Онлайн чтение книги Хозяин музея Прадо и пророческие картины El maestro del Prado
Глава 4. Как сделать видимым невидимое

Последний вторник перед началом каникул был обычным учебным днем. Я пребывал в эйфории от того, как много удалось узнать об «Apocalipsis nova» в Эскориале, и не мог дождаться назначенного часа. Мне не терпелось вернуться в Прадо и показать своему «проводнику», что новый ученик достоин потраченного времени. Я даже составил специальный план действий на утро, чтобы оно скорее прошло, включавший следующие пункты: посетить занятия, пообедать с Мариной у нее на факультете и около половины пятого разыскать доктора Фовела в музее. Оставалось лишь придумать оправдание для редактора журнала Энрике де Висенте, поскольку я не собирался вечером в редакцию на шоссе Фуенкарраль. И я совершенно не рассчитывал, что непредвиденные обстоятельства смешают мне карты. Но непредвиденное, разумеется, случилось. Имел место небольшой казус, почти анекдотический, который в результате навел меня на размышления. Я начал подозревать, что события, происходившие со мной, – далеко не случайность. Или все-таки случайность?

Моим сокурсникам и мне как будущим журналистам вменялось в обязанность следить за последними событиями в стране и мире. В те дни международная обстановка оставалась напряженной. В августе Ирак вторгся в Кувейт. ООН несколько месяцев безрезультатно пыталась заставить Саддама Хусейна отвести войска от нефтяных скважин Персидского залива. К тому же прошло две недели с тех пор, как Совет безопасности дал разрешение использовать силу против правящего режима в Багдаде. Утренние газеты сообщали о наихудшем сценарии развития событий: три авианосца Соединенных Штатов находились на пути к Заливу. Они должны были участвовать в развертывании войск, что сулило начало войны. А война является сильнейшим стимулом для той школы журналистики, какую нам преподавали.

Складывалось стойкое впечатление, будто все вдруг сошли с ума. В аудиториях и коридорах царила лихорадочная деятельность. Во внутреннем дворике факультета одни устраивали марши против силовых операций, а другие собирали своего рода импровизированные «мирные конференции» с участием профессоров и студентов, имевших хоть какое-то отношение к Кувейту. Остальные усердно рисовали плакаты и писали прокламации, которые способствовали повышению политического градуса в кампусе. Известие, что Михаил Горбачев не поедет в Стокгольм получать Нобелевскую премию мира из-за «большой загруженности» главы Советского Союза, довело бурлившие страсти до точки кипения. Стало очевидно, что массированный удар союзников по Багдаду неизбежен. И террор Саддама против соседнего Израиля станет началом Третьей мировой войны.

Лично меня кипение страстей на международной арене не волновало. Сюжеты, которые я находил увлекательными в тот момент, насчитывали около пятисот лет, и ни один не имел отношения к политике. И вдруг преподаватель новейшей истории подошел ко мне и дал задание, сразившее меня наповал, поскольку оно как нельзя лучше демонстрировало «уровень реальности» в обществе. «Не ты ли говорил на семинаре, что в Европе существует множество предсказаний о грядущей войне?» И я понял, почему дон Мануэль не спускал с меня глаз последний час. «Можешь подготовить к завтрашнему дню доклад на эту тему, чтобы его обсудить в группе? Уверен, возникнет интересная дискуссия».

Предложение профессора меня смутило. С воскресенья я не мог думать ни о чем, кроме пророчеств. Тут все было нормально. Но замечание, на которое сослался профессор, я обронил в начале учебного года, вскоре после вторжения в Кувейт. И просьба его звучала странно. Почему мои слова он вспомнил только через несколько месяцев? Что заставило его подумать обо мне именно теперь? К сожалению, по новейшей истории моя успеваемость оставляла желать лучшего. И передо мной стоял выбор – выполнить задание профессора, воспользовавшись шансом улучшить оценку в ведомости, или отказаться, оставшись при своих в компании пророков Возрождения. Скрепя сердце я согласился.

Совершив над собой насилие, я на весь день полностью выбросил из головы «Apocalipsis nova», «Мадонну в скалах», Эскориал и Марину, заменив их ясновидцами, посланиями Богородицы, катренами Нострадамуса и современными прорицателями всех мастей. Я не догадывался, что внезапно свалившаяся на мою голову работа сулит интересные открытия.

