Онлайн чтение книги Эмансипированные женщины
ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ

Глава первая

Возвращение

— Панна Магдалена, пора вставать!

Вместе с этим возгласом Мадзя услышала стук колес, лязг цепей и торопливое пыхтенье паровоза. Но в вагоне ее укачало, и она никак не могла открыть глаза.

Внезапно стукнуло окно, и Мадзю обвеяло струей свежего воздуха. Она вздохнула и протерла глаза.

Сон пропал, Мадзя начинала сознавать окружающее. Она сидит в уголке купе первого класса, а напротив нее спутница, жена начальника, глядясь в маленькое зеркальце, умывает одеколоном лицо и приглаживает волосы. Над миром ясное утро.

— Добрый день, пани начальница!

— Добрый день, добрый день, милая панна Магдалена! Вы крепко спали! После бани и после слез всегда хорошо спится.

— До Варшавы еще далеко? — спрашивает Мадзя.

— Мы выехали с последней станции.

Мадзя, покачиваясь, подходит к окну и начинает смотреть на окрестность.

Поля сжаты; на пожнях вспыхивают и гаснут капли росы; листва деревьев, убегающих назад, какая-то блеклая, будто осень здесь начинается раньше, чем в Иксинове. Порою в полях забелеется хата, обнесенная изгородью; издалека видны две высокие трубы.

А на самом горизонте встает огромное серое марево, разрезанное поперек тремя дымными полосами. Нижняя полоса — это Повислье, средняя — склоны, верхняя — шпили Варшавы, которая напоминает таинственную гряду зубчатых гор с пиками, там и тут уносящимися ввысь.

— Ну и воздух у вас здесь, в Варшаве, — говорит жена начальника. — Я уверена, что через два дня легкие у меня станут черными. — Ах, господи, и как вы только можете жить здесь?

— А вы взгляните, чем ближе мы подъезжаем к городу, тем скорее рассеивается дым. О, вон башня кирки, слева костел Святого креста, справа — Рождества богородицы. Видно, ясно видно!

— Нет, уж покорно благодарю за такую ясность! Господи! Да я бы за год здесь умерла! А вы, панна Магдалена, как начнутся каникулы, возвращайтесь в Иксинов. О, вот и свисток! Сейчас выходить! Я вас довезу.

С этими словами жена начальника начинает доставать из вагонной сетки узлы, баулы, зонтики. Поезд замедляет ход, слышен громкий говор, кондуктора открывают двери.

— Варшава!

— Эй, носильщик! — зовет жена начальника. — Закажи-ка поудобней пролетку! — Она сует носильщику целую кучу вещей.

Поверх плеча носильщика Мадзя замечает худенькую девицу в темном платье, озабоченное лицо которой кажется ей знакомым.

— Мадзя! — протягивая руки, окликает ее вдруг озабоченная девица.

— Жаннета! — отвечает Мадзя. — Что ты здесь делаешь?

— Я приехала встретить тебя.

— А ты откуда знаешь, что я должна вернуться?

— Ты же телеграфировала панне Малиновской, вот она меня и послала.

Обе барышни с такой стремительностью падают друг другу в объятия, что загораживают проход и задерживают на перроне движение. Их задевает тележка, толкает кондуктор, наконец на них натыкается носильщик и нечаянно разделяет зонтиком жены начальника.

— Итак, я вам больше не нужна, — говорит жена начальника и тоже заключает Мадзю в объятия. — Что ж, до свидания, панна Магдалена, до новой встречи, самое позднее в конце июня будущего года. Я говорю: до свидания не только от своего имени, но и от имени всего города и моего супруга, которому вы тоже вскружили голову. О, мы будем ссориться в Иксинове!..

Носильщик занялся вещами Мадзи, и обе барышни вошли в пассажирский зал.

— Боже, Мадзя, ты прекрасно выглядишь, — заговорила Жаннета, — а тут кто-то распустил слух, будто ты в апреле умерла! Устроила себе каникулы с апреля до августа, поздравляю! То-то, верно, наслаждалась?

— Я даже сестренки не видела, — прервала ее Мадзя. — Ну, как у вас дела?

— Ничего. В пансион такой наплыв, что панна Малиновская не хочет принимать учениц. А какие перемены! В прежней квартире Ады Сольской и пани Ляттер сейчас дортуары; хозяйкой в пансионе мать панны Малиновской, а у нее самой, кроме приемной, всего лишь одна комната. Слыхала? Начальница в одной комнате!

— Доходы, у нее, наверно, меньше, чем у пани Ляттер?

— Сомневаюсь, — возразила панна Жаннета. — Хотя, представь себе, она берет с учениц на пятьдесят и даже на сто рублей меньше, нам повысила жалованье, ну… и стол стал лучше. Гораздо лучше!

— Вот и отлично!

Панна Жаннета вздохнула.

— Дисциплина, страшное дело! Пансионерок посещать не разрешается, мы можем принимать гостей только в общей гостиной. В девять часов вечера все должны быть дома. Иоасе у нас нечего было бы делать. Это монастырь!

Носильщик вынес вещи, барышни сели на извозчика.

— Как трясет на ваших извозчиках, ой, упаду! — воскликнула Мадзя. — Пыль, духота!

— А мне кажется, что сегодня чудный воздух, — улыбнулась панна Жаннета. — Я так давно не была в деревне, что, наверно, не смогла бы там дышать, — прибавила она со вздохом.

— Панна Говард у нас? — спросила Мадзя.

— Что ты! У панны Малиновской нет места прогрессисткам.

— Шум, гам! Несносная Варшава! Ты ничего не слыхала про Сольских, про… Элену Норскую? — краснея, допытывалась Мадзя.

— Все они за границей, но скоро должны вернуться, — отвечала панна Жаннета. — Ада хочет сдать экзамен на доктора естественных наук, Эленка и Сольский, кажется, помолвлены; но они все время то мирятся, то рвут отношения. Эля, видно, так же деспотична, как пани Ляттер, а Сольский ревнив. Не пойму я их. Сворачивай в ворота и заезжай во двор, — крикнула панна Жаннета извозчику.

Спустя несколько минут Мадзя с бьющимся сердцем поднималась по хорошо знакомой лестнице пансиона. Девушку поразила тишина, царившая в коридорах, и отсутствие пансионерок, которые прежде вечно носились из класса в класс.

— Пани начальница у себя? — спросила Жаннета у служителя в черном, наглухо застегнутом сюртуке, с проседью в волосах, который стоял около лестницы, вытянувшись в струнку, как солдат.

— Пани начальница… — начал он и — смолк.

Дверь отворилась, и какой-то господин стал с поклонами пятиться задом из комнаты, в глубине которой слышался мягкий голос панны Малиновской.

— …как только она попадет в пансион, ей нельзя будет выходить в город.

— Категорически? — продолжая отвешивать поклоны, спросил господин.

— Да.

Господин спустился с лестницы, и Мадзя увидела перед собой панну Малиновскую. На ней было такое же темное платье, и лицо ее было так же спокойно, как полгода назад. Только красивые глаза приобрели стальной блеск.

— А, панна Бжеская, вы уже здесь? — сказала начальница и поцеловала Мадзю в лоб. — Можете ли вы сегодня в пять часов поехать со мной к своим воспитанницам?

— Конечно, сударыня!

— Панна Жаннета, займитесь панной Бжеской.

— Можно мне поздороваться с моими бывшими ученицами? — робко спросила Мадзя.

— Конечно, Петр, завтрак для панны Бжеской! Потом можешь отослать письмо, которое я сегодня дала тебе…

— Для отправки пани Коркович, — подхватил служитель, стоявший навытяжку.

— Я сообщила пани Коркович о вашем приезде и предупредила, что мы будем у них в пять часов, — сказала пани Малиновская Мадзе и пошла наверх.

Мадзя в остолбенении смотрела на панну Жаннету, увидев, что начальница исчезла в коридоре третьего этажа, та покачала головой и прошептала:

— Ну-ну!

Тут приоткрылась другая дверь, и в щелке показалась девочка, которая делала знаки рукой и шептала: «Тсс! Тсс! панна Магдалена!»

Мадзя вошла с Жаннетой в класс, где собралась кучка младших и старших воспитанниц.

— Пани начальница разрешила вам поздороваться с панной Магдаленой, — сказала Жаннета.

Девочки окружили Мадзю и, целуя ее, заговорили наперебой:

— Мы видели в окно, что вы приехали! Вы к нам? Нет, к Корковичам. Ах, если бы вы только знали, какие у нас строгости! А знаете, в июле умерла Зося Пясецкая…

— У меня по всем предметам отлично, я получила первую награду, — громче других говорила красивая брюнетка с бархатными глазами.

— Милая Мальвинка, да не хвастайся ты так!

— А ты, Коця, не мешай. Я ведь была ученицей панны Магдалены, и ей будет приятно узнать, что во всем пансионе я самая способная.

— Знаете, панна Магдалена, бедная Маня Левинская так и не кончила шестой класс.

— А, это ты, Лабенцкая! Как поживаешь! — спросила Мадзя. — Почему же Маня не кончила?

— Она должна жить у своего дяди Мельницкого. Помните, такой толстяк. После смерти пани Ляттер его разбил паралич, и Маня за ним ухаживает.

— Вы совсем меня забыли. А я так по вас скучаю!

— Да что ты, Зося, вовсе не забыла!

— Мне столько надо сказать вам! Пойдемте к окну.

Зося увлекла Мадзю к окну и зашептала:

— Если вы его увидите… Ведь он скоро должен вернуться…

— Кто, Зося?

— Ну… пан Казимеж Норский…

— Ты все еще думаешь о нем? И это в шестом классе! — огорченно воскликнула Мадзя.

— Нет, я совсем о нем не думаю. Пан Романович в тысячу раз лучше! Ах, панна Магдалена, какую он за лето отпустил красивую бороду!

— Ты ребенок, Зося!

— Вовсе не ребенок, я умею уже презирать. Пусть женится на этой монголке.

— Кто, на ком? — бледнея, спросила Мадзя.

— Казимеж на Аде Сольской, — ответила Зося.

— Кто тебе наболтал таких глупостей?

— Никто не наболтал, никто ничего не знает, только… чует мое сердце. Ах, недаром сидят они в Цюрихе!

В дверь постучали. Девочки бросились врассыпную, как стайка воробьев при виде ястреба. Вошла горничная и позвала Мадзю завтракать.

В комнате начальницы Мадзя застала седенькую, худенькую, но очень подвижную старушку.

— Я здешняя хозяйка, — весело сказала старушка. — Дочки нет, так что позвольте предложить вам…

Старушка была похожа на докторшу Бжескую, и растроганная Мадзя поцеловала ей руки.

— Присаживайтесь, дитя мое, простите, не помню, как звать вас?

— Магдалена.

— Присаживайтесь, панна Магдалена! Я налью вам кофе, вы, наверно, устали. И булочку намажу маслом. Я это умею.

— Большое спасибо, я не ем масла, — прошептала Мадзя, не желая вводить в расходы свою покровительницу.

— Вы не хотите масла? — удивилась старушка. — Что, если об этом узнает Фелюня? Избави бог! Она считает, что без масла хлеб ничего не стоит. Мы все здесь должны есть масло.

Итак, Мадзя ела булочку с маслом, и в сердце ее это отозвалось тихой печалью. Когда у родителей на полдник подавали в беседке кофе, булочку тоже ели только с маслом… Что поделывают теперь майор, ксендз, папа с мамой? Ах, как тяжело покидать родной дом!

Старушка, угадав, быть может, ее печальные мысли, сказала:

— Вы теперь, наверно, надолго в Варшаву, как и мы? Фелюня уже очень давно не была в деревне.

— Ах нет, нет, сударыня! — запротестовала Мадзя. — Через год я, может, вернусь домой. Я хочу открыть небольшой пансион, — прибавила она, понизив голос.

— В Варшаве? — живо спросила старушка, глядя на Мадзю испуганными глазами.

— О нет, что вы! В Иксинове.

— Иксинов?.. Иксинов?.. У нас нет ни одной ученицы из Иксинова. Что ж, может, оно и хорошо. Вы бы присылали к нам учениц в старшие классы.

— Ну конечно, только к вам, — ответила Мадзя.

Старушка успокоилась.

В соседнюю гостиную, куда дверь была полуотворена, вошла начальница, а за нею какая-то дама.

— Я согласна платить четыреста, — говорила дама. — Что ж, ничего не поделаешь!

— У меня для вашей девочки уже нет места, оно вчера было занято, — отвечала начальница.

Минута молчания.

— Как же так? Ведь может же в таком просторном дортуаре поместиться еще одна кроватка, — снова с беспокойством заговорила дама.

— Нет, сударыня. У нас количество учениц определяется размерами помещения. Либо много воздуха, либо малокровие, а я не хочу, чтобы в моем пансионе дети страдали малокровием.

Дама, видно, собралась уходить.

— Пани Ляттер никогда не была такой несговорчивой, — сказала она с раздражением в голосе. — До свидания, сударыня!

— Потому-то и кончила плохо. До свидания, сударыня! — ответила начальница, провожая даму в коридор.

Мадзю поразила решительность панны Малиновской, но еще больше лицо ее матери. Во время разговора в гостиной на лице старушки испуг сменялся гордостью, гнев — восторгом.

— Она всегда такая, моя Фелюня! — сложив руки и тряся от волнения головой, говорила мать. — Какая это исключительная женщина! Не правда ли, панна… простите, панна…

— Магдалена, — подсказала Мадзя.

— Да, да, панна Магдалена… вы уж меня извините. Не правда ли, Фелюня необыкновенная женщина? Во всяком случае, я другой такой не встречала.

На пороге показалась начальница.

— Ну как, мама, — спросила она, — белье у Гневош сходится со списком?

— Белья у нее достаточно, — ответила старушка, — но списка никакого нет.

— По обыкновению! Гневош сегодня вместо прогулки пересчитает с вами белье и составит список, а когда отец навестит ее, даст ему список на подпись. Вечный беспорядок!

Затем панна Малиновская обратила свой спокойный взор на Мадзю.

— Прошу, панна Магдалена, ваши вещи в бывшей комнате Сольской. До пяти часов вы можете занять эту комнату. До этого времени вы свободны.

Мадзя поблагодарила старушку за завтрак и направилась в указанную ей комнату. Она нашла там свой дорожный сундук и картонки, большой медный таз с водой, белоснежное полотенце и — ни живой души. Все, видно, были заняты, никто и не помышлял о том, чтобы занимать ее.

Брр! как здесь холодно! В ушах у Мадзи все еще отдается стук колес поезда, ее все еще поташнивает от паровозной гари, так трудно освоиться с мыслью, что она уже в Варшаве. Остановившись посреди комнаты, она закрывает глаза, чтобы представить себе, будто она еще не уехала из Иксинова. За дверью слышен шорох, — может, это идет мама? Кто-то кашлянул, — это, наверно, отец или майор! А это что? Ах, это пронзительные звуки шарманки!..

Как хотелось ей в эту минуту кого-нибудь обнять и поцеловать, как хотелось, чтобы кто-нибудь поцеловал ее. Если бы кто-нибудь хоть слово вымолвил, хоть послушал, как хорошо было ей дома и как тоскливо сегодня! Если бы услышать хоть одно слово утешения! Ни звука! По коридору бесшумно снуют люди; порою около лестницы кашлянет швейцар; в открытую форточку тянет духотой, а где-то далеко, на другой улице, играет шарманка…

«О моя комнатка, мой сад, мои поля! Даже наше маленькое кладбище не так уныло, как этот дом; даже на могиле бедного самоубийцы не так пустынно, как в этой комнате», — думает Мадзя, с трудом сдерживая слезы.

Если бы хоть что-нибудь напоминало тут Сольскую! Нет, ничего не осталось! Даже обои ободраны и стены покрашены в стальной цвет, напоминающий спокойные глаза панны Малиновской.

Когда Мадзя переоделась, к ней вбежала панна Жаннета.

— Ах, наконец-то! — воскликнула Мадзя, протягивая руки озабоченной девице, которая когда-то совершенно ее не занимала, а сейчас казалась самым дорогим существом в мире.

— Я пришла проститься с тобой, мы уходим сейчас с классом в Ботанический сад, а потом, может, не увидимся…

— Ты не зайдешь ко мне? — с сожалением воскликнула Мадзя.

— Не могу, сегодня мое дежурство.

— А нельзя ли и мне пойти с вами на прогулку? — спросила Мадзя умоляющим голосом.

— Право, не знаю, — ответила Жаннета с еще более озабоченным видом. — Попроси панну Малиновскую, может, она разрешит.

— Что ж, тогда до свидания, — грустно сказала Мадзя.

Тяжело ей было оставаться в этой светло-голубой комнате, но еще больше боялась она обращаться к начальнице за разрешением. Панна Малиновская так занята, что, если она откажет или разрешит с неохотой?

— Не больна ли ты? — спросила вдруг панна Жаннета. — А то я скажу, и к тебе сейчас же придет доктор.

— Ради бога, Жаннета, ничего не говори! Я совершенно здорова!

— У тебя такой странный вид, — сказала панна Жаннета и, слегка пожав плечами, простилась с Мадзей.

После ухода подруги Мадзя снова осталась одна со своими мыслями, которые так терзали ее, что она отважилась на героический шаг. Выйдя из комнаты, она пробежала на цыпочках через коридор, озираясь при этом так, точно собиралась совершить преступление, и в гардеробной отыскала мать начальницы.

— Сударыня, — сказала она, краснея, — у меня есть свободное время, не могу ли я помочь вам?

Старушка в эту минуту считала белье с пансионеркой, у которой от слез покраснели глаза.

— Дорогая панна… простите, панна Магдалена, — подняла она на Мадзю удивленные глаза, — чем же вы можете мне помочь? Скорее что-нибудь нашлось бы у Фелюни. Она сейчас у себя в кабинете.

И старушка снова взялась считать белье.

— Носовых платков пятнадцать, — говорила она пансионерке. — Написала, деточка?

— Написала, — прошептала девочка и руками, перепачканными в чернилах, стала тереть глаза.

— Надо четко писать, деточка, очень четко…

Выйдя из гардеробной, Мадзя со страхом вошла в кабинет, где панна Малиновская, склонившись над письменным столом, писала письма.

Услышав шум шагов, начальница повернула голову.

— Сударыня, не могу ли я чем-нибудь помочь вам? — тихо спросила Мадзя.

Панна Малиновская пристально на нее посмотрела, словно силясь отгадать, какую цель преследует Мадзя, предлагая ей свою помощь.

— Что вы, что вы! — воскликнула она. — Пользуйтесь, дорогая, теми часами свободы, которые вам остались. Работы у вас будет предостаточно.

Получив отказ, пристыженная и подавленная Мадзя торопливо удалилась к себе в комнату. Чтобы не предаваться отчаянию, она вынула из дорожного сундука все вещи, книги и тетради и стала их снова укладывать.

Занятие это не требует особого умственного напряжения, и оно успокоило Мадзю. Только теперь она поняла разницу между родным домом, где у всех было время, чтобы любить ее, и чужим домом, где ни у кого не было времени даже поговорить с нею.

Около трех часов в коридоре поднялось движение: пансионерки вернулись с прогулки, а затем пошли обедать. По отголоскам, доносившимся до ее слуха, Мадзя поняла, что девочки идут парами и тихонько разговаривают. При пани Ляттер в такие минуты было много шума, смеха, беготни, а сегодня ничего похожего!

«Обо мне забыли!» — вдруг подумала Мадзя, сообразив, что ее никто не зовет обедать.

Кровь бросилась ей в голову, слезы навернулись на глаза, с непреодолимой силой ее потянуло домой.

«Домой, домой! Не надо мне ни панны Малиновской, ни ее протекции, ни ее гостеприимства! Да моя мама с нищим так не обошлась бы, если бы он очутился у нас в обеденную пору! У меня девяносто рублей кредитками да несколько золотых майора, можно вернуться домой. А в Иксинове, если я в месяц даже пятнадцать рублей заработаю, никто не посмеет меня оскорбить!»

Так говорила себе Мадзя, в волнении расхаживая по комнате… на цыпочках. Она опасалась, как бы кто не услышал ее шагов и не вспомнил о ней. Ей хотелось, чтобы все о ней забыли, чтобы стены расступились и она незаметно смогла уйти из этого странного дома.

— Боже, боже, и зачем я сюда приехала? — шептала Мадзя, ломая руки.

Весь ужас ее положения представился Мадзе, когда она почувствовала вдруг, что хочет есть.

«У меня нет гордости, — думала она в отчаянии. — Как можно в такую минуту испытывать голод?»

Но тут она удивилась: наверху поднялось движение, раздался смех, беготня, звуки фортепьяно. Несколько пар, кажется, даже пустились танцевать.

— Что это значит? — сказала она себе. — Стало быть, и здесь можно веселиться?

В эту минуту послышался стук в дверь, и в комнату, улыбаясь, вошла панна Малиновская.

— Теперь наша очередь, — сказала она, — прошу!

Она взяла Мадзю под руку и повела в комнату своей матери, где был накрыт стол на три персоны и дымилась суповая чашка.

«Боже, я так никогда и не поумнею!» — подумала Мадзя, смеясь в душе над собой.

Мрачные мысли прошли, зато разыгрался аппетит.

— Ну, вот, как будто немножко отдохнула, — заметила панна Малиновская после жаркого. — Право, мне даже завидно, что вам не удалось открыть маленький пансион в этом вашем Иксинове.

— О, я вернусь и открою хотя бы два класса: приготовительный и первый, — ответила Мадзя, желая успокоить хозяйку дома.

— Два класса тоже дадут себя знать, особенно на первых порах. Нам-то это знакомо, правда, мама?

— Ах! — вздохнула старушка, хватаясь руками за голову. — Да тебе еще такой пансион достался! Не приведи бог! Знаете, панна Магдалена, — обратилась она к Мадзе, — сколько я слез пролила, сколько ночей не спала прошлую четверть! Но Фелюня железный человек. Да!

— Можно мне заходить изредка к вам, чтобы присмотреться к делу? — робко попросила Мадзя у начальницы.

— Пожалуйста, но что вы здесь увидите, дорогая? Надо раньше всех вставать, позже всех ложиться, за всем следить и, что самое главное, каждому сразу определить его обязанности, и никаких поблажек! Когда пани Ляттер не исключила первую пансионерку за то, что та с опозданием явилась от родителей, все было потеряно. С этой минуты начались визиты студентов к панне Говард, прогулки панны Иоанны. Однако не будем говорить об этом. Вы знакомы с пани Коркович, у которой будете работать?

— Девочек я знаю. А пани Коркович, кажется, как-то видала, — ответила Мадзя.

— Я ее тоже не знаю. Слыхала, что люди они богатые, выскочки, и пани Коркович заботится о воспитании дочерей. Разумеется, если вам будет у них плохо, мы найдем другое место, а может, даже у меня откроется вакансия.

— Ах, это было бы лучше всего! — сложив руки, воскликнула Мадзя.

Панна Малиновская покачала головой.

— Погодите, погодите! Спросите лучше у ваших подруг, в таком ли они восторге? — сказала начальница. — Ничего не поделаешь! Я не хочу идти по стопам пани Ляттер.

После обеда начальница поднялась наверх, где, несмотря на ее присутствие, пансионерки шумели по-прежнему. Без четверти пять она забежала к Мадзе.

— Одевайтесь, — сказала она, — едем. Дорожный сундук пришлют через час.

Когда Мадзя осталась одна, ее охватил страх. Как примет ее пани Коркович? Может, и у нее такие строгости, как у панны Малиновской? Бледная, она дрожащими руками надела пальто, а поскольку была одна в комнате, перекрестилась и, опустившись на колени, помолилась богу, прося благословения в такую важную минуту жизни.

Глава вторая

Дом с гувернанткой

Начальница приоткрыла дверь и позвала Мадзю. Они вышли на улицу, взяли извозчика и через несколько минут уже были в бельэтаже роскошного особняка. Панна Малиновская дернула хрустальную ручку звонка, и лакей в синем фраке и красном жилете отворил дверь.

— Как прикажете доложить? — спросил он.

— Мы должны были приехать в пять часов, — входя в прихожую, ответила панна Малиновская.

Не успели они снять пальто, как из гостиной выбежала низенькая, толстая, подвижная дама, в шелковом платье с длинным шлейфом и кружевным воротничком, с кружевным платочком в одной руке и веером слоновой кости в другой. В ушах ее сверкали два крупных брильянта.

— Ах, пани начальница, вы сами побеспокоились, как я вам благодарна! — воскликнула дама, пожимая руку панне Малиновской. — Как я счастлива, что наконец познакомилась с вами! — обратилась она к Мадзе. — Прошу в гостиную! Ян, скажите барышням, чтобы они сейчас же шли сюда. Прошу, покорнейше прошу, садитесь! Вот на эти креслица!

И она пододвинула два золоченых креслица, крытых малиновым шелком.

— Когда же приезжают Сольские? — спросила дама, глядя на Мадзю. — У пана Сольского по соседству с нами имение, и какое имение! Леса, луга, а земля какая! Шесть тысяч моргов! Муж говорит, что там за гроши можно построить сахарный завод и получать огромные доходы. Вы переписываетесь с панной Сольской? — снова спросила она у Мадзи.

— Да, раза два я писала ей, — в замешательстве ответила Мадзя.

— Как два раза! — воскликнула дама. — Кому выпало счастье иметь подругу в таких сферах, тот должен поддерживать с ней постоянную переписку. Я влюблена в панну Сольскую. Какой ум, какая скромность и благовоспитанность!

— Вы знакомы с панной Сольской? — вмешалась в разговор панна Малиновская, со свойственным ей спокойствием глядя на толстуху.

— Лично нет, еще не имела чести познакомиться. Но пан Згерский столько мне о ней рассказывал, что я даже набралась смелости и попросила ее принять участие в сборе средств на строительство больницы в наших местах. И знаете, она прислала тысячу рублей и в самых учтивых выражениях ответила мне на письмо!

Пухлые щеки пани Коркович затряслись.

— Простите, сударыня, — продолжала она, моргая глазами, — но я без волнения не могу вспоминать об этом. Только панне Сольской, только семейству Сольских я первая нанесла бы визит, так я преклоняюсь перед ними… К тому же такое близкое соседство…

Лицо Мадзи сияло от восторга, когда она слушала разглагольствования пани Коркович. Какое счастье попасть в дом, где так любят твою подругу! И какая, наверно, благородная женщина сама пани Коркович, если она сумела оценить Аду по достоинству, даже не зная ее! Зато лицо панны Малиновской ничего не выражало, а может, выражало скуку или насмешку. Она сидела выпрямившись, и большие глаза ее смотрели так, что трудно было понять, что, собственно, привлекает ее внимание: пани ли Коркович, ее ли гостиная, заставленная пестрыми гарнитурами мебели, или два огромных ковра на полу, из которых один был темно-вишневый, а другой светло-желтый.

Когда хозяйка поднесла к губам кружевной платочек, словно давая понять, что она уже излила все свои восторги, панна Малиновская спросила:

— В чем будут заключаться обязанности панны Бжеской у вас?

Пухлая дама смешалась.

— Обязанности? Никаких! Быть компаньонкой моих дочерей, чтобы они приобрели хорошие манеры, и помогать им в ученье, собственно, следить за ними. Мои девочки берут уроки у лучших учителей и учительниц.

— А какое вы назначаете жалованье панне Бжеской? Насколько я помню…

— Триста рублей в год, — прервала ее дама.

— Да, триста рублей, — повторила панна Малиновская и, повернувшись к покрасневшей от изумления Мадзе, прибавила: — На протяжении года у вас будет одна свободная неделя на рождество, вторая на пасху и месяц летом, когда вы можете навестить родителей.

— Ну, разумеется! — подтвердила пани Коркович.

— И само собой разумеется, в доме пана и пани Коркович с вами будут обходиться как со старшей дочерью…

— Даже лучше: я ведь знаю, кого беру в дом!

— А теперь позвольте мне посмотреть комнату панны Бжеской, — продолжала начальница, поднимаясь с золоченого креслица с таким равнодушием, точно это был самый обыкновенный табурет.

— Комнату? — повторила пани Коркович. — Ах да, комнату панны Бжеской… Прошу!

Мадзя, как автомат, последовала за панной Малиновской. Под предводительством подвижной хозяйки дома они миновали длинную анфиладу гостиных и кабинетов и очутились в небольшой, но чистой комнате с окном, выходившим в сад.

— Кровать я сейчас велю принести, — говорила хозяйка дома. — Рядом живут мои девочки, а сын… на третьем этаже.

— Вот видите, у вас и пепельница есть на случай, если вы когда-нибудь научитесь курить папиросы, — сказала Мадзе панна Малиновская.

— Ах, это пепельница моего сына, он иногда любит здесь вздрем… почитать после обеда, — ответила смущенная хозяйка дома. — Но он больше сюда не заглянет.

— До свидания, сударыня, — сказала вдруг панна Малиновская, пожимая пани Коркович руку. — Благодарю вас за условия. Будьте здоровы, Мадзя, — прибавила она, — работайте так, как вы умеете, и помните, что мой дом всегда открыт для вас. Конечно, до тех пор… пока не приедут ваши друзья и покровители Сольские, которых я временно заменяю, — прибавила она с ударением.

— Ах! — вздохнула пани Коркович, глядя на Мадзю с выражением материнской любви. — Уверяю вас, Сольские останутся довольны!

Когда после осмотра дамы вернулись в гостиную, они застали там двух изящно одетых, вполне сформировавшихся барышень, пожалуй, слишком сильно затянутых в корсеты. Обе были блондинки с красивыми чертами лица, только у одной лоб был наморщен, точно она на кого-то сердилась, а у другой брови высоко подняты и рот полуоткрыт, точно она чего-то испугалась.

— Позвольте представить вам моих дочерей, — сказала хозяйка дома. — Паулина, Станислава!

Обе девочки сделали панне Малиновской реверанс по всем правилам, причем брови у Станиславы поднялись еще выше, а лоб у Паулинки избороздили еще более угрюмые морщины.

— Панна Бжеская, — сказала хозяйка дома.

— О, мы знакомы! — воскликнула Мадзя, целуя девочек, которые покраснели и мило улыбнулись ей, одна с некоторой горечью, другая — с выражением меланхолии.

— Всего хорошего, сударыня, — повторила панна Малиновская. — До скорого свидания, Мадзя! Будьте здоровы, дети!

Мадзя проводила начальницу до лестницы и, целуя ее в плечо, прошептала:

— Боже, как я боюсь!

— Не беспокойтесь, — ответила панна Малиновская. — Я таких господ знаю, мне уже ясно, чего им надо.

Когда Мадзя вернулась в гостиную, пани Коркович отошла от золоченого гарнитура и уселась в бархатное кресло, а Мадзе указала на стул.

— Вы, сударыня, давно имеете удовольствие знать Сольских? — спросила дама.

В эту минуту девочки схватили Мадзю за руки и в один голос крикнули:

— А что, Вентцель все еще учится в пансионе?

— А про пани Ляттер вы слыхали?

— Линка! Стася! — прикрикнула на них мать, хлопнув рукой по подлокотнику кресла. — Сколько раз я вам говорила, что воспитанные барышни не перебивают старших? Сейчас… Ну вот и забыла, о чем хотела спросить панну Бжескую!

— Ну конечно, все о тех же Сольских, имение которых по соседству с папиной пивоварней, — с сердитым видом ответила Паулинка.

— Линка! — погрозила ей мать. — Линка, ты своим поведением вгонишь меня в гроб! Помни, я недавно вернулась из Карлсбада!

— Но, мама, вы уже едите салат из огурцов, — вмешалась Стася.

— Маме можно все есть, мама знает, что делает, — ответила дама. — Но воспитанные барышни не должны… Линка, ты скоро усядешься на колени панне Бжеской!

— Точно я не сидела в пансионе!

— В пансионе это другое дело!

В прихожей раздался могучий бас:

— Говорил я тебе, шут гороховый, чтобы ты не смел рядиться, как обезьяна!

— Барыня велели, — ответил другой голос.

Дверь отворилась, и в гостиную вошел бородатый мужчина в шляпе.

— Что это сегодня за маскарад? — кричал господин в шляпе. — Какого черта…

Он умолк и снял шляпу, заметив Мадзю.

— Мой супруг, — поспешила представить его хозяйка дома. — Панна Бжеская.

Пан Коркович с минуту смотрел на Мадзю; на добром его лице изобразилось удивление.

— А! — сказал он протяжно.

— Задушевная приятельница Сольских.

— Э! — ответил он пренебрежительно, а затем, взяв руку Мадзи в свои огромные лапы, сказал: — Так это вы будете учить наших девочек? Будьте к ним снисходительны. Они у нас глупенькие, но старательные!

— Пётрусь! — остановила его супруга, торжественно поправляя кружевной воротничок.

— Милая Тоня, кого ты хочешь обмануть, учительницу? Да она мигом распознает твоих дочек, как сиделец молодое пиво. Ну как, этот болван уже вернулся?

— Я тебя не понимаю, Петр, — возмутилась дама.

— Папа спрашивает, вернулся ли Бронек! — объяснила Паулинка.

— Что подумает панна Бжеская о нашем доме! — взорвалась дама. — Не успел войти и уже зарекомендовал себя как грубиян!

— Но ведь я всегда такой, — ответил господин, с удивлением разводя руками. — Панна Бжезинская, или как ее там, не будет платить по моим векселям, если бы я даже за ней приударил. Вот негодяй! Не наказывал, не лупил его, покуда он был мал, так теперь сущее наказание с ним!

— Что ты болтаешь? Что с тобой? — кричала пани Коркович, видя, что Мадзя испугалась, а обе дочери смеются.

— Что я болтаю? Этот гуляка не заплатил вчера в банке по векселю, и если бы не Свитек, добрая душа, ко мне в контору явился бы нотариус. Ах разбойник!

— Но ведь Бронек не растратил этих денег, он только опоздал! — прервала мужа возмущенная пани Коркович.

— Хорошо ты его защищаешь, нечего сказать! Да если бы он хоть грошик истратил из этих денег, то был бы вором, а так просто болван! — кричал отец.

Супруга побагровела. Она вскочила с кресла и, задыхаясь, сказала Мадзе:

— Панна Бжеская, пройдите, пожалуйста, с девочками к ним в комнату. Ну, милый, такой скандал при особе, которая нас не знает…

Мадзя, бледная от волнения, вышла из гостиной. Но обе девочки были по-прежнему веселы; когда они очутились в своей комнате, Липка, глядя Мадзе в глаза, спросила:

— Панна Магдалена, вы, что, боитесь папы? Вы думаете, папочка в самом деле такой страшный? — прибавила она, склонив набок голову. — Да у нас никто его не боится, даже Стася!

— Знаете, панна Магдалена, папочка вот как делает, — вмешалась Стася. — Если он рассердится на маму, то ей самой ничего не скажет, только нам начинает на нее наговаривать. И если Бронек выкинет штуку, папочка ему тоже ничего не скажет, только нам или маме начинает грозиться, что расправится с ним.

— Теперь он на всех будет вам жаловаться, — вмешалась Линка. — О, я знаю! Вы очень папочке понравились!

— И маме, — прибавила Стася. — Мама вчера говорила, что если бы вы были умнее и поторговались, то могли бы получать у нас пятьсот рублей в год.

— Милая Стася, панна Магдалена и так получит пятьсот, — прервала ее Линка.

— Что вы выдумываете, дети? — со смехом воскликнула Мадзя. — Где это видано, выдавать семейные тайны?

— А разве вы не член нашей семьи? — бросилась Стася Мадзе на шею. — Вы у нас и часу не пробыли, а мне кажется, уже целый век!

