ЧАСТЬ ВТОРАЯ. ПРИКЛЮЧЕНИЯ В ПЛАТЯНОМ ШКАФУ

Онлайн чтение книги Эксперимент «Идеальный человек»
ЧАСТЬ ВТОРАЯ. ПРИКЛЮЧЕНИЯ В ПЛАТЯНОМ ШКАФУ

ГЛАВА ПЕРВАЯ,

в которой семья Красиных начинает контропыт под названием «Брешь»

Операцию «Брешь» решено было начать немедленно. Пока Геннадий Онуфриевич смотрел телевизор, семья быстро провела подготовку к ночному контропыту. Деды стояли за спиной сына «на стреме», а Ирочка и Вера быстро перенесли в платяной шкаф матрац, подушку, одеяло, двухдневный аварийный запас продовольствия и прочее необходимое для длительного путешествия. Первой забралась в шкаф Вера…

Когда Геннадий Онуфриевич на цыпочках прокрался к двери и рывком распахнул ее, он увидел лишь идиллическую картину: молодая мать, завязанная по всем правилам Декларации повязкой-удавкой, кормила грудью Шурика-Смита, не проявляя ни малейшей попытки издать какой-нибудь, даже невнятный звук.

Покормив юного подопытного Красина, Ирочка так же безропотно удалилась. Геннадий Онуфриевич пожелал жене спокойной ночи, чмокнув ее в повязку-удавку, закрыл дверь на ключ, включил настольную лампу и засел за какие-то расчеты.

Так прошло с полчаса. Вере через неплотно прикрытую дверь шкафа хорошо виден был отец, освещенный лампой, его какое-то одухотворенное лицо, спутанная, нависшая на лоб шевелюра…

«Он стал фанатиком, – подумала девушка. – Если он меня застанет здесь…»

Вскоре Геннадий Онуфриевич устало откинулся на спинку стула и некоторое время посидел так, едва слышно что-то бормоча. До Веры донеслись слова «интерпретация» и «квадрат из косинуса» или что-то в этом роде.

Затем ученый-фанатик посмотрел на часы, взял рейсшину и подошел к кроватке спящего Шурика-Смита. Он осторожно снял одеяльце с младенца, измерил сына рейсшиной и тщательно занес в толстую тетрадь результаты измерений. После этого экспериментатор стал тормошить ребенка, щекоча его под мышками и слегка дергая за уши.

Старшая дочь с ужасом наблюдала за отцом.

«Если и дальше так пойдет, – подумала она, – я не выдержу… Может быть, он вивисекцию ему станет делать?»

Но экспериментатор не стал делать вивисекцию Шурику-Смиту. Он разбудил сына и стал разговаривать с ним по-английски, показывая ему различные предметы и называя их.

Ученый провел за этим занятием с полчаса, затем укрыл ребенка и опять уселся за стол что-то писать. Очевидно, заносил в тетрадь итоги ночного урока.

Лег Геннадий Онуфриевич только в двенадцать часов. Перед сном он, как молитву, прочел наизусть что-то по-английски. Очевидно, готовился к завтрашнему утреннему уроку.

Через пять минут будущий доктор наук и благодетель человечества храпел.

Старшая дочь выждала с полчаса, потом бесшумно вышла из шкафа (петли были заранее смазаны подсолнечным маслом) и приблизилась к своему брату. Начиненный иностранной речью Шурик-Смит безмятежно спал, издавая пока лишь чмокающие интернациональные звуки.

– Шурик… бедный мой Шурик, – прошептала Вера, вытирая слезы. – Хочешь, я спою тебе колыбельную?

Не решаясь будить брата, сестра тихо стала напевать ему на ухо слова колыбельной. Ведь установлено, что человек во сне знания усваивает даже лучше, чем наяву…

Таким образом, этой ночью опыт схлестнулся с контропытом.

Последующие ночи прошли без каких-либо происшествий. Геннадий Онуфриевич проводил вечерний урок, читал по-английски «молитву» на ночь и тут же отходил ко сну. Через полчаса из шкафа вылезали или Ирочка, или Вера и пытались вытеснить английские понятия русскими.

В 8.00 утра ученый чистил зубы и завтракал. В спальню допускались «примеси», которые вваливались в комнату, невнятно бормоча, в своих повязках-удавках похожие на призраков, и можно было незаметно улизнуть из шкафа.

Иногда, правда, мешал Нуклиев. Завкафедрой часто навещал коллегу и, случалось, задерживался допоздна, что лишало возможности проникнуть в шкаф. Если же Олег Борисович приходил с бутылкой, то ученые бубнили в спальне чуть ли не до рассвета (по-английски, разумеется, – ничего не поймешь), и завкафедрой оставался ночевать у Красиных. Спал он плохо и, очевидно, считая, что находится дома, разгуливал по квартире, искал какие-то лекарства, жарил яичницу, звонил кому-то по телефону, желая спокойной ночи, и один раз даже зачем-то крикнул петухом. Наверно, сказывались холостяцкие привычки.

Только однажды все дело повисло на волоске. Контропыт едва не провалился. На бедную мать, когда она ночью подошла к кроватке сына, вдруг что-то нашло. Какое-то затмение…

Сдерживая рыдания, Ирочка приникла к Шурику-Смиту, стала тискать его, целовать. Испуганный ребенок проснулся и поднял крик. Экспериментатор заворочался на кровати. Мать пыталась успокоить сына, шепча ему нежные слова, но тот испугался еще больше, увидев возле себя в неверном свете фонаря с улицы чужое лицо (он никогда не видел мать без повязки-удавки), и заревел еще пуще.

Отец приподнял голову от подушки. Ирочка метнулась к шкафу. По пути она зацепилась за стул, и тот с грохотом рухнул на пол.

– Что? Кто здесь? – испуганно вскочил Геннадий Онуфриевич. Его взлохмаченная голова четко вырисовывалась на фоне окна, похожая на силуэты, которые вырезают художники-кустари прямо посреди толпы на курортах Черного моря.

Ирочка замерла, тело ее омертвело, сердце остановилось. Казалось, все погибло.

Но тут сработал древний материнский инстинкт. Тело у Ирочки вдруг стало гибким, движения неслышными, дыхание исчезло, глаза стали видеть в темноте. Черной неслышной молнией метнулась она в шкаф. Бесшумно закрылись дверцы – не подвели смазанные петли.

– Эй! Кто здесь? – опять спросил ученый, но теперь уже неуверенно.

Геннадий Онуфриевич некоторое время подозрительно вглядывался в темноту, потом встал, хрустя коленными чашечками (за окном шел мокрый снег, а у Геннадия Онуфриевича всегда в сырость хрустели коленные чашечки), и обошел всю комнату, покачал дверь, проверяя, заперта ли она.

Все еще не успокоенный, экспериментатор зачем-то поднял крышку ночного горшка, затем подошел к окну и забарабанил в раздумье по стеклу. Потом он на цыпочках, наверно по привычке, подкрался к детской кроватке, неожиданно упал на колени и заглянул под нее.

Разочарованный, но по-прежнему не успокоенный, ученый некоторое время постоял в задумчивости. Какое-то подсознательное чувство подсказывало ему, что в комнате кто-то есть.

Но Ирочка тихо сидела в шкафу, в окно успокаивающе барабанил мокрый снег, мирно посапывал Шурик-Смит, и Геннадий Онуфриевич улегся спать.

Однако утром он опять внимательно осмотрел комнату. Проверил замок двери, заглянул под тахту, на которой спал, снова проверил, закрыта ли дверь.

Самый опасный момент был, когда он в раздумье остановился перед шкафом. Открыть или не открыть? Экспериментатор уже протянул было руку к ключу, но потом передумал. Шкаф стоял такой домашний, безобидный, уютный… Кроме того, он классическое место действия анекдотов, и искать в нем кого-либо унизительно даже для самого себя.

Геннадий Онуфриевич опустил руку, протянутую к ключу, и пошел умываться. Насмерть перепуганная, дрожащая, еле стоявшая на ногах Ирочка вылезла из шкафа, добралась до своей кровати и без сил свалилась.

ГЛАВА ВТОРАЯ,

в которой рассказывается о том, как Ирочка услышала слово «череп» и что из этого получилось

Однажды, проходя мимо спальни, Ирочка остановилась. За дверью шел громкий разговор мужа с Нуклиевым.

– Ты каждый день объект измеряешь? – спрашивал завкафедрой.

– Каждый день на одну целую шесть десятых миллиметра прирастает, – отвечал муж.

Сначала мать не поняла, о каком объекте идет речь, но потом до ее сознания дошло, что «объект» – это же ее Шурик… «Ах негодяи», – прошептала Ирочка. Злость сдавила ей грудь.

– Очень хорошо. Возможно, рост зависит от речевой характеристики… – продолжался разговор за дверью.

– Наверняка зависит.

– А череп ты измерял?

– Нет, череп не измерял.

– Это ошибка! Надо немедленно начать измерять череп. Вдруг размер черепа тоже зависит от речевой характеристики?

– Да, но тогда… Это…

– Мировая сенсация!

– Вот именно!

Слово «череп», произнесенное в связи с ее милым Шуриком, почему-то окончательно вывело из себя молодую мать. Она забарабанила кулаками в дверь.

– Откройте! Изверги! Людоеды, вот вы кто! Откройте, а то я вызову психическую помощь! Я вам покажу «череп»!

Дверь раскрылась. На пороге возник Нуклиев в элегантном пенсне французского производства.

– Ш-ш-ш! – зашипел он страшным голосом. – Вы нарушаете чистоту опыта!

– Чистоту? – задохнулась бедная мать.

– Да, чистоту. Я прошу вас не срывать нам опыт, – сказал научный руководитель вежливо, постепенно успокаиваясь. – Иначе…

– Иначе что?

Олег Борисович помолчал. Очевидно, он не знал, что будет в том случае, если Ирочка сорвет опыт.

– Вас лишат права материнства! – брякнул он наконец. Это были глупые слова, сказанные в минуту запальчивости, но они оказались последней каплей в чаше терпения несчастной матери.

– А этого не хотел? – вдруг вырвалось у Ирочки, и она бабахнула по голове научного руководителя пустым тазиком из розовой пластмассы, который держала в руках, собираясь мыть пол. Элегантное пенсне в зеленой оправе французского производства упало на пол и распалось на несколько частей. Научный руководитель нагнулся, грустно разглядывая осколки. Женщина есть женщина. Ирочке стало жаль дорогую вещь. Она опустилась на колени и стала собирать стекла.

– Оправа цела, – сказала она практичным голосом. – А стекла можно заменить. Копеек тридцать стоит. Хотите, я их заменю?

Олег Борисович тоже опустился на колени.

– Нет уж, – сказал он голосом обиженного ребенка. – Ни за что! И стекла сам соберу! Уберите свои руки!

– Я разбила, я обязана и вставить.

– Нет уж!

– Да!

Их руки встретились. Научный руководитель смутился. Ирочка тоже слегка смутилась.

– У вас есть жена? – спросила она после некоторого неловкого молчания.

– Нет, – пробормотал завкафедрой.

– А девушка?

– Так… Вообще… Можно сказать, нет. А что? Какое это имеет отношение?

– Я заклинаю вас! – страстно прошептала Ирочка. – Во имя будущей вашей жены и будущих детей! Отдайте мне Шурика!

– Какого Шурика? – удивился Олег Борисович.

– Моего Шурика… – слезы выступили на глазах матери. – Смита или как вы его там называете…

– А, вот вы о ком… да… Смитом… Это чтобы…

– Если я вас сейчас… сейчас поцелую, отдадите мне… Смита?

– Чего сделаете? – не понял научный руководитель.

– Поцелую.

– Поцелуете? Зачем? – опешил Олег Борисович.

– Вас что, никогда не целовали? – Ирочка, потупя глаза, собрала остатки стеклянных осколков в правую ладонь.

– Ну допустим… Так… Вообще… И какое это имеет значение? – Нуклиев совсем смутился.

– Эх ты! Крыса ученая! – вдруг закричала Ирочка. – Даже целоваться не умеет! Вот тебе! Получай! – и запустила остатками очков в лоб будущей мировой знаменитости.

Какие невероятные возможности дала нам природа! Такой, казалось бы, спокойный, уравновешенный человек, талантливый, можно сказать, гениальный ученый, вдруг мгновенно вертанулся на сто восемьдесят градусов и проворно, как заправский орангутанг, побежал на четвереньках к двери. Лязгнул засов, повернулся ключ.

На шум прибежала Варвара Игнатьевна.

– На помощь! – закричала Ирочка, кидаясь на дверь. – Отобьем у этих извергов ребенка! До каких пор сумасшедшие будут мучить нашего Шурика?

Ничто так возбуждающе не действует на человека, как состояние аффекта другого человека.

– Ах изверги! Ну берегитесь! – воскликнула свекровь и с налета ударила в дверь коленом. Доски затрещали.

– Что? Кто? Зачем? – в коридор просунулась перепуганная заспанная физиономия Онуфрия Степановича.

– Давай высаживай дверь, разлегся, старый черт! – скомандовала супруга.

– Пожар? – хрипло спросил еще не пришедший в себя Онуфрий Степанович.

– Пожар! Тебе бы только клопов давить!

Ухнув, Онуфрий Степанович навалился на дверь. Дверь застонала, но не поддалась. Онуфрий Степанович разбежался, сколько хватало места, и саданул плечом. Полетели куски штукатурки, зазвенели расположенные наверху на полке пустые стеклянные банки. Однако даже от такого страшного удара дверь не сломалась.

Замечена странная особенность строителей. Почему-то входные двери они делают из тонкой фанеры, почти беззащитными от воров и грабителей (осторожные люди потом обивают ее тонкой броней, врезают по три замка), внутренние же двери изготовляются из особо прочной древесины.

– Поосторожней там! – донеслось из осажденной комнаты. – Стены обрушите!

– Ударим разом все трое! – распорядилась Варвара Игнатьевна.

Осажденные всполошились. Послышались торопливые шаги, визг двигаемой по полу мебели. Очевидно, спешно возводилась баррикада.

– Раз! Два! Взяли!

Удар был ослаблен из-за того, что на подходе Ирочка и Варвара Игнатьевна столкнулись, рикошетом отлетели к Онуфрию Степановичу, тот скосился вправо и ударился не посередине двери, а у косяка. Но все же дверь дала длинную зигзагообразную трещину.

Как ни странно, но эта трещина отрезвила нападающих, в первую очередь женщин.

