать ему на более постыдное.

Тиамид не обращал на нее ни малейшего внимания. По природе и воспитанию расположенный к скромности, он был далек от того, чтобы подозревать истинный смысл ее действий, и, весь погруженный в богослужение, может быть, полагал, что это происходит по какой-либо другой причине. Брат его Петосирид уже давно завидовал его пророческому сану. Заметив заигрывания Арсаки, он избрал ее беззаконные покушения средством для козней против брата. Тайно пошел он к Ороондату, донес ему не только о стремлениях Арсаки, но и о том, будто Тиамид поддается им, ложно прибавив это.

Ороондат легко дал себя убедить, так как и ранее подозревал Арсаку. Правда, он не мог придираться к ней, не имея явных улик. Кроме того, из чувства страха и уважения к царскому роду он был принужден терпеть, если что и подозревал. Тиамиду же он стал постоянно грозить смертью на основании закона и не прекратил своих угроз, пока не изгнал его, а Петосирида не возвел в пророческий сан.

Но все это произошло в предшествующее время. Теперь же, когда толпа сбежалась ко дворцу Арсаки, объявила ей о наступлении противника – впрочем, Арсаке это уже было известно – и просила позволения наличествующим воинам сделать вылазку вместе с горожанами, Арсака ответила, что не согласится на это так легко, еще не зная численности противника, кто он такой и откуда, наконец не зная даже причины, по которой враги пришли. Нужно сначала взойти на стены, все оттуда высмотреть, собрать других, и тогда приняться за то, что возможно и полезно.

Ее предложение сочли правильным, и все тотчас устремились к стенам. Там по повелению Арсаки разбили шатер с пурпурными и златоткаными завесами, сама Арсака украсилась драгоценными одеждами и села на высоком престоле, окружив себя телохранителями с золоченым оружием и выставив глашатайский жезл в знак мирных переговоров; она пригласила вельмож из стана противников подойти к стене.

Тиамид и Теаген, выбранные толпой, пришли и стали под стеной, в полном вооружении, но без шлемов. Глашатай сказал следующее:

– К вам обращается Арсака, жена Ороондата, первого сатрапа, и сестра великого царя. Каковы ваши желания, кто вы такие и по какой причине вы дерзнули выступить?

Они отвечали, что этот отряд – жители Бессы, про себя же Тиамид сказал, кто он такой: его противозаконно обидел брат Петосирид, а Ороондат кознями лишил пророческого сана, и вот теперь бессейцы хотят восстановить его в этом сане. Если он получит жречество, настанет мир, и бессейцы вернутся домой, никому ни в чем не повредив. В противном же случае дело будет поручено суду войны и оружия; Арсака должна, если она помышляет о долге, воспользоваться удобным случаем, чтобы сосчитаться с Петосиридом за козни против нее и за то, что Петосирид беззаконно и лживо оклеветал ее перед Ороондатом, чем навлек на Арсаку со стороны мужа подозрения в противозаконной и позорной страсти, а самого Тиамида заставил бежать с родины.

При этих словах все множество мемфисцев пришло в смятение: они узнали Тиамида. Раньше им была неизвестна причина его неожиданного бегства, теперь у них возникло подозрение и даже уверенность, что он говорит правду.

Арсака более всех смутилась и была обуреваема прибоем раздумий. К Петосириду она исполнилась ярости и, передумывая давно прошедшие события, размышляла, как ему отомстить. Глядя же то на Тиамида, то снова на Теагена, она металась и разрывалась от влечения и к тому и к другому. К обоим она любовью пылала; одна любовь возрождалась, а другая, более острая, впервые проникла ей в душу, так что ее смущение не укрылось даже от присутствующих. Немного помедлив и точно очнувшись от столбняка, она сказала:

– Почтеннейшие, вы больны воинственным безумием, – и вы, бессейцы, и вы, столь цветущие, приятные и благородные юноши, – для меня это ясно, да и нетрудно догадаться, раз вы стремитесь к явной опасности, да еще ради разбойников. Если дело дойдет до битвы, вы и первого натиска не выдержите. Хотя и случилось так, что сатрап сейчас в отлучке, но неужели окажутся такими слабыми силы великого царя, что не изловить всех вас даже оставшимся здесь войскам? Впрочем, войскам, думаю я, совсем не нужно вмешиваться, так как причина похода – частное дело некоторых лиц, и оно не является делом государственным и общим. Надо честным образом разрешить спор и ожидать того конца, который определят боги и само правосудие. Так я решила, – сказала Арсака. – И повелеваю всем мемфисцам и бессейцам успокоиться и не идти друг на друга беспричинной войной. Пусть оба спорящие за пророческий сан вступят друг с другом в единоборство – жречество будет наградой победителю.

Когда Арсака сказала это, все горожане громким криком одобрили ее предложение, так как были возбуждены против Петосирида, подозревая его в дурном умысле, и считали, что находящуюся у них перед глазами и вот-вот ожидаемую опасность можно устранить этим единоборством. Но большинство бессейцев, казалось, были недовольны и не хотели, чтобы начальник рисковал ради них. Так продолжалось до тех пор, пока Тиамид не убедил их согласиться. Он указал на слабость и воинскую неопытность Петосирида и уверял, что на его стороне громадное преимущество в этом поединке: видимо, и Арсака с этой мыслью предложила решить дело единоборством – она снимет с себя подозрения и достигнет своей цели; Петосирид непременно будет наказан за нее, выступив против Тиамида, который намного превосходит его.

И вот в мгновение можно было видеть, как повеление выполняется, как Тиамид, полный рвения, вызов нетерпеливо повторяет, как он остающееся вооружение в обычном порядке примеряет, как усердно его Теаген ободряет, как шлем, на голову надеваемый, золотистым сиянием загорается, как развевается пышный гребень, как прочие части вооружения надежно скрепляются. Петосирида же насильно, по приказу Арсаки, за ворота вытолкнули – он громко вопит о помиловании и против воли вооружается.

Взглянув на него, Тиамид сказал:

– Дорогой Теаген, видишь ли ты, как трепещет от страха Петосирид?

– Вижу, – ответил Теаген, – но как ты поступишь в таких обстоятельствах? Ведь твой противник не просто враг – он брат твой.

– Хорошо ты сказал, – отвечал Тиамид, – ты легко угадал мою мысль. Я с божьей помощью собираюсь его победить, но не убить. Пусть никогда раздражение и гнев за все, что я претерпел, не достигнут такой силы, чтобы я мог ценой братской крови и убийства, осквернив себя кровью единоутробного, отомстить за прошедшее и добиться почетного положения в будущем.

– Вот слова благородного человека, хорошо знающего свою природу, – сказал Теаген. – А мне ты что поручаешь?

Тиамид ответил:

– Хотя предстоящий поединок не заслуживает особого внимания, но так как человеческая судьба подчас приносит много неожиданного, то, если я одолею Петосирида, ты вместе со мной вступишь в город и будешь жить на равных со мною правах, если же случится что-нибудь вопреки надеждам, ты примешь начальство над бессейцами, очень расположенными к тебе, и вступишь на трудный путь разбойничьей жизни, пока боги не положат какого-нибудь более благоприятного предела твоей участи.

После этого они простились со слезами и поцелуями. Теаген остался, где стоял, ожидая, что будет, и, сам того не подозревая, позволял Арсаке упиваться своим видом – она всячески рассматривала его и позволяла глазам своим долго наслаждаться страстью.

Тиамид же ринулся на Петосирида. Тот не выдержал его натиска и при первом же движении бросился бежать к воротам, желая укрыться в городе. Но это ему не удалось, так как стоявшие у ворот отогнали его, а находившиеся на стене кричали, чтобы его не допускали к тому месту, куда он стремился. Петосириду ничего не оставалось делать, как бежать изо всех сил вокруг города, побросав оружие.

