Глава вторая

Онлайн чтение книги Элмет Elmet
Глава вторая

Папа не запрещал нам курить и выпивать, так что после возведения внешних стен и крыши мы проводили долгие вечера внутри дома, потягивая теплый сидр и дымя самокрутками, которые делала Кэти. Мы слушали радио или читали книги вслух – для Папы. Чаще всего это делала Кэти своим глубоким ровным голосом, выделяя интонацией особо значимые слова и фразы. В младшем возрасте мы доставали Папу просьбами купить телевизор, но он всякий раз отвечал, что без него гораздо лучше.

Это было еще до нашего переселения в глухомань. До того лета на природе и до возведения дома. В то время мы жили дальше к северу, на окраине приморского городка, в доме постройки тридцатых годов, как и все его собратья по соседству. Точнее, нам принадлежала половина двухквартирного дома. В иных городах здания такого типа тянутся вдоль улиц сплошными рядами, но здесь они разделялись проходами и напоминали типовые загородные особняки, только более тесные внутри и менее ухоженные снаружи. Кое-кто из наших престарелых соседей высаживал желто-фиолетовые фиалки на узком пространстве между газонами, пешеходными дорожками и разделительными живыми изгородями, но большинство палисадников на этой улице являли собой лишь проплешины истоптанной грязи вперемежку с клочковатой порослью одуванчиков и чертополоха.

Скамеек или качелей почти не было, зато детские игрушки попадались часто, тут и там разбросанные на газонах. Мне особо запомнилась маленькая пластмассовая кукла с блондинистыми кудряшками и задранным под самые уши розовым платьицем, валявшаяся вниз лицом на земле перед фасадом углового дома. В таком виде она пролежала там несколько лет, периодически омываемая дождями и вновь заметаемая пылью.

Стены некоторых домов были покрыты декоративной штукатуркой с вкраплениями мелких камешков. Нам с Кэти они нравились. Проходя меж домов к полям за городом, мы имели обыкновение попутно выковыривать камешки из раствора. Количество таких «оспин» на стенах росло, но жильцы, как правило, этого не замечали, благо мы действовали выборочно, никогда не удаляя помногу расположенных рядом камней, чтобы последствия не так бросались в глаза. Наш дом не был отделан подобным образом и выставлял напоказ унылые красно-коричневые кирпичи основной кладки. Наш палисадник имел не самый жалкий вид, хотя клумбой похвастаться не мог. Трава у нас была повыше и потемнее, чем на газонах соседей, но все же это была настоящая газонная трава, а не какие-то сорняки. Дорожка из бетона упиралась в бетонную же ступеньку перед входной дверью, некогда выкрашенной в ярко-синий цвет, а впоследствии покрытой не менее яркой зеленой краской, из-под которой по мере отслаивания вновь начала проступать синева.

На полу в прихожей был расстелен темно-красный ковер с поблекшим золотистым узором, который прямо-таки побуждал взгляд скользить из стороны в сторону от вытоптанной середины к лучше сохранившимся, припухлым краям ковра. Сам по себе узор напоминал вьющееся растение, корни которого остались где-то за порогом, а плети проникли внутрь дома и поползли вверх по лестнице. Еще совсем маленьким я воображал их сетью дорог и «странствовал» по ним, водя пальцем вдоль прихотливо извилистых линий.

После подъема на лестницу в дальнем конце прихожей ковер сменялся линолеумом, а тот в свою очередь – выщербленным древесно-волокнистым полом кухни. Мы готовили еду на газовой плите, и Папа обычно прикуривал сигарету от шипящего голубого пламени, после чего отправлялся дымить на задний двор. Боковая дверь из прихожей вела в гостиную комнату, которая тянулась по всей длине нашей части дома, а на втором этаже находились три спальни и ванная.

В этом доме я прожил четырнадцать лет.

Папа тогда порою был с нами, а порой надолго исчезал. Мы жили с Бабулей Морли. Она хорошо о нас заботилась, готовила нам еду и стирала нашу одежду. Ни один ужин не обходился без двух видов овощей, а при стирке она использовала ровно столько порошка, сколько требовалось для полной очистки одежды, но ничуть не более того, чтобы излишки не оседали на ткани, потом раздражая кожу. Днем, когда мы были в школе, она пылесосила ковры, вытирала пыль с полок и посещала торговую улицу, поочередно обходя мясную лавку Эванса, дешевый супермаркет, овощной магазин и салон-парикмахерскую «Маргаретс», где по четвергам после обеда собиралась компания ее приятельниц.