– Не стоит ломать дверь, – сказала Ирочка. – Потом где ее достанешь?

– Да, – согласилась Варвара Игнатьевна. – Лучше мы их возьмем измором. Установим дежурство и будем глушить сковородкой по одному, как сусликов. Надо кончать этот бардак!

Обрадованный окончанием штурма, Онуфрий Степанович попытался было улизнуть, чтобы продолжить прерванный сон, но был ухвачен за шиворот супругой.

– Станешь дежурить первым, кот ленивый! Постелю тебе у дверей. Если будут выходить, зови нас на помощь, а сам глуши вот этой сковородкой, – Варвара Игнатьевна принесла алюминиевую сковородку на длинной ручке.

– Никуда они не денутся, голубчики.

Онуфрий Степанович послушно улегся на пост. Ночь прошла без приключений, но утром выяснилось, что Олег Борисович исчез. Об этом через дверь торжествующе сообщил всем его соратник.

– Как это исчез? – не поверила Варвара Игнатьевна.

– А так! Через окно! Еще и простыня висит! А для меня одного запасов горшка и еды хватит на неделю! Вы же подумайте о бедственном положении ребенка!

Никто, конечно, не поверил, что Нуклиев сбежал, и Варвара Игнатьевна спустилась во двор, чтобы лично убедиться в наличии простыни.

Действительно, с восьмого этажа на седьмой свисала скатанная в толстый жгут простыня. Недоверчивая по натуре Варвара Игнатьевна не поленилась и отправилась в расположенную под Красиными квартиру.

Жившая в пятьдесят восьмой квартире моложавая старушка с кудрявыми льняными волосами долго запиралась, но потом все-таки рассказала, что часа в три ночи ей послышалась подозрительная возня на балконе. «Может быть, голуби озоруют?» – подумала старушка, но тут в окно раздался осторожный стук. Тогда бедняга перепугалась насмерть. Телефона у нее не было, и женщина решила уже бежать на лестничную клетку, чтобы звать на помощь соседей.

– Мамаша, не делайте этого! – раздался глухой голос. – Мамаша, ради всего святого прошу – не делайте этого! Я не вор, не убийца, не грабитель. Я просто несчастный человек! Впустите меня, и я вам все расскажу!

Трепеща от страха, старушка вгляделась в окно и на фоне уличного фонаря увидела тощую дрожащую фигуру в майке и трусах.

Хозяйка пятьдесят восьмой квартиры открыла балконную дверь. В комнату буквально ввалилось бледное, лязгающее от страха и холода существо. На существе была испачканная, разорванная в двух местах майка, легкомысленные трусы со сценками из мультфильма «Ну, погоди!» и домашние женские тапочки.

– Чем могу служить? – сухо спросила старушка.

– Видите ли… – торопливо, боясь, что его перебьют, сказал незнакомец. – Дело в том, что я, так сказать… классический любовник из классического анекдота…

– Муж уехал в командировку, а потом неожиданно вернулся?

– Вот именно, – лязгнул зубами «классический любовник».

– Это к кому же вы заявились? – полюбопытствовала старушка. – К старой или к молодой?

Как и большинство старушек, она знала всех обитателей дома.

– Конечно, к молодой… к этой… как ее…

– Милочке?

– Да…

– Так ее зовут Ирочкой.

– Видите ли… – пробормотал молодой человек. – Для меня это не имеет большого значения.

– Вот она, современная молодежь, – не удержалась от морали старушка, но все же напоила незадачливого любовника липовым медом, выдала брюки бывшего мужа, дала на троллейбус четыре копейки и посоветовала жениться.

– Зачем? – нагло ответил незнакомец. – Зачем жениться, если сосед женат?

С этими пошлыми словами любовник исчез, и больше она ничего о нем не знает, но думает, что если он порядочный человек, то брюки ей пришлет по почте.

Рассказ глупой, выжившей из ума старушенции привел Варвару Игнатьевну в ярость.

– Вы что натворили? – закричала она. – Зачем надо было этого проходимца поить медом да еще выдавать брюки? Его надо было связать бельевой веревкой и отнести в их, красинскую, квартиру.

– Как же я его донесу? – удивилась старушка. – Да и жалко…

– Тьфу! – плюнула на прощание Варвара Игнатьевна. – Может, к тебе самой любовники ходят, поэтому и чужих жалеешь? Парик носит, старая дура! – Варвара Игнатьевна всегда была несдержанной на язык. – Вот стащить с тебя этот парик да повырывать пух!

– Какой парик? Какой пух? – обиделась старушка. – Вот! – Она дернула себя за волосы. – Все свое!

Но Варвара Игнатьевна уже не слушала. Она бежала домой, чтобы сообщить, что негодяй Нуклиев не только сбежал, но и опорочил доброе имя их семьи.

Однако бегство Олега Борисовича облегчило обстановку. Теперь соотношение сил явно складывалось в пользу семьи Красиных. Можно было смело идти на штурм спальни, сорвать дверь, отобрать ребенка, а самого экспериментатора вязать бельевой веревкой, как опасного преступника, и держать его в таком состоянии, пока не очухается.

Семья Красиных опять выстроилась перед спальней в боевой порядок, но в это время в прихожей раздался звонок.

ГЛАВА ТРЕТЬЯ,

в которой перед дверью квартиры Красиных появляется лев из Воронцовского дворца

– Это он, мерзавец! – воскликнула Варвара Игнатьевна. – Явился – не запылился! Я сама отутюжу его, кота паршивого!

С этими словами Варвара Игнатьевна взяла увесистый, на толстенной платформе сапог невестки и пошла открывать дверь.

За порогом стоял плюгавый мужичишка в облезлой кроличьей шапке и с большим красным носом в синих прожилках.

– Кирпич куда будем сгружать, хозяйка? – спросил он деловито и высморкался в грязную рукавицу.

– Какой кирпич? – удивилась Варвара Игнатьевна.

– Какой заказывали.

– Не заказывали мы никакой кирпич!

Мужичишка на секунду задумался.

– Это сто шестая?

– Сто шестая.

– Дом восемнадцать? Корпус два?

– Точно.

– Значит, не ошибся. – Мужичишка снова высморкался в рукавицу. – Грипп замучил, – пояснил он. – Цельный трест грипп повалял. Один я, почитай, остался. За весь трест вкалываю. Так куда валить кирпич?

– Не знаю никакого кирпича! Здесь какое-то недоразумение! – Варвара Игнатьевна хотела захлопнуть дверь, но мужичишка проворно вставил в щель заляпанный известью сапог.

– Э нет! Так дело не пойдет, хозяйка. Кирпич заказан? Заказан. Деньги плочены? Плочены.

– Какие деньги? – опять удивилась Варвара Игнатьевна. – Я не платила никаких денег.

– Не вы, так муж ваш. Сто целковых авансом.

– Мой муж тоже не давал.

– Уж не знаю кто. Меня это дело, хозяйка, не касается. Мне сказали: достань, Семеныч, самосвал кирпича, я и достал. Вон он – во дворе стоит. Говори быстрей, хозяйка, в какое место валить, а то самосвал простаивает. Ему еще пять ездок делать. Начальство спохватится – по шапке могут дать. У нас начальство в тресте больно строгое.

– Проваливайте вы со своим кирпичом! – Варвара Игнатьевна неожиданно ловким, точным ударом выбила заляпанный известью сапог из щели и с силой захлопнула дверь.

Потом она подбежала к окну. Во дворе действительно стоял самосвал с кирпичом и пускал синие клубы дыма. Шофер нетерпеливо поглядывал в окошко кабины. Вскоре к нему торопливо подошел мужичишка в заляпанных сапогах и что-то стал говорить. Самосвал тронулся с места, подъехал к детской площадке и свалил возле нее белый кирпич. Поднялось облако пыли.

– Психические какие-то, – пробормотала Варвара Игнатьевна. – Кирпич им некуда девать!

Вскоре в прихожей снова раздался звонок. На этот раз перед Варварой Игнатьевной стоял солидный, хорошо одетый мужчина с седой профессорской головой и толстым портфелем.

– Здравствуйте, мадам, – сказал он вежливо. – Можно мне осмотреть вашу спальню?

– Вы из пожарных?

– Почти, – снисходительно улыбнулся мужчина.

Варвара Игнатьевна впустила его в квартиру. Пожарник не спеша прошел на кухню, достал из портфеля блокнот, фломастер и рулетку. Затем он тщательно вымерил дверь в спальню. После этого так же вежливо постучался к Геннадию Онуфриевичу.

– Кто? – угрожающе послышалось из-за двери.

– Насчет потолка.

Дверь быстро открылась, и «профессор» исчез в спальне. Пробыл он там недолго. Вышел, деловито записал какие-то цифры фломастером в блокнот.

– Как будем бить, мадам? Снаружи или изнутри?

– Кого бить? – с замиранием сердца спросила Варвара Игнатьевна, уже смутно о чем-то догадываясь.

– Потолок.

– А зачем его бить? – спросила Варвара Игнатьевна дрожащим голосом.

«Профессор» уставился на нее.

– Так вы ничего не знаете?

– Н-нет…

– Что ж он вам не сказал?.. К нам, мадам, поступил заказ – заложить кирпичом дверь в спальню, а ход на крышу пробить через потолок. Вот я и спрашиваю: откуда будем бить ход? Изнутри или с крыши? Если с крыши, то надо башенный кран монтировать. Это дешевле, но долго. Пока привезем, пока смонтируем. Из спальни быстрее, зато дороже, поскольку кирпич надо со двора на руках носить и леса в комнате ставить. Но в этом случае управимся за три дня. Так как будем, мадам?

– Степаныч! Степаныч! – закричала одуревшая Варвара Игнатьевна. – Иди послушай, чего эти чеканутики придумали! Дитя живьем замуровать хотят!

Прибежал испуганный заспанный Онуфрий Степанович – он только что прилег на часок после еды и стаканчика портвейна.

– Что? Где? – спросил он, уже нацеливаясь грудью на седовласого «профессора». – Он?

– Наш-то совсем свихнулся: потолок хочет пробивать – лаз на крышу делать, а эту дверь кирпичом заложить.

– Ух! – только и сказал пораженный старик.

«Профессор» аккуратно сложил в портфель блокнот, фломастер, рулетку и сказал:

– Ну это ваше внутреннее дело. Я задаток получил, материалы достал, рабочих нанял и должен это сделать быстро. Вы у меня не одни.

С этими словами «профессор» удалился. Варвара Игнатьевна, Онуфрий Степанович и подоспевшая Ирочка стали колотить в дверь ученого, проклинать его, призывать на его голову кары, какие только существуют, но Геннадий Онуфриевич хранил гробовое молчание.

Первой сдалось материнское сердце.

– Делай что хочешь, изверг! – закричала она. – Только не замуровывай дверь! Я согласна на все!

– А остальные согласны? – спросил из спальни глухой голос.

– Согласны! – в один голос ответили Красины.

– Ладно! – Геннадий Онуфриевич открыл дверь. – Верю. Но если…

– Нет, нет! – испуганно воскликнула Ирочка. – Все будет, как ты хочешь. Мне надо кормить ребенка.

В семье воцарился вооруженный мир. Про замуровывание двери и пробивание потолка все забыли, но вечером в квартиру настойчиво позвонили.

Варвара Игнатьевна открыла дверь. Перед ней стояли трое молодых людей с папками «дипломат». Один, что постарше, с черной бородкой.

– Сто шестая?

– Да…

– Мы по поводу перестройки.

– Уже поздно, молодые люди, мы передумали.

Человек с бородкой нахмурился.

– Мы так не работаем, женщина, – сухо сказал он. – Если мы получили деньги вперед, то работу выполняем во что бы то ни стало. Быстро и качественно. Это наш принцип.

– Но мы передумали.

– Очень плохо.

– И мы… мы отказываемся от аванса.

Человек с бородкой покачал головой.

– Это не в наших правилах, женщина. Мы не стройтрест. У нас солидная фирма, и мы дорожим ее добрым именем. Нам подачек не надо.

– Но это не подачка… просто изменились обстоятельства…

– Уже завезен кирпич, размонтирован башенный кран, выехала электросварка. Что мы скажем людям? Нет! – человек с папкой «дипломат» решительно мотнул головой. – Мы обязаны сделать работу.

– Но я же вам сказала… – Воспользовавшись моментом, когда чернобородый мотал головой, Варвара Игнатьевна решительно захлопнула дверь.

Через пять минут в прихожей зазвонили снова.

Теперь среди троих молодых людей находился «профессор». Сзади теснилось человек десять незапоминающихся личностей с ведрами, полными раствора, мастерками и тяжелыми мешками за плечами – очевидно, с кирпичом.

– Я же сказала! – закричала Варвара Игнатьевна. – Мы передумали! Пе-ре-ду-ма-ли! Деньги можете взять себе!

Тень улыбки пробежала по породистому лицу «профессора».

– Подождите, мадам, не горячитесь. Бывает и такое, что клиент передумал, но поймите меня правильно, мадам. Наша фирма слишком дорожит своей маркой. Понимаете? Слишком! Поэтому работа во что бы то ни стало должна быть сделана. Пусть это будет другая работа. Мы можем изменить вам планировку квартиры, отделать, где надо, стены плиткой, расписать потолок, передвинуть плиту. Да мало ли что…

– Материалы ворованные? – быстро спросила Варвара Игнатьевна.

Седовласый «профессор» не растерялся.

– Это отходы производства, мадам, – сухо сказал он. – Пусть вас это не беспокоит. Вы разрешите нам войти, мадам?

– С работы сорвались и шабашите?

– Это не совсем так, мадам. У нас отгулы.

– Вот привязались, чертовы шабашники! – Варвара Игнатьевна хлопнула дверью перед носом «профессора».

Семья Красиных ожидала новых звонков, но их не последовало. Вечером на лестничной площадке была слышна какая-то возня, стук, приглушенные голоса, но Красины не выходили – боялись открыть дверь.

Поздно ночью Варвара Игнатьевна рискнула выглянуть из квартиры. То, что она увидела, поразило ее до глубины души. Их лестничная клетка была выложена голубоватой плиткой, железные, с облупившейся краской перила заменены на дубовые, полированные. Но самыми потрясающими были ступеньки. Они сияли темно-серым, почти голубым мрамором. На первой ступеньке стоял сосед Красиных и, занеся ногу над второй ступенькой, смотрел вниз. Он не решался сделать второй шаг.