— Я вижу, вы эту подлизу будете больше любить, чем меня. А я вас просто обожаю, хоть и не обрываю на вас платье, — надулась Линка, прижимаясь к плечу Мадзи.

— Я вас обеих буду любить одинаково, скажите только мне, что вы теперь учите? — сказала Мадзя, целуя по очереди обеих девочек. Сперва Стасю и Линку, потом Линку и Стасю.

— Я скажу, панна Магдалена! — воскликнула Стася. — С тех пор как мы ушли из пансиона, мы все учили: словесность, историю, алгебру, французский…

— А как начались каникулы, ничего не делаем, — подхватила Линка.

— Нет уж, извини, я учусь играть на фортепьяно, — прервала ее Стася.

— Ты влюблена в пана Стукальского, а он бранится, говорит, что с твоими лапами тебе только картошку чистить.

— Милая Линка, у тебя самой роман с паном Зацеральским, вот ты и думаешь, что все так уж сразу и должны влюбляться, — покраснела Стася.

— Тише, дети! — успокоила их Мадзя. — Что это за пан Зацеральский?

— Художник, он учит Линку рисовать, а папа все спрашивает, когда же они начнут натирать у нас полы, а то полотеры дорого стоят.

— А Стасю пан Стукальский учит играть на фортепьяно и пол-урока только и делает, что пальцы ей распяливает на клавишах. Ты не думай, мама уже заметила, что во время занятий у вас музыку мало слышно. Клянусь богом, если бы твой Коць получал за урок не два рубля, а только рубль, кончились бы все эти нежности.

— Может, скажешь, что твой Зацеруша стал бы учить тебя даром? — съязвила Стася.

— Меня-то он бы учил даром, — ответила обиженная Линка, — я чувствую натуру…

— Ну конечно! Когда он задал тебе нарисовать корзину вишен, ты вишни съела, листья выбросила за окно, а потом сказала, что у тебя голова разболелась.

— Ах боже мой, дети! — успокаивала девочек Мадзя. — Скажите мне лучше, где вы занимаетесь?

— Стася на фортепьяно играет наверху, я рисую в оранжерее, а другими предметами мы занимаемся, то есть будем заниматься в учебном зале, — объяснила Линка.

— Я вас туда провожу, — вызвалась Стася.

— И я.

Девочки подхватили Мадзю под руки и, выйдя из своей комнаты, через анфиладу кабинетов, коридоры и переходы проводили ее в большой зал.

Было уже темно, и Линка, найдя спички, зажгла четыре газовых рожка.

— Вот наш учебный зал, — сказала она, — на каникулах здесь гладили белье.

— Нет, уж извини, здесь стояли сундуки с шубами, — поправила ее Стася.

Мадзя с удивлением осматривала зал. Перед изящными столиками стояло несколько мягких скамей, классная доска была большая, как в пансионе, а главное, один шкаф был заставлен чучелами зверей, а другой физическими приборами.

— Зачем же столько скамей? — спросила Мадзя.

— Да… мама хочет, чтобы у нас занималась группа девочек и преподавали лучшие учителя, — ответила Линка.

— А к чему эти приборы? Вы учите физику?

— Нет еще, — ответила Стася. — Но, видите ли, панна Магдалена, дело было так: мама узнала, что у панны Сольской есть все эти приборы, и тотчас купила и нам.

— И все они стоят без употребления?

— Конечно, — сказала Линка, — в пневмоническом, или как там его называют, насосе Бронек мышей давил, ну, папа разбил колокол, накричал на Бронека и запер шкаф на ключ. Но вам он ключ отдаст.

С полчаса осматривала Мадзя учебный зал, пока наконец лакей, одетый уже в сюртук, не доложил, что чай подан.

— Мне бы хотелось помыть руки, — сказала Мадзя.

— Так пойдемте в вашу комнату, — предложила Стася. — Линка, выключи газ, а я возьму спички.

Они снова прошли через сени, гардеробную, освещенный коридор и остановились перед одной дверью. Стася зажгла спички, Линка толкнула дверь, и Мадзя… почувствовала вдруг крепкий запах табаку и в то же самое время услышала мужской голос:

— Вон отсюда! Вам чего надо?

Раздался скрип, стук, и с шезлонга вскочил жирный молодой человек, в одном жилете. К счастью, спичка погасла.

— Вам чего надо, козы? — спрашивал заспанный молодой человек.

— Что ты здесь делаешь? Это комната панны Бжеской! — кричали обе девочки.

— Пошли прочь! — проворчал молодой человек, силясь запереть дверь, которую держала Линка.

Но тут в глубине коридора распахнулась другая дверь, и из нее выбежали пани Коркович, пан Коркович, а за ними лакей с канделябром.

— Что ты здесь делаешь, Бронек? — с беспокойством спросила пани Коркович у молодого человека, который, спрятавшись за шкафом, натягивал сюртук. — А где кровать? — обратилась она к лакею, когда осветилась внутренность комнаты. — Ян, где кровать для панны Бжеской?

— Да наверху, в комнате молодого барина.

— Ты с ума сошел? — ахнула дама.

— Вы же, барыня, велели поставить кровать в ту комнату, где спит молодой барин.

— Где спит после обеда, дурень ты этакий! — говорила рассерженная дама.

— Так ведь пан Бронислав там и спит после обеда, а здесь только под вечер, — оправдывался лакей.

— Отвори окно, принеси оттуда кровать. Ах негодяй!

— Эх, вижу, давно я на этом заводе машин не смазывал! — произнес пан Коркович. Вырвав канделябр из рук у лакея, он схватил его за шиворот и вывел в гардеробную. Через минуту раздался крик и тупой звук ударов.

— Пойдемте в столовую, — вздохнула хозяйка. — Это ужас, что сейчас делается с прислугой!

Когда все уселись за стол, она обратилась к Мадзе:

— Мой сын Бронислав… Извинись же перед панной Магдаленой за свой бестактный поступок.

Толстый молодой человек проворчал с низким поклоном.

— Про… прошу прощенья, сударыня. Хотя, право, не знаю, за что?

— За то, что осмелился спать в комнате панны Магдалены.

— Все меня попрекают, говорят, соня! Но ведь должен же человек спать!

Вошел Коркович-старший.

— Ну! — крикнул он сыну. — Расскажи-ка мне, что вчера произошло в банке?

— А вы, папаша, уже поднимаете шум! — ответил сын. — Честное слово, я уйду от вас!

— Прошу тебя, Пётрусь, оставь его в покое, — вмешалась мать. — Стася, позвони.

Вошел Ян, закрывая платком нос.

— Ты почему не прислуживаешь за чаем? — спросил хозяин.

— Позвольте, барин, поблагодарить вас за службу.

— Что это значит? — грозно крикнул хозяин.

— Да так! — ответил слуга. — Вы, барин, только и знаете, что оскорблять человека, а потом удивляетесь…

— Ну-ну! Не болтай пустого! Ничего с тобой не случилось!

— Легче вам, барин, бить, чем мне принимать побои! — пробормотал Ян.

Изумленная и перепуганная Мадзя подумала, что в доме Корковичей есть много странностей.

Глава третья

Каково учить чужих детей

Пани Коркович пользовалась в доме неограниченной властью. Только ее боялись слуги, только ей уступал муж, только ее приказания выполняли девочки и даже обожаемый сын, который не очень-то слушался папаши.

Она подчинила себе домашних лишь после того, как они оказали ей большее или меньшее сопротивление. Каково же было ее удивление, когда через некоторое время она обнаружила, что в доме рядом с нею вырастает новая фигура — Мадзя.

Веселая, вежливая даже с прислугой, Мадзя с каждым днем приобретала в доме все больший вес, хотя сама никогда не противоречила хозяйке и была гораздо послушней, чем Линка и Стася. Все чувствовали ее присутствие, и прежде всего сама хозяйка, хотя она никак не могла постигнуть, как же это получается.

Через несколько дней после приезда Мадзи пани Коркович торжественно вызвала гувернантку в гостиную, чтобы дать ей указания, в каком направлении должны вестись занятия с барышнями.

— Панна… панна Бжеская, — начала пани Коркович, рассаживаясь на диване, — вам надо съездить к панне Малиновской и спросить у нее, каких учителей она могла бы порекомендовать для моих девочек. Так или иначе, я полагаю, что мужу придется пригласить пана Романовича, он ведь читал в апреле лекцию в ратуше и осенью тоже будет читать. Кроме пана Романовича, мы пригласим еще кое-кого…

— Сударыня, — сказала Мадзя, — а зачем нашим девочкам учителя?

Пани Коркович вздрогнула.

— Что? Как зачем?

— Трудно сказать, что дадут девочкам уроки, — продолжала Мадзя, — а меж тем расходы предстоят большие. Если даже считать, что в день у них будет два урока по два рубля, и то в месяц составится около ста рублей. Мое жалованье, уроки музыки и рисования стоят девяносто рублей, всего получится около двухсот рублей.

— Двести! — в замешательстве повторила пани Коркович. — Я об этом не подумала. Но у нас будет группа, человек десять, так что на каждую ученицу придется каких-нибудь двадцать рублей, а то и того меньше…

— А вы уже набрали эту группу?

— Я как раз этим занимаюсь. Но сейчас у меня еще никого нет, — с беспокойством ответила пани Коркович.

— Давайте, сударыня, сделаем так. Когда вы наберете группу, тогда мы и обратимся к учителям, а пока я буду повторять с девочками то, что они проходили в пансионе и успели уже подзабыть.

— Двести рублей в месяц! — шептала дама, вытирая платком лицо. — Ясное дело, придется подождать. — Минутку передохнув, она прибавила: — Итак, решено. Я займусь подбором группы, а вы спросите у панны Малиновской, каких она может рекомендовать учителей. А пока повторяйте с девочками то, что они прошли в пансионе.

— Хорошо, сударыня.

Пани Коркович была довольна, что окончательный приказ исходил от нее и что Мадзя без возражений согласилась его выполнить. Она была довольна, но в душе у нее осталось смутное чувство тревоги.

«Двести рублей! — думала она. — Как это мне сразу не пришло в голову? Что ж, на то она и гувернантка».

Это было только начало.

В жаркие дни пан Коркович-старший с незапамятных времен привык являться к обеду без сюртука. Однажды в конце августа выдался такой знойный день, что пан Коркович уселся за стол без жилета. Мало того, он расстегнул манишку, откровенно обнажив красную грудь, покрытую густой растительностью.

Рядом с матерью развалился пан Бронислав, лакей побежал звать барышень, и вскоре в столовой появились Линка, Стася и, наконец, Мадзя.

— Мое почтение, панна Магдалена! — крикнул хозяин, наклонясь, отчего грудь еще больше раскрылась.

— Ax! — вскрикнула Мадзя и бросилась за дверь.

Пан Бронислав вскочил с места, а пан Коркович спросил удивленно:

— Что случилось?

— Как что случилось? — сказала Линка. — Ведь вы, папочка, раздеты.

— Ах, черт подери! — пробормотал хозяин, хватаясь за голову. — Попросите сюда панну Магдалену. Вот дьявол!..

Он выбежал к себе в комнату и через несколько минут вернулся одетый, как по картинке. В эту минуту снова появилась Мадзя, хозяин, кланяясь, попросил у нее извинения, заверив, что больше такой прискорбный случай не повторится.

— В твои годы, Пётрусь, многое прощается, — кислым тоном обронила хозяйка.

— То ли многое, то ли немногое! — прервал ее пан Бронислав. — Англичане к обеду надевают фраки.

— У панны Магдалены нет оснований обижаться, — продолжала хозяйка. — Но ты вспомни, Пётрусь, сколько раз я просила тебя не выходить к обеду неодетым? Надо соблюдать правила приличия, хотя бы ради девочек…

Когда обед кончился, Мадзя сказала хозяйке, что хотела бы навестить Дембицкого.

— Дембицкий?.. Дембицкий?.. — хмурясь, повторила хозяйка.

— Это библиотекарь и друг Сольского, — объяснил хозяин.

Лицо пани Коркович прояснилось.

— Ах, — сказала она с улыбкой, — это вы хотите узнать, когда приезжают Сольские. Что ж, пожалуйста…

— А я вас провожу, — вскочил со стула пан Бронислав.

— Благодарю вас, — ответила Мадзя с такой холодностью, что пани Коркович даже вздрогнула.

— Ха-ха! Вы стесняетесь? — засмеялся пан Бронислав. — Если нас кто-нибудь встретит, я скажу, что я ваш третий ученик.

— Для ученика вы слишком велики.

— Тогда вы скажете, что я ваш гувернер.

— Для гувернера вы слишком молоды, — закончила Мадзя. — До свидания, — простилась она со всеми.

Вслед за Мадзей выбежала Стася, а Линка осталась за столом и, погрозив брату кулаком, сердито сказала:

— Послушай, ты… Если ты будешь так обращаться с панной Магдаленой, я тебе глаза выцарапаю!

— Правильно говорит! — подтвердил отец. — Надо быть сущей дубиной, чтобы приставать к порядочной девушке.

— Тоже мне порядочная! — пренебрежительно бросил жирный молодой человек. — У порядочных барышень нет часиков, осыпанных брильянтами.

— Что эта скотина болтает, а? — спросил отец.

— Ясное дело! — упирался пан Бронислав. — Часики стоят рублей четыреста, откуда же может их взять гувернантка?

— А я знаю откуда! — воскликнула Линка. — Вот уже неделя, как мы со Стасей посмотрели эти часики. Чудные часики! Даже у мамы нет таких! Стася открыла футлярчик, и мы прочитали надпись: «Дорогой Мадзе на память. 187… год. Вечно любящая Ада». Ада — это панна Сольская, — закончила Линка.

— Такая надпись? В самом деле? — спросила пани Коркович.

— Честное слово! Мы обе знаем ее наизусть.

— Вот тебе и часики с брильянтами, остолоп! — вздохнул пан Коркович, хлопнув рукой по столу.

— Прошу тебя, Бронек, будь с панной Бжеской учтив и предупредителен, — торжественно сказала пани Коркович. — Я знаю, кого взяла в дом.

Пан Бронислав приуныл.

— Бронек дурак! Бронек дурак! — подпрыгивая и смеясь, напевала Линка.

— Только, Линка, о том, что мы здесь говорили, панне Бжеской ни слова, — предупредила дочку пани Коркович. — Ты меня в гроб уложишь, если…

Когда хозяин ушел по делам в город, пан Бронислав отправился соснуть, а Линка убежала к Стасе на урок музыки, пани Коркович перешла к себе в кабинет, устроилась на качалке и предалась размышлениям.

«Кажется ли мне только, или наша гувернантка и в самом деле начинает забывать свое место? Петр для нее одевается к обеду… Впрочем, должен же он отвыкнуть от своих ужасных манер!.. Линка защищает ее, как львица… Что ж, в этом нет ничего дурного! Правда, Бронек с нею неучтив. Но парень должен быть вежлив с нею, да и я, и вообще все мы. Платить каких-нибудь тридцать рублей в месяц и так относиться! Золотые часики с брильянтами!.. Если мы теперь не сведем дружбу с Сольскими, то уж больше это нам никогда не удастся. Однако при первом же удобном случае я дам понять этой барышне, кто здесь я и кто она…»

Качалка покачивалась все медленней; голова пани Коркович упала на сбившуюся набок подушку; из полуоткрытого рта вырывался по временам громкий храп. Сон, брат смерти, смежил томной даме очи.

Пан Стукальский успел уже посвятить свою ученицу в трудное искусство постановки рук, не забыв при этом напомнить, что ей следовало бы чистить картошку, барышни уже успели выбежать в сад, где сердитая Линка уселась на трапецию, а заплаканная Стася принялась качать ее, — когда Мадзя, войдя в кабинет пани Коркович, застала хозяйку на качалке с запрокинутой назад головой и сложенными на груди руками.

— Ах, простите! — невольно прошептала Мадзя.

— Что? Что такое? — вскочила хозяйка. — Ах, это вы! А я как раз думала… Так что же вы, милочка, узнали о Сольских?

— Они думают вернуться в конце октября. В начале октября в Варшаву приедет пан…

Тут Мадзя вздохнула.

— Пан Сольский?

— Нет, пан Норский, — вполголоса ответила Мадзя. — Сын покойной пани Ляттер.

— Покойной пани Ляттер? — повторила пани Коркович. — Не на его ли сестре хочет жениться пан Сольский?

— Кажется, да.

— Мне непременно надо познакомиться с паном Норским, чтобы хоть частично возместить невольную обиду. Боюсь, — вздыхая и качая головой, продолжала дама, — что одной из причин самоубийства несчастной пани Ляттер было то обстоятельство, что я взяла из пансиона моих девочек… Но, видит бог, панна Бжеская, я не могла поступить иначе! У пансиона в последнее время была ужасная репутация, а ведь я мать! Я мать, панна Бжеская!

Мадзя помнила тот день, когда Стася и Линка ушли из пансиона, ей показалось тогда, что пани Ляттер и внимания не обратила на это обстоятельство.

— У меня к вам большая просьба, — робко сказала Мадзя после минутного молчания. — Не разрешите ли вы племяннице пана Дембицкого учиться вместе с нашими девочками?

— Она хочет войти в группу?

— У нее нет денег на учителей, она занималась бы только со мною.

«Гм! — подумала пани Коркович. — Теперь, милая барышня, ты поймешь, кто я и кто ты!»

Вслух она сказала:

— К чему бедной девочке высокие науки, которым будут обучаться мои дети?

Мадзя посмотрела на нее с удивлением.

— Впрочем… впрочем… — продолжала пани Коркович, чувствуя, что говорит вздор. — Пан Дембицкий, у которого вы бываете, он, что, холостяк?

— Холостяк, но очень старый. Ах, какой это ученый, какой благородный человек! Пан Сольский очень его любит, насилу упросил старика занять у них должность библиотекаря.

— Простите, — сказала вдруг пани Коркович, — что это у вас за часики? Какие красивые! Память?

— Мне их Ада Сольская подарила, — краснея, ответила Мадзя и протянула часики хозяйке. — Иногда мне просто стыдно носить их.

— Отчего же? — спросила пани Коркович, с трудом открывая футляр. — «Моей дорогой Мадзе…» Отчего же девочка Дембицкого не посещает пансион? Мы могли бы помочь с платой за учение…

— У ее дяди случилась неприятность с ученицами, и ему пришлось уйти из пансиона пани Ляттер. Зосю этот случай так напугал, что она боится теперь ходить в пансион и занимается, бедняжка, сама, только дядя ей немного помогает.

— Ну, если вы уверены, что пан Дембицкий такой хороший человек…

— Очень, очень хороший…

— А девочка бедна, что ж, пусть ходит. Только, чтобы от этого не было ущерба для моих девочек.

— Напротив, для девочек от этого будет только польза. Это заставит их соревноваться в успехах.

— Признаюсь, однако, я делаю это только для того, чтобы поддержать отношения с Сольскими. Я ведь не знаю пана Дембицкого! — сказала хозяйка, чувствуя, что положение ее по отношению к Мадзе становится все более ложным.

Дня два пани Коркович была несколько холодна с Мадзей; но когда Дембицкий сделал ей визит и рассказал, что знал обоих Сольских еще детьми и раза два в месяц переписывается со Стефаном, пани Коркович переложила гнев на милость.

Она даже была благодарна Мадзе за эту новую связь.

«Дембицкий, — думала она, — был бы неблагодарным человеком, если бы не отозвался хорошо о нас у Сольских. Бжеская тоже должна хорошо отзываться, так что постараемся завоевать ее расположение».

С этого времени дом Корковичей стал для Мадзи земным раем. Пану Брониславу велено было здороваться и прощаться с нею с особой почтительностью; Коркович-старший получил право изъявлять ей свои чувства; наконец, сама хозяйка дома стала сажать Мадзю за столом около себя, и лакей подавал ей блюда сразу же после барыни.

Несмотря на самые лучшие намерения пани Коркович, Мадзя по отношению к ней все время делала промахи. Со свойственной ей снисходительностью пани Коркович считала, что по некоторым поступкам Мадзи видно, какое у нее доброе сердце, но что вместе с тем гувернантка обнаруживает неслыханное отсутствие такта.

Однажды, например, Линка заметила во дворе дочь прачки из их дома. Девочка была босая, в рваной рубашонке и таком заплатанном платьишке, что просилась на картину. Линка кликнула девчушку и, усадив в оранжерее, стала рисовать ее в окружении пальм, кактусов и прочих экзотических растений.

На ее упражнения смотрели Стася, пани Коркович, пан Коркович и даже пан Бронислав, который никак не мог решить, рисует его сестра в данную минуту кактус или ногу девчушки. Тут-то Мадзя и заметила, что ребенок ужасно кашляет.

— Боже! — воскликнула она. — Да ведь девочка совсем раздета! — А потом прибавила по-французски: — Если ее, бедняжку, не лечить и не одеть, она умрет!

Линка перестала рисовать, у Стаси от испуга глаза наполнились слезами.

Присмотрелись сестры, видят, девочка кашляет, а на обувь у нее даже намека нет, рубашонка внизу оборвана и не может заменить юбочки, а платьишко все в заплатках и больше похоже на паутину.

С той минуты барышни перестали рисовать девочку и взяли ее под свою опеку. Они сложились тайком от матери, чтобы позвать доктора, купили башмачки и чулочки, набрали полотна и бумазеи и с помощью служанки и Мадзи стали девочку обшивать.

— Вот видите, как хорошо, что вы у пани Ляттер учились шить, — напомнила им Мадзя.

Когда пани Коркович увидела, что Линка с трудом строчит на швейной машине бумазею, она, по собственным ее словам, думала, что упадет замертво. Мадзи в комнате не было, и почтенная дама только провела следствие, затем схватила злосчастную бумазею и, стиснув губы, помчалась в комнату к мужу; Линка бросилась за матерью, решительно требуя, чтобы та не вмешивалась в ее дела.

— Нет, ты только полюбуйся, Петр! — воскликнула дама, бросив супругу на стол бумазею. — Слыханное ли это дело?

Затем они наперебой с дочерью стали рассказывать всю историю оборванной девочки: как она кашляла и как девочки оказали ей помощь. При этом Линка напирала на то, что девочка бедна, а пани Коркович на то, что она грязна, что кашель у нее, наверно, заразный, а у Мадзи замашки эмансипированной девицы.

Поняв, в чем дело, пан Коркович погладил пышную бороду и спросил у дочери таким спокойным тоном, что супруга его совсем встревожилась:

— А когда ты девочку рисовала, она не была грязна?

— Как чумичка была, папочка! — ответила Линка.

— И не кашляла?

— О, гораздо сильней, чем сейчас!

— Ступай, Линка, — сказал отец все с тем же возмутительным спокойствием в голосе, — ступай и поцелуй ручки панне Магдалене за то, что она побудила вас сделать доброе дело.

— Но, Петр, это немыслимо! — воскликнула супруга. — Я этого не допущу!

— Тоня, — ответил супруг, когда Линка вышла из комнаты, — Тоня, не сходи с ума! Ведь только сегодня я увидел, что у моих дочерей есть сердце. Бог послал нам панну Бжескую…

— Знаю, знаю, — прервала его супруга. — Тебе нравится все, что делает эта панна Бжеская! И если бы я сегодня умерла…

— Опомнись, Тоня. Если ты хвалишь Сольскую за то, что она прислала тебе тысячу рублей на больницу, то не кори же собственных детей за то, что они одевают сиротку.

— Но они сами шьют для нее!

— Английские принцессы тоже сами шьют одежду для бедных детей, — возразил муж.

— Вот только верно ли это? — невольно сорвалось у супруги, которая почувствовала, что гнев ее быстро остывает.

Спустя час она похвалила дочерей за то, что они занялись девочкой, и выразила благодарность Мадзе. Однако в душе она решила при первом же удобном случае указать эмансипированной гувернантке на ее новшества, которые сеют рознь в самых почтенных семействах.

Самое важное событие в семейных отношениях произошло через полтора месяца после появления в доме Мадзи.

Это было за обедом. Во время короткого перерыва между бифштексом и цыплятами с огуречным салатом Линка сердито сказала лакею:

— Убери эту тарелку.

— Она чистая, барышня, — ответил Ян, осмотрев тарелку и ставя ее снова на место.

— Болван! Убери, раз я велела! — крикнула Линка, которая после спора со Стасей по поводу того, выше пан Зацеральский Лессера или только равен ему, была очень сердита.

— Раз барышня сказала, значит, так и должно быть, — отчеканила пани Коркович.

Лакей убрал тарелку и подал другую, затем обнес всех цыплятами с салатом и, наконец, вышел в кухню.

Тогда Мадзя наклонилась к Линке и, обняв ее рукой за шею, шепнула:

— В другой раз ты не ответишь так Яну, не правда ли?

Эти невинные слова произвели за столом ошеломляющее впечатление. Стася еще выше подняла брови; пан Бронислав вынул изо рта вилку, которой ковырял в зубах; пан Коркович побагровел и так нагнулся над тарелкой, что выпачкал бороду в остатках салата. Линка часто-часто задышала, залилась слезами и выбежала из столовой.

— Приходи к третьему, крем будет! — с искренним сочувствием крикнул пан Бронислав.

— Великолепно! — буркнул отец.

Пани Коркович остолбенела. Однако дама она была необыкновенно сообразительная и, мгновенно оценив обстановку, торжественно сказала Стасе:

— В аристократических домах барышни обращаются с прислугой с изысканной вежливостью.

Пан Коркович с таким видом хлопнул себя по жирному затылку, точно хотел сказать жене, что слова эти сказаны вовсе не к месту. Супруга хоть и сохраняла свой обычный апломб, однако втайне тоже была смущена. Она чувствовала, что с этой минуты отношение детей к прислуге изменится, причем благодаря Мадзе, а не ее нравоучениям. С горечью вспомнила она о том, что Ян и прислуживает Мадзе охотней, и разговаривает с нею веселей, чем с барышнями, а за обедом старается подсунуть гувернантке кусочек получше, хотя Мадзя и не берет его.

«Вижу, ты не девушка, а Бисмарк! — думала пани Коркович, накладывая отсутствующей Линке двойную порцию крема. — А с другой стороны, сколько лет уже я прошу Пётруся, чтобы он не ругал прислугу. И девочкам я давно уже собиралась сказать, чтобы с людьми низшего сословия они были повежливей. Вот она меня и предупредила! Посчитаемся мы как-нибудь, барышня, с вами, непременно посчитаемся!»

После обеда пани Коркович холодно поблагодарила гувернантку за компанию и велела Стасе отнести Линке крем. Зато пан Коркович, поблагодарив Мадзю, задержал ее руку и странно посмотрел ей в глаза. Когда Мадзя вышла, супруга сказала ему с раздражением:

— Я уж думала, ты полезешь целоваться с нею.

Пан Коркович покачал головой.

— Знаешь, — сказал он супруге, — я и в самом деле хотел поцеловать ей руку.

— В таких случаях, папа, я могу заменять вас, — вмешался пан Бронислав, отворачиваясь от окна.

— Лучше бы ты, мой милый, заменял меня в конторе, — ответил отец.

— Однако признайся, Бронек за последний месяц изменился к лучшему, — заговорила супруга. — Он почти совсем не выходит из дому и регулярно садится с нами обедать.

— Наверно, хочет выманить у меня сотню-другую. Знаю я его! Меня то в жар бросает, когда я смотрю, как он таскается, то в озноб, когда он начинает исправляться.

— Ты ошибаешься, — возразила мать, — Бронек ничего плохого не сделал, он только поддался на мои уговоры. Я втолковала ему, что неприлично шататься в дурном обществе, что он в гроб вгонит родителей, и — он меня понял.

— Э! — воскликнул отец, — вечно тебе что-то кажется. С девчонками не можешь справиться, а воображаешь, что такой бездельник станет тебя слушать.

— А кто же с ними справляется? Кто руководит их образованием? — воскликнула супруга, багровея.

Но пан Коркович, вместо того чтобы ответить жене, обратился к сыну:

— Послушай! ты меня по миру пустишь, дубина! Либо здесь возьмись за работу, чтобы Свитек мог уехать в Корков, либо сам туда отправляйся. Не разорваться же мне, ведь заводы один от другого за тридцать миль! Когда я в Варшаве, что-нибудь не ладится в Коркове, когда я там, здесь завод остается без надзора. А ты шляешься по ресторанам…

— Говорю тебе, он дома сидит, — вмешалась мать.

— Мне нужно, чтобы он не дома отсыпался, — рявкнул отец, — а раза два в день заглянул на завод и посмотрел, что там делается.

— Он ведь замещал тебя несколько дней.

— Да! и половину заказов не выполнил к сроку! А чтоб его…

Тут пан Коркович хлопнул себя вдруг по губам, так и не кончив проклятия. Вместо этого он спокойно прибавил:

— Попробуй быть тут помягче, не браниться, когда все, начиная с родного сына, готовы нож тебе всадить в печенку…

— Я вижу, и на тебя повлиял урок панны Бжеской, — прошипела пани Коркович.

— Нет, это твои нравоучения! — ответил отец и вышел из комнаты.

Все это время пан Бронислав стоял у окна и, пожимая плечами, барабанил пальцами по стеклу.

— Что ты на это скажешь? — всплеснула руками пани Коркович, трагически глядя на сына.

— Что красива, то красива, ничего не скажешь, — ответил высокоумный юноша.

— Кто? Что тебе снится?

— Мадзя красива и здорово дрессирует девчонок, только… уж очень спесива. Сольские да Сольские! А вы, мама, тоже носитесь с этими Сольскими, вот она еще больше нос дерет… Что нам эти Сольские? Я, что ли, боюсь их? — вяло жестикулируя, говорил пан Бронислав.

Потом он поцеловал остолбеневшей матери обе руки и вышел, бормоча:

— Уж не думает ли старик, что я стану развозить пиво?

— Боже! — простонала пани Коркович, хватаясь за голову. — Боже! Что здесь творится? До чего я дошла?

Она была так рассержена, что, устроившись у себя в кабинете на качалке, не могла сразу уснуть после обеда.

«С девочками она делает, что ей вздумается, а они только плачут, — думала пани Коркович. — Прислугу портит, наводит в дом детей всякой голытьбы. Сам Бронек в восторге, говорит, что она красива (и что они нашли в ней красивого?), а этот старый медведь не только смеет утверждать, что я не пользуюсь влиянием в доме, но и хочет целовать ей руки… Нет, надо положить этому конец!»

Но после трезвых размышлений все обвинения, которые пани Коркович взводила на Мадзю, стали разваливаться. Ведь Зосе она сама разрешила посещать занятия, она, пани Коркович, и сделала это для того, чтобы завязать знакомство с Сольскими. Да и оборвыша одеть в конце концов она разрешила дочерям, и ничего плохого из этого не вышло, напротив, сегодня об их благородном поступке говорит весь дом. Наконец, благовоспитанные барышни (даже сам муж!) не должны бранить прислугу. Ведь какой бы это был удар для ее материнского сердца, если бы Линка при Сольских или в другом избранном обществе назвала лакея болваном?..

Но чем больше умом пани Коркович оправдывала Мадзю, тем большая злоба против гувернантки пробуждалась в ее сердце. Ужасное положение: чувствовать неприязнь к человеку и — не знать, в чем его упрекнуть!

«Что я могу сказать ей? — с горечью думала пани Коркович. — Ведь девочки, муж и даже Бронек возразят мне, что панна Магдалена поступает так, как я хочу».

Неприязни тоже показывать не следует. А вдруг гувернантка обидится и уйдет? Что скажут тогда дочери, Бронек, муж, а главное, что станет тогда с вожделенным знакомством с Сольскими?

— Странная эта панна Сольская, — сказала про себя пани Коркович. — Дружить с гувернанткой!

Глава четвертая

Тревоги пани Коркович

В первых числах октября в доме пани Коркович все пошло вверх дном. Сама пани Коркович чувствовала себя так, точно потерпела крушение и, сидя на уступе скалы, смотрит на бушующий океан и ждет, когда ее поглотит волна.

Ее дочери, на воспитание которых она израсходовала такую уйму денег, не только перестали огрызаться на прислугу, но и завели дружбу с горничной, кухаркой, даже с семьей лакея. Пани Коркович не раз заставала обеих барышень в гардеробной, а за столом собственными глазами видела, как Ян улыбается не только панне Бжеской, но даже Линке и Стасе.

«Да если бы он попробовал улыбнуться им так при ком-нибудь из общества, я бы умерла со стыда!» — думала пани Коркович.

Но прикрикнуть на Яна за фамильярность у нее не хватало мужества. Не было смысла жаловаться и мужу, который с того памятного дня не только ни разу не ударил Яна, но даже перестал ругать его при Мадзе и дочерях. Однажды пан Коркович так рассердился, что побагровел от гнева и стал размахивать своими кулачищами, но удары падали не на шею Яну, а на стол или на дверь.

— Тебя, Пётрусь, как-нибудь удар хватит, если ты будешь так сдерживаться! — сказала однажды за ужином пани Коркович, когда Ян облил хозяина соусом, а тот, вместо того чтобы заехать лакею в ухо, хлопнул сам себя по ляжке.

— Оставь меня в покое! — взорвался супруг. — С тех пор как ты стала ездить в Карлсбад, ты все называла меня грубияном, а сейчас, когда я пообтесался, хочешь, чтобы я снова перестал сдерживаться. У тебя в голове, как в солодовом чане, все что-то бродит.

— Зато с женой ты не стесняешься, — вздохнула супруга.

Муж поднялся было, но поглядел на Мадзю и, снова плюхнувшись на стул так, что пол заскрипел, оперся головой на руки.

«Что бы это могло значить? — подумала потрясенная дама. — Да ведь эта гувернантка и впрямь завладела моим мужем!»

Пани Коркович стало так нехорошо, что она встала из-за стола и вышла к себе в кабинет. Когда девочки и учительница выбежали вслед за нею, она сказала Мадзе ледяным тоном:

— Вы бы, сударыня, хоть меня не опекали. Ничего со мной не случилось.

Мадзя вышла, а пани Коркович в гневе крикнула на дочерей:

— Пошли прочь, пошли прочь к своей учительнице!

— Что с вами, мама? Мы-то в чем виноваты? — со слезами спрашивали обе девочки, видя, как рассержена мать.

Как все вспыльчивые люди, пани Коркович быстро остыла и, опустившись на свое кресло, сказала уже спокойней:

— Линка, Стася, посмотрите мне прямо в глаза! Вы уже не любите своей мамы, вы хотели бы вогнать свою маму в гроб…

Девочки разревелись.

— Что вы говорите, мама? Кого же мы еще любим?

— Панну Бжескую. Она теперь все в нашем доме, а я ничто.

— Панну Бжескую мы любим как подругу, а вас, мама, как маму, — ответила Линка.

— Вы бы хотели, чтобы я сошла в могилу, а папа женился на гувернантке!

Хотя по щекам девочек катились слезы, обе начали хохотать, как сумасшедшие.

— Вот это была бы пара! Ха-ха-ха! Что бы сказал на это Бронек? — кричала Линка, хватаясь за бока.

— А вы, дурочки, не смейтесь над словами матери, слова матери святы!.. Какой Бронек? Что за Бронек?

— Да ведь Бронек влюблен в панну Магдалену и так пристает к ней, что она, бедненькая, вчера даже плакала! Ха-ха-ха! Папа и панна Магдалена! — хохотала Линка.

Известие о том, что Бронек ухаживает за панной Магдаленой, совершенно успокоило пани Коркович. Она привлекла к себе обеих дочек и сказала:

— Что это вы болтаете о Бронеке? Благовоспитанные барышни о таких делах ничего не должны знать. Стася, Линка, смотрите мне прямо в глаза. Поклянитесь, что любите меня больше, чем панну Бжескую!