В выходные или после школы Бабуля Морли присматривала за нами из окон, когда мы играли на лужайке или в полях за домом. Временами мы отправлялись играть на пляж с его скальными гротами и приливными заводями. Она была доброй и любящей женщиной, наша бабушка, но при этом какой-то отрешенной. Иной раз она глядела как бы сквозь нас, а иногда, не обращая внимания на наши слова, словно бы прислушивалась к чему-то в соседней комнате или снаружи – к звукам, которых мы не слышали. В такие минуты она настороженно поднимала голову, затем слегка склоняла ее набок и опиралась рукой на подлокотник кресла или дивана.

Когда мы учились в начальных классах, Бабуля Морли провожала нас до школы, идя посередине и держа обоих за руки. Наша школа находилась ближе к центру города, по другую сторону парковой зоны, где чайки размерами с комнатную собаку рылись в урнах, выискивая объедки. Каждое утро мы проходили через этот парк, в своей школьной форме: красные спортивные свитеры поверх белых рубашек, серые фланелевые брюки у меня и юбка в складку у Кэти плюс черные кожаные туфли, которые мы начищали до блеска по вечерам в воскресенье.

Краснокирпичное викторианское здание школы было дополнено колокольней, примыкавшей к одному из его торцов. Колокол настолько оброс ржавчиной, что уже не мог звонить, но никому даже в голову не приходило его очистить. Вместо него использовались медные колокольчики типа пожарных, подвешенные рядом с дверями классов. Их звон оповещал нас о переменах, когда можно было порезвиться во дворе, или созывал на очередной урок. В некоторых коридорах стены были украшены яркими картинками, а другие обходились без них. И повсюду там пахло бульоном из кубиков и канцелярским клеем.

В младших классах я держался особняком. Описывал круги по игровой площадке, воображая, будто взбираюсь на гигантские горные хребты или бреду по бескрайней болотистой равнине. В летние месяцы я часто сидел под платаном на краю школьного поля. Ловил разных насекомых – только затем, чтобы даровать им свободу по окончании перемены или обеденного часа. Папа однажды предложил купить мне в день рождения набор для коллекционирования насекомых или специальные баночки, в которых я мог бы приносить их домой, однако я отказался. Мне просто нравилось немного подержать мелких тварей в руках и потом отпустить восвояси, к привычной им жизни. А позднее, за партой в классе, уткнувшись взглядом в расписание уроков, я представлял, как они там живут себе дальше.

Но если игры затевала Кэти, я принимал в них участие. Когда мне было около шести, а ей – восемь, она ввязалась в серьезную ссору с тремя мальчишками своего возраста. Их звали Адам Хардкасл, Каллум Грей и Грегори Смоутон. Как правило, подобные события важны лишь для их главных участников, хотя сомневаюсь, что даже в то время они размышляли об этом так же много, как я. А ведь я и потом, спустя годы, мог с утра до вечера мусолить эти воспоминания, закрывая глаза в попытке воссоздать всю сцену по частям, уточнить местоположение каждого из них в тот или иной момент и даже расслышать стук их сердец. Я подолгу всматривался в прошлое, стараясь разглядеть выражение лица того парня, когда он понял, что его дело дрянь, или припоминая в точности слова, какими сестра потом описывала некоторые упущенные мною подробности.

Интересно, а вспоминала ли об этом Кэти? Или ее тогдашние недруги? Или прочая мелюзга в дальних закоулках моей памяти – задумывались ли они, подобно мне, о своем скромном участии в той истории? Возможно, как раз оттуда берет начало многое из случившегося впоследствии, и если бы кто-нибудь тогда как следует осмыслил эти моменты, будущее приняло бы иной оборот – к лучшему, разумеется.

Для своего возраста Кэти была рослой, сильной и ловкой девочкой. Голубоглазая, как Папа, она носила короткую стрижку и убирала черные волосы за уши. Адам, Каллум и Грегори жили неподалеку от школы, в длинном ряду высоких домов с островерхими крышами и выступающими окнами. Каждую школьную четверть они начинали в новеньких, ярко раскрашенных кроссовках. И они все болели за «Манчестер юнайтед» (хотя мы жили в Йоркшире), в подтверждение демонстрируя разные вещи с символикой этого клуба. Футбольных наклеек и значков у них имелось великое множество, а их нарядные мамаши после занятий всегда вовремя встречали отпрысков у школьных ворот, чтобы на следующее утро доставить их туда же, снабдив сэндвичами, бисквитами с джемом и пакетиками сладкого яблочного сока, который становился еще более сладким в нагретом утренним солнцем классе.

