Часть вторая. ФЛОТА ПОРУЧИК ФЕДОР МАТВЕЕВ

Онлайн чтение книги Экипаж «Меконга» (С иллюстрациями)
Часть вторая. ФЛОТА ПОРУЧИК ФЕДОР МАТВЕЕВ

Многих людей города посетил и обычаи видел, много и сердцем скорбел на морях, о спасенье заботясь.

Жизни своей и возврате в отчизну…

Гомер, «Одиссея»


Глава первая, Короли и мушкетеры, кареты и автомобили. — Славный мастер Жанто получает срочный заказ. — «Русский царь оказывает мне честь?» — Флота поручик Федор Матвеев. — «Каспийское море, сколько где широко, ставьте на карту»

И тот, кто создал укрепленья Кроншлота,

Чьи руки в мозолях, что крепче камней

Он делал водителей Русского флота

Из барски ленивых и косных парней.

А. Лебедев. «Компасный зал»

Было раннее утро. Первые лучи солнца тронули мокрые после ночного дождя черепичные крыши, лужи на немощеных улицах, зажгли бриллиантовым блеском крупные капли воды на листьях боярышника, что рос по обочинам. Первые дымы потянулись из труб и кухонь Сент-Антуана — ремесленного предместья Парижа.

Нахальные парижские воробьи задирали жаворонков, залетавших с соседних полей и мешавших воробьям проводить обычное исследование навоза у ворот заведения придворного каретного мастера Жанто.

Во дворе заведения уже вовсю гудели кузнечные горны. Дробный перестук ручников перемежался звонкими ударами кувалд. В столярке жужжал токарный станок, рубанки с шипением снимали шелковистую стружку. Из малярного сарая слышалась песня полировщиков, которые усердно терли бока карет и дверцы со знаменитейшими гербами Франции. У колодца гремели ведра.

Под навесами стояли кареты старого фасона, присланные для переделки осей по новоизобретенной системе славного мастера Жанто.

Семейство Жанто издавна занималось каретным делом, снабжая экипажами королевский двор и знатнейших вельмож. Жанто помнил, как еще при жизни отца, больше тридцати лет назад, в их заведении делали карету, предназначавшуюся в подарок от короля знаменитому шевалье д'Артаньяну по случаю назначения его маршалом Франции. Правда, д'Артаньян не успел получить ни кареты, ни маршальского жезла, потому что был неожиданно убит в 1683 году, при осаде голландской крепости Маастрихт.

Недавно Жанто довелось прочесть новую книгу господина Сандро, который обработал и опубликовал «Мемуары господина д'Артаньяна, капитан-лейтенанта первой роты королевских мушкетеров, содержащие множество частных и секретных вещей, происходивших в царствование Людовика Великолепного». Жанто с удовольствием читал мемуары старого знакомого, не раз покупавшего в кредит лошадей у его отца…

Д'Артаньян, его друзья и враги запомнились нам скачущими на боевых конях. Коней убивали вражеские пули, они падали от изнеможения в лихих погонях, и двадцать лет спустя и еще десять лет спустя отважные мушкетеры всегда были озабочены приобретением новых коней: их покупали, выигрывали в кости, получали в подарок от вельмож и любовниц.

Дослужившись до больших чинов, д'Артаньян, возможно, разъезжал иногда в карете, но вообще-то экипаж в основном предназначался для дам и престарелых вельмож. И король и вся знать делали огромные концы верхом; люди в то время с детства свыкались с седлом.

Карета XVII века в сочетании с дорогами того же века представляла собой нечто среднее между бетономешалкой и камнедробилкой. Задняя ось с большими колесами закреплялась наглухо, а передняя, с колесами поменьше, имела в середине поворотный шкворень. Спереди и позади возвышались подпорки для толстых кожаных ремней, на которых подвешивался кузов кареты. Рессоры еще не были известны.

Это сооружение богато украшалось резьбой и позолотой, а внутри обивалось подушками, обтянутыми тисненой испанской кожей, прославившей город Кордову, или толстым, чудовищной прочности лионским шелком, вытканным вручную. Но, несмотря на подушки, находиться внутри кареты, бешено несущейся по ухабам, вряд ли было приятно. Поэтому все предпочитали поездку верхом, даже король.

Однако в ряде случаев этикет делал поездку в карете обязательной. Нередко карета опрокидывалась на крутом повороте, и надменный Людовик XIII оказывался на четвереньках — совершенно как Павел Иванович Чичиков, вываленный из своей знаменитой брички на обратном пути от Манилова.

Упираясь ладонями в холодную осеннюю грязь, король поднимался. Он оглядывал испорченные кружевные манжеты и разодранные шелковые чулки. Подколенные банты носили на себе неоспоримое доказательство того, что королевский кучер не сбился с дороги, по которой недавно проходили лошади, отличавшиеся прекрасным пищеварением.

Король оглашал окрестности словами, невозможными для современного французского языка. Выражения свидетельствовали о его близком родстве с Генрихом IV, доныне не превзойденным, как утверждают историки, в искусстве кратко и сильно выражаться.

Сопровождавшие короля придворные — хранитель королевской трости, двое наблюдателей за ночной посудой его величества и прочие не менее важные лица, получавшие по двадцать тысяч ливров в год, — наперебой выражали сочувствие, соревнуясь в изяществе высказываний. Королевский кучер, по древней традиции, чесал за ухом, короля обтирали, сажали в другую карету, и всё. Что поделаешь, случай обыкновенный. Король, приехав домой, съедал любимое блюдо — яичницу из фазаньих яиц стоимостью в полтораста ливров (что равнялось годовому жалованью подмастерья) — и забывал о происшествии.

Эти случаи повторялись до тех пор, пока славный мастер Жанто не сделал важное изобретение. Он отказался от поворота передней оси вокруг центрального шкворня. Он закрепил ее неподвижно, а на ее концах укрепил кулаки со шкворнями, на которых сидели коротенькие поворотные полуоси с колесами. Посредством двух кронштейнов с шарнирами и одной тяги полуоси соединялись друг с другом, образуя систему, именуемую до сих пор трапецией Жанто.

Теперь на самых крутых поворотах опорная база колесного хода оставалась постоянной, и последующие Людовики понемногу отвыкали от высказываний в духе Генриха IV; мужественный язык французского средневековья потерял немало сочных выражений.

В дальнейшем, для того чтобы человеческая речь не лишилась укрепляющих элементов, люди изобрели автомобиль. Карбюратор и топливный насос, склонные к засорению, исполненная тайн и коварства система зажигания и масса других приятных особенностей постепенно восстанавливают во всех языках мира исчезнувшую было крепость выражений на транспорте.

На заре своей юности автомобиль опрокидывался не реже, чем старинные кареты, потому что первые автоконструкторы отказались от трапеции Жанто и делали переднюю ось автомобиля цельной, поворачивающейся на центральном шкворне.

Лишь в 1878 году один из потомков Жанто применил трапецию к автомобилю. После этого автомобиль опрокидывается лишь в исключительных случаях.

Теперь многие знают, что такое «трапеция Жанто», но мало кому известно, кто носил это славное имя.

Толстяк Жанто сидел у дверей кузницы и пробовал напильником только что закаленные полуоси.

— Ты перекалил их, старая оглобля! — ворчал он на длинного сухопарого Кабюша. — И вдобавок пережег.

— В самый раз, хозяин, — почтительно заметил Кабюш.

— Расскажи это кюре в воскресенье, а не мне!

— С чего вы взяли, что перекалил?

— Твердые очень, напильник не берет. А окалина какая толстая! Ведь они точеные, чистенькие попали в твои медвежьи лапы!

— Твердые лучше, хозяин: долго не протрутся, даже если плохо будут смазывать.

— А, затвердил свое! Слишком твердое — слишком хрупкое. Надо меру знать, тряпичная твоя голова!

Топот копыт заставил Жанто прервать воркотню. В ворота въехал на прекрасном гнедом коне молодой дворянин. Осмотревшись, он подъехал к кузнице и остановился перед почтительно поднявшимся Жанто.





Всаднику было лет двадцать пять. Одет он был изящно и со вкусом. Перо на шляпе соразмерное: достаточно длинное, чтобы придать владельцу достоинство, но не настолько, чтобы говорить о бахвальстве.

Опытный глаз Жанто приметил, что шпага и шпоры у всадника заграничные. Окинув быстрым взглядом одежду и снаряжение незнакомца, Жанто посмотрел на его открытое, очень загорелое лицо, на его светло-русые волосы, свободно выбивавшиеся из-под шляпы.

— Скажите, почтенный, — спросил всадник, — где можно увидеть господина Жанто?

Королевский мастер быстро прикинул в уме: кем мог быть ранний посетитель? Выговаривает звуки «эр» и «эн» твердо, но на южанина или испанца не похож: светлые волосы, синие глаза, прямой нос…

Загорелое лицо не пристало знатному дворянину, но одет изящно, конь богато убран. Приехал без слуг, в ранний час, — дьявол знает, что за птица! Но смотрит твердо — военный взгляд, хотя рожа у мальчишки добродушнейшая…

— С разрешения вашей светлости, это я сам. — На всякий случай Жанто наградил гостя титулом. — С вашего разрешения, уже шестьдесят два года. Чем могу служить вашей светлости?

Всадник легко спрыгнул с коня.

— Лейтенант флота русского царя Федор Матвеев, — представился он. — Имею к вам дело по поручению его величества.

— Русский царь оказывает мне честь? Прошу, господин лейтенант, простите мой вид. Пожалуйте в дом.

— Погода хороша, не хочется под крышу, — сказал Матвеев. — Если кто-нибудь присмотрит за моей лошадью, я с удовольствием посижу с вами здесь.

— Тысячу извинений, господин лейтенант! Эй, Ленуар, Гридо, где вы, бездельники? Возьмите коня господина лейтенанта!

Матвеев подобрал с земли напильник и полуось, попробовал твердость стали.

— И верно, пересушена сталь, — сказал он по-русски.

Жанто с любопытством смотрел на дворянина, не погнушавшегося взять в руки напильник.

— Позвольте попробовать? — спросил Матвеев.

— Все, что угодно, господин лейтенант!

Матвеев вошел в кузницу, огляделся, кивнул вежливо ухмылявшемуся Кабюшу. Положил полуось на наковальню, подсунув под один конец кусок железа. Взял кувалду, примерился взглядом, размахнулся в три четверти круга…

Со звоном полуось разлетелась пополам.

— Так и есть, перекалил, чтоб тебе не иметь отпущения грехов! — завопил Жанто на Кабюша.

Матвеев вышел во двор, уселся на чурбачок и принялся внимательно разглядывать мелкозернистый блестящий излом.

— Напрасно ругаете кузнеца, почтенный Жанто, — сказал он. — Такие вещи надо делать иначе. Вы берете слишком твердую сталь. Советую, берите доброе мягкое железо, цементируйте его в муфеле с молотым скотским рогом, а потом калите. Тогда оно будет в сердцевине мягкое, не ломкое, а снаружи будет крепкая каленая корка. Такая вещь не сломается от удара и не скоро сотрется. А чтобы не было окалины, в закалочную воду добавьте немножко купоросного масла.

Изумленный Жанто рассыпался в благодарностях. Никак не ожидал он от блестящего офицера таких сведений, хотя много слышал о северном царе, который ставил себе в заслугу знание ремесел.

— Не угодно ли все же в дом, господин лейтенант? Разрешите угостить вас молодым аржантейльским вином из моего погреба.

Сидя за накрытым столом, Федор толковал гостеприимному хозяину, что нужно сделать карету добрую и красивую, с богатой отделкой, потому что его величество Пьер Премье желает преподнести ее в дар весьма высокопоставленному лицу.

Жанто, видя, что гость не кичлив и смыслит в мастерстве, держался теперь свободнее.

— Не утонут ли мои изящные колеса в ваших снегах? — спросил он, улыбаясь. — И какие оглобли сделать под упряжку белых медведей?

Матвеев усмехнулся.

— Надоели мне здешние сказки! — сказал он. — Как узнают, что я русский, идут спросы про снега да белых медведей. Я, господин Жанто, белого медведя лишь выделанную шкуру видел, издалека привезенную, а самого зверя, извините, не доводилось. Снега у нас в иных местах выпадает немало, однако есть места, где куда теплее, чем у вас.

Жанто закивал головой, подлил гостю вина из кувшина.

— Прошу извинить за любопытство, господин лейтенант: не русское ли солнце покрыло загаром ваше приятное лицо, или, быть может, в дальних южных морях вы подвергались сей неприятности?

— Это сделало солнце Каспийского моря, — ответил Федор.

— Но Каспийское море — это… гм… татары, Персия.

— Почему же только Персия? Есть у нас Астрахань и Гурьев…

— Сказочные места, — со вздохом сказал Жанто. — А нельзя ли узнать, кому предназначена карета, которую я буду делать с великим прилежанием, чтобы угодить столь знатному заказчику?

— Того я, сударь, не ведаю. Мне дан государев ордер, вы принимаете заказ — больше мы с вами и знать не должны. Поговорим лучше, сколько это займет времени и во что обойдется.

Флота поручик Федор Матвеев, происходивший из небогатого боярского рода, прошел ту же школу, что и многие дворянские недоросли, по воле беспокойного царя оторванные от безмятежной деревенской жизни и брошенные в водоворот событий, быстро сменявших друг друга в то малоспокойное время.

Навигацкая школа в Москве, учение плотинному делу, колесному и. корабельному строению в Голландии, потом Марсельская Людовика XIV морская школа, артиллерийская практика в Париже, бессонная работа на верфях нового холодного города Санкт-Питербурха превратили неграмотного увальня, любителя голубиной игры и церковного пения, в подобранного морского офицера, разбиравшегося в чужих языках, привыкшего к постоянному бездомовью, еде не вовремя, ко сну где попало.

Куда только не посылала этих новых для России молодых людей неукротимая воля небывалого на Руси царя!

Побывал Федор Матвеев и за Каменным поясом, строил плотины и фабричные водяные колеса. Побывал на пороховых заводах. В шведскую кампанию не раз призывали его в действующий флот как толкового корабельного артиллериста.

Матвеев нисколько не удивился, получив ордер о назначении в каспийскую гидрографическую экспедицию. Удивляться в ту пору было некогда, больше сами других удивляли.

С Балтийского моря Федор приехал в Астрахань, а в ушах его еще было туго заложено от грохота пушечного боя, еще не зажила как следует рана в правом плече от шведской фальконетной пули.

Странной казалась тишина. Вместо серых вод и хмурого неба Балтики — зеленая вода, синее небо, желтые пески берегов, и над всем этим — беспощадно палящее южное солнце.

Каспийской экспедицией командовал князь Бекович-Черкасский.

В числе прочих пунктов царская инструкция предписывала:

«Прилежно усматривать гаванов и рек, и какие суда могут приставать; также скампавеями можно ль ходить и спасаться во время шторму… и где косы подводные, и камни, и прочее, осматривать и верно ставить на карту. Также крюйсовать через море и какие острова или мели найдут. Также море, сколько где широко, ставьте на карту…»

Матвеев с увлечением «ставил на карту» незнакомое море.

Необжитые пустынные берега хранили древнюю тайну. Где-то там, за желтыми песками, за спаленной солнцем землей, лежала сказочная Индия…

Еще не знал Матвеев, что экспедиция князя Бековича имеет особое, тайное поручение. Кое-что начал понимать лишь тогда, когда был послан со срочным донесением к государю, а тот неожиданно направил его в Париж с повелением закупить первейшего рода карету и, неусыпно оную охраняя, доставить в город Астрахань…

Глава вторая, Путь в Индию лежит через Хиву. — Куда течет Аму-Дарья? — Туркмен Ходжа Нефес. — Князь Бекович-Черкасский. — Зеленые воды н желтые пески. — «Мы об Индии зело помышляем». — Государев ордер и особая миссия поручика Кожина

В берег бьет волна

Пенной, индевью…

Корабли плывут,

Будто в Индию…

С. Есенин. «Песнь о великом походе»

Рассеялась пороховая гарь над скалами Гангута, и стало ясно: близится победоносный конец долгой войны со шведами.

Но пусто было в государевой казне. Все чаще поглядывал Петр на карту, примеривался взглядом к обширным землям на юго-восточной границе рождающейся империи. Карта была смутная — одно беспокойство, а не карта…

Давно уже задумывался Петр о том, чтобы сыскать кратчайший торговый путь в Индию. Наслышан был много о чудесах индийской земли, о невиданных ее богатствах; перечитывал писание Афанасия Никитина о хождении за три моря, донесения подьячего Шапкина, посланного в 1675 году царем Алексеем в Индию, но до нее не дошедшего, а также донесения Семена Маленького в 1695 году пробравшегося в Индию через персидские земли.

Индийские товары шли в Европу через персидских и арабских купцов. Теми же путями шел обратный поток европейских товаров. Между тем, размышлял Петр, самой природой определено, чтобы Россия стала посредником в торговле Европы с Азией.

На пути в Индию лежали Хивинское и Бухарское ханства. Неспокойно было в ханствах — дрались между собой тамошние властители. Еще в 1700 году хивинский хан Шах-Нияз сам просил Петра о принятии в русское подданство — желал с помощью белого царя упрочить свой пошатнувшийся трон. Теперь в Хиве сидит новый хан, Ширгазы. Что за человек, надолго ли утвердился?

Всё загадка в том жарком краю…

Или вот еще: старые карты показывают, что река Аму-Дарья стекает в Каспийское море, в залив Красных Вод.

Упоминал о том грек Геродот, писали арабские историки. В XV веке табаристанский историк Захир-ад-Дин Меръаши писал, что, когда осенью 1392 года Тимур завоевал Мазандеран — персидскую землю, что лежит у южного берега Каспия, — сверженный правитель со своим семейством сел на корабль, морем прошел до устья Джейхуна, то есть Аму-Дарьи, и, поднявшись вверх по реке, достиг Хорезма.

Ныне же, по слухам, ушла изменчивая река от Каспия. Сказывают, что хивинские властители заперли реке дорогу земляной плотиной и повернули ее воды в Аральское море.

Что же это за река — Аму, Бычья река, Оксус древних римлян, Джейхун арабов?

Князь Гагарин, сибирский генерал-губернатор, доносит, что ведомо-де ему, князю, стало, будто в Малой Бухаре, при городе Еркети, есть золотой песок. Не врет ли князь, дабы отвлечь государя от несытого своего воровства?

Весной 1714 года в Санкт-Питербурх приехал туркменский старшина Ходжа Нефес. Петр выслушал его со вниманием, а наговорил Ходжа немало. Про Аму-Дарью сказал, что верно, отвели ее хивинцы плотиной от Хозарского моря. Хан Ширгазы люто враждует с непокорными беками, рубит головы, — как бы и его голова не слетела… Золотой песок не только у Еркети — есть и поближе, на самой Аму-Дарье-реке.

Снова — в который раз! — встали заманчивые картины. Ведь истоки Аму-Дарьи — где-то в Индии. И ежели ее опять в Каспий повернуть да владеть ее берегами или, по крайней мере, быть в любви да дружбе с тамошними властителями, те шли бы индийские богатые товары по той реке до Каспия, а там — морем до Астрахани, а там — Волгой… И все — минуя персидских купцов. И были бы те товары дешевле, и выгода для российской казны была бы немалая.

Да еще золотой песок…

Все это хорошо проверить надо, разведать, верных людей послать!

Петр не терпел промедлений. В начале мая того же 1714 года дал сенату указ: князя Бековича-Черкасского, поручика гвардии Преображенского полка, отправить с нужным числом людей к Каспийскому морю «для прииску устья Аму-Дарьи-реки». Через несколько дней, 19 мая, дополнил указ:

«Его, Бековича, послать в Хиву, а потом ехать ему в Бухару к хану, сыскав какое дело торговое, а дело настоящее — проведать про город Ир-кеть…»

Князь Александр Бекович-Черкасский до восприятия святого крещения звался Девлет-Кизден-Мирза. Был он родом из кабардинских владетелей. Мальчишкой он был украден ногайцами, а во время осады Азова войсками Василия Голицына попал к русским. Юного черкеса взял к себе в дом брат Василия, Борис Голицын, один из воспитателей Петра. В 1707 году был Бекович послан за границу для обучения, а вскоре породнился с князем Борисом — женился на его дочери, княжне Марфе. Вступив в службу в Преображенский полк, Бекович стал на виду у царя. На этого сильного и мужественного, по тому времени хорошо образованного, знающего Восток человека Петр возложил труднейшую задачу — разведать путь в Индию…

Бековичу представили Ходжу Нефеса. О многом говорил князь с туркменом и во многом ему поверил. Взял его с собой в экспедицию.

В августе 1714 года Бекович выехал через Казань в Астрахань. В Казани князь принял под начало более полутора тысяч солдат при девятнадцати пушках.

7 ноября экспедиция отплыла из Астрахани в Гурьев на двадцати семи стругах и двух шхунах — отплыла и едва не погибла в самом своем начале. Злая осенняя буря разметала по морю легкие волжские суденышки. Лишь в начале декабря возвратилась истрепанная флотилия обратно в Астрахань, так и не дойдя до Гурьева.

Пришлось зимовать.

25 апреля 1715 года, добавив около двадцати новых судов, экспедиция снова отплыла из Астрахани.

Флагманская шхуна, выйдя из теснин волжской дельты на морской простор, накренилась, чертя русленями по зеленой воде, и заговорила под килем каспийская волна.

Задумчивый, молчаливый стоял Бекович на шканцах, с наветренной стороны.

Было князю в ту пору немногим больше тридцати лет. Тяжкая ответственность навалилась на плечи молодого командующего. Столько людей, столько кораблей под его началом… Немало израсходовано денег на экспедицию: 30 638 рублей отпустила государева казна, а в казне — знал Бекович — было не густо. (По тем временам сумма была очень большая. Скажем для примера, что на железоделательных заводах тогда полагался оклад жалованья: мастерам — по 60, а чернорабочим — по 18 рублей в год.)

Молча глядел князь в зеленый простор, не ведая, что ждет его за пустынными берегами, за горячими сыпучими песками…

До поздней осени «крюйсовала» флотилия вдоль восточных берегов Каспия. Побывали у Гурьева и у длинного песчаного мыса Тюб-Караган. Обогнули полуостров Мангышлак и долго плыли к югу, кладя на карту и подробно описывая незнакомые, нежилые берега. Сумасшедше палило солнце, гнила в бочках взятая в Гурьеве вода, томила людей жажда, а еще пуще — тоска по далекой России, по лесной прохладе, по дымку родной, избы…

Прошли мимо прорвы в берегу, в которую с шумом рвалась морская вода, — то был таинственный Кара-Бугаз, накрытый, как шапкой, темным куполом испарений.

Потом шли вдоль длинной, опасной для мореходов подводной косы (и сейчас она называется банкой Бековича). Обогнув ее, вошли в залив Красные Воды, спавший мертвым сном среди горячих песков и холмов.

Здесь встретили высланных из Тюб-Карагана посуху разведчиков — Федорова, Званского и туркмена Ходжу Нефеса. Еле добрели они с верблюжьим караваном до залива Красных Вод — погибли бы в песках, если б не туркмен. Грязные, оборванные, припали разведчики к тухлой воде, долго пили. Потом рассказали князю: видели в песках земляной вал, и местные люди говорили, что вал этот — от плотины, что когда-то заставила Аму-Дарью повернуть к Аралу. От того вала до самого залива Красных Вод тянется в песках долина невеликая Узбой, старое русло Аму-Дарьи…

Осенью флотилия вернулась в Астрахань. Год прошел с того первого, неудачного выхода в море. А что сделано? Ни в Хиву, ни в Бухару не попали. Про золото не узнали. Подтвердили только, что ушла Аму-Дарья и русло ее высохло. Верно, положили на карту берега Каспия.

Экспедиция оказалась малой и плохо снаряженной для дальнего и опасного сухого пути.

После зеленых вод и слепящего солнца — две с половиной тысячи верст по снежным российским просторам…

Князь Бекович ехал к царю — для личного доклада. Немало поколесил по Прибалтике, разыскивая военную ставку Петра.

Петр принял князя в бывшем герцогском дворце, в Либаве. Принял, сверх ожидания, ласково; угощал, расспрашивал про всякую малость.

— За карту спасибо, князь. Отныне без страха наши корабли по тем местам ходить смогут. Что на Дарью-реку не пошел, не виню: по нужде иного не мочно было. А за карту поздравляю тебя гвардии капитаном!

Бекович почтительно поклонился. Петр, помолчав, продолжал:

— Но на том я от тебя, князь, не отстану. Отдохни два дни и получишь новый ордер. Людей да снаряжения дам тебе поболе, а ты мне доведи до конца ту азиатскую акцию. Главное твое дело — путь на Индию сыскать, а мы об Индии зело помышляем!

Разговор шел в палате, где толклись военные люди начальных чинов. Хлопали двери, вбегали гонцы с бумагами. Жарко пылал камин, бросая красноватые отсветы на лица. За высокими стрельчатыми окнами туманился непогожий февральский день.

— Пойдешь в Хиву посольством, с дарами для хана богатыми. Особливую комиссию на поручика Кожина возлагаю. Дошед до Хивы, сего поручика, князь, отправишь далее в Индию…

— Кожин… — пробормотал Бекович.

— Не по духу тебе Кожин, князюшка?

— Не смею судить ордера вашего, ваше величество, но зело строптив сей офицер.

— Не в сем дело, князь, — сказал Петр, помрачнев. — Ведаю вас всех, кто на благо российское служит. А на то дело не петиметра, сиречь вертопраха, посылать потребно. Знаю, горяч и строптив Кожин, если затронут, да зато и не растеряется в том авантюрном вояже. Сойдись с ним, да худородством его не кори. Не все мои ближние высокородны, а иным более доверяю.

14 февраля 1716 года Бекович получил новый ордер. Велено было князю Бековичу-Черкасскому «ехать к хану Хивинскому послом, а путь иметь подле той Аму-Дарьи-реки и осмотреть прилежно течение оной реки, также и плотину, ежели возможно оную воду паки обратить в старый ток, к тому же протчие устья запереть, которые идут в Оральское море, и сыскать, сколько к той работе потребно людей…»

Петру было известно, что ханские троны в Средней Азии ненадежны: местные князьки часто свергали ханов и занимали их место. Поэтому Бековичу было предложено «хана Хивинского склонить к верности и подданству, обещая наследственное владение оному, для чего предоставлять ему гвардию к его службе, и чтоб он за то радел в наших интересах…»

Будучи экономным хозяином, Петр в своей инструкции указывал: «Гвардии дать ему, хану, сколько пристойно, но чтоб они были на его плате…» В крайнем случае допускалось эту предоставленную хану гвардию «год на своем жаловании оставить, а впредь, чтобы он платил…»

Затем предполагалось взяться за бухарского хана: «не мочно ль его, хотя не в подданство (ежели того нельзя сделать), но в дружбу привести таким же маниром, ибо и там также ханы бедствуют от подданных».

Из Хивы следовало отправить отряд на Сыр-Дарью — проверить слухи о золотых песках.

Особая миссия возлагалась на поручика Кожина. По прибытии в Хиву надлежало «поручику Кожину переодеться купчиною, придать ему, Кожину, двух добрых людей, и чтоб они были не стары… и просить у хивинского хана судов и на них отпустить того купчину по Аму-Дарье-реке в Индию, наказав, чтобы изъехал ее, пока суды могут идти, и оттоль бы ехал в Индию, примечая реки и озера и описывая водяной и сухой путь, а особливо водяной к Индии, тою или другими реками, и возвратиться из Индии тем же путем или ежели услышит в Индии еще лутшей путь к Каспийскому морю, то оным возвратиться и описать…»

С такой инструкцией Бекович выехал обратно в Астрахань.

А через полтора месяца неугомонный царь, вспомнив о пополнении кунсткамеры, отправил собственноручное письмо:

«Поручику Кожину где обретается.

Г. Кожин, когда будешь в Остиндии у Магола, купи довольное число пътиц больших всяких, а имянно струсов, казеариусов и протчих, также малых всяких родов, так же зверей всяких же родов, привези с собой бережно.

Из Данциха в 31 день марта Петр. 1716 г.»