Сзади бежал и Теаген; он сильно беспокоился за Тиамида и не мог бы перенести, если бы ему не удалось увидеть все. Он не был вооружен, чтобы не навлечь подозрения в помощи Тиамиду; щит и копье он оставил у того места стены, где он до того сидел на виду у Арсаки, теперь он предоставил ей любоваться оружием вместо себя, а сам принял участие в беге.

Петосирид еще не был пойман, он немного опережал Тиамида в беге, и все время казалось, что он вот-вот будет схвачен. Он убегал настолько, насколько естественно было вооруженному Тиамиду отставать от него, безоружного. Так они обежали стену и первый и второй раз. Но когда они описывали третий круг, когда Тиамид уже потрясал своим копьем над спиной брата и грозно приказывал ему остановиться под угрозой ранения (горожане, словно в театре, обступив стену, обсуждали это зрелище), тогда-то нечто божественное или некая судьба, управляющая человеческими делами, трагически дополнила действие новым эпизодом, внеся сюда, как бы для сопоставления начало другой драмы, и заставила Каласирида в тот день и час появиться словно на театральной машине, в качестве участника в беге и злосчастного зрителя борьбы его детей не на живот, а на смерть.

Много он претерпел и чего-чего не придумывал – осудил себя на изгнание и на скитание по чужбине, – лишь бы отвратить от себя жестокое это зрелище, но был побежден судьбой и принужден увидеть то, что боги давно ему предвозвестили, Каласирид уже издали увидел это преследование; на основании частых предсказаний, он понял, что это его дети, и не по возрасту напряженным бегом преодолел даже старость, чтобы предупредить смертельную схватку.

Приблизился и бежал уже рядом с ними Каласирид, все время восклицая:

– Что это, Тиамид и Петосирид? Что это, дети?

Но они не узнавали отца, еще облаченного в нищенское рубище, всецело занятые борьбой, пробегали мимо него, словно мимо какого-то нищего или просто сумасшедшего. Народ, находившийся на стене, дивился, что старик не щадит себя и бросается в битву, а некоторые смеялись, как над напрасно суетящимся безумцем.

Когда старик понял, что его не узнают в этом бедном одеянии, он совлек с себя накинутое рубище, распустил свои неподвязанные волосы священнослужителя, сбросил с плеч свою ношу, из рук посох и встал перед ними, явившись почтенным жрецом; он слегка наклонился, протянул умоляюще руки и со слезами воскликнул:

– Дети, это я, Каласирид, это я, ваш отец. Прекратите насылаемое судьбой безумие. Вы обрели родителя, почтите его.

Тиамид и Петосирид, уже изнуренные, чуть не лишились чувств; они оба припали к отцу. Приникнув к его коленам, они сначала пристально вглядывались в него, тщательно старались узнать; когда же наконец поняли, что его облик не призрачен, а действителен, оба испытали много противоречивых чувств. Они радовались родителю, паче чаяния спасшемуся, досадовали, стыдились, что их застали за таким делом, и тревожились, не уверенные, чем все это кончится.

Пока жители города удивлялись, ничего сказать не решались и, что им делать, терялись, словно остолбенев в недоумении и онемев при виде одного этого зрелища и походя скорее на картины нарисованные, вдруг произошла еще и другая вставка в драму. Появилась Хариклея, которая следовала по пятам за Каласиридом и издали узнала Теагена (ведь взор влюбленных зорко узнает – порою достаточно одного лишь движения или какой-нибудь черточки, будь то даже издалека или сзади, чтобы уловить сходство); и вот она, словно ужаленная его видом, как безумная кидается к нему. Обняв его шею, она крепко прижалась к нему, повисла на нем и приветствовала его каким-то горестным плачем.

Теаген, как это и естественно, видя грязное и нарочно сделанное безобразным лицо, потертую и порванную одежду, стал отталкивать ее и отстранять, словно какую-то нищую, на самом деле бродяжничающую. Она все не отпускала его. Тогда он даже дал ей пощечину, так как она надоела ему и мешала видеть, что творится с Каласиридом: Хариклея сказала тихо ему:

– Пифиец! И факела ты не помнишь?

Тогда Теаген, раненный ее словами, как стрелой, признал в факеле условный для них знак, посмотрел на нее и, озаренный взором очей Хариклеи, как лучами, проходящими сквозь облака, обнял и заключил ее в объятия.

Так в конце концов весь участок под стеной, на верху которой восседала Арсака, гневаясь и уже не без ревности вглядываясь в Хариклею, преисполнился чудес, какие изображают на сцене.

Прекратилась нечестивая битва между братьями, и состязание, которому, как ожидали, предстояло разрешиться кровью, трагически начавшись, вдруг кончилось, как в комедии.

Отец, который видел, как сыновья обнажили меч друг на друга и вступили в единоборство, который очами родительскими едва не узрел себе на горе предстоящую смерть детей, явился для них виновником мира. Правда, избежать предреченного судьбой ему не удалось, но к сужденному поспеть вовремя привелось. Дети нашли родителя после его десятилетних скитаний. Он был причиной их до пролития крови дошедшей распри о пророческом сане, и они же сами вскоре затем его увенчали и, убрав возвращенными ему знаками жречества, его сопровождали. Все завершала любовная часть представления – Хариклея и Теаген, привлекательные и цветущие молодостью. Они, вопреки всякому ожиданию, нашли друг друга и более всех остальных обращали на себя взоры горожан.

И вот все горожане вышли за ворота, и прилегающая равнина наполнилась людьми всякого возраста: эфебы и только начинавшая мужать часть населения подбегали к Теагену, к Тиамиду же – достигшие зрелого мужественного возраста, чтобы познакомиться с ним. Девическое и о свадьбе уже мечтающее население города окружило Хариклею, а весь старческий и священнический род сопровождал Каласирида.

И составилось внезапное священное шествие: Тиамид отпустил бессейцев, признал себя обязанным им за их усердие и обещал немного погодя, в полнолуние, прислать сто быков, тысячу овец и каждому по десяти драхм. Отец положил руки ему на плечи, и Тиамид облегчал ему путь, поддерживал поступь старческую, от нечаянной радости несколько шаткую. С зажженными факелами вели старца в храм Изиды, рукоплесканиями и громкими радостными криками сопровождали; играло много свирелей и священных флейт, и под эти звуки неутомимое юношество вакхически плясало.

Арсака также не отстала от того, что происходило: со своими телохранителями в особом шествии она вошла в храм Изиды, надменно и важно, и сделала вклад из ожерелий и множества золота, как будто из тех же побуждений, что и весь город, на самом же деле она обращала свой взор на одного лишь Теагена и более всех остальных наслаждалась его лицезрением. Но ее радость была омрачена: Теаген, ведя под руку Хариклею и отстраняя теснящуюся толпу, вонзил в Арсаку острое жало ревности.

Каласирид, очутившись внутри храма, пал на лицо свое, охватил ноги кумира и провел в таком положении несколько часов. Он едва не умер, с трудом поднялся с помощью окружающих, совершил возлияние и помолился богине, снял с головы венец жречества и увенчал им Тиамида. Народу же сказал, что он уже стар, что уже видит приближение последнего дня, а его сын, будучи старшим в роде, имеет законное право на знаки пророчества и годен душой и телом для священнослужения.

Громкий крик народа был ему ответом, ободрениями изъявили все свое согласие. Тогда Каласирид занял одну из частей храма, предназначенную для пророчествующих, и остался там вместе с сыновьями, Теагеном и Хариклеей. Остальные разошлись по своим домам.

Отправилась домой и Арсака, но несколько раз возвращалась обратно в храм, якобы из-за большого почтения к богине. Наконец, хотя и поздно, она ушла, но часто, пока это было возможно, оглядывалась на Теагена.

Вернувшись во дворец, она прямо бросилась в спальню, не снимая нарядов, кинулась на постель и лежала безмолвно. Эта женщина вообще была склонна к запретным наслаждениям, а теперь от непреоборимой красоты Теагена, превосходившей все когда-либо ею виденное, еще больше разгорелась. Так пролежала Арсака всю ночь, часто поворачиваясь с боку на бок, часто из глубины стеная[133]Ср. описание тоски Ахилла по Патроклу:

(«Илиада», XXIV, сх. 9 и сл.) . Она то поднималась, то опять опускалась на постель, сбрасывала с себя одежды и снова падала на ложе. Раз она даже и служанку позвала без причины и опять отослала ее, ничего ей не приказав. Словом, любовь незаметно переходила в безумие.