Думается, для мальчишек это в порядке вещей – не допускать девчонок в свои мальчишеские игры, но мне также думается, что большинство девчонок отлично это знают и потому даже не напрашиваются. А вот Кэти, конечно, напрашивалась и получала отказ. Она просила снова, и снова ей отказывали. А когда она однажды сказала, что это несправедливо, Грегори Смоутон заявил, что это его личный мяч и потому он сам решает, кого брать в игру, а кого нет. И все же она попыталась вмешаться. Вышла на поле и заняла вроде бы верную позицию, а когда мяч очутился поблизости, бросилась к нему. И завладела им. Но сразу вслед за тем возникли затруднения. Не состоя ни в одной из игравших команд, она не имела понятия, в какую сторону бежать, кому пасовать, на какие ворота нацелиться. Помню, как она замерла над мячом, и мальчишки тоже замерли, не зная, пойти в отбор или просить пас, пока вдруг не догадались по озадаченному виду Кэти, что она не настроена ни на то, ни на другое.

Какая-то часть меня до сих пор хочет, чтобы она тогда погнала мяч по полю – не важно, к чьим воротам, – и, обведя всех игроков, точным ударом отправила его мимо голкипера в сетку. И потом стала бы настоящей футбольной сенсацией. Но в действительности никто так и не увидел ее играющей в футбол. Она еще немного постояла над мячом, а затем просто ушла. Покинула поле, перейдя на его противоположный край. Как она сказала позднее, отвечая на мой вопрос, ей в ту минуту вдруг стало понятно, что эта игра в любом случае останется их игрой. Даже если она примет в ней участие, даже если у нее хорошо получится, это все равно будет их игра.

Однако их внимание Кэти привлекла. Она их реально взбесила. И весь остаток той четверти стоило только ей остаться одной, как они нападали, тащили ее в какой-нибудь закуток и там били, пинали, а порой и душили. Она вырывалась и убегала или же молча защищалась: отталкивала их руки и как могла блокировала удары. Но не предпринимала никаких решительных действий. Ничего такого, что могло бы положить этому конец. А поскольку у мальчишек не было причин останавливаться и поскольку это было весело и приносило удовлетворение, они продолжали в том же духе. Прошло несколько недель, травля не прекращалась: они избивали ее за мусорными баками или в парке между школой и нашим домом, а иногда на пляже, куда мы с ней отправлялись побродить по мелководью.

Но что-то должно было произойти. Что-то сместилось в ее сознании. Я не знаю, что дало этому толчок – какое-то конкретное действие или, может, сам факт моей вовлеченности в события, – но это наконец случилось.


Дело было в пятницу. В последнюю пятницу перед Страстной неделей. Накануне начались пасхальные каникулы. Первый свободный от занятий день выдался ясным, но с Северного моря дул сильный ветер, и воздух пропитался соленой влагой. На этом ветру наши лица сделались красными, почти как сырое мясо, а волосы слиплись от соли, которая забивалась даже под ногти.

На пляж мы пошли искать раков-отшельников. Мы подбирали раковины и переворачивали их, заглядывая внутрь. Если там сидел рак, мы клали раковину обратно и запоминали место, чтобы не потревожить ее хозяина повторно.

Приближающихся мальчишек мы заприметили еще издали. Они и не думали подкрадываться, чтобы застигнуть нас врасплох, – шли в открытую, размахивая руками. Я узнал Грегори по его красной шапке. Кто-то другой нес футбольный мяч и с ходу сильным ударом послал его вперед. Мяч разбрызгал соленые лужицы, прочертил полосу на темном сыром песке метрах в двадцати от их компании и остановился, ожидая, когда к нему неторопливо приблизятся и подберут.

Кэти, конечно, тоже их видела, однако не прервала свое занятие. Она нашла красивую маленькую раковину и спокойным голосом спросила, попадались ли мне такие раньше. Я ответил, что нет, после чего она заглянула внутрь. Раковина оказалась пустой. Вырастивший ее моллюск уже давно умер, и ни один рачок не устроил себе дом в его могиле. Она наклонилась и пристроила раковину среди водорослей.