— Но, мама, честное слово, в сто раз больше! — вскричала Линка.

— Сама панна Магдалена все время нам твердит, что маму и папу мы должны любить больше всего на свете, — прибавила Стася.

В непостоянном сердце пани Коркович пробудилась искра доброго чувства к Мадзе.

— Ступайте кончать ужин, — отослала она дочерей, прибавив про себя:

«Может, Магдалена и неплохая девушка, но какой у нее деспотический характер! Она бы всех хотела подчинить себе! Но у нее такие связи! Хоть бы уж приехали эти Сольские! Что это девочки болтают о Бронеке? Он ухаживает за Бжеской? Первый раз слышу!»

Однако через минуту пани Коркович вспомнила, что слышит это, быть может, и не в первый раз. То, что пан Бронислав сидел дома, было, конечно, следствием ее материнских нравоучений, но присутствие красавицы гувернантки тоже могло оказать на него влияние.

— Молод, нет ничего удивительного! — вздохнула пани Коркович, и тут ей вспомнилось, как однажды вечером, притаившись в нише коридора, она услышала следующий разговор между сыном и гувернанткой:

— Пан Бронислав, пропустите меня, пожалуйста, — сердито говорила Мадзя.

— Мне хочется убедить вас в том, что я искренне к вам расположен, — умоляющим голосом произнес пан Бронислав.

— Вы дадите лучшее доказательство вашего расположения ко мне, если перестанете разговаривать со мной, когда я одна!

— Сударыня, но при людях… — начал было пан Бронислав, но так и не кончил: Мадзи и след простыл…

— Она играет им! — прошептала пани Коркович, а затем прибавила про себя: «Парень молод, богат, ну и… хорош собою. Для мужчины Бронек очень недурен, и барышне должно быть лестно, что он за нею ухаживает. Ясное дело, она скажет о Бронеке Сольской.

Сольская обратит на него внимание, и из женской ревности сама начнет завлекать… Боже, как прекрасно все складывается! Нет, ничего не скажешь, Магдалена мне очень помогает!»

С этого времени у пани Коркович началась пора нежных чувств к гувернантке, и дом Корковичей снова стал бы для Мадзи земным раем, если бы не все те же ее замашки, которые наполнили душу хозяйки дома новой горечью.

С некоторых пор Линка и Стася все меньше совершенствовали свои таланты. Линка реже рисовала, кроткая Стася стала ссориться с учителем музыки; она даже как-то сказала, что пан Стукальский лысеет; обе манкировали уроками, одна — музыки, другая — рисования.

Разумеется, обеспокоенная мать провела следствие и открыла ужасные вещи. Время, предназначенное для эстетического воспитания, барышни тратили на обучение Михася, восьмилетнего лакейчонка. Стася учила его читать, а Линка — писать!

Это было уж слишком, и пани Коркович решила поговорить с гувернанткой.

«Панна Бжеская, — решила она сказать Мадзе, — дом мой не приют, а дочери мои не приютские надзирательницы…»

Она позвонила раз, затем другой, но Ян что-то мешкал. Наконец он показался в дверях.

— Что это вы, Ян, не являетесь сразу на мой звонок? — спросила барыня, настраиваясь на суровый лад. — Попросите панну Бжескую.

— К панне Магдалене пришел какой-то господин, он ждет ее в зале, — ответил лакей, подавая визитную карточку.

— Казимеж Норский, — прочитала хозяйка. — Ах, вот как, скажите панне Магдалене…

Она вскочила и поспешно прошла из кабинета в зал. Гнев ее остыл, но волновалась она ужасно.

«Норский! — думала она. — Да, он должен был приехать в начале октября. Может, и Сольские уже здесь…»

Ноги у нее подкашивались, когда она отворила дверь в зал; но при виде молодого человека она просто оцепенела. Заметив ее, гость отвесил весьма элегантный поклон.

«Какие черты, глаза, брови!» — подумала пани Коркович, а вслух сказала:

— Милости просим, если не ошибаюсь, пан Норский?.. Я… панна Бжеская сейчас у нас, а я почитательница вашей покойной матушки, вечная память ей. Боже, какое ужасное происшествие! Я не должна была бы вспоминать о нем, но мои дочери были любимыми ученицами вашей матушки, которую все мы здесь оплакиваем…

Так говорила пани Коркович, кланяясь и указывая пану Норскому на золоченое креслице, на котором он и уселся без всяких церемоний.

«Красавец!» — думала пани Коркович; молодой человек молчал, только все посматривал на дверь, и она снова заговорила:

— Как же ваша покойная матушка, то есть…

— Я как раз ездил на ее могилу, мы думаем памятник поставить.

— Вы должны обратиться к обществу, — торопливо прервала его пани Коркович. — И тогда мы с мужем, вся наша семья…

В эту минуту Норский поднялся с золоченого креслица, глядя поверх головы любезной хозяйки. Пани Коркович повернулась и увидела побледневшую Мадзю, которая оперлась рукою на стол.

— Панна Бжеская… — снова начала хозяйка.

Но молодой человек, не ожидая представлений, подошел к Мадзе и, взяв ее за руку, сказал красивым бархатным голосом:

— Мы знаем, что матушка провела с вами последние часы… Я хотел поблагодарить вас, и если это возможно, услышать как-нибудь из ваших уст подробности…

Мадзя посмотрела на узенькую белую тесьму, которой были обшиты лацканы сюртука пана Казимежа, и глаза ее наполнились слезами.

— Я все как-нибудь расскажу вам обоим, — сказала она, не глядя на пана Казимежа. — Эленка тоже вернулась?

— Она приедет с Сольскими через недельку, другую, — ответил Норский, не скрывая своего удивления. — Но если вы и им окажете такой прием…

— Я вас обидела? — испугалась Мадзя.

— Да разве я посмел бы обидеться на вас? — оживившись, ответил пан Казимеж и снова взял ее за руку. — Но вы сами посудите, сударыня, — прибавил он, обращаясь к пани Коркович, — панна Магдалена, Ада Сольская и мы с сестрой составляли у покойной матушки одну семью. Уезжая на смерть, матушка передала нам через панну Магдалену свое благословение. И сегодня, когда я возвращаюсь после прощания с матушкой, ее вторая дочь принимает меня, как чужого. Ну скажите, сударыня, хорошо ли это!

Мадзя опустила голову, не в силах удержаться от слез.

— Какая вы счастливая! — сказал ей Норский. — У меня уже иссякли слезы.

Он оборвал речь и насупил красивые брови, заметив в двух шагах пана Бронислава, который тихо вошел в зал и уже несколько минут смотрел то на Норского, то на Мадзю.

— Мама, может, вы познакомите меня с гостем, — сказал пан Бронислав. — Я Коркович-младший, Корка-Пробка, как прозвали меня ваши старые друзья.

— Вы незнакомы? — озабоченно сказала хозяйка. — Мой сын… пан Норский!

— Собственно, мы знакомы; во всяком случае, я пана Норского знаю по рассказам. Все только и говорят, что о ваших шалостях у Стемпека, — прервал мать пан Бронислав, протягивая Норскому огромную лапу.

Молодые люди пожали друг другу руки: пан Казимеж пренебрежительно, пан Бронислав энергически. Видно было, что оба они не питают друг к другу симпатии.

Норский посидел несколько минут, хмурясь и коротко отвечая на вопросы пани Коркович о Сольских. Наконец он поднялся и простился, пообещав бывать у Мадзи почаще, разумеется, если позволят хозяева.

— Нам так много надо рассказать друг другу о матушке, что вы должны как-нибудь уделить мне часок наедине, как прежде бывало, — сказал он на прощанье.

Когда за гостем закрылась дверь прихожей, Мадзя, смущенная и задумчивая, сказала пани Коркович:

— Ян говорил, что вы хотели меня видеть?

— Да. Я хотела поблагодарить вас, дорогая панна Магдалена, за то, что мои девочки занимаются с Михасем. Прекрасное свойство души — милосердие! — живо ответила пани Коркович и несколько раз поцеловала Мадзю.

Сольские вот-вот должны были приехать, а гувернантку с Адой Сольской, да и с Эленкой, будущей пани Сольской, соединяли узы дружбы, потому-то и рассеялся гнев пани Коркович. Пусть Мадзя делает в доме, что хочет, пусть дочери одевают и учат детей со всей улицы, только бы завязать знакомство с Сольскими.

«Бронек и не подозревает, какое ждет его счастье!» — сияя от радости, думала хозяйка дома.

— Ах, да! — крикнула она уходящей Мадзе. — Не забудьте при случае сказать пану Норскому, чтобы он почаще заходил к нам. Наш дом для него всегда открыт! Боже! Я забыла позвать его на обед! Панна Магдалена, со всей деликатностью предложите ему постоянно обедать у нас. И если у него нет еще приличной квартиры, пусть без церемоний располагается у нас… до приезда Сольских, и даже дольше. Вы сделаете это, милая панна Магдалена? Я всю жизнь буду благодарна вам, потому что воспоминание о пани Ляттер…

— Сударыня, я, право, не знаю, прилично ли мне говорить об этом с паном Норским, — смущенно ответила Мадзя.

— Вы думаете, что это неприлично? — удивилась тонная дама. — Но ведь в доме покойницы он, Сольские и вы составляли одну семью…

— Пан Казимеж это так себе сказал, — печально ответила Мадзя. — Я у его матери была только классной дамой, не больше.

— А как же осыпанные брильянтами часики от панны Сольской? — допрашивала обеспокоенная хозяйка.

— Ада Сольская немного любила меня, но и только. Что общего между такой бедной девушкой, как я, и богатой барышней? Ада очень ласкова со всеми.

После ухода Мадзи пани Коркович обратилась к сыну, который грыз ногти, и, стукнув себя пальцем по лбу, сказала:

— Ну-ну! Ты заметил, как она увиливает от посредничества между нами и Норским? Что-то тут да есть, ты заметил, Бронек?

— И правильно делает! — проворчал сын. — Зачем зазывать в дом такую дрянь.

— Бронек! — хлопнула дама рукой по столу. — Ты в гроб уложишь мать, если будешь выражаться, как хам… как твой отец. Норский нужен мне для того, чтобы завязать знакомство с Сольскими. Понял?

Пан Бронислав махнул рукой и бросил, зевая:

— А вы уже ищете себе посредников… То Згерский, то Норский! Сольские тоже, наверно, дрянь, раз поддерживают знакомство с такими прохвостами.

Пани Коркович покраснела.

— Послушай, — сказала она, — если ты еще хоть слово скажешь о пане Згерском, я прокляну тебя! Умница, человек со связями, наш друг!

— Друг, потому что всучил старику, черт знает зачем, три тысячи за двенадцать процентов. Смешно сказать, Коркович занимает деньги и платит двенадцать процентов.

— Это с нашей стороны деликатный подарок. Мы должны таким образом отблагодарить Згерского за его доброе отношение к нам… даже к тебе, — ответила мать.

Несколько дней Норский не показывался у Корковичей. Зато Мадзя навестила Дембицкого и вернулась от старика взволнованная.

Увидев на глазах гувернантки следы слез, пани Коркович спросила у нее с притворным безразличием:

— А пан Норский был у Дембицкого?

— Да… — вспыхнула Мадзя. — Мы говорили о пани Ляттер. Он сказал мне, что из Америки приезжает его отчим с семьей.

— Какой отчим?

— Второй муж пани Ляттер. Он служил в армии Соединенных Штатов, а сейчас не то промышленник, не то торгует машинами.

Многоречивость Мадзи не понравилась пани Коркович.

«Эта кошечка что-то скрывает! — думала она. — Не плетет ли она интриги против нас? Панна Бжеская строит нам козни, да еще у Дембицкого, племяннице которого я позволила заниматься у нас! О, людская неблагодарность!»

От большого ума заподозрила пани Коркович Мадзю в интригах. И все же, чтобы обеспечиться и с этой стороны, она решила устроить званый вечер и послала мужа с визитом к Норскому.

— Ну как, Норский придет?

— Отчего же не прийти? Кто не придет туда, где хорошо кормят!

— Э, Пётрусь! Ты что-то настроен против Норского. Это такой прекрасный молодой человек! Того и гляди станет зятем Сольского.

— Но прохвост, видно, изрядный! — прокряхтел пан Коркович, с трудом стаскивая тесный башмак с помощью снималки, которая имела форму олененка.

— Что с тобой говорить! — сказала супруга. — Человек ты порядочный, но дипломатом не будешь…

— Пхе! Наградил меня господь таким Меттернихом в юбке, что на две пивоварни хватит!

Глава пятая

Званый вечер с героем

Во второй половине октября, в первую же субботу, залы Корковичей запылали огнями. Лестница была устлана коврами и уставлена цветами, прихожую наполнили лакеи во главе с Яном, гладко выбритым и наряженным в темно-синий фрак, красный жилет и желтые панталоны.

— Сущая обезьяна со счастливых островов! — проворчал, глядя на него, пан Коркович.

— Мой милый, не говори только этого вслух, а то все увидят, что ты лишен вкуса и выражаешься, как простой мужик, — ответила ему супруга.

Около одиннадцати часов вечера собралось человек шестьдесят гостей. Это были большей частью семейства богатых горожан: пивоваров, купцов, ювелиров, каретников. Дамы в шелках и брильянтах уселись под стенкой, чтобы, начав разговор о театре, закончить его вопросом о прислуге, которая год от году становится все хуже. Барышни разбежались по углам в поисках общества литераторов и артистов, чтобы узнать последние новости о позитивизме, теории Дарвина, политической экономии и назревавшем тогда женском вопросе.

Молодые фабриканты и купцы сразу направились в курилку, чтобы там посмеяться над учеными барышнями и поэтами, у которых и штанов-то нет. Наконец папаши, народ толстый и важный, которым фраки пристали, как корове седло, окинули угрюмым взором своих благоверных и дочек и, натыкаясь на каждом шагу на золоченую мебель, перешли в игорные комнаты, к карточным столам.

— Княжеский прием! — сказал каретник винокуру. — Плакали сотенки.

— Не хватает их, что ли? — ответил тот. — Всяк себе князь, у кого деньги в мошне. Так как же, сядем? Я вот с ним, а вы с этим…

Расселись; рядом, за другими столами, устроились другие партнеры, и вскоре всех окутал дым превосходных сигар. Только время от времени слышалось: «Пас!», «Три без козыря!», «А чтоб вас!» «Вы, сударь, не слушаете, что объявляют!»

В половине двенадцатого в залах и игорных комнатах поднялся шум. Одни спрашивали: «Что случилось?», другие шептали: «Приехали!» Мамаши и тетушки нехотя обратили взоры на дверь, не потому, упаси бог! — чтобы кто-нибудь занимал их, а просто так себе. Дочки и племянницы одна за другой прерывали разговоры о позитивизме и Дарвине и потупляли взор, что не мешало им, однако, все видеть. Поэты, литераторы, артисты, вообще интеллигенция почувствовали себя покинутыми; молодые фабриканты в дальних апартаментах заволновались и стали тушить папиросы.

Отозвав супруга от карточного стола, пани Коркович выбежала с ним в переднюю, где пан Казимеж Норский снимал пальто, а пан Згерский говорил одному из лакеев:

— Послушай-ка, голубчик, наши пальто держи под рукой, мы скоро уедем.

— Ах, какая честь! Как мы польщены! — воскликнула пани Коркович и протянула Норскому обе руки, которые тут же подхватил Згерский, обратив таким образом все изъявления радости на свою персону.

— Какая честь! Петр!.. А как Сольские, еще не приехали? — говорила дама.

— На днях должны приехать, — ответил Норский.

Ян, в ярко-красном жилете и желтых панталонах, настежь распахнул дверь в зал и выкрикнул:

— Ясновельможный пан Норский!

— Пан Норский! — повторила пани Коркович, живописно опершись на руку молодого человека.

— Зять… то есть бу… — вставил ошеломленный пан Коркович.

Пани Коркович повернула голову и пронзила супруга таким ужасным взглядом, что тот дал себе клятву хранить молчание.

— Видно, я какую-то глупость сморозил? — невзирая на это, прошептал он Згерскому.

— Ах! — вздохнул Згерский, томно закрыв глазки.

В зале воцарилась тишина, только там и тут послышался шепот:

— А это что еще такое?

— Никого еще так не представляли!

— Можно подумать, что сам королевич явился!..

Но ропот стих. Норский был так хорош собою, что мамаши и тетушки, поглядев на него, уняли взрыв негодования, а дочки и племянницы готовы были простить ему все.

— Красив, как смертный грех! — сказала перезрелая эмансипированная девица восемнадцатилетней щебетунье с синими глазками.

Щебетунья ничего не ответила, но сердце у нее забилось.

Представленный гостям, Норский обменялся любезностями с самыми почтенными дамами и направился вдруг к фортепьяно. Присутствующим казалось, что в эту минуту от фортепьяно и группы, сидящей около него, исходит сияние.

— Кто там сидит?

— Линка и Стася.

— А с кем он так разговаривает?

— С гувернанткой Корковичей.

— Кто она? Как ее зовут?

Достаточно было Норскому несколько минут поговорить с Мадзей, которой до сих пор никто не замечал, чтобы все взоры обратились на нее. Пожилые дамы попросили хозяйку дома представить им гувернантку, а барышни гурьбой кинулись здороваться с Линкой и Стасей, чтобы при этом познакомиться с Мадзей.

Даже молодые фабриканты ленивым шагом подошли поближе к гувернантке или издали уставили на нее глаза.

— Хо-хо! — прошептал один из них. — А девка-то хороша!

— А какая грация! Живчик!

— Эта бы закружила!..

— Смотря кого! — пробормотал молодой винокур, слывший силачом. — А ты что скажешь, Бронек?

— Да оставь ты меня в покое! — сердито ответил молодой Коркович.

— Черт побери! — вздохнул четвертый.

— Ну-ну, молодые люди, придержите языки, она девушка честная, — прервал их вполголоса Коркович-старший.

— Что это вы, папаша, так за нее заступаетесь? — грубовато спросил пан Бронислав, глядя исподлобья на своего родителя.

Улучив удобную минуту, кругленький, как шарик, пан Згерский подкатился к хозяйке дома и, глядя на нее влюбленными глазами, заговорил сладким голосом:

— Великолепный вечер, даю слово! Я насилу вытащил Казика, он хотел увезти меня к графу Совиздральскому…

— Как, он мог не прийти к нам? — в изумлении спросила дама.

— Ну, я этого не говорю! Просто нет ничего удивительного, что такого баловня, который изведал свет, тянет в общество молодых ветреников. Там должны быть князь Гвиздальский, граф Роздзеральский… золотая молодежь, — толковал Згерский.

— Ну, на ужин-то вы останетесь у нас, — с некоторым раздражением сказала дама.

Згерский подкрутил нафабренный ус и молитвенно вознес очи к небу. Когда пани Коркович отошла, он приблизился к Мадзе и, нежно пожав ей руку, сказал голосом, трепетавшим от избытка чувств:

— Позвольте напомнить, сударыня… Згерский. Друг, — тут он вздохнул, — покойницы и, осмелюсь так назвать себя, ваш друг…

Мадзя была так смущена всеобщим вниманием, что, желая хоть минуту отдохнуть, показала Згерскому на стул рядом с собою.

Пан Згерский присел и, склонив ослепительную лысину, как бы запечатлевшую благость души, понизил голос и вкрадчиво заговорил:

— Я рад видеть вас в этом доме. Полгода я от души советовал Корковичам пригласить вас, и… весьма рад, что план мой удался. Давно вы имели известия от панны Элены?

— О, очень давно!

— Да! — вздохнул Згерский. — Она, бедняжка, еще не рассеялась. В судьбе этих детей, Казика и Эленки — с вами я их всегда буду так называть, — я принимаю живое участие. Для того чтобы упрочить их будущность, я должен сблизиться с Сольскими, и вы поможете мне в этом. Правда?

— Чем же я могу помочь вам? — прошептала Мадзя.

— Вы много можете сделать! Все! Одно вовремя, к месту сказанное слово, один намек мне… Панна Магдалена, — говорил он растроганно, — судьба этих детей, детей вашего задушевного друга, не безразлична мне… Мы с вами должны заняться их будущностью. Вы будете помогать мне, я вам. Мы союзники! А теперь — за дело, и держать все в тайне!

Он поднялся и окинул Мадзю таким взглядом, точно вверил ей судьбы мира. Затем он многозначительно пожал ей руку и исчез в толпе.

От печки к Мадзе медвежьей походкой направился пан Бронислав.

— Что он там вас морочит? Вы ему не верьте!

По другую сторону стула рядом с Мадзей очутился пан Коркович-старший.

— Что за тайны поверяет вам Згерский? Не советую секретничать с ним, это старый волокита.

— А что вам, папаша, до того, кто за кем волочится? — бросил пан Бронислав, косо поглядев на родителя.

Мадзя думала о Згерском и не заметила этой стычки между сынком и папашей. Она видела Згерского в пансионе пани Ляттер после бегства начальницы, он произвел на нее тогда не особенно приятное впечатление. Кажется, не очень лестно отзывалась о нем панна Марта, хозяйка пансиона, сейчас его ругают Корковичи…

«Згерский, видно, добрый человек, — подумалось Мадзе, — но у него враги. Для Эленки и пана Казимежа я, конечно, сделаю все. Только что же я могу сделать для них?»

Она была растрогана заботой Згерского о детях пани Ляттер и гордилась тем, что он доверил ей свою тайну.

Пани Коркович усиленно занимала гостей, к каждому из них она обратилась с каким-нибудь вопросом, каждому сказала что-нибудь приятное или оказала любезность, каждого постаралась развлечь. Но как ни занята она была, все же от нее не ускользнул успех Мадзи. Какой-нибудь час назад никому не известная, никому не представленная, всеми забытая гувернантка стала вдруг на вечере главной фигурой. К ней несколько раз подходил герой вечера пан Норский и дольше всего беседовал с нею; ее о чем-то просил, не то посвящал в какие-то тайны человек с такими связями, как пан Згерский; вокруг нее вертелись барышни, с нею знакомились дамы почтенного возраста и с весом в обществе; на почтительном расстоянии ее пожирали глазами молодые люди.

Кажется, даже из-за этой девчонки — а пани Коркович редко ошибалась в подобных случаях — произошла стычка между ее собственным мужем и родным сыном. Нет ничего удивительного, что на ясном челе хозяйки дома прорезалась морщина, которая отнюдь не гармонировала с добродушной улыбкой, игравшей на ее лице.

— Вас заинтересовала наша гувернантка… Правда, недурна? — спросила пани Коркович у Згерского, который все вертелся около нее.

— О, я давно ее знаю, — ответил тот. — Задушевная подруга панны Сольской…

— Вы глядели таким смиренником, когда беседовали с ней, — уронила хозяйка.

— Видите ли, панна… панна гувернантка может много сделать в таких сферах, где я только… добрый знакомый. Много может сделать! — подчеркнул многозначительно Згерский.

Два кинжала пронзили в эту минуту сердце пани Коркович: зависть к Мадзе, которая на каждом шагу одерживала победы, и нежное, неподдельно нежное чувство все к той же Мадзе, которая так много может сделать в известных сферах.

«Если она так много может сделать, — подумала хозяйка, — что ж, она должна познакомить нас с Сольскими. Правда, панна Сольская дурнушка, но Бронек настолько умен…»

Подали ужин, во время которого появлялись и исчезали блюда икры, горы устриц, мяса, дичи, чуть не ведра отменных вин. Пробки шампанского стреляли так часто, что оглушенный Згерский перестал слушать своих соседок и предался исключительно изучению содержимого тарелок и бутылок.

Около трех часов ночи все мужчины пришли в самое веселое расположение духа, причем было отмечено странное психологическое явление. Одни из участников пиршества утверждали, что пан Норский сидит за ужином и они видят его собственными глазами, другие говорили, что пан Норский исчез перед ужином. Потом первые начали утверждать, что Норского вообще не было, а другие, что он здесь, но в другой комнате. Когда обратились к хозяину с просьбой разрешить сомнения, тот одинаково уверенно соглашался и с теми и с другими, так что никто в конце концов так и не узнал, что же на самом деле, Норский никогда не существовал на свете или за ужином сидят несколько Норских и умышленно направляют разговор так, чтобы сбить общество с толку.

Самые энергичные стали было протестовать против неуместных шуток, когда новое происшествие отвлекло всеобщее внимание в другую сторону.

Подвыпивший пан Бронислав поцеловал в плечико перезрелую эмансипированную девицу, которая развлекала его рассуждениями о Шопенгауэре, а когда этот подготовительный маневр был мило принят, открылся девице в страстной любви.

Девица, не будь дура, уронила счастливую слезу, а ее дядюшка, толстый промышленник, кинулся обнимать пана Бронислава и публично заявил, что лучшей партии для своей племянницы он и желать не может.

Тут-то и случилось нечто невероятное. Молодой Коркович сорвался со стула, протер глаза, словно пробудившись ото сна, и без всяких околичностей объявил барышне и ее дядюшке, что он… ошибся, что предмет его страсти совсем другая девица, которую он никак не может высмотреть за столом.

К счастью, ужин уже кончался, гости встали из-за стола и начали поспешно разъезжаться по домам.

В эту трудную минуту провидение для спасения чести Корковичей послало Згерского. Смекнув сразу все дело, Згерский не только не встал со всеми из-за стола, но во имя приличий стал во всеуслышание протестовать против разъезда. Хуже то, что он не только не уехал с большей частью гостей, но вообще не пожелал вставать. Наконец кто-то из лакеев нашел его пальто, усадил на извозчика и отвез домой.

Когда пана Згерского обвеяло свежим воздухом, он позабыл о случае с молодым Корковичем, зато вспомнил свой разговор с Мадзей.

«Милашечка, — думал он, — придется и ею заняться… А главное, надо с ее помощью попасть к Сольским, а то пани Коркович голову мне оторвет, если я ее не познакомлю с ними…»

Сразу же после отъезда гостей пани Коркович стала принимать у прислуги серебро, а пан Коркович на некоторое время заперся у себя в кабинете один на один с содовой водой и лимоном. О чем он размышлял, неизвестно, но только в пять часов он призвал к себе жену и сына.

Вид у пана Бронислава был жалкий, способный растрогать самое бесчувственное материнское сердце: лицо бледное, опухшее, взгляд мутный, волосы растрепаны. Увидев его, пани Коркович с трудом сдержала слезы, но отец как будто не разжалобился.

Заметив на столе у родителя содовую воду, пан Бронислав неверной рукой взял стакан и сунул под сифон. Но отец вырвал у него стакан и крикнул:

— Руки прочь! Не за тем я звал тебя, чтобы ты мне тут выпивал воду.

— Пётрусь, — умоляющим голосом сказала мать, — ты только посмотри, какой у него вид!

— Чтоб его черт побрал! — проворчал старик. — А какой у меня будет из-за него вид? Послушай, что это ты устроил панне Катарине? Как ты смел целовать ее в плечо или куда-то там еще?

— Было из-за чего поднимать такой шум, — апатично ответил пан Бронислав. — В голове у меня помутилось, вот и все. Я думал, это Мадзя…

— Что? — крикнул отец, поднимаясь с кресла.

— Ну конечно, он думал, что это гувернантка, — торопливо вмешалась пани Коркович.

— Гувернантка? — насторожился пан Коркович.

— Ведь Бронек настолько тактичен, что, будучи трезвым, никогда не позволил бы себе обойтись так с барышней из общества, — говорила мать, подмигивая молодому человеку. — Завтра он принесет ей и ее дяде извинения, и конец. Сама панна Катарина сказала мне, прощаясь, что приняла все это за шутку.

— И говорить тут не о чем! — подхватил пан Бронислав. — Я ведь сразу сказал ее дяде, что ошибся. Я ведь не панну Катарину…

— Не панну Катарину хотел поцеловать в плечо, а кого же? — допытывался отец.

— Ну, Мадзю! И говорить тут не о чем! — ответил пан Бронислав и, зевая, закрыл рукою рот.

Но отец побагровел и с такой силой хлопнул кулаком по столу, что сифон подпрыгнул и стакан упал на ковер.

— Ах негодяй! Ах фармазонское семя! — крикнул Коркович. — Так ты думаешь, что я в своем доме позволю компрометировать честную девушку?

— Да чего же ты сердишься, Пётрусь? Ведь ничего с гувернанткой не случилось, — успокаивала его супруга.

— Вы, папа, просто ревнуете, — проворчал пан Бронислав.

— К кому ревную? Что ты болтаешь? — спросил изумленный отец.

— Да к Мадзе. Вы около нее, как тетерев на току, пыхтите. Сколько раз я видел.

— Вот видишь, Пётрусь! — вмешалась супруга. — Ты сам подаешь сыну дурной пример, а потом сердишься…

— Я? Дурной пример?.. — повторил Коркович, хватаясь за голову.

— Улыбаешься ей, заискиваешь, дружески беседуешь, — с оживлением говорила дама.

— А я ведь помоложе вас, папа, и мне это простительно, — прибавил сын.

В то же самое мгновение отец схватил его за лацканы фрака и почти поднес к лампе.

— Так вот ты какой? — сказал он спокойным голосом, глядя ему в глаза. — Я обхожусь с порядочной девушкой, как полагается порядочному человеку, а ты, шут, смеешь говорить, что я пыхчу около нее, как тетерев на току.

— Пётрусь! Пётрусь! — воскликнула потрясенная супруга, силясь дрожащими руками вырвать сына из отцовских объятий. — Пётрусь, ведь это была шутка!

— Э! — по-прежнему спокойно продолжал старик, — вижу, в моем доме слишком много шутят. Тебе волочиться простительно, потому что ты моложе? Это верно. Волочись, но… сейчас же сделай девушке предложение!

— Пётрусь! — воскликнула супруга. — Это уж слишком!

— Не хочешь, чтобы твой сын женился на докторской дочке?

— Ты меня в гроб уложишь! — затряслась супруга.

— Ах, вот как, сударыня! Такой союз вам не по вкусу! Ну, погодите же! Бронек! — решительно продолжал отец. — Завтра же переедешь из дому на завод. Там есть комната. Я тебя, голубчик, заставлю работать, я тебе подам хороший пример, будешь и ты, как тетерев, пыхтеть, только около чана!

— Но, Пётрусь!

— Вы меня не морочьте! — крикнул отец. — Будет так, как я хочу, и баста! Из парня уже вырастила бездельника, если и дочек так воспитала, знаешь, куда они пойдут?.. Надо мне и к девочкам заглядывать, а то с ними, пожалуй, дело еще хуже. Вот подвяжешь фартук да наденешь шлепанцы на босу ногу, пропадет у тебя охота куралесить! — прибавил он, обращаясь к сыну.

Пан Бронислав в эту минуту был бледнее, чем в начале разговора, но глаза его смотрели трезво. Он взял отца за руку и, поцеловав в локоть, пробормотал:

— Но, папа, я ведь могу… сделать предложение Мадзе!

— И думать не смей! — вскричала мать. — Только через мой труп!

— Сперва за работу возьмешься, голубчик, а о женитьбе потом подумаем.

— Только через мой труп! В гроб меня хотите уложить! — визжала мать.

— Довольно ломать комедию! — прервал ее отец. — Мне надо ехать на завод, а вы ступайте спать. Бронек, — прибавил он на прощанье, — только посмей пристать к гувернантке, всыплю, как два года назад. Помнишь?

— Но я хочу жениться на ней…

— Пошел вон!

Когда сын с матерью вышли в коридор, пан Бронислав сказал вполголоса:

— Вы же видите, мама, что старик ревнует. Спокойной ночи!

Он вышел в прихожую. Пани Коркович остановилась под дверью Мадзи и сказала, грозя кулаком:

— Погоди ты у меня, эмансипированная! Дай мне только познакомиться с Сольскими, я тебе за все отплачу!

Глава шестая

Сольские приезжают

В первый день после роскошного вечера ни Коркович-старший, ни Коркович-младший не вышли к обеду. На следующий день Коркович-младший велел принести себе обед в комнату; отец, правда, вышел к столу, но ел без аппетита и изругал Яна. Только на третий день пан Бронислав показался в столовой; вид у него был обиженный, и Коркович-старший не смел поднять на сына глаза.

Все эти тяжелые дни пани Коркович жаловалась на мигрень, бранилась с дочерьми и прислугой, хлопала дверьми, с Мадзей говорила коротко, силясь быть любезной.

— Нечего сказать, порядки! — сказала в эту пору Линка Стасе. — По всему видно, что папа с мамой истратили кучу денег.

— И к тому же Бронек выкинул какую-то штуку, — ответила Стася. — Кажется, ущипнул за ужином панну Катарину.

— Что за гадость! — возмутилась Мадзя. — Как можно повторять выражения, которых постеснялась бы прислуга на кухне!

— Ах, панна Магдалена! Нам это сказали в гардеробной!

— Но, милочки, не повторяйте больше подобных выражений, — сказала Мадзя, целуя Стасю и Линку.

А про себя подумала:

«Бедные Корковичи! Так истратиться на этот вечер, а в результате только мигрень да неприятности! Бедные люди!»

И она стала терпеливо ждать, когда кончится дурная полоса, как деревенский люд ждет, когда кончится непогода, а сам делает свое дело.

Ее терпение было вознаграждено даже раньше, чем можно было ожидать. В один прекрасный день в учебный зал вбежала пани Коркович, она совсем запыхалась, но сияла от радости.

— Знаете, сударыня! — воскликнула она. — У меня только что был Згерский и сказал, что Сольские ночью приехали в Варшаву. Сегодня пан Сольский должен уехать дня на два к себе в имение, которое граничит с нашим заводом.

— Так они здесь? — сказала Мадзя и вся вспыхнула. — Ах, как хорошо!

Пани Коркович не могла сдержать порыва нежных чувств, который нарастал, как горный поток после дождя.

— Милая панна Магдалена, — говорила она, обнимая Мадзю, — простите, если я за эти два дня доставила вам неприятности. Но я так расстроилась, у меня было столько скандалов с мужем…

Удивленная этим порывом, Мадзя ответила, что в доме Корковичей ей никто не причиняет никаких неприятностей, напротив, пребывание в нем она считает лучшей порой в своей жизни.

Хозяйка снова бросилась обнимать ее.

— Панна Сольская, наверно, пригласит вас к себе, — продолжала она, — и сама у вас побывает. Прошу вас, не связывайте себя уроками. Вы можете уходить из дому и возвращаться, когда вам вздумается. А для ваших гостей в вашем распоряжении наша гостиная.

Вечером старый слуга Сольских принес Мадзе письмо и сказал, что ее ждет карета. Пани Коркович была вне себя от радости. Она дала слуге рубль, который тот взял с совершенным равнодушием, хотела угостить его стаканом вина, за что тот поблагодарил ее, и даже готова была сама отвезти Мадзю к панне Сольской. Когда же Мадзя, торопливо одевшись, выбежала из дома, пани Коркович кликнула в гостиную обеих дочерей, Яна и горничную и велела им смотреть в окна.

— Поглядите! — лихорадочно говорила она. — Это карета панны Сольской. Жаль, что темно, но мне что-то кажется, что это довольно старая карета, правда, Ян? Вот панна Магдалена садится!.. Вот уже тронулись!.. А лошадки-то плохонькие!

Мадзя в сопровождении камердинера поднялась по широкой лестнице особняка Сольских в бельэтаж. Она прошла несколько больших комнат, заставленных мебелью в чехлах, и камердинер постучал в закрытую дверь.

— Прошу, прошу!

В комнате, освещенной лампой с абажуром, у камина, в котором пылало несколько поленьев, сидела на козетке, закутавшись в шаль, Ада Сольская.