Сенатским указом состав экспедиции был увеличен до 6100 человек. Сюда вошли три пехотных полка, два драгунских отряда, два казачьих полка, морская и строительная команды. При отряде были фортификаторы для строительства крепостей, подьячие, переводчики, лекари и аптекари.

И все это носило название посольства…

Глава третья, Старые друзья встречаются. — «Пойдем с тобой в Индию». — Строптивый поручик Кожин вступает в пререкания с князем Бековичем. — «А в Хиве собрано войско…» — Тяжелые предчувствия. — Кожин бежит в Петербург

А мне мерещился Индийский океан. Тихо колышется парусник. Море недвижно, будущее бесконечное, сияющее. Когда-то подует ветер? Когда-то придем ко двору Великого Могола?

Вс. Иванов, «Мы идем в Индию»

Федор Матвеев, только что возвратившийся в Астрахань из парижского вояжа, сидел у себя, когда вошел невысокий, коренастый, дочерна загорелый офицер.

— Саша! — Матвеев вскочил, обнял давнего приятеля, однокашника по Навигацкой школе, Александра Кожина. — Рад тебя видеть, хоть ты и черен ликом стал, аки первейший арап.

Кожин, насмешливо прищурив глаз, оглядел Федора, изящно одетого, завитого по последнему парижскому манеру.

— Наездился по Европам? — сказал он. — Ишь кудерьки выложил! Сразу видно, что вдалеке был от наших непотребных дел.

Поручик Кожин не таясь осуждал действия князя. Бековича.

Началось с того, что в Тюб-Карагане Бекович решил заложить крепость и оставить гарнизон, хотя это не предусматривалось инструкцией. Он считал, что Тюб-Кара-ган, откуда шла старая караванная дорога в Хиву, нужно покрепче держать в руках.

Тут и произошла первая стычка Кожина с Бековичем. Кожин яро возражал против закладки крепости в том гиблом месте, где нет ни воды, ни конского корму. Князь пренебрег возражениями, велел строить крепость.

Оттуда же, из Тюб-Карагана, Бекович отправил в Хиву разведчиков — боярских детей Воронина да Алексея Святого. Они должны были убедить хана Ширгазы, что посольство идет к нему с миром. Святой вез особые подарки для Колумбая, родственника Ширгазы, пользовавшегося, по слухам, большим влиянием на хана.

Потом флотилия отплыла в Красные Воды. Здесь надлежало по инструкции закладывать крепость. Но и тут строптивый Кожин открыто осуждал выбор места для крепости. Отношения его с князем совсем испортились.

Из глины и лёсса строили солдаты глинобитные домики, возводили стены, рыли колодцы. И могилы приходилось копать: многие не выдерживали непривычного климата, дурной воды, укусов ядовитых тварей.

В феврале Бекович вернулся в Астрахань. Подготовка к походу заканчивалась. Князь ожидал вестей от посланных в Хиву разведчиков, но тут в Астрахань прискакал гонец от калмыцкого Аюк-хана. Хан доносил астраханскому коменданту Чирикову, что «тамошни бухарцы, касак, каракалпак, хивинцы збираются вместе и хотят на служивых людей итьти боем, и как бы худа не было». Гонец добавил от себя, что хивинцы уже хотят брать красноводскую крепость…

Тяжелые предчувствия одолевали поручика Кожина. Он метался в тесной горенке по скрипучим половицам, ругательски ругал князя.

— Нам, худородным, — говорил Кожин, — сколь тяжко служба достается! Нами содеянное, хотя бы иройство Гераклово, ни за что почитается, а их, хоть и ничтожное, превозносится…

— Напрасно, Саша, беснуешься, — сказал Матвеев. — Сим неправды не изживешь. Да и не все твои речи истинны: ведь государь-то тебя перед прочими отличает. Какое доверие тебе оказано секретным ордером, о коем ты мне рассказывал. — Синими глазами поглядел он на низкое оконце, за которым угасал день, и мечтательно добавил: — Вот бы и мне с тобой в Индию…

— Ты и пойдешь, — неожиданно сказал Кожин. — В этом хоть я волен — себе попутчика избрать…

— Что ж ты не сразу сказал! — радостно воскликнул Федор и снова кинулся обнимать Кожина.

Но Кожину было не до восторгов. Отстранил Федора, опять зашагал из угла в угол.

— Государь-то мне доверяет, а они, псы высокородные, завидуют. Вот дойдем мы с тобой до Индии, если живота в пути не лишимся, вернемся — Бековичу за нас новый чин выйдет. Еще к акции не приступлено, а сколько людей поморили… — Вдруг остановился Кожин, хлопнул по столу ладонью. — Будя о сем. Развлеки, Федя, расскажи, как карету довез?

— Ох, Саша, не спрашивай! Сколько мук с ней принял, не приведи господь!

— Еще чем Ширгазы-хан за твою карету отплатит, — мрачно заметил Кожин. — Пока здесь чешемся да тянемся, он уже на нас войско сбирает…

На консилии, собранной Бековичем для обсуждения доноса Аюк-хана, Кожин не выдержал и вступил с Бековичем в крупные пререкания.

Низкая комната с мелкостекольчатыми окнами в астраханском кремле была битком набита начальными чинами экспедиции.

— Прошу, поручик, супротив воинского регламенту не дискусничать, — останавливал Бекович Кожина. — Противу государева ордера действий допустить не дозволю.

— А шкуру с себя хивинцам снять, полагаю, позволите? — язвительно спросил Кожин.

— Забываете, сударь, как надлежит со старшими в чине обходиться, — угрюмо промолвил князь Самонов.

— Дозвольте, князь, когда сикурс ваш понадобится, я оного сам попрошу, — холодно отстранил Самонова Бекович. — Поручик, очевидно, за шкуру мою опасаясь, своею такоже немало дорожит и не таит перед консилиею своих опасений.

Кожин в бешенстве вскочил со стула:

— Я шкурой своей не более иного дорожу! Посудите, князь, себя на место Ширгазы-хана поставьте: донесли бы вам, что идет-де мирное посольство с инфантерией, да с кавалерией, да с артиллерией…

— Войско с нами для охраны посольства и даров отправлено, — пытался успокоить его Званский, недавно назначенный экономом экспедиции.

— Для охраны! От тебя, что ли, охранять? Ты и так уж сукна переполовинил, что хану в подарок назначены! — не помня себя от злости, закричал Кожин.

— Поношение чести! — Званский рванулся к нему, хватаясь за шпагу.

Кожин не сдвинулся с места. Чуть побледнело его загорелое лицо.

— Прошу, государи мои, из субординации не выходить! — громко и влас тно сказал Бекович. — Господин поручик Кожин, соблаговолите, от осуждения, вам по чину не надлежащего, воздержась, кратко мнение свое сказать.

Кожин шагнул к князю. На лбу у него выступили капельки пота. Он утер их обшлагом мундира, неожиданно стих и поклонился Бековичу.

— Мнение мое таково, — негромко сказал он. — Как знатно в Хиве стало о нашем войске, все надо менять. Нельзя туда с малыми силами, как ныне знаем, что Ширгазы покориться не хочет. Дозвольте, как мне указано, — пойду сам, с двумя товарищами, переодевшись купчиной, не из Хивы, но отсюда. И про золото разведаю, и в Индию доберусь. А сгибну в тех злых краях — хоть малым числом, а не всем войском… А государю наискорее отписать, что в политиках перемена, что Ширгазы, ранее слабый, ныне зело силен стал…

— Довольно слушал я вас, поручик, — прервал его князь. — Ваша акция по государевым пунктам не от Астрахани, но от Хивы начинается.

— Так не хотите послушать доброго совета? — не своим голосом закричал Кожин. Он обвел взглядом собрание, потом резко повернулся и выбежал из комнаты, хлопнув дверью.

В комнате повисло тяжелое молчание. Дверь заскрипела, приоткрылась… Заглянул денщик нязя:

— Туркмен пришел до вашего сиятельства.

— Впусти.

Вошел высокий человек в полосатом халате, подпоясанном платком, свернутым в жгут. Длинные космы бараньей шерсти, свисавшие с огромной папахи-тюльпека, были выстрижены над лбом четырехугольником.

Туркмен быстро оглядел собрание умными черными глазами, поклонился по-восточному.

— Кназ Бекович ким ды? — спросил он.

— Мен,[9]— Кто князь Бекович? — Я (туркм.). - коротко ответил князь.

Туркмен, пошарил за пазухой и протянул князю грязный, смятый пакет, запечатанный воском.

Писали Воронин и Святой. Когда Воронин явился к хивинскому двору, ему сказали, что хан Ширгазы ушел в поход на Мешхед, велели ждать. Держали при дворце; кормили сытно, но со двора не выпускали. Алексей Святой многими подарками убедил Колумбая содействовать, и хан Ширгазы, вернувшись в Хиву, принял у Воронина подарки и грамоты…

Далее писали разведчики:

«А в Хиве нас опасаются и помышляют, что это-де не посол, хотят-де обманом взять Хиву, и за тем нас не отпущают… А в Хиве собрано войско и передовых за тысящу человек уже выслано…»

До утра князь просидел у стола, заваленного картами. Когда свечи оплыли и за мутными оконными стеклами забрезжил рассвет, князь поднялся и открыл окно. Свежий апрельский ветерок, пахнущий морем, ворвался в комнату, и в ясном утреннем свете улеглись тяжелые ночные сомнения.

Князь кликнул денщика, велел подать умывальный прибор. Скинув мундир, с наслаждением умылся.

В полдень, по приказу князя, снова собрались у него офицеры — продолжать консилию.

— Долго не задержу, — отрывисто сказал Бекович. — Думано много, а сделано зело мало. Хоть и опасно сие, как долженствует признаться, однако долг меня обязывает начатое продолжать. Не выйдут политичные сговоры — пойду напрямую: увидит хан нашу силу — смирится. А не смирится — что ж: меч подъявый от оного и погибнет. К тому ж ведомо, что пушек у хана нет.

Он вдруг остановился и обвел глазами присутствующих.

— Где поручик Кожин? — спросил он.

Прошлым вечером Кожин вбежал к Матвееву в сильном волнении.

Федор, полулежа на жесткой походной кровати, перебирал струны лютни, вполголоса напевал французские амурные вирши. Взглянув на друга, Федор вскочил, отложил лютню.

— Что с тобой, Саша? На тебе лица нет! Ужели после консилии не успокоился?

Кожин тяжело опустился на трехногий стул. Облокотился на стол и закрыл лицо руками.

Федор приоткрыл дверь, кликнул денщика. На столе появился штоф травной водки, вяленая астраханская вобла и чеснок в уксусе.

— Поди, Михайло, без тебя справлюсь, — сказал Федор, выпроваживая денщика. Пододвинув стул, подсел к Кожину, обнял его за плечи: — Почто омрачаешься. Саша? Сказывал же я тебе — плюнь на них! Пойдем с тобой на Индию — пускай телам, нашим и тяжко будет, зато душою воспарим! Сколь много авантюров испытаем, новых стран да людей изведаем. А вернемся — засядем карты по описям своим в мачтапы класть — то-то приятства будет! А князь — пес его нюхай, всего до Хивы под его началом терпеть! Давай божествам индийским возлияние сотворим: гляди, какого я припас травнику.

Кожин отнял ладони от лица, посмотрел на уставленный яствами стол, на озабоченное лицо Федора, через силу улыбнулся:

— Легко тебе, Федюша, с таким норовом на свете жить. Все тебе приятство, всякая беда тебе смешлива…

— Ну, за какую честь пить будешь? — спросил Федор.

— За погибель вражескую! — крикнул Кожин.

Торопливо прожевав закуску, Федор говорил:

— Думаешь, мне легко на бесчинства смотреть? Да терплю все ради вольного похода нашего из Хивы на Индию. Потому положил я себе ничего к сердцу не брать. Да вот, с полчаса времени, сорвался. Шел к себе, смотрю — немец Вегнер на матроза моего распаляется: тот ему-де не довольно быстро шапку снял. Да к зубам подбирается. А матроз исправный и к начальным людям чтивый…

— А ты-то? — оживился Кожин.

— Отозвал его и, благо послухов не было, говорю: вы, сударь, забываете, что оный матроз свое отечество по долгу службою охраняет, а вы — не иное, как наемник, благо российский рубль вашего талера подлиннее.

— А он что?

— А он: я-де командирован, дабы вас, русских, учить. А я ему говорю: первое, сударь, извольте по ранжиру стоять, яко вам, подпрапорщику, предо мною, порутчи-ком, надлежит. А буде замечу, что без дела служителям придиры чинить будете, не донесу по начальству, а просто морду побью.

— И то дело, — сказал Кожин, рассмеявшись. — Слушай, Федя, да, чур, молчок. После консилии князь мне грозился, якобы заарестовать меня сбирается. Опять я с ним лаялся… Не простое это дело, Федя, немало он здесь людей поморил, а теперь остальных к черту в зубы ведет. А около него все собрались шкуры продажные: Званский, да Економов, да его братья черкесы… Знаю, заарестует он меня да напраслины возведет. Только я того ждать не буду. Кибитка у меня запряжена, махнука я, Федя, друг, к государю да и доложу с глазу на глаз: может, удастся войско не сгубить, не отправить в Хиву…

Федор задумался. Потом молча пожал Кожину руку.

О самовольном отъезде Кожина Бекович немедленно, срочно и секретно написал царю, возводя на строптивца всяческие обвинения. А генеральному прокурору Василию Зотову, сыну «всешутейшего князь-папы», написал откровеннее:

«Порутчик Кожин взбесился не яко человек, но яко бестие…»

Загоняя по дороге лошадей, Кожин примчался в Петербург. Хотел обо всем доложить царю — добиться изменения планов экспедиции. Еще с дороги писал он царю и генерал-адмиралу Апраксину: «Выступить в поход — значит погубить отряд, так как время упоздано, в степях сильные жары и нет кормов конских; к тому же Хивинцы и Бухарцы примут Русских враждебно».

Но до царя Кожин не добрался. За отлучку от должности и самовольный въезд без надобности в столицу был он задержан.

Судили его военной коллегией, и только много позже, когда ход событий подтвердил, что прав был поручик Кожин, выпустили его.

Никому не ведомо, что сталось впоследствии с этим человеком.

Глава четвертая, Недоброе начало. — Пески, безводье. — Стычки у Айбугира. — Знамение небес — Хан Ширгазы принимает в подарок изделие славного мастера Жанто, но прочими подарками недоволен. — Безрассудный поступок князя Черкасского. — «Ты, собака, изменивший исламу…» — Гибель экспедиции

…А сколько с ним было людей, и что там делалось, и как он сам пропал и людей потерял, тому находится после сея дневныя записки в приложениях обстоятельное известие.

«Журнал Петра I». Запись о Бековиче.

В Гурьев стягивались полки, прибывали обозы и пополнения. Туда же отплыл из Астрахани князь Бекович.

Княгиня Марфа Борисовна с детьми провожала его Волгой до моря; за флотилией шел под парусом рыбачий баркас, чтобы отвезти княгиню обратно.

Погода портилась, низовой ветер гнал встречь течению сильную волну. Князь, попрощавшись с женой и детьми, долго смотрел, как убегал, уменьшаясь, белый треугольник паруса.

Клубились тучи над Волгой, выл в снастях порывистый ветер. Тяжелые предчувствия охватили князя.

А вскоре в Гурьев пришла недобрая весть: княгиня с дочками погибла в разбушевавшейся Волге; удалось спасти только мальчика…

На людях князь свое горе не выказывал. Но оторопь взяла бы того, кто подглядел бы невзначай, как сидит он один в своей палатке и смотрит, смотрит в одну точку обреченным взглядом…

Гарнизоны Тюб-Караганской и Красноводской крепостей требовали подкреплений. Из-за нехватки воды, от жары и дурной пищи там пошли многие болезни, и к маю в крепостях осталась в живых лишь половина людей. Похоже было, что сбываются предсказания поручика Кожина…

А людей и здесь, в Гурьеве, не хватало. Князь послал к калмыцкому Аюк-хану, требуя у него людей для своего отряда. Хитрый Аюк-хан не отказал, но прислал всего десяток людей с проводником Манглы-Кашкаем. А сам тайно послал гонца в Хиву, к хану Ширгазы, с доносом о составе экспедиции. Знал Аюк-хан, что ласкового жеребенка поят молоком две кобылицы…

В конце мая 1717 года Бекович выступил из Гурьева и по новой дороге, знакомой Манглы-Кашкаю, двинулся на восток, к Хиве. Несмотря на пополнение, отряд насчитывал всего 2200 человек.

Дорога вначале оказалась хорошей, вода и конский корм были в изобилии. Делая километров по пятнадцати в сутки, за неделю караван дошел солончаками до реки Эмбы. Двое суток отдыхали, ладили плоты, переправлялись.

За Эмбой начались пески. За урочищем Богату вышли на караванную тропу, по ней добрались со многими муками до берегов голубого, не похожего на Каспий, Аральского моря.

Долго тянулись берегом. Во время одной из стоянок, у колодца Чильдан, ночью исчезли люди Аюк-хана. Одни ушли назад, домой, а иные, с вожаком Манглы-Кашкаем, — вперед, к Хиве, с доносом к Ширгазы-хану.

Снова во главе каравана стал Ходжа Нефес. Люди изнывали от жары, от безводья. Пески, пески — конца не видно. Не всегда удавалось в один переход пройти от колодца к колодцу. Медленно двигался отряд навстречу гибели…

Федору Матвееву поход давался трудно. Телом он был крепок, жару переносил лучше иных, но его донимали мрачные предчувствия. Никому не рассказывал Федор о своей последней беседе с Кожиным, но резкие, горечью облитые слова поручика не шли из головы…

Внешне он держался хорошо. Подбадривал усталых, на привалах особым чутьем находил места, где удавалось, вырыв неглубокий колодец, добыть солоноватую воду.

Из-за воды получилось новое столкновение с немцем Вегнером.

После тяжелого безводного перехода отряд добрался как-то до обильного колодца. Матвеев был дежурным по стоянке и следил, чтобы в толпе обезумевших от жажды людей был хоть какой порядок. В первую очередь надо было напоить пехотинцев, больше других истомленных переходом.

Расталкивая лошадиной грудью толпу, Вегнер подъехал к колодцу и соскочил на землю.

— Эй, зольдат! — крикнул он пожилому пехотинцу. — Давай вода! Ливай на моя лошадь, ему жарко!

Солдат с кожаным ведром, только что вытянутым из колодца на волосяном туркменском аркане, сделал было шаг к Вегнеру.

— Назад, Веденеев! — закричал Федор. — Велено тебе свою артель поить — сполняй без ослушания!

— Я полагал, поручик, благородный официр должен вода иметь раньше грязный зольдат, — сказал Вегнер.

— Пока пеших не напоят, конным всех званий ждать! — отрезал Федор. — Извольте идти к своему регименту.

— Ви не моя командир! — заносчиво воскликнул немец. — Ви много себя взял!

Оскользаясь по раскисшей от пролитой воды глине, Федор шагнул к Вегнеру. Увидев его перекошенное от злости лицо, немец вскочил на лошадь, поспешно отъехал.

Вечером Федора вызвали к князю: немец нажаловался, что-де поручик Матвеев его, Вегнера, грозился убить до смерти.

Князь выговаривал вяло: видно, делая внушение Федору, думал о чем-то другом, более важном…

Уже недалеко была Хива — считанные дни оставались. Уже отряд добрался до озера Айбугир.

Когда готовили экспедицию, полагали, что Ширгазы-хан слаб, боится своих подданных и обрадуется предложению русской военной помощи. Года два назад это было верно; но организация похода затянулась надолго, и теперь, в 1717 году, Ширгазы, жестоко подавивший восстание в ханстве, был силен как никогда. И теперь, когда к Хиве подступал русский отряд, хану захотелось еще раз показать недругам свою силу.

Поэтому однажды утром хивинская конница, размахивая кривыми саблями-клычами и оглашая степь боевыми криками, налетела из-за приозерных бугров на русский лагерь.

Взять налетом не удалось: лагерь был укреплен вагенбургом — ограждением из повозок — и часовые были бдительны. Хивинцам пришлось спешиться и залечь. Перестрелка продолжалась до вечера, а за ночь отряд укрепил позиции.

С трех сторон лагерь обвели рвом и земляным валом; сзади была естественная защита — озеро, заросшее густым камышом. Камыш пригодился: из него вязали фашины для укрытия батарей.

Наутро двадцатитысячное войско — десять на одного — под началом самого Ширгазы обложило лагерь.

Двое суток шла осада. Но русские пушки били безотказно, ядер и зелья хватало, вода под рукой — было чем охлаждать раскаленные стволы. Каждый приступ хивинцев сопровождался большими потерями. Хотя отряд Бековича был изнурен тяжелым походом, люди дрались отважно. Теперь, по крайней мере, все было ясно: надо воевать.

Ширгазы понял: силой не взять, надо идти на хитрость. И, к недоумению русских, хивинское войско за ночь исчезло, будто и не было его никогда. В степи воцарилась тишина…

День прошел в напряженном ожидании, а под вечер к лагерю подъехал ханский посол Ишим Ходжа, в дорогом халате, в зеленой чалме, с красной, крашенной хной бородкой. Он почтительно объяснил князю, что нападение было ослушное, без ханского ведома, что хан уже велел за то снять кому следует голову, а князя зовет к себе хан на совет, на мир и любовь.

Бекович послал к хану из своего отряда татарина Усейнова, чтобы передал: едет-де князь царским послом от белого царя с грамотами и многими подарками и что от того посольства будут хану превеликие выгоды.

Ширгазы Усейнова принял, велел передать, что даст ответ, посоветовавшись со своими начальными людьми.

И в самом деле, не обманул — советовался. Решили: напрасно отошли от Айбугира; войска у князя мало, еще рано переходить на хитрость.

И снова у айбугирских укреплений засверкали кривые клинки хивинской конницы, полетели тонкие стрелы и глиняные, облитые свинцом мултучные пули. Снова окуталась степь черным пороховым дымом: пушкари Бековича, прошедшие школу шведской войны, били прицельно.

Отбив хивинцев, опять послал Бекович Усейнова к хану — требовать объяснений в зероломстве.

И опять Ширгазы объявил, что нападали без его, ханского, ведома, что виновные в том нападении уже схвачены и казнены: кто просто смертью, а кто похуже смерти.

Для переговоров к Бековичу выслали Колумбая и Назар Ходжу, людей зело сановных и приятных в обхождении. Послы на все русские предложения дали полное согласие, и на другой день Бекович сам выехал в ханскую ставку для переговоров.

Хан принял князя приветливо, подтвердил все, что давеча обещал Колумбай. Обещал срыть плотины своими людьми, обещал быть царю Петру младшим братом, обещал мир и любовь и на том целовал царскую грамоту.

День был ясный, жаркое солнце падило немилосердно, и вдруг недвижный воздух чуть всколыхнулся, подул легкий ветерок.

Завыли собаки, беспокойно ржали кони, а хивинские бараны, взятые с собой ханским войском для еды, жалобно мекая, жались друг к другу.

На краю солнечного диска появилась черная ущербина, она быстро росла, наползала на солнце… Стемнело. В небе проявились звезды…

Хивинцы забили в бубны и накры, стучали чем можно, чтобы отогнать злых джиннов, покушавшихся сожрать солнце.

Ширгазы встревожился: к добру ли такое знамение небес в час подписания договора с белым царем?

Старый мулла в зеленой чалме, поднявшись на цыпочки, дотянулся козлиной бородкой до заросшего волосами уха огромного Ширгазы, показал скрюченным пальцем на затменное светило, шепнул:

— Видишь ли знамение, великий победитель?

— Вижу, — недовольно буркнул хан.

— А видишь, что знамение имеет вид двурогой луны? То значит — слава ислама затмит славу неверных!

Хан успокоился. Когда затмение кончилось, с легким сердцем принял подарки белого царя.

Осмотр подарков продолжался до вечера.

Федор, как и все сопровождавшие князя офицеры, успел смыть с себя пороховую копоть и переодеться в изрядно помятый парадный форменный кафтан. С улыбкой смотрел он, как с большой телеги, запряженной верблюдами, сняли бесформенный куль, обвернутый многими кошмами. Долго разматывали веревки, скреплявшие войлоки, — было веревок сажен с пятьдесят.

Разбросали кошмы, и глазам хивинцев предстала белая с золотом карета — изящное изделие славного мастеpa Жанто. В стеклах кареты, как в зеркале, отразились синее небо, желтый песок и ярко-полосатые хивинские халаты.

Хан, изменив своей степенности, обошел вокруг кареты. Бекович сделал знак, и Федор открыл дверцы, опустил откидные ступеньки. Ширгазы с любопытством заглянул внутрь и несмело погладил часто стеганные белые шелковые подушки, расшитые золотыми лилиями.

Четыре драгуна подвели четырех серых фрисландских коней в богатой упряжке и запрягли в карету. Хоть кони и исхудали за дорогу от непривычной жары и малого корму, но на хивинцев — страстных лошадников — произвели сильное впечатление. Стройные хивинские и текинские красавцы казались жеребятами рядом с огромными фрисландцами.

— Економов, переведи, — приказал князь и, обратившись к Ширгазы, сказал, указав на Федора: — Сей офицер был государем нарочно во Францию к королю Людовику спосылан, дабы сей дар ханскому величеству поднести. Судите сами, ваше ханское величество, о наших мирных намерениях: стали бы мы, на вас войной идучи, класть такие труды, дабы за тысячи верст сие нежное строение бережно довезть?

Хан выслушал перевод и, подумав, ответил:

— Сомнения в дружбе старшего брата нашего Петра были нам чужды. Прошу предать забвению бывшие огорчения. А молодого юзбаши[10]Юзбаши — буквально: стоголовый, то есть командир сотни. ездившего за столь богатым даром в далекий Франгистан, мы наградим особо!

Начали смотреть другие подарки — дело пошло хуже. Хан все осматривал с великим вниманием. Щупал и прикидывал на руку штуки тонких цветных сукон.

— Сукна царь посылал цельные, а за дорогу, видно, поменьше стали, — сказал он вполголоса Колумбаю.

Его подозрительность увеличивалась.

Дары малые и вдобавок драные. «Обманывают, — решил он. — А карета и кони хороши, да не в насмешку ли присланы? Где я буду по нашим пескам ездить в ней?…»

Хан не оказал перед Бековичем подозрений и вместе с ним, конь о конь, двинулся к Хиве. За ними ехала ханская свита, а дальше с песнями шел приободрившийся отряд.

Чуть не доезжая Хивы, у речки Порсугань, хан со своим войском расположился лагерем на отдых; неподалеку раскинулись русские палатки. Сам Бекович с князем Самоновым был гостем в ханском шатре.

За ужином хан объяснил Бековичу, что разместить в Хиве весь русский отряд невозможно: не хватит еды, а пока подвезут, пройдет много времени. Конечно, если у князя большие запасы провианта, дело другое…

А с провиантом у Бековича было худо. И хан предложил князю разделить отряд на пять частей и разместить по пяти городам. Обещал хороший корм и жилье. Князю и ближним его предложил гостеприимство в самой Хиве.

Трудно понять, почему Бекович принял это опасное предложение. Может быть, уверился князь в том, что Ширгазы напугался русской артиллерии в схватках у Лйбутира. А может быть, был князь в состоянии обреченности, когда не думают…

Решение Бековича офицеры приняли с сомнением. Хотя смутьяна Кожина и не было, многие вспомнили его возбужденные речи.

Федор Матвеев горячился:

— Эх, друг Саша, как в воду смотрел! Не верю я, чтоб у хана припасов кормежных не было. И как князь, сего не проверив, согласился?

В пять сторон от речки Порсугань разошлись с проводниками-хивинцами солдаты, драгуны и пушкари. Долго в горячем, неподвижном воздухе стояла густая пыль, поднятая уходящими отрядами, и медленно затихали вдали звуки походных песен.

Долго стоял Бекович у ханского шатра, глядя вслед уходящим и не обращая внимания на столпившихся вокруг хивинцев.

Скрылись из глаз отряды, улеглась дорожная пыль.

Хан Ширгазы положил руку на плечо Бековича. Князь обернулся.