Рано утром Красиных разбудил рев мощных грузовиков. Варвара Игнатьевна, Онуфрий Степанович и Ирочка бросились к окнам. Четыре гигантских МАЗа выстроились перед их окнами. Толпа людей суетилась вокруг машин, нагруженных какими-то массивными балками, фермами.

Вышедший из спальни на шум Геннадий Онуфриевич щелкнул при помощи больших пальцев подтяжками и авторитетно заявил:

– Это башенный кран в разобранном состоянии.

– Какой башенный кран? – испугалась Варвара Игнатьевна. – Зачем нам башенный кран? Ух, проклятые шабашники! В милицию на них заявить!

– Деньги наши заплачены, – буркнул Геннадий Онуфриевич. – Нам же и отвечать придется.

– У-у, дурак… – начала было Варвара Игнатьевна, но тут же осеклась, потому что ученый торопливо достал из кармана повязку-удавку.

К полудню башенный кран был смонтирован. В кабинку залез молодой парень и стал таскать на крышу какие-то материалы. Через потолок были слышны топот ног, удары чем-то тяжелым, голоса.

К вечеру кран демонтировали и увезли на тех же четырех МАЗах.

Под окнами Красиных стояла толпа зевак. Все, за исключением Геннадия Онуфриевича, который не мог оставить эксперимент, побежали смотреть, что же там натворил башенный кран.

Участок крыши как раз над квартирой Красиных сиял золотом, как купол церкви!

На следующий день опять заявился «профессор».

– Да когда же это кончится? – запричитала открывшая ему дверь Варвара Игнатьевна. – Ну что? Что вам еще от нас надо? Может быть, вы хотите и потолок золотом обить? Так обивайте! Обивайте!

– Мадам, – корректно сказал «профессор», – во-первых, то не золото, а латунь, во-вторых, у нас осталось еще ваших денег двадцать четыре рубля семьдесят шесть копеек.

– Ну и что? – закричала бедная женщина. – Подавитесь вы этими деньгами! Пропейте! Купите «Солнцедара» и пропейте!

– Мы «Солнцедар» не употребляем, – обидчиво поджал губы «профессор». – Мы вообще мало пьем, а если уж пьем, то виски «Белая лошадь».

– О боже! Ну мы-то тут при чем? У нас нет никаких лошадей: ни белых, ни черных!

– Мы и не просим ничего. Наоборот. Я вам уже объяснил: у нас остались ваши деньги – двадцать четыре рубля семьдесят шесть копеек. Мы бы хотели знать, что мы еще для вас можем сделать?

– Ничего! Проваливайте к чертовой бабушке! Будьте вы прокляты!

Седовласый не обратил на проклятие никакого внимания.

– Мы могли бы предложить вам мраморного льва. – Профессор понизил голос. – Настоящий восемнадцатый век.

– К чертовой матери со своим львом!

– Из Воронцовского дворца.

– Нам не нужны ворованные львы!

– Это не ворованный лев.

– Тоже излишки производства? – ехидно спросила Варвара Игнатьевна.

– Нет, – не смутился «профессор». – Неувязки реставрационных работ. Зря отказываетесь, мадам. Если на льва нападет знаток, то он и пятисот целковых не пожалеет, но мы хотим с вами рассчитаться до конца.

– Не нужен нам лев!

– Подумайте, мадам. Восемнадцатый век. В носу медное кольцо. Грива как настоящая. Правда, отбита правая задняя лапа, но рублей за семьдесят мы могли бы…

Варвара Игнатьевна со злостью саданула дверью.

Поздно вечером, вынося мусорное ведро, Варвара Игнатьевна наткнулась в коридоре на что-то белое, огромное, с оскаленной пастью, с кольцом в носу.

Это был лев из Воронцовского дворца!

ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ,

в которой неожиданно по эксперименту «Идеальный человек» наносится подлый, сокрушительный удар из-за угла

Постепенно жизнь в семье Красиных вошла в более или менее нормальную колею, если можно назвать нормальным, когда мать кормит своего сына в повязке-удавке, дедушка с бабушкой могут видеть внука в сутки всего несколько минут, а отец каждый вечер протаскивает новорожденного младенца стилем «брасс» по ванной.

Однако на всех такое сильное впечатление произвела затея с замуровыванием двери и нашествие шабашников, что явное сопротивление эксперименту было подавлено. Правда, тайное осталось – контропыт «Брешь» продолжался, и, как уверяла Вера, успешно – ей казалось, что в мычании Шурика русские звуки преобладают над английскими, и все надеялись, что через год, когда Шурик заговорит, ученые, обнаружив необратимые примеси, откажутся от эксперимента.

Лишь одна «баламутка Катька» ничего не замечала. Она даже и не делала попыток пообщаться с братом и только морщилась, когда слышала крик Шурика-Смита или разговоры о нем.

– Забили младенцами всю квартиру, прямо дышать нечем, – ворчала она. – Телек некогда посмотреть.

– Ты бы лучше уроки делала, – советовала ей бабушка.

– А зачем? – спрашивала «баламутка».

– Неучем вырастешь – вот зачем.

– Ну и что?

– То Кормить тебя кто будет? Или всю жизнь думаешь на родительской шее просидеть?

Катька фыркала.

– Не я твоя мать, – сердилась Варвара Игнатьевна. – Ты бы у меня попрыгала! Лентяйка! За хлебом ее не выгонишь! Полон дом молодежи, а я за хлебом хожу. Марш в магазин!

– Ух! Этот младенец! – злилась Катька. – Это из-за него все такие дерганые! Как без него хорошо было! Навязался на нашу шею! Ну и семейка подобралась!

И «баламутка», ворча и ругаясь, тащилась в магазин.

Нуклиев, Сенечка и Геннадий Онуфриевич были довольны – эксперимент шел нормально, работали все трое с энтузиазмом. Олег Борисович и младший лаборант доставали все новые и новые пластинки, диафильмы, купили в складчину японский магнитофон. Весь вечер полыхало синим пламенем окно спальни, слышалась музыка и рычание зверей. Ребенок теперь не боялся ванной. Если Шурик-Смит не полный идиот, то через несколько месяцев он должен уже начать проявлять первые признаки идеального человека.

Но тут случилось непредвиденное. Однажды около полудня в квартиру ворвался Нуклиев. Он был бледен.

Постучав в дверь спальни условным стуком (сколько ни пытались подслушать Красины этот стук – бесполезно. Он был слишком тихим и сложным), Олег Борисович скрылся в комнате будущего идеального человека. О чем говорили там ученые – неизвестно, но вышли обедать оба мрачные и не обмолвились ни единым словом.

Потом прибежал Сенечка с портфелем пива. Вся троица закрылась в спальне и долго возбужденно о чем-то говорила по-английски. Чаще всего слышалось слово «No!»[6]Нет! (англ.). Особенно громко выкрикивал «No!» Олег Борисович.

В это время зазвонил телефон. Ирочка взяла трубку.

– Пригласите, пожалуйста, Геннадия Онуфриевича, – сказал властный голос.

– А кто его спрашивает?

– Из института.

Красин взял трубку и долго слушал молча. Потом сказал:

– Это исключено. Нет… На это я никогда не пойду. Делайте что хотите… Это ваше право. Нет… нам не о чем говорить… Да, я не могу отлучиться ни на минуту… Нет… Ничего у вас не выйдет… Только попробуйте… Не ваша забота – проживу как-нибудь… До свидания…

Геннадий Онуфриевич положил трубку и обвел всех – к тому времени семья и соратники Красина столпились у телефона – невидящим взглядом.

– Он? – спросил Нуклиев.

– Он…

– Ну и что?

– Все то же…

– Какой негодяй, а?

Красин промолчал. Только его скулы порозовели.

– Ну и что ты решил?

– Ни за что!

– Молодец. Если трудно будет с деньгами – поможем. Он нас не сломит.

– Я могу ползарплаты отдавать, – сказал Сенечка. – У меня запросы минимальные. Тряпье сейчас в моде – дешевка, чем хуже, тем лучше; девицы предпочитают портвейн коньяку…

– Мы будем приходить каждый день после работы, – сказал Нуклиев. – В крайнем случае я продам машину.

Красин пожал соратникам руки.

– Спасибо, друзья… Мне ничего не надо.

– Нет, нет! Идея общая – общие и трудности, – сказал Нуклиев. – Что мы за друзья, если бросим тебя в беде?

– Но пасаран! – крикнул Сенечка и выбросил вверх сжатый кулак.

У Геннадия Онуфриевича показались на глазах слезы.

– Я никогда не забуду… Конечно, опыт остается по-прежнему коллективным…

– Тебе решать, – скромно потупился Нуклиев. – Мы теперь сбоку припека…

– Общий. Осталось не так уж много. Шесть лет и девять месяцев…

– Ерунда, – сказал Нуклиев.

– Я могу всю зарплату отдавать, – заявил Сенечка. – Я очень нетребовательный. Могу на пиве и тараньке хоть сколько существовать. А девицы… Они сейчас сами хорошо зарабатывают.

– Друзья! – воскликнул Геннадий Онуфриевич. – Я этого никогда не забуду! Я готов отдать пальму первенства… Я могу стать даже где-нибудь в сторонке…

– Ты что имеешь в виду? – спросил Нуклиев.

– Памятник.

– Ты верный, настоящий друг, – воскликнул Олег Борисович. – Когда все кончится, я напишу про тебя книгу. Воспоминания. Твой сын будет, конечно, идеальным человеком, но ты уже идеальный человек!

– Это уж слишком, – пробормотал растроганный Геннадий Онуфриевич.

– Да! Ты великий! Ты не Жан-Жак Руссо! Кто тебя прозвал Жан-Жаком Руссо? Ты Галилео Галилей! Вот ты кто!

– Друзья…

– Я по воскресеньям могу ходить разгружать вагоны, – сказал Сенечка. – А девицы… Бог с ними… Я могу некоторое время обойтись без девиц.

– Держись! Помни, что ты не один! – Нуклиев обнял друга. – Мы побежали, у нас актив… Да, вот еще что… Этот фанатик грозился, если ты не согласишься, пойти на крайние меры…

– Что он имеет в виду?

– Не знаю, но от него всего можно ожидать.

– Я никого не боюсь, – гордо сказал Геннадий Онуфриевич.

– Все это так… Но береженого бог бережет. Лучше не пускай его в квартиру. Наверняка он заявится к тебе. – Нуклиев повернулся к домашним, которые, раскрыв рты, со страхом и изумлением слушали непонятный разговор ученых. – Если придет небольшой такой дерганый человек… Курдюков Федор Иванович… гоните его в шею. Поняли?

– Это он сейчас звонил? – спросила Ирочка.

– Он.

– А что случилось?

Нуклиев махнул рукой.

– Все в порядке, не волнуйтесь. Помните, что мы всегда с вами. Ну, пока! Если потребуются деньги… Или просто физическая помощь…

Ирочка побледнела.

– Разве… разве… нам угрожает что-то серьезное? Прошу вас…

– Муж вам расскажет.

Красина вышла проводить гостей. На лестничной площадке она задержала Олега Борисовича.

– Нуклиев, – сказала она. – Вы единственный из всех, кто кажется мне благоразумным. Скажите честно, что случилось? Только честно…

– Ваш муж…

– Мой муж ничего толком не скажет. Вы же его знаете… Закроется в спальне и будет молчать… Я вас умоляю…

Олег Борисович посмотрел на Ирочку, колеблясь, потом сказал:

– Собственно говоря, здесь никакого секрета нет. Вы бы все равно узнали рано или поздно. Дело в том… дело в том, что вашего мужа… уволили…

– Уволили? – не поняла Ирочка. – Откуда?

– Из института, – пожал плечами Олег Борисович.

– За что? – изумилась Красина.

– Ну… строго говоря, не уволили, он сам уволился, но это одно и то же. Ему предложили переменить тему, то есть прекратить эксперимент и взять что-либо другое. А пока ездить на работу, читать лекции.

– И кто это?

– Заместитель директора по научной части. Тот самый, с которым вы только что разговаривали. Ваш муж, естественно, отказался менять тему.

– Это так неожиданно, – сказала Ирочка.

– Для нас тоже. Коварный ход. Старикан дождался, когда мы все втянулись в эксперимент, и вдруг нанес удар из-за угла.

– Но зачем?

Олег Борисович пожал плечами:

– Ну это просто. Он хочет быть соавтором.

– Так возьмите его соавтором! – вырвалось у Ирочки.

Завкафедрой усмехнулся.

– Он требует пересмотра всей программы эксперимента. Добивается введения преподавания клинописи. Причем как ведущего предмета.

– Клинописи! О господи! – воскликнула Ирочка. – Еще этого только нам не хватало! Лучше уж английский! Это даже сейчас модно.

– Вот именно. Потом он хочет при изучении искусства нажимать на скифскую и древнеегипетскую культуру. В общем, все это сложно. Да вы не отчаивайтесь, – Нуклиев крепко пожал руку молодой матери. – Мы все равно вырастим идеального ребенка. Без клинописи! Уверяю вас – идеальным человеком можно быть и не зная клинописи.


Однажды поздно вечером в квартиру Красиных позвонили.

– Кто же это может быть? – удивилась Варвара Игнатьевна. – Неужто от кого телеграмма?

За дверью стоял человек-коротышка.

– Здрасьте, – сказал человек-коротышка, переступая порог и толкая впереди себя чемоданчик с чем-то позвякивающим. На коротышке было замызганное пальто с остатками каракулевого воротника и картуз с полуоторванным козырьком.

– Позвольте, молодой человек, вам кого?

– Из ЖКО, – сказал коротышка. – Насчет труб.

– Каких труб? – неприветливо спросила Варвара Игнатьевна.

– Вообще…

– Газовых, что ли? Так у нас недавно проверяли.

– В основном водопроводных. Бульканье слышится?

– Слышится, – буркнула Варвара Игнатьевна.

– Плохо, – сказал человек из ЖКО и нахмурился.

– Но не всегда, – поспешила поправить положение Варвара Игнатьевна. – Забулькает и перестанет.

– Совсем плохо, – сказал коротышка, снял свое пальтишко с остатками каракулевого воротника и повесил на крючок. Туда же он поместил драный картуз.