— Наконец-то ты явилась, бродяга! — воскликнула Мадзя, подбегая к Аде.

— Не целуй меня, а то получишь насморк! Ну, ладно, теперь уж целуй, только не смотри на меня, — говорила Ада. — Моя милая, мое золотко! Вид у меня ужасный. Стефан вчера открыл в вагоне окно, и я схватила жестокий насморк. Слышишь, какой голос, как у шестидесятилетней старухи… Ну садись же, ну поцелуй меня еще раз… Меня так давно никто не целовал! Стефан делает это так, точно отбывает повинность, а Элена не любит нежностей, и губы у нее холодны, как мрамор. Ну, скажи же мне что-нибудь… Какая ты красавица! Что поделываешь, что думаешь делать? Ведь уже скоро год, как мы не видались.

С этими словами Ада обняла Мадзю за талию и укутала ее своей шалью.

— Что же я могу поделывать, моя дорогая? — ответила Мадзя. — Я у Корковичей в гувернантках, а в будущем году открою маленький пансион в Иксинове.

— Эти Корковичи, наверно, несносные люди?

— Ты знаешь их? — с удивлением спросила Мадзя.

— Знаю ли я их? Да ведь они уже полгода засыпают нас письмами, а сегодня пан Казимеж сказал мне, что это неприятные, чванные люди.

— Эля приехала?

— Она осталась на несколько дней в Берлине и приедет со своим отчимом.

— А здесь поговаривают что Эля и Стефан помолвлены.

Ада пожала плечами и подняла глаза к потолку.

— Как тебе сказать? — ответила она. — Они дали друг другу слово, потом порвали отношения, снова сблизились, а теперь, право, не знаю, — кажется, дружат. Может, и поженятся, когда у Элены кончится траур. Однако я бы не удивилась, если бы сегодня она вышла за другого.

— Пан Стефан любит ее?

— Скорее уперся на своем, решил, что она должна за него выйти.

— А она?

— Откуда мне знать? — говорила Ада. — Когда Стефек ухаживает за другими женщинами, Элена не скрывает своей ревности, но когда он возвращается к ней, она становится холодна. Может быть, она и любит его… Стефека можно полюбить, да-да!

— А ты?

— Я уже не восторгаюсь Эленой, как прежде бывало, помнишь? Не хочу быть соперницей Стефека. И все-таки если бы они поженились, я была бы рада, и знаешь почему? В доме появились бы дети, — сказала Ада, понизив голос, — красивые дети. А я так люблю детей, даже безобразных…

И, поцеловав Мадзю, она продолжала:

— Вся наша родня, все знакомые возмущаются. Ни приданого, ни имени… Дочь, говорят, самоубийцы, — прибавила она, снова понизив голос. — Но чем больше они негодуют, тем больше упирается Стефек.

— Пан Стефан уехал? — спросила Мадзя.

— Да, в имение. Представь, он хочет строить сахарный завод! Я очень довольна, ведь он всегда терзался мыслью, что у него нет цели в жизни. Теперь у него есть эта цель: я, говорит он, либо осчастливлю много народу, либо стану делать деньги, а они тоже чего-нибудь да стоят.

— Совсем как наш Здислав, — вставила Мадзя.

— Твой брат? — спросила Ада. — Как его успехи?

Мадзя махнула рукой.

— Таков, видно, наш удел — не понимать собственных братьев, — сказала она. — Здислав управляет не то одной, не то несколькими ситценабивными фабриками под Москвой. Он писал мне, — только просил ничего не рассказывать папе и маме, — что у него все идет хорошо, но что сейчас он мне больше ничего не скажет. Хочет, видно, сделать сюрприз папе и маме, но я его не понимаю. Расскажи мне, милочка, о себе, — закончила Мадзя.

— Ах, о себе! — со вздохом ответила панна Сольская. — Я написала исследование о размножении грибов, а сейчас изучаю мхи. Познакомилась с несколькими известными ботаниками, которые хвалят мои работы… вот как будто и все. У меня, наверно, нервы шалят, — я так много работаю, а меня все равно томит тоска, лезут в голову всякие страхи. Перед тем как ты пришла, я думала о том, что наш дом для меня слишком просторен. Ты только представь себе, какая это пытка одиннадцать комнат для такого маленького существа, как я? Я боюсь ходить по ним, меня пугают их размеры, отзвук собственных шагов. Сегодня, когда надвинулся вечер, я велела зажечь везде огни, — мне вдруг стало страшно, что наши предки сошли с портретов и блуждают по пустым комнатам. Но, увидев эти залитые светом комнаты, я так испугалась, что тотчас велела погасить огни. То же чувство страха охватывало меня в венецианских и римских дворцах. Так я и живу… В Цюрихе было получше, там я занимала две комнатки, как у пани Ляттер. Но эта пора уже не вернется… Вот видишь, какой у меня ужасный насморк? — закончила панна Сольская, вытирая платком глаза.

— А ты и тут переходи жить в маленькие комнатки, — посоветовала Мадзя.

Ада печально улыбнулась.

— Разве ты не знаешь, — ответила она, — что одиночество раздвигает стены даже самого маленького жилья? Куда бы я ни пошла, я всегда остаюсь сама собою и всегда я одинока.

— Подбери себе общество.

— Какое? Из тех людей, что льстят мне, или из тех, что завидуют?

— У тебя есть родные, знакомые.

— Ах, оставь, — ответила Ада, презрительно пожимая плечами. — Уж лучше иметь дело со мхами, чем с этими людьми, я и разговаривать-то с ними не могу. Надо мной и особенно над Стефеком тяготеет заклятье: ум у нас аристократический, а воспитание демократическое, ну и кое-какие знания… Плод древа познания изгоняет не только из рая, но прежде всего из светского общества…

Подали ужин и чай, и обе подруги засиделись до полуночи, вспоминая пансионские времена.

Вернувшись домой, Мадзя застала у себя в комнате возбужденную пани Коркович.

— Ну как панна Сольская? — воскликнула пухлая дама, помогая Мадзе снять пальто.

— Ей нездоровится, насморк.

— А про нас она не вспоминала? Скажите прямо…

— Да, да, — смущенно ответила Мадзя. — Она что-то говорила о ваших письмах.

— Прекрасная, благородная девушка! Не слишком ли жарко у вас в комнате, панна Магдалена, я велела истопить? Завтра муж едет к себе на завод и, наверно, познакомится с паном Сольским.

Мадзя до трех часов утра не могла уснуть. Ее взволновал приезд Ады, но больше всего подавленное настроение подруги. Все виделась ей богатая невеста, которая, укутавшись в шаль, жмется в углу козетки, обладательница одиннадцати комнат, в которых ей страшно, когда они погружены во мрак, и еще страшнее, когда они залиты огнями.

«Мыслимое ли это дело, — думала Мадзя, — что Ада несчастна? У нее огромное состояние, а она сидит в одиночестве; она хорошая, чудная девушка — и не может найти себе общество. На сеете, верно, нет справедливости, а только слепой случай, который одним дает добродетели, а другим радости?»

Ее бросило в дрожь. Ведь ей говорили, что добродетель бывает вознаграждена, и она верила в это. Однако же пани Ляттер и бедный Цинадровский были покараны смертью, а тем временем очень много злых людей наслаждаются жизнью и успехом!

В течение нескольких дней карета каждый вечер приезжала за Мадзей и увозила ее к панне Сольской. Пани Коркович была в восторге; однако настроение ее внезапно изменилось.

Пан Коркович вернулся с завода злой как черт. Он попал как раз к обеду, небрежно поздоровался с семьей, холодно с Мадзей и, садясь за стол, бросил жене:

— И надо же было посылать меня неизвестно за чем?

— Как? — воскликнула супруга. — Ты ничего не сделал? Ты же сам желал…

— Ах, оставь меня в покое с моими желаниями! — крикнул супруг. — Это не мое желание, а твой каприз. У меня одно желание, чтобы пиво было хорошее и чтоб его побольше покупали! А вовсе не искать знакомств с аристократией.

— Прекрати, Пётрусь! — бледнея, прервала его супруга. — Ничего-то ты не умеешь. Вот если бы с тобой поехал Згерский…

— Згерский врет, он тоже с ними незнаком. Сольский это какой-то сумасброд, а может, он занят…

— Да прекрати же, Пётрусь, — прервала его супруга. — Пан Сольский был, наверно, очень занят.

Как ни сердит был пан Коркович, ел он за четверых, зато пани Коркович потеряла аппетит. После обеда она уединилась с супругом в его кабинете, и они долго о чем-то совещались.

Когда вечером в обычное время за Мадзей приехала карета, пани Коркович, преградив гувернантке в коридоре дорогу, язвительно сказала:

— Каждый божий день вы ездите к Сольским, а они так и не отдают вам визита?

— Ада нездорова, — в замешательстве ответила Мадзя. — Да и в конце концов…

— Не мне делать вам замечания, — продолжала почтенная дама, — однако я должна предупредить вас, что с этими господами аристократами надо очень считаться. Если панна Сольская не отдает вам визита, не знаю, прилично ли…

— Но разве я у себя дома? — ответила Мадзя, и дрожь пробежала у нее по телу при мысли о том, что пани Коркович может обидеться на нее за эти слова или подумать, что она ее упрекает.

Но эта небольшая дерзость произвела эффект совершенно противоположный: пани Коркович расчувствовалась.

— Ах, панна Магдалена, — сказала она, взяв Мадзю за руку, — ну хорошо ли так отвечать такому другу, как я? Наш дом — это ваш дом, вы для нас все равно, что дочь и можете принимать в гостиной, кого вам вздумается, можете даже пригласить Сольских на обед, — уж мы-то в грязь лицом не ударим. Если же я, дорогая панна Магдалена, напомнила вам об ответном визите, то только для вашего добра. Я не могу допустить, чтобы пренебрегали особой, достойной любви и уважения…

Мадзя испытывала двойное чувство: она не верила пани Коркович с ее заботами и опасалась, что может показаться Аде назойливой.

«Пани Коркович чего-то сердится на Сольских, — думала она, — но с другой стороны, она права. Зачем мне навязываться Аде, с которой я не буду поддерживать близких отношений? Я — гувернантка, она — светская дама!»

Когда Мадзя спустя час приехала к Аде Сольской, та бросила на нее взгляд и спросила:

— Что с тобой? Вид у тебя такой, точно у тебя случилась неприятность? Уж не письмо ли из дому?

— Ничего со мной, милая, не случилось, — опуская глаза, ответила Мадзя.

В эту минуту к сестре вошел Стефан Сольский. Увидев Мадзю, он остановился, и в раскосых его глазах засветилась радость.

— Если не ошибаюсь, — сказал он, — панна Бжеская? Признаюсь, я не узнал бы вас…

Он взял обе руки Мадзи и впился в нее глазами; ноздри раздувались у него, как у скакуна благородных кровей.

— В Риме, — говорил он, — художники умоляли бы вас позировать им. Ну, скажи, Ада, разве это не воплощение доброты? Ну, скажи, найдется ли сейчас на тысячу женщин одно такое лицо? Где были мои глаза, когда я увидел вас в первый раз? Нет, ты сама скажи, Ада…

Он жал Мадзе руки и, пожирая ее взором, придвигался все ближе к ней, так что девушка попятилась в смущении, не смея взглянуть в его черные сверкающие глаза.

— Стефек! — мягко отстранила его Ада. — Мадзя обидится, ведь вы почти незнакомы.

Сольский стал серьезен.

— Ты знаешь, — сказал он сестре, — мне легче руки лишиться, чем обидеть твою подругу. Да еще такую подругу!

Он снова шагнул к Мадзе, но Ада снова его удержала.

— Не сердись, золотко, — сказала она Мадзе. — Стефек такой живчик! Если ему что-нибудь понравится, он, как ребенок, сейчас же тянется руками. Его живость и чудачества доставляют мне порой много огорчений. Представь себе, на аудиенции у его святейшества ему так понравилась статуэтка божьей матери, что он не отвечал на вопросы…

Брат вырвался у сестры из рук и снова схватил за руку Мадзю.

— Клянусь, сударыня, — вскричал он, — я неплохой парень, и Ада зря старается удержать меня в стеснительных рамках приличий. Признаться сказать, я только сегодня вас разглядел. В вашем лице есть что-то удивительное, я просто очарован…

Мадзя спрятала зарумянившееся лицо на плече Ады.

— Если вы со мной будете так разговаривать, я больше никогда к вам не приду, — ответила она.

— Ах, вот как? — воскликнул он. — Тогда я буду нем, только почаще приходите к Аде. Вы совершите акт милосердия, потому что моя бедная сестра совсем заброшена. Я ринулся в водоворот коммерческих дел, и очень может быть, что мы будем встречаться с нею всего раз в неделю.

Мадзя молчала. Сольский произвел на нее огромное впечатление. Она чувствовала в нем дикую необузданную силу, которую, однако, он сам укротил из уважения к ней.

Сольский посидел еще с полчаса. Шел веселый разговор об Италии и Париже, и Ада пообещала Мадзе как-нибудь силком увезти ее за границу.

— Ты увидишь другой мир, — говорила она. — По-другому построенные города, по-другому возделанные поля, другие обычаи, даже другие правила…

— Другие правила? Это по сравнению с какими? — спросил Сольский.

— По сравнению с нашими, — ответила сестра.

— У нас нет никаких правил! — сказал он со смехом.

— Ты на себя же клевещешь.

— Нимало, я ведь знаю себя и свою среду. У меня самого нет правил, и у тебя их нет.

— А пан Казимеж? — спросила сестра.

— У него их меньше всего.

— У Дембицкого тоже? — прибавила Ада, краснея.

— Ну, разве только у него. Но этот человек похож на курс геометрии: все в нем точно, определенно и покоится на нескольких аксиомах. Однако это мертвая сила, которая способна дать ценные указания, как перевернуть землю, но сама не поднимет даже булавки.

Сольский был в хорошем настроении, хотя заметно было, что с Мадзей он старается укротить свои порывы. Он то и дело подходил к ней, но тотчас отступал, брал за руку и тотчас отпускал. Казалось, ему приятно даже прикоснуться к ее платью, по лицу его пробегали молнии, а в раскосых глазах загорались и гасли искры.

«Ужасный человек!» — подумала Мадзя, чувствуя, что он покоряет ее, что она не в силах противиться его власти.

Сольский ушел, даже у двери все еще оглядываясь на подругу своей сестры, а вскоре и Мадзя стала прощаться с Адой.

— Адзя, — робко сказала она, — у меня к тебе просьба. Не присылай за мной каждый день.

— Ты боишься Стефека? Он оскорбил тебя? — спросила Ада, глядя на подругу испуганными глазами. — Ты не знаешь его, это благороднейший человек!

— Я уверена в этом. Не в нем дело, а в моей хозяйке, которая, кажется, завидует, что я с вами знакома. Но ни слова об этом, Ада! Я могу ошибаться, даже наверно ошибаюсь…

— Ах, какие это неприятные люди! — нахмурилась Ада. — Пан Казимеж столько наговорил мне об их манерах, что я, право, не люблю их. Хуже всего, что пан Коркович буквально взял Стефека в осаду; брат вернулся из деревни рассерженный.

— Ну вот ты сама видишь, что я не могу так часто бывать у вас, — закончила Мадзя.

Они условились, что Мадзя будет навещать Аду по воскресеньям под вечер и что карету за ней больше присылать не будут.

— Знаешь что? Бросай их и перебирайся ко мне, — сказала панна Сольская.

— Да разве я могу это сделать? Ведь у меня условие с ними.

На площадке лестницы они еще раз поцеловались.

Глава седьмая

Ясновидица вещает

Наступила осень. На небе, затянутом тучами, похожими на редкий дым, по несколько дней не показывалось солнце. Мостовая покрылась грязью; стены домов побурели; в воздухе стоял сырой туман, переходивший порою в мелкий дождик. Промокшие воробьи улетали с голых деревьев и лепились по карнизам, заглядывая в темные и мрачные жилища.

Сольские ни разу не посетили Корковичей, и даже Норский, которому был оказан такой любезный прием, совсем у них не появлялся. Пан Коркович с утра до ночи сидел на пивоваренном заводе, даже по ночам вскакивал и мчался на завод, сталкиваясь иногда в воротах с сыном, возвращавшимся с ужина. Пани Коркович была задумчива и хмура, как осень.

— Как же с Сольским? — спросила она однажды у Згерского, который часто бывал у них. — Хорошо же вы, сударь, держите слово!

— Не понимаю, — ответил он, разводя руками. — Я делал все, что мог, чтобы познакомить вас. Видно, кто-то оказывает на них более сильное влияние.

— Догадываюсь! — сказала она.

— О, только не стройте никаких догадок! — запротестовал Згерский, бросая на нее взгляд, который говорил, что можно строить любые догадки.

«Погоди же ты, барышня! — сказала про себя пани Коркович. — Увидишь, что значит пословица: как Куба богу, так бог Кубе».

Однажды она велела Яну позвать Мадзю в кабинет.

— Панна Бжеская, — начала она, — я хочу поговорить с вами по одному деликатному делу…

Мадзя вспыхнула.

— Я не стану вас упрекать, — продолжала пани Коркович, — потому что сама одобрила ваш план воспитания моих девочек. Однако я вижу, что нынешняя система плоха. Вместо того чтобы играть на фортепьяно и заниматься рисованием, как прилично барышням из общества, девочки большую часть дня проводят в гардеробной, шьют какие-то тряпки или учат лакейчонка. И что всего хуже, я собственными ушами слышала, как они говорили друг другу, что одна не любит уже пана Стукальского, а другой надоел пан Зацеральский. Ужасно!

— Вы думаете, сударыня, что это моя вина? — живо прервала ее Мадзя.

— Прошу прощенья! Я ничего не думаю, я только указываю вам на отсутствие надзора. У девочек, вероятно, слишком много свободного времени, раз они занимаются подобными разговорами. Чтобы занять их, я попросила панну Говард давать им уроки. Панна Говард будет заниматься с ними три раза в неделю и сегодня уже придет на урок.

С этими словами пани Коркович кивнула головой, давая понять, что разговор окончен.

— Да, — прибавила она, — девочки будут сейчас так заняты, что вам придется освободить их от шитья и занятий с Михасем.

В коридоре бедная Мадзя заплакала, а у себя в комнате дала волю слезам.

«Боже мой! — рыдая, думала она, — я не могу быть гувернанткой! На что же я буду жить? Что скажут папа и мама?»

В тот же день явилась панна Говард и после разговора с пани Коркович зашла к Мадзе.

— Дорогая панна Магдалена, — сказала она, как обычно, тоном, не допускающим возражений, — не думайте, пожалуйста, что я вторгаюсь в вашу область. Девочки могут повторять с вами курс пансиона, а я буду преподавать им другие науки. Это будет история влияния женщин на развитие человечества, начиная с мифической Евы, которой мы обязаны интересом к научным исследованиям, и кончая Алисой Вальтер, которая командовала армией Соединенных Штатов во время последней войны. Я не критикую вашей системы, — продолжала она. — Это прекрасно воспитывать в детях чувство жалости! Позвольте, однако, обратить ваше внимание на то, что у нас слишком много жалостливых женщин и слишком мало независимых. Я буду прививать девочкам независимость.

Затем панна Говард попросила познакомить ее с Линкой и Стасей, и занятия начались.

Первые дни обе барышни относились к новой учительнице с недоброжелательством. Они говорили, что панна Говард уродина и, наверно, злюка, потому что у нее рыжие волосы. Они жаловались, что ничего не понимают в истории влияния женщин на развитие человечества. Но когда спустя некоторое время панна Говард порекомендовала девочкам учиться верховой езде, они пришли в восторг.

С тем же увлечением, с каким за месяц до этого они учили Михася, они занялись верховой ездой. Они надевали амазонки и цилиндры, менялись хлыстами и по целым дням разговаривали о новых знакомых, о том, какая у них посадка, или о том, как будет хорошо, когда весной они устроят загородную прогулку верхом.

Пан Стукальский, учитель музыки, и пан Зацеральский, учитель рисования, были забыты; их места в сердце Линки и Стаси заняли пан Галопович и пан Выбуховский, молодые и красивые помощники хозяина манежа.

Мадзя уже не могла задавать барышням уроки, они учились только с нею и только из любви к ней. После окончания занятий книги и тетради оставались на столе, а Линка и Стася бежали в гардеробную, чтобы переодеться в амазонки.

Положение Мадзи в доме Корковичей становилось все более щекотливым. Иногда она в отчаянии хотела поблагодарить своих хозяев за работу и умолять панну Малиновскую взять ее на службу в пансион или устроить ей частные уроки. Однако она тут же спохватывалась.

«Что же это я, — думала Мадзя, — каждую четверть буду менять место? Везде меня ждут неприятности, и мой долг перенести их. В конце концов девочкам надоест верховая езда, и у меня опять будет с ними меньше хлопот. Слишком везло мне в жизни, потому-то я легко теряюсь».

Когда она пожаловалась однажды панне Говард, что девочки ленятся и стали слишком смелы, та удивилась.

— Как? — воскликнула она. — Вас не радует, что девочки становятся независимыми? Разве только мальчики должны увлекаться физическими упражнениями? Разве только они имеют право громко разговаривать и делать смелые движения? О, панна Магдалена, прошли те времена, когда обманчивый румянец смущения и потупленные глазки являлись украшением женщины! Неустрашимость, уменье найти выход из самого трудного положения — вот достоинства новых женщин.

Однажды пани Коркович вызвала Мадзю к себе.

— Я замечаю, панна Магдалена, — сказала она, — что вы все дольше и дольше занимаетесь с девочками. Такие занятия не могут быть полезны ни для них, ни для вас. Поэтому я написала письмо пану Дембицкому и предупредила старика, что его племянница не может больше у нас заниматься.

— Вы уже отослали это письмо? — с ужасом спросила Мадзя.

— Да. И пан Дембицкий согласился со мной.

— Нет, этого я не заслужила! — воскликнула Мадзя. — Ведь племянница пана Дембицкого не мешала нашим девочкам. Что я теперь скажу ему?

Мадзя расплакалась, и обеспокоенная пани Коркович сменила вдруг суровый тон на нежный.

— Но, панна Магдалена, я хотела сделать для вас лучше, мне вас жалко, — говорила она, думая про себя, что, если Мадзя уйдет, исчезнет последняя надежда познакомиться с Сольскими. А так они, может, как-нибудь и навестят ее…

Однажды вечером, — это был будний день, — к дому Корковичей снова подкатила карета Ады, и камердинер вручил Мадзе письмо.

Пани Коркович охотно разрешила Мадзе уехать, и та в крайней тревоге, надев новое платье, поехала к Аде.

В передней лакей остановил камердинера и стал о чем-то шептаться с ним. Через минуту вбежала горничная Ады; узнав Мадзю, она снова убежала, однако тут же вернулась и попросила гостью в комнаты.

— Только, барышня, входите потихоньку и станьте поодаль, там одна барыня вызывает духов, — в волнении говорила горничная.

— Какая барыня?

— Жена отчима Норских. Четверть часа назад ее схватило, нашло на нее.

Мадзя осторожно проскользнула в полуотворенную дверь тетиной Ады и, остановившись на пороге, увидела странную сцену. Посредине комнаты, за столиком, сидела женщина лет тридцати, с остановившимися глазами и волосами, рассыпавшимися по плечам, как львиная грива. На лице ее застыло странное выражение изумления и страха. Рядом с нею стоял красивый брюнет и как будто о чем-то спрашивал. Остальные сидели в разных уголках тетиной, впившись глазами в ясновидицу.

Брюнет повторил вопрос, но женщина не ответила. Она обратила глаза на Мадзю и, внезапно протянув к ней руки, звучным голосом воскликнула по-английски:

— Вот избранница!

Она закрыла глаза, нахмурила брови, словно с трудом собираясь с мыслями, и прибавила с удивлением:

— Странно, я не вижу избранника? Хотя он велик и могуч… Да, могуч!

Голова ее упала на подлокотник кресла, на лице появилось выражение усталости.

— Не хочу, не хочу! — повторяла она и все терла руками глаза.

Брюнет нагнулся и дунул ей в лицо. Прошло несколько минут.

— Я спала? — спросила ясновидица со смехом; однако голос у нее изменился.

Когда Мадзя снова посмотрела на нее, ей показалось, что за столиком сидит другая женщина: страшные за минуту до этого глаза потухли, вдохновенное лицо стало добрым, а потом шаловливым. Женщина поднялась с кресла и перешла на диванчик, смеясь и вытирая слезы.

— Ах, оставьте! — говорила она по-английски. — Я давно так не уставала.

Все стали здороваться с Мадзей. Ада познакомила ее с красивым брюнетом, который оказался отчимом Норских, паном Арнольдом Ляттером, затем с его женой, которая все еще не могла очнуться. Затем к Мадзе подбежал Сольский и с жаром приветствовал ее, за ним пан Казимеж, который казался озабоченным, и, наконец, Дембицкий, как обычно, рассеянный и равнодушный.

Только панна Элена Норская не поднялась с кресла, а когда Мадзя, поздоровавшись со всеми, подошла к ней, издали протянула ей руку и сказала по-польски с легкой иронией:

— Ну, милочка, ты разве что за Бисмарка должна выйти, раз прорицательница говорит, что твой избранник велик и могуч.

Мадзю смутило это приветствие. Но в эту минуту пан Арнольд сказал Элене на ломаном польском языке:

— Не шути! Эта прорицательница предсказала и смерть твоей матери.

— Но мне и Казику посулила исполнение всех желаний, — ответила Элена с непринужденной улыбкой, которая не отвечала ни ее черному платью, ни словам отчима.

К Мадзе подошла Ада и, взяв ее под руку, со смехом зашептала:

— Ну-ну! признайся, кто этот могучий избранник, которому ты вскружила голову? Как жаль, — прибавила она со вздохом, — что твой суженый должен быть велик и могуч! Если бы только умен и благороден, я бы подумала, что тебе судьбой назначен Стефек.

— Вы смеетесь надо мной! — смущенно ответила Мадзя, она поняла в эту минуту, что это ей что-то напророчила пани Арнольд и она теперь героиня собрания. Пусть даже на краткий миг.

— Пойдем к пану Дембицкому, — сказала Ада, увидев, что брат разговаривает в углу со стариком.

— Пан Дембицкий, что вы скажете об этом предсказании? — спросила она, подойдя к ним.

Дембицкий обратил на нее свои голубые глаза и сунул уже руку за лацкан сюртука, собираясь отвечать, но его предупредил нетерпеливый Сольский.

— Представь, пан Дембицкий не верит в спиритизм! Он говорит, что это шарлатанство или особого рода заблуждение.

— Но вы верите в сверхчувственный мир! — воскликнула Ада. — Вы даже умеете очертить его с помощью математических формул. Как же вы можете не верить в спиритизм?

— Я должен предупредить вас, панна Магдалена, — обратился к Мадзе Сольский, — что моя сестра законченная атеистка. Достаточно сказать, что за границей она слушала Геккеля! Однако это не помешало ей на обратном пути заехать в Ченстохов, ну, и поверить в стучащих духов.

— Сомневаюсь, — после минутного раздумья сказал Дембицкий, — чтобы обитатели сверхчувственного мира могли общаться с нами.

— Отчего же? — спросила Ада.

— Разве вы могли бы, сударыня, — наставительным тоном продолжал Дембицкий, — общаться, например… с устрицами? Разве вы сочли бы уместным тратить время на то, чтобы объяснять им, что представляет собою мир, который мы видим и слышим? Есть ли, наконец, хоть малейшая возможность объяснить наш мир существам, лишенным зрения и слуха? Так вот, для постижения сверхчувственного мира нам так же не хватает соответствующих органов чувств, как устрицам не хватает слуха для того, чтобы восхищаться нашими операми, и зрения для того, чтобы оценить красоту наших пейзажей.

К собеседникам, улыбаясь, подошел Казимеж Норский.

— Ого! — сказал он. — Вижу, пан Дембицкий сел на своего конька: каково оно, царство небесное?

— Вы, сударь, не верите в царство небесное? — нерешительно спросила Ада, глядя то на пана Казимежа, то на пана Дембицкого, который рядом с молодым красавцем казался просто карикатурой человека.

— Я верю в то, что вижу.

— Америку вы видите? — спросил Дембицкий.

— Ее видели и видят другие.

— А вы видите, как земля вращается вокруг солнца и собственной оси?

— В этом я несведущ, — весело ответил пан Казимеж.

Дембицкий и Сольский переглянулись.

— Я не могу отказаться от мысли, — говорил Норский, обращаясь к Аде и Мадзе, — что теории о потустороннем мире выдуманы в утешение беднякам, для которых здешний мир закрыт. Сверхчувственный мир должен быть для них наградой за голод, который испытывают их чувства. Однако люди, которым доступны земные наслаждения, сами себя обкрадывают, тратя время на подобные рассуждения. Это все равно, как если бы голодный с вожделением смотрел на нарисованный персик, вместо того чтобы съесть свежий, покрытый пушком плод.

— Поэт! — рассмеялся Сольский, глядя на Мадзю.

— Поэт нынешних времен, — прибавил Дембицкий.

— А вы, сударь, думаете, что придут новые времена? — спросила Ада.

— Времена, они всегда новые и всегда на пороге тех, кто любит персики с пушком.

Панна Элена подошла к Мадзе, увлекла ее в сторону и усадила на диван.

— Что же это ты, — сказала она, глядя на свой веер, — начинаешь кокетничать с Сольским?

— Я?

— Он в восторге от тебя. Сам мне рассказывал. Мы ведь с ним друзья…

— А тебе давно пора быть его женой, — ответила Мадзя с такой естественностью, что панна Элена пристально на нее поглядела.

Вдруг Мадзя придвинулась к ней и, понизив голос, заговорила:

— Зачем ты это делаешь, Эленка? Зачем тянешь с ответом и дразнишь его, ведь твоя мать очень… очень хотела, чтобы ты за него вышла?

— Так ли это?

— Верь мне, верь! Она очень огорчалась, когда узнала, что ты порвала с ним.

Панна Элена откинулась на спинку дивана.

— Ах, я это знаю! Мать, брат, даже отчим всегда советовали мне не пренебрегать такой блестящей партией. Мужчины меня не удивляют, но мать! Пожалуй, единственное, что я унаследовала от нее, — это неуменье продаваться. Кто хочет безраздельно владеть мною, должен безраздельно принадлежать мне. Не красота влечет меня, а безраздельное взаимное обладание. Ты думаешь, я не знаю, что такое брак и какая роль приходится в нем на долю женщины? Брр! Должна же я что-то получить за все эти гадости! Если я кого-нибудь осчастливлю и рожу ему ребенка, пусть он оценит мою жертву…

— Разве ты не любишь Сольского? — с удивлением прервала ее Мадзя. — Право, ни одна женщина еще не говорила так о браке.

— Ни одна здесь, у вас, в этой стране наседок. А ты поговори с американками, шведками! Вот где женщины ценят свое достоинство! Они поняли, что мужчина — это прежде всего жадный зверь. Что ж, если я должна быть съедена, то пусть мне заплатят столько, сколько стоит мое тело. А сколько оно стоит, мужчины сами определят, — со смехом закончила она.

— Итак, вашим избранником должен быть Бисмарк, — произнес вдруг пан Казимеж, подавая Мадзе руку.

Пани Арнольд подхватила Дембицкого, ее муж подал руку Аде, Сольский — Элене, и все перешли в столовую.

— Готов побиться об заклад, что вы с панной Магдаленой говорили о женщинах, — сказал Сольский.

— Вы угадали, — ответила панна Элена.

— Можно узнать, что именно?

— Как всегда, что вы не стоите нас.

— Иногда мне кажется, что вы правы.

— Это «иногда» просто великолепно! — рассмеялась Элена. — О, вы должны перемениться… сильно перемениться. Дайте срок: женщины создадут союз…

— А это зачем?

— Для защиты от вас если не своих прав, то хотя бы своего женского достоинства, — ответила она, опираясь на его руку.

Сольский сжал ее руку и, страстно глядя ей в глаза, сказал:

— Клянусь, в вас есть что-то от львицы. Вы красивы и опасны. Готовы ранить среди ласк.

— Среди ласк? Что это значит? — спросила она, окидывая его взглядом. — Нет ничего удивительного, что из ваших прежних кошечек выросли львицы. В нашем веке все становится могучим.

За ужином пани Арнольд несколько раз поднимала разговор о спиритизме, новой религии, которая в Америке насчитывала уже тысячи последователей.

— А какая будет польза от этой новой веры? — напустив на себя серьезность, спросил пан Норский.

— Сколько же раз надо повторять вам! — воскликнула по-французски пани Арнольд. — Эта религия на каждом шагу дает доказательства существования загробного мира, в котором блаженство каждой души зависит от ее нравственности на земле. Таким образом новая религия удерживает людей от зла и побуждает их к добродетели. Далее, спиритизм учит нас, что все люди и все живые творения составляют одну семью, в которой должна царить любовь.

— На любовь я согласен, — прервал ее пан Казимеж.

— Вы тоже так думаете? — спросил у Элены Сольский.

— Да, но только чтобы любовь доказывали на деле.

— Далее, — продолжала пани Арнольд со все возрастающим жаром, — спиритизм дает возможность общаться с умершими.

— Неужели? — воскликнула Мадзя.

— Ах, только не это! — вздрогнула панна Элена. — Я так далека от понимания сверхъестественного, что боялась бы…

— А нет ли таких духов, которые показывали бы людям тайные сокровища? — спросил пан Казимеж.

— Конечно. Они уже открыли нам, что самые драгоценные сокровища человек таит в себе, — ответила пани Арнольд.

Дембицкий пристально посмотрел на нее и покачал головой.

За ужином царило оживление. Только Дембицкий, хоть и сидел напротив панны Элены, был угрюм и смотрел в тарелку. Мадзя, рядом с которой сидел пан Норский, то менялась в лице, то как будто порывалась встать из-за стола.

После ужина Сольский отвел Дембицкого в сторону и со смехом сказал старику:

— Вижу, вы не обожатель панны Норской.

— Вне всякого сомнения, — пожал тот плечами. — Не понимаю, как могли вы сходить по ней с ума.

— Люблю спорт! — воскликнул Сольский. — Когда на улице буря, меня тянет на прогулку. Когда я вижу крутую гору, мне хочется взобраться на нее.

— Думаю, крутые горы меньше всего должны располагать к вылазкам.

— И все-таки какая-то магнетическая сила скрыта во всем, что недоступно и опасно.

— Смотря для кого, — прервал его Дембицкий. — Сказать по правде, не вижу, чем может быть опасна панна Элена.

— Чем? — воскликнул Сольский. — Эгоизмом, обожествлением собственного я, перед которым должен склониться весь мир. Человек в ее глазах — ничтожество! О, это наслаждение обладать такой женщиной!

— Стоит ли она того?

— А что же стоит? — с живостью спросил Сольский. — Я дрался на дуэлях и вынес из них шрамы или угрызения совести. У берегов Капри я в бурю разбился на лодке, но ничего не испытал, разве только ногу вывихнул. Лев, к которому я вошел в клетку, разорвал мне панталоны. На огнедышащем Везувии я едва не ослеп от пепла и получил насморк. И это называется впечатления! К черту! Меж тем обладание красивой и независимой женщиной принесет мне миг безумства, и при этом я не промокну, не разобьюсь и не изувечусь. Дайте же и мне насладиться жизнью! Иначе зачем мне деньги?

— Вы все еще беседуете о спиритизме? — спросила Мадзя, подойдя к ним.

— Хуже, — подхватил Сольский, — мы говорим о счастье. Панна Магдалена, думали ли вы когда-нибудь о том, что такое счастье?

— Счастье? — повторила Мадзя. — Человек чувствует себя счастливым, когда всем вокруг хорошо.