— Ты, собака, изменивший исламу, продавшийся неверным, — тихо сказал Ширгазы, — ты хотел обмануть меня своими рваными дарами?

Бекович с трудом понимал узбекскую речь. Но эти слова он понял легко: достаточно было взглянуть на лицо Ширгазы.

Хан вытащил из-за пазухи грамоту Петра. Медленно, торжественно разорвал ее пополам, бросил на песок, плюнул, притоптал желтым, с загнутым острым носком сапогом.

Князь сделал шаг назад, схватился за шпагу, но, не вынув из ножен, опустил руку.

Быть может, в этот момент, в предсмертной тоске окидывая мысленным взглядом прошлое, вспомнил он умные, горящие злостью глаза поручика Кожина…

Улыбаясь, переговариваясь между собой, подошли ханские телохранители с обнаженными клычами.

Ширгазы отвернулся и пошел от князя.

— Лицо не портить, — буркнул он, проходя мимо телохранителей…

Отрубленные головы Самонова, Званского, Економова и других старших офицеров были выставлены в Хиве для всеобщего обозрения.

Головы Бековича среди них не было.

По слухам, Ширгазы послал ее в подарок бухарскому хану, но осторожный и дальновидный Абул-Фаиз не принял жуткого подарка, отослал его обратно.

Как в старой сказке о развязанной метле, пять отрядов были уничтожены, изрублены поодиночке. Часть людей была убита, часть взята в плен и пущена по невольничьим рынкам.

Немногие спаслись бегством: кто — во время разгрома отрядов, кто — позже, сумев вырваться из плена. И лишь немногие из этих немногих, преодолев неописуемые лишения и опасности, разными путями добрались до русских рубежей.

Гарнизоны построенных Бековичем крепостей вскоре узнали от окрестных туркменов о гибели основного отряда в Хиве.

В октябре 1717 года гарнизон Красноводской крепости, измученный безводьем и налетами кочевников, отплыл в Астрахань. Их участь напоминает судьбу спутников Одиссея, возвращавшихся на родину из-под стен Илиона.

Суда красноводцев были застигнуты жестокой бурей. Часть судов погибла, а часть занесло к устью Куры, на противоположный берег моря. Спасшиеся перезимовали гам и только весной 1718 года добрались до Астрахани.

Почти одновременно с ними, бросив крепость, вернулись в Астрахань остатки Тюб-Караганского гарнизона.

Казалось, проклятие тяготело над всеми участниками экспедиции князя Бековича…

Глава пятая, Беспамятство. — Добрый Садреддин выхаживает Федора Матвеева, а потом продает его кашгарскому купцу. — «Тебе будет хорошо». Вот она, Индия… — Новый хозяин. — В доме Лал Чандрг. — Невиданная махина

Они редко попадают в нашу благословенную страну и ценятся за выносливость, ум и силу… Постой, он жив, о хвала Амману!

И. Ефремов, «На краю Ойкумены»

Федор Матвеев открыл глаза. Он лежал у пыльной дороги, в степи, поросшей верблюжьей колючкой. Застонал, вспомнив события этого страшного дня. Этого или вчерашнего?…

Жгучее солнце стояло прямо над головой, опаляло глаза. В горле тошнота, во всем теле слабость и острая непрекращающаяся боль в правом плече…

Когда Федор снова очнулся, песок, пропитавшийся его кровью, был уже прохладным. Низко над головой нависло черное небо с крупными, яркими звездами. Хотелось пить.

Где-то поблизости возник скрип колес. Скрип колес и монотонная, тягучая, похожая на стон, на жалобу нерусская песня.

«Увидят — добьют… Замучают, — подумал Федор. — В сторонку бы… уползти…»

Резким движением он перекинулся на живот и, вскрикнув от боли, снова — в который раз — потерял сознание.

Неколько раз за ночь он приходил в себя. Видел те же яркие звезды, слышал скрип колес и ту же песню-стон.

Только чувствовал — к прежним ощущениям добавились несильная тряска и острые запахи бараньей шерсти и лошадиного пота.

Узбек-крестьянин подобрал Федора на дороге, уложил на арбу и привез в свой кишлак. Он и его семья заботливо ухаживали за Федором, нехитрыми древними способами залечивали глубокую рану. Была перерублена ключица, но молодая кость срастается быстро. Сначала рану растравляли, не давали затянуться, чтобы легче вышли с гноем мелкие осколки кости.

Потом лихорадка спала, и Федору стало легче. Его начали подкармливать.

Желтый от бараньего жира и красный от мелко накрошенной моркови рис, перемешанный с кусочками жареной баранины, он запивал бледно-зеленым настоем терпкого кок-чая, изумительно утолявшим жажду.

Молодая сила восстанавливалась с каждым днем.

Но что будет дальше?

Днем и ночью грызла Федора тревога…

Добродушный хозяин жалел молодого русского воина. Но, жалея, прикидывал, какую выгоду можно извлечь из неверного. Оставить его у себя? Он помогал бы ему, Садреддину, в поле; наверное, и ремесло знает какое… Но долго скрывать в доме здоровенного русского парня невозможно: рано или поздно узнают ханские стражники. И тогда пропал Садреддин. Отнимут последнее. И без того от налогов дышать нечем… Можно, конечно, отпустить русского — пусть идет куда хочет. А куда он пойдет?… Сам на себя сердился Садреддин: не годится правоверному жалеть неверную собаку…

Нет, не для того он выхаживал и кормил русского, чтобы отпустить на все четыре стороны.

И Садреддин сделал по-другому.

В конце лета, запасшись на дорогу едой, он ночью посадил Федора в крытую арбу. Боязливо оглядываясь на спящий кишлак, тронулся в путь.

Садреддин не скрывал своих планов: Федор знал, что добрый узбек везет его на продажу подальше от Хивы.

— Ты пушкарь? — спрашивал по дороге Садреддин чуть ли не в сотый раз.

Федор, уже научившийся немного понимать узбекскую речь, утвердительно кивал.

— А кузнечное дело знаешь?

Опять кивал Федор.

— А грамоту знаешь?

— Вашу не знаю. Знаю свою да иноземную кой-какую.

— Франгыз?

— Это французскую? Знаю.

— А еще?

— Голландскую.

— Галански — кто такие?

— Да не поймешь, раз не знаешь.

И Федор погружался в размышления. Справиться с неповоротливым Садреддином было бы нетрудно. Лошадь, арба, еда — все есть. А что дальше? Куда податься? До Гурьева — верст девятьсот. За месяц на арбе можно добраться, но по дороге ехать опасно, а без дороги, не зная колодцев, пропадешь в песках…

Садреддин отлично понимал это и ехал не торопясь, без опаски.

Был Федор одет в узбекский халат. На голове, обритой Садреддином, русые волосы начинали отрастать, но скрывались под белой чалмой. Лицо загорело. Только синие глаза отличали его от здешних жителей. При остановках в деревнях Садреддин выдавал Федора за глухонемого батрака. Ничего, сходило.

— Ты человек ученый, — втолковывал Федору Садреддин, — всякое ремесло знаешь. Такие люди не пропадают. Попадешь к богатому купцу или к владетелю, тебя кормить хорошо будут. В Индии, говорят, заморские неверные купцы бывают, через них дома. узнают, что ты живой. Хозяин выкуп назначит…

Федор горько усмехался.

Через две недели приехали в Бухару. Садреддин выгодно продал Федора заезжему кашгарскому купцу. На полученные деньги накупил бухарских товаров, жалостно попрощался с Федором.

— Ты в мой дом счастье принес, Педыр! Мне за тебя хорошо заплатили. Если с бухарским товаром я живой, не ограбленный вернусь, семья хорошо будет жить. За это тебе, хоть ты неверный, аллах тоже поможет.

Смуглый хитрый кашгарец, уже знавший историю Федора, ухмыльнулся в густую черную бороду. Бедный Садреддин, считавший себя теперь, после продажи пленника, богатым человеком, не представлял себе, сколько стоит сильный молодой человек, знающий военное дело и понимающий в металлах…

Кашгарец вез Федора при своем караване бережно, дал верхового коня — знал, что бежать некуда. И тоже успокаивал, толковал, что такой, как Федор, простым рабом не будет.

Не отказал, дал Федору желтой бумаги, медную чернильницу с цепочкой — вешать к поясу. И по вечерам, на стоянках, Федор, держа в отвыкших пальцах калам — перо из косо срезанной и расщепленной камышинки, — коротко описывал путевые приметы. Еще недавно, в Астрахани, он мечтал, как пойдут они с Кожиным в далекую Индию. А теперь сбылись его мечты, да не так. Не разведчиком он идет, а пленником… Да кто знает, как обернется? Может, и пригодятся записки…

Решил Федор пока выжидать, присматриваться, своей тоски и злости не выказывать.

Недели через три начались горы. Десять дней забирались все выше узкой тропой. Дохнуло морозом. После треклятой жары Федор обрадовался снегу — но и загрустил еще пуще, вспомнив родные снежные просторы.

Наконец, пройдя перевал, спустились в цветущую Кашмирскую долину по речке Гильгит, до впадения ее в великую индийскую реку Инд. Переправились через Инд и спустя несколько недель вошли в большой торговый город Амритсар.

Вот она, значит, Индия. Причудливые строения, неведомые деревья, пестрый базар, меднолицые люди — кто полуголый, кто в белых одеждах… С любопытством смотрел Федор на чужую жизнь.

Кашгарец приодел Федора, дал отдохнуть. Но на постоялом дворе запирал его и приказывал слугам стеречь: не так боялся, что Федор сбежит, как того, что могут украсть.

Однажды кашгарец привел высокого, плотного индуса, одетого во все белое. Индус внимательно оглядел Федора, улыбнулся, сел, скрестив ноги, на ковер и сделал Федору знак: садись, мол, и ты.

Немало пришлось потом прожить Федору на Востоке, немало усвоил он обычаев, но труднее всего было научиться сидеть на полу по-индийски, уложив пятки на бедра.

— Sprek je de Nederlandse taal? — спросил индус.

Федор, услышав голландский язык, изумился.

— Не бойся за себя, — продолжал индус. — Если все, что про тебя говорит купец, — правда, тебе будет хорошо.

«А, дьявол! — подумал Федор. — Все как сговорились — будет тебе хорошо да будет хорошо, пес вас нюхай!»

Индус устроил настоящий экзамен. Спрашивал о плотинах и водяных колесах. Поговорили о европейской политике, о шведской войне. С удивлением Федор понял, что перед ним образованный человек. Потом индус заговорил с кашгарцем — уже по-своему. Ни слова не понял Федор, да и так было ясно: торгуются.

Торговались не спеша. Иногда кашгарец, привыкший к базарам, повышал голос в крик, а индус отвечал тихо, но властно. Потом индус размотал широкий пояс, достал малый мешочек и вески с одной чашкой и подвижным по костяному коромыслу грузиком. Из мешочка извлек два камешка, — они засверкали, заиграли зелеными огоньками. Положил камни в чашечку и, левой рукой держа петлю, правой двинул грузик по коромыслу, уравновесил.

Кашгарец глянул на значок, у которого остановился грузик, бережно взял камни, один за другим посмотрел на свет и, почтительно кланяясь, без слов начал разматывать пояс, прятать самоцветы.

— Видишь, какова твоя цена? — сказал индус по-голландски.

Не понравилась Федору такая высокая оценка. Не знал он толку в драгоценных камнях, но понял, что если и назначат за него выкуп, то немалый. Родные небогаты — где им такое набрать. Государь его видел-то раза два, разве вспомнит? А ежели в иностранную коллегию попадет дело о выкупе, дадут ли?

— Теперь укрепи себя пищей, — сказал Федору индус. — У меня мало времени, а ехать нам не близко.

Караван-сарайный служитель принес плов с бараниной, вроде узбекского, поставил кувшин с холодным питьем. Федор с кашгарцем принялись за еду, а индус встал, отошел к двери.

— Почему он не ест? — тихо спросил Федор. Кашгарец предостерегающе шикнул.

— Он брахман. Они ничего не едят с другими. И мяса не едят, и еще много чего…

— А кто он? — полюбопытствовал Федор.

— Наверное, большой господин, — неопределенно ответил кашгарец. — Знаю — зовут его Лал Чандр, Он откуда-то из ближних мест, из Пенджаба…

К вечеру крытая повозка Лал Чандра была уже далеко от Амритсара. Обнаженный до пояса возница погонял коней. Лал Чандр сидя дремал, привалившись к ковровой подушке, а Федор, лежа на дне повозки, весь ушел в думы о далекой родине…

Миновали Лахор, спустились берегом реки вниз по течению. Потом свернули на запад и долго ехали пустыней, напоминавшей Приаралье. Переезжали русла пересохших речек; наконец, свернув по берегу одной из них, повозка остановилась перед железными глухими воротами в высокой каменной стене.

Ворота открылись, пропустили повозку и закрылись. Федор, выглянув, не увидел у ворот ни души. Безлюдной была и длинная дорога, что вела через сад с незнакомыми деревьями. В нагретом воздухе стоял дурманный аромат — должно быть, шел он от крупных, ярких цветов.

Повозка остановилась у высокого каменного строения; всюду ниши, а в них — изваяния странных существ.

Лал Чандр неспешно сошел на землю. За ним спрыгнул Федор, размял затекшие ноги. Следом за Лал Чандром прошел узким сводчатым полутемным коридором в прохладный зал. Там стояла большая фигура из полированного камня. Такая статуя Федору и в дурном сне не мыслилась: на невысоком, в три ступени, пьедестале сидела, подвернув под себя ноги, женщина с невиданно прекрасным лицом, слепыми глазами и загадочной, пугающей улыбкой на губах. У нее было шесть рук: две мирно сложены на коленях, две, согнутые в локтях, подняты вверх, и еще две — угрожающе простерты вперед. На ее обнаженном торсе разместились три пары грудей.

Лал Чандр сложил ладони перед лицом и пал ниц перед изваянием, замер надолго.

«Молится, — подумал Федор. — Божество какое-то. Значит, не мусульманское…»

Наконец индус поднялся, трижды поклонился богине. Потом повел Федора в небольшую комнату с голыми каменными стенами, со сводчатым потолком — чисто монастырская келья. Комната была косо освещена солнцем через окно у потолка. В полу был — бассейн с водой, видно — проточной. В бассейн спускались гладкие ступени.

— Не знаю, предписывают ли твои боги омовение, — сказал Лал Чандр. — Я прежде прочих дел должен очиститься. Если желаешь, можешь и ты совершить омовение.

Федор живо разделся и с наслаждением погрузился в прохладную воду. Начал шумно плескаться, не замечая недовольного взгляда индуса.

После омовения Лал Чандр провел Федора другим коридором в большой светлый зал. Окна выходили в сад, вместо стекол или слюды были в них затейливые ставни со сквозной резьбой. И здесь была статуя Шестирукой, только поменьше, медная, на высокой мраморной подставке.

Вдоль стен стояли низкие столы, над столами — полки. Все было уставлено стеклянными, глиняными и металлическими сосудами причудливых форм, весами, песочными и водяными часами.

В углу возвышалась печь, из кладки которой выступали изогнутые медные горлышки заделанных туда сосудов.

Одна из стен была облицована плотно пригнанными плитками матово-серого шифера. Она, видимо, служила черной доской, так как была испещрена надписями на неведомом языке, рисунками и схемами.

Но главным, что привлекло внимание Федора, была невиданная махина, стоявшая на возвышении посредине зала, против статуи Шестирукой.

Литые медные стойки, изукрашенные изображениями животных и растений, поддерживали горизонтальный вал, шейки которого лежали на медных колесиках в полфута диаметром. Посредине вала был насажен огромный диск из какого-то черного материала. Его покрывали радиально расположенные узкие блестящие (не золотые ли?) пластинки. На одном конце вала сидел шкив, охваченный круглым плетеным ремнем; оба конца ремня уходили в отверстия, проделанные в полу.

Федор стоял перед махиной, пытаясь понять ее назначение. Нигде не приходилось ему видеть ничего подобного.

Лал Чандр тронул его за плечо.

— Мне нравится, — сказал он, — что, попав сюда, ты забыл о презренной пище. Но человек слаб. Иди туда, — он показал на узкую дверь, — там тебя ждет пища, к какой ты привык. Потом ты узнаешь свое назначение и не будешь им огорчен.

В соседней маленькой комнате на низком столике Федор нашел блюдо с дымящимся жареным мясом и тушеными овощами; на полу стоял узкогорлый кувшин. Стула не было.

— Придется привыкать, — со вздохом сказал Федор и неловко присел на корточки.

Глава шестая, Тоска и одиночество. — Назидательные беседы Лал Чандра. — Боги должны показать непокорным свой гнев. — Машина молний. — «Кусается твоя богиня…» — Федор будет строить водяное колеса. — В заброшенном храмз. — Рам Дав предупреждает

Они тщательно оберегали свои секреты, никого не подпускали к своему делу, набрасывая на него дешевое покрывало таинственности…

Кио, «Фокусы и фокусники»

Томительно тянулись дни в доме Лал Чандра. Федор бродил по пустынным коридорам, заглядывал в прохладные комнаты — нигде ни души. Но знал, что стоит ударить в гулкий бронзовый гонг — и на пороге вырастет безмолвный слуга.

Кормили сытно. Да разве в том радость? Пытался Федор пробраться за ограду, посмотреть, что за местность вокруг, но всегда были заперты ворота. Не убежишь… Да и не покидало Федора скверное ощущение, что кто-то неотступно следит за каждым его шагом.

Длинными вечерами особенно грызла неизбывная тоска. Не раз представлял себе: что делал бы сим часом в родном краю, если б не злая судьбина? Может, командовал бы корабельными канонирами в морской баталии. А то — сидел бы с друзьями-приятелями в австерии за пуншем, за трубкой табаку, за веселым разговором…

За резными ставнями — чужая ночь. Хоть бы собачий брёх услышать!.. Тишина — хоть криком кричи. Хоть руки на себя накладывай. Изорви грудь криком — не услышит Россия. Далека — за высокими горами, за опаленными песками…

Бешено трясет Федор решетку ставень. Прижимает мокрое от слез лицо к холодному железному узору.

Лал Чандр навещал его почти каждый день. Придет, высокий, прямой, в белой одежде, и заведет, туманный разговор о божественном. Федору эти разговоры были тошнехоньки. И у себя дома он не бог весть как усердствовал в молитвах. Да и некогда было Федору вникать в тонкости своей религии; полагал он, что с него, военного, хватит и того, что перед сном лоб перекрестит.

Однажды не выдержал, прервал монотонную речь Лал Чандра:

— Довольно с меня сих скучных назиданий. Брал меня для работы — так давай работу.

Лал Чандр улыбнулся одними губами. Глаза, как всегда, смотрели холодно, будто сквозь стенку.

— Ты прав, — молвил он. — Я взял тебя для большой работы. Но, прежде чем приступить к ней, нужно укрепить свой дух.

— Плевал я на твой дух! — сказал Федор по-русски, не найдя подходящих голландских слов.

Лал Чандр помолчал, потом сказал негромко:

— Скоро я приподниму перед тобой покров священной тайны, в которую боги позволяют проникать лишь избранным.

— Что ж, ваши боги другого кого не нашли? — с усмешкой спросил Федор.

— Не говори о богах, которые тебе неведомы. Тайной этой владею лишь я. А ты будешь моим помощником. Как чужестранец, не имеющий здесь друзей и родных, ты не так опасен мне, как иные мои соплеменники.

— Если я узнаю такую тайну, ты не пустишь меня на родину, когда к тому представится случай. Лучше не надо мне твоей тайны!

— У тебя на родине наша тайна будет бесполезна. Она важна и страшна здесь, — уклончиво ответил индус. — Но страшись ее выдать, ибо смерть твоя не будет простой.

С этими словами он вышел.

А Федор долго еще стоял в оцепенении. Невеселыми были его думы…

На следующий день вечером Лал Чандр тихо вошел в комнату Федора и присел возле него.

— Какому божеству ты поклонялся в своей стране? — спросил он.

Неожиданность вопроса озадачила Федора. «Верую в святую троицу», — хотел сказать он. Но по-голландски у него получилось:

— Верю святым трем.

— Три бога — Тримурти, — задумчиво сказал Лал Чандр. — А творят ли ваши боги чудеса?

— А как же! Вот в евангелии рассказывается, как Христос, сын божий, превратил воду в вино, как воскресил мертвого Лазаря. В Ветхом завете сказано, как куст горел и не сгорел. — Федор не смог точно выразить по-голландски «неопалимая купина». — Или как Моисей пошел по морю, а вода раздалась и пропустила его…

— А видел ли ты чудо своими глазами?

— Не доводилось.

— Люди и так живут среди чудес, — сказал индус. — Разве не чудо — жизнь, ее зарождение, превращение дитяти в могучего воина, а потом — в дряхлого старика? Или малого зерна — в ветвистое дерево? Или мертвого яйца — в живую птицу? Но люди не понимают, что это чудо, забывают богов, жаждут низменных житейских благ. Что им, — Лал Чандр презрительно указал на дверь, — что им блаженство нирваны! Я довольствуюсь глотком воды и горстью сушеных плодов, а они, дай им волю, будут пожирать тело священного животного — коровы.

— Корову у нас все едят, — заметил Федор.

— А какая пища считается у вас греховной?

— Ну, вот когда пост, никакого мяса нельзя есть.

— Да, все одинаково, — про себя заметил Лал Чандр. — А скажи, когда земные властители нарушают у вас законы первосвященников, постигает их кара?

— Бывало, — ответил Федор. — Раньше патриархи сильнее царей считались.

— А ныне?

— Ну, Петр-то Алексеевич, как на пушки медь понадобилась, колокола с церквей снимал, а святых отцов заставил землю копать, камни таскать на укрепления…

— Ои разорял храмы? И его не постиг гнев богов?

— Не дай бог под его гнев попасть.

Лал Чандр снова задумался.

— Теперь пойми меня, юноша, — сказал он. — Если боги не творят чудес, то люди забывают, что должны слепо повиноваться первосвященникам. Но нам не дано знать, почему боги долго не напоминают людям о себе…

— Да ты кто — священник, что ли? — удивился Федор.

— Я лишь нижайший раб богини Кали. Я избран орудием богини, чтобы люди низких каст посредством чудес убеждались в могуществе богов и уверялись, что их удел — повиновение и труд. А властители, увидев чудо, поймут, чго должны повиноваться первосвященникам. Ты понял меня, юноша?

— Значит, если бог сам чудо не сотворит, так ты…

— Да. Боги, открывшие мне малую часть своих тайн, могут творить чудеса моими руками. Ибо боги всемогущи!

Федор вдруг засмеялся.

— Твой смех кощунствен, — с достоинством заметил Лал Чандр.

— Да я не про вашего бога, — продолжая смеяться, сказал Федор. — Просто вспомнил: у нас в Навигацкой школе один, из поповских детей, загадку загадывал: если-де бог всемогущ, может ли такой большой камень сотворить, что и сам не поднимет? Вот и ответь. Если создаст, да не поднимет — не всемогущ. А не сможет создать — тоже.

— И святотатец не понес наказания?

— Как не понести! Да не он один, а душ шесть навигаторов наших, и я тоже, попались. Священник, отец Никодим, подслушал. Неделю на хлебе да воде продержали!

— Такая слабость у вас только оттого, что вы поклоняетесь не истинным богам, — возмущенно сказал индус. — Впрочем, ты из касты воинов, и высокие мысли не трогают тебя, как и весь твой род.

— А при чем тут род?

— Раз ты воин, то и весь твой род — воины.

— Вот уж нет. Ни дед, ни отец мой никогда в службе не бывали, да и я не собирался.

— Чем же занимается твой отец?

— Землей. Крестьяне у него пашут, сеют, хлеб собирают.

— Значит, твой отец раджа? Понятно. А послушны ли у вас рабы?

— У нас в деревне вроде послушны. А инако, бывает, и своевольничают.

— Повелевают ли ваши боги рабам служить своим господам?

— О том сказано у апостола Павла, что всегда были господа, всегда и рабы были.

— Все то же, — тихо промолвил индус, одобрительно кивнув. — Теперь выслушай: есть у нас злонамеренные люди, они учат крестьян, что надо отнимать землю у повелителей своих, что не нужно слушать священнослужителей…

Федор, подобрав в уме голландское слово, перебил его:

— Бунтовать, значит, подбивают?

— Ты правильно понял, юноша. И ты сам, сын раджи, должен быть на страже: что сегодня у нас, завтра будет у вас.

— Это верно, да вот беда: здесь я и сам-то в рабах.

— Ты раб судьбы, как и все живое. Помысли, похожа ли твоя жизнь на жизнь презренного раба?

— Да как тебе сказать? Домой-то ты меня не пускаешь.

— Со временем ты попадешь на родину. Но я говорю о крестьянах, которым боги предписали навеки возделывать поля господ: нужно ли держать их в повиновении и страхе?

— Если не слушают, то и страх божий нужен.

— Истину сказал. Боги должны показать непокорным свой гнев. Идем со мной, я покажу тебе знаки могущества богов!

Взяв глиняный светильник — сосуд с растительным маслом, похожий на чайник, — из носика которого торчал фитиль, Федор прошел за Лал Чандром в большую комнату, где стояла неведомая машина. Лал Чандр трижды хлопнул ладонями и отдал приказание неслышно появившемуся слуге.

— Смотри!

Огромный черный диск пришел в движение, загудел басовито.

Поскрипывал плетеный ремень, выходящий из-под пола и огибающий шкив.

— Под полом люди крутят его? — спросил Федор. Лал Чандр кивнул.

Все быстрее крутился диск. Золотые пластинки на нем слились в тускло сияющее кольцо. Зал наполнился высоким воющим звуком.

Лал Чандр повернул рычаг из черного дерева. Два блестящих бронзовых шара, укрепленных на машине, начали сближаться. Вдруг раздался сухой, прерывистый треск. Между шарами забились голубовато-фиолетовые молнии. Повеяло свежестью, как во время грозы.

Изумленно смотрел Федор, как вспыхивают молнии в полутемном зале. Было жутковато.

Поворотом рычага Лал Чандр развернул шары в стороны. Молнии исчезли.

Лал Чандр указал Федору на медную статую шестирукой богини:

— Отбрось страх перед богиней, обними ее.

— Страшилищу обнимать… — проворчал Федор по-русски.

— Ты боишься?

Федор смело охватил руками медные бедра богини — и тут же, оглушенный и ошеломленный страшным ударом, был неведомой силой отброшен на пол. Из тела богини с треском вырвался пучок молний. Волна свежего запаха ударила в ноздри.

Федор поднялся с пола и крепко выругался.

— Прости, что пошутил, — сказал Лал Чандр, улыбнувшись одними губами. — Но я хотел тебе показать, какую власть над молнией дали мне боги.

Федор почувствовал жжение на левой ладони. Взглянул — у основания большого пальца краснела ранка.

— Кусается твоя богиня, пес ее нюхай! — сказал он. Его трясла непонятная дрожь.

Лал Чандр смазал ранку душистой мазью, боль унялась.

— Теперь ты узнаешь свое назначение, — сказал индус. — Я слышал, что в твоей стране хорошо знают науку о строении водяных колес. Ведома ли она тебе?

Крытая повозка, управляемая тем же полуголым возницей, долго ехала пустынной местностью. Наконец каменистая дорога вывела к берегу небольшой речки.

Лал Чандр сошел на землю, за ним выпрыгнул Федор. Пробираясь сквозь спутанные ветви кустарника, они подошли вплотную к обрывистому берегу. Здесь речка, стиснутая в скалистых берегах, суживалась до нескольких сажен и, пробив себе дорогу между камнями, низвергалась водопадом. Дальше ее течение становилось медленным, спокойным.

Шум водопада не позволял говорить. Лал Чандр повел Федора вниз по берегу. Когда гул воды притих, Лал Чандр спросил:

— Хорошо ли будет поставить здесь водяное колесо?

— Очень хорошо, — ответил Федор. — Только весь ли год есть вода в речке?

— Нет, летом она пересыхает. Но нам она нужна во время дождей, ненадолго. Измерь все, что тебе нужно. Здесь ты будешь строить большое колесо.