Человек из ЖКО сразу не понравился Варваре Игнатьевне. Во-первых, он был весь какой-то нервный, во-вторых, у него бегали глаза и, в-третьих, водопроводчик имел сугубо профессорскую бородку. Эта бородка зародила первое подозрение у Варвары Игнатьевны. Однако работник ЖКО так уверенно открыл чемоданчик, с таким знанием дела лязгнул выуженным изнутри разводным ключом, что пожилая женщина устыдилась своего подозрения и повела мастера-коротышку на кухню. На кухне водопроводчик зачем-то положил разводной ключ назад в чемоданчик, затем с деловым видом прошел в ванную, тщательно вымыл руки с мылом, нахально вытер их новым махровым полотенцем и направился к спальне.

– Эй! – застучал он в дверь. – Геннадий Онуфриевич, открой. Это я, Федор Иванович.

– Какой Федор Иванович? – грубо спросил изнутри молодой ученый.

– Я! Какой еще?

В комнате послышалась торопливая возня, упал стул. И тут Варвару Игнатьевну словно осенило. Это же тот, о котором предупреждал Нуклиев. Негодяй пробрался в личине водопроводчика!

У старой женщины оборвалось сердце. У Геннадия Онуфриевича находился как раз Олег Борисович.

– Сейчас открою.

По спальне снова кто-то торопливо пробежал, опять упал стул.

– Послушайте, – сказала Варвара Игнатьевна. – У нас трубы все в порядке. Так и передайте в свое ЖКО.

Мнимый водопроводчик не обратил на ее слова никакого внимания. Он нетерпеливо крутил ручку двери.

– Я же сказала, – Варвара Игнатьевна потянула наглеца за рукав. – У нас все в порядке. До свиданья!

– Отстань, старуха! – нагло ответил «водопроводчик» и нетерпеливо застучал кулаком в дверь.

– Степаныч! Степаныч! – закричала Варвара Игнатьевна.

– Что случилось? Иду! – послышался сонный встревоженный голос – Онуфрий Степанович уже давно мирно почивал, пропустив стаканчик «Портвейна-72».

Не дожидаясь помощи мужа, Варвара Игнатьевна собственными силами сгребла в охапку коротышку и поволокла в сторону входной двери. «Водопроводчик» мертвой хваткой вцепился в дверную ручку. Несмотря на хилый организм, у него оказались удивительно цепкие пальцы.

Но силы оказались неравны, когда на помощь подоспел Онуфрий Степанович. Ничего не спрашивая, он молча навалился на Полушефа. Ученый тут же был оторван от спасительной ручки и, спеленатый крепкими крестьянскими руками, медленно двинулся к выходу. При этом заместитель директора ругался, как настоящий водопроводчик.

В этот критический момент дверь спальни распахнулась и на пороге появился Геннадий Онуфриевич.

– Прошу вас, Федор Иванович, проходите, – сказал молодой ученый вежливо. – Извините за то, что не открыл сразу, – я уже спал. Отпустите Федора Ивановича!

Крестьянские руки распались, как парализованные змеи. Шеф тряхнул плечами и гордо проследовал в спальню. Хлопнула дверь, щелкнул замок. Варвара Игнатьевна приникла к замочной скважине.

– Олега Борисовича-то нет в комнате! – ахнула она.

– Куда же он делся? – удивился Онуфрий Степанович и тоже заглянул в скважину, оттеснив супругу.

Перед освещенным настольной лампой столом, на котором громоздились расчеты и графики, стояли Геннадий Онуфриевич и Полушеф. Нуклиева, действительно, в комнате не было. Неужели залез под кровать?

Начало разговора старики пропустили.

– Ну хочешь на колени перед тобой стану? – услышали изумленные родители слова заместителя директора.

– Мне не нужны ваши колени, Федор Иванович. Вы санкционировали эксперимент, а теперь отменяете его. Это нехорошо, Федор Иванович, нечестно и даже подло, – отвечал Геннадий Онуфриевич.

Полушеф присел на стул, закрыл лицо руками.

– Ты пойми, Красин. Для меня это последний шанс. Если я никому не привью любовь к раскопкам под деревней Синюшино, то вся моя жизнь, значит, была ненужной.

– У вас есть сын, вот ему и прививайте.

– Сын… Вы знаете современную молодежь… В детстве я упустил момент, а сейчас… Для него день прошел, и ладно. Иногда с друзьями он мне помогает в выходные дни копать. Не безвозмездно, конечно. Ставлю им ящик водки… Как в старину купцы… Вы бы послушали, как они насмехаются над раскопками и над кувшином, который мне посчастливилось найти. Я их не виню. Это их беда, а не вина. Мы им не сумели в детстве внушить любовь к прошлому. А теперь уже поздно. Всему свое время. И среди школьников никого не завербую… Все стремятся в инженеры, журналисты, космонавты, а в костях и черепках копаться желающих нет… А ведь клинопись… Эх, да что там говорить! Вы знаете, сколько человек в мире знает клинопись? Считанные единицы… А таких, чтобы знали с пеленок, нет… Понимаете, Красин, нет! Ваш сын будет первым! Первым после того, как вымерли древние египтяне! Решитесь, Красин!

– Нет, – сказал Геннадий Онуфриевич.

Федор Иванович вскочил со стула и забегал по комнате.

– Я от вас многого не требую, Красин. Три года. Разрешите мне заниматься с ним в вакуумной ванне три года, а потом делайте что хотите. Только три года, Красин, и он будет знать клинопись как свои пять пальцев! А английский от вас никуда не уйдет. Ну что такое в наши дни английский? Сейчас его зубрят всюду: в кружках при ЖКО, в детских садах, прикованные к постели больные изучают… Это на нас свалилось, как грипп…

– Моя цель – не английский.

– Знаю, знаю. Идеальный человек! Это прекрасная цель, Красин. Но скажи мне, разве плохо, если идеальный человек будет знать клинопись и любить прошлое? А, плохо? Скажи? Молчишь? Сам знаешь, что клинопись – лишняя грань идеального человека.

– Нет, – сказал Красин. – Вы его можете утащить с собой в глубь веков.

Глаза Федора Ивановича блеснули, но он быстро опустил их, чтобы не выдать себя. Очевидно, Геннадий Онуфриевич попал в точку.

– Нет, нет. Он останется с вами в настоящем. Но я буду умирать со спокойной совестью – после меня кто-то будет копать. Ведь это самое главное, Красин, – если после тебя кто-то продолжит твое дело. Для этого мы живем.

– Вот я и хочу оставить после себя идеального человека, без завихрений.

– Значит, ты считаешь, что клинопись – завихрение.

– В известной степени…

– Ну, знаешь! – Полушеф забегал по комнате еще быстрее. – Это твое последнее слово?

– Да.

– Завтра я отдаю приказ о закрытии вашей темы. Если ты не выйдешь на работу, то будешь автоматически уволен.

– Ну что ж…

– А на что жить будешь?

– Это моя забота.

Федор Иванович подошел к двери и взялся за ручку. Старики отскочили от замочной скважины.

– Ну хорошо, – сказал Полушеф с угрозой. – Я все равно своего добьюсь. Терять мне нечего – скоро на пенсию, поэтому заранее предупреждаю, Красин, что я не остановлюсь ни перед чем, чтобы заполучить материал.

– Что вы имеете в виду под словом «материал»?

– Твоего сына.

– Ах, вот что… Значит, будете красть?

– Последний раз спрашиваю. Идешь на клинопись?

– Нет!

Полушеф так быстро вышел из спальни, что Варвара Игнатьевна едва успела убежать на кухню. Федор Иванович надел свое пальтишко, уронил с вешалки картуз с полуоторванным козырьком и с ненавистью подфутболил его правой ногой. Картуз полетел и сам собой наделся задом наперед на голову не успевшего скрыться Онуфрия Степановича. Онуфрий Степанович стал похож на блатного из фильмов тридцатых годов.

Федор Иванович саркастически фыркнул и исчез в дверях.

Едва захлопнулась дверь за Курдюковым, как из дверей спальни пошатывающейся походкой вышел Олег Борисович. Лицо его было осунувшимся, белым, под глазами образовались синие мешки.

– Спать, – прохрипел он. – Постелите где-нибудь. И кусок мяса. И стакан чая.

Пока Нуклиев вяло, о чем-то задумавшись, жевал мясо, пил чай, появился Геннадий Онуфриевич. Красин, наоборот, был весел и бодр.

– Ловко я отбился от этого жучка, – довольно потер он руки. – Ишь чего захотел! Клинописью младенцу мозги забивать. Пугает нас. Как бы мы его самого не испугали! Правда, Олег Борисович?

– Ага, – вяло ответил Нуклиев, жуя буженину.

– Нам бы лишь первые результаты получить. Правда, Олег Борисович?

– Ага…

– Кстати, куда ты его спрятал? – спросила сына Варвара Игнатьевна.

– Ха-ха! Никогда не догадаешься, – хохотнул Геннадий Онуфриевич. – В платяной шкаф.

Старики побледнели. В платяном шкафу с вечера сидела Ирочка.

– Не задохнулся, надеюсь? – обратился Геннадии Онуфриевич к коллеге.

– Нет, – пробормотал Олег Борисович, не отрывая глаз от тарелки.

– Только возился ты там здорово. Я боялся, как бы этот тип тебя не засек.

– Трудно было стоять… Ноги затекли…

– Сел бы.

– Садился…

– Вообще-то, конечно, трудно торчать в платяном шкафу. Как в классическом анекдоте. Ха-ха-ха! Моей жены только не хватало. Если бы он тебя увидел – вылетел бы ты с кафедры, как пробка. Но ты молодец, продержался.

– Ага…

– Кстати, где Ирочка? – Красин был очень оживлен, очевидно, доволен итогами разговора с бывшим начальством.

– В ванной. (Крестьянская смекалка. Варвара Игнатьевна пустила в ванной воду.) Ты бы покушал, сынок.

– Пожалуй, – согласился Геннадий Онуфриевич, уловив носом запах буженины. – Только не ходите в спальню. Смит только что заснул.

– Пусть себе спит, – сказала торопливо Варвара Игнатьевна.

Ученые налегли на буженину, а Варвара Игнагьевна кинулась в спальню, открыла шкаф.

– Выходи. Свободно, – шепнула она.

Ирочка вышла, пошатываясь, бледная, в мятом халате, с растрепанной прической.

– Боже мой! Какой ужас! Чтобы я еще раз согласилась…

– Он к тебе приставал? – тревожно опросила Варвара Игнатьевна.

– Ну что вы… Когда он залез в шкаф и наткнулся на меня, то потерял сознание. Я так испугалась… думала, что он умер… Привалился к стенке, хрипит, потом рухнул на дно. Хорошо, у меня валидол в кармане был…

– А потом что?

– Ничего… Я его уложила на свою постель, а сама все время простояла в углу на коленях. Щупала пульс… Он хороший человек, между прочим… Мы много разговаривали с ним…

– Как же вы могли разговаривать?

– На ухо друг другу.

– Пошли ко мне в комнату, – шепнула Варвара Игнатьевна. – Здесь опасно.

По пути Варвара Игнатьевна выключила воду в ванной.

– Я его, признаться, раньше ненавидела, – сказала Ирочка, почти упав в кресло. – Он мне казался самовлюбленным фанатиком. А на самом деле… он несчастный человек… Сам себе стирает носки… Носки ведь в стирку сдавать стыдно, вот он и стирает… Представляете – заведующий кафедрой стирает носки!

ГЛАВА ПЯТАЯ,

в которой рассказывается об опасности, таящейся в пыльце голландских тюльпанов

Незаметно пришла весна. Голуби от окон и балконов перебрались на площади и в скверы. От потеплевшего солнца дымились и страстно постанывали водосточные трубы. Дворники ожесточенно кололи укрепленный за зиму поваренной солью лед, обнажая куски чистого, такого долгожданного асфальта, а какие-то люди в длинных синих халатах разоряли шестами на бульварах гнезда глупых грачей, чтобы те не пачкали гуляющих горожан и не раздражали их весенним птичьим бредом. Даже милиционеры и те стали какие-то другие – не так придирались к бедным владельцам «Жигулей», сидевших за рулем с остекленевшими глазами, а если и придирались, то брали под козырек.

Жизнь в семье Красиных текла более или менее спокойно. Эксперимент продолжался, но пока без заметных успехов. Контропыт тоже ничего определенного не давал. Во всяком случае, ни та, ни другая сторона не добилась пока от Шурика-Смита какого-нибудь вразумительного слова, да и было, конечно, еще рано ждать от младенца разговорной речи.

Из института Геннадия Онуфриевича отчислили. Жили в основном на сбережения да на неожиданный приработок Онуфрия Степановича. Дело в том, что старик от нечего делать и чтобы не потерять квалификацию, время от времени ездил в лес, резал заготовки и гнул конские дуги. Дуги загромождали прихожую, балкон, и Варвара Игнатьевна периодически заставляла Онуфрия Степановича выбрасывать их на помойку.

Однажды, когда старик плелся на помойку с тремя дугами на шее, его остановил человек в джинсовом костюме, интеллигентных очках и с энергичным лицом.

– Почем берешь? – спросил он.

– За что? – не понял Онуфрий Степанович.

– Не придуривайся, – поморщился очкарик.

– По десятке, – пошутил старик.

– Четвертную за все. Идет?

– Идет, – пробормотал потрясенный Онуфрий Степанович.

Интеллигент расплатился, надел дуги на шею и быстро ушел.

Этот случай поразил старика. Неужели кому-то нужны его дуги? Онуфрий Степанович несколько раз поджидал того покупателя возле помойки, но очкарик больше не появился. Тогда старик для пробы раскрасил пять дуг в яркие краски, привесил колокольчики (самодельные, из жести) и отправился на центральный проспект к магазину «Сувениры». Дуги, не торгуясь, расхватали за десять минут. Покупатели уходили чрезвычайно довольные:

– Какая прелесть…

– Над диваном повесить – очень оригинально.

– А я на даче к воротам прибью.

– У меня родственник в Новой Зеландии…

Одну дугу купил седой длинный иностранец и сунул Онуфрию Степановичу бумажку с незнакомым портретом. Старик машинально положил ее в карман, но потом догадался, что это доллары, хотя никогда в жизни не видел долларов, испугался и, распродав свой товар, сдал бумажку в банк. За нее старику дали четвертную.

С тех пор Онуфрий Степанович расширил дело, и это приносило доход чуть меньше, чем кандидатская степень сына.

Нуклиев и Сенечка сначала пытались давать Ирочке деньги, но та наотрез отказалась; тогда они под видом различных праздников, юбилеев, дней рождения и т. д. покупали фрукты, шампанское, торты. Затем размер «доли», вкладываемой в «идеального человека», постепенно стал уменьшаться и наконец свелся к портфелю пива по воскресеньям. Так что материально все вроде бы складывалось нормально.