— Это чужое счастье! — сказал Сольский. — А как вы представляете себе свое личное счастье?

— Самое большое личное счастье, когда человек может творить добро. Не так ли? — спросила Мадзя, глядя удивленными глазами то на Дембицкого, то на Сольского.

— И вас удовлетворило бы такое счастье? — спросил Сольский.

— Ах боже! — воскликнула Мадзя. — Да ведь лучше нет ничего на свете, и человеку больше ничего ненужно…

— Нет, отчего же, — флегматически произнес Дембицкий, — человеку нужно еще носиться по волнам, катиться с крутых гор, драться на дуэлях…

— Что вы говорите? — удивилась Мадзя. — Ведь это несчастье!

— Мы, сударыня, не понимаем друг друга, — сказал Дембицкий, пожимая ей руку. — Вы человек нормальный и здоровый, а мы люди больные, дегенераты. Наши нервы уже так притупились, что мы не чувствуем не только чужой, но и собственной радости. Только физическая боль напоминает нам о том, что мы еще существуем…

— Ну-ну! — прервал старика Сольский. — Ни эгоизм, ни жажда сильных ощущений не доказывают, что нервы притупились.

— Доказывают, доказывают! — настаивал Дембицкий. — Превосходная скрипка рождает отзвук даже тогда, когда звук раздастся рядом. А для того чтобы камень родил отзвук, по нему надо ударить молотом. Альтруизм — это та превосходная скрипка, которую каждый здоровый человек носит в своем сердце. А ваши сильные ощущения — это молот, молот, которым надо бить камни.

— Я не понимаю, о чем вы говорите, — покраснела Мадзя и отошла к дамам.

— Что скажете? — спросил Дембицкий, показывая глазами на Мадзю. — Не лучше ли это отвесных скал?

— Сон! Небесное виденье! — задумчиво ответил Сольский. — Если… не хорошо сыгранная комедия! — прибавил он через минуту. — Эти бабочки, если захотят, могут явиться ангелами в облаках и радугой опоясаться. Вся наша мудрость заключается в том, чтобы, притворяясь, будто мы верим им, знать про себя, что эти милые ангелочки представляют собой на деле.

— Что же они собой представляют?

— Это самки, они слабее самцов и, чтобы использовать их, вынуждены прибегать ко всяким маневрам. Одни изображают из себя ангелов, другие демонов… смотря по надобности.

— А ваша сестра кого изображает? — спросил Дембицкий, строго глядя на Сольского.

— Ах! — вспыхнул тот. — Ада святая. Это исключительная женщина.

— Так будьте осторожны с вашими теориями, потому что исключений может быть больше.

Было уже поздно, разговор в гостиной обрывался, и гости стали прощаться.

— Вы позволите отвезти вас? — спросил у Мадзи пан Казимеж.

— Спасибо. Может, меня проводит пан Дембицкий, — ответила Мадзя.

— Вот видите, сударь, какая награда ждет вас за оптимизм, — обратился Сольский к Дембицкому.

— Неутешительная награда! — прибавил пан Казимеж.

— Поблагодари же, Мадзя, пани Арнольд за доброе предсказание, — прервала его Ада. — Впрочем, я бы предпочла, чтобы твой избранник не был таким уж великим человеком.

По дороге домой Мадзя стала просить у Дембицкого извинения за то, что пани Коркович удалила Зосю. Но старик прервал ее.

— Зосю я посылал к Корковичам только ради вас, — сказал он. — Я доволен, что так случилось, это неприятные люди. Мне кажется, что и вы в скором времени распроститесь с ними.

Догадавшись, что до Дембицкого дошли слухи об ее отношениях с Корковичами, Мадзя переменила тему разговора и спросила у старика, что он думает о сегодняшнем собрании.

— Что ж? — ответил он, кривя губы при свете фонаря, мимо которого они проезжали. — Мы провели время не так банально, как на обычных вечерах. Что же касается людей…

Он потер кончик носа и продолжал:

— Оба Сольские прекрасные люди, — я давно их знаю, — но нет у них цели в жизни. Вот где полезна была бы бедность! Пан Арнольд, кажется, человек порядочный, а его жена полусектантка, полуистеричка. Женщины изнеженные и свободные легко становятся капризницами, а там и истеричками.

— Вы ничего не сказали о Норских, — вполголоса произнесла Мадзя.

— Что можно о них сказать? — ответил старик. — Разве только то, что они любят наслаждаться жизнью, но при этом не признают никаких обязанностей. Если Сольского терзает отсутствие обязанностей, побуждает придумывать себе какие-то цели, то пан Норский мучиться от этого никогда не будет.

— Вы не любите их? — спросила Мадзя, вспомнив старую ссору Дембицкого с Эленой.

Он покачал головой и сказал после раздумья:

— Сударыня, если бы я даже хотел, я никого не могу не любить.

— Я вас не понимаю.

— Видите ли, всякий человек, как учил нас катехизис, состоит из двух частей. Одна является очень сложным автоматом, который достоин сожаления, презрения, порой удивленья. Другая — это искра божья, которая горит ясней или слабей, но в каждом человеке стоит дороже всего мира. Если вы прибавите к этому, что обе части тесно соединены и человек как единое целое будит в нас одновременно и презрение и глубочайшее уважение, то поймете, что может родиться из этих чувств.

— Ничего? — сказала Мадзя.

— Нет. Симпатия там, где господствует дух, и равнодушие там, где возобладал автомат. Ненавидеть человека нельзя, ведь рано или поздно он потеряет свою тленную оболочку и станет бесконечно благородным творением.

— Вы тоже верите в духов?

— Стучащих? — спросил он. — Нет!

Экипаж остановился, Дембицкий помог Мадзе выйти и позвонил у ворот.

Не успела Мадзя войти к себе в комнату, как на пороге появилась пани Коркович в короткой юбке, с папильотками в волосах, в ночной кофте, которая рельефно обрисовывала ее мясистые прелести.

— Уже второй час! — сказала она с раздражением. — Вы все время были у Сольских?

— Да.

— Весело важные баре проводят время, не то что трудовой люд. Вас привез пан Сольский?

— Пан Дембицкий.

— Вы, вероятно… — Она замялась, а затем прибавила: — Пан Дембицкий, верно, сердится на меня!

Мадзя молчала. Однако тень пробежала по ее обычно доброму личику, и пани Коркович пожелала ей спокойной ночи.

Когда Мадзя погасила свет, перед ее глазами поплыли смутные виденья. Ей виделась гостиная Ады, львиная грива и грозные глаза пани Арнольд, а вокруг нее красивые лица Арнольда и Норских и безобразные Сольских и Дембицкого. И странное дело, только теперь, когда неясными стали отдельные черты, каждое лицо приобрело свое характерное выражение. Арнольд был всецело поглощен своей женой, Дембицкий погружен в задумчивость, в Сольском все словно кипело и клокотало. На лице Ады изображалось смирение, лицо Элены дышало гневом и гордостью, а у пана Казимежа казалось лишенным всякого выражения, вернее было веселым, и эта веселость производила на Мадзю отталкивающее впечатление.

Вдруг показалась новая тень: пани Коркович в ночной кофте, с головой в папильотках и глупо-самодовольным взглядом. У нее был такой забавный вид, что Мадзе и стыдно стало за свою хозяйку, и жаль ее.

— Не разгоревшаяся искра божья! — говорила она себе, силясь не глядеть на пана Казимежа, который со своей насмешливой улыбкой, со всей своей красотой и изящными движениями казался ей банальней даже пани Коркович с ее глупой спесью.

О том, что напророчила ясновидица, Мадзя и не вспомнила, сочтя все это просто недоразумением.

Глава восьмая

Участь гувернантки

Несколько дней пани Коркович сдерживала свой гнев, ограничиваясь полунамеками на богатых бездельников и позднее возвращение домой. Мадзя делала вид, что ничего не слышит.

Пани Коркович еще больше злилась. И вот однажды, за обедом, положив себе на тарелку жаркого, она велела лакею:

— Теперь подай барину.

А когда Ян, приученный к другим порядкам, заколебался, подтолкнула его к хозяину.

— А панне Бжеской? — удивился супруг.

— Бери, говорят тебе!

Коркович пожал плечами, но взял. Это была пора, когда в доме безраздельно властвовала супруга.

— Теперь подай панне Бжеской, — скомандовала пани Коркович.

Линка уставилась на мать, огорченная Стася на Мадзю, а пан Бронислав, ужасно довольный, показал Стасе язык. Однако Мадзя спокойно положила себе на тарелку жаркого, только побледнела немного, и видно было, что она заставляет себя есть.

То же самое повторилось и с другими блюдами.

После обеда девочки тут же бросились за Мадзей.

— Панна Магдалена, — наперебой уговаривали они ее, — не обращайте на маму внимания! Пройдет неделька, и она извинится перед вами, а сейчас на нее стих нашел, даже папа ее боится! Даже мы! Теперь только мама и Бронек правят домом, но пройдет неделька…

— А может, мама уже не хочет, чтобы я занималась с вами? — спокойно спросила Мадзя.

Тут Стася расплакалась, а Линка упала перед Мадзей на колени.

— О, панна Магдалена! — взмолились они. — Как вы можете даже думать об этом? Да я бы умерла! Да я бы из дому убежала! Без вас нам свет не мил! Поклянитесь, что не оставите нас!

Они так горько плакали, так обнимали Мадзю, что та расплакалась вместе с ними и обещала никогда не оставлять их.

Панна Говард по-прежнему несколько раз в неделю давала девочкам уроки, однако и сентиментальной Стасе и суровой Линке они казались все менее понятными. Учительница никак не могла втолковать им, почему, например, непослушная Ева, любопытная жена Лота или кровожадная Юдифь были высшими существами, а Пенелопа — мерзкой рабыней.

— Любопытно знать, — говорила Стася Линке, — за что панна Говард сердится на Пенелопу? Если муж у нее не умер, а только уехал, должна же она была ждать его. Да ей и не позволили бы выйти замуж за другого.

— Сколько раз маме приходится ждать папу, и никто этому не удивляется! — прибавила Линка.

— Знаешь что, — понизив голос, сказала Стася, — мне даже не нравятся эти героини. Ну хорошо ли поступила Ева, когда во что бы то ни стало захотела стать мудрой, за что мы все до сих пор расплачиваемся?

— Как, ты веришь в мудрость Евы? — воскликнула Линка. — Что она, в университет поступила, как панна Сольская? Я думаю, — да и Бронек намекал на это, — с яблоком что-то не так было дело…

— Или взять Юдифь, — подхватила Стася. — Скажу тебе прямо, я бы ни за что не отрубила голову Олоферну.

— Он ведь мог проснуться, — прибавила Линка.

По этой причине обе девицы ужасно скучали на лекциях панны Говард об исторической роли женщин, начиная с мифической Евы, от которой человечество унаследовало тягу к точным знаниям, и кончая Алисой Вальтер, которая командовала армией Соединенных Штатов Америки. Ни Стасю, ни Линку не заинтересовало даже то немаловажное обстоятельство, что историки-мужчины тенденциозно умалчивают о главнокомандующем-женщине и что, по новейшим данным, армией Соединенных Штатов командовала не Алиса Вальтер, а Эльвира Кук или какая-то другая женщина.

Стася и Линка без стеснения зевали на уроках или толкали друг дружку под партой ногами, а с панной Говард охотнее всего заводили разговоры про обыденные происшествия и домашние дела.

Так и после скандала за обедом, когда панна Говард явилась к девочкам с новой лекцией, в которой она намеревалась доказать, что гетеры были самыми независимыми женщинами Греции, Линка и Стася стали наперебой рассказывать ей о том, что мать сердится, что блюда за столом подаются по-новому, но больше всего о том, что панна Магдалена сама доброта, что она святая, ангельчик.

Панна Говард с ужасом выслушала девочек, тотчас прекратила занятия и отправилась в комнату к Мадзе.

— Неужели, — спросила она у Мадзи, — пани Коркович, позабыв всякое приличие, приказала подавать вам после своего мужа?

— Что же в этом особенного? — ответила Мадзя. — Пан Коркович мне в отцы годится.

— Ах вот как! Но вы забываете про свой пол и свое положение…

— Я вас не понимаю.

— За долгие столетия борьбы, — с вдохновенным видом заговорила панна Говард, — бесправная, угнетенная, обманутая женщина добилась того, что мужчина хотя бы внешне стал признавать ее превосходство и на улице, в гостиной, за столом уступал ей место. По моему убеждению, женщина, которая отказывается от этой привилегии, предает все женское сословие, частицу которого она составляет.

— Что же я должна делать? — спросила Мадзя, подавленная этим потоком слов.

— Бороться! Заставить пана Корковича признать свою ошибку и вернуть вам надлежащее место.

— Но ведь я у них платная учительница.

У панны Говард покраснели лоб, щеки, даже шея.

— Тем более надо бороться! — воскликнула она. — Разве вы не понимаете, какое высокое положение занимает учительница? Да она на целую голову выше родителей! Ведь мы развиваем ум ребенка, его независимость, его «я», а родители дали ему только жизнь. Разве можете вы сомневаться в том, какое дело труднее…

— Я, сударыня, не знаю, — пролепетала Мадзя.

Панна Говард вспомнила, что она тоже не знает, какое из этих дел труднее, поэтому пожала плечами и, кивнув Мадзе головой, вышла из комнаты.

Миновало еще две недели. Выпал первый снег и превратился в грязную кашу; затем начались заморозки, снова выпал снег и побелил крыши и улицы. Но в сердце пани Коркович неприязнь к Мадзе не остыла, напротив, разгорелась с еще большею силой от одной мысли, что придется, быть может, отказаться от надежды завязать знакомство с Сольскими и свести пана Бронислава с панной Адой.

«Ах негодяйка! — думала почтенная дама. — Так отблагодарить за мое добро, за все преимущества, которые я ей дала! Ведь в ее интересах шепнуть Сольским словечко. Должна же она понимать, что если я познакомлюсь с ними, то, может, увеличу ей жалованье, в противном же случае буду обходиться с ней как с гувернанткой. Не знаю, дура она или так уж зла…»

Однажды в воскресенье, когда Мадзя вернулась от Сольских в таком хорошем настроении, что смеялись даже ее серые глаза, пани Коркович сказала ледяным тоном:

— Завтра я велю перевести вас в другую комнату… На некоторое время, — прибавила она, испугавшись разрыва.

— Почему, сударыня? — спросила Мадзя, у которой в глазах еще не пропало шаловливое выражение, но на лбу уже отразилась тревога.

— У вас, наверно, клопы.

— Откуда? Вы ошибаетесь!

— Можеть быть. Так или иначе я хочу переменить обои и даже… даже переложить печь, — прибавила она помягче, заметив, что у Мадзи сверкнули глаза и раздулись ноздри носика.

— В конце концов это ведь на время, — закончила она. — Не могу же я допустить, чтобы вы у меня замерзли.

Последние слова были произнесены таким материнским тоном, что гнев Мадзи рассеялся, осталось только беспокойное чувство, что ее тон и лицо могли неприятно поразить пани Коркович. Мадзя никому не хотела причинять неприятности, жалея других, она предпочитала сама страдать и поэтому весь вечер не могла успокоиться. Она готова была просить извинения у пани Коркович, даже согласиться с тем, что в ее комнате плохая печь и безобразные обои.

На следующий день вещи Мадзи были перенесены в другую комнату. Это была темная клетушка и оттого, что оклеена она была старыми обоями, и оттого, что за окном в каких-нибудь двух шагах загораживал свет щипец соседнего каменного дома. Железная кровать, лакированный столик, два венских стула и вместо умывальника медный таз на трехногой подставке — такова была меблировка комнаты. В доме пани Коркович гардеробщица и то жила лучше.

У Мадзи слезы навернулись на глаза.

«Они хотят избавиться от меня, — подумала она, — но зачем же так это делать? Неужели я не заслужила даже того, чтобы мне прямо сказали, что я не нужна?»

Она готова была пойти к пани Коркович и просить немедленно освободить ее от обязанностей гувернантки.

«Денег у меня из дому и от майора рублей полтораста, — говорила она себе, — этого мне хватит не меньше, чем на полгода. Перееду, ну хоть к панне Говард, а уроки найдутся. Панна Малиновская и Дембицкий, добрая душа, меня не оставят».

В эту минуту в темную клетушку вбежали Линка и Стася, обе в слезах. Они бросились обе Мадзе на шею, стали уверять ее, что уже не любят мать так, как любили прежде, и во имя любви к родителям, богу и к ним, Линке и Стасе, заклинали Мадзю не обижаться.

— Папа, — шептала Линка, — ужасно рассердился на маму за это переселение. Но мама говорит, что ту комнату надо отремонтировать, что вы останетесь здесь дня два, не больше. Папа немного успокоился, но сказал, что уедет из дому, если мама после ремонта не отдаст вам ту комнату.

И они обе снова стали умолять Мадзю не сердиться, потому что у мамы сейчас приступ печени и она просто в плохом настроении.

Что было делать? Мадзя снова пообещала девочкам, что никогда их не оставит, а в душе стала упрекать себя:

«Что это у меня за претензии? Комната не так уж плоха, совсем даже ничего себе. А если бы пришлось жить в мансарде или в подвале? Насколько эта комнатка лучше и приятней, чем квартира учителя в Иксинове, или домишко столяра, которому я хотела заказать парты, или грязная комната на заезжем дворе, где жила бедная Стелла. Просто миленькая комнатка!»

На следующий день, во время лекции о роли женщины в истории, начиная с мифической Евы и кончая таинственной незнакомкой, командовавшей армией Соединенных Штатов, Линка и Стася рассказали панне Говард о переселении и о новом доказательстве того, что панна Бжеская — совершенный ангел, святая Мадзи в комнатке не было, и панна Говард велела показать себе ее новое жилище; осмотрев клетушку, она вышла, процедив сквозь зубы:

— Человечеству нужны не ангелы, а независимые женщины, которые умеют соблюдать свое достоинство.

В тот же вечер посыльный принес Мадзе и пани Коркович письма от панны Говард. Оба письма были на диво кратки. Апостол эмансипации доводила до сведения Мадзи, что не может поддерживать дружеские отношения с особой, которая роняет свое женское достоинство, а пани Коркович сообщала, что не может больше давать уроки в доме, где не понимают высокого положения учительницы и относятся с пренебрежением к трудящейся женщине.

Пани Коркович прочла письмо раз, другой, хлопнула вдруг себя по лбу и крикнула:

— Эта сумасшедшая хочет уложить меня в гроб!

До поздней ночи продолжались спазмы и жалобы на панну Говард и производилось следствие, кто же мог сказать ей о новой комнатушке Мадзи? На следующий день пани Коркович со слезами объявила Мадзе, что не имела намерения обидеть ее и что в самом непродолжительном времени переведет ее в старую комнату, пусть она только повлияет на панну Говард, самую знаменитую учительницу в Варшаве, и помирит их.

В ответ на это Мадзя показала пани Коркович письмо, которое она получила от панны Говард.

Пани Коркович прочла письмо и остолбенела.

— Да ведь она бунтует вас, панна Магдалена! — воскликнула пани Коркович. — Да она хуже… то есть я хотела сказать, что она еще больше эмансипирована, чем вы!

А спустя час она сказала мужу:

— Скоро горничные и кухарки, вместо того чтобы убирать и готовить, будут разглагольствовать о женском достоинстве. Боже, что за ужасная эпидемия с этой эмансипацией! Если я в распоряжение одной гувернантки не отдам своих гостиных, другая тотчас начинает мне дерзить!

— Ну, к панне Магдалене ты не можешь иметь претензий. Смиренница, — сказал хозяин дома.

— Твоя панна Магдалена хуже, чем Говард! — рассвирепела супруга. — Это коварная девушка, пропагандистка, она нашим девочкам велела учить лакейчонка и обшивать уличных бродяжек.

— Ну тогда уволь ее.

— Только этого не хватало! — ответила супруга. — Может, она все-таки догадается наконец, что если познакомит нас с Сольскими, то у нее только птичьего молока не будет.

— А если она не догадается или Сольские не захотят знакомиться с нами?

— Тогда прогоню! — с раздражением сказала супруга. — А впрочем, — прибавила она, подумав, — даром она у нас хлеба не ест. А когда я сотру ей рог, она будет неплохой гувернанткой.

Супруг в отчаянии опустил голову и развел руками. Его так поглощали заводские дела, что на борьбу с женой не оставалось сил.

— Делайте, что хотите! — прошептал он.

А тем временем панна Говард рассказывала знакомым и незнакомым о наглости пани Коркович и об отсутствии женского достоинства у панны Бжеской. Эти слухи, разнесясь по всей округе, дошли, с одной стороны, до пансиона панны Малиновской, а с другой, до панны Сольской.

Глава девятая

Сольские сделали наконец визит

Однажды, — это было после рождества, около полудня, — лакей Ян позвал панну Бжескую и барышень в гостиную.

Они отправились туда. Задержавшись на минуту в дверях, Мадзя увидела в зеркале двух монахинь; они были одеты в темно-синие платья и белые шляпы, похожие на огромных мотыльков. Это было такое непривычное зрелище в гостиной, что Мадзя испугалась.

— Мои дочери, панна Бжеская, подруга панны Сольской, — представила монахиням девочек и Мадзю пани Коркович.

Гостьи поздоровались с ними, причем девочки поцеловали монахиням руки; Мадзя присела около молодой монахини и в зеркале напротив снова увидела отражение обеих гостий и снова неизвестно отчего вздрогнула.

— Направляясь в нашу больницу в Коркове, — торжественно начала пани Коркович, — сестры были так любезны, посетили нас…

— Чтобы поблагодарить вас и вашего супруга за щедрые дары на больницу, — прервала ее старая монахиня. — Они пришлись очень кстати, в округе свирепствует тиф.

— Неужели? Мне даже неловко, — сказала пани Коркович. — Но если вы так признательны основателям больницы, то что же говорить о панне Сольской, которая очень любезно ответила на мое письменное обращение и пожертвовала на больницу тысячу рублей. Благородная женщина! Я была бы просто счастлива, если бы вы в первую голову посетили ее и передали, что я никогда не забуду этого благородного поступка, который при моем посредничестве…

Мадзя посмотрела в сторону и в третьем зеркале тоже увидела шляпы монахинь. Монахини на диване, монахини перед глазами, монахини справа и слева… Мадзя видит уже не четыре пары их, а две бесконечные шеренги, отраженные боковыми зеркалами! Девушку в конце концов стали раздражать белые шляпы монахинь и руки их, сложенные на груди.

— Вы давно в монастыре? — спросила она у молодой.

— Седьмой год.

— Но вы можете уйти из ордена, если захотите?

— Я об этом не думаю.

— Стало быть, так до конца жизни?

Монахиня мягко улыбнулась.

— Мирянкам, — сказала она, — монастырь кажется тюрьмой. А мы счастливы, что при жизни достигли пристани.

В разговор вмешалась старая монахиня.

— В ордене благовестниц, — сказала она, глядя на Мадзю, — я знавала когда-то мать Фелициссиму, которая в миру носила фамилию Бжеской, имени ее в миру я не помню. Не была ли она вашей родственницей?

Мадзя была просто потрясена.

— Это была тетка моего отца, Виктория Бжеская, — ответила она сдавленным голосом.

— Вы, конечно, не могли знать ее, вот уже двенадцать лет, как ее нет в живых, — говорила монахиня. — Это была необыкновенно набожная женщина, она так молилась и умерщвляла плоть свою, что ей не однажды приходилось запрещать…

Пани Коркович опять завела разговор о больнице и благородстве Ады Сольской. Прощаясь, старая монахиня поцеловала Мадзю.

— Я постоянно живу в Варшаве, — сказала она. — Если вы, дитя мое, захотите как-нибудь навестить меня, я буду вам очень признательна. Ваша бабушка сделала мне много добра, я ее очень любила.

После ухода монахинь страх и тоска овладели Мадзей. В детстве она слышала рассказ о том, как постриглась ее бабушка Виктория, обряд пострига сравнивали с похоронами. Потом она несколько раз встречалась с монахинями, причем всегда при неблагоприятных обстоятельствах: у постели больного или у гроба.

Все горькие воспоминания ожили сегодня, и Мадзе все время виделись справа и слева бесконечные шеренги монахинь.

«Какая страшная жизнь! — думала Мадзя. — Сидеть в вечной тюрьме, порвать с семьей, отказаться от знакомых, смотреть на мир только через решетку. И никакой цели, никакой надежды! Ах, лучше сразу умереть!»

Но пани Коркович была очень довольна, так довольна, что, потирая руки, сказала Мадзе:

— Ну, если уж теперь Сольские не вспомнят о нас, тогда они люди настолько неделикатные, что и знакомиться с ними не стоит!

Спустя несколько дней, незадолго до обеда, в комнату к Мадзе вбежала взволнованная Линка.

— Панна Магдалена! — крикнула она. — Пришли Сольские, мама вас зовет. Боже, а тут папа уехал!

Мадзя от радости обняла Линку.

— Наконец-то, — воскликнула она, — исполнилось наше с мамой самое горячее желание! Ах! какие они милые!

У запертой двери гостиной Стася подглядывала в замочную скважину. Увидев Мадзю, она смутилась и убежала в столовую, но когда Мадзя вошла в гостиную, вернулась на прежнее место и, потянув Линку, шепнула ей:

— Какое счастье! И Бронек здесь. Теперь уж он, наверно, женится на панне Сольской… Но какая же она некрасивая!

Мадзя вошла как раз в ту минуту, когда охваченная возбуждением пани Коркович представляла Сольским пана Бронислава.

— Мой сын! — говорила она с воодушевлением. — Какое несчастье, что мужу пришлось уехать в Корков, туда, где вы, ваше сиятельство, — тут она поклонилась обоим, — хотите построить сахарный завод. Но после возвращения муж не замедлит…

— Ваше сиятельство, вы кажется, совсем не бываете у Стемпека? — спросил пан Бронислав.

— Вы угадали, сударь, — любезно ответил Сольский.

— Не могу передать вам, — декламировала пани Коркович, — как панна Магдалена скучает по вас.

Мадзя с изумлением воззрилась на пани Коркович, но в это время заговорил Сольский.

— Кстати, вы мне напомнили, милостивая государыня, что мы приехали к вам с просьбой…

— Приказывайте, ваше сиятельство! — склонив голову набок, воскликнула пани Коркович.

— Мы боимся просить вас, не будучи уверены в том, что вы нам не откажете…

— Для нашего дома, ваше сиятельство, ваше желание закон!

Мадзя сидела как на угольях, панна Сольская краснела, пан Бронислав, увидев, что гостья краснеет, тоже покраснел.

«Не так уж она некрасива, как говорили!» — подумал он.

— Моя сестра, — говорил Сольский, — так любит панну Магдалену, что не может обойтись без нее…

— Пожалуйста, в любое время, на весь день!.. — прервала его пани Коркович.

— …и мы явились к вам с покорнейшей просьбой освободить, если соблаговолите, панну Магдалену от нынешних ее обязанностей, — закончил Сольский.

— Но… — запротестовала Мадзя.

— Дорогая, прошу тебя! — взяв ее за руку, шепнула панна Сольская.

Пани Коркович остолбенела.

— То есть как это? Если я вас верно поняла… — начала она.

— Да, да, — подтвердил Сольский, — именно об этом мы вас и просим.

— Не знаю, согласится ли на это панна Магдалена, которую все мы так любим…

— Именно потому, что мы знали о ваших чувствах и понимаем, какую жертву вы должны принести, мы поехали с сестрой…

— Но я не могу… — прервала его Мадзя.

Панна Сольская сжала ее руку.

— Так вы исполните нашу просьбу? — спрашивал Сольский с такой настойчивостью, что даже сестра посмотрела на него с укоризной.

Пани Коркович была уничтожена.

— Что ж! — сказала она изменившимся голосом, — если уж вы непременно хотите…

— Мы вам очень признательны, — сказал Сольский, кланяясь и пожимая пани Коркович руку. — Теперь твой черед, — обратился он к сестре.

— Ты поедешь с нами, милочка, ты мне не откажешь! Ведь ты нам родня! — умоляла Мадзю панна Сольская.

— Да, родня, — подтвердил брат, — по Струсям.

— Одевайся же, моя единственная, и раз уж пани Коркович оказала нам любезность и освободила тебя, поезжай с нами…

— Конечно, — сказал Сольский.

Через пять минут в роскошной гостиной остались только пани Коркович, которую, казалось, вот-вот хватит удар, и ее сын, который все еще не мог прийти в себя от изумления.

— Ха-ха-ха! — расхохотался он. — Родственница Сольских! Здорово у вас получилось, мама, с этой темной клетушкой!

— Мы будем навещать ее у Сольских! — вдруг произнесла мамаша. — Мы имеем право, это просто наш священный долг.

— Как же, примут они нас! Я ведь давно говорил вам, что они дрянь! — заключил пан Бронислав.

Линка и Стася, которые подслушивали под дверью, поняли, что произошло, и даже не простились с Мадзей. Они заперлись у себя в комнате на ключ и заливались слезами.

Когда обеспокоенная мамаша стала ломиться к ним в комнату, Линка крикнула ей:

— Ну, не говорила ли я вам, мама, что вы довоюетесь?

— Но мы будем навещать панну Бжескую у Сольских, — успокаивала ее пани Коркович, хотя сердце ее терзали дурные предчувствия.

Глава десятая

Дом друзей

С той минуты как Мадзя простилась с пани Коркович, она перестала понимать, что с нею творится.

Пан Сольский помог ей спуститься с лестницы, помог сесть в роскошную карету, не ту, что обычно приезжала за нею; рядом с Мадзей он усадил сестру, сам сел напротив дам, и карета тронулась, поскрипывая по снегу, который сплошной белой пеленой покрыл улицы и крыши домов.

Мадзя в молчании смотрела на Аду и пана Стефана. Она чувствовала, что надо что-то сказать, но ни слов, ни мыслей у нее не было. Никогда не думала она, что может оказаться в таком странном положении: ее буквально увезли, если не силой, то, во всяком случае, не с ее ведома и не по доброй воле.

Карета остановилась перед домом Сольских. Пан Стефан помог своим спутницам сойти, снова взял Мадзю под руку и повернул с нею к правому крылу дома. Заметив, что они миновали главный вход, Мадзя заколебалась; но Сольский не дал ей подумать и решительно, хотя в то же время деликатно, увлек ее наверх.

«Ужасный человек!» — подумала Мадзя, не смея сопротивляться.

На втором этаже их ждала молодая некрасивая горничная, которая была одета никак не хуже Мадзи.

— Ануся, вот ваша барышня, — показал Сольский горничной на Мадзю.

— Постараюсь, чтобы барышня были довольны, — храня серьезный вид, ответила некрасивая горничная.

При виде ее Мадзя отметила про себя мимоходом, что в доме Сольских вся мужская прислуга — красавцы, а женская — дурнушки.

Теперь Сольский остановился в дверях комнаты, и руку Мадзе подала Ада.

— Входи, Стефек, — сказала Ада брату. — Сегодня Мадзя в виде исключения разрешает тебе это. Твои комнаты, Мадзя, — говорила она с волнением в голоce. — Вот гостиная. Это рабочая комната, а там спальня, если захочешь, она может сообщаться с моей.

Комнаты были большие, светлые, веселые, кабинет с балконом, выходившим в сад, засыпанный сейчас снегом.

Мадзя позволила горничной раздеть себя и неподвижно остановилась посреди маленькой гостиной. С изумлением смотрела она на большие зеркала в золоченых рамах, на кресла и стулья, обитые голубым штофом, расшитым в полосы, на большие вазы свежих цветов.

— Стало быть, я больше не служу у Корковичей? — тихо спросила Мадзя.

— Нет, милочка, к твоему и нашему счастью, — ответила панна Сольская, покрывая Мадзю поцелуями. — Вещи привезут сегодня вечером.

— Кто же я сейчас?

— Наш друг, наша дорогая гостья, — сказала Ада. — Позволь мне, — продолжала она, — хоть немного вознаградить тебя за те неприятности, которые ты испытала по нашей вине…

— Я?

— Только не скрывай! Весь город уже знает, что пани Коркович велела подавать тебе кушанья после своего мужа, что поместила тебя в каком-то чуланчике и даже не позволяла проявлять жалость к людям. И все это потому, что ты не сумела завлечь нас в ее салоны.

— В ее дворцы, которые высятся гордо! — продекламировал пан Стефан.

— Только не отпирайся, — подхватила Ада, обнимая Мадзю и садясь с ней на козетку. — Признаюсь, я так беспомощна, что, рассердясь, могу только слезы лить, и готова была уже согласиться на предложение панны Малиновской, которая хотела взять тебя в пансион. Но Стефек, должна тебе сказать, просто вскипел. И вот видишь, как все получилось! Он повез меня с визитом к пани Коркович и вырвал тебя оттуда, справедливо полагая, что мы не можем дать в обиду внучку Струсей, мы ведь сами из их рода.

Мадзя расплакалась. Сольский в смущении бросился к ней.

— Панна Магдалена, — сказал он, взяв ее за руку, — клянусь, я не хотел огорчить вас. Но скажите сами, мог ли я равнодушно слушать разговоры о выходках пани Коркович и смотреть на ручьи слез, которые проливала моя сестра? Ведь она от горя совсем за эти дни извелась.

— Магдуся, — шептала Ада, прижимаясь к Мадзе, — прости мне мой эгоизм! Я так одинока и так тоскую! Я уже давно хотела попросить тебя поселиться у нас, но, зная твою щепетильность, не решалась. Однако даже я набралась храбрости, когда узнала, как ты была добра к пани Коркович. Ты ведь не сердишься, Магдуся, а? Вспомни, как хорошо было нам под одной кровлей! Разве не стоит хотя бы на несколько месяцев оживить эти воспоминания?

— Но я буду давать уроки у панны Малиновской, — сказала вдруг Мадзя, заметив, что ее подруга огорчена и обеспокоена.

— Делай, что хочешь, милочка!

— И… потом я перееду жить к панне Малиновской. Видишь ли, — оправдывалась Мадзя, — я должна научиться руководить пансионом, ведь после каникул мне придется открыть в Иксинове маленькую школу.

— Так уж непременно в Иксинове? — прервала ее Ада. — Ты же сама говорила, что там не было ни учеников, ни учениц.

— А где же еще, дорогая? Ведь если в первый год я понесу убытки, мне помогут дома. Ну, а потом…

— Милочка, — сказала Ада, делая знак брату, — если для счастья тебе непременно нужна школа, так ведь у нас будет своя школа при сахарном заводе. Ты можешь работать там, как только она откроется, без всякого риска и без всяких расходов.

— Мы очень вас просим, панна Магдалена, — вмешался Сольский, — а я просто умоляю, не бросайте моей сестры. Ну хоть до тех пор, пока я не покончу с самыми важными делами. Ада в самом деле одинока, и мы будем вам очень благодарны, если вы позволите хоть раз в день взглянуть на вас и обменяться с вами двумя-тремя словами.

— Вы меня портите, — прошептала Мадзя, пряча лицо на плече Ады.

— Так ты не сердишься? Ты согласна, милочка, золотко мое! — спросила Ада.

— Благословение господне на вас! — со смехом воскликнул Сольский и, преклонив колено, поцеловал Мадзе руку. — Теперь вас не отнимет у нас целый мир.

Когда Сольские перешли в свои комнаты, оставив Мадзю одну, пан Стефан потер руки и с жаром сказал сестре:

— Ах, какая необыкновенная девушка! Нет, ты понимаешь, Ада? Она всегда готова жертвовать собой, страдает без единой жалобы, и знаешь что? Похоже на то, что она даже не подозревает, что прелестна. Так мне кажется. Какая простота, какая естественность!