Федор огляделся. Недалеко, на другом берегу речки, возвышалось здание с двумя башнями, похожее на храм.

— Сможем ли мы потом подойти к тому храму? — спросил он. — Мне это нужно для измерений.

— Конечно, сможем. Этот храм и послужит местом проявления воли богов.

— Ладно, — сказал Федор. — Пойду возьму диоптр.

Он разыскал в повозке заранее приготовленный прибор. Это была точеная неглубокая деревянная чашка. В двух диаметрально противоположных местах в краях чашки были сделаны еле заметные треугольные вырезы.

Взяв глиняный кувшин и диоптр, Федор пошел к тому месту, куда обрушивалась водопадная струя. Он поставил чашку на плоский камень, набрал в кувшин воды и налил ее в чашку так, чтобы вода не совсем доходила до края. Потом лег на землю и повернул стоявшую перед глазами чашку так, чтобы оба надреза совпали с его зрительным лучом, направленным на одну из башен храма. Подливая воды из кувшина и осторожно подпирая круглые бока чашки камешками, он добился того, что вода чуть поднялась выпуклым мениском над краями чашки. Тогда, прикрыв один глаз, он сосредоточил внимание на том, чтобы ближний и дальний края чашки совпали по высоте. Приходилось вытягивать шею, поднимать и опус+кать голову, опираясь на локти. Когда нужное положение головы было достигнуто, Федор затаив дыхание, чтобы не сбиться с наводки, сосчитал: уровень воды пришелся на шесть рядов каменной кладки ниже окна второго этажа.

Затем он поднялся, потер затекшие локти, вскарабкался по камням наверх, к вершине водопада, и повторил наблюдение.

Запомнив, на какой ряд камней башенной кладки пришелся новый замер, Федор спустился вниз.

Потом они вброд перешли речку и вошли в заброшенный храм.

Впереди шел возница Рам Дас с горящим факелом.

Под старыми сводами заметались летучие мыши, хлопаньем крыльев едва не погасили факел. Пронзительно пахло сыростью, затхлостью.

— Нет ли здесь змей? — спросил Федор.

— В темноте и сырости кобра не водится, — ответил Лал Чандр. — А в жизни нашей вольны Шива и Кали.



Коридор вывел их в зал, такой высокий, что свет факела не доставал до верха — стены уходили в темную жуть.

На трехступенном пьедестале возвышалась старая знакомая — богиня Кали. Шестирукая, трехликая, шестигрудая, она стояла гневная, непонятная, готовая к действию. Одно из ее лиц, обращенное к Федору, смотрело со странным выражением — призывная улыбка сочеталась с угрожающе сдвинутыми бровями — на противоположную сторону зала, где, такой же огромный, четырехликий и четырехрукий, стоял на одной ноге, подняв другую, согнутую в колене, ее супруг — Шива. Он будто собирался пуститься в пляс.

Лал Чандр пал ниц перед грозной богиней.

— Зело прекрасную пару составляете, господа! — вполголоса произнес Федор, чтобы шутливым словом отогнать охвативший его — не от сырости ли? — озноб.

Он оглянулся на Рам Даса. Возница стоял, держа факел. На его лице не отражалось ничего — ни страха, ни молитвенного умиления, — только скука да еще, пожалуй, легкое презрение, с которым этот полуголый раб смотрел на своего господина, Лал Чандра, простертого перед повелительницей жизни и смерти.

Взгляд раба отрезвил Федора. Он снова принялся разглядывать богиню — и вдруг вздрогнул.

Со стройной шеи богини свешивалось. ожерелье из человеческих черепов.

— Что придумали, душегубцы! — невольно вырвалось у Федора.

Рам Дас не знал чужого языка, но по гневному тону понял слова Федора и посмотрел на него долгим взглядом.

Потом Лал Чандр провел Федора через путаницу коридоров к лестнице, ведущей на башню. Здесь было светлее — солнечный свет проникал через полуразрушенные окна.

По выветренным, засыпанным песком ступеням Федор поднялся до девятого этажа. Выглянув в окно, он увидел внизу, у подножья башни, Лал Чандра. Затем Федор вынул из-за пазухи бечевку с привязанным к концу камнем и стал выпускать ее из окна, отсчитывая узелки, навязанные на бечевке через каждый фут. Когда конец бечевки достиг шестого ряда кладки от низа окна второго этажа, Лал Чандр крикнул ему. Тогда, перестав выпускать бечевку, Федор сильно перегнулся в окно и увидел, что замеченный им со второго замера ряд кладки пришелся на семьдесят четвертый фут.

«Значит, высота водопада — семьдесят четыре фута, — подумал он. — А до земли сколько?»

Он опять стал выпускать бечевку, пока камень, привязанный к ее концу, не коснулся земли. Оказалось — около девяноста футов.

— Почитай что тринадцать сажен! — воскликнул Федор.

Теперь он забыл обо всем, кроме ожидающей его необычной и интересной работы.

— Эй, Лал Чандр, как я найду дорогу из храма? — крикнул он, снова свесившись в окно.

— Рам Дас ожидает тебя внизу! — ответил тот.

Федор спустился вниз и увидел молчаливого факельщика. Все еще охваченный азартом, он весело хлопнул раба по голому плечу:

— Ну, мужичок, ладное же колесо справим!

Рам Дас молча пошел вперед. Но, сделав несколько шагов, вдруг остановился, огляделся, посветив факелом во все стороны, и знаком подозвал Федора.

— Разумеешь ли ты меня? — спросил он на одном из мусульманских наречий.

— Разумею, — ответил Федор по-узбекски.

— Не радуйся подобно новорожденному теленку. Знай, что ты проживешь ровно столько, сколько нужно для окончания этой работы. Понял ты меня? Холодок пробежал по спине Федора.

— А что делать? Куда бежать? — глухо спросил он.

— Сейчас рано. Я найду время для разговора с тобой. Теперь молчи!

И возница зашагал вперед.

Вскоре они вышли на яркий солнечный свет. Рам Дас бросил в речку догоравший факел. Огонь зашипел и потух.

Лал Чандр ласково улыбнулся Федору.

Глава седьмая, Работа пошла полным ходом. — Седобородый плотник Джогиндар и его дочь. — «Это кто ж такие — сикхи?» — Рассуждение о рае, богах, нирване, факирах, а также о людях, которым все это совершенно не нужно. — Федор Матвеев приходит в смущение

Тут она пустилась рассказывать про рай — и пошла, и пошла, будто бы там ничего не надо — знай прогуливайся целый день с арфой да распевай, и так до скончания века. Мне что-то не понравилось.

М. Твен, «Приключения Гекльберри Финна»

Странно устроен человек! Верно, иной раз проснется ночью Федор, вспомнит грозные слова Рам Даса — тоскливо сделается на душе. Но при свете дня тревога рассеивалась. Может, русская беспечность брала верх, а скорее — просто увлекся Федор работой.

Сидя за чертежами и расчетами невиданных махин, он напевал то протяжные, то озорные русские песни.

Теперь время шло быстрее. Федор немного выучился Говорить по-здешнему. Лал Чандр часто уезжал к древнему храму: там шла большая работа, храм начали обновлять. А здесь, за высокой оградой, Федор больше не был одинок. Двор был населен мастеровыми — они под руководством Федора готовили части для махин.

Двор превратился в мастерские. Под открытым небом стояли кузнечные горны и медеплавильная печь. Посреди двора, на твердо утрамбованной земле, как на адмиралтейском плазе, был прочерчен контур гигантского колеса, диаметром в двенадцать сажен.

Иногда и впрямь можно было подумать, что находишься на адмиралтейской верфи или Смольном дворе, если бы не отсутствие привычных для русских мастеровых людей шуток, перебранок и песен.

Плотники заготовляли части колесного обода и водяных ковшей. Стремительное падение воды будет вращать это колесо, отдавая ему свою силу. А колесо должно было эту простую и понятную силу превратить в другую — загадочную, мечущую молнии…

Из лучшего, твердого дерева собирали гигантский обод. Стыки скреплялись медными и железными оковками на плотных заклепках.

Железо было необычное: оно тянулось при ковке, как воск.

— Удивления достойно, сколь мягкое! — изумлялся Федор.

Он не знал, что могущественная каста брахманов Пенджаба велела доставить сюда лучшее, что у них было, — запасы метеоритного железа. Это было именно железо — чистейшее, без примеси углерода, на редкость пластичное. В отличие от стали, оно совершенно не ржавело.[11]В Дели во дворе мечети Кувваг-уль-Ислам и теперь стоит высокая колонна, отлитая из чистого железа — метеоритного или самородного, которое бывает еше чище. Хотя колонна изготовлена в 1415 году и стоит пол открытым небом, ржавчина не тронула ее за пять с лишним веков.

Седобородый Джогиндар Сингх, который был у плотников за старшего, подошел к Федору. Они кое-как объяснялись на невероятной смеси узбекских, индийских и голландских слов.

— Скажи, почему ты не даешь нам рисунка — как делать спицы? — спросил старый плотник.

— Спиц не будет, — ответил Федор. — Идем к колесу, я объясню тебе.

Федор решил для этого огромного колеса применить свою выдумку. По его расчету обод вместе с лопастными ковшами должен был весить полторы тысячи пудов. Тяжесть обода была полезна. То, что мы теперь называ ем маховым моментом, прямо пропорционально весу обода и квадрату его диаметра. Для скрепления обода со ступицей нужны были мощные спицы. Они сильно утяжелили бы колесо, не увеличивая существенно его махового момента.

Поэтому Федор надумал невиданное дело: вместо спиц растянуть между ободом и ступицей канаты — по касательным к окружности ступицы.

Такие ступицы теперь называют тангенциальными, их знает всякий, кто видел велосипедное колесо.

Федор объяснил свою выдумку старому плотнику, восполняя нехватку слов жестами и рисуя схему колеса на песке. Джогиндар Сингх слушал, смотрел на чертежи, хлопал глазами. Вдруг на его суровом, словно из темной бронзы отлитом лице появилась улыбка: понял.

— Хорошо придумано, — сказал он. — Колесо будет тяжелое только в ободе. А разгон какой будет! — Плотник описал круг тяжелым своим кулаком. — У вас на севере так и делают колеса?

— Нет, не видал, чтобы так делали. А придумал — потому что я плавал на кораблях. А там все на канатах растянуто…

Федор не успел договорить: к ним неслышным шагом подошла стройная девушка в голубом покрывале, накинутом наискось и оставлявшем одно плечо открытым. Девушка сказала несколько непонятных слов и убежала, успев окинуть Федора быстрым любопытным взглядом.

— Уже полдень, — сказал Джогиндар Сингх. — Дочь зовет обедать. Не окажешь ли мне честь?

Федор охотно согласился. Ему хотелось посидеть с этим спокойным и понятливым человеком да и на девушку еще разок взглянуть…

Рабочие Лал Чандра жили здесь же, в палатках из грубой ткани, расставленных между деревьями огромного сада. Так как они до окончания работы не имели права выходить за ограду, большинство из них захватило с собой семьи. Каждая семья готовила себе пищу отдельно, на очагах возле палаток.

По дороге Джогиндар Сингх и Федор умылись у большого бассейна с проточной водой.

Когда они вошли в палатку, девушка была там. Увидев Федора, она тихо вскрикнула и бросилась к выходу. Однако через минуту она смело вошла и поставила на разостланную джутовую дерюжку железный поднос, покрытый черным лаком и расписанный яркими цветами. На подносе возвышался горкой вареный рис, облитый остро пахнущим пряным соусом.

Затем девушка принесла горячие лепешки и узкогорлый медный кувшин с холодной водой, смешанной с кисловатым соком неведомых Федору фруктов. Походка у девушки была легкой, быстрой. Она села около отца, и Федор посмотрел на ее темные удлиненные глаза, на ее смуглые тонкие руки. Она потупила взгляд.

Сингх принялся за еду. Федор тоже погрузил пальцы в рис.

— Я думал, что у вас не принято есть на глазах у других людей, — сказал он.

— Так поступают те, кто делит людей на разные джати,[12]Джати — санскритское слово, которым в Индии обозначается деление, известное у нас в португальском переводе: каста. - ответил старый плотник.

— А ты принадлежишь к какой джати?

— Я сикх. И все, кто работают здесь, тоже сикхи.

— Это кто же такие — сикхи?

Плотник в упор посмотрел на Федора. Потом сказал негромко:

— Мы не делим людей на джати.

— Выходит, вы не признаете брахманов? — удивился Федор.

— Мы не верим в будущее перевоплощение, — уклончиво ответил Джогиндар Сингх.

— Да кто ж вы такие? Уж не мусульмане ли?

— Нет.

Видя, что плотник отвечает неохотно, Федор замолчал. Он ел рис, запивая его водой из кувшина. Косился на девушку, соображая, сколько же ей лет. Решил, что не больше восемнадцати. Только собрался было спросить, как ее зовут, но тут заговорил старый плотник.

— Слушай, иноземец, — сказал он, — я не знаю, как ты попал в Пенджаб, но вижу, что не по своей воле.

— Да уж… — Федор невесело усмехнулся. — Какая там своя воля! Продали, как скотину…

— Не верь Лал Чандру, — продолжал плотник. — Он твой враг. Он наш враг.

— Чего ж вы работаете на него, коли так?

— Работаем, потому что… Слушай. У нас, сикхов, отняли землю. У нас отняли все. — Злые огоньки мелькнули в глазах Джогиндара. — Но это ненадолго! Сикхи соберут свои силы…

Свет, лившийся через входное отверстие, вдруг заслонился тенью. Федор живо обернулся и увидел Рам Даса.

— Ты нашел подходящее место для таких речей, старик, — насмешливо сказал возница.

— Здесь нет чужих. В саду только наши братья, — спокойно ответил плотник.

— В саду! Весь этот проклятый дом переполнен людьми Лал Чандра, — промолвил Рам Дас, присаживаясь на корточки.

Федор глянул на хмурое, с резкими чертами лицо возницы, и, как тогда, в храме, его обдало холодком.

— А ты, чужестранец, — сказал Рам Дас, — подобен доверчивому ребенку. Лал Чандр дал тебе хорошую игрушку, и ты забываешь, что смерть близка.

Федор побледнел.

— Что же мне остается делать? Пока я строю колесо, меня не тронут. А когда дойдет до конца, я постою за себя.

— Думаешь, тебя вызовут на единоборство? Ты не знаешь обычаев брахманов. Чем умирать без пользы, лучше останься жить и помоги нам! Джогиндар Сингх, вышли дочь из палатки, ей нельзя слушать мужской разговор.

Девушка порывисто прижалась к плечу старика.

— Выйди, Бхарати, — мягко сказал ей плотник. — Посиди у входа и посматривай, не подойдет ли кто чужой.

Индуистская религия очень сложна. Пантеон индуизма переполнен богами, мифология запутана множеством религиозных сект и священных преданий.

Но основной принцип индуизма не отличается от прочих религий; он сводится к весьма примитивному требованию: бедный должен трудиться, выполнять волю господ, довольствоваться тем, что имеет, и не противиться насилию.

Христианская и иудейская религии утешают бедняков возможностью при хорошем поведении попасть в рай, где не нужны пища и одежда, где не надо трудиться и можно целую вечность наслаждаться лицезрением бога. Нарушение установленных норм обрекает на вечные мучения в специально оборудованном для этого аду.

Католицизм несколько усложняет эту структуру, введя между адом и раем нечто вроде карантина — чистилище.

Древние норманны представляли себе рай соответственно своим обычаям — там, в Валхалле, можно целую вечность охотиться, пировать и драться без вредных последствий: в полдень, перед обедом, все раны заживают.

Неплохие условия для праведников предусмотрены магометанским раем. Там можно хорошо поесть, не испытывая неприятностей перенасыщения. К услугам праведников целый штат прекрасных гурий. А как приятно праведнику, оторвавшись от этих второстепенных удовольствий, подойти к специальному окошку; заглянув туда, он испытает наслаждение высшего порядка — увидит, как в аду мучаются в нестерпимых страданиях его враги.

При жизни — покорность, голод, несправедливость, непосильная работа, зато после смерти — отсутствие забот и еда без пресыщения, вот и вся философская основа всех религий, созданных богатыми для приручения бедных.

Индуистская религия, однако, значительно усложняет эту нехитрую схему.

Прежде всего, мир явлений, природа — не что иное, как «майя» — призрак. Страдания людей призрачны, на самом деле их нет.

Люди разбиты на касты — джати. Кто в какой джати родился, в той и умрет, и так будет с его потомками.

Выше всех стоит каста руководителей ритуала — брахманов. Ниже стоят воины — кшатрии. Под ними — вайшьи — купцы и ремесленники. Еще ниже — множество каст шудра, из которых нижайшая — парии, неприкасаемые; прикосновение к ним оскверняет. Они допускаются только к самым грязным и тяжелым работам.

Общение между кастами ограниченно; это очень удобно, так как не позволяет им объединяться.

И для каждой касты есть свой закон жизни — дхарма. Требования дхармы несложны: довольствоваться тем, что есть, не искать лучшего. А кроме того — масса ритуальных требований и ограничений.

Несоблюдение дхармы может плохо отразиться на карме человека — возмездии.

После смерти душа перевоплощается в другое тело. Если соблюдал дхарму — получишь хорошую карму: твоя душа перейдет в тело человека высшей касты или в тело могучего слона. Не соблюдал при жизни дхарму — душа твоя попадет в тело червя или черного таракана.

Перевоплощения вечны. Душа все время перебирается из одного тела в другое. И надо во всех перевоплощениях вести себя хорошо, соблюдая не только свою дхарму, но и ахинсу — закон о непричинении зла и о непротивлении злу, — удобный закон для богатых, которые могут, наплевав на него, причинять зло в любых количествах.

Но душе, надоедает вечное перевоплощение, постоянная забота о дхарме, карме и ахинее. Хочется покоя.

Что же, есть и покой — нирвана.

Нирвана — это не развеселый магометанский рай, не шумный и драчливый рай норманнов, не тихий, но скучноватый рай христиан. Нирвана — это высшее блаженство, угасание, полное прекращение надоедливых перевоплощений, избавление от бесконечной цепи страданий, составляющих сущность жизни.

И религия призывает добиваться нирваны путем отказа от материальных благ, подавлением желаний, полной отреченностью от всего мирского.

Для большей доходчивости и простоты принята троица основных богов — Тримурти. Во главе ее — бог-творец Брахма, или Брама, затем бог-хранитель Вишну, слитый с образом Будды[13]В других перевоплощениях Вишну носит имена Рама и Кришна. и бог — разрушитель и созидатель, бог жизни и смерти — Шива. К Тримурти иногда добавляется жена Шивы, богиня любви и смерти, — гневная Кали.

Масса религиозных сект бесконечно варьирует индуистский пантеон.

И, как во всех религиях, есть вера в избавителя — грядущего Будду — Матрейи.

Много богов, много хлопотливых перевоплощений, но ничего для облегчения участи человека при жизни!

Пенджаб — засушливая, полупустынная северо-западная окраина обильной и плодородной Индии. Его населяют суровые и воинственные люди, в тяжелой борьбе с засухой добывающие скудное пропитание для себя и все блага жизни для своих повелителей.

Индия отгорожена от севера могучими горными хребтами. Увенчанные облаками зубчатые стены Гиндукуша и Гималаев преграждают путь холодным потокам воздуха.

Но они не могут преградить дорогу людям — купцам и завоевателям.

Пограничный Пенджаб имел наиболее развитые связи с другими странами и чаще подвергался иноземным вторжениям. Еще в 327 году до нашей эры сюда привел своих усталых воинов Александр Македонский. Позднее вторгались в Пенджаб персы и афганцы.

И именно в Пенджабе, часто видевшем иноземцев — купцов и завоевателей, — возникла община сикхов.

Это была религиозная секта. Сикхи отвергали многобожие и не признавали кастовых различий, отрицали умерщвление плоти, отвергали жрецов, храмы и богослужения. Они желали хорошей жизни без перевоплощений.

Еще в XVII веке эта религиозная община превратилась в военно-политическую организацию, ее духовные вожди — гуру — стали военными вождями. Сикхи отнимали у феодалов земли и раздавали их безземельным крестьянам.

Незадолго до того, как Федор Матвеев попал в эти края, в 1710–1715 годах, в Пенджабе прошло крупное восстание сикхов против субадаров — мусульманских правителей из династии Моголов[14]Ферганца Бабура, основателя династии, европейцы неправильно называли Монголом, а по тогдашнему произношению — Моголом, и это название династии — Великий Могол — укоренилось в Европе. — и против местных феодалов-раджей. Лишь недавно восстание было потоплено в крови и кончились массовые казни.

Изведав горечь поражения и тяжких потерь, лишившись своих земель, сикхи все же не пали духом. Внешне покорные, они исподволь копили силы для нового бунта.

Смутно было в Пенджабе. Династия Великих Моголов явно клонилась к упадку. Пенджабские раджи, на которых работал Лал Чандр, готовились вырвать власть из ослабевших рук мусульманских властителей. Но кровавый призрак нового восстания сикхов тревожил раджей и брахманов. И они готовили чудеса. Чудеса, которые должны были отвратить народ от зловредной трезвости учения сикхов, убедить его в могуществе богов и заставить навеки покориться индуистским правителям.

Брахманы давно располагали целым арсеналом чудес, иллюстрирующих силу богов. Чудеса показывали бродячие факиры — люди, отказавшиеся от всего мирского и обладавшие колоссальным опытом фокусников и гипнотизеров. На глазах у людей они причиняли себе мучительные страдания. Они прокалывали тело иглами, становились босыми ногами на горящие угли, давали закапывать себя в землю.

Смысл этого сводился к тому, что человек может преодолеть все земные страдания. Нужно только постичь. высшее учение самосовершенствования — «раджа-йога», комплекс высшей психической тренировки. Специальная гимнастика, соединенная с особой системой дыхания, входящая в низшее учение, «хатха-йога», позволяла факирам-йогам удивительно владеть своим телом.

Но суровых пенджабцев трудно было удивить старыми, знакомыми фокусами — прокалыванием тела, заклинанием змей или даже превращением факира в пальму, вырастающую до небес.

Вот почему Лал Чандр готовил новые чудеса — неслыханные и невиданные.

Было над чем задуматься Федору Матвееву.

Прежде, в отцовской вотчине, он знал, что их семейству принадлежит два десятка крестьянских дворов, что это батюшкины крестьяне. Хотя боярский дом Матвеевых не слишком отличался от крестьянских изб, а пища отличалась от крестьянской, пожалуй, только количеством, все же боярские хоромы освещались не лучиной, а сальными свечами, к расходованию которых, впрочем, матушка относилась зело бережно.

В крошечной церквушке боярское семейство становилось на почетном месте, и отец Пафнутий не упускал случая в молитвах упомянуть болярина Арсения со чады.

Но не в сальных свечах и не в молитвах было дело. Привычным, незыблемым был сам порядок: батюшка владел мужиками, а мужики пахали, сеяли, жали, молотили и свозили зерно на боярский двор. Так велось от века, иного и быть не могло.

Федор знал, что по соседству есть бояре, до которых им далеко, что владеют они многими вотчинами, живут в каменных хоромах, пьют заморские вина.

Тем не менее Федор был твердо убежден, что принадлежит к какой-то более достойной породе, чем крестьяне.

Потом, на государевой службе, он имел подчиненных, тех же мужиков в солдатских и матросских кафтанах, и тоже твердо знал, что стоит выше их. Будучи от природы незлобным, он всегда старался, чтобы им жилось полегче и посытнее, ругался с сослуживцами, особенно с иноземными, которые презрительно относились к солдатам и считали их скотом.

Но Федор полагал, что хорошего отношения к солдатам, матросам и мастеровым вполне достаточно для того, чтобы все было по-справедливому. Всегда ведь были господа, и всегда были рабы.

Встречались, правда, ему на службе «рабы», которые заставляли его призадуматься. Это были крепостные умельцы-розмыслы, самородные инженеры, корабельные мастера, кузнецы, строители. С такими людьми считался и часто советовался сам Петр Алексеевич. Общаясь с ними, Федор чувствовал, что они по своему развитию стоят выше, чем он. Однако внушенное с детства понятие высоты боярского, хотя и захудалого рода всегда брало верх.

Теперь же, на чужой земле, Федор сам был рабом. Верно, не таким, как слуги Лал Чандра, но все же человеком подневольным. И, когда Рам Дас прямо предложил ему стать на сторону сикхов, Федор пришел в сильное смущение.

Он хорошо помнил рассказы своего деда о страшном для бояр бунте Стеньки Разина. Теперь здешние, индийские, мужики тоже замышляли бунт против своих бояр и какого-никакого, а все-таки бога. Неужто же ему, человеку дворянского рода, пристало с бунтовщиками дружбу водить?

Да и Рам Дас хорош: покорным рабом прикидывается, а сам, как уразумел Федор, чуть ли не за главного у этих сикхов.

Оказали доверие: поведали ему, Федору, что готовят восстание к тому дню, когда брахманы устроят празднество по случаю восстановления разрушенного храма богини Кали. Сказали, что он, Федор, помочь им должен.

Как же это — бунтовщикам помогать?!

Да и не врут ли они, что как Федор кончит работу, так и конец ему? Может, пугают просто?

Пойти к Лал Чандру да и выложить ему все начистоту… Нет уж, язык не повернется…

Господи, и совета не у кого спросить!

Смутно было на душе у Федора.

Глава восьмая, Федор Матвеев получает в подарок нож. — Лирическая интермедия. — Лал Чандр недоволен сметой. — Пахучие снадобья и молнии разной длины. — Шнурок тугов. — «Ты испугался, русский воин?»

Отделкой золотой блистает мой кинжал,

Клинок надежный, без порока;

Булат его хранит таинственный закал -

Наследье бранного Востока.

М. Лермонтов, «Поэт»

Однажды Джогиндар Сингх позвал Федора в кузницу.

— Картар Сарабха хочет сделать тебе подарок, — сказал он.

Кузнец Картар Сарабха широко улыбнулся в черную бороду и сказал:

— Ты научил меня многим полезным вещам, которых я не знал. За это я подарю тебе нож, ибо мужчина не должен быть безоружным. Я буду работать при тебе.

Федор понял, что это большое доверие: от него, чужеземца, не скрывают тайны ремесла.

Кузнец взял пучок коротких, с фут, проволочек и начал перебирать их по одной. Каждую из них он пробовал, сгибая и разгибая.

Федор заметил, что некоторые проволочки были из очень мягкого железа, а другие — из твердой стали, они сгибались с трудом. Кроме того, проволочки были разными по толщине.

Составив нужный набор и плотно обвязав по концам, Сарабха нагрел в горне середину пучка и ловко, двумя клещами, скрутил его винтом. Затем он снова нагрел пучок и начал осторожно, но быстро проковывать его на наковальне. Под ударами проволочки сваривались вместе, и вскоре пучок превратился в брусок.

Еще несколько нагревов — и кузнец, ударяя в полную силу, быстро отковал заготовку ножа. Федор заметил, что все удары наносились с оттяжкой в разные стороны.

— Завтра перед обедом приходи, будем заканчивать, — сказал кузнец и бросил клещи в колоду с водой.

На другой день Федор увидел в руках у Сарабхи клинок, уже окончательно принявший форму.

— Теперь мы закалим его. — Кузнец бросил кинжал в горн.

Рядом раздалось блеяние. Федор обернулся: Джогиндар Сингх держал за рога крупного барана.

— Это наш сегодняшний обед, — сказал плотник. — Пусть брахманы воротят нос, но сикхи сегодня отведают мяса.

Картар Сарабха короткими клещами вытащил клинок из горна, перехватил поудобнее и всадил раскаленное лезвие в горло барана.

— Смерть дает силу оружию, — торжественно сказал он.

Еще через день Федор получил нож, отшлифованный и вделанный в красивую ручку из слоновой кости. Он посмотрел на лезвие и ахнул. По седовато-голубой стали шли дымчатые, переплетающиеся узоры.

Это был индийский булат «вуц» — сталь, сочетающая высокую твердость с прекрасной вязкостью.