Наконец старушка, по имени Кибела, одна из постельничих Арсаки, обычно прислуживавшая ей и в любовных делах, вбежала в спальню (ведь ничто из совершавшегося не скрылось от нее, так как светильник горел и вместе с тем как бы разжигал любовь Арсаки) и сказала:

– Что это, госпожа? Какая необычная, новая страсть мучит тебя? Кто это снова появился и смутил мою питомицу? Кто настолько кичлив и безумен, чтобы не уступить такой красоте, чтобы не считать за счастье любовное с тобой общение и пренебречь твоими знаками внимания? Скажи, сладчайшее мое дитятко. Никто не может быть столь адамантовым, чтобы не поддаться моему колдовству. Скажи, и ты не успеешь оглянуться, как все будет готово. В этом деле, думается, ты меня неоднократно испытала.

Кибела заворожила Арсаку такими речами, нашептывала ей в уши всяческую лесть, старалась заставить Арсаку выдать ее страсть. Та, немного успокоившись, сказала:

– Я ранена, матушка, так, как никогда еще не бывало. Видела я от тебя много услуг в подобных надобностях, но не знаю, порадуюсь ли я теперь твоему успеху. Поединок, состоявшийся сегодня перед воротами и внезапно прекратившийся, для остальных людей показался бескровным и закончился миром, для меня же стал началом более действенного сражения. Ранена у меня не какая-нибудь часть тела – не в этом дело, – но сама душа. Не в добрый час показали мне того юношу – чужеземца, что бежал с Тиамидом во время поединка. Ты, конечно, знаешь, матушка, о ком я говорю. Среди всех остальных он как молнией сверкал своей красотой. Даже не имеющие склонности к прекрасному – какая-нибудь деревенщина, – и те заметили бы его, не говоря уже о тебе и о твоей многоопытности.

Вот, милейшая, теперь ты знаешь поразившую меня стрелу, настало время пуститься на все хитрости, пора прибегнуть ко всякому старушечьему колдовству, ко всякой вкрадчивости, если ты хочешь, чтобы твоя питомица уцелела. Невозможно мне жить, если я так или иначе не залучу его!

– Знаю я этого юношу, – сказала старуха. – Он широк в груди и в плечах, прямо, высоко и свободно держит голову, превосходя всех ростом, у него сверкающие голубые глаза, со взглядом то ласковым, то грозным, это тот кудрявый, чьи щеки только что опушились золотистым пушком.

Это к нему девка подбежала какая-то, чужестранка, недурная собой, правда, но какая-то шальная, – она внезапно бросилась, обхватила его и повисла на нем. Или ты о другом говоришь, госпожа?

– Нет, о нем, нянюшка. Верно, ты мне напомнила об этом поношении, об этой язве, какие встречаются в блудилищах, правда, она слишком уж много воображает о своей ничтожной, заурядной и наведенной красоте, но она счастливее меня, так как на ее долю выпал такой любовник.

В ответ старуха осклабилась на мгновенье:

– Будь спокойна, госпожа, пусть сегодня чужестранец и считает ее прекрасной, но если мне удастся свести его с тобой и с твоей красотой, то он, как говорится, медь на золото променяет и, точно дешевую продажную девку, оттолкнет это созданьице, как оно ни старается быть по-столичному изящным и как оно ни жеманится попусту.

– Если ты так сделаешь, миленькая моя Кибела, ты зараз станешь для меня врачом двух болезней: любви и ревности – одну удовольствуешь, а от другой избавишь.

– Так и сбудется, – сказала Кибела, – насколько это зависит от меня. А ты подбодрись, успокойся теперь, не падай духом, нечего страдать заранее, надо надеяться на лучшее.

Сказав это, Кибела вышла, унося светильник и затворив двери спальни. День еще чуть рассветал, когда она, взявши с собою одного из царских евнухов и приказав следовать за ней прислужнице с жертвенными лепешками и другими приношениями, поспешила в храм Изиды.

Она приблизилась к преддверию храма, уверяя, что хочет принести богине жертву за госпожу свою Арсаку, испуганную сновидением и желающую снискать милость богини. Служитель, однако, не пустил ее и отослал обратно, говоря, что весь храм погружен в уныние: пророк Каласирид, вернувшись после долгого отсутствия на родину, вечером устроил большое угощение вместе со своими близкими и разрешил себе всяческие послабления и развлечения. После пиршества он совершил возлияние и горячо помолился богине, сказал своим детям, что только до этих пор им суждено видеть отца, и усиленно завещал как можно более позаботиться о прибывших с ним молодых эллинах и по возможности содействовать во всех их начинаниях. Затем Каласирид лег спать, и потому ли, что от великой радости чрезмерно ослабели дыхательные пути и изнуренное старческое тело внезапно пришло в упадок, или потому, что боги даровали ему исполнение его просьбы, но утром, когда начинают петь петухи, он был найден мертвым. Дети, послушные предсказанию старца, бодрствовали всю ночь.

– И теперь, – продолжал храмовой служитель, – мы разослали людей, чтобы пригласить отпрысков прочих находящихся в городе пророческих и жреческих родов: пусть они по законам отцов справят ему подобающее погребение. Итак, вам придется уйти, ведь не разрешается в течение целых семи дней подряд не только приносить жертвы, но и переступать порог храма лицам непосвященным.

– А где же будут жить чужестранцы? – спросила Кибела.

Прислужник ответил:

– Новый пророк Тиамид приказал приготовить им убежище где-нибудь неподалеку от храма, однако вне его. Как видишь, и они не приближаются к храму, повинуясь закону, и временно выселились из святилища.

Кибела нашла, что это ей на руку и легче добыча попадет в ее тенета.

– Боголюбезнейший из служителей, – сказала она, – вот удобный случай сделать приятное и чужестранцам и нам, а еще более Арсаке, сестре великого царя. Ты знаешь, как она любит эллинов и умеет принять гостей. Скажи-ка молодой чете, что по распоряжению Тиамида им приготовлено у нас пристанище.

Служитель так и сделал, ничего не подозревая о кознях Кибелы. Он думал, что окажет благодеяние чужеземцам, доставив им убежище при дворе сатрапа, а также окажет услугу правителю, к тому же безвредную и невинную. Прислужник, видя, что Теаген и Хариклея приближаются унылыми и заплаканными, сказал:

– Вы поступаете не по закону; не дозволено отеческими обычаями (к тому же это вам было заранее запрещено) жалеть и оплакивать пророка. Божественное и священное слово повелевает хоронить его с радостью и без кощунства, как получившего лучший жребий и избранного богами[134]Цитата из сохранившегося отрывка утраченной трагедии Еврипида (фрагмент 449).. Правда, это извинительно для вас, потерявших, по вашим словам, и отца, и попечителя, и единственную надежду, но не следует совершенно падать духом, Тиамид унаследовал не только его жречество, но, кажется, и расположение к вам. Первым делом он приказал позаботиться о вас, и вот вам приготовлено роскошное пристанище, какого пожелали бы даже местные богачи, не говоря уже о вас, чужестранцах, чьи обстоятельства теперь, по-видимому, не из блестящих.

Указав им на Кибелу, служитель сказал:

– Идите за нею, считайте ее вашей общей матерью и следуйте ее гостеприимным указаниям.

Так он говорил; Теаген и Хариклея послушались его. Неожиданная утрата удручила их, но им радостно было получить где бы то ни было пристанище и убежище в их нынешнем положении. Они, конечно, остереглись бы это сделать, если бы могли предвидеть всю горестность их водворения и последующие злоключения.