Он быстро ходил по комнате и потирал руки, а маленькие глазки его сверкали.

— Она тебе понравилась? — спросила сестра.

— Да я бы влюбился по уши, если бы… если бы был уверен, что она действительно такая, какой кажется.

— За это я ручаюсь, — сказала Ада, положив брату руку на плечо и заглядывая ему в глаза.

— Ни за кого не ручайся, — произнес он тем же тоном и тоже положил ей руку на плечо и заглянул в глаза. Затем он поцеловал сестру в лоб и со вздохом прибавил: — Счастье, что перед лицом разочарований мы можем быть опорой друг другу.

— Снова Элена? — спросила сестра.

— Ах, не все ли равно! — ответил брат, а затем прибавил: — Видишь ли, Элена, насколько я знаю женщин, не хуже других, но она с изюминкой. Вот если бы были на свете такие женщины, как ты, или такие, какой кажется Магдалена… Ах, Ада, поверь, мир был бы лучше и нам легче было бы жить.

— Я ручаюсь, ручаюсь, что Мадзя такая.

— Хорошо, если ты права! Но, на всякий случай, ни за кого не ручайся. В конце концов житейская мудрость заключается в том, чтобы брать людей такими, какие они есть: коварные твари, без которых мы не можем обойтись.

— Если бы ты нашел такую жену, как Мадзя! — сказала сестра.

— А может, она бы надоела мне? — с улыбкой спросил Сольский. — Я ведь непостоянен и люблю перемены…

Он простился с сестрой и через длинную анфиладу комнат прошел к себе в кабинет.

Это была комната с двумя окнами, обитая темным штофом, заставленная шкафами и столами, полными книг и бумаг. Мебель была дубовая, обитая кожей. У одного окна стоял письменный стол с кнопками электрических звонков; позади стола висел на стене план будущего сахарного завода и его строений.

Сольский сел за стол, заваленный эскизами и отчетами, и зевнул.

«Это факт, — подумал он, — что другая на ее месте уже не один год использовала бы Аду, а она этого не делала. Быть может, по наивности?»

Сольский нажал одну из кнопок на столе. Дверь прихожей бесшумно отворилась, и в кабинет вошел лакей; вид у него был если не заспанный, то, во всяком случае, усталый.

— Приезжал, ваше сиятельство, тот, с кирпичного завода, немец был и адвокат. Визитные карточки я положил на стол.

Сольский сразу заметил на обычном месте визитные карточки, но ему не хотелось смотреть их.

— Письма отослал?

— Отослал, ваше сиятельство.

— Почты не было?

— Не было, ваше сиятельство.

— Странно! — пробормотал Сольский и тут же подумал, что все эти письма, и собственные и чужие, все визиты техников, кирпичников и адвокатов совершенно его не интересуют.

— Ступай, — сказал он вслух.

«Быть может, теперь панна Магдалена кое-чем поживится у Ады, а впрочем… Кто мешал ей сразу поселиться не у Корковичей, а у нас? Стало быть, она горда. А если там она сносила грубости только из любви к девочкам, значит, она способна на привязанность».

Он поднял глаза к потолку, и ему представилась Мадзя в минуту, когда она увидела свое новое жилище: серенькое платьице, полуоткрытые губы и неописуемое изумление в глазах.

«Как сильно она удивилась! — подумал он. — Человек, который умеет так удивляться, должен быть искренним».

«Впрочем, — прибавил он через минуту, — посмотрим, как она будет держаться с Корковичами. Панна Элена в подобном случае отнеслась бы к ним с убийственным презрением. А ведь презирать других не всякий способен!.. Роскошная львица! А как она развернулась в обществе! У нее нет только денег и имени, а то бы она блистала в Европе. Миллион придает женщине неслыханную прелесть».

А тем временем Мадзя, оставшись одна, сперва схватилась руками за голову, а потом со все возрастающим любопытством стала осматривать свои апартаменты.

«Рабочая комната, — думала она. — какой письменный столик, какие книги! Шекспир, Данте, Шатобриан!.. Спальня! Не знаю, смогу ли я спать на такой широкой кровати?»

Напротив камина стояло кресло-качалка, совсем как в кабинете у пани Коркович. Мадзя уселась, качнулась раза два, но это не показалось ей таким уж приятным, и она снова погрузилась в размышления:

«Если я не сойду здесь с ума, то, право, не знаю, что натворю! Я как мужик, которого оборотили князем. Вот уж не решилась бы перебросить человека из комнаты гувернантки в салон светской дамы, — а баре все могут. Право, не знаю, прилично ли занять место учительницы у них в заводской школе? Да и прихоть эта может еще пройти… Ах, денег пропасть, вот и не знают люди, что с ними делать!»

Все большая тревога овладевала Мадзей. Она не могла представить себе, что отношения с Корковичами порваны, и боялась даже подумать, что они скажут о ней? Как картину, как мебель, ее перевезли в другой дом… Красивая роль, нечего сказать!

Однако она тут же вспомнила, с каким искренним расположением отнеслись к ней Сольские. Их оскорбило обращение с нею Корковичей, и они забрали ее так, как если бы она была их сестрой. Такое отношение нельзя не оценить, и Мадзя его оценила.

— Боже, боже! — прошептала она. — Какая я неблагодарная! Ведь они облагодетельствовали меня.

«А может, здесь только и начнутся мои обязанности? — подумала она. — Ада несчастлива, и, может, это меня бог послал…»

— Ну конечно! — прошептала она. — Очень нужно господу богу прибегать к услугам такого ничтожества!

«А если все-таки? А может, мне удастся уговорить Элену выйти замуж за Сольского! Ведь это было самое горячее желание ее матери, которой я стольким обязана… Даже тем, что сейчас я у Сольских… Нет, я уверена, что судьба привела меня к ним не ради меня и не для меня…»

Пришла Ада и прервала течение ее мыслей.

Около шести подали обед в огромной столовой; прислуживали два лакея, но стол на четыре персоны был накрыт маленький.

Когда Мадзя хотела уже было спросить, кто же четвертый будет с ними обедать, невидимая рука широко распахнула дверь, и в комнату величественно вплыла тетка Сольских, пани Габриэля. Это была высокая, худая, болезненного вида дама, одетая с изящной простотой. Она едва взглянула на смущенную Мадзю, которую представила ей Ада, села на свое место и велела подавать.

— Как спали сегодня, тетя? — спросил Сольский.

— Как всегда, не сомкнула глаз.

— А нервы?

— И как ты можешь спрашивать об этом? Со смерти вашей матери я не знаю ни сна, ни покоя.

Затем, который раз уже, с глубокими вздохами, от которых, однако, не уменьшался ее аппетит, тетя Габриэля начала уговаривать Сольских выезжать в свет.

— Вы совсем одичаете, — говорила она, — отвыкнете от вида людей, о вас уже рассказывают странные истории…

— Мне это ужасно нравится, — прервал ее Сольский.

— Вчера, например, у Владиславов меня уверяли, что Стефан будет управлять своим собственным сахарным заводом. Отчего же, — ответила я, — вы не назначите его сразу домоуправляющим или конюхом?

— Вам, тетя, сказали правду, — снова прервал ее Сольский, — я уже руковожу подготовкой планов завода.

— О боже! — воскликнула тетя Габриэля, устремив глаза к небу. Затем она спросила у Ады, можно ли при этой «барышне» говорить по-французски, так как при слугах не все скажешь по-польски. Получив утвердительный ответ, она стала разглагольствовать о том, что образ жизни, который ведут сейчас Сольские, крайне удивляет свет. О том, что отношения Стефана с панной Норской, брата которой не плохо принимают в обществе, дают повод для двусмысленных улыбок. И о том, что Стефану следовало бы жениться, хотя бы ради сестры. Жениться ему тем легче, что в обществе есть несколько прекрасных партий, и Стефан может рассчитывать, что предложение с радостью будет принято, несмотря на его чудачества, а быть может, даже благодаря его чудачествам.

— Стефан, — закончила тетя Габриэля, — пользуется славой волокиты, что в глазах светских дам придает ему очарование.

— А есть ли деньги у невест, которых я очаровал? — спросил Сольский.

— О других я бы и толковать не стала! — воскликнула тетя Габриэля. — Все они с именем и с деньгами, все красавицы, и все-таки многим бедняжкам грозит опасность остаться в старых девах только потому, что мужчины охотно ищут привязанностей вне своего круга.

Обед кончился, а за десертом лакей вполголоса доложил Аде, что панне Бжеской привезли вещи и письма. Одно письмо с деньгами было от пани Коркович, другое от девочек.

За кофе Ада, да и пан Стефан с тетей Габриэлей уговорили Мадзю не стесняться и просмотреть письма, которые могли быть и важными. То краснея, то бледнея, читала Мадзя эти письма. Сольский, украдкой следивший за нею, заметил, что грудь девушки вздымается все выше, губы дрожат и она с трудом удерживает слезы.

«Кто умеет читать так письма своих учениц, не может быть злым человеком, — подумал он. — Разве только если это дерзкие письма».

— Ну как? — спросила Ада.

— Ничего. Хотя, знаешь, Ада, мне все-таки придется сходить к ним, — ответила Мадзя, не поднимая глаз, из которых вдруг неудержимо покатились слезы.

— Но не сегодня, милочка?

— Когда хочешь, золотко, — тихо промолвила Мадзя. Она уже не могла сдержаться и выбежала из комнаты.

Оба лакея скромно отвернулись к окну, а тетя Габриэля пожала плечами.

— Знаешь, Ада, — воскликнула она, — среди этих барышень ты могла бы найти подругу повеселей. Может, только тебе нравится смотреть на нервные припадки. Но тогда я напрасно скрываю свои страдания.

— Тетя, — с непривычной серьезностью заметил Сольский, — эти слезы дороже наших брильянтов.

— Ты меня удивляешь, Стефан, — удивилась тетя Габриэля. — Я каждый день проливаю реки слез…

— Ее, видно, очень огорчила разлука с ученицами, — вмешалась Ада.

— Ну что ж, вместо того чтобы плакать, пусть возвращается к ним, — сказала тетя Габриэля тоном, разрешающим все сомнения как физического, так и метафизического свойства.

Сольский забарабанил пальцами по столу.

— Ах, тетя, тетя! — воскликнул он. — Вы даже не догадываетесь, какое прекрасное зрелище мы наблюдали в эту минуту. Скажите сами, плакал ли кто-нибудь, жалея вас, Аду или меня, да еще такими неподдельными слезами? Никто никогда, хотя мы никому не нанесли обиды. И быть может, поэтому нам приходится проливать реки слез над вымышленными страданьями. Скажи, Ада, любил ли кто-нибудь нас так, как панна Бжеская своих учениц?

— Вот видишь, а ты мне не верил! — ответила сестра.

— Благословен тот день, — с волнением говорил Сольский, — благословен тот день, когда эта девушка вошла в наш дом. — Мы увидим картины, — прибавил он с иронией, — более величественные, чем северное сияние и восход солнца на Риги…

— Ты меня возмущаешь, Стефан! — сложив руки, сказала тетя Габриэля. — Говоришь, как влюбленный. Точь-в-точь, как после первой прогулки с этой, ну как ее?.. с панной Норской.

— Э, что там панна Норская! — сердито бросил Сольский.

— Ах, вот как! Понятно! Король умер, да здравствует король! Можно вставать, — закончила тетка.

Разговор велся на французском языке, и лакеи делали вид, что решительно ничего не понимают. Тем не менее с этих пор все слуги при встрече с Мадзей стали низко ей кланяться.

— Наши господа, — говорил на кухне один из лакеев, — любят в доме новую потеху.

— Забудут и эту, — промолвил старый камердинер.

— Да, но каких денег она будет стоить? — вмешался повар. — За те, которые господа потратили на Норских, я бы купил три таких ресторана, как в Европейской гостинице. Волк не сожрет столько, сколько баба! А стоит ли она этого? Уж мы-то лучше знаем, пан Юзеф…

Камердинер покачал седой головой.

— Вам на это жаловаться не приходится, — медленно сказал он. — От одной Евы столько родилось людей, что всем поварам хватит на выпивку, пока их не побьют каменьями…

Глава одиннадцатая

В новой роли

Так Мадзя поселилась в доме Сольских. Все, кроме тети Габриэли, которая отказывалась понять, как можно водить дружбу с «этими барышнями», хорошо относились к ней. Ада горячо любила ее, слуги наперебой оказывали ей услуги, а властелина этого царства, пана Сольского, как мальчишку на качелях, бросало из одной крайности в другую: он то молился на Мадзю, как на божество, то переставал верить женской половине рода человеческого.

Однако Мадзю в новых условиях не покидала тревога. Ночью она не могла спать на резной кровати, а когда ей случалось вздремнуть, она всякий раз пробуждалась оттого, что ей чудилось, будто у нее нет крыши над головой и она блуждает по улицам города.

С четырех часов утра она не могла сомкнуть глаза, но когда около семи часов входила горничная, притворялась спящей. Ей было стыдно, что эта изысканная барышня должна чистить ее бедное платьице.

После первого завтрака в комнате Ады Мадзя отправилась к Корковичам, где ей был оказан восторженный прием. Пани Коркович разрыдалась, девочки плакали еще со вчерашнего дня, а пан Коркович, который за час до прихода Мадзи вернулся из деревни, пожал ей руку и сказал своим грубым голосом:

— Хотел бы я, чтобы вы были не гувернанткой у меня в доме, а невесткой, невестку у меня никто бы не отнял.

Пани Коркович жалобно вздохнула. За истекшие полсуток она потеряла надежду женить сына на Аде Сольской, зато много думала о другом деле.

— Панна Магдалена, — спросила она среди поцелуев, — эти Струси, о которых вчера говорили Сольские, наверно, иностранцы?

— Нет, сударыня, это польский род.

— Я так и думала. Ну, а мой муж родом из Германии, там они звались Пропфенбергами. И только Нантский эдикт вынудил их…

— Брось ты эти бредни! — возмутился пан Коркович. — Какой-то мой дед служил в кабаке, бутылки открывал, вот откуда и пошла наша фамилия.

— Не возражай, Пётрусь! Я сама была на Рейне, на холме Пропфенберг, который, как объяснил мне граф Пшеврацальский, наверное, был гнездом наших предков. Граф Пшеврацальский даже советовал мне купить это место и построить…

— Третий пивоваренный завод? — спросил пан Коркович. — Дудки!

— Да нет же! Построить маленький замок.

— Клянусь богом, — ударил себя в грудь Коркович, — иногда мне кажется, что я умней тебя! А ведь я не учился в пансионе и на старости лет не учусь французскому языку.

В гостиную вошел пан Бронислав. Он смутился, увидев Мадзю, однако овладел собой и воскликнул, бросаясь на диван:

— Чертовски везет этому Казику: вчера он у меня рублей шестьсот выиграл! Но зато сестра у него! Говорю вам, папочка, пальчики оближешь!

— Где ты ее видел? — с беспокойством спросила мать.

— Э! Целая история! — ответил пан Бронислав, размахивая руками и качая ногой. — Я ее встретил неподалеку от Саксонской площади, она шла со своим американским папашей. Стал я, мама, и верите, стою как истукан, оторваться не могу, а она на меня глазками — хлоп! Я за нею, обгоняю, а она опять глазками — хлоп! Ну, тут я совсем ошалел, а она повернула деликатно мордашку и как будто улыбается мне. В жар меня бросило, а она зашептала что-то отцу, зашептала, и они свернули к художественной выставке, а я за ними! Ничего я, кроме нее, не видел, — продолжал пан Бронислав, вытирая платком потное лицо, — но она тоже на меня поглядывала. Потом мы разошлись. Но Казик-то мне должен, я и попросил его представить меня сестре. Он пообещал, и сегодня или завтра я с ней познакомлюсь. Верите, папаша, как вспомню, земли под собой не слышу. В Варшаве пропасть красивых девчонок, но такой я еще не видел.

— Слышал? — спросила пани Коркович, в отчаянии глядя на мужа.

— Твой воспитанник, — ответил супруг.

Пан Бронислав сорвался с дивана.

— Но сын-то я ваш, папаша, весь в вас вышел! — воскликнул он, хлопнув папашу по животу.

— Ха-ха-ха! — расхохотался пан Коркович.

На прощанье Мадзю расцеловали, все семейство звало ее в гости. Она вышла, удивленная. Стало быть, и пан Бронислав попал в список поклонников Элены, а ведь в Варшаве их было уже несколько человек! Что скажет об этом Сольский, человек такой исключительный и гордый? Так вот как Эленка относится к последней воле матери!

От Корковичей Мадзя направилась к панне Малиновской, которая поздравила ее с уходом от них и спросила, не возьмется ли она давать в пансионе ежедневно три урока арифметики и географии в младших классах.

— Я как раз пришла просить вас об этом, — обрадовалась Мадзя.

— Разве? Вот это правильно, надо обеспечить себе свой кусок хлеба, — ответила панна Малиновская. — Непостоянный народ эти баре, переменчивы, как вкусы женщин. Так приходите завтра в девять и приступайте к работе. А пока до свидания, я очень занята.

Простившись с панной Малиновской, Мадзя на лестнице встретила панну Жаннету, которая поджидала ее.

— Мадзя, — начала она без вступления, — неужели ты хочешь давать у нас уроки?

— Да, — весело ответила Мадзя. — И представь, у меня уже есть у вас три урока.

Панна Жаннета пожала плечами и сказала безразличным тоном:

— Ну-ну! Да если бы я занимала у Сольских такое положение, я бы и не подумала давать уроки…

— Отчего же?

— Да так.

Они холодно простились.

«Уж не хочет ли она, — подумала огорченная Мадзя, — чтобы я жила у Сольских из милости? Ведь знает же, что я должна работать и у Ады проживу не больше двух месяцев».

С этого времени жизнь Мадзи у Сольских потекла ровно.

Она вставала в седьмом часу и, одевшись, молилась. Это были тяжелые минуты. Мадзе часто приходило в голову, что бог может не внять молитвам такой большой грешницы, как она.

Около восьми ей приносили кофе, после кофе, поцеловав Аду, утопавшую в пуховиках и кружевах, она бежала в пансион, откуда возвращалась в первом или в третьем часу.

Веселая, улыбающаяся, она рассказывала Аде о событиях, происшедших в пансионе, а затем у себя в комнате занималась с Зосей, племянницей Дембицкого, который жил в левом крыле дома, рядом с библиотекой.

— Знаешь, Зохна, — сказала она однажды Зосе, — завтра мы пойдем в пансион, будешь учиться в четвертом классе. Надо кончить пансион, а то дядя будет огорчаться.

Девочка побледнела и задрожала.

— Ах, панна Магдалена, — сказала она, — я так боюсь! Они будут смеяться надо мной. Да и панна Малиновская меня не примет…

— Не бойся! Приходи завтра ко мне в половине девятого, только дяде ни слова!

На следующий день утром Мадзя привела Зосю в пансион; девочка побледнела от страха, и носик у нее покраснел от мороза. Но Мадзя по дороге так весело с нею разговаривала и столько задавала ей вопросов, что девочка и не заметила, как очутилась в коридоре пансиона.

Одна из горничных сняла с Зоси коротенький салопчик, и Мадзя ввела дрожащую девочку в четвертый класс.

— Посмотрите, дети, — обратилась она к ученицам, — это Зося пришла, которую вы так звали к себе! Любите ее и будьте добры к ней.

Девочки окружили старую подругу и стали так мило с нею разговаривать, что Зося забыла о своих страхах. Только когда Мадзя вышла из класса, девочка снова побледнела, и широко открытые глаза ее устремились вслед Мадзе.

Вернувшись из коридора в класс и поцеловав испуганную Зосю, Мадзя снова сказала ее подругам:

— Любите ее, крепко любите! Она боится, чтобы вы не сделали ей чего-нибудь плохого.

Зося осталась в классе. На большой перемене она призналась Мадзе, что в классе ей весело, а возвращаясь в третьем часу домой, сказала, что не понимает, как могла столько месяцев выдержать без общества подруг.

Встревоженный Дембицкий ждал во дворе; увидев худенькую, улыбающуюся племянницу, старик подбежал к ней.

— Как? — воскликнул он. — Ты вернулась в пансион?

— И будет теперь ходить, пока не кончит! — поспешно ответила Мадзя.

Дембицкий с благодарностью посмотрел на Мадзю. Он ввел озябшую Зосю в комнату и, снимая с нее легкий салопчик, спросил:

— Ну как, ты испугалась? Страшно тебе было?

— Ужасно! Но когда панна Магдалена поцеловала меня, на сердце у меня стало так легко! Знаете, дядя, так легко, что я вошла бы в самую темную комнату!

В тот же вечер Дембицкий рассказал Сольскому о Зосе, о ее страхах, долгом перерыве в занятиях и сегодняшнем возвращении в пансион благодаря Мадзе, которая все уладила тайком.

Сольский слушал, расхаживая в возбуждении по кабинету. Наконец он велел позвать сестру.

— Ада, ты про Зосю слыхала? — спросил он у сестры.

— Конечно. Весь замысел Мадзя обдумала у меня в комнате.

— Мы бы этого не сумели сделать, Ада?

— Нам бы это в голову не пришло, — тихо ответила сестра.

— Ангел во плоти или… гениальная интриганка! — буркнул Сольский.

— Ах, уволь, пожалуйста! — вспыхнула Ада. — Ты можешь пессимистически смотреть на весь мир, но не на Мадзю.

Сольский рассердился и, выпрямив свою тщедушную фигуру, воскликнул:

— Это почему же, позвольте вас спросить? Разве панна Магдалена не женщина, и к тому же красивая? Поэты очень метко назвали женщину плющом, который, для того чтобы развиться и расцвести, должен обвиться вокруг дерева и сосать, сосать, сосать! Чем больше он сосет и чем ближе к смерти его опора, тем пышнее он и краше его цветы…

— Вот уж не знала, что ты способен говорить такие вещи о подруге сестры!

— А разве панна Элена не была твоей подругой? — ответил он, сунув руки в карманы. — Ты считала ее неземным существом! Ну, а сегодня этой небожительнице молится добрый десяток поклонников, и это за три месяца до окончания траура по матери! Согласись, Ада, что у богинь вместо сердца камень даже тогда, когда они еще не стали бессмертными статуями, — закончил он, целуя сестру.

Они тут же помирились; Ада вышла, а Сольский со скучающим видом уселся за бумаги, связанные с заводом.

В начале февраля Мадзя вернулась как-то пораньше из пансиона и увидела на лестнице суетящихся слуг. Горничные бегали вверх и вниз по этажам с бутылками и полотенцами, а младшие лакеи, заняв позиции на разных этажах, взимали с них более или менее чувствительный выкуп, что сопровождалось легкими вскриками.

Заметив Мадзю, горничные стали серьезны, как сестры милосердия, а лакеи сделали вид, что это, собственно, они тащат наверх бутылки и полотенца.

— Что случилось? — с испугом спросила Мадзя.

— Графиня заболели, у них мигрень, — с низким поклоном ответил один из лакеев, с трудом подавляя вздох, который будто бы рвался из его груди.

Графиней называли тетю Габриэлю, которая жила у Сольских на третьем этаже. У этой дамы, собственно, не такой уж сердитой, лежало в банке сто тысяч рублей. Жалуясь на скуку и одиночество, она целые дни разъезжала по гостям, вечера проводила в театре, а дома выходила только к обеду, чтобы доказать племяннику и племяннице, что она оставлена целым светом.

Узнав, что Ады и Сольского нет дома, Мадзя вбежала на третий этаж и вошла в спальню к больной. Она застала тетю Габриэлю в кресле; вся обложенная примочками и компрессами, старушка стонала, закрыв глаза, а панна Эдита, старая компаньонка, у которой тоже была повязана голова, то и дело меняла больной примочки и компрессы.

— Наконец-то кто-то появился снизу! — простонала тетя Габриэля, когда Мадзя вошла в комнату. — Я уже целый час умираю! В глазах у меня летают черные мушки, рот перекосило, а виски так ломит, точно их сверлят раскаленными сверлами.

— У меня тоже! — прибавила компаньонка.

— Господи, облегчи мои страданья! — простонала тетя Габриэля.

— Господи, спаси и помилуй пани Габриэлю! — прошептала компаньонка, кладя еще один компресс на голову почтенной больной.

— Сударыня, — непринужденно сказала Мадзя, — не могу ли я помочь вам?

Больная открыла глаза.

— Ах, это вы? Это очень мило, что вы навестили одинокую женщину, но чем же вы можете помочь мне?

— Отец, — сказала Мадзя, — научил меня одному средству от мигрени, иногда оно помогает.

Она сняла пальто и шляпку и, встав позади кресла больной, стала сбрасывать все полотенца и компрессы, которыми была обложена голова старушки.

— Что вы делаете? — крикнула компаньонка, ломая руки. — Вы убьете ее!

— Оставьте, Эдита! — слабым голосом произнесла тетя Габриэля, почувствовав приятную прохладу. — Ведь отец панны Магдалены доктор.

В эту минуту Мадзя начала легкими движениями сжимать и растирать руками лоб, виски и затылок больной. Тетя Габриэля прислушалась к этим движениям, и в голове у нее промелькнула вдруг мысль:

«Откуда у нее такие руки? Бархат! Прелестные руки!»

Мадзя все сжимала и растирала голову больной дамы, а та с напряженным вниманием прислушивалась к прикосновениям ее рук.

«Аристократические руки!» — думала дама, косясь на длинные пальцы и розовые ногти Мадзи.

— Верите, Эдита, мне легче! — сказала она вслух.

— Уму непостижимо! — воскликнула компаньонка.

— У меня такое ощущение, точно в голову проникает теплый ветерок. Очевидно, это магнетическая струя. И боль стихает…

Еще минута — и тетя Габриэля была здорова.

— Ваш отец, — сказала она Мадзе в знак благодарности, — наверно, гомеопат или ученик графа Маттеи.

— Не знаю, сударыня.

— Поверите, сударыня, — воскликнула компаньонка, — мне тоже немного лучше, хотя я только смотрела на ваши движения? Я в самом деле чувствую теплую струю воздуха в левом виске, а справа пропадает боль. Чудесное средство! Вы, наверно, узнали какой-нибудь секрет у пани Арнольд…

— Кто это? — спросила тетя Габриэля.

— Американка, вторая жена отчима панны Норской.

— Ах, той…

— Она знаменитая магнетизерка и общается с духами, — сказала компаньонка.

Не успела Мадзя спуститься с третьего этажа к себе, как весь особняк уже кричал о чудесном излечении графини и компаньонки. Едва Сольские вернулись с визита, камердинер тотчас доложил им о чрезвычайном происшествии, а тетя Габриэля позвала их к себе и на двух языках живописала свои страдания и способ лечения, примененный Мадзей. При этом она особенно подчеркивала нежность прикосновений и удивлялась, откуда у дочери доктора могут быть такие красивые руки.

— Мне нравится средство панны Магдалены, — произнес Сольский, у которого потемнело желтое лицо. — Мигрень она лечит растираниями, а недостаток смелости поцелуями…

— Не болтай глупостей! — воскликнула сестра.

— Но ведь ободрила же она Зосю поцелуями. Я искренне верю, что это помогает.

Когда они простились с теткой и оба спустились вниз, Ада сказала брату:

— Только, Стефек, не кружи Мадзе голову. Ты, я вижу, рассыпаешься перед ней в комплиментах.

— А что, разве нельзя?

— Нельзя, потому что если девушка полюбит тебя…

— То я на ней женюсь, — ответил Сольский.

— А!.. Ну в таком случае…

— Ты только устрой так, чтобы она полюбила! — прибавил он со вздохом.

— Ну, на это ты не рассчитывай! — решительно ответила сестра.

— Не поможешь? — с удивлением спросил Сольский.

— Нет, — ответила Ада. — Это слишком серьезное дело.

— Ну как хочешь.

Они поцеловались, но оба были рассержены.

«Вижу, Стефек опять влюблен! — говорила про себя Ада. — Хорошенькое дело! Либо женится на Мадзе, и тогда они оба ко мне охладеют, либо бросит бедную девушку, к тогда она будет иметь право возненавидеть меня… Если бы на свете были две Мадзи, похожие друг на друга, как две капли воды! Нет, пусть даже одна была бы гораздо лучше и красивей! Тогда лучшую я отдала бы Стефеку, а себе оставила бы обыкновенную. И мы все были бы счастливы, а так… кто знает, что с нами будет…»

Сольский, засунув руки в карманы, расхаживал по своему кабинету, стараясь не смотреть на развешенные на стенах планы сахарного завода.

«Она как искорка залетела к нам в дом, — думал он, — и зажгла пламя, которое достигло уже третьего этажа… Ха-ха! — смеялся он. — Если панна Бжеская будет всякий раз избавлять от мигрени бедную тетушку, та заподозрит, что ее лекарь королевского происхождения. Только французские короли исцеляли прикосновением от золотухи… А потом панна Бжеская… Ха-ха-ха! Вижу, тетушка уже в нашем лагере! Но Ада? Вечная история с этим бабьем! Сколько раз она мне говорила, чтобы я нашел себе жену, похожую на Мадзю! А как она хвалит Мадзю, как любит ее! И сейчас, когда я нахожу жену, как нельзя более похожую на Мадзю, она говорит, что не хочет вмешиваться в это дело… Ведь перед панной Эленой Норской я чист. Не я порвал с нею, а она со мной, посоветовав мне напоследок сызнова завоевать ее по самоновейшим правилам, еще никем не испробованным, которые только она одна и может оценить! Слава богу! Пусть себе оценивает на других животных, а меня оставит в покое. У меня будет жена-красавица, которая говорит по-французски и играет на фортепьяно и которая будет всем обязана мне. Состоянием, именем, положением в обществе. Всем, кроме ангельского сердца, которое надо наконец узнать поближе. Может, в любви она тоже изобрела новые правила? Черт его знает. Женщин охватила какая-то чувственная эпидемия, забавная на первых порах, но на долгое время скучная…»

В это самое время Мадзя в своей комнате проверяла ученические тетради. Но работа у нее не клеилась. Она то и дело откладывала тетрадь и, опершись головою на руку, закрывала глаза, как бы желая оторваться от внешнего мира и глубже заглянуть в собственную душу, которую давило непонятное, но докучное бремя.

В доме пани Ляттер проверка тетрадей доставляла ей удовольствие; она то и дело заливалась смехом, читая забавные выражения юных авторов.

Сегодня ее раздражает плохой почерк, сердят ошибки и не интересует содержание. Ей кажется, что сейчас кто-то войдет и спросит:

«А ты откуда взялась здесь? Что ты здесь делаешь?»

Может, даже войдет родной отец и только взглянет на нее, а она уж сразу поймет, что это значит.

«Как же так? Отцу с матерью ты хотела платить за комнатку и простые обеды, а у важных бар бесплатно занимаешь целые салоны и ешь блюда, которых мы не видим годами?»

Мадзя схватилась за голову.

— Я должна что-нибудь делать для них, иначе чужой хлеб будет мне горек! — в отчаянии прошептала она. — Не может быть, чтобы бог забросил меня сюда без цели. Ведь в своих роскошных салонах эти люди не знают счастья. Ада так хотела, чтобы Стефан женился, да и пани Ляттер тоже… А не представляю ли я здесь покойницу?.. Она бы подсказала Аде, как разогнать тоску, она бы сумела помирить пана Сольского и Элену. И все были бы счастливы, а я бы отблагодарила их за добро…

Глава двенадцатая

Как оживает пустыня

При комнатах Ады Сольской было что-то вроде оранжереи, весь день освещенной солнцем. Когда мать была жива, Аде приносили сюда редкие тепличные растения в цвету. Потом несколько лет оранжерея пустовала. Сейчас ее переделали в ботаническую лабораторию для Ады.

Мадзя редко бывала в лаборатории. Она не любила ее. Стеклянная оранжерея была так красива, а наполняли ее уродливые, странные предметы.

Ада выращивала мхи и лишайники, и все столы и полки были заняты ими. В плоских ящиках с песком, торфом и грязью росли одни виды. На больших кусках стрехи и древесной коры, на обломках камней и кирпичей Ада выращивала другие виды. Под зелеными, желтыми, красными и синими колпаками мхи и лишайники произрастали под действием разных цветов спектра. Другие всю ночь освещались масляными лампами с вогнутыми зеркалами. Наконец, в больших застекленных ящиках, по желанию исследователя, можно было создавать температуру субтропиков или полюса, увеличивать содержание в воздухе кислорода или азота, словом, играть на силах природы и ее веществах, как на клавишах фортепьяно.

С жалостью и со страхом смотрела Мадзя на еле видные растеньица, заменившие здесь апельсины, кактусы, орхидеи. Мхи еще напоминали кустики, в худшем случае перышки птенчиков или бархат. Но лишайники были уродцами. Один был похож на желтый или зеленоватый порошок, кое-где рассыпанный по кирпичу. Другой представлял собою седое пятно на коре, третий не то чешуйки, не то сыпь на больном дереве.

Порою Мадзе казалось, что эти крошечные произведения природы — неудачные ее опыты по созданию нормального растения. Тут природа произвела какой-то неровный листочек, там странный лепесток чашечки, здесь завязь плода. Все это было безобразно, все отбрасывалось прочь, но — о ужас! — жило какой-то иссохшей, мертвенной жизнью.

Что природа ошиблась, тут ничего не поделаешь. Но что она обрекла на жизнь жертвы своих ошибок, это уже казалось жестокостью.

В такой обстановке Ада каждый день проводила по несколько часов, примерно столько же времени, сколько женщины ее круга тратили на визиты и поездки по магазинам. Ада обычно рассматривала свои лишайники в лупу, порой делала какие-то записи в специальных журналах, порой рисовала. Бывали, однако, и такие дни, когда, откинувшись на спинку кресла, она часами просиживала без движения, уставившись глазами в прозрачный потолок, с выражением глубокой печали на лице.

Она оживлялась только тогда, когда к ней заходила Мадзя и, пожимая плечами, спрашивала в десятый раз:

— Право, я не понимаю, что ты здесь делаешь и к чему тебе все это?

— Что ж, послушай еще разок, — со смехом отвечала Ада, — и тебе понравится эта работа. Вот я беру, например, шесть-семь кусочков коры с желтыми пятнами — это лишайники одного и того же вида. Я измеряю поверхность каждого такого пятна и записываю. А — занимает сто квадратных миллиметров, В — сто двадцать, С — восемьдесят и так далее. Затем один кусочек я кладу, допустим, под красный колпак, другой — под желтый, третий — под фиолетовый, четвертый — под прозрачный и оставляю их в покое. Через неделю я достаю из-под колпаков мои кусочки, снова измеряю поверхность желтых пятен и снова записываю. Сопоставив новые цифры со старыми, я обнаруживаю, какой цвет спектра благоприятствует и какой не благоприятствует развитию данного лишайника. Так я исследую воздействие на лишайники тепла, влаги, углекислоты, и у меня уже накопилось довольно много наблюдений.

— Брр! какая скука! — тряхнула головой Мадзя. — Мне кажется, что среди этих сухих растений человек и сам может стать сухарем.