Закалка в теле живого барана вовсе не вызывалась технологической необходимостью, но в те времена, когда сущность термической обработки была неизвестна, процесс закалки связывался с мистическими представлениями. Считали, что закалка холодного оружия должна сопровождаться смертью живого существа.

Во времена крестовых походов особо надежным считалось оружие, закаленное в теле вражеского воина.

Все чаще влекло Федора к палаткам сикхов. Ему нравились эти простые и суровые люди — с ними можно было говорить не таясь, они не морочили голову туманными словами. Вроде не похожи эти самые сикхи на разбойников и воровских людей, думал он. Уж скорее, по правде, Лал Чандр на истинного душегубца смахивает…

Но больше всего Федора тянуло к Бхарати, дочери седобородого плотника. Девушка смеялась, когда Федор пытался разговаривать с ней на диком смешении языков. Она была как-то не по-здешнему весела и жизнерадостна.

Душными вечерами они сидели рядом на краю бассейна, опустив босые ноги в прохладную воду. Федор, забываясь, подолгу говорил ей что-то по-русски, а девушка слушала, склонив черноволосую голову и широко раскрыв глаза. Звуки чужого языка, казалось, зачаровывали ее, как чаруют змею монотонные звуки пунги.[15]Пунга — род дудки.

Он говорил ей о своей далекой родине, о ее лесах и снегах, о реках, которые делаются зимой белыми и твердыми как камень. Рассказывал о больших кораблях с высокими мачтами и тугими от ветра белыми парусами, о громе пушек у Гангута. И о весенних зеленых лугах говорил он ей, и о звонких жаворонках в голубом поднебесье…

Понимала ли его Бхарати?

Наверное, понимала. Разве в словах дело?

Искоса поглядывала она на Федора. При свете звезд его лицо со вздернутым носом, с закинутыми назад светлыми волосами и русой бородкой, чуть кудрявой и мягкой, казалось ей лицом неведомого северного бога. Она знала, что при свете дня его глаза синие, как вода в океане.

Бывало, Федор спохватывался, умолкал смущенно и переходил на обычную тарабарщину. Тогда она смеялась и болтала смуглыми ногами в воде бассейна. Потом вдруг, присмирев, долго сидела молча. Или принималась рассказывать Федору на западнопенджабском наречии о своей коротенькой жизни, о странствиях с отцом, о зимних муссонах, дующих с суши, и о летних океанских, несущих дожди, о жарких пустынях и ядовитых болотистых джунглях.

А Федор, вслушиваясь в полузнакомую речь, в звенящий, высокий голос девушки, глядел на ее удлиненные темные глаза и черные косы, перекинутые за плечи, на ее тонкие и сильные руки…

Лал Чандр почти все время проводил теперь в обновленном храме, по ту сторону пустыни Гхал. Иногда он приезжал домой, и тогда Федор показывал ему все сделанное в его отсутствие.

По привычке, крепко вдолбленной великим государем в удалые головы своих сподвижников, Федор на все работы имел календарное счисление — «какая работа противу которой приуготовлена быть долженствует и в какой день завершение оной иметь надлежит».

Чертежи Федора, выполненные с большим тщанием, резко отличались от грубых эскизов Лал Чандра. Федор строго выдерживал масштаб, потому что в те времена не проставляли размеры. На свободном месте вычерчивалась точная масштабная линейка, как теперь — в нижней части географических карт. При работе размер узнавали, взяв его ножками циркуля и перенеся на масштабную линейку.

К каждому чертежу Федор прилагал подробное «исчисление, сколько чего к строению надлежит», — лесу, меди, железа, канатов…

На этот раз Лал Чандр очень внимательно просматривал представленную Федором смету: сколько леса нужно на постройку желоба для отвода воды от верховья водопада до храма Кали, у которого будет установлено гигантское колесо.

По расчетам Федора желоб должен был пропускать водяной поток шириной в две с половиной сажени и глубиной в сажень.

Предполагалось во время засухи, когда речка пересохнет, перегородить русло немного выше водопада плотиной, пробить правый, скалистый берег тоннелем и через примыкавшую к берегу ложбину желобом на высоких свайных опорах довести воду до храма на расстояние около ста сажен. Здесь вода должна была обрушиваться на огромное колесо и, отдав ему свою силу, стекать затем в речку по канаве, которую рыли уже теперь.

Желоб и свайные опоры Федор запроектировал бре венчатыми — не потому, что он был русским инженером и привык пользоваться этим материалом «для завоцкого и плотинного строения», а потому, что желоб из каменной кладки на двенадцатисаженной высоте было бы гораздо труднее закрепить. К тому же он весил бы много больше деревянного и потребовал бы мощных и частых опор.

Да и деревянный желоб таких размеров, наполненный водой, получался не легкий; поэтому опорные сваи надо было ставить не реже чем через каждые две сажени.

На все это требовалось около тысячи трехсаженных бревен толщиной не меньше фута.

Для безлесного Пенджаба это была огромная цифра.

— Правильно ли ты исчислил, юноша? — хмуро спросил Лал Чандр.

— Я цифири и циркульному действию обучался у самого Леонтия Филиппыча Магницкого, — обиженно ответил Федор.

— Не знаю, о ком ты говоришь. — Лал Чандр задумался. — Хорошо, — сказал он, помолчав. — Придется мне поехать к радже Мохинджи. В его владениях, в верховьях реки Рави, есть леса, а где лес — там слоны. Сплавим лес по Рави до наших мест, а потом слоны перевезут его к храму Кали.

— Слоны? — с интересом спросил Федор. — Слоны перевезут лес?

— Заканчивай здесь колесо и приступай к машине молний, — приказал Лал Чандр. — Когда лес будет на месте, переедешь с плотниками к храму, будешь строить желоб.

И Федор приступил к проектированию большой машины молний для храма Кали.

До сих пор он не имел представления о той страшной силе, удар которой однажды ощутил.

На своем веку изведал Федор и сабельного удара и пулевого пробоя. Хорошо помнил, как шведский книпель — снаряд из двух чугунных полушарий, соединенных короткой цепью, — перебил на их корабле бык-гордень[16]Бык-гордень — узел крепления реи к мачте. и оборвавшийся гротарей (стопудовое бревно) полетел вниз, круша все на своем пути. Кто-то крикнул: «Фан ундер!»[17]Van onder (голл.). — «Падает вниз!» В наше время превратилось в предостерегающий оклик «полундра!» Матросы разбежались по палубе, а он, Федор, не успел отскочить — задело его малость, но и от этой малости рухнул он как подкошенный…

Но пуще прежних потрясений запомнился Федору холод медных бедер богини Кали, треск голубых молний, запах весенней грозы, и будто тысячи иголок вонзились в тело. Мгновенная боль, а потом непонятная дрожь и металлический привкус во рту…

Хорошо понимал Федор: где есть валы да шестерни, никакой бог, хоть и шестирукая Кали, здесь ни при чем. Просто брахман знает что-то, другим неведомое.

Федор уже знал, что загадочная сила рождается от вращения диска и может проходить куда угодно по металлу. Знал, что Лал Чандр умеет копить эту силу в металлических сосудах, наполненных какой-то жидкостью, что медная статуя Кали была внутри пустая и залитая той же жидкостью.

Страстно хотелось Федору проникнуть в тайну брахмана и увезти ее с собой на родину. Еще не зная, как добраться до тайны и как бежать отсюда, он уже задумывался, через кого добиться, чтобы с глазу на глаз доложить государю о неведомой силе…

Иногда во время опытов с машиной молний Лал Чандр зажигал в чаше, стоявшей на медном треножнике, какие-то снадобья; от них шел пахучий дым. При этом Федор помогал брахману сдвигать и раздвигать бронзовые шары машины. От разных снадобий и молнии получались разные: то совсем слабые, а то проскакивали между далеко раздвинутыми шарами.

Каждый раз Лал Чандр записывал, при каком курении какой длины получается молния. Терпеливо добивался: что жечь, чтобы молния была подлиннее да поярче. И каждый раз перед тем как попробовать другое снадобье, лабораторию тщательно проветривали пунками — полотнищами на рамах, подвешенных к потолку. Их приводили в движение из-под пола рабы Лал Чандра.

Иногда запах курений напоминал Федору ладан, церковь; казалось, в этом есть что-то от бога. Но запах ладана сменялся иной раз такой вонью, что даже бесстрастный Лал Чандр крутил носом, тушил курильницу и про ветривал помещение. Вонь, понятное дело, никак не связывалась с божественным промыслом…

Эта зависимость между курением и силой молнии казалась Федору особо таинственной.[18]Иногда небольшие примеси некоторых газов к воздуху сильно влияют на длину пробиваемого искрой пространства.

Все больше убеждался Федор в правоте Рам Даса: злое дело замышлял Лал Чандр. Не науки ради вызывал он молнии, не только во славу многоруких идолов курились его адские снадобья…

Однажды в лабораторию внесли на носилках труп индуса средних лет, худого, но хорошо сложенного.

Около машины молний поставили стол, покрытый тяжелой мраморной плитой. К бронзовым шарам прикрепили два толстых гибких каната, сплетенных из бронзовых проволок. Канаты были обмотаны тонким шелком, пропитанным какой-то смолой, а их свободные концы — впаяны в игольной остроты серебряные наконечники.

По знаку Лал Чандра слуги положили обнаженный труп на черный мрамор стола и неслышно удалились.

Лал Чандр бросил в дымящуюся чашу на треножнике щепотку снадобья. Помещение окуталось зеленоватыми клубами дыма. Остро и пряно запахло.

Брахман взял в руки один из канатов.

— Возьми второй, — велел он Федору, — но опасайся коснуться его обнаженного конца.

Диск машины молний начал вращаться — все быстрее и быстрее. Золотые пластинки слились в один сияющий круг. Комната плотно наполнилась однотонным воем.

Федор обеими руками держал канат, выставив вперед острый наконечник, как багинет перед боем. Лал Чандр стал медленно придвигать к нему острие своего каната.

Треск! Слепящая голубая молния возникла между остриями. Клубы зеленого дыма засветились призрачным светом. Федор стоял неподвижно. Он уже привык к жизни среди молний. Лал Чандр резко отвел в сторону свой наконечник; с треском погасла молния. Не выпуская из рук каната, он подошел к столу и сбросил ткань, покрывавшую лицо мертвеца.

Федор вздрогнул: лицо было страшным, синевато-белым. Между искаженных судорогой губ торчал кончик языка. Стеклянные, широко раскрытые глаза хранили выражение предсмертного ужаса. На шее четко вырисо вывалась синяя бороздка — рельефный оттиск плетеного шнурка.

Федор сразу вспомнил рассказы сикхов о страшной секте тугов-душителей. Скрывая под одеждой священный шнурок, туги бродили по дорогам, по темнеющим вечерним улицам городов, подстерегая свои жертвы. Держа шнурок обеими руками за концы, душитель, подкравшись сзади, накидывал его на шею одинокого прохожего и быстрым движением делал вокруг шеи полный оборот, а потом, уперевшись ногой в спину жертвы, молниеносно затягивал концы.

Это совершалось для того, чтобы умилостивить гневную богиню Кали.

Но по тем же рассказам Федор знал, что в Пенджабе, где культ страшной Кали не был в почете, туги никогда не показывались.

Владение Лал Чандра было вдалеке от жилых мест, слуги за ограду не выходили. Значит, этот человек, бывший раб Лал Чандра — Федор узнал его, несмотря на искаженное лицо, — не был случайной жертвой фанатика. Он был задушен здесь, внутри высокой ограды, за какое-нибудь нарушение или просто потому, что Лал Чандру понадобился труп…

Федора пронзила страшная мысль: Лал Чандр от него ничего не скрывает, не стесняется показать умерщвленного таким способом человека, которого он, Федор, видел живым еще вчера!

Лал Чандр уже считает его, Федора, обреченным. Когда работы будут закончены, его задушат, как этого несчастного… На мгновение Федору показалось, что его горло перехвачено тонким шнурком. Он судорожно глотнул. Не помня себя шагнул к Лал Чандру.

Брахман вскинул на него тревожный взгляд. Какой-то миг длился безмолвный поединок. Потом Федор овладел собой; отвернулся, глухо спросил: дальше что делать?

Лал Чандр спокойно подошел к трупу, вонзил острие своего наконечника в его смуглое плечо. Приказал:

— Приложи свой наконечник к его ступне.

«Может, ткнуть тебя самого? — пронеслось у Федора в голове. — Да незнамо, будет ли толк. Верно, душители в соседних покоях караулят. Ладно, доберусь до тебя еще!»

Федор молча упер острие наконечника в ступню мерт веца — и вдруг, отбросив канат, с криком отскочил в сторону.

Случилось страшное, небывалое: нога мертвеца дернулась, согнулась в колене и резко распрямилась, будто хотела ударить Федора…

Под сводами лаборатории раздался тихий смех Лал Чандра.

— Ты испугался, русский воин? — насмешливо сказал брахман. — Не бойся, он не может причинить зла.

Федор перевел дух. С вызовом взглянул на брахмана, сказал:

— Я человек военный, привык с живым супротивником встречаться. — И прибавил по-русски: — Пес тебя нюхай, тать-душегубец!

И еще целый час он, по указанию Лал Чандра, прикладывал наконечник то к руке, то к ступням мертвеца. Брахман внимательно наблюдал, как пробегают судороги.

А когда Лал Чандр снова уехал, Федор при удобном случае рассказал Джогиндару Сингху о страшном опыте.

— Значит, он уже собирает у себя тугов, — сказал старый плотник. — Ну что ж, туги тоже смертны. Придет час — мы узнаем, угодна ли богине Кали смерть ее жрецов.

Глава девятая, Слоны пришли. — Бежать?! А как же Бхарати? — Скомканный листок. — Новые люди в доме Лал Чандра. — Колдовской взгляд. — Федор запел песню. — Вода горит!

У меня в душе звенит тальянка,

По ночам собачий слышу лай.

Разве ты не хочешь, персиянка,

Увидать далекий, синий край?

С. Есенин, «Персидские мотивы»

Наступил день переселения в старый храм.

Из железных ворот дома Лал Чандра потянулся длинный караван. Впереди шли восемь слонов, груженных деревянными и металлическими частями водяного колеса и большой машины молний.

Накануне, когда слоны впервые появились во дворе, пришлось изрядно поломать голову: как их вьючить.

Федор таких чудных зверей, конечно, никогда еще не видывал. Из книг знал, что слон ростом выше самого высокого дерева. Увидев же воочию, разозлился на сочинителей сих непотребных книг: слоны оказались ростом всего-то в неполные две сажени.

Прибывшие со слонами опытные погонщики-карнаки растолковали Федору, что хоботом слон может поднять и перенести более трехсот пудов, но для дальних перевозок, когда грузы приходится подвешивать по бокам, нельзя вьючить больше сорока пудов. Зато с таким грузом слон проходит полтораста верст за день.

Вьючили долго. Потом карнаки взгромоздились слонам на шею, вернее — на то место, где голова переходит в туловище. В руках у них были железные анки — короткие копья, — это вместо кнутов.

Слоны двинулись неожиданно легкой рысцой и быстро скрылись в облаке пыли. За ними ехало несколько пароконных повозок с мастеровыми: им нельзя было отставать от слонов, чтобы сразу разгрузить их на месте. В передней повозке ехал Федор с Джогиндаром Сингхом и Бхарати. А сзади, отставая все больше, тряслись неторопливо повозки, запряженные широкорогими быками — гаялами.

На быках везли те материалы, что не к спеху: медлительные гаялы должны были достичь храма лишь на третьи сутки, в то время как слонам и конным повозкам потребно было не более двадцати часов.

Вброд переправлялись через многие полувысохшие реки и речушки. Слоны, не любители солнцепека, каждый раз, забираясь в воду, отдыхали и освежались на свой, слоновый манер: набирали полный хобот воды и поливали себе голову и спину.

Федор, забыв о своем первоначальном разочаровании, любовался могучими животными.

— Ну и скотина же! Умная да работящая…

— А у вас совсем нет слонов? — спросила Бхарати.

— У нас нет. — Федор подавил невольный вздох. — Да и господь с ними, со слонами, и без них проживем. Только бы домой попасть…

Джогиндар Сингх покосился на погрустневшего Федора и спросил:

— Есть ли там у тебя родные?

— Как не быть. Есть и батюшка с матушкой, и сестра…

— А жена, дети? Федор усмехнулся:

— Житье наше военное, всё времени недоставало своим гнездом обзавестись.

— Отец, чужестранец утомлен дорогой, а ты засыпаешь его вопросами, — тихо сказала Бхарати.

Она сидела, отвернувшись от Федора. Он протянул руку, осторожно коснулся ладонью плеча девушки. Плавным движением она отстранилась.

Повозку тряхнуло, колеса застучали по камням: переезжали сильно обмелевшее русло одного из бесчисленных притоков Рави. На том берегу остановились, выпрягли коней, расположились на отдых в тени большого дерева. Неподалеку, ниже по течению, слоны нашли место поглубже: стоя по брюхо в воде, усердно поливали друг другу спину.

Плотник развел костер. Бхарати взялась за дорожную стряпню. Было еще светло, огонь костра казался бледным.

Федор взял сухую ветку, принялся обстругивать ее своим ножом. Вдруг старик сказал, понизив голос:

— Если ты смел, то можешь бежать отсюда.

— Бежать?!

Сингх сильно сжал Федору руку повыше локтя:

— Говори тихо, здесь много чужих ушей… Слушай. Речка, на которой стоит храм Кали, впадает в Инд. Если спуститься по Инду на лодке, то за десять дней ты доберешься до моря.

— До моря? — прошептал Федор.

За годы плена он составил себе представление о местности между Индом и Сатледжем, но очень смутно представлял себе ее положение относительно морского побережья.

— Незадолго до впадения в море Инд делится на много ветвей, — продолжал Сингх. — Если ты поплывешь крайней северной ветвью, то выйдешь в море возле деревни Карачи…

Карачи! Федор живо вспомнил карту, которую изучал еще перед походом вместе с Кожиным. Да, да, на той карте значился Карачи. Да и раньше слыхивал Федор об этом поселении, излюбленном персидскими купцами. Теперь Федор сразу представил себе, где находится.

— Заходят ли туда корабли из европейских земель? — спросил Федор.

— Не знаю. — Старый плотник помолчал, задумавшись. — Но если ты говоришь о воинах, пришедших с далекого запада, то тогда тебе надо держаться южных ветвей Инда, а потом плыть морем вдоль берега на юго-восток. Там есть остров Диу. Его давно захватили португезы и построили там крепость. Знаешь ли ты португезов?

— Подожди, старик… — Федор крепко потер ладонью лоб.

Он был взволнован. Он мучительно старался припомнить португальские карты, виденные еще во Франции, при обучении морскому хождению. Диу. Диу…

— Но Диу — это где-то очень далеко на юге. Миль полтыщи от Карачи…

— Не знаю, как измерить этот путь, — ответил Сингх, — но он не длиннее, чем путь по Инду. Смотри. — Он взял из рук Федора веточку и стал чертить на земле, показывая, как надо плыть вдоль берега.

Федор вскочил, заходил возле костра.

Море! Он словно бы услышал посвист штормового ветра, увидел синюю ширь… Море! Через него лежал единственный путь на родину.

Вдруг он опомнился. Сел, снова принялся обстругивать веточку. Сказал потускневшим голосом:

— Спасибо тебе за добрый совет. Да ведь в ореховой скорлупе-то по морю не поплывешь…

— Слушай! — Сингх придвинулся к нему и зашептал: — Дай мне рисунок, и я построю для тебя какую хочешь лодку. У храма Кали будет много работы, и я обману людей Лал Чандра — они ничего не узнают. — Помолчав, старик добавил: — Но, прежде чем бежать, ты должен рассказать нам все, что знаешь о чудесах, которые готовит Лал Чандр…

Вскоре караван снова тронулся в путь. Джогиндар Сингх уснул на дне повозки. Федор сидел на козлах и задумчиво смотрел на белую в свете луны дорогу, по которой ходкой рысью бежали отдохнувшие лошади.

Все одно и то же рисовалось его воображению: крепко запалубленный бот с низким парусным вооружением. Непременно надо сделать выдвижной киль — шверт, вроде тех, что на туркменских фелюгах. Тогда никаким шквалом не опрокинет… Господи, неужели близко избавление!..

Вдруг он услышал тихий плач. Обернулся, посмотрел в темную глубину повозки, крытой холщовым навесом. Бхарати! Федору стало стыдно: нечего сказать, хорош, возликовал, как малое дитя, и обо всем позабыл…

Он гладил в темноте ее волосы и плечи, жарко шептал:

— Хорошая моя, да разве я без тебя куда пойду? Ты не бойся, ваши моря теплые, а я мореходец изрядный, сберегу тебя. А доберемся до России — хорошо заживем…

Девушка всхлипнула, подняла заплаканное лицо.

— А как я оставлю отца? — прошептала она.

— Мы и его возьмем! Вот дай час, расскажем ему все, он поймет…

— Нет. — Бхарати грустно покачала головой. — Он никуда не уедет. Он не покинет свой народ. А я его не покину…

Федор подавленно молчал.

— Послушай, — сказала девушка. — А если наши победят, если сикхи будут сами править Пенджабом? Ведь тогда ты сможешь остаться с нами?

Что мог он ей ответить? Что не пристало ему, дворянину, бунтовщикам помогать?… Вспомнился раб, задушенный шнуром… Разве не доброе дело он сделает, если поможет сикхам одолеть злодея Лал Чандра? Ох, и трудная же судьбина выпала тебе, Федор Матвеев!..

На рассвете караван остановился у храма, и Федор спрыгнул с повозки. Голова его была пустой от бессонья, а мысли — путаные и несвязные.

От зари до зари обливались потом рабы Лал Чандра и мастера-сикхи под безжалостным солнцем. На пересохшей речке, чуть выше водопада, забивали сваи под плотину, рубили скалистый берег, чтобы вода, перехваченная плотиной, могла пройти к желобу. В ложбине, что вела к храму, ставили толстые бревна — опоры под желоб. Делали сруб для водяного колеса.

Федор был так занят с утра до ночи, что почти не видел Бхарати, а с Сингхом, кроме как о плотине на желобе, ни о чем говорить не мог: все время крутились рядом надсмотрщики Лал Чандра.

Однажды вечером Лал Чандр спросил Федора:

— Если мы на несколько дней уедем в мой дом, справится ли без тебя Джогиндар Сингх?

— Управится.

— Тогда с утра расскажи ему все, что надо. Дай ему, как любишь, на каждый день урок — что должны сделать его люди. Готовься — завтра, когда жара спадет, мы тронемся в путь.

Утром Федор передал Сингху несколько эскизов и начал объяснять, что к чему.

Они расположились на мостках, уложенных на свайные опоры будущего желоба. Рядом никого не было.

Перебирая эскизы, Федор хотел порвать один из них, но плотник взял у него скомканный листок и расправил его на колене.

Это был эскиз, сделанный в одну из тоскливых бессонных ночей: палубный бот с выдвижным килем.

— Ни к чему это, — угрюмо сказал Федор. — Не нужна мне лодка. Потому что я люблю твою дочь. А она не может покинуть тебя в такое время…

Джогиндар Сингх закрыл глаза и долго молчал.

— Мы сделаем все, чтобы спасти тебя до праздника, — сказал он наконец. — Но может случиться всякое…

Многое изменилось в доме Лал Чандра. Всюду слонялись незнакомые люди, переговаривались на неведомых наречиях. Это были бродячие факиры — они готовились к празднеству обновления храма, упражнялись: показывали друг другу всякие чудеса. Федора не стеснялись, и он видел, что все это — ловкие фокусы.

Однажды под утро к Чандру прошли трое с тяжелыми узлами. Были они оборванные, исхудалые, обросшие волосами, темные тела — в ссадинах и кровоподтеках.

Рам Дас потом разузнал, что они вернулись с Гималайских гор. Лал Чандр посылал их во время счастливого расположения звезд разложить на высочайших снежных вершинах большие лепешки из драгоценных, редких смол, чтобы приблизить смолу к звездам. И посланцы, страдая от морозов, питаясь скудными запасами, ждали в горах, трепеща от страха перед горными духами и опасаясь ужасных снежных людей, у которых шерсть выше пояса растет кверху, а ниже пояса — книзу, а ступни выворочены задом наперед. Из семерых посланцев четверо погибли в пути — в трещинах ледников и пропастях. Больше Рам Дас ничего не узнал. Сказал только, что троих вернувшихся со смолой больше никто не увидит…

А вскоре в доме появился рослый, осанистый брахман в белом. Лал Чандр обращался с ним очень почтительно, а в день появления под каким-то предлогом услал Федора из дому до самого вечера.

Федор заметил, что глаза знатного брахмана обычно были полузакрыты, но, когда он на мгновение приоткрывал их, они поражали какой-то непонятной силой.

Однажды эти глаза остановились на Федоре.

В тот день он по приказанию Лал Чандра протягивал медные жгуты — канаты, обернутые просмоленным шелком, — от машины молний в сад, к бассейну, на краю которого еще недавно Федор и Бхарати сиживали по вечерам.

Канаты надо было подпирать подставками из сухого, пропитанного смолами дерева: Лал Чандр велел, чтобы канаты нигде не ложились на землю.

По обе стороны бассейна возвышались стойки из такого же пропитанного маслом дерева; со стоек в воду опускались медные штанги, к их концам были приделаны медные, гладко отполированные вогнутые зеркала, обращенные под водой друг к другу.

Федор, взобравшись на одну из стоек, прилаживал канат к медному хомуту, укрепленному в верхней части штанги.

Вдруг он почувствовал на себе чей-то упорный взгляд. Оглянулся и увидел знатного гостя Лал Чандра. Брахман, скрестив руки, стоял у края бассейна и смотрел на Федора тяжелым, недобрым взглядом. Федору стало не по себе. Он неловко повернулся, стойка под ним зашаталась, и он, потеряв равновесие, плюхнулся в бассейн.

Вынырнув, он увидел, что брахман все смотрит на него — смотрит с холодным презрением.

Зло разобрало Федора. Вот колдуны проклятые, навязались на его голову! Двумя взмахами он подплыл к краю бассейна, вылез и, решительно сжав кулаки, пошел прямо на брахмана. Тот не шевельнулся. Только черные его глаза сузились, стали колючими.

От этого неподвижного взгляда Федор почувствовал странную тяжесть в переносье. Тело вдруг расслабилось, ноги одеревенели, отказались повиноваться. Не было сил отвести взгляд…

Но внезапно гаснущее сознание пронзила мысль: «Одурманили тебя, Федя! Теперь, как куренку, шею свернут!..»

Сделав над собой нечеловеческое усилие, Федор резко тряхнул головой. Забытье, длившееся несколько секунд, исчезло, дурман улетучился, тело снова налилось силой.




Брахман повернулся, быстро зашагал прочь.

Федор понял, что одержал важную победу: значит, он может сопротивляться колдовским взглядам, о которых уже не раз слышал!

Федор по-мальчишески, в два пальца, свистнул вслед брахману и во весь голос затянул озорную песню, сложенную кем-то из питомцев Навигацкой школы:

Навигацкие ребята — питухи

Собиралися у Яузы-реки,

Во кружале, во царевом кабаке,

Они денежки зажали в кулаке.

Они денежки складали на пропой —

Два алтына да деньгу с полуденьгой.

Целовальник — он не хочет им служить,

Не хватает полденьги доложить!

Из дому вышел Лал Чандр и направился к бассейну. Федор нарочно сделал паузу, а когда Лал Чандр подошел, пропел ему прямо в лицо:

Не напоишь — мы разбоем разобьем,

Что не выпьем — по двору разольем,

А напоишь — завтра книги продадим,

Продадим да тебе деньги отдадим!

— Ты поешь песню? — спросил озадаченный Лал Чандр.

— Я и сплясать могу, — весело отозвался Федор. — Не хочешь ли компанию составить, господин Чандр?

Лал Чандр пробормотал что-то, а потом сердито сказал:

— Идем проверим, все ли готово к пробе.

Возле бассейна башней возвышалась огромная бочка, склепанная из листовой меди, диаметром в две сажени, высотой — в добрых пять.