И вот судьба, ополчившаяся на них, сделала передышку на несколько часов, уделила им недолгую радость, но тотчас же присоединила и горести, привела их, словно добровольных пленников, в руки врагов, пленяя молодых чужестранцев, не знающих будущего, человеколюбивым словом «гостеприимство». Так скитальческая жизнь поражает очутившихся на чужбине незнанием, словно слепотою.

Вошли они во дворец сатрапа, в пышные сени, превышавшие своею высотою частные дома и заполненные показным блеском телохранителей и гомоном прочей челяди. Удивленные и смущенные видом такого жилища, неподходящего к их нынешнему положению, они следовали за Кибелой, то и дело обращавшейся к ним и ободрявшей их, непрерывно называвшей их то маленькими, то детками и уверявшей, что им следует радоваться тому приему, который их ожидает. Наконец Кибела привела их в помещение, где сама обитала, расположенное особняком, в стороне, удалила посторонних, подсела к ним и сказала:

– Дети, я узнала причину охватившего вас теперь уныния: вас печалит кончина пророка Каласирида, заменявшего вам отца. Было бы кстати, если бы вы сказали, кто вы и откуда. Я знаю, вы – эллины, а что вы благородного происхождения, можно заключить по вашей наружности. Такой ясный взор, такая благообразная и в то же время привлекательная внешность выразительно говорят об этом. Но мне хотелось бы узнать ради вашей же пользы, из какой вы области Эллады, из какого города, кто вы и как, скитаясь, прибыли сюда; скажите мне все, чтобы я могла доложить о вас моей госпоже Арсаке, сестре великого царя и супруге величайшего сатрапа Ороондата: она любит эллинов, любит все изящное и оказывает благодеяния чужеземцам. Еще увидим мы вас в большом звании и должной чести. Расскажите-ка обо всем не вовсе чуждой вам женщине: я сама эллинского происхождения, с Лесбоса, привезена сюда в плен, но живется мне здесь лучше, чем дома. Я для моей госпожи – все, она почти что видит и дышит мною, я для нее и ум, и уши, и все, я постоянно знакомлю ее с людьми – такими, что надо, – и храню ей верность во всем сокровенном.

Теаген сравнивал в уме слова Кибелы с поведением Арсаки накануне, он вспомнил, как пристально та смотрела на него, дерзко не сводя глаз, обнаруживая тем нечистые свои помыслы. Теаген поэтому не предчувствовал в будущем ничего хорошего. Он уже хотел отвечать старухе, когда Хариклея, незаметно нагнувшись к его уху, сказала:

– Не забудь сказать в своем ответе, что я твоя сестра.

Поняв намек, Теаген ответил:

– Матушка, что мы эллины, ты сама как-то узнала. Мы – брат и сестра, наши родители были захвачены в плен разбойниками, мы отправились разыскивать их и испытали еще более суровую участь. Мы попали к еще более свирепым людям, лишились всего имущества (а его было много) и едва спаслись сами. По благой воле божества мы встретились с героем Каласиридом[135]Каласирид назван героем в сакральном смысле: героями признавались люди, души которых после смерти получали высшую участь и обладали силой творить людям добро и зло. и, прибыв сюда, чтобы впредь жить с ним, теперь, как видишь, остались сиротами. Вместе с его сыновьями потеряли мы человека, которого почитали отцом, да он действительно и был им. Вот что случилось с нами. Тебе мы очень благодарны за прием и за руководство, но ты еще больше угодишь нам, если позволишь нам жить уединенно и незаметно и отложишь то благодеяние, о котором ты только что упоминала, то есть знакомство с Арсакой. Не стоит вводить в ее судьбу, столь блистательную и счастливую, нашу чужестранную, скитальческую и печальную жизнь: хорошо, как ты знаешь, чтобы знакомство и встречи бывали только между равными.

Кибела не сдержалась после таких слов Теагена. Ее лицо расплылось, было ясно, что она крайне обрадовалась тому, что они брат и сестра. Она сообразила, что Хариклея не станет помехой или задержкой в любовных замыслах Арсаки.

– Прекраснейший из юношей, – сказала она, – ты не стал бы говорить подобных вещей об Арсаке, познакомившись с этой женщиной. Она годится на все случаи, особенно она помогает тем, кто незаслуженно бедствует. Персиянка родом, она совершенно прониклась всем эллинским, с радостью приходит на помощь эллинам и чрезвычайно любит эллинские нравы и обхождение.

Итак, мужайтесь: ты будешь делать, что полагается мужчине, – и достигнешь почета, а твоя сестра будет подругой ее игр и бесед. Но как же вас звать?

Услыхав, что Теагеном и Хариклеей, Кибела промолвила:

– Подождите меня здесь, – и поспешила к Арсаке, ранее приказав привратнице, тоже старухе, чтобы та ни в коем случае не позволяла войти к ним кому бы то ни было, и не разрешала выйти куда-либо и молодой чете.

Привратница спросила:

– Даже если придет твой сын Ахэмен? Лишь только ты ушла в храм, он тоже вышел, чтобы пойти помазать глаза. Ты знаешь, он еще немного страдает ими.

– Да, даже его не впускай, – отвечала Кибела. – Запри дверь, храни ключи при себе и говори, будто они у меня.

Распоряжение Кибелы было выполнено.

Чуть только она ушла, уединение внушило Теагену и Хариклее плач и воспоминание о случившемся. Они принялись горевать, причем почти что одни и те же слова и мысли были у них.

Она непрерывно стонала: «О Теаген!», а он: «О Хариклея!» Он говорил: «Что за судьба опять постигла нас!» Она же: «С чем-то придется нам встретиться?»

При каждом слове они целовались, плакали и опять целовались. Наконец, вспомнив о Каласириде, они обратили свой плач в скорбь по нем. Более горевала Хариклея, так как в течение более долгого времени она видела, от него, заботы и уход.

– Увы, Каласирид, – восклицала она, рыдая, – я лишена возможности произносить самое почтенное имя – отец. Божество возревновало о том, чтобы всячески лишить меня возможности обращаться к отцу. Природного моего отца я не знала, удочерившему меня Хариклу я, увы, изменила, а его преемника, воспитателя моего и спасителя, лишилась. И даже по обычаю оплакивать не погребенное его тело не позволяют мне жрецы. Тебе, воспитатель, спаситель и, прибавлю я, отец, – моими слезами совершаю я, хотя бы и здесь, хотя бы насколько возможно, – возлияние, вопреки воле божества, и приношу в жертву мои кудри.

С этими словами Хариклея стала рвать на себе волосы. Теаген ее удерживал, умоляюще схватывал ее руки, но она продолжала в трагическом слоге:

– К чему мне еще жить? Какого ожидать упования? Руководитель на чужбине, посох в скитании, вожатый в пути на родину, с чьей помощью я узнала о своих родителях, в несчастиях утешение, трудностей облегчение и разрешение, якорь всего нашего положения, – Каласирид погиб, оставив нас, несчастную чету, как бы слепцами, не знающими, как быть на чужбине. Всякое путешествие, всякое мореплавание пресечено нашим неведением. Ушел почтенный и ласковый ум, мудрый и достойный своих седин, не доведя до конца своих нам благодеяний.

Так и в таком роде жалостно сетовала Хариклея. Теаген то увеличивал ее плач своим собственным, то, щадя Хариклею, подавлял его.

В это время приходит Ахэмен и, найдя двери запертыми на засов, спрашивает привратницу, что это значит. Узнавши, что это дело его матери, он подошел к дверям, недоумевая о причине, и услыхал плач Хариклеи. Нагнувшись к отверстию, через которое отмыкалась цепь засова, он увидел происходившее там и стал снова спрашивать привратницу, кто там внутри. Она ответила, что не знает всего, знает только, что это, по-видимому, какие-то чужестранцы, девушка и юноша, только что водворенные сюда его матерью. Ахэмен опять нагнулся и попытался тщательно разглядеть, кого увидел. Совершенно не зная Хариклеи, он все же сильно удивился ее красоте и представлял себе, как бы она выглядела, не будучи заплаканной. Удивление незаметно увлекло его к любовной страсти.