— Ах, как ты ошибаешься! — воскликнула Ада, и глаза ее засверкали. — Если бы ты знала, сколько чувств пробуждают в сердце такие занятия! Сколько раз я беспокоилась, точно ли измерила поверхность какого-нибудь желтого пятнышка! Сколько раз вставала ночью, потому что мне казалось, что в нагревательной лампе не хватило масла или какой-то кусочек лежит не под тем колпаком. И знаешь, так иногда и бывало… Это одна сторона дела. Но вот в один прекрасный день на лишайнике, который ты изучаешь, показывается новая точечка, новый листочек или завязь. Сто раз я уже видела это, но всякий раз испытываю странное чувство: меня охватывает страх, радость и, поверишь ли, стыд. Со Стефаном, например, я бы не стала об этом говорить… Веришь ли, каждое такое новое творенье кажется мне каким-то близким: я радуюсь, когда оно растет, пугаюсь, когда замечаю ненормальные явления, а если бы ты только знала, как мне жаль, когда бедняжка умирает. Мне кажется, что это ребенок, которого я родила, но не сумела сохранить его жизнь.

— Странно! — прошептала Мадзя. — И всегда ты так увлекаешься?

Панна Сольская закинула руки за голову и закрыла глаза.

— Нет, — ответила она после минутного молчания. — Иногда здесь ужасно тихо и пусто… Тогда я думаю, что весь мир так же пуст и гол, как моя лаборатория, а жизнь так же мертва, как на этих камнях и коре. В этом мертвом молчании и пустоте наш дом кажется мне самым глухим и мертвым… Ах, Мадзя, в такие минуты я бы отдала лабораторию, дом, даже состояние, знаешь за что? За одного маленького племянника, который называл бы Стефана папой, а меня тетей! Как шумно было бы здесь, какое оживление царило бы в нашем монастыре!..

Ада закрыла руками глаза, но между пальцами скользнуло несколько слезинок. И в который уже раз Мадзя сказала себе, что ее богатая подруга несчастлива.

Со времени этого разговора в лаборатории Ады начались перемены. В углах каждый день появлялись новые туи, олеандры, пальмы, у стен — гиацинты, розы, вазочки с фиалками и ландышами. То ли перемены были незначительны, то ли панна Сольская рассеянна, достаточно сказать, что она не заметила их.

Однажды, войдя в лабораторию, Ада услышала шорох. Она остановилась посреди лаборатории, шорох не повторился. Подойдя к столу, она стала рассматривать в лупу один из лишайников и рисовать. Снова раздался совершенно явственный шорох.

«Мышь попала в мышеловку?» — озираясь, подумала Ада.

Ей показалось, что один угол лаборатории весь загроможден кадками растений, заметила она и расставленные везде цветочные горшки. Но тут шорох повторился, и Ада бросилась к туям и олеандрам.

— Что это? — воскликнула она, срывая черное покрывало. — Клетка? Канарейки?

Это действительно были канарейки; одна желтая, как тесто с шафраном, другая посветлей, зато с чубиком на головке. Ада с удивлением воззрилась на птичек, а те с испугом уставились на Аду.

На проволочной клетке лежал листок с надписью: «Добрый день, панна Ада!»

«Подарок Мадзи!» — подумала Ада, не зная, смеяться ей или сердиться. Она снова села за стол, но рисовать уже не хотелось. Ей любопытно было посмотреть на розовые клювики и темно-серые глазки, а больше всего на стремительные движения птичек, которые то поглядывали на нее, то разбегались по углам клетки, то с необыкновенно важным видом прыгали на жердочке или качались на колесике, вертясь при этом во все стороны так, что каждую минуту головка одной птички оказывалась на месте хвостика другой и беленькая грудка на месте желтой спинки.

Февральское солнце, которое с утра то пряталось за тучи, то снова показывалось, осветило в эту минуту лабораторию. Листья пальм и олеандров заблестели в его лучах, робкие цветы гиацинтов, роз и фиалок выступили на передний план, канарейки запели. Начала чубатая, ей завторила желтая, затем чубатая забилась в угол клетки, а желтая раза два попробовала голос и залилась такой песней, что вся лаборатория наполнилась ее звуками и колпаки потихоньку завторили ей.

Панна Сольская была вне себя от удивления. Она опустила руки и стала присматриваться к непонятным переменам.

Мертвая оранжерея приобрела в эту минуту краски, жизнь, даже запахи. Научная лаборатория стала царством птиц, туи и олеандры были их жилищем, розы и фиалки декорацией, а прежние владетели этого царства — мхи и лишайники могли пригодиться разве только на гнездо для певчей пары.

Когда Мадзя вернулась из пансиона, Ада поблагодарила ее за сюрприз.

— То ли я ниже людей, то ли ты выше их, — сказала Ада подруге. — Какие вдохновенные идеи осеняют тебя!

— Какие там идеи! — возразила Мадзя. — Просто ты занята своей наукой, и всякие пустяки не приходят тебе на ум. Однако они тоже имеют цену…

Ада подняла вверх палец. Они сидели за две комнаты от лаборатории, но, несмотря на расстояние, до слуха их долетала мелкая трель канарейки.

— Одна крошечная пташка полдома оживила, — заметила Ада. — Вот если бы Стефану… — прибавила она в задумчивости.

— Ты дай ему Элю, — улыбнулась Мадзя.

— Жену он сам себе найдет, — возразила панна Сольская. — А я ему дам кое-что другое.

Дня через два к Мадзе, которая по случаю праздника не пошла в пансион, вбежала вдруг Ада в плаще с капюшоном.

— Накинь что-нибудь потеплей, — сказала она подруге, — и пойдем вниз. Я тебе кое-что покажу…

По крытой лестнице, через сени и переходы, обе девушки направились в прачечную, которая помещалась в другом конце особняка и в эту минуту представляла необыкновенное зрелище. Человек десять мужчин и почти столько же женщин толкались там, держа на поводках собак.

Тут был стриженый пудель, с усами и бородкой, смахивавший на старого холостяка; была такса на кривых ножках, похожая на черно-желтую гусеницу; были пепельные мопсики с наглыми мордами; мрачный бульдог; английская легавая с кроткой мордой и ласковыми движениями. Когда барышни вошли, толпа собачников, шумевшая в прачечной, внезапно смолкла, только собаки, как ни дергали их хозяева за поводки, не обратили внимания на вошедших. Один из мопсиков ухаживал за черной крысоловкой, пудель заглядывал в пустое корыто, а английская легавая пыталась свести дружбу с таксой, которая упорно поворачивалась к ней боком.

— Тс! Пароль, сюда! Мушка, к ноге! — крикнули хозяева собак.

В эту минуту выступил с бульдогом вперед худой парнишка с голубым платком на голой шее и, обращаясь к Мадзе, заговорил пронзительным дискантом:

— Прошу, ваши сиятельства, чистой породы английский бульдог, чтоб мне ногу сломать, крокодильих кровей!

— Тише! — грозно крикнул камердинер, почтительно державшийся позади Ады.

— Ваши сиятельства, только и того, что раскормили его как на убой! — вмешалась толстуха, глядя на Аду. — То ли дело моя Муся! Муся, служи! Ну же, Муся, служи!

— Вы ее, сударыня, в ученье отдайте, а не в такой дворец, — прервал толстуху хозяин пуделя. — Да она и не думает служить!

— Это она оробела!

— Каро, гоп! — крикнул хозяин пуделя.

Собака мгновенно оставила корыто и, как паяц, заходила на задних лапах.

— Ха-ха! А не видал ли я этого комедианта осенью в цирке? — засмеялся парнишка в голубом платке. — Сударыня, — обратился он к хозяйке крысоловки, — бьюсь об заклад на тот дом, что напротив, его увели из цирка.

— Ты, верно, сам воруешь собак, раз других подозреваешь, — фыркнул на него хозяин пуделя. — Каро еще в щенках у меня воспитывался. Я сам его учил!

— А жена сама выкормила, — подхватил парнишка с бульдогом.

— Эй, потише там! — снова крикнул камердинер, испугавшись, как бы не было скандала.

Но Ада не обращала внимания на ссору, она гладила собаку, мастью и всем корпусом напоминавшую льва.

— Взгляни-ка, Мадзя, — сказала она по-французски. — Точно такая собака была у Стефана в студенческие годы. Какой умный и кроткий взгляд. Какая сила и спокойствие!

— Сколько лет этой собаке? — спросила она по-польски у хозяина.

— Два года.

— А кличка?

— Цезарь.

— Пойдемте, — сказала Ада хозяину Цезаря, кивнув остальным головой.

— А как же с нами, ваше сиятельство? — крикнул парнишка с бульдогом. — Да ведь такой ученый пудель заработал бы за это время по дворам по меньшей мере два злотых. А дама с крысоловкой, чтоб явиться к вам, на полдня закрыла магазин парижских мод! Я сам опоздал на биржу!

Ада что-то шепнула камердинеру и торопливо вышла с Мадзей из прачечной; за ними последовал Цезарь и его хозяин.

— Парнишка прав! — воскликнула хозяйка крысоловки.

— Ну и получай за труды по рублевке, — сказал камердинер.

— Слыхано ли дело! — взвизгнул парнишка. — Крысоловке рублевку и моему рублевку! Это ж вошь против моего, блоха у него в шерсти, она меж зубов у него проскочит!

В конце концов все взяли по рублю, кроме хозяина легавой, который надел на голову шапку и проворчал, уходя, что он не нищий.

— Видали? — с презрением сказала толстуха. — Тоже мне франт!

— Заткните глотку, мадам! — прервал ее парнишка. — Он у самого Дитвальда на живодерне в помощниках служит! Я знаю, мы с ним Новый год в городском клубе встречали. Я дамам помогал из карет вылезать, он билеты проверял.

— Эх, быть бы тебе адвокатом! — сплюнул хозяин пуделя.

— И сейчас сманивают, но по мне лучше ближе к вам держаться.

Сольский вот-вот должен был вернуться из города, и Ада поспешила покончить дело с хозяином Цезаря. Собака была смирная и послушная, никогда никого не кусала, у нынешнего хозяина жила всего два месяца; но и цену за нее он заломил ужасную: полтораста рублей.

Камердинер хотел было поторговаться, но Ада тут же выложила деньги, а взамен получила расписку, бумаги Цезаря с описанием его статей и родословной и свидетельства от прежних хозяев.

Ада кормила Цезаря сахаром, когда его хозяин без особых сожалений вышел из комнаты. Цезарь посмотрел ему вслед, бросил сахар, подбежал к двери и начал царапаться. При этом он сперва повизгивал, потом стал скулить и, наконец, жалобно завыл.

— Цезарь, Цезарь, поди сюда, песик! — кликнула его Ада. — Теперь у тебя будет хороший хозяин, он тебя никому не продаст.

Цезарь посмотрел на нее печальными глазами, но все еще царапался в дверь и принюхивался. Увидев, однако, что это не помогает, он подошел к Аде и оперся красивой головой об ее колени. И все же он то и дело тихонько повизгивал и вздыхал.

— Знаешь, — сказала Ада Мадзе, гладя Цезаря, — я вот что сделаю. Надену на него чепец, заверну в одеяло и уложу у Стефека на шезлонге. То-то Стефек удивится!

Вдруг Цезарь насторожил уши и, виляя хвостом, бросился к другой двери, откуда вскоре вышел Сольский. Цезарь опустил хвост и пристально на него посмотрел.

— Что это? — воскликнул Сольский. — Панна Ада начинает торговать собаками! Но ведь это двойник моего Гектора! Поди сюда, песик!

Он похлопал собаку, взял за морду, погладил по спине. Цезарь благосклонно принимал эти ласки.

— Бери, Стефек, это твой Цезарь, — сказала Ада. — Но благодарить за него надо Мадзю, это она своими канарейками напомнила мне, что у нас в доме нет живого существа. Как, ты не рад? Вижу, мужская половина рода человеческого состоит из одних неблагодарных, даже негодный Цезарь и тот уже не хочет смотреть на меня.

— Спасибо, Адзя, — ответил Сольский, целуя сестру.

Он сел рядом с нею и гладил Цезаря, который положил голову ему на колени.

— Ты что, не в своей тарелке? А я-то думала, сюрприз тебе сделаю…

— Хуже, я не поздоровался с панной Магдаленой, — ответил Сольский, пожимая Мадзе руку. — Эх! Какой уж там сюрприз! Я еще вчера знал, что ты велела навести в дом собак, только предупредил Юзефа, чтобы он не дал тебе купить какую-нибудь дворнягу. Но сейчас у меня в голове другое… Погоди, погоди… Есть!

Он выбежал к себе в комнату, послал камердинера в город, сам поднялся наверх к тетке и долго с нею беседовал.

За обедом он взял слово.

— Послушайте, дорогие дамы, не хочу вас больше терзать. Угадай-ка, Ада, что у нас сегодня?

— Сегодня у нас четверг.

— Ну, что там четверг! Сегодня у нас театр. Мы идем с тетей на «Мщение».

— Чудесно! — воскликнула Ада, хлопая в ладоши. — Я в этом году еще не была в театре.

— Это еще не все! — прервал ее Сольский. — «Мщение» идет в Большом театре, а у нас там ложа бенуара.

— Ах, ах! — восторгалась Ада.

— И это еще не все: слушайте, слушайте! После спектакля мы идем на ужин к Стемпковскому.

Он уперся руками в колени и с торжествующим видом обвел всех глазами. Ада бросилась ему на шею.

— Ты просто прелесть, Стефан! Откуда это пришло тебе в голову?

— Так вот слушай, — ответил он, — и удивляйся, как мудро устроен свет. Как ком снега, скатываясь с высокой горы, вырастает в огромную лавину, так и в нашем доме маленькие добрые дела порождают великие деянья. Панна Магдалена подарила тебе двух канареек, которые весят каких-нибудь двести граммов. Это был тот ком снега, который у тебя вырос уже в Цезаря, а Цезарь весит добрых полсотни килограммов. Ну, а в моих руках Цезарь превратился в театр, а это уже тысячи тонн.

— Теперь понятно, почему у вас я больше страдаю мигренями, чем тогда, когда жила одна, — сказала тетка.

— Но у вас есть и доктор! — ответил Сольский, глядя на Мадзю. — На таких условиях я бы охотно согласился страдать вместо вас мигренями.

— Стефек, не болтай глупостей! — остановила его Ада.

— Где Цезарь? — спросил вдруг Сольский и свистнул.

Умное животное ответило ему лаем из третьей комнаты и через минуту прискакало в столовую.

— О, боже, а это что за чудовище! — ахнула тетка. — Только, Стефан, прошу тебя, пусть оно на меня не смотрит!

Однако понемногу она успокоилась и даже погладила Цезаря, которого Сольский начал кормить из рук.

— Ужасные вещи творятся в нашем доме! — говорила тетка. — В комнатах так верещат канарейки, что хоть уши затыкай, собака лает так, что стены дрожат, а Стефан свистит за обедом. Мне кажется, я попала к дикарям…

— Сознайтесь, тетя, у нас, дикарей, сегодня куда веселее, чем в нашем вчерашнем монастыре, — сказал Сольский. — Жили мы здесь, точно монахи или узники; дело дошло до того, что я сам боялся заговорить погромче. Словом, попусту тратили жизнь. Но больше это не повторится. Как луч солнца, явилась панна Магдалена, и тает лед, который давил нам грудь, а из затхлых углов изгоняются призраки печали…

— Стефек!..

— Не мешай, Ада, на меня нашло вдохновение. В нашем лице, — обратился он к Магдалене, — вы нашли понятливых учеников. Прочь скуку! Отныне наш кружок предастся развлечениям!

— Как? Ты хочешь держать открытый дом? — спросила Ада.

— Не для всех. Я хочу устроить так, чтобы мы не зевали от скуки. Началом новой эры будет сегодняшний спектакль.

Тетя Габриэля хлопнула в ладоши.

— Вот таким я тебя люблю, — сказала она. — И если ты таким и останешься, я готова примириться с Цезарем и даже с канарейками Ады.

— Примиришься и кое с чем другим, — обронил Сольский, целуя ей руку. Тетка бросила на него быстрый взгляд.

Мадзя сидела молчаливая, озабоченная. Больше всех других развлечений она любила театр, однако на этот раз вместо радости, ощутила тревогу.

«Зачем они берут меня?» — думала она, чувствуя расстояние, которое отделяет ее, бедную учительницу, от этого избранного круга.

Все ее угнетало: простой наряд Ады и пани Габриэли, которые явно хотели приспособиться к ней, отличные лошади и роскошная карета, даже то, что они с теткой сели на задних местах, а Стефан и Ада на передних.

Но только в театре началась для Мадзи настоящая пытка. Не успели они войти в ложу, как все взоры устремились на них. Послышался шепот: «Сольские! Сольские!..» — и вопросы: «А кто это с ними?..»

«Кто?.. — подумала Мадзя. — Обыкновенная компаньонка, которой здесь вовсе не место».

Она сидела, красная, затаив дыхание, опустив голову; всякий раз, когда она поднимала глаза, ее поражала живая стена мужчин и женщин, заполнивших ложи, амфитеатр, балконы. Тут и там сверкали стекла биноклей, направленных на нее, заглядывающих ей в глаза.

Кто-то остановился и отвесил ей низкий поклон. По огромной розовой лысине Мадзя узнала Згерского и — вздохнула с облегчением. Хоть один знакомый и дружески расположенный к ней человек! Снова два каких-то господина… Казимеж Норский и Бронислав Коркович, которых с некоторых пор соединяют узы неразрывной дружбы. А может, еще кто-нибудь? — думает Мадзя, окидывая взглядом театр. Ну конечно! в амфитеатре сидит компания, в которой Мадзя узнает свою сослуживицу панну Жаннету и пана Файковского, провизора из Иксинова.

Она в смущении опускает глаза и вдруг замечает в креслах огромную шляпу. Это панна Говард — одна, нет, не одна, — в руках у нее артиллерийский бинокль, как и надлежит даме, которая хочет быть равной с мужчинами.

В довершение всего к Аде подходит старый, противный барон Пантофлевич и, глядя одним глазом на букетик у ее лифа, а другим на Мадзю, спрашивает:

— Что это за чудный цветочек?

— Обыкновенный ландыш.

— Правда! И наши цветочки бывают хороши, только их надо менять…

— Что делать, барон, — подхватывает Сольский, — на этом свете все меняется, кроме парика.

Барон торопливо ретируется, но Ада бледнеет, а у Мадзи темнеет в глазах. Так это она принадлежит к тем цветочкам, которые надо менять!

Несмотря на превосходную игру артистов, вечер оказался неудачным. Дамы были смущены и мрачны, Стефан зол. В конце спектакля Ада сказала, что у нее болит голова и она не хочет ехать к Стемпковскому, предпочитает поужинать дома.

Когда вернулись домой, Ада шепнула Мадзе:

— Театр, я вижу, уже не для меня. Ужасно раздражает и эта духота, и толпа людей… Сегодня я была так расстроена, что испортила вам весь вечер. Стефан это понял и сердится на меня. Больше ни за что не поеду в театр! — прибавила она с сожалением в голосе.

Увидев, как она огорчена, Мадзя забыла о собственных неприятностях. Обняв Аду, она со смехом сказала:

— Нет, поедешь и будешь ездить, только я тебе скажу, как мы это сделаем. Возьмем ложу амфитеатра…

— Но это неприлично…

— Вот увидишь, что прилично. Мы никому не скажем и убежим втроем, ну, например, с пани Арнольд, в итальянскую оперу.

— Знаешь, мне нравится эта идея, — воскликнула Ада. — Пойдем инкогнито…

— Ну конечно, не так, как сегодня — в каретах, с лакеями.

— Ведь мы женщины независимые!

— Да и пани Арнольд — надежная опека. Как жаль, что Эля еще не бывает в театре! — прибавила Мадзя.

— Уж лучше бы она в театр ходила, чем флиртовать со своими поклонниками, — угрюмо ответила Ада.

Спустя неделю Ада и Мадзя в самом деле побывали с пани Арнольд в итальянской опере и прекрасно провели время. Узнав об этом, Сольский махнул рукой.

— Я хотел доставить вам удовольствие, — сказал он сестре, — да ничего у меня не вышло… Вижу, нашему дому приносит счастье только панна Магдалена. Это ее исключительная привилегия…

Глава тринадцатая

Отголоски прошлого

С некоторых пор Мадзе начинает казаться, что в ее отношениях с людьми произошла какая-то перемена.

Ученицы на уроках ведут себя лучше, что Мадзю радует, но вместе с тем они как-то робеют, что ее удивляет. Видно, она сама стала серьезней, что всегда рекомендовала ей незабвенная пани Ляттер…

Такой же оттенок робости, верней, деликатности, Мадзя замечает и в обращении с нею сослуживиц. Она объясняет это тем, что учителя относятся к ней с уважением: встают при ее появлении, разговаривают учтиво и избегают невинных шуточек, которые раньше иногда себе позволяли. Учителя же стали любезны с нею, наверно, под влиянием панны Малиновской, которая с некоторых пор тоже выделяет Мадзю среди других учительниц.

За что? Об этом Мадзя только догадывается. Ведь она должна открыть школу и не поздней, чем через год, будет такой же начальницей, как панна Малиновская, поэтому та уже сегодня обращается с нею, как с ровней. Это совершенно излишне, Мадзя понимает, что никогда и ни с какой точки зрения не сможет сравняться с панной Малиновской.

Правда, когда Мадзя заговорила однажды о маленькой школе, панна Малиновская прервала ее со смехом:

— Как, ты все еще думаешь о школе?

Но Мадзя прекрасно понимает, что начальница сказала это в шутку, чтобы смутить ее.

У других знакомых Мадзя тоже заметила перемену. Однажды молодой Коркович выпрыгнул из экипажа, чтобы поздороваться с ней, причем держался с такой учтивостью, какой Мадзя раньше за ним не замечала.

Пан Арнольд — это Мадзю особенно удивило — раза два затевал с нею разговор о сахарном заводе и расхваливал при этом английские котлы и машины, которые, хоть и стоят дороже, однако более долговечны и лучше оправдывают себя на практике.

Пани Арнольд все чаще посвящала Мадзю в свои домашние дела и даже рассказывала новости с того света, которые сообщали ей пишущие или стучащие духи.

Даже Элена Норская, которая все еще жила у Арнольдов, перестала разговаривать с Мадзей высокомерным, порой даже ироническим тоном. Но за холодной любезностью Эленки скрывалось какое-то чувство, над чем Мадзя не любила задумываться.

Только Ада Сольская не изменилась, по-прежнему оставалась сердечной и доброй, а пан Стефан стал серьезней. Всякий раз, когда Мадзя сидела у Ады, он неизменно появлялся со своей собакой и молча слушал разговоры девушек, играя загривком Цезаря. Но он больше не ухаживал за Мадзей и даже не острил; видно, его все еще угнетала история с театром, так по крайней мере думала Мадзя.

Эти незначительные и, наверно, только кажущиеся перемены обеспокоили Мадзю. Не раз она спрашивала себя: «Что бы это могло значить?» — тут же сама себе отвечала: «Ах, мне это только кажется!» — но снова возвращалась все к той же мысли: «А все-таки что бы это могло значить? Ведь не стала же я лучше и умней, чем две недели назад».

Однажды — это было в марте — Мадзя сидела в своем кабинете, глядя на сад Сольских, не особенно большой, но полный старых лип и каштанов. Солнце крепко пригревало. Белый снег, еще лежавший местами на бурой траве, таял, испарялся, и пары, уносясь вверх, летели на север, как стая серебристых птиц. Ветви деревьев трепетали под теплым, но вместе с тем суровым дуновеньем, и на землю сыпались с них последние ледяные сосульки.

Несмотря на ясное небо, было парно и мокро. Мокрыми были дорожки, газоны, деревья и крыши, с которых падала капель.

Из-под белой пелены снега, словно птенчик, проклюнулась весна, еще не обсохшая и обнаженная.

Вдали, за садовой решеткой, сновали по тротуару пешеходы, суетливые, оживленные, одетые уже по-весеннему.

«Вот почему, — думала Мадзя, — люди кажутся мне лучше. Они стали веселей. Весна принесла им радость, как деревьям молодые листочки; зеленое дерево красивей голых ветвей, а веселый человек лучше угрюмого…»

В углу сада она заметила кучку ребятишек, которые нашли сухую проталинку и огораживали ее палочками, как забором. Там был внучек камердинера, внучка швейцара, сын повара, два сына лакея, племянница ключницы — незначительная часть ребятишек, родители которых служили у Сольских.

Мадзя вспомнила, что прислуги в этом особняке с детьми несколько десятков человек, и в голову ей пришла странная мысль. Все эти люди едят, спят, развлекаются или скучают, женятся и растят детей не только без разрешения, но и без ведома Сольских. Они живут совсем иной жизнью, чем их хозяева, как живут вот эти деревья в саду, не заботясь о земле, соками которой они питаются.

Кто же тут от кого зависит: деревья от земли или земля от деревьев, прислуга от Сольских или Сольские от прислуги? Действительно ли Сольские хозяева этого особняка, в котором у каждой семьи свои заботы, радости и цели, не зависящие от воли Сольских? И кто в конце концов они, эти могучие Сольские, как не бедные рабы, которым повар дает обеды, лакеи убирают и согревают жилище, горничные меняют белье, а управляющий добывает деньги.

Что же удивительного в том, что они не знают счастья?

«Отец был прав, — подумала Мадзя, — когда говорил мне, что барам завидовать нечего. Но что же я здесь такое?»

Взгляд ее устремился за решетку, где сновали пешеходы.

«Вот что: прохожий, который появляется в одном конце сада, смотрит минуту на его деревья, дышит его воздухом, а через минуту исчезает в другом конце…»

Ее удручали эти мысли, она считала, что с ее стороны это проявление неблагодарности по отношению к Сольским. Чтобы избавиться от неприятных мыслей, она перешла в гостиную.

Окна гостиной выходили во двор. Под колоннадой особняка сидел в кресле швейцар с седыми бакенбардами, в длинной ливрее и разговаривал с какой-то женщиной в черном, закутанной в черную вуаль так, что лицо ее нельзя было разглядеть.

Через минуту женщина попрощалась с швейцаром и неровной походкой направилась к воротам. Она свернула на тротуар и вскоре растаяла в живом человеческом потоке, который тек неведомо куда и неведомо на какие берега выбрасывал свои капли.

«Может, это какая-нибудь бедная женщина с просьбой к Аде?» — подумала Мадзя, и сердце ее сжалось.

Швейцар разговаривал уже с молодым лакеем, а вскоре к ним присоединился и полотер.

И снова Мадзя задалась вопросом, что же делают в особняке эти люди? Для себя очень много: они веселятся, скучают, отдыхают, растят детей… Но что они делают для Сольских? Швейцар следит за порядком в вестибюле, камердинер следит за порядком в гардеробе пана Стефана, горничная следит за порядком в гардеробе Ады, управляющий следит за порядком в поступлении доходов.

Никто здесь ничего не меняет, ничего не создает, не двигает вперед, все только поддерживают раз навсегда установленный порядок, в котором две благородные души — Ады и Сольского — сохраняются, как допотопные мотыльки в куске янтаря. Все слуги сами живут полной, личной жизнью, а работают только в одном направлении, чтобы их господа не жили и даже не думали о том, что есть какая-то жизнь, полная забот и радостей, труда и отдыха, борьбы, неудач и побед.

«Ах, какая я нехорошая! — шепчет Мадзя. — И что это я вздумала критиковать Сольских, ведь я пользуюсь их добротой?»

В дверь постучались, вошла горничная с письмом.

— Какая-то женщина, — сказала она, — дала швейцару это письмо для вас.

— В черном костюме? С черной вуалью? — спросила Мадзя.

— Да, барышня. Она, верно, тут недалеко и ждет ответа. Какая-то бедная женщина.

Мадзя торопливо распечатала конверт и вот что прочла в письме, написанном незнакомым почерком:

Мадзя вся в слезах бросилась к Аде, показала ей письмо и в немногих словах рассказала историю своего знакомства с певицей. Панна Сольская отнеслась к этому спокойно.

— Прежде всего не догадываешься ли ты, что ей может грозить? — спросила она. — Самоубийство? Пожалуй, нет. Не бросил ли ее друг декламатор? А может, она…

Обе девушки покраснели.

— Всякие мысли приходят мне в голову, — ответила Мадзя. — Может, она боится попасть в тюрьму?

Ада нахмурилась.

— Стефан нашел бы ее через полицию, — сказала она. — Однако если она боится попасть в тюрьму, мы оказали бы ей плохую услугу. Во всяком случае… Ты не знаешь, как ее зовут? Пусть Юзеф хоть съездит в адресный стол.

Юзеф поехал в адресный стол и через полчаса вернулся с ответом, что Марта Овсинская, певица, проживавшая в Новом Мясте, в мае прошлого года выехала из Варшавы.

— Если она сейчас нигде не прописана, — заметила Ада, — значит, скрывается. Тогда она, пожалуй, правильно поступила, что не стала больше искать встреч с тобой.

— Как знать? — прошептала Мадзя. Она чувствовала, что в ее жизни это одно из самых печальных происшествий. Тайну Стеллы можно было сравнить разве только со смертью пани Ляттер и Цинадровского.

«Как будто все у меня идет хорошо, — подумала Мадзя, — и, однако же, нет-нет да и разразится над кем-нибудь рядом гроза. Не предостереженье ли это?»

Ее охватил страх.

Дня через два, возвращаясь из пансиона, Мадзя встретила панну Говард. Знаменитая поборница женских прав, позабыв о своей грубой выходке в адрес Мадзи, сердечно приветствовала ее и даже стала осыпать упреками.

— Вы совсем забыли меня, панна Магдалена, а ведь мы были друзьями. Помните, как мы тревожились за пани Ляттер, как пытались помочь ей? Но что это, я вижу, вы не в настроении? Может, мое общество…

Чтобы не обидеть новоявленного друга и облегчить душу, Мадзя, не называя имени, рассказала панне Говард историю Стеллы и содержание ее отчаянного письма.

— Не понимаю, что все это значит, — закончила Мадзя, — и не знаю, что делать: искать ее или нет?

— Искать? Ни в коем случае! — вскричала панна Говард. — Она ведь женщина сознательная, независимая, и раз хочет сохранить инкогнито, было бы оскорблением нарушать ее волю…

— Но я не знаю, действительно ли такова ее воля или ей грозит какая-то опасность? Все это просто ужасно.

— Так уж сразу и ужасно! — пренебрежительно бросила панна Говард. — Думаю, речь идет о самых обыкновенных родах. Случилось это с нею, наверно, впервые, вот она, бедняжка, и преувеличивает дело, а поскольку кричать об этом на площади стыдно, ну она и пишет отчаянные письма.

На Мадзю как будто вылили ушат холодной воды. И бедная Стелла, героиня трагедии, сразу же в ее сердце низверглась с пьедестала и превратилась в падшую женщину, о которой и разговаривать-то не очень прилично.

— Во всяком случае, — сказала Мадзя, краснея и опуская глаза, — эта несчастная горько жалуется, пишет, что она покинута, возможно, у нее нет средств…

Белесые глаза панны Говард сверкнули вдохновеньем.

— А-а-а! — воскликнула она. — Так бы сразу и сказали! Женщина, жертва, покрытая позором за то, что она продолжает человеческий род, брошенная своим любовником, что совершенно естественно, и покинутая, забытая, отвергнутая другими женщинами, что уже просто подлость! Если бы вы сразу заговорили со мной таким языком, я бы ответила вам, что вот уже пять лет меня мучит такое положение вещей, что вот уже пять лет я призываю женщин к борьбе — и все напрасно. Надо, чтобы у нас открылись наконец глаза, чтобы мы поняли наконец, что нам с нравственной, гражданской и общественной точки зрения совершенно необходим союз женщин. Объединимся же, подадим друг другу руки, и тогда ни одна женщина не сможет пожаловаться, что у нее нет крова над головой, опеки, куска хлеба, ни одной не придется бояться общественного мнения.

Прохожие начали оглядываться, и Мадзя ускорила шаг. Они уже подошли к особняку Сольских, когда панна Говард спросила:

— Ну разве я не права, когда призываю женщин создать союз?

— Да, вы правы, — ответила Мадзя.

— А вы бы вступили в союз?

— Ну, разумеется, и я и Ада.

— В таком случае, — победоносно сказала панна Клара, — у нас есть союз! Собрания раз в неделю, взносы — злотый в месяц. Я могу записать вас? Вы хотите присутствовать на собрании?

— Я спрошу у Ады, хотя уверена, что она вступит в союз.

— Ну-ну, — сказала панна Говард весьма скептическим тоном.

Простившись с пылким апостолом женских прав, Мадзя вздохнула с облегчением. И все же она радовалась при мысли о том, что существует союз женщин, и восхищалась панной Говард, которая, при всех своих странностях, все-таки осуществила свою благородную идею.

Отныне каждая женщина, стало быть и она, Мадзя, может смело думать о завтрашнем дне. Если женщина останется без работы, союз даст ей работу, если она лишится крова, ей дадут пристанище, а в случае болезни обеспечат уход. Несчастные женщины, подобные Стелле, не будут впадать теперь в нищету, не будут предаваться отчаянию. Союз окажет им помощь, а расходы они потом смогут возместить из заработка.

Когда Мадзя спросила у Ады, хочет ли она вступить в союз, та даже покраснела от волнения.

— Неужели ты в этом сомневалась? — воскликнула она. — Ради такой благородной цели я с величайшей готовностью отдам свой труд и свое состояние! Да и что еще может сделать кандидатка в старые девы? — прибавила она с улыбкой. — Только вот…

Оживленное лицо Ады вдруг помрачнело.

— Ты не любишь панны Говард? — спросила Мадзя.

— Что ты! У меня было время привыкнуть к ее чудачествам! Мне бы только хотелось знать, кто состоит в союзе? Признаться сказать, — продолжала она после минутного раздумья, — те женские союзы, с которыми я сталкивалась за границей, совсем меня не привлекали. Я видела молодых, небрежно одетых девушек, которые с вызывающим видом курили папиросы, пили пиво и ругались, как мужчины. Только мужчины, даже когда шумят, сохраняют приличный вид, а эти несчастные были просто противны. С такими мне бы не хотелось встречаться.

В результате этого разговора Мадзя дня два разузнавала у знакомых о союзе панны Говард. Отзывы были разноречивые. Одни дамы считали, что союз пустая трата времени, другие полагали, что это безобидная игрушка, третьи отзывались о нем с воодушевлением. И все же общее мнение было таково, что Мадзя, поговорив с Адой, поставила панну Говард в известность, что они готовы войти в ее кружок.

Глава четырнадцатая

Собрание

Дня через два Ада и Мадзя получили приглашение явиться в субботу на еженедельное собрание в дом пани Зетницкой, хозяйки магазина готового дамского платья. А в субботу утром Мадзя получила из Иксинова письмо, которое пришлось как нельзя более кстати.

Панна Цецилия, сестра аптекаря, обращалась к Мадзе с просьбой устроить ей место учительницы при монастырской школе в Кракове или Язловце.

Правда, — писала панна Цецилия, — брат и невестка так добры и так ее любят, что придется долго уламывать их, прежде чем они позволят ей оставить их дом. Но она утомлена уже мирской жизнью и жаждет покоя и уголка, где можно было бы дожить до старости, не будучи никому в тягость.

«Вот у меня и тема для сегодняшнего собрания», — подумала Мадзя, заранее радуясь тому впечатлению, какое произведет на панну Цецилию весть о том, что она, Мадзя, устроила ей место в монастырской школе, к тому же по протекции женского союза.

Какой триумф для союза и какое облегчение для бедной Цецилии, ведь ей никого не придется благодарить за добросердечие, потому что она воспользуется правами, которые даны любой женщине! А как будут завидовать Мадзе другие участницы собрания, как будет удивлена Ада!

Когда около восьми часов вечера обе барышни, скромно одевшись, вышли из дома, во дворе с ними столкнулся Сольский.

— Вот тебе на! — воскликнул он. — На прогулку в такой ненастный вечер! Куда же это?

— Не говори, Мадзя! — сказала Ада. — Завтра узнаешь.