Но беда не ходит одна. Едва Геннадий Онуфриевич оправился от увольнения из института, как его постиг новый удар, с совершенно неожиданной стороны. Со стороны далекой маленькой Голландии.

Случилось это 12 апреля В тот день ничто не предвещало несчастья. Утро началось как обычно. Вера и «баламутка Катька» убежали в школу, Варвара Игнатьевна ушла в гастроном, Онуфрий Степанович уехал к «Сувенирам» продавать свои дуги. Доллары он теперь не брал – в банке стали смотреть на него подозрительно. А если иностранец все-таки навязывал валюту, старик комкал ее и бросал в ближайшую урну.

Ирочка же, отлученная от своего родного сына и не зная, что ей делать, отправилась по своему ежедневному маршруту: дом – кинотеатр «Заря» – кафе-мороженое – ювелирный магазин – ателье «Меховая одежда» – «Шоколадная» – дом.

В кинотеатре «Заря», тесном, душном, с набитым мужчинами фойе, но зато с совершенно пустым залом (в «Зарю» утром приходили не для культурных развлечений, а выпить пива), она смотрела любой фильм, какой показывали, даже если он шел целую неделю. Иногда Ирочка просто дремала с закрытыми глазами. Потом, после сеанса, она шла в расположенное неподалеку маленькое, чистенькое, с тюлевыми занавесками, тоже совершенно безлюдное по утрам кафе-мороженое, съедала там порцию пломбира и отправлялась в ювелирный магазин посмотреть на бриллиант за 40 тысяч рублей. В ювелирный магазин надо было ехать на троллейбусе с двумя пересадками, народу на этих маршрутах было всегда много, но Ирочка ехала.

Перед бриллиантом обычно стояла плотная толпа. Толпа стояла молча, спрессовавшись плечами, какая-то робкая, подавленная, даже можно сказать – униженная. Уж больно не соответствовали две величины: маленький блестящий камушек на черной бархатной подушечке и стоявшая рядом планочка с цифрой 40 тысяч рублей.

– М-да… – говорил кто-нибудь изредка, преимущественно мужчина, и часть толпы после этого расходилась, но освободившиеся места тут же занимали другие.

Пробившись к прилавку и с некоторым даже ужасом посмотрев на бриллиант, Ирочка пешком шла до ателье «Меховая одежда». Она несмело заходила внутрь богатого помещения, сплошь задрапированного зеленым бархатом, с фикусами в огромных кадках, садилась где-нибудь в уголку на свободное кресло и смотрела, как женщины заказывают, примеряют, получают шубы. Мех был разный, но преимущественно дорогой. Одна шубка кому-то не подошла, и она продавалась. Шубка висела за спиной приемщицы на специальной вешалке, вся легкая, воздушная, искрящаяся в лучах электрической лампочки тысячами солнц, но никто этой шубкой не интересовался, даже не спрашивал приемщицу, какой это мех и какая цена.

Ирочке очень хотелось знать, какой это мех и какая цена, но она стеснялась приемщицы. Приемщица была с надменным лицом, ее пальцы унизывали кольца и перстни, а запястье правой руки опоясывал широкий массивный золотой браслет.

Иногда приемщица поглядывала в сторону Ирочки, как ей казалось, с подозрением. Ирочка вся сжималась, старалась уйти поглубже в кресло, чтобы меньше было заметно ее уже не первого года носки пальто с жалким клочком серой норки на воротнике.

Некоторые женщины подъезжали на собственных автомобилях. Легко и непринужденно вылезали они из-за руля, небрежно закрывали на ключик машину и шли в ателье, к приемщице. И вся надменность соскакивала с приемщицы, словно кусками сваливалась непрочно сделанная глиняная маска. Приемщица при виде этих женщин вставала, становилась деловито-любезной, понижала голос, и отсюда, из кресла, где сидела Ирочка, нельзя было понять, о чем идет речь…

Затем Ирочка шла на бульвар. Это был широкий бульвар с частыми скамейками и очень старыми деревьями. Очевидно, бульвар имел какое-то официальное название, но все звали его почему-то бульваром Капуцинов, может быть, потому, что в одном месте бульвар ограждала невысокая старинной кладки стена – вероятно, останки какого-нибудь монастыря.

Ирочка очень любила этот бульвар. Она садилась на одну из скамеек – если было солнце, на солнечную сторону – и наблюдала за гуляющими. В основном это были старики и мамы с колясками. Старики постукивали своими палками, поглядывали с любопытством на Ирочку, мамы целиком были поглощены белыми свертками в своих колясках. Иногда при виде мам с колясками, когда никого поблизости не было, Ирочка осторожно плакала, стараясь не повредить тушь на ресницах.

Однажды на скамейку, где сидела Ирочка, опустился человек с букетом тюльпанов.

В этот день было пасмурно, шел снег редкими широкими хлопьями, и букет тюльпанов казался куском яркого красного пламени. Ирочка не видела, как сел человек. Она просто заметила краем глаза движение, повернула голову и буквально чуть не ослепла.

Человек был уже в возрасте, хорошо одет и слегка выпивши. От него хорошо пахло табаком и вином. Человек был не русский, грузин.

– Такая красивая, а одна. Почему, а? – спросил человек с легким акцентом.

Ирочка отвернулась, сделав вид, что не услышала вопроса.

– Это вам, – грузин протянул Ирочке тюльпаны.

– Мне?.. – растерялась Ирочка. – Нет… нет… они мне не нужны…

– Не нужны тюльпаны? – удивился человек. – Разве есть в мире человек, кому не нужны тюльпаны?

– Есть, – ответила Ирочка.

– Неправда, – грузин неожиданно гибко для своего возраста наклонился и положил тюльпаны Ирочке на колени.

Молодая женщина инстинктивно отстранилась, и два тюльпана упали на снег.

– Ай-яй-яй! – укоризненно сказал человек. – Они же простудятся. – Он нагнулся, поднял цветы и положил сверху, на букет.

Ирочка не знала, что ей делать. Встать и уйти? Тогда тюльпаны упадут. Взять цветы?

– Вы не подумайте, что я какой-нибудь там нахал или проходимец, – сказал грузин. – Я вполне приличный и даже скромный человек. Просто у меня сегодня удачный день, я купил цветы и решил: подарю первой красивой одинокой женщине на этом бульваре. Первой красивой одинокой женщиной оказались вы.

– Продали выгодно мандарины? – язвительно спросила Ирочка. Она и сама не знала, зачем это сказала. Может быть, чтобы отомстить за то, что не встала и не ушла, когда он положил ей на колени цветы.

– Ай-яй-яй, – опять укоризненно сказал грузин. Он совсем не обиделся. – Такая молодая, а такая злая. Нет, я не продавал мандарины, их продает моя мама. Может быть, вы и против моей мамы? Моей маме восемьдесят лет, она ухаживает за садом и имеет право продавать мандарины. Разве не так? А, злая красивая девушка? Кстати, сейчас не сезон продавать мандарины.

– Тогда почему вы веселитесь?

– Просто я веселый человек. Кроме того, меня час назад назначили капитаном.

– Капитаном? – удивилась Ирочка.

– Ну да. Разве я не похож на капитана?

– Врете вы все.

– Ну вот еще. Показать корочки?

– Какие еще корочки?

– Ну капитанские.

– Мне-то они зачем? – пожала плечами Ирочка.

– Как зачем? Я собираюсь жениться на вас.

Ирочка улыбнулась.

– Ну вот, началось. Вы не оригинальны.

– Вы ошибаетесь. В кино действительно сложился такой трафарет. Командированный приезжает в большой город, женится на девушке и увозит ее в тайгу. В жизни же такие случаи не часты, поверьте мне. Так поедемте со мной? Через три часа самолет. Свадьбу отпразднуем в Ростове.

– Почему в Ростове?

– У меня там знакомый директор ресторана. Снимем на весь вечер зал, будем только вдвоем. Станем пить и танцевать.

– А потом?

– Потом улетим к маме в Адлер.

– А потом?

– Потом я буду плавать на корабле, а вы станете меня ждать. У меня маленький корабль. Неделю в море, неделю дома. Станем ездить в горы, ходить в гости. У меня много друзей.

– А потом?

– Потом? Гм… Потом вырастим парочку сыновей. К ним будем ходить в гости. Что же вам еще надо?

– А диссертация?

– Какая еще диссертация?

– Обыкновенная. Сейчас все пишут диссертации.

– Цхе! Мне не нужна диссертация. Я счастлив и без нее. А с вами буду еще счастливее.

– Почему вы так уверены?

– У вас хорошее лицо. Я умею отличить плохих людей от хороших. До того, как стать машинистом на корабле, я работал следователем.

– Ах, вот как…

– Да.

– Вы все заметили, кроме одного. Я замужем.

– Я заметил и это. По кольцу. Но у вас несчастливый брак.

– Почему вы так считаете? – Один цветок упал, Ирочка подняла его, положила на место, придавила букет рукой.

– Очень грустный вид. И за собой вы не следите. У вас немодные сапоги и на правой перчатке дырочка. Значит, вам некому и незачем нравиться.

Ирочка осторожно собрала цветы, положила их на лавочку и ушла. Человек не окликнул ее.

До кормления Шурика оставался час, а ей еще надо было зайти в «Шоколадную». Она и сама не знала, почему заходила сюда каждый день. Ей совсем не хотелось ни есть, ни пить. Наверно, ей нравилась сама атмосфера. Здесь не было, как в других кафе, суетливых, торопливо жующих, стучащих гнутыми алюминиевыми вилками о железные тарелки людей. В «Шоколадной» пили из миниатюрных чашечек аккуратно, не спеша, наслаждаясь напитком. И сдоба была здесь тоже аккуратная, свежая, красивая.

Ирочка выпивала чашечку шоколада, обмениваясь взглядами с другими посетителями, и как бы чувствовала себя причастной к какому-то тайному сообществу. Сообществу утонченных натур.

Но пора было ехать кормить Шурика-Смита. Ирочка допивала шоколад, обводила всех взглядом, словно прощаясь, – все отвечали ей таким же взглядом – и ехала на метро домой.

Дома она надевала повязку-удавку и под бдительным контролем мужа кормила грудью сына.

…В тот день, 12 апреля, Ирочка, как всегда, посмотрела в «Заре» какой-то фильм, села в троллейбус и отправилась в ювелирный магазин, чтобы взглянуть на бриллиант.

В том месте, где лежал камень, по-прежнему стояла молчаливая толпа. Ирочка приблизилась в первый ряд, и ей чуть не сделалось дурно. Бриллианта не было. Не было и таблички с золочеными цифрами 40 тысяч рублей. На месте бриллианта лежали сережки и рядом мятая бумажка, на которой небрежно, расплывшимися чернилами было написано: «1 руб. 27 коп.»

– М-да, – сказал кто-то, – купили все же, – и часть толпы разошлась, но их места тотчас же заняли другие.

Ирочка выбралась на улицу. На душе было так скверно, так мерзко, словно это у нее нагло, подло отобрал бриллиант какой-то жестокий, властный, самовлюбленный человек.

В «Меховое ателье» Ирочка не пошла. У нее разболелась голова, и молодая женщина отправилась посидеть на бульвар Капуцинов.

На бульваре сегодня было многолюдно. Ирочка с трудом нашла свободную скамейку (она любила сидеть одна). Было тепло. Солнце припекало вовсю. Снег почти сошел и оставался только кое-где под деревьями вперемежку с коричневыми листьями. В мелких лужах на краях асфальтовых дорожек барахтались возбужденные воробьи. Лужи были голубыми, в них кое-где тополиным пухом плавали клочья облаков.

Ирочка откинула голову на спинку сиденья, подставила лицо солнцу и стала смотреть прищуренными глазами на пробуждающийся мир.

Человек шел, глядя себе под ноги, о чем-то думая, ступая прямо по лужам. В правой руке он держал огромный букет алых и кремовых тюльпанов, левой прижимал коробку с тортом, перевязанную бумажным шпагатом. На человеке был мятый коричневый плащ и мятая зеленая шляпа. Ирочка узнала Нуклиева.

– Нуклиев! – крикнула она.

Человек вздрогнул и оглянулся.

– Нуклиев, куда это вы так спешите?

– Вы? – удивился Олег Борисович. – Какая неожиданность… А я как раз к вам… Вот несу тюльпаны и торт.

– В честь чего?

– Сегодня же праздник.

– Праздник? Какой?

– День космонавтики.

– Ах, день космонавтики…

– Да. Это вам, – Олег Борисович протянул Ирочке букет тюльпанов. – Голландские… настоящие. Только что привезли из Амстердама.

– А не врете, Нуклиев?

– Сам прочел на коробках. Сегодняшнее число. И даже час. 9 часов утра. Наверно, на реактивном привезли.

Ирочка поднесла букет к лицу, зарылась в него.

– Пахнет пылью. Такой, знаете, сухой степью… чабрецом, полынью… Как в Донбассе… Я сама из Донбасса, Нуклиев…

– Это потому, что в Голландии уже лето, – сказал Олег Борисович и присел рядом с Ирочкой, не слишком далеко, но и не слишком близко.

– Разве лето?

– Почти… Я там был как раз в это время… Туристом. Вылетели из Москвы – зима, снег идет, а прилетели в Амстердам – жарко, цветы… Вы плачете?

– Нет.

– Вот слезинка.

– Это капля упала с ветки. Наверно, сок.

Ирочка достала из сумочки платочек и осторожно вытерла правый глаз, затем машинально взяла зеркальце.

– Тушь не растаяла, – сказал Олег Борисович.

– Нуклиев, – сказала Ирочка, – почему у вас плащ такой паршивый и шляпа какая-то уродливая.

– Разве? – удивился завкафедрой. – А мне казалось – они приличные, даже элегантные.

Ирочка опять поднесла к лицу букет.

– Нуклиев, сколько у вас денег?

– В каком смысле? – не понял Олег Борисович.

– На книжке… и вообще…

Ученый заколебался.

– Только не врите, Нуклиев.

– На книжке… пять тысяч. Зачем это вам?

– И все?

– Облигаций… на тысячу… Ну и драгоценностей осталось от мамы… не знаю, сколько стоят… Наверно, тысячи на полторы… Кроме того, у меня машина… Вы поступили работать в ОБХСС?

– Это мало, Нуклиев. Мне надо сорок тысяч.