Что же до Теагена, то Ахэмену казалось, что, хотя туманно и смутно, все-таки он его узнаёт.

Ахэмен еще вглядывался, как вдруг возвратилась Кибела.

Она успела сообщить Арсаке обо всем, что было с молодою четой, и поздравила Арсаку с удачей: само собой совершилось то, чего никто не надеялся достичь бесчисленными замыслами и хитростями, – любимец Арсаки будет жить в одном с нею доме, их свидания будут обеспечены. Многими такого рода словами она возбудила Арсаку и с трудом удержала ее от попытки сейчас же увидеть Теагена, говоря, что не стоит Арсаке являться перед юношей бледной и с распухшими от бессонницы глазами: ей нужно отдохнуть этот день и вернуть обычную красоту. Многими такого рода словами Кибела привела Арсаку в хорошее настроение, внушала надежду, что все совершится по ее желанию, и научила, что нужно делать и как встретиться с чужеземцами.

После всего этого Кибела возвратилась домой.

– О чем ты хлопочешь, сын мой? – спросила она Ахэмена.

Тот ответил:

– Я хочу знать о чужеземцах, которые находятся там внутри, кто они такие и откуда.

– Нельзя, дитя мое, – возразила ему Кибела, – соблюдай молчание, храни все в себе, никому не рассказывай и не общайся с чужеземцами. Такова воля госпожи.

Ахэмен ушел, покорно повинуясь матери и считая, что Теаген взят для обычных любовных услуг Арсаке. Уходя, он рассуждал сам с собой: «Не тот ли это юноша, кого я недавно принял от начальника стражи Митрана, чтобы отвести его к Ороондату для отправки великому царю, и кого у меня отняли бессейцы с Тиамидом? Тогда я едва не подвергся смертельной опасности, лишь один я спасся из всех, кто его вел. Неужели меня обманывают глаза? Нет, они болят меньше, и я различаю предметы почти как обычно. К тому же я слышал, что Тиамид накануне был здесь и, после единоборства с братом, получил жречество. Значит, это тот самый юноша. Но пока надо молчать, что я его узнал, и постараться выведать, какие намерения у госпожи насчет чужеземцев».

Так рассуждал Ахэмен сам с собою, Кибела же, вбежавши к молодой чете, застигла следы слез. Хотя при скрипе отворяющейся двери Теаген и Хариклея постарались привести себя в порядок и вернуть обычный вид своим уборам и взорам, все же они не могли скрыть от старухи, что слезы еще стояли в их глазах.

Кибела воскликнула:

– Сладчайшие мои детки, зачем вы безвременно плачете, когда надо радоваться, когда надо считать себя счастливыми, раз судьба вам улыбнулась. Намерения Арсаки по отношению к вам самые лучшие и для вас желательные: она согласилась принять вас на следующий день, а пока велела вас всячески приветствовать и оказывать вам услуги. Бросьте этот неразумный, прямо-таки детский плач, следите за собою, приведите себя в порядок, уступите и повинуйтесь воле Арсаки.

Теаген ответил:

– Матушка, воспоминание о кончине Каласирида повергло нас в печаль и вызвало слезы, так как мы лишились его отеческой заботливости.

– Все это пустяки, – сказала Кибела. – Каласирид, во-первых, не родной вам отец, а во-вторых, старик подчинился общему порядку природы и своему возрасту. А тебе предстоит все: первое место, богатство, роскошь и наслаждение твоим цветущим возрастом. Одним словом, считай это своим счастьем и воздай поклонение Арсаке.

Слушайтесь только меня во всем: как следует приблизиться к ней, взглянуть на нее, когда она это дозволит, как обращаться с ней и исполнять ее приказания. Ты знаешь, дух ее велик, надменен и царствен, чему способствуют еще ее молодость и красота, – Арсака не терпит презрения к ее приказам.

Теаген промолчал. Он размышлял сам с собою: «Такие речи – предвестники чего-то неприятного и дурного».

Немного спустя вошли евнухи. Они несли в золотых сосудах, правда, лишь остатки со стола сатрапа, но такие, что они затмевали всякое великолепие и роскошь.

– Этим, – сказали они, – госпожа сегодня приветствует и жалует чужеземцев. – Евнухи поставили яства перед ними и тотчас удалились.

Теаген и Хариклея, отчасти потчеваемые Кибелой, отчасти из боязни показаться гордецами, вкусили немного из предложенного. Это повторилось и вечером, и в дальнейшие дни. А на следующий день около первого часа дня обычные евнухи, явившись к Теагену, сказали:

– Тебя зовет госпожа, дорогой гость. Нам приказано привести тебя перед ее очи. Иди же, вкуси счастье, уделяемое ею редким людям и редко.

Теаген, немного помедлив, точно его насильно влекли, встал и спросил:

– Одному мне приказано прийти или с сестрой?

Евнухи ответили, что одному, а Хариклея принята будет особо. Сейчас у Арсаки несколько персидских сановников, да и вообще обычай велит мужчин принимать отдельно, а женщин – в другое время.

Нагнувшись к Хариклее, Теаген тихо сказал:

– Неладно это, но я подозревал, что так и будет.

Услышав от Хариклеи, что нужно будет не прекословить, соглашаться сперва и делать вид, будто готов все исполнить по воле Арсаки, Теаген последовал за провожатыми. На их наставления, как полагается встретиться с Арсакой, как назвать ее, как при входе следует пасть ниц[136]Греки считали варварским и позорным преклонять колени не только перед человеком, но даже на молитве. Теаген здесь нарушает персидский этикет., он ничего не ответил.

Войдя, он увидел Арсаку. Она сидела на возвышении, блистала пурпурной и златотканой одеждой, кичилась драгоценностью ожерелий и тиары, была пышно убрана для изящества всевозможными украшениями, окружена телохранителями и сановниками. Теаген не оробел, но, словно позабыв свой уговор с Хариклеей о притворной услужливости, еще более выпрямился и воспрянул духом при виде персидской хвастливой роскоши, не преклонил колен и не пал ниц, но, прямо держа голову, промолвил:

– Привет тебе, царственная кровь, Арсака!

Присутствующие вознегодовали и стали роптать на Теагена, называя его дерзким и заносчивым за то, что он не пал ниц.

Тогда Арсака сказала с улыбкой:

– Простите его: он чужестранец, неопытен, истый эллин и страдает распространенным у них презрением к нам.

С этими словами, несмотря на недовольство присутствующих, Арсака сняла с головы тиару (у персов это считается знаком ответного приветствия) и сказала через переводчика, так как она не говорила по-эллински, хотя и понимала этот язык:

– Ободрись, гость, скажи, чего ты желаешь: отказа не встретишь.

Затем она отпустила его, кивком дав приказание евнухам.

Теаген был отведен в сопровождении телохранителей. Ахэмен, снова увидав его, лучше узнал юношу и дивился, подозревая причину столь необычного почета. Но он промолчал, согласно своему решению.

Арсака, угостив персидских сановников, под предлогом обычного их чествования, а на деле считая пиршеством свою встречу с Теагеном, послала ему и Хариклее не только часть яств, как это уже вошло в обычай, но и несколько ковров и пестро расшитых подстилок, работы сидонских и лидийских мастеров. Послала она и рабов для прислуживания: Хариклее девочку, Теагену мальчика. Родом те были ионийцы, а по возрасту еще очень юные.

Арсака усиленно просила Кибелу поспешить и как можно скорее привести ее к цели, так как она уже не может справиться со своей страстью. Но та и сама не покладала рук, всячески стараясь подойти к Теагену. Открыто она не обнаруживала ему планов Арсаки, но старалась дать ему понять это обходами и намеками. Она прославляла благосклонность своей госпожи к нему, ее красоту, не только видимую, но и под одеждой скрываемую, указывала на нее под разными благовидными предлогами, восхваляла также ее нрав, говоря, что она любезна, общительна и мила с теми юношами, что поизящнее и посмелее, – вообще Кибела нащупывала своими рассказами, согласен ли он на любовное дело.