Порывы соленого ветра раз за разом налетали со стороны моря. Гагатово-черные волосы Кэти хлестали ее по лицу, когда она повернулась навстречу мальчишкам. Деревянные пуговицы ее расстегнутой куртки мелодично постукивали друг о друга – как будто ветер играл на маримбе. Я смотрел на нее все время. Я не мог отвести глаз. Я был свидетелем всего, что она делала.

Адам Хардкасл подбежал и толчком повалил ее на мокрый песок. Она успела отвести руки назад, чтобы смягчить падение, но не успела подняться, и он придавил ее сверху. Каллум и Грегори приблизились без спешки.

Меня они словно и не заметили, хотя я стоял рядом с сестрой. Я был младше, да и ростом не вышел даже для своих лет, и понимал, что не могу сделать ничего, кроме как позвать кого-нибудь на помощь. Я развернулся и побежал по песчаному берегу. Папы тогда не было в городе, но, если сказать Бабуле Морли, та могла бы обратиться к хорошим знакомым – к другим людям, хоть малость похожим на Папу.

Я пробежал метров двадцать, прежде чем Каллум схватил меня за ворот свитера и опрокинул навзничь. Грегори между тем начал несильно хлестать Кэти ладонью по лицу, а потом запустил левую руку под ее майку и добрался до правой стороны груди, до соска. Она была еще маленькой девочкой, и ничего он там не нащупал, кроме мышц и ребер, но, видимо, рассчитывал этим ее унизить. Он не убирал свою руку, а Кэти молча на него смотрела. Ей было невдомек, почему это хуже или как-то отличается от тех издевательств, каким ее подвергали раньше. Она не знала, что Грегори попросту подражал ранее виденному или слышанному, делая вещи, которые считал для нее наихудшими. Однако ей никто об этом не рассказывал. В этой игре она еще не принимала участия. Так что она ощутила всего лишь прикосновение холодной мокрой ладошки, а это было уж никак не хуже, чем удар ногой по зубам.

Тут Грегори решил дополнить дело словом.

– Тебе разве не обидно? – поинтересовался он, не понимая, почему она остается безучастной. – Шлюшка, – добавил он.

Кэти уставилась на него с изумлением.

– Ты должна обижаться, когда я трогаю тебя в этом месте, – сказал он.

Однако это не сработало. Тогда Грегори повернулся ко мне. Я вяло барахтался в руках Каллума.

– Окуни его башкой в лужу, – сказал Грегори.

Каллум злобно рассмеялся и поволок меня к довольно глубокой заводи.

Когда он в первый раз погрузил мою голову в холодную воду, я увидел одинокий анемон, прилепившийся к самому краю извилистой расщелины, а по обе стороны от него – колонии щербатых морских желудей.

Во второй раз я заметил два разных вида водорослей и моллюска, которого посчитал морским черенком.

Я помню все эти мелкие детали. Я пообещал себе, что буду их помнить всегда.

В третий раз моя голова не достигла поверхности воды. Позади меня сестра поднялась с земли, яростно пинаясь, выкрикивая мое имя, а также свое имя и имена наших противников. Она в одиночку побила и обратила в бегство их всех. Улепетывая, они оставили на песке свой мяч. А Кэти подняла меня на ноги и велела бегом возвращаться домой. Она сказала, что я должен бежать без остановки до самого дома и передать Бабуле Морли, что она долго не задержится, но было бы неплохо найти Папу. Ей был нужен Папа. После того, оставив меня, она помчалась вслед за мальчишками. Она гналась за ними, и я знал, что она их догонит. В ту пору ее ноги были длиннее и сильнее, чем у них. Я повернулся, побежал домой и сделал все, как было велено.

Эта троица еще легко отделалась. После того как Кэти довершила начатое, у них было предостаточно синяков и ссадин, но ни одной серьезной травмы. Она просто не знала, как нужно бить, чтобы причинить человеку тяжкие повреждения, так что их раны зажили быстро. В школе они на протяжении последующих недель старались держаться подальше от Кэти, а какое-то время сторонились и всех прочих учеников. Но с началом новой четверти они уже более-менее походили на прежних себя в том, как держались и как разговаривали с окружающими. Если случившееся и научило их некоторому смирению, заставив считаться с другими людьми, то они ловко это скрывали.

Сразу после драки один из них рассказал об этом своей маме. Не всю правду, а только ее часть. Он сказал, что на них с Адамом и Грегори внезапно набросилась дикая девчонка, у которой папаша со странностями, вечно пропадающий невесть где. Его мать отправилась в школу и пересказала все это директрисе.