– Зачем?

– Купить бриллиант. Есть такой бриллиант – стоит сорок тысяч. Недавно его кто-то купил. Наверно, подарил кому-нибудь на день рождения. Но, может быть, выбросят еще один… Тогда вы мне его купите?

Ученый пожал плечами.

– У вас сегодня какое-то странное настроение.

– Женитесь на мне, Нуклиев.

– То есть? – опешил завкафедрой. – Каким образом?

– Да обыкновенно. Сейчас мы сядем на самолет в Адлер. Остановку сделаем в Ростове. Там в одном ресторане у меня знакомый директор. Мы снимем отдельный зал и отпразднуем свадьбу. Вдвоем. Будем танцевать в пустом зале. Женитесь, Нуклиев, не пожалеете. Ведь я нравлюсь вам. Ведь так?

– Так, – сказал Олег Борисович хриплым голосом и проглотил слюну. – Но вы ведь замужем…

– Ах, Нуклиев, как вы старомодны. Дайте мне вашу руку… Шершавая… Каким вы порошком стираете?

– «Чайкой»…

– Это очень плохой порошок, Нуклиев…


Иногда Ирочка задерживалась до вечера: попались бананы, батист или домашние тапочки. Поэтому никто особо не волновался, когда она не явилась ко времени кормления Шурика-Смита. Ребенка пришлось покормить из соски молоком. Но часам к шести вечера Варвара Игнатьевна забеспокоилась.

– Где она может быть? Забыла она, что ли? Шурик голодный.

– За тряпкой какой-нибудь в очереди стоит, – предположил Онуфрий Степанович, который с увлечением гнул дугу: спрос на его товар все повышался.

Варвара Игнатьевна постучалась к сыну и высказала ему свое беспокойство, но тот, углубленный в какие-то расчеты, лишь отмахнулся.

– Не привязывайся, мать, с чепухой. Не курица – не пропадет.

К восьми часам семья не знала, что и делать. Звонить в милицию, в морги?

Но в это время раздался длинный телефонный звонок. Старая женщина торопливо сняла трубку.

– 231-85-16? – спросил неприязненный женский голос.

– Да.

– Ответьте Ростову.

– Какому еще Ростову? – удивилась Варвара Игнатьевна. – Мы не заказывали никакой…

Но в трубке уже щелкнуло, и Варвара Игнатьевна явно ощутила огромное расстояние возле своего уха. Она тревожно ждала, как всегда ждут неизвестного звонка из другого города.

– Варвара Игнатьевна?..

– Я! Я!.. – Обрадовалась Варвара Игнатьевна, узнав голос невестки. – Куда ты запропастилась? Шурика надо кормить…

– Я не смогу приехать, мама… – Ирочка впервые назвала свекровь мамой. – Переходите на искусственное питание…

– Что за чушь! Приезжай немедленно! Где ты есть? Почему включилась междугородная? Ты из автомата?

– Я из Ростова…

– Хватит шутить!

– Я вышла замуж, мама…

– За какой еще замуж? – опешила Варвара Игнатьевна. – Ты же замужем.

– Все кончено. Я начинаю другую жизнь! Передайте это Геннадию… Я больше не могу… Жизнь одна… До свидания… Следите за Шуриком…

– Подожди! – изо всех сил закричала Варвара Игнатьевна. – Не клади трубку! Я позову Гену!

Варвара Игнатьевна подбежала к двери и забарабанила в нее кулаком.

– Скорей! Скорей! К телефону!

– Что случилось? – выскочил из спальни ученый, придерживая на носу очки.

– К телефону! Ирочка нас бросила!

Он рванулся к телефону, опрокинул стол.

– Что? – закричал он в трубку. – Кто?.. Эй! Кто говорит? Никого нет… Гудки…

– Дай сюда! – Варвара Игнатьевна вырвала трубку из рук сына.

– Алло! Алло! Все… И даже номер не оставила…

Красин только тут опомнился.

– Да что случилось? Из-за чего переполох? С Ирочкой случилось что-нибудь?

– Случилось! Замуж она вышла! Вот что случилось! Чучело ты огородное! – крикнула мать.

– За кого? Она же за мной замужем… – растерянно пробормотал Геннадий Онуфриевич.

– Эх, растяпа! – махнула рукой Варвара Игнатьевна… – Достукался! Совсем голову потерял с этим… экспер… тьфу!

Прибежал Онуфрий Степанович с дугой в руках.

– А? Опять шабашники?

– Иди, старый, гни свою дугу. Не твоего ума дело. Не сумел воспитать сына, так иди.

– Да что случилось?

– Ирочка нас бросила! Замуж вышла. Звонила сейчас из Ростова.

– Что же вы раньше мне не сказали? – обиделся Онуфрий Степанович. – Я бы заказал ей канифоли. В Ростове, говорят, полно канифоли.

– Какой канифоли, старый ты дурень! Замуж она вышла! Бросила нас!

– Замуж? Зачем? – удивился старик.

– Это ты ее спроси.

Онуфрий Степанович открыл рот и машинально ослабил веревку, которая скрепляла два конца дуги. Веревка развязалась, оглобля распрямилась и изо всей силы врезалась в трюмо. Посыпались осколки.

– Ах, болван! Ах, старый дурень! – Варвара Игнатьевна кинулась собирать осколки и, видно, не ведая, что делает, стала приставлять их к деревянной основе.

Геннадий Онуфриевич тряхнул головой.

– Ничего не понимаю, – сказал он сердито. – Моя жена замуж вышла, Ростов, какая-то канифоль. Впредь прошу не отрывать меня по пустякам. И потише себя ведите. Зеркало зачем-то разбили. Орете так, что стены дрожат. Вы засоряете мне опыт! Поняли? За-со-ря-е-те о-пыт! – Ученый ушел и хлопнул дверью.

Потоптавшись и так тоже ничего не поняв, отправился гнуть свои дуги Онуфрий Степанович.

Вера, узнав новость, поплакала, но вскоре вытерла слезы и сказала:

– Впрочем, этого следовало ожидать. Что у нее была за жизнь… Я бы тоже сбежала на ее месте… Ничего, будем ездить к маме в гости в Ростов, купаться в Дону. А закончит папа эксперимент – мама опять вернется. Сейчас это запросто.

Младшая же, «баламутка Катька», узнав о бегстве матери, пожала плечами.

– Ну и семейка, – сказала она. – Что ни день – новость. Не соскучишься. Скорей бы в отдельную квартиру. Отдохнула бы от вас всех.

И только один Сенечка был по-настоящему потрясен, узнав о подлой измене общему делу идейного вдохновителя эксперимента «Идеальный человек». Он-то и принес новость: Нуклиев взял расчет и уехал в неизвестном направлении.

Младший лаборант обнял своего коллегу за плечи:

– Ничего, не отчаивайся. Может быть, это даже лучше. Лучше сразу узнать, кто друг, а кто подлец, чем потом. Буду работать за двоих. С девицами порываю окончательно. Не веришь? Вот! – Сенечка торжественно снял сильно расклешенные джинсы с заплатами на заднем месте и бубенчиками внизу (презентовал Онуфрий Степанович), схватил нож и стал кромсать их на части. – Так их, так! С прошлым покончено! Они ведь, девицы, на мои брюки в основном клевали. Сам-то я парень из себя невидный… Только дай мне какие-нибудь штаны, не идти же в трусах…

Материнское молоко пришлось заменить искусственным (пригодились два ведра детского питания). Ирочкины вещи вынули из гардероба и связали в узел на тот случай, если она их затребует. Но бывшая мать не требовала ничего. Больше она не звонила и не писала. Только один раз на имя Варвары Игнатьевны пришла посылка из Адлера с мандаринами и хурмой.

Вскоре жизнь в семье Красиных, сделав такой сильный зигзаг, опять вошла в свою колею.

ГЛАВА ШЕСТАЯ,

в которой описываются весенние вечера в семье Красиных, а также рассказывается о позорном, невероятном случае, происшедшем в семье

Несмотря на бегство матери, контропыт «Брешь» на семейном совете решено было продолжать. Вера каждый вечер залезала в платяной шкаф, выходила ночью и шептала на ухо брату русские слова. Иногда во время ночных шептаний Шурик-Смит просыпался и, как казалось девушке, с удивлением вслушивался в новые для него слова: «мама», «папа», «каша».

– Может, и перебьем, – вздыхала за чаем Варвара Игнатьевна. – Все-таки русский он, а не иноземец какой. От своих рожден. Кровь должна проснуться.

Казалось, оставалось подождать всего несколько месяцев, пока Шурик-Смит произнесет первые слова, и тогда можно будет убедиться, кто восторжествовал: ученые со всей их методикой и аппаратурой или простые люди, избравшие столь нехитрый метод – шептания в ухо родных слов, но тут произошло событие, которое перевернуло в семье Красиных все вверх дном.

Началось все, казалось бы, прозаично и буднично. Сенечка купил себе фотоаппарат.

Неизвестно, что послужило толчком к покупке фотоаппарата. Может быть, слова Веры, как-то заявившей за вечерним чаем (Сенечка частенько теперь сиживал вместе со всеми на кухне и с удовольствием пил чай с клубничным вареньем):

– Господи, какая скука… Вокруг все такие умные. В школе все умные, на улице умные, в кино умные, дома умные… Козероги, ну расскажите какой-нибудь анекдот или спляшите чарльстон!

Старики смущенно кашляли: они не знали ни одного анекдота, а про чарльстон и вовсе не слышали.

– Или вот вы, Сенечка… Какой-то вы положительный, правильный. Никаких у вас недостатков нет…

– Недостатки у меня есть, – торопливо сказал младший лаборант. – Я люблю пиво и девушек.

– Это достоинства, а не недостатки, Сенечка. Вот если бы вы, например, были какой-нибудь чудак… фокусник, что ли… Тогда с вами было бы весело… Придумайте что-нибудь, а, Сенечка? Чтобы крутилось все в доме, чтобы суета, неразбериха…

– А зачем? – спросила все время молчавшая «баламутка Катька».

– Затем, чтобы кровь в жилах бежала быстрее, вот зачем. Тебе это не понять, ты рыба дохлая!

– А мне до фени!

– Сама ты феня!

– Господи, когда же я от вас избавлюсь! – «баламутка» обхватила голову руками. – И так сумасшедший дом, а она еще хочет фокусника сюда приволочь! Младенец тут без конца то в туалете сидит, то в ванне барахтается! Скорее бы стать взрослой!

– Чего-нибудь придумаем, – пообещал Сенечка.

Младший лаборант долго думал и придумал фотоаппарат.

Как и все люди, только что заполучившие фотоаппарат, Сенечка тут же развил бурную деятельность. Он фотографировал все и вся. Через неделю в гостиной висели портреты Варвары Игнатьевны, Онуфрия Степановича, Веры, Кати, кота Мишки; лишь один Геннадий Онуфриевич от фотографирования категорически отказался. Когда живые объекты были все использованы, Сенечка перешел на натюрморты: замороженный импортный гусь, бутылка «Портвейна-72», марокканские апельсины и т. д.

Младший лаборант загромоздил гостиную какими-то отражающими экранами, штативами, повсюду висели лампы жуткой мощности, которые испепеляли все вокруг.

Когда фотоаппарат всем надоел, младший лаборант принес портативный магнитофон с записями песен из жизни уголовных заключенных. Это произвело сенсацию. Торжествующий Сенечка ставил магнитофон на стол, семья Красиных рассаживалась вокруг, и хриплый, с надрывом голос пел о том, как хорошо жить на воле и как плохо в тюрьме. Человек пел честно, с чувством, в некоторых местах даже плакал, и всем было очень жалко его пропащую, погубленную по собственной глупости жизнь. Варвара Игнатьевна даже украдкой смахивала слезы.

– Чего его жалеть? – пытался дискредитировать песню Онуфрий Степанович. – Не воровал бы, так и не сидел. Я вот не ворую, и мне нечего бояться.

– Все-таки жалко, – возражала Варвара Игнатьевна. – Ошибся человек. Каждый может ошибиться.

– А если я ошибусь? – ехидно спрашивал старик. – На предмет, например, этого магнитофона?

Но певец опять начинал рыдать, и старика никто не слушал.

Потом лаборант купил кинокамеру. Это уже было интересно. Кто устоит перед кинокамерой? Никто. Нет такого человека. Тем более что Сенечка заявил, что он собирается участвовать в конкурсе любительских фильмов под названием «Наш современник».

«Нашим современником» должна была стать Вера. Вера в школе, Вера на прогулке, Вера в театре, Вера в кругу семьи… Фильм так должен и называться «Наша Вера». Выпускница крутилась перед зеркалом, срочно перекраивала мамины вещи и на выручку от продажи дуг покупала новые. По вечерам и в выходные дни в семье Красиных царил тихий переполох. Сенечка с важным видом ходил, звеня брюками (он все-таки опять навесил бубенчики), с камерой «Кварц», снимал, то спрятавшись за шкаф, то стрекотал из туалета. Это он называл «снимать скрытой камерой».

Теперь Сенечка почти не заглядывал в комнату к Геннадию Онуфриевичу, но тот как будто и не нуждался особо в его помощи. Иногда, правда, ученый выскакивал из спальни, обводил комнату ничего не видящим взглядом, говорил:

– Смените пеленки… Черт… в самый неподходящий момент. – Или вдруг раздраженно кричал: – Кто строит диафонограмму? Нуклиев! (Красин уже все забыл.) Сенечка! Где вы?

Младший лаборант виновато бежал в спальню.

Фильм «Наша Вера» с треском провалился на конкурсе любительских фильмов. Выпускница ходила надутая и обиженная.

– Какой-то вы, Сенечка, неудалый… Все у вас из рук валится… Без выдумки вы… Фотоаппарат, магнитофон, кинокамера… Все ординарно… Нужен праздник, Сенечка. Праздник выдумки! Ну поднатужьтесь, Сенечка!

И Сенечка поднатужился.

Однажды в воскресенье вечером он, пыхтя и отдуваясь, притащил в квартиру Красиных старый, разболтанный деревянный стол в стиле «ампир».

– Без единого гвоздя. Весь на клею, – гордо сообщил младший лаборант, громоздя стол посреди комнаты.

Наступила общая растерянность.

– Ну и что? – первой опомнилась «баламутка Катька».

– Устроим сеанс спиритизма. Духов будем вызывать.

Все обалдели.

– Запрещено, – сказал Онуфрий Степанович.

– Почему? – спросил Сенечка.