Теаген хвалил вместе с Кибелой благосклонность Арсаки, ее расположение к эллинам и тому подобное, сознавался в своей благодарности, но умышленно оставлял без внимания то, что вело к неуместному, как будто и не понимал никаких намеков, так что удушье брало старуху и сердцебиение. Она догадывалась, что Теаген понимает ее своднические намерения, но видела, что он отвергает все попытки.

Трудно ей было переносить и Арсаку, которая торопила ее, уверяя, что более не может терпеть. Арсака требовала, чтобы Кибела исполнила свое обещание, Кибела постоянно затягивала дело под разными предлогами, то говоря, что юноша согласен, но робеет, то измышляя приключившееся с ним недомогание.

По прошествии пяти или шести дней, после того как Арсака раза два приглашала к себе Хариклею, относясь к ней с уважением и благосклонностью, чтобы сделать приятное Теагену, она наконец заставила Кибелу яснее переговорить с ним.

Кибела открыто объявила ему о любви, обещая бесчисленные блага в случае согласия.

– Что за робость, – прибавила она, – почему ты такой безлюбый? Такой юный, прекрасный и цветущий отталкивает такую женщину, чахнущую от любви, и не считает ее добычей и находкой! Дело не связано ни с какой опасностью, мужа нет дома, а я кормилица ее, и через мои руки проходят все ее тайны, я готова служить вашей связи. Тебе ничто не препятствует, так как у тебя нет ни жены, ни невесты. Впрочем, многие частенько и на это не обращали внимания, рассудив, что домашним это дело не принесет никакого вреда, а им самим – пользу: доставит владение имуществом и приятное наслаждение.

Под конец Кибела присоединила к сказанному и угрозу, говоря:

– Женщины высокого звания, любительницы юношей, становятся безжалостными и гневными, потерпев неудачу, и, конечно, мстят презревшим их, как оскорбителям. Прими во внимание, что Арсака родом персиянка, да еще царской крови, говоря словами твоего приветствия, что она облечена большой властью и силой, которые дают ей возможность почтить расположенного к ней, а противящегося наказать, не боясь ничего.

Ты и чужеземец, и одинок, и нет у тебя покровителей. Пощади по возможности и себя и ее. Она достойна, чтобы ты ее пощадил, так обезумела она от искренней страсти к тебе. Остерегайся также и любовного гнева, берегись и мести за презрение.

Я знаю, многие раскаивались потом. Я более твоего опытна в делах Афродиты. Седые волосы, которые ты видишь, участвовали во многих делах такого рода, но никогда еще не встречали такой суровой неприступности.

И, обратив свою речь к Хариклее (необходимость дала ей смелость говорить о таких вещах при ней), Кибела сказала:

– Упроси ты вместе со мной, дочь моя, твоего этого вот – не знаю, как и назвать его подобающим образом – брата. Дело такое, что и тебе будет полезно: любить тебя будут не меньше, а почитать больше. Богата ты будешь до пресыщения, Арсака позаботится о блестящем браке для тебя. Такое будущее завидно и тем, чьи дела идут хорошо, не только что чужестранцам, да вдобавок находящимся теперь в нужде.

Хариклея отвечала на это, посмотрев на нее с какой-то жгучей усмешкой:

– Было бы лучше, чтобы во всем превосходная Арсака не подвергалась таким напастям, но раз так случилось, на втором месте стоит уменье самообладанием смирять страсти. Однако, если уж с ней приключилось обычное человеческое дело, если она побеждена и не в силах противиться своему влечению, то я и сама посоветовала бы Теагену не отказываться от такого дела, раз оно безопасно. Но как бы только он нечаянно не вовлек в беду и себя и ее, если это обнаружится и сатрап узнает стороной о таком беззаконном деянии.

Кибела вскочила от таких слов, стала обнимать и целовать Хариклею.

– Хорошо, – сказала она, – дитя мое, что ты пожалела женщину, по природе подобную тебе, и позаботилась о безопасности брата. Но на этот счет будь спокойна: по пословице, даже солнце не узнает об этом.

– Пока прекратим разговор, – сказал Теаген, – дай нам подумать.

Кибела тотчас же удалилась. Тогда Хариклея сказала:

– Теаген, божество дарит нам такое счастье, в котором больше несчастья, чем мнимого благополучия. Но понятливым людям свойственно даже бедственные обстоятельства обращать к лучшему. Раз ты окончательно уже решил совершить это дело, то мне не о чем говорить. Разве стану я возражать, если наше спасение или гибель всецело зависят от этого? Впрочем, ты правильно поступаешь, если находишь ее требование неприемлемым. Но по крайней мере делай вид, что соглашаешься, питай обещаниями похоть этой варварки, отсрочкой пресекай крутые меры против нас, услаждай надеждой и смягчай обещаниями ее воспаленное сердце.

Правдоподобно, что между тем, по воле богов, найдется какой-нибудь выход. Но смотри, Теаген, не поскользнись от усердия, иначе ты втянешься в позорное дело.

– Тебе даже в беде не удалось избежать ревности, этого врожденного недуга. Знай, что я даже притвориться не могу: одинаково постыдно и делать позорное, и говорить. К тому же отпор притязаниям Арсаки заключает в себе то хорошее, что она уже не будет надоедать нам. Если придется претерпеть что-либо, то уж не раз и судьба, и мой разум подготовляли меня переносить все случайности.

– Смотри, чтобы мы не попали в большую беду, – сказала Хариклея и замолкла.

Так рассуждали они. А Кибелла снова окрылила Арсаку, сказав, что нужно ожидать благоприятного исхода, так как Теаген, как ей кажется, почти согласился.

Кибела вернулась в свою комнату. Пропустив этот вечер, а ночью горячо попросив Хариклею, с самого начала спавшую вместе с ней, помочь ей, она наутро опять спросила Теагена, каково его решение.

Теаген наотрез отказался, заявил, что и ожидать нечего. Кибела в унынии побежала к Арсаке и сообщила ей о непреклонности Теагена. Арсака приказала вытолкать старуху в шею, вбежала в свою спальню и бросилась на постель, разрывая на себе все.

Лишь только Кибелу выгнали из покоев Арсаки, Ахэмен, видя ее унылой и заплаканной, стал расспрашивать:

– Не случилось ли, матушка, какой неприятности, чего-нибудь дурного? Не огорчили ли нашу госпожу какие-нибудь известия? Не пришло ли из ставки донесения о каком-нибудь несчастии? Не одолевают ли в нынешней войне эфиопы господина нашего Ороондата?

И много таких вопросов с насмешкой задавал Ахэмен.

– Вздор мелешь, – закричала Кибела и убежала.

Но Ахэмен не отступился, последовал за ней, взял ее за руки, стал целовать и умолял раскрыть свою печаль перед родным сыном.

Взяв его с собой и уединившись в саду, Кибела сказала:

– Другому бы я не сообщила об общем нашем несчастье – моем и госпожи. Но так как Арсака во всем терпит неудачу, то я ожидаю смертельной опасности (ведь я хорошо знаю, что на меня обрушатся и власть и страсть Арсаки) – вот что я принуждена сказать тебе. Не придумаешь ли ты, как помочь родившей тебя, произведшей на свет и вот этой грудью вскормившей? Госпожа влюблена в этого юношу, что теперь у нас, и любит его любовью непереносимой, незаконной, неисцелимой. Победить эту страсть до сих пор пытались и она и я, но напрасно. Вот в чем была причина необычайной благосклонности и разнообразных услуг, расточавшихся чужеземцам. Но этот юноша, дерзкий, упорный глупец, отверг наше предложение. Я знаю, что Арсака не останется в живых, да и меня погубит, будто я надругалась над обещаниями и оказалась лукавой. Вот каковы дела, сыночек. Если ты можешь чем-нибудь помочь, окажи содействие, а не можешь – схорони меня, когда я умру.