К пяти часам вечера понял, о чем следует говорить на семинаре на следующий день. Сообразил, что предсказания о войне в Заливе вопреки моим ожиданиям оказались близки тому «пророческому духу», который господствовал в Европе во времена Рафаэля. Просмотрев за несколько часов отдел периодики – в начале девяностых годов Интернета не было, а компьютеры в университете были наперечет, – я собрал предсказания, которые логически увязывались не только с эпохой, когда султаны Османской империи угрожали христианскому Средиземноморью, но и с современностью. В массе интереснейших откровений особенно выделялись предсказания Иоанна XXIII, «доброго папы», единственного понтифика в истории, наделенного пророческим даром. Согласно данным, опубликованным в исследовании итальянского журналиста Пьера Карпи в середине семидесятых (по счастливой случайности работа оказалась в фондах факультетской библиотеки), примерно в 1935 году, когда Анджело Ронкалли в сане епископа выступал папским нунцием одновременно в Турции и Греции, его стали посещать видения, благодаря чему он сделался скромным прорицателем. Всего видений было семь, во время которых Ронкалли беседовал со старцем «с белоснежными волосами, резкими чертами лица и темной кожей, обладавшим взглядом добрым и проницательным». Старец показывал епископу две книги, содержавшие пророчества о будущем человечества. Через несколько дней старец, успев приобщить Ронкалли к разновидности культа розенкрейцеров, внезапно перестал являться в маленькую келью на побережье Фракии. Тогда же епископ, по утверждению Карпи, записал сделанные пророчества на французском языке, на голубоватых листах бумаги, их часть в конце концов попала в руки журналиста. После чего таинственный старец объявился уже у Карпи и передал ему сумму доказательств, закреплявших за журналистом статус законного хранителя этих знаний.

История показалась невероятной, но могла украсить выступление перед аудиторией будущих журналистов. Мне требовалась неординарная информация, подкрепленная источниками, и нужно было преподнести ее так, чтобы заинтересовать слушателей. Чем дольше я изучал эпизод с откровениями Ронкалли, тем больше отмечал сходство в деталях с «экстазом» блаженного Амадея. Канва обоих сюжетов практически совпадала: неведомо откуда и как священнослужителям являлись во плоти Гавриил или старец и делали ряд пророческих предсказаний. Оформлены пророчества были в восьми экстатических видениях блаженному Амадею и в семи явлениях будущему папе Иоанну XXIII. Из чистого любопытства я переписал некоторые откровения старца в тетрадь, какую брал с собой в Эскориал. Одно из них гласило: «Полумесяц, звезда и крест вступят в противоборство. В небесах поднимется черный крест. Из Царской долины придут слепые всадники». Или вот другое: «Могучее оружие разорвется на Востоке, оставив незаживающие раны. Позорный шрам никогда не исчезнет с тела мира».

Наступил вечер. Я закончил работу с последними проблесками дня, угасавшими в университетском городке, и покинул факультет, испытывая странные ощущения. Можно ли считать случайностью обстоятельство, что все, происходившее со мной в последние семьдесят два часа, так или иначе, имело связь с понтификами, живописью и пророчествами? И что на это скажет доктор Фовел? Неужели причиной всему стал мой персональный старец из Прадо, к которому я невольно примерял описание, данное Карпи?

Без десяти семь вечера. Я приехал в музей в дурном расположении духа. И вовсе не из-за мороза. Злился, что потерял весь день на выполнение внепланового задания, и в результате у меня оставался всего час на поиски маэстро. Пока я пробирался сквозь толпу в метро, меня одолевали мрачные и противоречивые мысли. Вдруг Фовел решил испытать меня, как старец Ронкалли Пьера Карпи, а я, опоздав, потеряю великолепный шанс приобщиться к его тайнам? И больше я никогда не увижу доктора, если теперь не смогу с ним встретиться, как мы договаривались?

Проскочив через Пуэрта-де-Веласкес, я припустился со всех ног в пинакотеку. Портал празднично сиял и переливался огнями рождественских гирлянд, но я, не обратив внимания на красоту, сразу повернул налево, поспешив к галерее итальянской живописи. Пришел в зал, где мы с Фовелом побеседовали и расстались около «Ла Перлы», но никого не увидел. Доктор меня не ждал.

Сердце мое учащенно забилось, и я стал озираться по сторонам, высматривая среди последних посетителей музея фигуру мужчины в черном пальто. В надежде, что маэстро могло прийти в голову остановиться у полотен Боттичелли или Дюрера, я обошел и соседние залы. Напрасно. Последним местом, где он мог находиться, оставался зал номер тринадцать. Где же еще, если не там? Именно туда доктор рекомендовал мне заглянуть, когда мы прощались с ним в воскресенье. «Мой любимый зал», – сказал он. И я направился к одному из информационных стендов музея, чтобы выяснить, где расположен тринадцатый зал.