Федор делал эскизы этой башни совсем недавно, в храме Кали, и был по приезде немало удивлен, увидев ее уже готовой. Два дня подряд люди Лал Чандра носили по мосткам воду из бассейна; больше десяти тысяч ведер пришлось влить в ее медную утробу. А потом Лал Чандр, поднявшись на мостки, самолично всыпал в воду несколько мешков каких-то своих снадобий.

С мостика свисала в воду толстая медная цепь. Сама бочка и цепь соединялись с хомутами у бассейна такими: ке медными, обвитыми шелком канатами.

В стороне стояло малое подобие бочки — медный сосуд. От него отходили две проволоки: одна тянулась вокруг бассейна к противоположной, опущенной в воду штанге, другая, короткая, лежала на краю бассейна, возле второй штанги; под ее обнаженный конец была подложена пропитанная маслом дощечка.

Федор знал, что сила, исходящая из машины молний, свободно идет по металлу куда угодно, а шелк и дерево, пропитанные маслом, не пропускают ее. Масло было не простое: добывали его из какого-то редкого растения. Дерево, пропитанное им, вскоре начинало блестеть, как лакированное.

И еще знал Федор: сила эта охотнее всего тянулась в землю, и от земли особо надо было отделять все металлические части.

Лал Чандр вместе с Федором внимательно осмотрел все соединения. Потом сказал обычным ласковым тоном:

— Ударь в гонг, чтобы привели машину в действие.

К бассейну подошел важный брахман. На Федора он и не взглянул, будто и не испытывал его колдовским взглядом. Лал Чандр почтительно объяснял ему что-то на непонятном Федору языке, и оба они не сводили глаз с поверхности воды в бассейне.

Вода была неспокойна. У одной из штанг она пузырилась и кипела ключом, будто ее подогревали невидимым пламенем. У другой штанги вода бурлила гораздо слабее, но там поднимался легкий, странно пахнущий дымок.

Лал Чандр взял свободный конец проволоки, отходивший от малого сосуда, и, стараясь держаться подальше, поднес его к той штанге, у которой бурлила вода…

Треск, яркая вспышка молнии — и из воды вымахнул огромный огненный столб.

Федор отскочил в сторону. Ошалело смотрел на яркое пламя. Вот огонь стал ниже, но не потух. Рассказал бы кто Федору, что вода горит, — ни в жизнь не поверил бы. А теперь…

— Разорви путь тайной силы, — бросил ему Лал Чандр.

Один из канатов проходил через деревянный станок особого устройства: медный брусок одним концом укреплялся в шарнире, а другим опирался на медную плиту.

Федор потянул за шелковый шнурок — брусок поднялся; на мгновение между ним и медной плитой сверкнула молния.

Вода у штанги тотчас перестала бурлить. Пламя потухло.

— Теперь снова открой дорогу силе, — скомандовал Лал Чандр.

Федор отпустил шнурок, медный брусок упал на плиту. Снова запузырилась, забурлила вода, но пламени больше не было.

Лал Чандр взял глиняный кувшин с душистым маслом, осторожно наклонил его и вылил немного масла в воду, над зеркалом, прикрепленным к штанге.

Мгновенно масло метнулось сквозь воду на другую сторону бассейна. Было видно, как оно, собравшись в шар, остановилось у противоположного зеркала.

Тогда, позвав на помощь Федора, он вместе с ним поднял большой кувшин, в котором было не меньше трех ведер такого же душистого красноватого масла, и сразу вылил его в воду.

Федор отчетливо увидел: масло не расплылось по воде, а ушло под поверхность и длинным жгутом пробежало под водой к противоположному зеркалу. Там теперь собрался порядочный масляный шар.

Лал Чандр взял ковш на длинной ручке и зачерпнул им масло. И тайная сила не поразила его…

Долго сидел Федор в своей комнате и думал обо всем, что довелось сегодня увидеть.

«Дознаться до всего, чего б ни стоило!» — решил он.

Глава десятая, Федору не спится. — Голоса из башни, — Неизвестный старик и его мучители. — «Чур меня! Оборотень!» — Нож становится бесплотным. — «Как только ты кончишь работу…»

Как бешеный подскочил с ножом к ведьме Петро и уже занес было руку…

Н. В. Гоголь, «Ночь накануне Ивана Купала»

Этой ночью Федору не спалось; лежал с открытыми глазами, в голову лезли видения прошлого.

Надоела чужая земля, до смерти хотелось на родину.

Шестой год шел со времени гибели отряда Бековича, пятый год, как он трудится на Лал Чандра…

«Должно, в воздаяние за полонное терпение, как отъявлюсь к начальству, отпуск удастся вымолить, — думал он. — Отдохнуть бы на тверской прохладе… Батюшка с матушкой, должно, в поминанье меня записали. Панихиды отец Пафнутий служит… Узнать бы, не спасся ли еще кто из наших… Где-то Сашка Кожин, отчаянная голова, — как в воду глядел, все наперед, аки ведун, предсказал…»

Нечего было и думать о сне. Федор, как был в набедренной повязке и легкой рубашке, перешагнул подоконник и вышел на крытую террасу, что тянулась по квадрату внутреннего двора. Здесь было чуть прохладнее, чем в горнице. Федор присел на перила и снова задумался.

«Как же так случилось? Попались, как малые дети, — тоже, задумали хивинцев обмануть! Три года у них под носом собирались, пошли посольством — с войском да с пушками… И как князь согласился войско делить? Может, поврежден в уме был после смерти княгини с дочками… Верно, крепко любил Марфу Борисовну, с того и тронулся. Кто знает?… Вот и я — как про Бхарати подумаю — голова кругом идет…»

Вдруг до Федора донеслись какие-то голоса. Он насторожился, прислушался. Говорили на том непонятном для него наречии, каким Лал Чандр объяснялся с факирами.

Он хорошо различил знакомый ласковый голос Лал Чандра. Иногда его перебивал другой голос — властный, резкий, угрожающий. Федор сразу припомнил: это голос того брахмана, который сегодня пробовал дурманить его, Федора, колдовским взглядом, а потом был при опыте с водой, огнем и маслом. Видать, знатная в этих местах персона…

Третий голос был Федору незнаком. Он раздавался реже других двух и на все речи брахмана отвечал одной и той же фразой, не меняя тона.

Федор понял, что голоса раздаются из окна верхнего этажа затейливой башни, что возвышалась над центральным залом, над домашним алтарем Кали.

Башня — четырехугольная уступчатая пирамида — была густо украшена скульптурными изображениями слонов, лошадей и многоруких богов. Федор всегда считал эту башню украшением, так как из дома в нее не было хода. Но теперь, среди ночи, в ее окне горел слабый свет, и голоса доносились именно оттуда…

Будто кто подтолкнул Федора. Он перескочил через подоконник к себе в горницу, достал спрятанный в постели нож и заткнул его за набедренную повязку. Потом вернулся на террасу и осмотрелся. В углу двора была прислонена к крыше двухсаженная рейка, размеченная на футы и дюймы, которой он пользовался в эти дни, готовя проводку к бассейну. Он вскарабкался по рейке на плоскую крышу галереи, а оттуда взобрался на крышу дома, повторявшую сводчатые контуры потолков.

Подойдя к башне, Федор призадумался: светящееся окно было не менее как в шести саженях от крыши дома.

А, была не была!..

Хватаясь за выпуклые каменные изображения богов и священных животных, Федор карабкался вверх, с уступа на уступ. В темноте безлунной ночи вряд ли кто разглядел бы его белую рубашку на светлой кладке башни.

Вот и окно. Федор отдышался немного, а потом поднялся чуть выше, чтобы заглянуть сверху. Так было лучше: если кто и выглянет из окна, так, верно, вниз, а не вверх.

Крепко держась за каменное тело какого-то божества, Федор осторожно заглянул в окно.

Круглая комната была освещена масляной лампой. На устланном коврами полу валялись во множестве цветные подушки.

На подушках перед низеньким столиком, заваленным бумагами и пергаментами, сидел величавый старик. Его худое, изрезанное морщинами лицо, обрамленное длинными седыми волосами, было бесстрастно.

Перед стариком, спиной к Федору, стояли Лал Чандр и давешний знатный брахман. Теперь уж Лал Чандр не говорил — кричал тонким, злым голосом. Второй брахман тоже вызверился на старика. А тот знай себе спокойно повторяет одни и те же слова…

Между тем Федор с любопытством оглядел комнату. Столы и полки вдоль стен были уставлены всякой посудой и приборами; в углу стояла небольшая машина молний…

Так вот откуда шла мудрость Лал Чандра, догадался Федор. Выходит, не сам он свои «чудеса» придумал, а держит сего никому не ведомого старца взаперти и заставляет его создавать все тайности для своих дел…

И теперь брахманы, видно, нечто тайное выведывали, да старик не соглашался…

Резким движением он поднялся с подушек, высокий, худющий, глянул с презрением из-под густых седых бровей и заговорил. Говорил он спокойно, но, очевидно, что-то неприятное для Лал Чандра и его знатного гостя.

Когда старик встал, что-то блеснуло за его спиной. Федор присмотрелся: из-под пояса старика тянулась тонкая цепочка, конец которой был прикреплен к кольцу, вделанному в стену.

Жалость и гнев овладели Федором. Ворваться бы сейчас в комнату, кинуться на мучителей… Рука невольно потянулась к поясу, нащупала нож…

«Первым того вельможного аспида нежданно ударю, — подумал он. — А с Чандром один на один слажу, пес его нюхай!.. А дальше что? Из дому не выберешься, тут их челяди полно. Поди, и в башне караулят…»

Вельможный индус тихо сказал что-то Лал Чандру. Тот поклонился и вышел через маленькую дверь в сводчатом проеме.

А старик неожиданно прервал на полуслове свою речь и сел на место. Брахман уставил на него пронзительный взгляд, вытянул вперед руку, негромко произнес несколько слов. Старик послушно взял со столика тростниковое перо, обмакнул в чернила и начал медленно писать на пергаментном листе.

«Одурманил старика, как давеча меня хотел, — подумал Федор. — Эх, поддался, горемычный!.. Угрозой не выведали, канальи, так теперь колдовством берут…»

Брахман присел на корточки рядом со стариком и заглядывал в строчки красивой вязи слогового письма «деванагари», где каждый знак означает целый слог, а слова выделяются надстрочными чертами. Изредка он тихо говорил что-то, и старик писал — видно, ответы на его вопросы.

Теперь Федор видел лицо брахмана. Было заметно, как менялось его выражение, когда он вчитывался в письмена, тянувшиеся за острием тростинки. Досада и раздражение явственно отразились на этом лице.

«Ага! — злорадно подумал Федор. — Не то пишет старец, что тебе надобно, тать ночная! Видно, неведомо тебе, какое вопрошение сделать, чтобы истинный ответ получить. Приказывать-то умеешь, да вот беда — не знаешь, что приказать…»

Брахман произнес несколько слов, и старик перестал писать. Теперь он монотонно отвечал на вопросы брахмана. Но, видно, дело пошло еще хуже. Вельможный индус зло выкрикнул что-то и встал.

Короткое приказание — и старик, проведя рукой по глазам, как бы отгоняя сон, очнулся. Он поспешно взглянул на исписанный листок и засмеялся в лицо своему мучителю.

Тогда знатный индус подошел к двери и трижды хлопнул в ладоши. Тотчас вошел рослый факир с кастовым знаком на лбу. Сложив ладони, он поклонился брахману. Потом подошел сзади к старику и, вынув из-за пазухи тонкий шнурок, обвернул его вокруг шеи своей жертвы, старательно продев под седую бороду. Концы шнурка он обмотал вокруг кулаков и, подняв правую ногу, уперся ступней в спину старика…

Кровь бросилась Федору в голову. Больше он ни о чем не думал. Прыгнул на подоконник. Еще прыжок — и его кулак со всего маху, снизу вверх, обрушился на подбородок палача.

Подброшенный страшным ударом, факир ударился головой о каменную стену и без звука свалился навзничь.

Федор обернулся к брахману и, выхватив из-за пояса нож, нанес ему короткий удар в грудь…

Рука Федора вместе с ножом проскочила сквозь грудь индуса, как через воздух. Не встретив сопротивления, Федор упал, и его тело свободно прошло сквозь тело брахмана. Только слабое теплое дуновение ощутил он… Брахман был бесплотен!..

— А-а-а! — закричал Федор, не помня себя от ужаса. — Чур меня! Оборотень!

А брахман кинулся к двери. Не открывая ее, прошел сквозь толстые, окованные железом доски и исчез…

— Встань, юноша, время дорого, — сказал старик на языке хинди. — Понимаешь ли меня?

Федор, сидя на полу, дико озирался. Его трясло. Поднес дрожащую руку ко лбу, быстро перекрестился.

— Встань! — властно повторил старик. — Встань и заложи засов.

Федор повиновался, бормоча себе под нос: «Чур меня… Чур меня…»

— Теперь подай мне тот сосуд!

Федор, как во сне, шагнул к полке, снял с нее сосуд из красного стекла, подал старику.

Старик сложил вдвое среднюю часть цепочки и окунул ее в сосуд, из которого пошел едкий дымок.

— Убить верховного жреца — большое благо для народа. Но обычное оружие бессильно. Если мы успеем, ты поймешь… Сейчас я сделаю твой нож пригодным…

Старик вынул цепь из сосуда, осмотрел ее звенья, ставшие совсем тонкими. Сильно рванул. Затем, волоча обрывок цепи, бросился к столу, где стояла машина молний. Соединил ее проволоками с несколькими медными сосудами, быстро переставил какие-то перекрученные серебряные кольца, опутанные проволокой…

— Дай твой нож! — скомандовал он.

Федор стоял, бессмысленно уставясь на машину. Старик схватил его за ворот рубашки, сильно встряхнул: — Очнись! Очнись! Ты понимаешь меня? Федор слабо кивнул.

— Дай нож!.. Так. Теперь крути!

Федор завертел ручку машины. Брызнули голубые молнии. Старик ввел лезвие ножа внутрь одного из колец. Вокруг ножа возникло слабое сияние.

— Крути быстрее!

Сияние усилилось и вдруг погасло.

— Довольно! Теперь возьми нож за клинок. Пальцы Федора прошли сквозь клинок, как будто он был соткан из воздуха… Вскрикнув, Федор отдернул руку. Спотыкаясь, стал отступать к окну. Пронеси, нечистая сила…

— Я слышал, ты воин, но вижу трусливую женщину! — яростно крикнул старик, и этот окрик заставил Федора опомниться. Он несмело взял нож за рукоятку — она оказалась обыкновенной, твердой. Снова тронул лезвие — рука свободно прошла сквозь него, пока не уперлась ладонью в рукоятку…

— Теперь клинок безвреден для всех людей, — сказал старик, — но для верховного жреца он смертелен.

Со двора донесся гул голосов. Федор выглянул в окно и отшатнулся: двор был полон людей с факелами.

— Слушай! — сказал старик. — Пока я храню свою тайну, жизнь моя вне опасности. Как бы они ни озлоблялись, они не причинят мне вреда, ибо моя смерть для верховного жреца страшнее, чем его собственная. Не первый раз пугают меня удушением. И тебе, пока их замыслы не исполнились, нечего опасаться: ты им нужен, они не могут строить большие сооружения…

За дверью послышались шаги и голоса.

— Запомни, — быстро прошептал старик: — только этим ножом можно поразить верховного жреца. Но сейчас это бесполезно. Ты поразишь его, когда придет нужный час. Спрячь нож за окном, я сумею тебе передать его… Ты понял меня?

— Да…

Федор высунулся в окно и спрятал нож в углублении каменной резьбы. Старик тоже выглянул, нащупал тайник, удовлетворенно кивнул. Потом вернулся на свое место и сел на подушки, прикрыв обрывок цепи.

Внезапно в комнату вошел сквозь запертую дверь верховный жрец. Он окинул Федора ледяным взглядом, сказал на хинди:

— Чужеземец, поднимая на меня руку, ты не ведал, что творил. Только поэтому я тебя прощаю. Ты сможешь искупить вину лишь полным повиновением. А теперь — отвори дверь!

Федор с ужасом смотрел на него. Пересилив страх, подошел к двери, отодвинул засов.

В комнату вошел Лал Чандр, за ним — слуги с факелами. Двое из них по знаку своего господина вынесли неподвижное тело факира.

— Ты не знаешь наших обычаев, юноша, — сдержанно проговорил Лал Чандр. — Тебя привела сюда твоя карма. Тебе не должно быть дела до наших забот, которые тебе непонятны…

У Федора все еще тряслись руки. Зло взглянул он на Лал Чандра, хмуро сказал:

— А почто меня в плену держите? Наш государь не в войне с Великим Моголом.

— Я не знаю, кого ты зовешь Великим Моголом, — отвечал Лал Чандр. — Если ты говоришь о том, кто сидит в Дели и дрожит в своем дворце, то он уже не велик и его царство помещается под его ступнями… Как только ты завершишь работу, — продолжал он, — мы щедро наградим тебя и отпустим на родину. А теперь иди в свою комнату.

Так кончилась эта ночь, похожая на дурной сон, — кончилась неожиданно благополучно для Федора.

А на следующий день Лал Чандр увез его обратно в храм Кали.

Глава одиннадцатая, Вода прибывает. — Соглядатаи. — Федор слагает вирши. — Колесо завертелось. — «В тебе нет надобности». — Федор взбунтовался. — Снова появляется Рам Дас

День вчерашний ушел, а завтрашний день — я не знаю, достигну ли я его…

Ибн Xазм, «Ожерелье голубки»

Летняя жара стала спадать. Океанские муссоны несли темные дождевые тучи. В горах, у подножия Гималаев, выпали первые дожди.

Лал Чандр ходил озабоченный, подгонял строителей: нельзя медлить, вот-вот прибудет вода в речке…

Рытье обводного канала заканчивалось. С утра до вечера непрерывно тянулись полуголые люди, несли на головах корзинки с землей. Федор не выдержал: дал Сингху эскиз одноколесной тачки и, когда она была готова, показал ее Лал Чандру.

— Смотри, один человек с тачкой свезет вшестеро больше, чем в корзинке на голове.

— Людей надо вшестеро меньше, — ответил Лал Чандр, — но каждому из них надо сделать такую колесницу. За это придется платить плотникам, а земленосам я ничего не плачу… Но времени мало — пусть будет по-твоему.

Плотина, шлюзовый затвор и желоб были готовы и ожидали только подъема воды в речке.

Водяное колесо тоже ожидало воды. От колеса через отверстие в стене уходили в храм, в помещение, примыкавшее к главному залу, длинные деревянные валы.

Федор рассчитал, что водяное колесо будет делать около четырех оборотов в минуту, а оба параллельных вала, получающих от него движение, будут крутиться в тридцать раз быстрее.

На каждом валу было насажено по десять двухсаженных дисков из дерева, покрытого гладкой, блестящей коркой какой-то редкой смолы. Длина окружности каждого диска составляла примерно шесть с третью сажен. При ста двадцати оборотах в минуту точка на окружности будет пробегать полторы версты в минуту, девяносто верст в час.

Сколько это будет в секунду? Федор быстро прикидывал острой железной палочкой на сухом пальмовом листе, связка которых — индийская записная книжка — всегда висела у него на поясе.

Получилось без малого тринадцать сажен в секунду!

«Не разнесет ли диски?» — подумывал Федор. В то время расчеты на прочность еще не были известны, и люди пользовались опытными модульными соотношениями.

Часть дисков машины молний была снабжена с обеих сторон пластинками из листового золота, по которым скользили щетки из тонкой золотой канители.

Каждый из остальных, не имеющих пластинок дисков проходил между двумя кожаными подушками, наполненными веществом, состава которого Федор не дознался. Рычаги с грузами плотно прижимали подушки к дискам.

В том же помещении, неподалеку от машины, стояло двенадцать огромных медных бочек.

Все это соединялось сложным переплетением канатов, свитых из медной проволоки и надежно обернутых промасленной тканью.

В разных местах канаты прерывались медными засовами с рукоятками из черного дерева. С их помощью можно было перепускать тайную силу куда угодно.

В главном зале храма, перед статуей Кали, в полу был квадратный бассейн, наполненный водой, — сюда были скрытно подведены медные канаты, соединенные с вогнутыми зеркалами.

Федор зарисовал для себя паутину канатов, тщательно пометив, какой конец куда подходил и прикреплялся.

А вода в речке прибывала с каждым днем. Прегражденная плотиной, она заполнила скалистое ущелье и с грохотом низвергалась через открытый водослив.

После памятной ночи за Федором, не таясь, с утра до вечера ходили по пятам два здоровенных факира. Ночью они укладывались у дверей его комнаты при храме. Нечего было и думать рассказать Сингху о том бестелесном брахмане: факиры нагло присаживались рядом на корточки и слушали все, о чем говорилось.

Бестелесный… Не в дурном ли сне привиделся он? Снова и снова вспоминал Федор, как проскочил с ножом сквозь оборотня… Куда ни ступи — всюду нечистая сила в этом проклятом краю. Был Федор не робкого десятка, сколько баталий прошел — ни разу не дрогнул. Но тут… Да кто не окажет конфузии перед нечистой силой? Разве что нехристь, запродавшийся дьяволу…

Вспоминал Федор и другое. Старик в башне… Нож, на глазах у Федора ставший бесплотным, яко воздух… Федор пытался припомнить: как же это было? Он крутил машину молний, а старик сунул нож в какие-то закрученные проволоки… Машина молний была не совсем такая, как у Лал Чандра… Вспоминал, как сквозь туман, странные слова старика: мол, не может верховный жрец без меня обходиться… Как понимать? Уж не сам ли старик сделал того жреца бестелесным?…

И еще вспоминал испуг на лице Бестелесного, когда кинулся на него с ножом. Отчего же было ему пугаться? Может, недавно стал он неуязвимым, не привык еще?…

Кругом шла голова у Федора.

Непременно надо поведать сикхам о чуде. Рам Дас — вот кому все рассказать. Но Лал Чандр услал куда-то своего возницу с поручением…

Эх, зря послушал старика, спрятал тот волшебный нож: надо было тогда пырнуть ножом Бестелесного, а там будь что будет…

С Бхарати виделся Федор не часто. А при встречах — лишнего слова не вымолвишь: соглядатаи торчали рядом, ушастые, нахальные, только что в рот не лезли…

Как-то Бхарати, выйдя вечером к речке, где они иногда встречались, принесла с собой ситар — индийскую лютню с длинным грифом и навязанными ладами.

Она спела ему песню — грустную, протяжную. Странно звучал ее тонкий голос, в самую душу западал.

Федор заинтересовался инструментом. В Хиве, в доме Садреддина, видел он такой ситар, только там играли на нем смычком, а Бхарати щипала струны пальцами.

— А ну я попробую, — сказал он.

Провел пальцами по струнам — непривычный лад. Перестроив ситар, как лютню, он спел девушке несколько русских песен. Она глядела на него темными, широко раскрытыми глазами, улыбалась. Федор обнял ее за плечи, притянул к себе, шепнул:

— Любушка ты моя…

Рядом зашуршало, из-за кустов высунулась лохматая голова. Федор резко встал, плюнул факиру под ноги:

— Тьфу, послухи треклятые! Креста на вас нет, пёс вас нюхай!

Ситар он унес к себе в комнату. Долго сидел, скрестив ноги, на подушке, пощипывал струны, складывал и напевал чувствительные вирши:

Аки Венус ты пригожа

И зело с ней ликом схожа,

Зришь судьбу мою злощастну.

Ах, прегорько мне, нещастну!

Был пленен в Хиве ордою,

Ныне ж паки и тобою.

Ах, судьбина прежестока

Крепко держит у Востока…

Вдруг до слуха его донесся мощный рокочущий гул. Федор прислушался. Потом отбросил ситар и выскочил из комнаты. Сторожа, спавшие у дверей, сразу повскакали и побежали следом.

Гул шел от желоба. Федор понял, что водяной затвор поднят и вода устремилась к колесу.

Федор вбежал в главный зал храма. В темноте уверенно нащупал узкую дверь за спиной шестирукой богини, шагнул в тайное помещение, где стояла машина молний. Увидел то, что ожидал: диски вращались с огромной скоростью, издавая мягкий шипящий звук. Золотые пластинки сливались в круги, отражали красноватый свет масляных ламп. Пахло грозовой свежестью.

У машины возилось человек шесть — все такие, что раньше не встречались Федору. Лал Чандр стоял в стороне и наблюдал. Он не услышал, как вошел Федор.

Обида переполнила Федора. Вот оно как! Сколько трудов положил он на строение этих махин, сколько всякой всячины придумал, а его не позвали даже на пробный пуск колеса. Разве Лал Чандр управился бы без него? Как бы не так! А теперь, когда дело сделано, не удосужился позвать его, Федора, посмотреть машину в работе.

И, начисто забыв обо всем, кроме своей обиды, Федор дернул Лал Чандра за широкий рукав. Лал Чандр испуганно обернулся.

— Зачем ты явился сюда?

— Почему меня не позвал? — крикнул Федор.

— В тебе нет надобности, когда машина построена. — В голосе Лал Чандра уже не было обычной ласковости.

Федор сгреб брахмана за ворот и затряс его.

— Я тебе не раб, а российского флота поручик! — бешено приговаривал он по-русски, как всегда, когда забывался. — Душу вытряхну вон!..

Лал Чандр закричал. На его гортанный вскрик обернулись люди. Побросав свои дела, накинулись на Федора. Федор яростно отбивался. То один, то другой индус, непривычный к кулачному бою, валился наземь, но тут же вскакивал и снова кидался.

Лал Чандр, пригнувшись, выскочил в низкую дверь. Федор вырвался из цепких рук нападающих, кинулся за ним. Брахман заметался, длинная одежда мешала ему. С минуту, как в детской игре, они кружили вокруг грозной богини, меняя направление.

Замелькали факелы. С полдюжины индусов снова накинулись на Федора. Но он опять вырвался и, прыгнув, поймал Лал Чандра за рукав. С наслаждением с маху ударил его по скуле. Брахман, кувыркнувшись, свалился в бассейн.

Последнее ощущение — туго перехваченное горло. Федор захрипел…

Очнулся он у себя в комнате. Голова гудела от боли, ныли суставы рук. Пошатываясь, Федор подошел к двери, рванул…

Дверь была заперта снаружи.

Надежды на освобождение не было.

Дважды в день ему приносили скудную пищу. Люди Лал Чандра сторожили его крепко. Близилась развязка…

Однажды вечером Федор, сидя на полу перед низеньким столиком, при свете масляного светильника разбирал свои заметки. Начал он их писать давно, еще по пути в Индию. Да что толку от этих заметок, если… Федор тоскливо оглядел полутемную сводчатую комнату. Не вырваться отсюда.

Он закрыл глаза, уронил голову в ладони…

Заснуть бы здесь, а проснуться в тесной каюте, услышать скрип переборок, рокотание роульсов под канатами, топот босых ног по палубе, боцманские крики: «Всех наверх, фордевинд ворочать!..» Увидеть в оконце зеленое бескрайнее море и белых чаек…

Вдруг в комнату упал камешек. Федор вздрогнул, вскочил на ноги. Откуда-то сверху донесся неясный шорох. Федор поднял глаза и увидел в полутьме смуглую обнаженную руку, просунувшуюся в вентиляционное отверстие.

«Началось, — подумал он тревожно. — Змей ядовитых через дыру набросают или ядовитого зелья насыплют…»

— Оэй, Федор! — раздался тихий оклик.

У Федора отлегло от сердца: он узнал голос Рам Даса. Как же он пробрался узким лазом? Кирпичи расковырял, должно быть…

Федор залез на столик и, дотянувшись, пожал мускулистую руку, торчащую из отверстия.

— Подай голос, — сказал невидимый за стеной Рам Дас.

— Да я это, кому здесь еще быть! Слушай, Рам Дас… — И Федор быстро стал рассказывать о случае в башне.

— Как ты сказал? — перебил его Рам Дас. — Брахман бесплотен? Проходит сквозь стены?…

— Да.

— Ты видел это своими глазами?

— Видел…

— Неужели их боги так сильны? — В голосе Рам Даса Федору послышался страх…

«Все погибло, — подумал Федор в отчаянии. — Одна была надежда — на сикхов. А теперь увидят они на празднике такое чудо — разве устоят?…»

— Слушай, Рам Дас! Это еще не все…

И Федор торопливо досказал о том, как старик сделал бесплотным клинок его ножа.