– А какая награда, матушка, будет мне за это? – спросил Ахэмен. – Некогда мне нежничать с тобой, некогда мне обиняками да разными околичностями говорить о моей помощи тебе, раз ты так взволнована и еле жива.

– Ожидай всего, чего хочешь, – сказала Кибела. – Ради меня Арсака уже и теперь назначила тебя главным виночерпием. Если же ты имеешь в виду дальнейшее повышение, скажи. И не перечислить богатств, которые ты получишь, если спасешь эту несчастную.

– Давно у меня, матушка, возникли подозрения, я все понял, но молчал, выжидая, что будет. Мне не нужно ни чинов, ни богатства. А вот если она выдаст за меня девушку, называемую сестрой Теагена, тогда будет сделано по ее желанию. Влюблен я, матушка, в эту девушку безмерно. Госпожа наша, испытав на себе и силу и природу страсти, справедливо бы помогла человеку, страдающему тем же недугом, к тому же обещающему совершить такое трудное дело.

– Не сомневайся в этом, – промолвила Кибела, – госпожа немедленно окажет тебе эту услугу, раз ты станешь ее благодетелем и спасителем. А может быть, и нам своими силами удастся склонить девушку. Но скажи, каким образом поможешь ты нам?

– Нет, не скажу, – ответил Ахэмен, – прежде чем госпожа клятвой не скрепит своего обещания. А ты не предпринимай никаких попыток относительно девушки. Я вижу, она горда и высокомерна, ты можешь испортить все дело.

– Удача, удача! – восклицала Кибела, вбегая в опочивальню к Арсаке и припадая к ее коленам. – Будь спокойна. Все успешно совершается по воле богов. Прикажи только позвать моего сына Ахэмена.

– Пусть позовут его, – отвечала Арсака, – если только ты не собираешься опять обмануть меня.

Ахэмен вошел. Старуха все рассказала, и Арсака дала клятву устроить его брак с сестрой Теагена.

– Госпожа, – сказал Ахэмен, – хватит Теагену, раз уж он раб, ломаться перед своей госпожой.

На вопрос Арсаки: «Что это ты говоришь?» – Ахэмен рассказал все: Теаген захвачен по праву войны и сделался пленником, Митран отправил его к Ороондату, чтобы препроводить к великому царю, бессейцы с Тиамидом смелым набегом отбили у него Теагена, вести которого было поручено ему, самому Ахэмену, которому затем с трудом удалось бежать. Под конец он показал Арсаке и письмо Митрана Ороондату, заранее приготовив его, утверждая, что если нужны и другие доказательства, то Тиамид может быть свидетелем.

Арсака облегченно вздохнула, услышав это. Нимало не медля, она из спальни проходит в зал, где она имела обыкновение принимать, и приказывает привести Теагена. Когда его привели, она указала ему на стоявшего тут же Ахэмена и спросила, узнает ли он его. Теаген отвечал утвердительно.

Арсака спросила вторично:

– Итак, он вел тебя пленником?

Когда Теаген согласился и с этим, Арсака промолвила:

– Так знай, что ты наш раб. Ты будешь делать то же, что и рабы, повинуясь нашим указаниям, даже против своей воли, а твою сестру я отдам в жены Ахэмену, занимающему первое место у нас ради его матери и рвения к нам. Отсрочку же даю только для того, чтобы заранее назначить день свадьбы и приготовить пышное пиршество.

Теаген был уязвлен этими словами, словно раной. Но он решил не прекословить, а уклониться, как от нападения зверя.

– Слава богам, госпожа, – сказал он, – люди такого благородного происхождения, как мы, уже тем счастливы в своем несчастии, что будут рабами не у других, а у тебя, так милостиво и дружелюбно обращавшейся с нами, когда мы в глазах всех были не более как чужеземцы. Что же касается моей сестры, так она не пленница и поэтому не рабыня. Она согласна служить тебе и охотно примет любую должность – поступи с ней так, как считаешь правильным.

– Зачислить его в стольники, – сказала Арсака, – пусть Ахэмен обучит его обязанностям виночерпия, заранее приучая его к службе у царя.

Они вышли. Теаген печально присматривался к тому, что ему нужно будет делать, а Ахэмен насмехался и издевался над ним.

– Ты, только что бывший у нас таким надменным, высокомерным, не сгибавшим шеи, ты один только такой свободный, не желавший приветственно наклонить головы, теперь-то ты уж склонишь ее, а не то опустишь, вразумляемый ударами кулака.

Арсака отослала всех и, оставшись наедине с Кибелой, сказала ей:

– Теперь, Кибела, ему не увернуться ни под каким предлогом. Пойди и скажи этому гордецу: если он будет повиноваться нам и поступать по нашему желанию, то получит свободу и будет жить в обилии и довольстве, а если будет упрямо противиться, то одновременно испытает на себе гнев и презираемой любовницы и негодующей госпожи, и ему придется исполнять самые последние, унизительные работы, он будет подвергнут всем видам наказания.

Кибела пришла и передала слова Арсаки, прибавив много от себя, чтобы склонить его к тому, что казалось ей выгодным. Теаген попросил ее немного подождать и, уединившись с Хариклеей, воскликнул:

– Мы погибли, Хариклея! Как говорится, оборвались все канаты, выдернут всякий якорь спасения. И даже звания свободных людей мы не сохранили в нашей беде, нет, мы опять стали рабами (он рассказал ей, как это случилось), теперь мы предоставлены варварским оскорблениям. Нам остается или делать угодное господам, или причислить себя к осужденным. Впрочем, это еще сносно, – прибавил он, – но самое тяжкое это то, что Арсака обещала выдать тебя за Ахэмена, сына Кибелы. Ясно, что этого не будет или если будет, то я этого не увижу, пока жизнь не лишила меня меча и средств защиты. Но что нужно делать, какую хитрость придумать, чтобы отвратить ужасное соединение мое с Арсакой, а твое – с Ахэменом?

– Только одно есть средство, – сказала Хариклея, – твое согласие; этим ты помешаешь соединению Ахэмена со мной.

– Не кощунствуй, Хариклея. Пусть не достигнет такой силы суровость божества, чтобы я, не познавший Хариклеи, осквернился противозаконным соединением с другой женщиной. Но, кажется, я нашел средство. Необходимость – изобретательница хитростей.

С этими словами Теаген подошел к Кибеле и сказал:

– Доложи госпоже, что я хочу видеться с ней наедине и особо от остальных.

Старуха, считая, что это и есть то самое и что Теаген сдался, сообщила обо всем Арсаке и получила приказание привести его после ужина. Она так и сделала. Приказала приближенным Арсаки оставить госпожу в покое, велела прислуге, приставленной к спальне, быть потише и привела Теагена. Все остальные помещения были окутаны мраком, так как была ночь, что давало возможность сделать это незаметно, и только спальня была освещена светильником. Кибела ввела Теагена и собиралась уйти.

Но Теаген сказал:

– Подожди. Пусть, госпожа, Кибела тоже останется здесь. Я знаю, она умеет верно хранить тайны.

Взяв Арсаку за руку, он сказал:

– Госпожа, я раньше откладывал исполнение твоего приказания не потому, что дерзко перечил твоей воле, а потому, что хотел устроить это безопасно. Теперь же, когда меня судьба, прекрасно, по-видимому, поступая, сделала твоим рабом, я тем более готов во всем повиноваться тебе. Обещай только, что ты даруешь мне исполнение одной просьбы, хотя ты уже обещала мне много хорошего. Откажи Ахэмену в браке с Хариклеей. Не говоря уже об остальном, нельзя ей, гордой своим столь благородным происхождением, выйти за раба. В противном случае, клянусь тебе Гелиосом, прекраснейшим из богов, и остальными богами, я не уступлю твоему желанию, а если ты применишь насилие к Хариклее, то увидишь, что я еще раньше покончу с собой.

Арсака ответила:

– Будь уверен, что мое желание во всем тебе угождать, я готова и себя предать тебе. Но я уже раньше поклялась выдать твою сестру за Ахэмена.