План здания оказался простым. Экспозиция состояла из семидесяти четырех залов, размещенных на двух этажах, но где, черт возьми, находился тринадцатый номер?

– Тринадцатый зал?

Смотрительница, к которой я в отчаянии обратился за помощью, смерила меня взглядом с ног до головы, будто я спросил, есть ли жизнь на Марсе.

– Я договорился с другом встретиться там, – пояснил я, стараясь сгладить неблагоприятное впечатление.

Она захихикала.

– Что вас так позабавило? – удивился я.

– Над вами подшутили! В нашем музее нет зала номер тринадцать. Несчастливое число.

Мне потребовалась минута, чтобы осознать смысл слов дежурной. В Национальном музее Прадо, крупнейшем культурном учреждении страны, посчитали уместным не присваивать залу зловещий номер. Подобно тому, как в салонах самолетов некоторых авиакомпаний отсутствует ряд кресел под номером тринадцать, или, например, во многих отелях после двенадцатого этажа следует сразу четырнадцатый. Я обомлел.

– Даже не ищите. Серьезно. Его никогда не было, – добавила девушка.

В тот вечер я понял, что такое вакуум. Абсолютная пустота. Внезапно я очутился в тупике, уткнулся в стену, которую было невозможно преодолеть. И что мне оставалось делать? Фовел сыграл со мной скверную шутку? Или же заданная мне головоломка являлась своего рода испытанием? Я предпочел думать именно так.

Фовел с первого взгляда напомнил мне другого наставника, с кем юный Кристиан Жак познакомился у Мецского собора близ Люксембурга в начале семидесятых годов. В свое время, когда я об этом читал, история произвела на меня большое впечатление. Однажды Жак, которому предстояло пройти долгий путь, чтобы превратиться во всемирно известного писателя, кем он ныне является, любовался барельефами знаменитого собора. К нему подошел незнакомый человек «среднего роста, широкоплечий, с седыми волосами» (еще один седовласый, как и старец Пьера Карпи!) и предложил помощь в качестве гида. Он назвался Пьером Делевром, и это имя неизбежно наводило на мысли о масонстве, поскольку в буквальном переводе означало «камень созидания». Неизвестно, являлся ли тот человек тем, кем назвался, но случайный знакомый преподал Жаку первоосновы кафедральной иконографии. Он предложил общий подход к пониманию такого явления, как христианские храмы, которые с тех пор автор воспринимал как «машины», необходимые, чтобы приблизиться к божественному.

Однако урок Делевра не был и безвозмездным даром. Жаку пришлось пройти ряд испытаний, в частности, доказать, что он действительно достоин наставничества. Еще он принял обязательство употребить полученные знания на благие цели, то есть нести миру свет, а не сеять новые семена смуты. Неужели Фовел подверг меня аналогичной проверке? А может, это я, оглушенный потоком информации, который излился на меня в последние дни, утратил связь с действительностью? И мне стали мерещиться призраки, когда самый обычный человек просто пожелал перемолвиться парой слов с молодым человеком, увлекавшимся живописью?

Прежде всего следовало успокоиться. И обуздать буйное воображение. Проявить терпение. Если маэстро должен появиться, он придет. Если же нет, наверное, имело смысл заглянуть в музей в другой раз, например, завтра. И выбросить из головы всю эту муть. В конце концов, идея, что меня подвергают своеобразному испытанию, являлась исключительно плодом моей фантазии.

Я приободрился и вернулся в галерею, где висела «Ла Перла». Независимо от того, появится маэстро или нет, я имел возможность порадоваться, насладившись живописью, о которой узнал много нового. Размышления около любого из шедевров выставки не повредят. Тем более я теперь хорошо понимал, что высшая цель художника – своим творчеством заставить зрителя пережить душевный опыт.

Я выбрал картину «Святое семейство под дубом». Размерами доска походила на картину, которую мы изучали с Фовелом в воскресенье. В центре композиции также находилась Мадонна с двумя младенцами, но в отличие от «Ла Перлы» без Елисаветы. Отсутствие одного персонажа изменило ауру картины, нагнетая напряжение. Я уловил это сразу, с первого взгляда. Беспомощный перед новой загадкой, подавленный напрасным ожиданием, я решил положиться на интуицию. Сначала я не придал большого значения первым впечатлениям. Но постояв пять минут около «Святого семейства», не отрывая от него взгляда, заметил, что первоначальное ощущение смутного беспокойства усугубилось, трансформировавшись в необъяснимую давящую тоску.