— Ты говоришь, этим ножом можно поразить Бестелесного? — донесся глухой голос Рам Даса.

— Да! Да! Он у старика за окном. Достань его, Рам Дас!

— К нему трудно пробраться, его крепко караулят… Слушай! Я сделаю все, чтобы тебе помочь. Но ты… Будь готов ко всему. Прощай, мне пора!

Глава двенадцатая, Паломники стекаются к храму Кали. — Празднество началось. — Колесница Джаггернаута. — Молнии в храме. — Махатма Ананга. — «Пусть чужеземец умрет!» Конец Бестелесного

Гой, Малюта, Малюта Скуратович,

Не за свой ты кус принимаешься,

Ты этим кусом подавишься!

А. К. Толстой, «Князь Серебряный»

По дорогам шли и ехали люди. С юга, из Гуджрата и Раджпутаны, с севера, от подножия горных хребтов, с востока, из Лахора и Дели, стекались они к безымянному притоку Инда, где совершалось чудо.

В этом краю, где живут вероотступники сикхи, отрицающие богов, боги решили напомнить людям о себе. И богиня любви и смерти, грозная Кали, проявила в заброшенном с давних лет храме невиданную силу…

Так говорили паломникам приветливые люди на перекрестках дорог и в попутных деревнях.

Они раздавали пищу и указывали дорогу. Молитвенно закатив глаза, рассказывали, как некий пандит постиг высшие учения. Отказавшись от тела, он сохранил видимость и поэтому получил имя Махатма Ананга — «великая душа без плоти».

Нашептывали у дорожных костров, как Махатма Ананга, собрав верных учеников, через близкую людям Кали просил богов ниспослать согласие на землю, раздираемую смутами.

И боги дали знамение. Когда в храм Кали внесли тело одного из учеников Махатма Ананга, ушедшего из жизни ради высшего знания, — богиня не приняла его смерти.

И вот уже много дней тело праведника лежит у ног властительницы жизни и смерти и трепещет, ибо Кали не принимает его смерти.

Но так как богиня ведет точный счет родившимся — пришедшим из прошлого перевоплощения; и умершим — ушедшим в перевоплощение следующее, то за возврат жизни праведнику ей в жертву должна быть принесена другая жизнь.[19]Человеческие жертвы Кали прекратились лишь в начале XIX века. Мелких животных приносят ей в жертву и в наши дни.

И уже назначен день жертвоприношения, когда грозная Кали вернет жизнь праведнику и всенародно явит могущество старых богов.

Паломники шли тесными толпами. Отстать было опасно: неуловимое братство тугов-душителей уже послало людей на торжество в честь своей богини.

Толпы народа окружили храм. Ложбина между храмом и берегом речки была густо покрыта палатками и шалашами.

В стороне от всех, ниже по течению речки, расположились неприкасаемые.

Яркое солнце освещало пеструю картину — белые одежды мужчин и цветные покрывала женщин, бронзовые лица и тела, полосатые шатры торговцев и бесчисленные повозки.

Говор, крики, детский плач, рев быков, выкрики торговцев, заунывные звуки пунги — дудочек заклинателей змей — все это слилось в нестройный гул и заглушило рокот воды в желобе.

В храм пока не пускали. Но оттуда доносилась ритуальная музыка, и в его широком преддверии храмовые танцовщицы — девадаси — изгибали в культовых танцах свои гибкие смуглые тела, блестящие от душистого масла.

То и дело из храма выходили брахманы с перевязью из тройного шнура через левое плечо — знаком высшей касты. Они благословляли народ и совершали помазание «белой землей»: смесью из разведенной на рисовой воде пыли, растертого сандалового дерева и помета священного животного — коровы.

Суровым жителям северо-запада раздавали южные редкости — жевательную смесь плодов арековой пальмы, листьев бетеля и жженой устричной скорлупы; эта жвачка глушила голод и окрашивала слюну в кроваво-красный цвет.

Раздавали «освободителя грехов» — настой дурмана, освобождающий на время от рассудка и памяти, и «слезы забвения» — приготовленный из мака напиток. Особенно щедро раздавали бханг — напиток из сока нежных верхушек индийской конопли, смешанного с настоем мускатного ореха и гвоздики.

Бродили в толпе смуглые жители Раджпутаны с бородами, зачесанными за уши. Бойкие, верткие торговые люди с юга продавали фрукты, украшения и тайные лекарства: целебную нафту из далекого Бад-кубэ[20]Бад-кубэ (иранск.) — Баку. для лечения кожных болезней, толченый носорожий рог — средство от всех болезней, и многое другое.

Тучи мух висели над становищем паломников. Запах душистой мази — нарда — смешивался с запахами пищи, людского и бычьего пота, благовонными курениями, дымом костров и полынным духом наркотиков.

Возбуждение толпы нарастало. Люди требовали чудес.

В полдень, из ворот храма выкатили огромную колесницу Джагганахта-Джаггернаута — владыки мира Вишну в воплощении Кришны.

Статуя из дерева, облицованного слоновой костью, ослепительно блестела на солнце. Впрягшиеся в колесницу люди медленно катили ее по каменистой дороге. Они не чувствовали тяжести: дурманные напитки и курения сделали свое дело. Они хрипло выкрикивали молитвы, их глаза лихорадочно блестели.

Толпа бесновалась. Каждый хотел дотронуться до колесницы. Многие, кому не удалось протолкаться к святыне, в исступлении наносили себе раны — кто ножом, кто острым камнем.

И уже кто-то, обезумев, кинулся под огромное колесо, усаженное шипами. За ним второй, третий… Еще… Вокруг — орущие перекошенные рты… Ведь смерть под колесницей Джаггернаута — это немедленное перевоплощение в высшем образе. Пока изнуренное тело крестьянина, обремененного долгами и голодной семьей, корчится в предсмертных судорогах под широким ободом колеса, душа его может перебраться в тело новорожденного младенца в богатом брахманском доме…

Описав круг по границе лагеря, колесница вернулась во двор храма.

Понемногу дикое возбуждение стало спадать. Усталые люди валились с ног, заползали в палатки, в тень повозок. Лагерь паломников на время утих.

Бородатые сикхи в тюрбанах не принимали участия в праздничных безумствах. Они расположились особняком и, казалось, чего-то выжидали. На них, вероотступников, смотрели косо, но, зная, что сикхи не признают ахинсы — непротивления злу, — остерегались и держались подальше.

Вечером вспыхнули огни многочисленных костров. Люди совершали вечерние омовения и варили пищу. Прислужники храма раздавали рис и страшную жидкую смесь опиума с бхангом.

Возбуждение, еще более сильное, чем днем, снова охватило толпу.

В храме ударили бубны. Вышел брахман, объявил, что вход разрешен. Орущая толпа повалила в храм, заполняя гигантский зал и все переходы. Лишь верхние галереи, полукольцом окружавшие зал, были пусты: туда не пускали.

На небольшой площадке между бассейном и статуей Кали двенадцать девадаси склонились перед богиней. Смуглые тела танцовщиц были неподвижны — лишь кисти рук и пальцы в непрерывном движении следовали ритму бубнов.

Сумеречно было в храме. Масляные лампы бросали дрожащие отсветы на зловещие лики богини, на ожерелье из человеческих черепов на ее бронзовой шее, на пояс, изображавший переплетение отрубленных рук. Красноватым блеском светились рубины в ее глазных впадинах.

У ног богини лежало человеческое тело — его очертания смутно рисовались под белым покрывалом.

Вдруг звуки бубнов оборвались. Девадаси, не поворачиваясь к богине спиной, скрылись за боковыми колоннами.

На освободившееся место вышел дородный высокий брахман. Выждал, пока стихнет шум, и сказал звучным голосом:

— Люди, сегодня неприкасаемые удостоятся зреть чудо вместе с вами — такова воля богов. Расступитесь и дайте им, не тронув вас, пройти на верхние галереи. Когда все будет кончено — они уйдут позже вас, и вы не будете осквернены. Расступитесь!

— Махадео! — ахнул кто-то. Толпа покорно расступилась.

Неприкасаемые, плотно прижав руки к бокам, чтобы занимать меньше места, сдерживая дыхание, шли по освободившемуся проходу к лестнице, ведущей на верхние галереи. Непривычно сытно накормленные, они были опьянены сытостью не меньше, чем бхангом. А то, что они вместе со всеми допущены в храм, было для них уже чудом.

Три девушки обрызгали водой проход, которого касались нечистые ноги неприкасаемых, и забросали его мокрым пометом священной коровы. Затем нежными ладонями, окрашенными хной в огненный цвет, они растерли помет по мокрым каменным плитам и засыпали лепестками роз и цветов чампака.[21]Как говорят путешественники, этот неприятный способ, о котором упоминается еще в отчетах Васко да Гамы, придает деревянным полам долго сохраняющийся блеск. Португальцы, жившие в Гоа, переняли у индусов этот обычай.

Обряд очищения был окончен, и проход исчез — толпа снова заполнила его.

Огромный храм вместил всех, только груды обуви остались снаружи, во дворе.

Сикхи входили последними и расположились вдоль стен: никто из них не углубился в толпу.

— Братья, не удивляйтесь ничему, что увидят ваши глаза, — возвестил брахман, — и храните спокойствие, ибо каждый имеет свою карму, а боги всемогущи. Вознесем же моления великой Кали, да предстанет она за нас перед Тримурти! Пусть боги явят нам чудеса, чтобы укрепить нашу веру!

В мертвой тишине раздался легкий треск. В треножных чашах, окружавших пьедестал богини, внезапно вспыхнуло пламя. Шепот удивления прошел по толпе.

Под звуки бубнов снова выплыли девадаси. Плавно раскачиваясь, они грациозными движениями кистей рук всыпали что-то в огонь.

Из треножников повалил густой благоуханный дым.

Когда танцовщицы скрылись, брахман молитвенно сложил ладони и обернулся к статуе.

— О могущественная, черноликая, попирающая обезглавленных! — заговорил он. — Ты, единственная, кто может предстать за своих детей перед Разрушителем! Ты, противоборствующая темным духам, отрубающая их тянущиеся руки! Яви нам свою волю, ибо через тебя повелевают нами Созидающий, Охраняющий и Разрушающий! Даруй нам жизнь или благостное перевоплощение!

Гул громовых разрядов заглушил его речь. Из заостренных пальцев грозной богини, из острых сосков ее грудей, из стрельчатых ресниц вырвались ослепительные молнии. Сквозь клубы дыма они ударили в толпу.

Ужас охватил людей. С криками, давя друг друга, бросились они к выходу. Но выход был прегражден: из бронзовых копий, украшавших входную арку, с треском вырывались голубые пучки молний…

Снова загремел голос брахмана:

— Маловерные, чего испугались вы? Не говорил ли я, что вы увидите волю богов?

Молнии потухли. Люди перестали метаться. Теперь они робко жались друг к другу. Воцарилась тишина. И вдруг в разных местах послышались выкрики:

— Смотрите, люди, он мертв!..

— Смотрите, здесь тоже!..

— Смерть вошла в храм!

Тут и там под ногами толпы лежали трупы пораженных молнией.

— Чего испугались вы, маловерные? — крикнул брахман. — Разве бегство избавит вас от воли богов? Разве смерть из рук Кали не дарует избранным лучшее перевоплощение? Молитесь, просите богиню о ниспослании прозрения!

Насколько позволяла теснота, люди пали ниц, молитвенно сложив ладони.

— А теперь, — продолжал брахман, — смотрите! Сам Махатма Ананга, человек без плоти, явится вам!

И брахман отступил в сторону, сложив ладони перед лицом.

Вздох изумления пронесся по храму: из пьедестала богини, как бы пройдя сквозь него, вышел человек в длинной белой одежде, со сверкающими глазами.[22]Для этого в глаза пускали несколько капель сока растений из семейства пасленовых, содержащих атропин. В Европе еще в те времена дамы, отправляясь на бал, придавали блеск глазам именно таким способом. Поэтому наиболее часто встречающийся вид этого растения называется «прекрасная дама» — «belladonna»; у нас известно под названием «красавка», «сонная одурь», «бешеная вишня»; применяется в медицине. Он молча простер руки, благословляя паломников, и направился прямо в толпу. Люди расступались перед ним, но Махатма Ананга не нуждался в проходах. Он шел сквозь толпу, сквозь людей — и люди поняли, что он бесплотен. Некоторые пытались схватить полы его одежды, чтобы поцеловать их, но пальцы проходили сквозь ткань, как через воздух.

Вопли благоговейного ужаса раздались под сводами храма. Люди падали, целуя места, к которым прикасалась стопа Бестелесного.

Пройдя сквозь потрясенную толпу, Махатма Ананга поднялся на галерею, набитую неприкасаемыми. Так же молча прошел он сквозь оскверняющие тела париев и снова спустился вниз, к пьедесталу богини.

Властное движение руки. Тишина. Бестелесный заговорил:

— Боги даровали мне освобождение от плоти, угнетающей людей. Я бесплотен и непоражаем оружием. Я не нуждаюсь в пище и питье, но я жив, и дух мой не перевоплощен! Вот что даруют боги тем, кто свято соблюдает свою дхарму. А как живете вы, погрязшие в заботах о своей жалкой оболочке, о своем теле? Горсть риса для вас дороже нирваны!..

Он говорил долго. Он гневно осудил тех, кто грядущим перевоплощениям начал предпочитать скудные блага этой жизни. Неприкасаемые должны прекратить переход в магометанство и христианство: боги не прощают измены. Вероотступники сикхи не смирились, они хотят завладеть землями, принадлежащими, по воле богов, махараджам. Пусть они, пока не поздно, раскаются и вернутся к древней вере, иначе боги так покарают их и тех маловерных, кто идет за ними, что и следа от них не останется. Ибо долгое терпение богов дошло до предела. Боги разгневаны. Через него, Махатма Ананга, решили они проявить свою волю и наказать непокорных и отступников…

А за стеной, в машинном помещении, томился Федор Матвеев. Он был крепко привязан за руки к кольцам, вделанным в стену.

Мерно крутились, гудели огромные диски. Лал Чандр стоял у смотрового отверстия, наблюдал за ходом событий в зале. Время от времени он, не оборачиваясь, бросал несколько слов, и его помощники, повинуясь командам, передвигали медные засовы — открывали и закрывали путь тайной силе.

По этим переключениям Федор представлял себе, что происходит в храме. Он слышал рев толпы и крики ужаса. Народу показывали чудеса…

Итак, он своими руками воздвиг эти машины, которые испепелят его молниями… Где-то там, в зале, — друзья сикхи. Но что они смогут сделать, затерянные в разъяренной толпе? Да и сами они, увидев чудо, не преклонились ли перед брахманами?…

Двое факиров подошли к Федору, отвязали его и, схватив под руки, вывели через низкую дверцу в зал.

И вот он стоит лицом к лицу с Бестелесным. А там, за бассейном, море голов, злобные улыбки, ненавидящие глаза…

— Этот жалкий чужеземец хотел лишить меня жизни, — презрительно сказал Бестелесный. — Он не знал, что одни боги могут это сделать. Дайте ему нож, пусть он снова попробует пронзить мое тело.

Глухой рокот прошел по толпе. Один из факиров, осклабившись, протянул Федору нож. Федор оттолкнул его руку, и клинок со звоном упал на каменные плиты.

«Эх, если бы мой нож, что у старика спрятан! — тоскливо подумал Федор. — Да уж, видно, не судьба… Читай молитвы, флота поручик…»

Бестелесный крикнул что-то, чего Федор не понял, и толпа ответила ему яростным ревом. В первых рядах потрясали кулаками. Дай волю — прыгнут на него, Федора, вмиг растерзают…

— Снимите покрывало, — приказал брахман. Теперь все увидели обнаженный человеческий труп, лежавший у бронзовых ног богини.

С треском вырвались молнии из пальцев Кали, и…

Вопль ужаса раздался в храме, и гулкое эхо многократно повторило его. Мертвец ожил. Он бился и трепетал у ног грозной богини.

— Смотрите, люди! — закричал Бестелесный. — Богиня не принимает смерти моего лучшего ученика. Он — между жизнью и смертью, время перевоплощения для него еще не настало! Но за возврат его к жизни Кали требует жертвы!

К бассейну подошли один за другим двенадцать рабов. Каждый из них нес на плече кувшин, каждый вылил в воду что-то густое, темное, пахучее.

— Мы принесли тебе в жертву драгоценное масло, — обратился к богине Бестелесный. — Примешь ли эту мирную жертву?

Послышалось глухое клокотание. Вода в бассейне закипела. Масло собралось в темный ком и вдруг длинной струей метнулось сквозь воду к противоположной стенке бассейна, вскинулось вверх фонтаном. Какое-то мгновенье столб масла стоял неподвижно — и вдруг распался, обрызгав толпу душистыми каплями.

— Богине не угодна мирная жертва! — воскликнул Махатма Ананга. — Она благословила ею вас! Ей нужна человеческая жертва! Те из вас, кто принес себя в жертву под колесницей Джаггернаута, и те, кто был избран священными молниями, — все они получили счастливое перевоплощение. Их смерть была для них радостью! А для этого чужеземца смерть страшна, ибо он, далекий от наших богов, получит низшее перевоплощение. Душа его перейдет в тело морского червя, не видящего света, точащего скалы у берегов!

Вода в бассейне забурлила, над ней полыхнуло яркое пламя.

— Смотрите, богиня согласна, вода стала огнем! — закричал Бестелесный. — Пусть чужеземец умрет без пролития крови, как велит закон. Но священный шнур не коснется его шеи, Кали сама даст ему смерть! Уложите его у ног богини, рядом с моим учеником. Пусть все увидят, как богиня, взяв жизнь у одного, даст ее другому!

Федор с тоской оглядел зал. Враждебные, оскаленные лица. Все кончено, Федор Матвеев. Вот уже приближаются факиры… Сейчас схватят…

— Оэй, Федор!

Еще не дошел до сознания смысл этого окрика, но вдруг все существо Федора наполнилось грозным весельем.

Жадным взглядом впился в полутьму, задних рядов…

Что-то со свистом пролетело над головами толпы и упало к ногам Федора. Мигом Федор подхватил за рукоятку свой нож и, с наслаждением чувствуя сопротивление разрываемых тканей, вонзил его в грудь Бестелесного.

Кровь окрасила белые одежды Махатма Ананга. Он захрипел, захлебываясь, и упал бы, если б Федор вырвал нож из раны. Но Федор не выпустил рукоятку, пораженный неожиданной мыслью: как упадет Бестелесный? Ведь у него одна опора — подошвы ног… Упадет — провалится сквозь землю, а это — чудо, которое все испортит…

Он не слышал криков, не видел, что творится за его спиной… Только чувствовал, как тяжелеет Махатма Ананга, валится набок…



Смерть вернула Бестелесному обычные свойства, и хоть твердо держал Федор руку, проницающий нож скользнул сквозь тело, и, потеряв опору, труп Махатма Ананга с глухим стуком упал на каменные плиты.

Жуткая мгновенная тишина. И сразу — крики ярости и страха…

Расталкивая людей, к пьедесталу прорывались сикхи, на ходу вытаскивая из-под одежды кинжалы и длинные пистолеты…

К Федору подбежал Рам Дас, схватил за руку:

— Беги туда! Скорей!

Глава тринадцатая, На стрежне реки. — Федор предает земле тело Джогиндара Сингха. — «Коркодил — зверь водный». — Море! Куда плыть? — Шторм. — «Сберечь ее, сберечь…» — Звезда над водой

Без компаса и без руля

Нас мчало тайными путями,

Покуда корпус корабля

Не встал, сверкая парусами.

Э. Багрицкий, «Баллада о Виттингтоне»

Федор выпустил румпель из рук: все одно, ни зги не видать. Вокруг черным-черно. Да еще дождь льет не переставая. Воистину, разверзлись хляби небесные…

Могучий поток нес бот, как щепку. Громыхнуло в небе, будто с треском разорвали парус. Изломанно сверкнула молния. В ее мгновенном свете Федор увидел огромную вздувшуюся реку, деревья, вывороченные с корнем, плотную стену дождя.

«Стрежнем несет, быстриной, — подумал он. — Авось до света дотянем. Быстрина все обходит…»

Но, как ни успокаивал себя, было страшновато. При таком разгоне налететь на порог или камень — бот разобьет в прах, костей не соберешь. Ладно еще, что вода сильно поднялась, затопила, должно быть, камни и мели…

Он сидел на корме, стараясь укрыть своим телом Бхарати от дождя. Девушка прижалась головой к его коленям. Ее била дрожь. Федор гладил ее мокрые волосы. Слова не шли. Да и какими словами утешишь?…

Старый плотник Джогиндар Сингх лежал на палубе. Смутно белела его одежда. Сильные руки вытянуты вдоль тела — никогда уж они не возьмутся за топор…

…Тогда, в храме, сикхи пробили себе дорогу сквозь ужаснувшуюся толпу, схватили и взяли под стражу раджей и брахманов. Но Лал Чандра не удалось найти: потайными ходами бежал хитрый брахман. Какие-то вооруженные люди стали окружать храм: видно, брахманы и махараджи держали их неподалеку, на случай неудачи. Во дворе храма, в темных переходах загремели ружья. Сикхи пустили в ход свои кривые ножи.

Рам Дасу удалось вывести Федора незаметно из храма к речке, где его поджидали Сингх и Бхарати. Они побежали берегом, под дождем, спотыкаясь о камни. Вслед ударили выстрелы. Старик вдруг вскрикнул, упал ничком. Федор поднял его, взвалил на спину. Долго пробирались сквозь береговые заросли, пока не вышли к Инду. Там Бхарати разыскала бот, привязанный к камню…

Наконец забрезжил серый рассвет. Река, иссеченная дождем, была мутно-желтая. Бхарати теперь сидела возле отца, неподвижная, окаменевшая от горя. Смотрела на спокойное лицо старика, на его белый тюрбан и седую бороду в пятнах запекшейся крови.

С превеликим трудом пристал Федор к небольшому островку. Прыгнул в воду, вытянул бот на мокрый песок.

В крохотной каюте под палубой он разыскал топор: старый плотник заботливо снарядил бот всем необходимым. В размокшем от дождя грунте вырубил топором могилу, бережно опустил в нее тело Джогиндара Сингха. Сверху, над могилой, сложил груду камней.

Федор не знал, правильно ли поступает, предавая тело старого сикха земле. За время жизни в Индии он наслышался немало о разных похоронных обрядах. Знал, что индуисты предпочитают сжигать трупы, а пепел бросают в воду священных рек. Слышал, что жители гор особо почетным считают «предать тело небу»: переносят труп на вершину горы и оставляют его орлам-стервятникам и грифам.

Каменное лицо Бхарати пугало Федора. Хоть бы слезам волю дала, все легче бы было… Он тронул ее за плечо. Она молча отошла от могилы, молча забралась в бот.

Федор вошел по пояс в воду, приналег, стаскивая бот с песка. Ноги вязли в жидком иле. Он навалился что было силы — бот поддался, заскользил…

Страшный крик Бхарати раздался у него над ухом. Федор вскинул глаза. Девушка, белая от ужаса, указывала рукой в сторону и пронзительно кричала:

— А-а-а-а-а!..

Мигом обернулся Федор и увидел длинное бурое бревно. Оно быстро подплывало к нему и вдруг разинуло чудовищную зубастую пасть.

Он с силой оттолкнулся и перемахнул на палубу бота. Услышал, как лязгнули зубы за его спиной. Не успел перевести дух, как Бхарати бросилась к нему на шею, спрятала голову у него на груди и залилась слезами. Она плакала неудержимо, ее худенькие плечи дрожали у Федора в руках. Он поднял ее мокрое лицо, улыбнулся, сказал по-русски:

— Любушка ты моя!

Она прижалась к нему, зашептала сквозь слезы:

— Ты береги себя… У меня никого больше нет… кроме тебя… Береги себя, слышишь!..

Он снова вывел бот на стрежень реки.

Впервые увидел Федор крокодила. Слыхивал об этих чудищах много. Вспомнил, как когда-то вычитал в «Азбуковнике»: «Коркодил — зверь водный, егда имать человека ясти, тогда плачет и рыдает, а ясти не перестает». Усмехнулся Федор, припомнив страшенную крокодилову пасть: вряд ли эдакое страшилище будет оплакивать свои жертвы…

Лишь на третий день перестал лить дождь. Проглянуло сквозь тучи солнце. А могучая река несла бот все дальше и дальше — к океану.

На ночевку Федор теперь приставал к берегу. Зажигали костер, Бхарати наскоро готовила немудрящую еду.

Старый плотник хорошо позаботился: под баковым настилом был добрый запас овощей, риса и сушеного мяса. Было два глиняных сосуда с маслом, несколько больших, оплетенных прутьями кувшинов с водой. И соль не забыл припасти — три крупных прозрачных куска. Положил кой-какой инструмент, моток конопляных веревок, рыболовные крючки. Даже несколько пороховых ракет было.

Федор смастерил удочки, ловил рыбу — старался экономить припасы. Запасал речную воду, фильтруя ее через покрывало Бхарати, сложенное многократно. Кто знает, что ждет впереди?…

Через неделю Федор заметил, что речной разлив становится шире, а мутная, кофейного цвета вода светлеет с каждым часом. И наступило утро, когда он увидел, что бот почти неподвижен: океанский прилив запер реке выход.

Значит, скоро море! Да и ветер, легкий северный ветер, нес морскую прохладу…

Федор поднял носовой парус, сплетенный из крепких пальмовых листьев. Потом опустил сквозь колодец в воду тяжелый шверт — обшитый медью выдвижной киль — и подобрал шкоты. С радостью услышал милый сердцу звук заговорившей под днищем воды…

Через несколько часов скорость хода заметно возросла: начался отлив.[23]В районе впадения Инда в океан действуют неправильные, полусуточные приливы.

Вода светлела, становилась голубой, берега раздавались все шире, уходили в дымку. И вот длинная синяя океанская волна приняла бот, качнула, плавно передала другой волне…

Море!

Федор натянул гротафал, и желто-зеленый грот из пальмовой плетенки взлетел до места. Глубоко, освобождение вздохнул Федор, улыбнулся Бхарати. Девушка залюбовалась им: синеглазый, добрый, веселый бог…

— Теперь куда поплывем? — спросила она.

Об этом Федор много думал. Вспоминал слова старого Сингха: повернуть вправо — приплывешь в Карачи, там персидские купцы частые гости; влево плыть, на юго-восток, — в португальские владения попадешь…

Путь через Персию смущал Федора, хоть был он и ближе. Еще перед хивинским походом слышал Федор, что у Петра Алексеевича нелады с Персией. И позднее в дом Лал Чандра доходили смутные слухи о том, что неспокойно в персидской земле.

Нет, уж лучше плыть другим путем. Португалия — страна далекая, ей резону нет ссориться с российской державой…

И Федор повернул влево. Когда завиднелся невысокий берег, стал править вдоль него.

Несколько дней плыли спокойно. С севера дул ровный, несильный ветер, и бот, покачиваясь, шел в бакштаг, делая узлов до пяти, как прикинул Федор. Иногда виднелись в море далекие паруса. Зорким глазом Федор определял, что те паруса не европейские. Сближаться с ними остерегался.

Бхарати повеселела на морском просторе. Варила рис и пекла свежевыловленную рыбу на горячей глине небольшого очага, который Федор сложил еще во время одной из стоянок на Инде. Она охотно училась управлять парусами и вскоре уже подменяла Федора, чтобы дать ему соснуть часок-другой.

…По расчетам Федора, они уже были недалеко от Диу, как вдруг ветер стих, а через час задул с востока. Приведясь к ветру, Федор сменил галс и пошел бейдевинд, надеясь приблизиться к берегу в лавировку.

Но ветер усиливался. По морю побежали белые барашки, на высоких волнах запенились кипенные гребни.