На другой день Папу вызвали в школу для разговора с директрисой. А накануне он объявился через два часа после звонка от Бабули Морли, усадил меня на колени, и мы стали ждать возвращения Кэти. Бабушка спросила, не собирается ли он пойти на поиски, но Папа сказал, что уже видел Кэти сидящей на пляже. И еще он сказал, что ей нужно побыть в одиночестве и что она вернется, когда будет к этому готова.

Кэти почувствовала себя готовой только к шести часам следующего вечера. Она просидела на пляже всю ночь и весь день. Ее руки по локоть были облеплены песком, а на костяшках пальцев запеклась кровь. Это сочетание песка и крови напоминало тонкие маслянистые полосы на пляжах Северного моря, обозначающие линию высокого прилива.

Папа поднялся, взял Кэти за руку, провел ее через комнату и усадил на диван рядом с собой. Потом спросил ее, что произошло.

Она взглянула на Папу, и я заметил в ее глазах слезы. То есть только блеск, еще не готовый превратиться в соленые капли, но разница была ощутима. Как разница между слабым огоньком во тьме и кромешным мраком или между чем-то неживым и чем-то ожившим.

Кэти тянула с ответом. Она просто сидела и молчала. Мы все молчали. Папа не повторил свой вопрос, а мы с Бабулей Морли не издали ни звука.

Так прошла примерно минута, а потом ее грудная клетка начала конвульсивно содрогаться. Сперва я принял это за икоту, но затем конвульсии участились, звуки стали больше походить на всхлипы, и наконец хлынули слезы. Прямо слезный потоп.

Она рыдала. Ее дыхание напоминало удары морских волн о каменную стенку мола. А воздух она втягивала как через губную гармошку.

Продолжая плакать, она заговорила:

– Я чувствовала себя такой беспомощной, Папа. Мне казалось, я ничего не могу сделать, чтобы их изменить. Или хотя бы обидеть. В смысле, обидеть их так же сильно, как они меня. Я могла бы лупить их сколько угодно, но толку из этого не вышло бы. Они так мерзко вели себя, Папа! И дело совсем не в боли, а в том, как я чувствовала себя внутри. Сколько бы я ни старалась, мне не победить.

– Однако тебе это удалось. Ты дралась, и ты их побила. Ты защитила младшего брата. Что еще ты могла сделать?

Папа взъерошил руками свои волосы, а затем и бороду, как будто в поисках ответа на собственный вопрос.

– Я к тому, что все это бесполезно, разве нет? – сказала Кэти. – То есть дальше все пойдет по накатанной. Будут новые драки, с каждым разом все более жестокие. Такое чувство, что меня уже никогда не оставят в покое.

Папа продолжал теребить свои волосы. Я никогда не видел его таким озадаченным.

– А что, если тебе потолковать с учительницей? – предложил он. – Почему бы не рассказать ей, что вытворяли эти парни?

– Я так и сделала, – ответила Кэти, – но она назвала их примерными мальчиками.


Быть может, именно из-за этих ее слов Папа пошел на беседу к директрисе вместе с нами обоими. Он вел нас, взяв за руки, по узким коридорам нашей школы. Мерцающие галогенные лампы на низких потолках светили тем же бледно-розовым цветом, в какой были окрашены стены, так что казалось, будто свечение исходит от самой штукатурки. Узкие длинные окна размещались под самым потолком, высоко над головами проходящих по коридору детей, так что при попытке взглянуть на мир за стенами школы они могли увидеть лишь небо. В тот день оно было иссечено жгутами серых и белых облаков, гонимых и сплетаемых переменчивыми ветрами.

Чтобы достичь кабинета миссис Рэнделл, нужно было дойти до конца коридора и подняться по лестнице. Эта единственная в одноэтажном здании лестница завершалась площадкой с тремя дверями: кабинета директора, учительской и канцелярии, где мы каждую неделю получали обеденные жетоны и куда приносили родительские разрешения на участие в школьных экскурсиях.

Папа постучал. Это была массивная противопожарная дверь темно-синего цвета с маленьким квадратным окошком из толстого стекла, армированного сеткой черной проволоки, чтобы предохранить людей от острых осколков, если стекло разобьют. Удары широких костяшек папиных пальцев по дереву произвели громкий глухой звук, и в ответ ослабленный преградой голос миссис Рэнделл пригласил нас войти.