– В таком случае, госпожа, – возразил Теаген, – выдавай замуж мою сестру, будь она у меня. Но обрученную со мной невесту (чем она отличается от жены?), я уверен, ты не захочешь выдать, да если и захочешь, не выдашь.

– Что ты говоришь? – воскликнула Арсака.

– Правду, – ответил он. – Хариклея мне не сестра, а невеста, как я уже сказал. Итак, ты свободна от своей клятвы, если хочешь, можешь иметь и другое доказательство: соверши, когда найдешь это нужным, мой брак с ней.

Арсака впала в раздражение: она не без ревности услышала, что Хариклея не сестра, а невеста. Все-таки она сказала:

– Хорошо, пусть будет так. Мы утешим Ахэмена другим браком.

– И я утешу тебя, – ответил Теаген, – если ты так рассудишь.

Он подошел, намереваясь поцеловать ей руки, но она нагнулась и, подставив ему губы вместо рук, сама поцеловала его. И ушел Теаген, получив поцелуй, но не дав его.

Улучив время, он все рассказал Хариклее (кое-что и она выслушала не без ревности).

Он объяснил ей и цель своего странного обещания, утверждая, что многое будет достигнуто этим приемом:

– Брак Ахэмена расстроен, а пока что найден предлог отсрочить удовлетворение похоти Арсаки. Главное же то, что Ахэмен, как это естественно ожидать, приведет все в смятение, огорчаясь неудачей своих надежд и негодуя, что он умален Арсакой ради ее любви ко мне. От него это не скроется: ему все сообщит мать, которая нарочно, по моему умыслу, присутствовала при нашей беседе. Я хотел, чтобы об этом было сообщено Ахэмену и чтобы Кибела была свидетельницей, что мое общение с Арсакой ограничилось только словами. Может быть, достаточно, не сознавая за собой ничего плохого, надеяться на милость богов, но хорошо также и убеждать в своей правоте людей, с которыми сталкиваешься, и с полной искренностью проводить эту, подверженную случайностям, жизнь.

Добавил Теаген и то, что нужно обязательно ожидать от Ахэмена козней против Арсаки: судьба сделала Ахэмена рабом (а подвластные всегда противостоят властителям), его оскорбили и отменили данную ему клятву, он влюблен и вдруг узнает, что другие предпочтены ему, он знает о самых позорных и беззаконных делах Арсаки, ему не нужно выдумывать козней, на что часто решаются многие под действием огорчения. Средства отомстить, основанные на действительности, у него под рукой.

Теаген подробно рассказал обо всем Хариклее и хоть немного подбодрил ее. На следующий день он был отведен Ахэменом, чтобы прислуживать за столом, как это было велено Арсакой. Она прислала ему драгоценную персидскую одежду, Теаген переоделся в нее, волей-неволей украсился золотыми цепочками и ожерельями из драгоценных камней. Ахэмен старался показать ему его обязанности и научить некоторым приемам виночерпия, но Теаген подбежал к одному из треножников, на которых стояли чаши, взял драгоценный сосуд и сказал:

– Не нуждаюсь я в учителях и буду самоучкой служить госпоже. К чему кривляться в столь легком деле? Тебя, милый мой, твое положение заставляет знать эти приемы, а мне внушает, что нужно делать, моя природа и самые обстоятельства!

С этими словами он поднес чашу Арсаке, разбавив вино должной мерой воды, и подал ее, двигаясь мерно и на цыпочках.

Напиток привел Арсаку в вакхическое неистовство более, чем прежде. Она глотками отпивала из чаши и, не сводя глаз, пристально смотрела на Теагена. Она глотала больше любовь, чем вино, нарочно не выпивала чаши до конца, но искусно и с большими промежутками пила за здоровье Теагена.

Это уязвляло Ахэмена, он преисполнился гнева и ревности. Даже от Арсаки не скрылось, что он смотрел исподлобья и тихо шушукался с присутствующими.

Пиршество уже кончалось, когда Теаген сказал:

– Первой милости прошу я у тебя, госпожа, прикажи, чтобы, прислуживая, я один был облачен в такую одежду.

Арсака согласилась на это, Теаген переоделся в свое обычное платье и вышел. С ним вместе вышел и Ахэмен, он горячо упрекал Теагена за его дерзость, говорил, что он ведет себя по-мальчишески, что для первого раза госпожа не обратила на это внимания, зная, что он – чужестранец и неопытен, «но если ты и впредь будешь нерадивым, то не обрадуешься!» – что он говорит это ему по дружбе, а еще более потому, что в скором времени породнится с ним и станет мужем его сестры – так обещала госпожа.

Ахэмен говорил многое в таком духе, а Теаген, словно он ничего не слышал, шел потупя взор.

Наконец встретилась с ними Кибела, спешившая уложить свою госпожу для послеобеденного отдыха. Видя своего сына мрачным, она осведомилась о причине. Тот отвечал:

– Чужой мальчишка предпочтен нам и, только что втершись, уже получил должность виночерпия. Не обращая ни малейшего внимания на нас, главных стольников и виночерпиев, он сам подает чашу и приближается к царственной особе; нам осталось от нашей должности одно название. Что он в почете, что он общается в более важных, даже тайных делах, а мы помалкиваем и способствуем ему – это нехорошо мы делаем. Впрочем, все это еще не так ужасно, хотя и ужасно. Но можно было бы совершить все это, не оскорбляя нас, его сотоварищей и помощников в почетной службе. Но обо всем этом мы поговорим потом. А теперь, матушка, я хотел бы увидеть свою невесту – всего на свете слаще для меня Хариклея. Может быть, мне удастся успокоить уязвленную душу ее лицезрением.

– Какую такую невесту, – сказала Кибела, – мне кажется, ты жалуешься на пустяки, а о главном и не знаешь. Ты уже не получишь Хариклею в жены.

– Что говоришь ты? – воскликнул Ахэмен. – Я недостоин жениться на равной мне рабыне? Почему, матушка?

– Это моя ошибка, – ответила Кибела, – всему виной моя беззаконная преданность и верность Арсаке. Я предпочла ее моей собственной безопасности, ставила ее похоть выше моего спасения, все делала по ее желанию, а вот этот молодчик, блистательный ее любимчик, один только раз проникнув в спальню, один только раз показавшись, убедил ее преступить данную тебе клятву, заставил обещать ему Хариклею, уверив ее, что Хариклея ему не сестра, а невеста.

– И Арсака обещала ему это, матушка?

– Обещала, сын мой, – ответила Кибела, – обещала в моем присутствии, так что я слышала это. Немного погодя Арсака пышно отпразднует их свадьбу. А тебе она обещала дать другую вместо Хариклеи.

Ахэмен тяжело застонал при этом и, потирая руки, воскликнул:

– Устрою я горькую свадебку им всем![137]Ср. «Медею» Еврипида, ст. 399:

Постарайся только добиться отсрочки свадьбы на соответствующее время. Если кто будет искать меня, скажи, что я ушибся где-то в деревне и лежу больной. Этот молодчик называет свою сестру невестой. Разве я не понимаю, что это делается только для того, чтобы отстранить меня. Если бы он обнимал ее, если бы целовал ее, как настоящую невесту, если бы, наконец, спал вместе с ней, это было бы ясным доказательством, что она ему не сестра, а невеста, но обо всем этом мы уж позаботимся – я и оскорбленные клятвопреступлением боги.

Так сказал Ахэмен, ужаленный одновременно и гневом, и ревностью, и любовью, и неудачей, что способно и других расстроить, а не только варвара. Не взвесив в своем уме пришедшей ему в голову мысли, а сразу же ухватившись за нее, он, чуть только наступил вечер, изловчился украсть армянского коня, содержавшегося в стойле для торжественных шествий и выездов сатрапа, и ускакал в Великие Фивы к Ороондату, который в это время, собираясь в поход против эфиопов, занят был разного рода военными приготовлениями, стягивал все отряды и был уже накануне выступления.