Гнулась мачта, доски стонали. Бот лежал на боку, палуба чуть ли не до половины ушла под воду:

— Только жмет, а ходу нет, — пробормотал Федор, Поворачивать было опасно, но ничего другого не оставалось. Он потравил шкот. Бот выпрямился и увалился под ветер. Федору удалось рассчитать так, что в момент, когда бот стал боком к ветру, он оказался в глубокой впадине между волнами, защитившими его от ветра.

Сильно качнуло — сначала в одну, потом в другую сторону. Палуба на миг скрылась под водой. Бхарати прижалась к Федору.

— Может, вниз спустишься? — спросил он. — Заливает здесь…

Девушка покачала головой:

— С тобой я ничего не боюсь.

— Тогда держись крепче, чтоб не смыло, — трепать нас будет знатно!

Федор знал, что крошечному суденышку пересилить океанский шторм — дело не простое. Но рядом была Бхарати. Она ему доверилась, и он все сделает, чтобы сберечь ее. Да и не впервой штормовать ему: не забыл, как кипело под ним и бесновалось Каспийское море…

Федор споро взялся за дело. Прежде всего закрепил опущенный шверт, чтобы ударом волны его не подняло вверх. Потом наглухо укрепил крышку люка хорошим затяжным узлом: главное — воды не зачерпнуть. С трудом отвязал парус, сложил его и прикрыл им Бхарати.

Теперь бот удирал от шторма «под рангоутом» — при таком ветре голая мачта вполне заменяла парус. Все. дальше на запад несло его — вдаль от индийских берегов…

К ночи ветер еще пуще озверел. Стеной шла черная ревущая вода. Бросало бот, как ореховую скорлупу: с волны на волну, вверх-вниз…

Ни о чем больше не думал Федор, только о том, чтобы держать бот поперек волны. Если развернет к волне лагом — враз опрокинет. Счастье еще, что надежно сколотил старый плотник бот по его, Федора, эскизу: незапалубленная лодка без шверта давно бы уж потонула.

Он еще находил в себе силы: сквозь рев моря бросал девушке шутливое слово. А она, клубочком свернувшись у ног его, на дне кокпита, крепко держалась за его колени.

Сберечь ее, сберечь…

Он нащупал моток веревки и велел Бхарати обвязаться, потом обвязался сам. Передал девушке румпель. Пополз на бак: надо было убрать мачту.

Под обвалами воды Федор освободил ванты и, потравливая штаг, уложил мачту на палубу. Вернулся в корму, отдышался немного.

— Теперь помоги мне, будем плавучий якорь ладить… Придерживая румпель локтем, он с помощью Бхарати сложил вместе мачту, шпринт и гик и крепко связал их. Потом на длинном конце, закрепленном на носу, сбросил тяжелый сверток в воду.

Тотчас бот развернулся носом к ветру. Удерживаемый плавучим якорем, он почти стоял на месте и не оказывал сопротивления шторму. Ветер со страшной силой обтекал его.

Федор открыл люк, крикнул:

— Быстро вниз!

И сам прыгнул вслед за Бхарати. Захлопнул и закрепил крышку люка.

В тесной каюте было темно, но сухо, безветренно…

— А если опрокинет? — тревожно спросила Бхарати. — Мы не успеем выбраться наверх.

— А если и успеем выбраться, легче не будет… У нас говорят: двум смертям не бывать, одной не миновать.

— Разве у вас тоже верят в карму?

— Да нет. — Федор усмехнулся. — Поговорка просто…

Вверх-вниз… Вверх-вниз… Изматывала килевая качка. Время исчезло. Может, ночь прошла? А может, две ночи? Вверх-вниз… Глухие обвалы воды. Стонет палуба.

— Ты спишь, Бхарати?

— Нет.

— Тебе плохо?

— Н-нет.

Федор вдруг завозился в темноте; стукаясь то головой, то коленями, чертыхаясь, он шарил по темной каюте.

— Что ты ищешь?

— Подожди… Сейчас.

Удары кремня об огниво. Посыпались искры — и вот вспыхнула красная точка. Федор раздул трут, зажег сухую кору, припасенную заранее, и с немалым трудом засветил фитиль — растрепанную веревку, торчащую из носика сосуда с растительным маслом.

Слабым светом осветилась каюта.

— Подержи. — Федор передал девушке светильник и быстро приготовил веревочную подвеску.

Теперь светильник висел посреди каюты. Федор осмотрелся. Сверху, через палубу, вода почти не проходила. Он приподнял стлань, опустил руку: воды на дне немного.

Взглянул на бледное лицо Бхарати.

— Плохо тебе, любушка? Не тошнит?

— Нет, — прошептала она упрямо.

«Истинная жена для моряка», — подумал Федор и обнял девушку.

Закатное солнце светит в спину. Северный ветер гонит ленивую волну. Отбушевал шторм. Да не все ли равно теперь?…

Федор сидит в корме, упрямо правит на восток. Но берега все не видно. Сколько же дней и ночей мотало их по Аравийскому морю?…

Бхарати лежит у его колен. Утром он влил ей сквозь сжатые запекшиеся губы последние капли воды из кувшина.

Эх, Федор Матвеев! Не судьба тебе, видно, добраться до родины. Для того ты избежал смерти от молнии там, в храме, чтобы принять страшную смерть от безводья…

Бхарати лежит, закрыв глаза. Федор тревожно наклоняется к ней, трогает за голову, прислушивается: дышит ли?

Сберечь ее, сберечь…

Ночь наступает сразу, без сумерек. Яркие, далекие, высыпали на черном небе звезды.

Покачивает. Туманится голова, в сон клонит. Заснуть — уж не проснуться больше…

Страшным усилием заставляет себя Федор стряхнуть сонную одурь.

Звезды и ветер… Левее курса, совсем низко над черной водой, стоит большая красноватая звезда.

Почему так низко? И почему покачивается звезда?!

Федор вскакивает, вглядывается… Это корабль!

— Слышишь, Бхарати? Корабль!

И, словно в подтверждение, ветер доносит гитарный перебор и обрывки песни.

Низкий мужской голос поет на незнакомом языке. Но он, Федор, знает эту песню!

Скажи, моряк,

Живущий на кораблях,

Разве может сравниться звезда…

Да, он ее знает! Он слышал в Марселе, как распевают: ее испанские и португальские моряки.

Значит, португальский корабль!..

Одним прыжком — в каюту. Расшвыривая все, что попадается под руку, ищет пороховую индийскую ракету. Вот она! Привязывает ее к палке на носу бота. Сбивая в кровь пальцы, высекает огонь, подносит раздутый трут…

Зашипев, взлетает в ночное небо красная дуга.

Глава четырнадцатая, Возвращение. — «Отправить ево к тому же князю Черкаскому…» — Новый город Екатеринбурх. — Встреча в «царской австерии». — «Коли, тогда поверю!» — Електрическая сила. — У Ломоносова. — Неразгаданная тайна

Електрическая сила есть действие, вызванное легким трением в доступных чувствам телах, которое состоит в силах отталки-вательных и притягательных, а также в произведении света и огня.

М. В. Ломоносов, «Теория електрическая, математическим способом разработанная»

На дворе январский мороз. На стеклах низеньких окон намерзло изрядно льда. Потрескивают сосновые бревенчатые стены.

А в горницах тепло. Огромный, во всю стену, стол завален образцами руды, металла и угля, чертежными инструментами, рукописями. Стоят здесь посудины с порошками и жидкостями, в углу — невиданная в здешних местах машина: между двух стоек — лакированный диск с блестящими металлическими пластинками, с ременным приводом и ручкой. На стойках — блестящие медные шары.

В комнате полумрак. Только середина стола освещена двумя свечами в высоких подсвечниках.

Свечи льют желтый свет на седую голову. Скрипит гусиное перо по шероховатой бумаге. Зимние вечера длинны, а Федору Матвееву их не хватает. Не разгадана старая загадка…

Федор подходит к машине, крутит ручку. Тоненькая фиолетовая ниточка разряда с сухим треском вспыхивает между шарами.

Федор опускается в кресло. Сухие, со вздувшимися венами, но еще крепкие руки лежат на подлокотниках. Задумался Федор. Плывут перед мысленным взглядом видения прошлого…

Нелегким было возвращение на родину. После долгого плавания вокруг Африки доставил их португальский фрегат в Лиссабон. Оттуда то морем, то сушей, через многие страны, кое-как, без гроша в кармане, добрались до Петербурга — и не сразу смогли сойти с корабля: Нева, выйдя из берегов, залила город. Говорили, что сам царь разъезжал на шлюпке по затопленным улицам, спасал людей.

Как напугал Бхарати холодный, туманный город, залитый бурлящей водой!

Вскорости — как обухом по голове — известие о смерти государя…

Докладывал Федор куда следует о своем возвращении из плена, но в те дни вельможным людям было не до безвестного поручика: решался вопрос, кому быть на троне.

Каким-то чудом донесение Федора попало к самому Меншикову, и всесильный князь, пробежав две-три строчки, нацарапал, набрызгав пером, резолюцию:

«Понеже порутчик Матвеев и ранше служил у князя Черкаскова, отправить ево в Сибир для службы далше к тому-же князю Черкаскому, а денех ему Матвееву за прошлое время расчесть и выдать».

Насилу Федор сообразил, в чем дело: в то время губернатором Сибири был однофамилец, а может, и дальний родич князя Александра Бековича-Черкасского — князь Алексей Черкасский, назначенный после казни Гагарина.

Так как Меншиков не указал, кто должен ему «расчесть и выдать», Федор, видя, что в петербургской суматохе толку не добьешься, решил заехать к родителям, в Захарьино, повидаться, а там — отправиться в Сибирь.

Родители Федора не слишком обрадовались, увидав привезенную из-за дальних морей невестку. Между собой осуждали: и длиннолица, и малоутробиста, и темна, аки цыганка, и больно смело себя держит, страху не оказывает. Однако, решив, что служивый сын — отрезанный ломоть, не перечили. В родовой вотчине, в своей же церкви, Бхарати окрестили, нарекли Анной, а отчество дали по крестному отцу, дальнему родичу Матвеевых, — Васильевна.

Денег на дорогу хоть и не густо, а все ж таки дали.

Дорогой Федор узнал, что Черкасский уже не губернатор Сибири: по указу Екатерины Первой он был назначен в астраханские земли на должность «калмыцкого начальника».

Федору посоветовали ехать прямо в новый город Екатеринбурх,[24]Ныне Свердловск. недавно построенный на реке Исети, к начальнику сибирских и уральских заводов Георгу Вильгельму де Геннину: он-де всех сведущих в горном да плотинном деле людей принимает.

Дождавшись оказии, отправились. Плыли вниз по Волге, потом свернули в Каму. Когда после волжских просторов струг пошел то бечевой, то веслами, а когда и под парусом меж тесных, густо поросших лесом берегов, Бхарати была поражена видом лесного приволья и смолистой прохладой.

У деревни Ягошихи,[25]В 1781 году поселок Ягошиха был переименован в город Пермь. где недавно был построен новый медеплавильный завод и где в Каму впадает горная река Чусовая, пришлось остановиться: весенние воды еще не сошли и подняться по Чусовой против течения было невозможно.

Оставив речной караван, поехали сухим путем: берегом Сылвы до Кунгура и дальше — через перевал, к новому городу Екатеринбурху.

Во все глаза глядела изумленная Бхарати на горы, покрытые густым хвойным лесом, на бурные реки и тихие голубые озера, на зеленый, в цветочном узоре ковер травы, на каменные осыпи, поросшие по краям смородиной, жимолостью и колючим шиповником.

Город Екатеринбурх был невелик. Постройка его обошлась всего в 53 679 рублей и две копейки. Были здесь две доменные печи, выплавлявшие по три-четыре тонны чугуна в сутки, мастерские, где чугун кричным способом перерабатывался в сталь, кузнечные, якорные и проволочные фабрики. Плотина на реке Исети позволяла копить весенние воды. Водяные колеса приводили в действие мехи для дутья в доменные и кузнечные печи.

Завод и поселок были окружены крепостной стеной.

В обербергамте[26]Обербергамт (нем.) — главное управление горнорудной промышленности. Федор был хорошо принят и назначен в должность механикуса. Обязанности его по регламенту определялись так:

«Надлежит ему знать всякие машины, которые потребны к горным делам, а именно: для выливания воды, для подъема руды и протчего строить и в действо приводить, быть при строении всяких фабрик, ему же и пожарные машины и трубы ведать».

Отвели Федору казенную квартиру в крепости, и началась новая жизнь на новом месте…

Служил Федор исправно, ведал колесное и плотийное дело, ездил по заводам, следил за работами.

Понемногу привязался он к суровому, но знающему и любящему свое дело дс Геннину. Помогал ему завершать затеянный им труд под названием:

«Генералом-лейтенантом от артиллерии и кавалером ордена Святого Александра Георгием Вильгельмом де Генниным собранная натуралии и минералии камер в сибирских горных и завоцких дистриктах также через ево о вновь строенных и старых исправленных горных и завоцких строениях и протчих куриозных вещах абрисы».

Бхарати на русских хлебах и прохладе раздобрела и побелела. Растила детей, хлопотала по хозяйству, ставила квасы и наливки, запасала на зиму меды и варенья. По-русски уже говорила изрядно. Когда через несколько лет они с Федором наведались к его родителям, старики приняли ее более благосклонно.

В 1730 году де Геннин был вызван сенатом для составления вместе с берг-коллегией ведомости о состоянии заводов, количестве металла и числе работных заводских людей. Вместе с ним выехал и Федор Матвеев.

Пришлось прожить в Петербурге с год.

Столица застраивалась дворцами вельмож — один другого краше. Вельможи были больше новые, из немцев. И при Петре немцев наезжало в Россию изрядно, но все это были люди, сведущие в военном деле или ремеслах. А теперь Петербург был наводнен шаркунами, проходимцами — им покровительствовал всесильный Бирон, фаворит новой царицы Анны.

В надежде встретить старых сослуживцев частенько заходил Федор в бывшую «царскую» австерию. Когда-то здесь за кружками пива, с глиняными трубками, набитыми табаком-кнастером, сиживали за некрашеными столами бывалые, умелые люди. Рассказывали о далеких морях, редких товарах, диковинных обычаях. Спорили, где лучше строят корабли, как правильнее подбирать медь и олово для пушечного литья, о скампавеях и галиотах, приливах и течениях. Сам Петр Алексеевич захаживал сюда, подолгу говорил с моряками…

Теперь здесь было полно хвастливых щеголей в пудреных париках и с кружевными манжетами, чванливых немцев и старательно подражавших им русских придворных. Забегали сюда нужнейшие по нынешним временам иноземные специалисты — учителя танцев и светского обхождения, с обязательной крошечной скрипочкой — пошеттой — в кармане модного кафтана.

Вместо того чтобы степенно, вперемежку с беседой, прихлебывать пиво, пили без меры заморские вина, громко хвастались амурными победами. И еще — обсуждали новые моды: мужчины начали тогда налеплять на лицо черные тафтяные кружочки — мушки. Появился «язык мушек», и щеголи, восхищаясь, затверживали: что означает мушка на подбородке, что — на левой щеке, что — под глазом. С божбой и криками играли в карты; шахматы, издавна привившиеся на Руси, теперь были не в почете: «зело не достает в сей забаве газарду».

Однажды, зайдя в «царскую» австерию, Федор скучал над кружкой пива, потягивая трубку, и вдруг почувствовал на себе чей-то пристальный взгляд. Оглянулся и увидел за соседним столиком высокого загорелого моряка средних лет. Моряк широко улыбнулся, взял свою кружку и решительно подошел к Федору.

— Точно, поручик Матвеев! Неужто жив, тезка?

— Федор Иваныч! Вот не чаял увидеть!

Это был Федор Иванович Соймонов, гидрограф и картограф, знаменитый (не в свое, а в наше время) исследователь Каспийского моря.

— Да тебя ж хивинцы зарубили! Не верю, чаю — призрак твой, фантом, пиво пьет и табак курит! Как, откуда? Изволь, немедля рассказывай.

— Долго рассказывать, Федор Иваныч… Здесь не по духу мне. Может, пойдем ко мне? Я поблизости, на Острову, квартирую.

Они вышли на улицу, светлую, несмотря на позднее время: стояли белые ночи. В ялике переправились через Неву.

Едучи в столицу надолго, Федор захватил с собой семью. Ему удалось снять хороший домик со всеми угодьями у самой реки.

Бхарати давно уж не видела мужа таким оживленным…

То и дело Федор прерывал свой рассказ, засыпал Соймонова вопросами, но тот не давался:

— Изволь, сударь, как я годами и чином старше, в подчинении быть. Сказывай, что дальше было. Да не опасаешься ли про ту индийскую девицу при супруге своей излагать и не потому ли в рассказе перебиваешься?

Бхарати засмеялась. Федор ласково глянул на нее:

— Видно, ты в российских климах изрядно лицом переменилась, — или гость наш на тебя не довольно пристально глядит?

Соймонов изумленно воззрился на Бхарати:

— Ужели она?…

— Она самая, — подтвердил Федор. — Во святом крещении Анна Васильевна, а по сути — Бхарати Джогиндаровна. Да я, признаться, старым именем ее чаще величаю — привычнее. Верно, Бхарати?

— Диву даюсь! — сказал Соймонов. — Истинно Улиссовы препоны претерпел ты, возвращаясь на родину, однако ж с разностию, что Пенелопу свою с собою привез.

— Так-то так, — отозвался Федор, — да все ж таки, подобно Улиссу, горе дома застал.

— Какое? Из свойственников кто?

— Нет, свойственники живы. Но, представь, приехали мы днями перед кончиною государя Петра Алексеевича. А с его кончиною горе настало нам, кто хотел расцвета отечества, и великая радость им, несытым псам, откуда только они на погибель нашу набрались…

— Ох, не говори, Федор Арсеньевич! — вздохнул Соймонов. — Вот приехал я, издать затеял полнейший атлас карт Каспийского моря, и здесь, в столице, натерпелся от них. Ныне их сила, что поделаешь… Выпьем за упокой души Петра Алексеевича!

Выслушав длинный рассказ Федора, Соймонов задумался.

— Гисторию свою ты преизрядно изложил, — сказал он. — И, признаюсь, коли б не супруга твоя, оной гистории участница, — я бы тебе не во всем поверил.

Федор улыбнулся.

— Бхарати! — негромко окликнул он жену и сказал ей что-то на языке хинди.

Она вышла ненадолго в другую комнату и вернулась, неся небольшой сверток. Федор развернул его и взял за костяную рукоятку клинок с дымчатыми узорами.

Соймонов потянулся к ножу:

— Хорош! Истинный булат. Но Федор отвел его руку:

— Гляди! Тебе первому в России показываю.

И он быстро нанес себе несколько ударов ножом в грудь.

Крик изумления замер у Соймонова на губах. Он вскочил, положил руку на стол ладонью кверху.

— Коли! — сказал он, не сводя глаз с клинка. — Коли сюда, только тогда поверю, что не сплю!

Шли годы.

Де Геннин закончил свои «Абрисы» и преподнес в дар императрице. Анна приняла сей труд благосклонно — и тотчас о нем забыла.

Не знал старый инженер, что труд его жизни будет впервые напечатан и увидит свет ни много ни мало, как через двести лет — в 1934 году, в Москве, — и уж, конечно, не техническую, а чисто историческую ценность представит собою…

Все больше затягивали Федора заводские дела. Густо пошла седина в его русых волосах. Росли дети. Вот уж старший, четырнадцатилетний Александр, названный в честь старого друга Кожина, готовился к отъезду в Петербург, в Шляхетский корпус.

А загадка все не разгадана…

В чужие руки передавать свои опыты не хотелось. Да и кому? Кто поверит? Вот Соймонов: умен мужик, а так и не поверил, счел тот нож за хитрый восточный фокус, даром что в руках сам держал.

Верно, про тайную силу, мечущую молнии, Федор дознался. Прочтя книги, какие мог достать, узнал, что еще без малого сто лет назад, в 1650 году, бургомистр города Магдебурга Отто фон Герике насаживал на вращающуюся ось гладкий шар из серы и натирал его ладонями, отчего шар начинал светиться и потрескивать.

А в 1709 году англичанин Хаукоби заменил шар из серы стеклянным и тоже получил искры с треском. Про эту машину писал Ломоносов в своем «Слове о пользе стекла»:

Вертясь, стеклянный шар дает удары с блеском,

С громовым сходственным сверканием и треском.

Позже стали вместо натирания ладонями применять кожаные подушки, прижатые к шару пружинами.

Узнал Федор, что еще древние эллины получали искры, натирая суконкой янтарь, и от этого слова «янтарь» — по-гречески «электрон» — пошло мудреное название тайной силы — «электрическая».

Ясное дело: тайная сила в машине молний Лал Чандра была электрической, но разве сравнить ее с безвредными искрами Хаукоби? Дисковая машина Федора давала искры много сильнее, чем шар Хаукоби, но куда ей было до машин Лал Чандра? Как же получал индус ту страшную силу, которая убивала людей, а мертвецов заставляла содрогаться?

Видно, все дело было в искусстве копить электрическую силу в сосудах с жидкостью. Припоминая все, что видел в Индии, Федор без конца проделывал опыты, соединяя с машиной металлические сосуды, подбирая разные жидкости, но толку не было.

И вдруг Федор вычитал ошеломительное, известие…

В конце 1745 года один из учеников лейденского ученого Питера Ван-Мушенброка[27]Мушенброк стал знаменит этим случайным открытием; прибор получил название «лейденской банки». Одновременно с Мушенбро-ком это же открытие сделал Клейст в Померании. пытался наэлектризовать воду в стеклянной банке…

«Хочу сообщить вам новый и страшный опыт, который советую самим никак не повторять», — писал Ван-Мушенброк парижскому физику Реомюру и сообщал далее, что, когда он взял в левую руку стеклянную банку с наэлектризованной водой, а правой рукой коснулся медного прута, опущенного в воду и соединенного с железным, висящим на двух нитях из голубого шелка, «вдруг моя правая рука была поражена с такой силой, что все тело содрогнулось, как от удара молнии… одним словом, я думал, что мне пришел конец…»

А чуть позже, в 1746 году, аббат Нолле в Версале разрядил лейденскую банку через цепь из ста восьмидесяти гвардейцев, державшихся за руки. «Было курьезно видеть разнообразие жестов и слышать мгновенный крик, исторгаемый неожиданностью у большей части получающих удар…» — писал Нолле о том, что произошло, когда цепь была замкнута.

Затем Нолле в присутствии королевской фамилии удалось ударом электрической искры при разряде лейденской банки умертвить воробья…

Лейденская банка была первым статическим конденсатором. Федор пошел в своих поисках дальше: его машина давала более сильные разряды. Но опыты с металлическими сосудами ни к чему не приводили. А ведь у Лал Чандра были именно металлические сосуды, а не стеклянные. Что же за жидкости применял брахман?…

Как-то, будучи в Петербурге, отправился Федор в де-сиянс-Академию,[28]Академия наук. к Михаиле Васильевичу Ломоносову, недавно назначенному профессором химии. О молодом ученом, смело пробившем себе путь в науку сквозь немецкое засилье, был Федор наслышан немало.

— Науки об електричестве, сударь, пока нет, — сказал ему Ломоносов, — но, уповаю, будет. Что ж вам присоветовать? Електрическими опытами у нас ведает господин Рихман, хоть и иноземец, но человек не чванный. Однако и Рихман и я полагаем, что силы електрические, получаемые трением, есть те же, что и громовые молнии. И сейчас преинтересные, скажу вам, возможности на пороге обретения находятся.

При помощи Ломоносова Федору удалось побывать в «покоях для електрических опытов» — первой в мире электролаборатории.

Рихман выслушал его с интересом, многое записал. Но вообще-то Ломоносова и Рихмана интересовало систематическое изучение электричества, особливо атмосферного. Ломоносов искал «подлинную електрической силы причину и как ту силу взвесить», — понимал, что без точных количественных показателей наука об электричестве существовать не может.

В 1752 году Федор прочел в «Санкт-Петербургских ведомостях» описание новых опытов Ломоносова и Рихмана с выводами:

«Итак, совершенно доказано, что електрическая материя одинакова с громовою материею, и те раскаиваться будут, которые доказать хотят, что обе материи различны», и «не гром и молния причина електрической силы в воздухе, но сама електрическая сила грому и молнии причина».

А в следующем году Рихмана убило молнией при попытке измерить электрическую силу грозовых разрядов.

На Ломоносова посыпались упреки и угрозы.

«Хотели надумать, как божий гнев — грозу — от людей отвести, ан бог и наказал, чтоб неповадно было!» — кричали ненавистники.

До Урала известия о петербургских событиях доходили не скоро, но Федор внимательно следил за ними.

— И смех и грех, — говорил он жене. — Помнишь, как индийские брахманы вызывали молнии, чтобы людей дурачить? А здесь наши брахманы теперь ругаются, что люди хотят узнать природу молнии. А дай им в руки ту силу, они себя покажут! Нет, я за благо почитаю, что не открылся никому…

— Бросил бы ты, Федя, свои инвенции, — сказала Бхарати, тревожно глядя на мужа темными удлиненными глазами. — Как господина Рихмана убило, так я совсем покоя лишилась…

— Нет, не брошу, — упрямо сказал Федор. — Если жизни моей не хватит, дети займутся, хоть бы и Александр. Не мы, так они или потомки их до лучшего времени доживут.

Совсем оплыли свечи. Федор берет щипцы, снимает нагар. Потрескивают от мороза бревенчатые стены. В соседнем покое Анна Васильевна тихонько напевает грустную песню — ту самую, что певала когда-то возле храма грозной богини Кали…

Федор закрывает глаза. Плывут воспоминания. Старик, прикованный в башне… Так и унес, видно, в могилу свою великую тайну — как делать тело бесплотным… Масло, длинным жгутом рванувшееся сквозь воду бассейна… Бестелесный…

Не приснилось ли ему все это?…

Свечи льют желтый свет на седую голову. Поскрипывает гусиное перо.

«Лета 1762, януария двенадцатого дня заканчиваю я сие писание. Полагаю, что надежнее будет тебе по надобности, аще возникнет, в де-сиянс Академию, к господину Ломоносову Михаиле Васильевичу обратиться, понеже он к науке российской весьма усерден.

Но завещаю волю свою: берегись, сын мой, чтобы сила сия електрическая не стала достоянием тех несытых псов, кои не о государственной, но лишь о собственной своей пользе помышляют…»


Читать далее

Часть первая. РТУТНОЕ СЕРДЦЕ 09.04.13
Часть вторая. ФЛОТА ПОРУЧИК ФЕДОР МАТВЕЕВ 09.04.13
Часть третья. СУКРУТИНА В ДВЕ ЧЕТВЕРТИ 09.04.13
Часть четвертая. ОСТРОВ ИПАТИЯ
Глава первая, О том, как лаборатория Привалова временно вышла из строя 09.04.13
Глава вторая, Пятеро, не считая собаки, отплывают на яхте навстречу новым приключениям 09.04.13
Глава третья, в которой авторы, вспомнив о своем обещании, устраивают кораблекрушение 09.04.13
Глава четвертая, Про кольцо Мёбиуса, которое «утонуло» в бетоне 09.04.13
Глава пятая, в которой экипаж «Меконга» осваивает необитаемый остров 09.04.13
Глава шестая, в которой появление нежданных пришельцев кладет конец робинзонаде 09.04.13
Глава седьмая, На острове Ипатия происходят важные события 09.04.13
Глава восьмая, Про воду и огонь 09.04.13
Глава девятая, в которой Юра, подобно Александру Македонскому, разрубает веревку, чтобы выйти из затруднительного положения 09.04.13
Глава десятая, в которой снова появляется Бестелесный 09.04.13
Глава одиннадцатая, в которой невиновность Опрятина устанавливается несколько необычным образом 09.04.13
Глава двенадцатая, приводящая наших героев на остров Птичий Камень 09.04.13
Глава тринадцатая, завершающая книгу, но открывающая новые перспективы 09.04.13
ЭПИЛОГ 09.04.13
Часть вторая. ФЛОТА ПОРУЧИК ФЕДОР МАТВЕЕВ

Нецензурные выражения и дубли удаляются автоматически. Избегайте повторов, наш робот обожает их сжирать. Правила и причины удаления

закрыть