– Антинаучно.

– Что из того? – философски заметил младший лаборант. – Все когда-то было антинаучным. Галилей тоже считался антинаучным. И Коперник, не говоря уже о Дарвине. Если бы не Дарвин, мы бы до сих пор считали себя происходящими от богов, а не от обезьян, и неизвестно, что из этого бы получилось. Между прочим, стопроцентная гарантия. Еле у знакомых выпросил. Они сейчас Францию проходят. Со всеми Людовиками уже переговорили. До революции дошли. Я их нa Робеспьере прервал.

– Ура! – закричала Вера. – Молодец, Сенечка! Вот сейчас вы работаете с фантазией!

– Хочу Наполеону вопрос задать, – заявила вдруг «баламутка Катька».

– Нет, я, чур, первая! Сенечка, с Анной Керн! Вызовите мне дух Анны Керн!

– Я в молодости часто гадала, – вздохнула Варвара Игнатьевна. – Иногда правильно получалось… С Онуфрием, например… Выбросила башмачок, а какой-то пьяный шел и подобрал. Спросила, как зовут. «Онуфрий», – говорит. «Отдайте башмачок», – говорю. Не отдает. Слово за слово – и поженились…

– Отчего не погадать, можно и погадать. Вреда от этого не будет, – заразился общим энтузиазмом Онуфрий Степанович. – Слыхал я про столы без гвоздей. Может, и брешут, что с мертвыми можно говорить, а может, и вправду. Я бы у своего соседа, пять лет назад преставился, царство ему небесное, спросил, куда он топор мой задевал. Взял и не вернул. Ох и сильный топорище был. Как бы сейчас пригодился.

Сенечка установил стол посередине комнаты так, чтобы тот не качался, вытащил из кармана пачку стеариновых свечей и расставил их по предметам вокруг стола. Затем младший лаборант сказал:

– Попрошу картон и фарфоровое блюдце.

Вера принесла картон, ножницы, блюдце, карандаш, и Сенечка принялся за дело. Вскоре все было готово: круг с алфавитом, блюдечко с нарисованной стрелкой.

Выключили свет. Зажгли свечи. Стало темно и немного жутковато. Девочки заметно нервничали. Варвара Игнатьевна украдкой перекрестилась. Онуфрий Степанович, очевидно, вспомнив свой пропавший прекрасный топор, тяжело вздохнул и наполнил комнату едким приземистым запахом «Портвейна-72», словно по комнате пролетел обитатель преисподней.

– Попрошу всем руки на блюдце, – скомандовал Сенечка. – Тишина, предельное внимание! Никаких посторонних мыслей! Начинайте задавать вопросы. Кто первый?

– Я! – выкрикнула «баламутка».

– Ладно уж, спрашивай, – великодушно уступила Вера.

– Кого вызываете? – спросил Сенечка.

В комнате наступила напряженная тишина. Стало слышно, как в ванной капала вода. Там сушились Сенечкины пленки.

– Наполеона… – прошептала «баламутка».

– Какого именно? И громче.

– Ну этого… самого… главного…

– Эх ты, неуч… – не удержалась Вера.

– Наполеон Бонапарт! – громко, раздельно сказал Сенечка. – Вас вызывает Екатерина Красина. Вы слышите меня, Бонапарт?

Все затаили дыхание. Чадили и потрескивали свечи Тяжело, едко дышал Онуфрий Степанович. Все напряженно смотрели на блюдце.

И вдруг блюдце дрогнуло. Руки, лежащие на блюдце, инстинктивно дернулись, словно по ним пропустили электрический ток.

– Тихо! – прошипел Сенечка. – Руки назад!

Все снова осторожно дотронулись до блюдца.

– Наполеон Бонапарт! Вы слышите меня? – снова опросил младший лаборант.

Теперь уже было отчетливо видно, как стрелка поползла по кругу, остановилась возле буквы «д», затем передвинулась на «а».

– Да! – торжествующе провозгласил Сенечка. – Наполеон на связи. Спрашивайте, Катя. Что вы хотели?

– Вы… совсем… совсем не живой? – спросила «баламутка».

«Да», – ответило блюдце.

– Вам холодно?

«Нет».

– Там… где вы есть… красиво?

«Как сказать».

Теперь уже блюдце бойко бегало по кругу. Все немного освоились.

– Прекрати ты свои дурацкие вопросы, – сказала сердито Вера. – Спрашивай по существу и дай мне.

Но всегда дерзкая «баламутка» от волнения больше ни о чем не могла спросить Наполеона, и, чтобы покончить с вызванным духом, вопрос ему задал Сенечка.

– Жалеешь небось, что напал на нас в 1812 году?

«Да».

– Ты свободен. Кто следующий? Вера? Кого вы хотите вызвать?

– Керн…

– Анна Керн! Вас вызывает Вера Красина. Вы слышите нас?

Тишина. Неподвижность. Потом легкое дрожание блюдца, словно шепот. «Да».

– Вы сильно любили Пушкина? – тихо спросила Вера.

«Да».

– Скажите, Анна Керн, – Вера в волнении наклонилась над блюдцем. – Почему сейчас нет такой сильной любви, как в ваш век? Почему наши мужчины какие-то все мелкие, пошлые…

«Не все».

– Я понимаю, конечно, не все… Но, однако… Раньше они все свое время посвящали женщинам, любви, возвышенным разговорам, а сейчас машинам, собраниям, маркам, пиву. Даже некоторые кофты вяжут.

«Не все».

– Вы не отвечаете на мой вопрос прямо. Только не надо говорить: «другой век», «эмансипация». Все это я знаю… Отвечайте честно и ясно.

«Женщины стали другими».

– Неправда!

«Мужчины делают то, что хотят женщины».

– Значит, виноваты женщины?

«Да. Они раскрепостились…»

– Они раскрепостились, и им стали не нужны любовь, романтика?

«У них появились другие заботы».

– Какие?

«Работа. Власть. Это интереснее, чем любовь. Простите. Я устала».

– Еще секунду! Что… что вы мне посоветуете?

«Любить и быть любимой. Прощайте».

Блюдечко остановилось, словно обессилев.

– Хватит про любовь, – проворчала Варвара Игнатьевна. – Вам еще рано про любовь, козы этакие…

– В самом деле, – сказал Онуфрий Степанович. – Спрошу-ка я лучше про топор. Хороший был топор.

Онуфрий Степанович тяжело вздохнул, и от его дыхания ярко вспыхнула и погасла горевшая напротив свеча.

– Хорошо, – сказал Сенечка. – Кого вы хотите вызвать?

– Соседа…

– Фамилия, имя, отчество.

– Карпов… Карпов Иван Тимофеевич. На правой щеке родимое пятно. Заикается, когда выпьет.

– Приметы не нужны. Карпов Иван Тимофеевич… Простите, какое село?

– Никитовка.

– Карлов Иван Тимофеевич из села Никитовка! Вы приглашаетесь на разговор с Красиным Онуфрием Степановичем. Вы слышите меня?

«Да».

– Пожалуйста, Онуфрий Степанович.

Онуфрий Степанович наклонился над блюдцем и прохрипел :

– Ты, Тимофев, куда мой топор задевал? А?

Молчание. Отравленное дыхание старшего Красина потушило вторую свечу.

– А, Тимофев! Чего молчишь?

Ни движения.

– Не желает отвечать, – сообщил Сенечка.

– Как это не желает? – заволновался Онуфрий Степанович. – Заставим. Начальство у них есть? Соедините меня с начальством.

– Увы, я не знаю, кто там у них начальство. Спросите еще раз.

– Тимофев, богом тебя прошу, отдай топор. Зачем он тебе там? Ведь на всем готовом живешь.

Ни движения.

– Ну гляди, Тимофев. Может, и свидимся когда, – сказал с угрозой Онуфрий Степанович.

– Тьфу! Тьфу! Старый дурак! – встрепенулась Варвара Игнатьевна. – Кто же так говорит?

– А чего уж… Дело к этому идет.

– Так чего торопиться? Наговоритесь еще.

– Ладно, – возвысил голос Сенечка. – Не желает, его дело. Кто еще? Может, вы, Варвара Игнатьевна, с кем хотите побеседовать?

Старая женщина на минуту призадумалась.

– Да нет уж, – сказала она. – Не с кем… Подружек позабывала уже, а родителей не хочу тревожить. Пусть отдыхают… Наработались, бедняги, в свое время.

– Ну тогда я спрошу, – голос у Сенечки стал торжественный. – Вызываю директора института Марка Исидоровича Игнатюка! (В позапрошлом году умер. Хороший был мужик!) Марк Исидорович, вы слышите меня? Это Сеня вас беспокоит. Помните меня? Я младшим лаборантом на инязе.

«Да», – тотчас же побежало блюдечко.

– Какого вы мнения об опыте Красина?

«Положительного».

– Правильно, Марк Исидорович. Я такого же мнения. Как вы оцениваете его ближайших помощников? Меня, например?

«Хороший специалист, хороший человек».

– Благодарю за комплимент, Марк Исидорович… – застеснялся Сенечка.

В этот момент из спальни вышел Геннадий Онуфриевич и направился в ванную. Руки его были в казеиновом клею. Очевидно, Геннадий Онуфриевич клеил какие-то наглядные принадлежности. По пути он остановился возле стола, тупо посмотрел на игравших в духов, под пальцами которых металось блюдце. Горели свечи, пахло стеарином…

– Умер кто, что ли? – спросил Геннадий Онуфриевич. – Или Новый год?

Ему никто не ответил. Молодой ученый ушел в ванную.

– А скажите, Марк Исидорович… – начал Сенечка.

Вдруг из ванной раздался дикий вопль. Это был вопль раненого зверя. Все оцепенели.

Из дверей, пошатываясь, вышел Геннадий Онуфриевич. Его плечи, шею, руки обвивали черные Сенечкины фотопленки. Пленки шевелились и шипели, как змеи.

– Нуклиев! – страшным голосом закричал молодой Красин. – Нуклиев!

– Да! – медленно поднялся Сенечка. – Я вас слушаю, Геннадий Онуфриевич. Что случилось? Нуклиева пока нет…

– Нуклиев, – теперь уже шепотом сказал Геннадий Онуфриевич. – Иди посмотри…

Только тут все опомнились, зашевелились. Сенечка подбежал к Красину.

– Да что же случилось, в конце концов?

– Нас предали…

– Предали? Кто? Каким образом?

Геннадий Онуфриевич сел на край ванны. С него, шурша, поползли ленты, сворачиваясь в кольца. По правой щеке ученого скатилась слеза.

– Какой-то негодяй все наши результаты снимал на пленку.

– Что?!

– Да… каждую страницу… А кинокамерой… Смита снимал… Рот… в разных стадиях открытия… Вот, посмотри…

– Я не снимал, – побледнел Сенечка. – Честное благородное…

– Подлец! Подлец! – вдруг закричал Геннадий Онуфриевич, кинулся к висевшим на стенах портретам, стал срывать их, топтать ногами. Потом он сел на диван и заплакал, обхватив голову руками. Вся семья столпилась вокруг него, не зная, что сказать. Онуфрий Степанович машинально, подчиняясь древней крестьянской привычке, аккуратно сматывал ленты в рулон. Вера вынимала из разбитых рамок свои портреты, разглаживала их на столе…

– Это не я, – твердил Сенечка. – Честное благородное… Я преданный до конца…

– Среди нас предатель, – сказал Геннадий Онуфриевич. – Он продался Курдюкову…

– Это не я, – опять повторил Сенечка.

Все смотрели на младшего лаборанта.

– Постойте, – воскликнула Вера. – Я видела, как Катька брала кинокамеру.

– Ну и что? – лениво спросила «баламутка».

– Ты снимала?

– Ну и что?

Все наперебой заговорили, столпились вокруг «баламутки».

– Признавайся!

– А мне до фени…

– Тебя подкупили?

– Ну и что? Какой-то дядечка дал коробку конфет и научил, где нажимать. А мне до фени! Мне надоел этот младенец! Вопли, слюни, в туалет и ванную никогда не попадешь.

– Выпороть! – сказал Онуфрий Степанович и стал вытаскивать из брюк ремень.

– А мне до фени! Пожалуйста! Только вы сами не лучше. Я видела, как ваш этот Сенечка двигал блюдце. Анна Керн… Топор… Наполеон… Умора одна! Господи, когда же я уйду от всего этого?

– Пори, дедушка, – воскликнула Вера. – Стать предателем! Иуда! Продаться за коробку конфет! Катька, снимай колготки!

– Оставьте ее, – устало сказал Геннадий Онуфриевич и ушел в спальню.

Щелкнул замок.

ГЛАВА СЕДЬМАЯ,

в которой рассказывается, как Федор Иванович Курдюков везет яблоки в город Курск и что из этого получается

Позже из «баламутки» вытянули подробности ее предательства. Однажды на улице к девочке подошел увешанный фотоаппаратурой приятный старичок, представился сотрудником исторического музея и попросил ее помочь в секретном деле: дескать, они в музее хотят оборудовать стенд с фотографиями, посвященный выдающемуся эксперименту, но сделать это надо тайно, так как сотрудники музея хотят преподнести сюрприз для семьи Красиных.

– А мне до фени, зачем вам фотографии, – ответила на эти слова «баламутка». – Я этого младенца хоть на луну готова закинуть.

– Вот и прекрасно, – обрадовался старичок. – А я тебе коробку конфет дам.

– Конфеты – это вещь, – заметила Катька.

– Тогда так… – заспешил «сотрудник исторического музея». – Возьмешь незаметно у лаборанта Семена фото– и киноаппарат… Что и где нажимать, я тебя сейчас научу. И что снимать, расскажу… Потом, когда он проявит пленки, ты их возьмешь и передашь мне. Пойдем на лавочку…

– Я сразу поняла, что никакой он не сотрудник музея, а тот, которого вы все боитесь, – заявила Катька на допросе. – И продала я вас не за конфеты, а потому, что я принципиально против этого младенца… Носитесь тут с ним все… Тунеядец чертов! Бейте скорей, а то мне некогда. Скоро мультик начнется.

Катьку бить не стали, но лишили мультика, и обиженная «баламутка» закрылась в комнате, считая наказание несправедливо жестоким.

Семья вместе с Сенечкой (вышел из спальни даже Геннадий Онуфриевич) грустно обсудила происшедшее.

– Не понимаю, – пожимал плечами младший лаборант. – Зачем ему это понадобилось?