Этот голос прозвучал куда резче, когда Папа открыл дверь и директриса велела нам сесть. Сама она сидела в кресле с высокой спинкой за большим сосновым столом, напротив которого стояли три стула из пластика с тонкими жесткими подушками, приклеенными к сиденьям. Я сел на правый стул, Кэти села слева, а Папа разместился между нами.

Миссис Рэнделл, судя по ее виду, чувствовала себя комфортно. И вообще она выглядела как человек, ведущий комфортную жизнь. Льняной костюм персикового цвета, волосы отчасти светлые, отчасти темные. Или блондинистые поверх каштановых. Они спускались чуть ниже ушей и были завиты на концах.

Она казалась настроенной вполне миролюбиво (насколько можно было ожидать в этом случае), но ее по-настоящему интересовал только собственный душевный комфорт. А мы этот комфорт, похоже, нарушили. Наверняка ей очень хотелось, чтобы Кэти никогда не била тех мальчишек или чтобы мать Каллума не приходила к ней с жалобой, и тогда ей не пришлось бы после обеда в пятницу вести неприятные разговоры о насильственных действиях.

На улице было прохладно, однако в кабинете стояла жара. Батарея отопления была включена, а окна закрыты наглухо. На столе лежали стопками печатные документы, а дверцы шкафа и стены были увешаны детскими рисунками – разнообразной аляповатой мазней с нарушением всяких пропорций. Еще я заметил набор резиновых печатей, испачканных красными чернилами, каждая с подхалимски-лестной или просто одобрительной надписью.

– Надеюсь, вы понимаете, что поведение вашей дочери является недопустимым. Это было неспровоцированное нападение. Несчастные мальчики собирались поиграть в футбол на пляже и спросили Кэти, не хотят ли она и Дэниел поучаствовать в игре. Я могу предположить, что Дэниел и Кэти до сей поры не имели в жизни тех возможностей, какими располагают Грегори, Адам и Каллум, но это не может служить оправданием ее поступку. У Грегори теперь все ноги в синяках, и, по утверждению мамы Каллума, детям были нанесены удары ногами даже по интимным местам. Вам следовало бы предупредить свою дочь, что нельзя пинать мальчиков в такие места.

Миссис Рэнделл продолжала свою речь, а Папа ничего не говорил в ответ. Как и Кэти. Нас троих как будто накрыло слоем тягучей липучки, и, хотя директриса говорила без умолку, ее фразы беспомощно бились об этот плотный покров, лишь изредка, мелкими уколами, сквозь него прорываясь, но никак не влияя на наше угрюмо-молчаливое состояние. Позднее Папа сказал нам, что после слов директрисы о поведении мальчиков он понял, что высказывать свои мысли по этому поводу будет бесполезно. У миссис Рэнделл уже сложился свой взгляд на происшедшее просто потому, что подобные ей люди именно так видят подобные вещи, пояснил он. Так уж устроен этот мир, а нам остается только найти свои способы с этим бороться и накопить побольше сил.

А тогда, в кабинете, Папа для проформы согласился с рекомендациями миссис Рэнделл и принес извинения от лица своей дочери. Заверил ее, что такое больше не повторится. Пообещал навести дома строгую дисциплину и сказал, что Кэти постарается загладить свою вину перед мальчиками.

Папа вел нас к дому Бабули Морли через уже сумеречные пригороды. По пути он сказал, что в этот раз останется здесь как минимум на месяц и нам всем надо больше времени проводить вместе, так что каждый день после школы мы должны прямиком идти домой. Потом он сказал, что Кэти все сделала правильно. И еще он сказал, что ей следовало бы сделать это гораздо раньше.


Бабуля Морли умерла вечером во вторник. Кэти обнаружила ее сидящей в своем любимом кресле в гостиной, задернула все шторы, закрыла все двери и запретила мне туда входить. Мы не знали, как связаться с Папой, и потому просто держали комнату запертой и окна зашторенными, а сами жили наверху в почти безмолвном ожидании. Кэти спускалась только затем, чтобы найти какую-нибудь еду в кухонных шкафах. Мы питались печеньем, бананами и чипсами вплоть до приезда Папы через полторы недели. Мы бросились к нему и только тогда впервые заплакали, а он сказал, что больше никогда, никогда не оставит нас одних.


Читать далее

Фрагмент для ознакомления предоставлен магазином LitRes.ru Купить полную версию
Глава вторая

Нецензурные выражения и дубли удаляются автоматически. Избегайте повторов, наш робот обожает их сжирать. Правила и причины удаления

закрыть