Геннадий Онуфриевич с удивлением посмотрел на него сквозь свои сжигающие очки:

– Как это зачем? Он хотел убедиться, что у нас получается… Что вакуумная ванна работает… Ему надо было знать, на чем мы остановились, нашу методику…

– Зачем?

– Затем, чтобы дальше продолжить уже самому.

– То есть ты считаешь…

– Да. Он хочет украсть Смита. Теперь это точно. На днях жди гостей…

– Слышь, старый, – сказала Варвара Игнатьевна. – Одну дугу не продавай – она мне пригодится.

– Тогда уж бери некрашеную, – заметил Онуфрий Степанович. – Тебе ведь все равно.

– Все равно, – согласилась старая женщина. – Уж я встречу голубчиков… Вовек не забудут!


Позже выяснилось, что «баламутка Катька» на семейном допросе рассказала не все. Боясь лишения других мультиков, она скрыла, что по просьбе «сотрудника музея» сделала слепки ключей с входной двери и с двери в спальню.

Таким образом, в то время, когда шел семейный совет, Полушеф уже имел готовые ключи от квартиры Красиных. Варвара Игнатьевна с дугой наготове ждала его днем опять в какой-нибудь личине, а Федор Иванович появился ночью в собственном облике.

Дождавшись, когда в доме Красиных погаснут огни (Федор Иванович не знал, что в спальне сидел Сенечка и вместе с Геннадием Онуфриевичем проектировал на стенку цветные диапозитивы), Полушеф с огромным чемоданом в руках бесшумно открыл ключом входную дверь, специальным крючком снял цепочку, разулся, на цыпочках прокрался к двери в спальню, вставил ключ и стал его поворачивать…

К тому времени Федор Иванович здорово потренировался открывать чужие двери. Ночью, когда институт пустел, ученый ходил по коридорам и открывал двери, звеня ключами, бородавками, отмычками. Через неделю он уже работал как заправский медвежатник.

Курдюков быстро справился с ключом от двери в спальню. Ключ, вставленный с той стороны, легко повернулся в гнезде и выпал.

Сенечка и Геннадий Онуфриевич разом вскочили. В замке слышалось осторожное царапанье.

– Он, – прошептал Красин. – Прячься в шкаф!

Сенечка метнулся к шкафу. Дрожащими руками младший лаборант открыл дверцу, нырнул головой в висевшую одежду. Снаружи повернулся ключ – это Геннадий Онуфриевич закрыл своего товарища.

Сенечка двинулся в глубь шкафа, чтобы устроиться поудобнее, и вдруг наткнулся на что-то живое, мягкое и теплое. Он собрался уже завизжать по-детски от неожиданности и страха, но тут кто-то зажал ему рот крепкой ладонью.

– Тихо! Молчать и не шевелиться! – прошептали ему в ухо.

В глазах у младшего лаборанта пошла голубая дымка, и он мягко осел на дно шкафа.

Между тем дверь спальни раскрылась, и в нее протиснулся Курдюков со своим огромным фанерным чемоданом. Федор Иванович так был увлечен протаскиванием чемодана в дверь и так был уверен в своей ловкости как медвежатника, что не сразу заметил стоявшего рядом Геннадия Онуфриевича.

– Здравствуйте, Федор Иванович, – негромко сказал Красин.

Шеф вздрогнул, и у него отвалилась челюсть. Огромный чемодан выпал из рук.

– Здрасьте, – пробормотал он машинально.

Наступило молчание.

– Как погода на улице? – спросил Красин.

– Теплый вечер.

– Ночь…

– Ах да, ночь…

– Садитесь, Федор Иванович. – Красин пододвинул кресло. – Вы на вокзал?

Шеф опустился в кресло. Он стал приходить в себя.

– На вокзал? Почему вы решили? Нет… Хотя да… Я ехал к своим родственникам в Курск…

– В Курск?

– Да. Там у меня тетя. Старенькая уже…

– Тетя?

– Ну да… А до самолета…

– До поезда.

– Ах да… до поезда еще два часа. Дай, думаю, заеду, проведаю вас… Тем более, я думал, сейчас вечер…

– Понятно.

Опять наступило молчание.

– Вы ей яблоки везете? – спросил Геннадий Онуфриевич спустя некоторое время.

– Яблоки? – удивился Федор Иванович. – Откуда вы взяли?

– Чемодан у вас в дырочках.

– Ах да… Вы очень наблюдательны… Я везу яблоки.

– Яблоки в Курск?

– Конечно… Но вообще-то вы правы. Яблоки в Курск – это смешно. Я хотел над вами пошутить. Я везу поросенка.

– Поросенка?

– Ну да. Молочного живого поросенка. Тетя очень любит молочных поросят. Вот поэтому и дырочки.

– Логично.

– Конечно, логично. – Полушеф с шумом выдохнул воздух. К нему возвратилась обычная самоуверенность.

– А чего ж он не визжит?

– Зачем ему визжать? Спит. Наелся, напился. Я его молоком из пакета напоил. Ну ладно. Я пошел, а то поезд скоро.

– Счастливого пути.

– Спасибо.

Ученые пожали друг другу руки.

– Значит, все идет нормально?

– На высшем уровне.

– Я рад.

– Я тоже.

– До скорой.

Курдюков и Геннадий Онуфриевич опять пожали руки.

– Растет сорванец? – Федор Иванович кивнул в сторону кровати с Шуриком-Смитом.

– А что ему остается делать?

– Не заговорил?

– Рано еще.

– Но хоть гукает?

– Гукает.

– На каком языке?

– Пока еще неясно.

– Ну ладно, мне пора.

– Всего доброго.

– До скорой.

– До скорой.

Ученые в последний раз обменялись рукопожатием. Полушеф поднял чемодан и потащил его к двери. Чемодан зацепился за кресло. Курдюков дернул. Старый фанерный чемодан не выдержал рывка и развалился. На пол выпали какие-то тряпки, бутылочки, веревки, клочья ваты…

Федор Иванович поднялся с пола и с вызовом уставился на Геннадия Онуфриевича. Скрываться теперь не было смысла. У ног валялся самый настоящий контейнер для похищения Шурика-Смита.

– Отдай добровольно, – сказал Курдюков угрожающе.

Геннадий Онуфриевич потянулся к рейсшине. Федор Иванович не стал дожидаться окончания этого движения и, схватив в охапку чемодан, бросился наутек.

– Пожалеешь! – донесся до бедного отца его голос. – Сильно пожалеешь!

Геннадий Онуфриевич собрал остатки ваты и тряпье (это оказались самодельные пеленки) и выбросил все в форточку. Затем он открыл платяной шкаф и сказал:

– Сенечка, выходи.

Послышалась возня, какой-то шепот.

– Эй, ты не заснул там?

– Иду, Геннадий Онуфриевич… Сейчас…

Из шкафа вылез взъерошенный Сенечка, смущенно кашлянул.

– Придремнул я немного…

– Слышал?

– Кое-что слышал.

– Смита, гад, хотел украсть.

– Негодяй…

– С чемоданом пришел. Я по дырочкам сразу догадался. Знаешь, какие в посылках для яблок делают.

– Знаю…

– Надо замок другой поставить.

– Теперь нет смысла, Геннадий Онуфриевич, Курдюков не такой человек, чтобы повторяться. Он что-нибудь другое придумает. Надо готовиться к неожиданностям.

– Ты меня только, Сеня, не бросай одного.

– Будьте спокойны, Геннадий Онуфриевич. Верен вам буду до гроба.

Но верен Сенечка оказался только до июля. Во вторник, 18 июля, Геннадий Онуфриевич нашел у себя на столе толстый пакет. С утра на столе никакого пакета не было. Красин с удивлением взял конверт и прочитал:

Г. О. КРАСИНУ

Лично в руки

Уже заранее зная, что письмо обещает какую-то неприятность, ученый с нетерпением вскрыл конверт и достал два листка бумаги. На одном торопливо и неразборчиво было написано:

«Уважаемый Геннадий Онуфриевич!

Прости меня, если сможешь. Человек слаб, и я не исключение. Не у всех столько упорства и мужества, как у тебя. Я просто не пригоден к тому титаническому труду, который ты затеял.

Сейчас я счастлив… Ты должен понять меня. Ты же ведь тоже счастлив по-своему, затеяв этот небывалый грандиозный эксперимент.

За Веру не беспокойся. Клянусь тебе, что я и ее постараюсь сделать счастливой.

Да здравствует счастье!

Не ищи нас. Это бесполезно. Да ты и не будешь тратить на это время, ты слишком занят.

Ну, ну, не хмурься, давай лапу. Все будет о'кэй,

Сеня».

Второе письмо было написано каллиграфическим почерком. Красин сразу узнал руку дочери.

«Дорогой папа!

Если бы ты знал, как все прекрасно! Как я рада! Завтра мы с Сеней будем далеко-далеко. Мы увидим Байкал, Амур, Сахалин, Камчатку… Ты не представляешь, как мне надоел наш дом, вечные разговоры о науке, науке, науке… Как я понимаю маму! Она, молодая, красивая, вынуждена была сидеть дома, отказаться от всего, что так привлекает женщину: развлечения, наряды, просто внимание…

Может быть, это звучит кощунственно, но я была так рада, когда мама нашла в себе силы бросить нашу тусклую, ползущую, как склизкая улитка, жизнь…

Даже сейчас, когда мамы уже столько времени нет с нами, ты почти не вспоминаешь о ней. По-моему, ты даже радуешься – больше никто не мешает тебе плачем и упреками проводить эксперимент.

Я знаю – ты сумеешь перенести и мое отсутствие. Скорее всего ты забудешь обо мне через несколько дней. Ну что ж, я не обижаюсь на тебя. Ты нашел себе дело, нашел свое призвание. Постараюсь и я найти себе то же самое. Если не сумею – что ж, пусть меня постигнет извечная «бабья доля» – растить и любить детей. (Разумеется, без всяких экспериментов!)

Ты даже ни разу не поинтересовался, куда я пойду после десятилетки. Обычно отцов очень волнует этот вопрос. Так вот. Пока никуда. Поезжу с Сеней по стране, присмотрю что-нибудь для души.

Поцелуй за меня Шурика (хотя забыла – это может нарушить чистоту опыта!).

Не сердись на Сеню. Он просто человек. Как все. Со слабостями. И поэтому я полюбила его.

Обнимаю, люблю, преклоняюсь перед тобой, молю о снисхождении.

Вера».

Геннадий Онуфриевич аккуратно сложил письма в конверт, вышел в гостиную и постоял посередине комнаты несколько минут, не шевелясь.

– Случилось что-нибудь, сынок? – тревожно спросила Варвара Игнатьевна.

– Вот, – Красин молча протянул письма.

– Онуфрий! – закричала Варвара Игнатьевна. – Онуфрий! Неси свои очки!

На кухне упала и покатилась заготовка под дугу. Прибежал испуганный Онуфрий Степанович.

– Что? Где?

– Очки, говорю, неси!

Пока старики читали содержание толстого конверта, ученый подошел к окну и барабанил пальцами по стеклу, глядя во двор.

Первой поняла суть письма Варвара Игнатьевна.

– Сбежала! – закричала она. – С мужиком сбежала, молокососка! По стопам матери пошла! Яблоко от яблони недалеко падает!

Онуфрий Степанович не понимал до последнего.

– Кто сбежал? С кем?

– Верка с Сенькой этим сбежала! Ох, господи! Чуяло мое сердце, что они снюхаются. Все крутился вокруг нее, звенел бубенчиками. В милицию надо звонить! Онуфрий! Чего стоишь? Звони в милицию! Ох, господи, раньше за такие дела девкам ворота дегтем мазали, а сейчас и ворот-то никаких нет. Вот и узды на них не стало. Онуфрий! Чего рот раззявил? Звони!

Онуфрий Степанович кинулся к телефону.

– 01?

– Какой 01? Ты, что, совсем очумел, старый? 01 – это пожар. 02 звони! В милицию!

– Брось, мама! – сказал Геннадий Онуфриевич. – Зря все это. Совершеннолетняя она. Милиция тут не поможет…

– Да что же это творится на белом свете! – зарыдала Варвара Игнатьевна. – Жена бросила, дочка сбежала. Бедненький ты мой мальчик!

Варвара Игнатьевна подбежала к сыну, обхватила его за шею.

– Родненький ты мой! За какие грехи на тебя столько напастей? Чем ты провинился? Умный, ладный из себя, не пьешь, не куришь… Господи! Что же это за бабы теперь такие пошли? Чего им такого надо? Бегают все, подняли хвост трубой. От безделья они бегают! Вот что! С жиру бесятся! Романтику да норковые шубы им подавай. «Мансипация» – в газетах пишут и по телевизору галдят. Вот и домансипировались на свою голову. Кругом одни разводы. В старину баб в руках держали, так оно лучше было. Чуть что – вожжами, вожжами! Не дури, не балуй! И семья крепкой была, и детей куча. А сейчас? Детей уж не хочут рожать – вот до чего докатились! Да еще жалеют их в газетах, бедняжек. Наработается, мол, да домой полную сумку несет, страдалица. А я скажу – натреплется на работе, прибежит, чай да бутерброды сделает – считай, семью накормила. Щи варить разучились! Дожили! В старину с утра до ночи баба в поле, а потом до рассвета по хозяйству. Вот как было. И какие крепкие девки росли! Кровь с молоком! А сейчас? Обтянет штанами, прости господи, две палки вместо зада, конский волос на голову накрутит, папиросу в зубы воткнет, и ищи-свищи ее до утра. Верно я говорю, Онуфрий?

– Верно, верно, – закивал седой головой муж.

– Помнишь, когда за мной бегал, какая я была? Все у меня в руках горело. А миловались как мы с тобой – всю ночь ходили по росе… А сейчас… Задрала юбку… – Варвара Игнатьевна села на диван и заплакала, положив натруженные большие руки на колени и дергаясь желтым сморщенным лицом.

– Прибегут еще, мерзавки… прибегут… Да на порог не пущу, пока жива…

– Ладно, мать, – Геннадий Онуфриевич шевельнул плечами, словно стряхивал с себя что-то. – Мне Смита кормить пора. Налей молока в бутылку…


Читать далее

ЧАСТЬ ВТОРАЯ. ПРИКЛЮЧЕНИЯ В ПЛАТЯНОМ ШКАФУ

Нецензурные выражения и дубли удаляются автоматически. Избегайте повторов, наш робот обожает их сжирать. Правила и причины удаления

закрыть