— Возьмите же хоть кого-нибудь из слуг…

— Еще что выдумал? Ты слышишь, Мадзя: в такую минуту он предлагает нам воспользоваться покровительством мужчины! Adieu[18]До свидания (франц.), сударь! — засмеялась Ада. — Да будет вам известно, что вы имеете дело с независимыми женщинами.

Они вскочили на извозчика и веселые, хотя в то же время взволнованные, уехали на собрание.

В зале у пани Зетницкой, большой, светлой комнате, освещенной висячей лампой, помещалась мастерская. На одном столе лежала целая гора тканей, закрытых простыней, в углу, рядом с печкой, жался проволочный манекен для примерки платьев. Стены были украшены гравюрами Общества поощрения изящных искусств, напротив двери стояло огромное трюмо. Разнокалиберные стулья, мягкие и жесткие, свидетельствовали о том, что меблировка дома не отличается особым богатством.

Народу собралось человек тридцать. Внимание Ады и Мадзи сразу привлекли несколько молодых и очень веселых девиц и несколько пожилых и с виду сердитых дам. В общем же, все казались спокойными и простыми, у всех было, видно, много забот, которых они не прятали, но и не показывали. Ада заметила, что большинство собравшихся не блещет красотой, и вздохнула с облегчением. В обществе красавиц она чувствовала себя связанной.

Вновь прибывшие были тут же коротко представлены собравшимся. В нише одного окна Мадзя заметила Маню Левинскую, племянницу Мельницкого, которая, хоть и не кончила шесть классов, выглядела зрелой женщиной, обремененной заботами. Рядом с нею было два свободных места, Мадзя увлекла туда Аду, и они уселись рядом с Маней. Благодаря этому Ада смогла узнать некоторые подробности об участницах собрания.

Сама хозяйка дома, несмотря на обилие заказов, которые принимала ее мастерская, никогда не располагала даже десятью свободными рублями. Своих сотрудниц она допустила к участию в прибылях, а кроме того, воспитывала двух девочек, круглых сирот. Панна Жетовская, переплетчица, оставаясь без работы, ухаживала за тяжелобольными, причем получала один только стол. Панна Улевская умела шить, вышивать и рисовать по фарфору, работала от зари до зари, заполучила уже чахотку и содержала брата, который на ее счет учился в гимназии. Зато панна Папузинская играла на фортепьяно, как Лист, пела, как Патти, рисовала, как Семирадский, писала романы, как Виктор Гюго, и — сердилась на весь мир, который не желал оценить ни одного ее таланта.

Пани Бялецкая, вдова, уже лет пятнадцать опекала женщин, выходивших из заключения, они жили у нее, получали через нее работу и — иногда в знак благодарности обворовывали ее. Панна Зелинская, учительница, содержала родителей и двух братьев, которые всё искали себе подходящего занятия, а панна Червинская, тоже учительница, получала за урок по злотому и отличалась необыкновенной способностью использовать свои знакомства для различных благотворительных целей. Один из ее учеников был директором фабрики, другой известным адвокатом, третий женился на богачке. А их учительница, которой уже грозила слепота, все еще получала по злотому за урок и ходила в рваных башмаках.

Укрывшись за занавеской, Ада с небывалым волнением слушала эти объяснения, которые шепотом давала Маня Левинская. В первую минуту она хотела выбежать на середину зала, упасть на колени и целовать ноги этим святым женщинам, которые шли по жизненной тропе никому не известные, тихие, простые, порой униженные. Потом ею овладело отчаяние, она поняла, что всего состояния Сольских не хватило бы для устранения всех тех нужд и недостатков, из которых она узнала тут лишь частицу.

Она поразилась, увидев, что в кружке панны Говард никто не обращает внимания на этих необыкновенных женщин. Да и сами они, робкие, смущенные, прятались по углам; больше всего кричали и производили самое внушительное впечатление либо панна Говард, которая именовалась членом-учредителем общества, либо недовольная миром панна Папузинская, ее противница, либо противница их обеих, панна не то пани Канаркевич, которая учила наизусть большую энциклопедию Оргельбранда.

Около четверти часа в зале царили движение и шум. Женщины переходили из одного конца зала в другой, пересаживались, беседовали по углам. Девицы громко разговаривали, часто беспричинно смеялись; пожилые и бедно одетые женщины шептались. Никто не обращал внимания на Мадзю и Аду, только панна Папузинская всячески старалась показать, что презирает Аду, а пани Канаркевич то и дело подходила к оконной нише, словно желая поближе познакомиться с богачкой.

Панна Говард приводила в это время в порядок бумаги на столе, на котором хозяйка дома поставила графин с водой, два стакана и колокольчик со стеклянной ручкой.

— Прошу членов занять места, — обратилась к собравшимся панна Говард, — и напоминаю, что каждый, кто выступит без предоставления слова, заплатит один злотый штрафа. Мы раз навсегда должны научиться парламентаризму.

Кое-кто из бедно одетых кашлянул, кое-кто вздохнул, какая-то девица прыснула, но тут же закрыла платком рот, а панна Папузинская, усевшись спиной к Аде, сказала:

— Запишите за мной злотый, панна Говард, и позвольте, не знаю, уж в который раз, спросить вас, почему вы сами не платите штрафов?

— Я веду собрание и вынуждена говорить.

— Ну конечно, все время. Это очень удобно!

— Член Папузинская, я лишаю вас слова, — холодно прервала ее панна Говард.

— Я не разделяю взглядов панны Папузинской и протестую против диктаторского тона панны Говард, — вмешалась пани Канаркевич.

— И заплатите штраф, сударыня, — закончила панна Говард и записала.

Затем она позвонила, и в зале воцарилась тишина.

— Я зачитаю протокол предыдущего собрания, — начала панна Говард. — На последнем собрании член Папузинская представила собранию извлечения из своего труда: «Не полезней ли для общества замена нынешних браков свободной любовью». Чтение этих любопытных извлечений, — прибавила панна Говард, — пришлось прервать за недостатком времени.

— Нечего оправдываться, — прошипела панна Папузинская.

— Во время обсуждения, — продолжала панна Говард, — член Канаркевич внесла предложение, чтобы обманутые девушки получали пожизненную пенсию. При голосовании это предложение было отклонено тридцатью одним голосом против одного…

— Всех нас было тридцать человек, стало быть, кто-то положил два шара, — побледнев от гнева, сказала пани Канаркевич.

— Член Червинская, — читала панна Говард, — внесла предложение открыть дом для престарелых и больных учительниц, мотивируя это тем, что сейчас у нас три учительницы нуждаются в пристанище. Собрание единогласно признало своевременность этого предложения, а член-учредитель Говард предложила провести агитацию среди учительниц с целью сбора средств, полагая, что если бы каждая платила в месяц только по рублю, то в распоряжении союза ежегодно было бы не менее шести тысяч рублей.

Член Папузинская предложила послать нескольких молодых женщин за границу для обучения в университетах.

В одной из оконных ниш стали шептаться. Вдруг Мадзя спросила:

— А как же с этими тремя учительницами?

— Да никак, — ответила панна Говард. И, бросив в сторону ниши быстрый взгляд, прибавила: — Член Бжеская платит штраф.

— Но почему же? — настаивала Мадзя. — Ведь они лишены опеки.

— Каждая из нас кое-что для них делает. Чтобы лучше их обеспечить, нужно в год по меньшей мере девятьсот рублей, а мы в настоящее время такой суммой не располагаем.

— Такая сумма найдется, — раздался изменившийся дрожащий голосок.

— Откуда? Что она говорит? — пробежал шепот по залу.

— Есть человек, который даст девятьсот рублей в год, — уже со слезами в голосе прибавил тот же голосок.

— Панна Сольская платит злотый штрафа, — со злостью сказала панна Папузинская.

— Член Сольская уплатит штраф, — торопливо подхватила панна Говард. — Но мы все, уважаемые члены, почтим ее вставанием за прекрасный подарок!

Раздался шум отодвигаемых стульев, и все члены союза, за исключением панны Папузинской и пани Канаркевич, встали, кланяясь и улыбаясь в сторону окна, где за занавеской притаилась панна Сольская.

— Это не я, это… мой брат! — протестовала Ада.

— Не отпирайтесь, — остановила ее панна Говард. — Наконец, наш союз не принимает подарков от мужчин…

— Прошу слова, — раздался робкий голос по соседству с манекеном для примерки платьев.

— Прения закрыты! — возразила панна Говард, которая не хотела смущать Аду. — Член Папузинская, — продолжала она читать, — предложила послать нескольких молодых женщин за границу в университеты…

— Этого требует честь общества! — крикнула панна Папузинская. — В Америке женщины работают уже врачами, адвокатами, пасторами, а у нас нет даже женщины-врача!

— И средств на образование, — прервала ее панна Говард.

— Тогда закройте вашу мастерскую трикотажных кофточек, все равно она обанкротится, — воскликнула панна Папузинская.

— Ну конечно! И выгоните на улицу двадцать девушек, которых мы вырвали из сетей разврата, для того чтобы дать им работу, — сказала панна Говард.

— Они стоят нам тридцать рублей в неделю.

— Но у нас уже есть триста пятьдесят готовых кофточек, то есть семьсот рублей капитала.

— Кофточек, которых никто не покупает!

— Как никто? — вспыхнула панна Говард. — Член Выскочинская, скажите, пожалуйста, сколько на этой неделе мы продали кофточек?

— Две, — тихо ответила средних лет женщина, сидевшая у стены.

Панна Говард пришла в ярость:

— Мы не продаем кофточек потому, что в наших женщинах не пробудилось еще ни чувство солидарности, ни даже чувство женского достоинства. Потому, что члены нашего общества, вместо того чтобы заниматься пропагандой наших идей, вредят нам злостной критикой. Неужели в стране, где живет семь миллионов населения, не могут разойтись несколько сотен трикотажных кофточек?

— Прошу слова, — снова раздался голос рядом с манекеном.

— По этому же вопросу?

— Нет.

— Тогда не отнимайте у нас времени, — сердито ответила панна Говард.

— Я всегда буду настаивать на том, — сказала панна Папузинская, — что для нашего дела важнее послать нескольких женщин в университет, чем содержать какую-то благотворительную мастерскую.

Висячая лампа отбрасывала на сидящих красный отсвет, но никто не обращал на это внимания.

— Я возражаю против университета, — заявила пани Канаркевич, — потому что каждая женщина может сколько угодно заниматься самообразованием…

— Учить на память энциклопедию, — съязвила панна Папузинская.

— Пожалуй, это лучше, чем играть без такта на фортепьяно или петь без голоса, — отрезала пани Канаркевич. — Установить связь с женщинами высшей цивилизации — это поважнее университета. Поэтому я предлагаю послать нескольких делегаток в разные страны Европы и Америки.

— Об этом мы уже слышали, — сухо прервала ее панна Говард. — Член Бжеская хочет сделать какое-то конкретное предложение. Член Бжеская, предоставляю вам слово.

Кучка бедных женщин, сидевших около печи, стала шептаться.

Из-за занавески показалась Мадзя, красная, как вишенка.

— Я, — начала она, заикаясь, — знаю одну учительницу в Иксинове, панну Цецилию. Панна Цецилия окончила институт, даже с шифром. Она очень способная… но разочаровалась в жизни…

— Я тоже имею право на разочарование, — вполголоса вставила панна Папузинская.

— Так вот панна Цецилия хотела бы стать учительницей в Язловце. Поэтому я обращаюсь к союзу с просьбой устроить в Язловце место панне Цецилии. Фамилию ее я назову в другой раз.

— Дикая претензия! — крикнула панна Папузинская. — Что общего может быть у нас, передовых женщин, с монастырской школой?

— Я решительная противница этих школ, — заявила панна Говард.

— Это очаги предрассудков! — прибавила панна Папузинская.

— Надо раз навсегда добиться, чтобы на наших собраниях мы не слушали метафизических бредней! — подхватила пани Канаркевич.

Смущенная Мадзя спряталась в оконной нише.

— Ах какая ты нехорошая! — шепнула ей Ада. — Почему ты ничего не сказала мне об этой панне Цецилии?

— Я хотела сделать тебе сюрприз, — ответила огорченная Мадзя.

— Вернемся к вопросу о средствах нашей мастерской трикотажных кофточек, которая терпит банкротство, — начала панна Папузинская.

— Уж не потому ли вы все толкуете о банкротстве, что мастерская создана по моей инициативе? — резко спросила панна Говард.

— Меня мало занимают ваши мастерские, — продолжала панна Папузинская, — зато гораздо больше средства. Итак, я советую, не знаю уж, в который раз, повысить месячные взносы членов…

— Никогда! воскликнула панна Говард. — Злотый в месяц может заплатить каждая женщина, а ведь наш союз демократический…

— И располагает тремястами злотых в месяц.

— Да, но если бы в союз вступили все наши женщины, у нас было бы три с половиной миллиона злотых в месяц, или погодите… сейчас… тридцать пять на два будет семьдесят, да, у нас было бы в год семьдесят семь миллионов!

На минуту воцарилась тишина.

— Сколько? Сколько? — воскликнула пани Канаркевич, подсчитывая цифры на бумаге. — У нас было бы всего сорок два миллиона в год.

— Ну что вы болтаете? Тридцать пять на два будет семьдесят и дважды…

— Панна Говард, вы не знаете умножения!

— Я не знаю умножения! — подскочила панна Говард.

— Пожалуйста, вот я подсчитала!

— Что мне до ваших подсчетов!

— Да, да, только сорок два миллиона! — раздались голоса в разных уголках зала.

Панна Говард закусила губы и упала на стул.

— Вы хотели бы навязать свою волю даже таблице умножения, — вмешалась панна Папузинская.

— Прошу слова! — снова раздался голос рядом с манекеном для примерки платьев.

— Слово имеет член Секежинская.

— Страшно коптит лампа, — тихо сказала член Секежинская.

Действительно, красное пламя висячей лампы уже доходило до половины зеркала печи, верхушка которой украсилась бархатной шапкой. По всему залу носились хлопья сажи, похожие на черных мушек.

— Ах, мое новое платье!

— Мы стали как трубочисты!

— Ну и прелесть эти собрания, нечего сказать! А я как раз собралась на вечер!

— Почему вы не сказали об этом раньше? — сердито спросила панна Папузинская у испуганной Секежинской.

— Регламент запрещает.

— Что мне до вашего дурацкого регламента, я из-за него новые перчатки испортила.

— Член Секежинская, — с ударением сказала панна Говард, — заслуживает похвалы, она доказала, что мы начинаем приучаться к порядку.

Кое-кто из девиц засмеялся, другие участницы собрания запротестовали.

— Вы со своим понятием о порядке превратите нас в кучу судомоек! — крикнула пани Канаркевич.

Хозяйка прикрутила лампу, но женщины уже начали расходиться.

— Позвольте спросить, — скромно начала панна Червинская, — как же быть с нашими работницами? На следующую неделю у нас нет денег ни на продукты для них, ни на поденную плату.

— Подумаешь! — отрезала панна Говард. — На питание в день выходит два рубля, а на поденную плату три рубля. Мы все сейчас сложимся, каждый даст, сколько может, а за неделю соберем остальное по знакомым. Вот пять рублей! Начнут же когда-нибудь покупать кофточки.

Панна Говард положила на стол пятерку, остальные стали шарить смущенно по кошелькам или шептали хозяйке:

— Я пришлю завтра рубль!

— Я принесу в среду пять злотых!

Некоторые клали на стол злотые, однако было видно, как тяжело им расставаться даже с такими небольшими деньгами.

Ада робко подошла к панне Говард и, краснея, стала шептать ей что-то на ухо.

— Панна Сольская, да говорите же громко! — воскликнула панна Говард. — Сударыни, можете забрать свои деньги, панна Сольская покупает все готовые кофточки. Это весьма утешительный факт, он доказывает, что у наших женщин начинают наконец открываться глаза.

— Любопытно, что панна Сольская будет делать с тремястами пятьюдесятью кофточками? — с насмешкой спросила панна Папузинская.

— Она уплатит семьсот рублей и на полгода обеспечит наших работниц, — высокомерно ответила панна Говард.

— А сама займется продажей кофточек?

— Кофточки могут остаться на складе, — тихо сказала Ада.

— О, я верю, панна Сольская, что вы пожертвовали бы еще семьсот рублей, только бы вас не наделили этой кучей тряпья, которая приводит нас в отчаяние, — съязвила панна Папузинская.

Женщины стали забирать со стола свои деньги. Чем меньше была сумма, тем большая радость светилась на лицах. Только панна Говард не дотронулась до своих денег, а когда одна из женщин протянула ей пятерку, холодно сказала:

— Пусть эти деньги останутся в кассе.

Когда Ада с Мадзей вышли на улицу, Ада была вне себя от восторга.

— Ах, дорогая Мадзя, — говорила она, сжимая Мадзе руки, — как я тебе благодарна! Если бы не ты, я бы никогда не вступила в союз, мне бы это в голову не пришло! Только сейчас я начинаю жить, вижу перед собой какую-то цель, какой-то честный, благородный труд. Какие это все достойные женщины, за исключением каких-нибудь двух крикуний.

— Тебе не нравится панна Говард? — спросила Мадзя.

— Да что ты! Она всегда была чудачкой, но в сущности она хорошая женщина. Но вот эти две ее помощницы, боже мой! Да, Мадзя, знаешь, — прибавила она вдруг, — я ведь на тебя сердита! Ну как ты могла обратиться к чужим женщинам с просьбой помочь твоей учительнице, не сказав мне о ней ни единого слова? Ведь у нас в Язловце такие связи, что ей тотчас дадут место. А ты слыхала, что они тебе здесь ответили?

— Я боялась злоупотребить твоей добротой, — смутилась Мадзя.

— Ах вот что! Ты боялась злоупотребить моей добротой! Так вот как ты со мной разговариваешь? Каждый день, каждый час ты приносишь нам в дар частицу себя, ты принесла радость в наш дом, а сама не хочешь принять самой незначительной услуги даже для своих знакомых. Ведь вот что получается.

— Ну, не сердись, Адзенька, я больше никогда так не буду делать.

Они сели на извозчика, который легкой трусцой повез их домой.

— Помни же об этом, Мадзя, помни и больше никогда так с нами не поступай, — говорила Ада. — Ты даже не представляешь, как это меня обидело. Помни, что наш дом — это твой дом и что каждый человек, который интересует тебя, интересует и нас. Запомни это, Мадзя, иначе ты обидишь людей, которые многим тебе обязаны и очень тебя любят.

Они обнялись в пролетке, и мир был заключен.

— А этой панне… забыла, как ее звать…

— Цецилии.

— Панне Цецилии напиши, что место за нею, пусть только недельки две подождет.

— А если сейчас нет свободного места учительницы? — спросила Мадзя.

— Моя дорогая, — с печальной улыбкой ответила Ада, — всегда и везде найдется место для того, о ком попросит Сольский. Я только сейчас начинаю понимать все значение связей и денег. Ах, какая это страшная сила! А Стефек говорит, что есть люди, которые готовы пасть ниц перед денежным мешком, даже если это не сулит им никакой выгоды.

Мадзя с удивлением слушала свою подругу. Никогда еще Ада не была так оживлена, никогда в ее голосе не звучала такая уверенность. Собрание, видно, открыло перед нею новые горизонты, а может, только дало возможность познать могущество денег.

«Тысячу шестьсот рублей она швырнула за один вечер! Обеспечила приют трем старым учительницам и содержание двадцати бедным девушкам», — подумала Мадзя и, глядя сбоку на лицо Ады, которое то и дело освещали отблески уличных фонарей, первый раз испытала то ли чувство страха, то ли стыда за нее.

«Да она и впрямь богачка. Я и впрямь знакома с богачкой, одно слово которой может обеспечить существование десятков женщин! Но я-то зачем состою при ней? Зачем я, учительница, дочь доктора, попала к ней? Ну конечно, затем, чтобы служить другим. И все же как было бы хорошо, если бы все это уже кончилось!»

До сих пор Мадзе представлялось, что с панной Сольской они ровня, ведь они были подругами со школьной скамьи. Сейчас она почувствовала, что между ними открывается пропасть.

«Уж не думает ли она, — говорила про себя опечаленная Мадзя, — что и я паду ниц перед денежным мешком?»

Извозчик остановился у ворот особняка; Ада вошла в дом веселая, Мадзя грустная. Никогда еще этот дом не угнетал ее так своими размерами, как сегодня; никогда еще роскошные комнаты не казались такими чужими; никогда не испытывала она такого стыда перед ливрейными лакеями.

«Лакеи, горничные, салоны с золочеными стенами, палисандровая мебель! Не мой это мир, не мой, не мой!» — думала Мадзя.

На следующий день в полдень тетя Габриэля позвала к себе Мадзю. Ады не было, зато был пан Стефан.

— Панна Магдалена, известно ли вам, что сейчас делает моя сестра? — спросил он.

— Она, кажется, уехала в город, — ответила Мадзя.

— Да. Она уехала к нашим родным и знакомым собирать подписку на учреждение попечительства о престарелых учительницах.

У Сольского пресекся голос, однако через минуту он продолжал:

— Если этот план удастся осуществить, моя сестра примет участие в создании замечательного учреждения. Она совершит благородный гражданский поступок. Она понимает это и очень счастлива. Ни тетя, ни я никогда не видели ее такой веселой. Всем этим мы обязаны вам, — прибавил Сольский. — За границей врачи предупреждали Аду, что у нее разовьется нервное заболевание, если она не найдет себе цели в жизни. А вы указали ей путь к этой цели. Ада будет счастлива, а мы — спокойны за нее. И все это благодаря вам, вы стали ангелом-хранителем нашего дома.

Мадзя слушала, не дыша, не смея поднять на Сольского глаза.

— Спасибо, панна Магдалена, спасибо! — сказал он, крепко пожимая ей руку.

— А я и не думала, что вы такая ярая сторонница эмансипации, — вмешалась тетя Габриэля.

— Я? — переспросила Мадзя.

— Об этом давно идет слух, а вот и факты! Скажите, Эдита, — обратилась тетка к своей компаньонке, — разве мы с вами не слыхали, что панна Бжеская ярая сторонница эмансипации?

— Ну конечно! — подтвердила компаньонка. — Об этом кричит вся Варшава.

— Ну, какое это имеет значение! — прервал ее Сольский. — Если все сторонницы эмансипации такие, или хотя бы треть их, я вступаю в их союз. Однако я на вас в претензии, — обратился он к Мадзе. — Вчера вы очень обидели мою сестру. Вы догадываетесь, о чем я говорю… Так вот, у нас просьба к вам. Всякий раз, когда кто-нибудь из ваших близких или просто знакомых будет нуждаться в работе или поддержке, сделайте милость, в первую очередь обращайтесь за помощью ко мне или к сестре.

— Что вы, мыслимо ли это? — воскликнула Мадзя. — Прежде всего я слишком мало знаю людей. А затем ваш дом не может быть пристанищем для моих знакомых.

— Благородная гордость! — прошептала панна Эдита, с восторгом глядя на Мадзю.

Сольский нетерпеливо махнул рукой.

— Я попробую объяснить вам мою просьбу с точки зрения капиталиста. Мы, люди состоятельные, не всегда отличаемся умом, но знаем одно: когда нас окружают честные люди, наши капиталы надежней и дают больший процент. Вы согласны с этим?

— Конечно. А впрочем, я в этом ничего не понимаю, — ответила Мадзя.

— Видите ли, мне сегодня на сахарном заводе нужно много народу; это не всегда должны быть специалисты, но непременно честные люди. Я совершенно уверен, что, если бы вы порекомендовали кого-нибудь из своих знакомых, это непременно был бы порядочный человек, бездельника вам помогло бы узнать ваше редкое чутье. Панна Магдалена, — закончил он, взяв ее за руку, — у меня есть два, да нет, несколько совсем неплохих мест. Если кто-нибудь из ваших близких нуждается в работе, сделайте милость, только скажите нам…

Мадзя вспомнила о своем отце докторе и брате технологе. Однако она сразу почувствовала, что рекомендовать их Сольскому не может.

Поблагодарив Сольского, она обещала сразу же сообщить ему, если кто-нибудь из знакомых обратится к ней с просьбой о помощи.

Простившись с тетей Габриэлей, паном Стефаном и старухой компаньонкой, Мадзя вернулась к себе. Через полчаса к ней вбежала закутанная в шаль панна Эдита и, с таинственным видом оглядываясь по сторонам, драматически прошептала:

— У вас никого нет?

— Нет, — ответила Мадзя.

Панна Эдита схватила ее в объятия и, прижимая к груди, зашептала тише шелеста крыльев мотылька:

— Дитя мое, вы замечательно, вы превосходно себя поставили с паном Стефаном и со всеми ими. Да он обезумеет, потеряет голову! Так и держитесь: ничего не требуйте, все принимайте холодно, равнодушно, словно оказываете им милость. Вы завоюете так прочное положение! Дайте же мне поцеловать вашу прелестную мордашку и… помните мои советы!

С этими словами компаньонка выбежала из комнаты так же таинственно, как и вошла.

Глава пятнадцатая

Голоса с того света

— Барышня, к вам пришла пани Арнольд.

— Давно?

— Да уже с четверть часа.

Горничная еще на лестнице доложила об этом Мадзе, когда та вернулась из города.

— А панна Ада дома?

— Нет. Барышня ушли в одиннадцатом часу к работницам.

Мадзя поспешила к себе, но ни в гостиной, ни в кабинете не нашла пани Арнольд. Только заглянув в комнату к Аде, куда была отворена дверь, она заметила за портьерой американку с записной книжкой и карандашом в руке. Американка разглядывала портреты родителей Ады, висевшие над кроватью, и, как показалось Мадзе, срисовывала их.

«У этих американцев привычка все записывать!» — подумала Мадзя.

Услышав шум шагов, пани Арнольд повернулась и поспешно захлопнула книжку.

Затем, без всяких объяснений по поводу своего присутствия в комнате Ады, она перешла в гостиную Мадзи.

— Я хотела поговорить с вами о важных делах, — сказала она по-французски. — Только, пожалуйста, не смейтесь надо мной, хотя это вполне естественно в стране, где не верят в мир духов или совсем им не интересуются.

Мадзя слушала ее, силясь подавить удивление. Пани Арнольд уселась на диванчике, спрятала записную книжку и продолжала:

— С некоторых пор я общаюсь с покойной… с матерью Элены и пана Казимежа.

Мадзя широко раскрыла глаза. Она знала, что пани Арнольд спиритка, слух об этом шел по всей Варшаве. Но до сих пор у нее с пани Арнольд не было на эту тему никаких разговоров.

— Это очень тяжело для меня, — продолжала пани Арнольд, — не потому, что я ревную к прошлому моего мужа, нет! Эта несчастная очень страдает и чего-то от меня хочет, но чего, я не могу понять…

— Она страдает? — переспросила Мадзя.

Пани Арнольд махнула рукой.

— Ах, это одно из самых ужасных состояний души. Представьте себе, панна Магдалена: она не отдает себе отчета в том, что умерла!

У Мадзи дрожь пробежала по спине.

— То есть как это? Что же ей может казаться?

— Ей кажется, что она в больнице, где ее не только насильно держат, но и ничего не говорят о детях. Поэтому она в страшной тревоге.

Мадзя перекрестилась. Все эти речи были так новы для нее, что в голове девушки готово было родиться подозрение, что пани Арнольд мистифицирует ее или просто сошла с ума. Но американка говорила с таким сочувствием в голосе и с такой естественностью, точно речь шла о событии, в котором нет ничего удивительного.

— Это вы отвозили покойницу в тот день, когда она оставила пансион? — спросила пани Арнольд.

— Да. Но я проехала с нею только по одной улице. Она говорила, что уезжает дня на два. В конце концов всем было известно, что я ее провожала, я и не скрывала этого, — оправдывалась испуганная Мадзя.

— Покойница считала вас как бы своей второй дочерью, любила вас?

— Да, она любила меня.

— А не говорила ли она когда-нибудь, что хотела бы женить на вас своего сына.

Мадзя вспыхнула, но краска тут же сошла у нее с лица. Дыхание у нее захватило.

— Никогда! Никогда! — ответила она сдавленным голосом.

Пани Арнольд пристально на нее посмотрела и спокойно продолжала:

— Партия была бы не из блестящих; но не будем говорить об этом. Какое состояние оставила покойница?

— Никакого, — ответила Мадзя.

— А вы не ошибаетесь? У Элены в банке лежит несколько тысяч, у пана Казимежа действительно нет ни гроша, но и он ждет каких-то денег после матери. Так по крайней мере он говорит моему мужу, когда занимает у него деньги. Стало быть, состояние осталось…

— Простите, никакого состояния не осталось, — настаивала Мадзя. — В позапрошлом году пани Ляттер заняла осенью у Ады шесть тысяч. Мне даже кажется, что она бросила пансион по той причине, что у нее не оставалось денег. Долги были погашены паном Сольским или Адой.

Пани Арнольд нахмурилась.

— Ну тогда, — сказала она вполголоса, — мой муж, наверно, тоже кое-что им дал. Ничего не поделаешь, это дети его жены!

Затем она взяла Мадзю за руку и с жаром воскликнула:

— Клянусь своей верой, мне не жалко, что мой муж что-то сделал для них, мне не жалко, что Элена живет у нас. Где же ей еще жить? У брата? Наши доходы здесь настолько значительны, что мы можем не стеснять себя в средствах, останется кое-что и для моего Генрися. Но я понимаю причину тревоги, которая овладела покойницей: ее дети живут из милости, а это ранит сердце матери.

Мадзя почувствовала, что краснеет.

— К тому же, — продолжала американка, — этому конца не видно. Пан Казимеж бездельник и гуляка, ему грозят неприятности, а может, и опасность, — об этом меня предупредили духи, — а Элена могла бы сделать блестящую партию, но все разрушает собственными руками. Панна Магдалена, вы знаете, пан Сольский хоть и не верит в бога, но человек он недюжинный. Богат, умен, муж уверяет, что у него даже есть коммерческая жилка, — а главное, он был влюблен в Элену до безумия. Я видела: вулкан! Но сейчас я вижу, как он переменился. Он и сегодня, когда Элена рядом, готов для нее на все, но это уже не та любовь.

— Эля без нужды дразнит его, кокетничает с другими молодыми людьми, — вставила огорченная Мадзя.

— Это бы еще полбеды, — продолжала пани Арнольд. — Но пан Сольский слишком умен и чувствителен, чтобы не требовать от жены любви к людям, какой» то веры, идеала. Меж тем для Элены идеалы не существуют, она смеется над ними. А так как она слишком горда для того, чтобы притворяться, то с паном Сольским держит себя совершенно цинически. «Я тебе дам свою красоту, а ты мне взамен состояние и имя» — вот ее девиз! Пан Сольский не совсем верит ей, думает, что она позирует, и все же он заметно охладел и может совсем ее бросить.

— Вы не говорили с нею об этом? — спросила Мадзя.

— Пробовала, но безрезультатно. Да и не могу я торопить ее с замужеством, — она может заподозрить, что я хочу от нее избавиться. Меж тем время идет и делает свое дело. Месяц, другой — и пан Сольский, который сегодня, если его привлечь, женился бы, завтра охладеет к ней.

— Они уже были помолвлены, но между ними произошел разрыв, — сказала Мадзя.

— Такой разрыв не имеет никакого значения. Красивые женщины могут дорожиться; на мужчин это оказывает спасительное действие. Но нельзя слишком натягивать струну.

Мадзя вопросительно уставилась на пани Арнольд.

— Так вот какая у меня просьба к вам, — сказала пани Арнольд, заметив этот взгляд. — Я с Эленой не могу говорить ни о замужестве, ни о тревогах ее матери. Поговорите вы с нею, как подруга…

— Пани Ляттер очень хотела этого брака и очень страдала, узнав о разрыве.

— То-то и оно. Разрыв, быть может, и явился одной из причин ее гибели. Позвольте заметить, что в деликатной форме вы можете напомнить Эле и о том, что сделали для покойницы Сольские. Если в сердце Элены проснется чувство благодарности и страха за завтрашний день, она переменит свое отношение к пану Стефану.

Разговор был исчерпан, и пани Арнольд вернулась к вопросу о спиритизме. Она выразила сожаление по поводу того, что в этой стране просвещенные и имущие классы мало думают о мире духов, и в качестве примера привела Аду, которую больше занимают такие матерьяльные предметы, как микроскоп, или такие современные вопросы, как женский союз, чем будущая жизнь ее собственной души и нынешнее положение родителей.

— Вам надо обратить Аду, и она станет ревностным апостолом, — сказала Мадзя.

Пани Арнольд смотрела в какую-то неопределенную точку и качала головой.

— Дорогая панна Магдалена, — ответила она, — я много думала над тем, как обратить в лоно истинной веры хотя бы эту семью, потому что состоятельные, просвещенные и влиятельные люди могут много сделать добра своим ближним. Но как их убедить? Духи для нас не слуги, они не являются по первому зову. Мы, посредники между здешним и нездешним миром, не всегда понимаем их голоса и можем ошибаться. Часто нам нужны средства совершенно земные, помощь людей, а люди не всегда, увы, далеко не всегда заслуживают доверия. Поверьте, если бы не чувство долга, если бы не надежда, что религия наша в корне изменит и улучшит мир, принесет ему счастье, поверьте, если бы не это, я отказалась бы от своего призвания. О, какое это тяжкое бремя! Само общение с духами причиняет много страданий. А если мы, несовершенные созданья, ошибаемся, сколько насмешек и клеветы обрушивается на нас! А как мешает это распространению веры, несмотря на ее истинность!

Прощаясь, пани Арнольд спросила у Мадзи:

— Вы давно уже знаете пана Згерского, что он, хороший человек?

— Право, не скажу вам. Кажется, да.

— Он человек ловкий и мог бы быть полезен, но уж очень он быстро обратился в нашу веру, так что я просто колеблюсь… А панна Эдита, которая живет у тети Сольских, она, может, себе на уме?

— Этого я не знаю.

— Можно ли ей верить?

— Я ее очень мало знаю, — ответила смущенная Мадзя.

— Вот видите, как трудно собрать у людей самые простые сведения! — вздохнула пани Арнольд. — Но не могу же я спрашивать у духа Цезаря, какого мнения он о Згерском, или у духа Марии-Антуанетты, какого он мнения о панне Эдите. Ну, до свидания, — сказала она, крепко пожимая Мадзе руку. — Я думаю, вас не надо просить никому не рассказывать о нашем разговоре. Детям не все можно сказать о матери, а непосвященным о тех трудностях, которые нам, медиумам, приходится преодолевать. Я не теряю надежды, что среди посвященных вскоре увижу и вас. Духи не раз давали мне это понять. Итак, adieu!

После ухода болтливой американки Мадзе несколько минут казалось, что та все еще говорит. Все плыло у Мадзи перед глазами, ей стало страшно, она испугалась то ли духов, то ли пустых комнат, которые окружали ее со всех сторон.

«Боже! — думала она, хватаясь за голову. — Душа, которая не знает о том, что оставила тело, и думает, что она в больнице!»

Ей представились фигура и лицо пани Арнольд. Сумасшедшая она или мистификатор? Какое там! Обыкновенная хорошая женщина, немного болтлива, но о своих виденьях или привиденьях рассказывает с глубочайшей верой.

«Откуда ей пришло в голову, что пани Ляттер хотела выдать меня за своего сына? Вторая дочь!.. Впрочем, ей могла сказать об этом Эля! Так или иначе этот странный апостол спиритизма напомнил мне о моем долге. Эля должна, должна выйти замуж за пана Стефана!»

Когда Мадзя подумала об этом, ей представился пан Стефан, красивый, несмотря на свое безобразие, исполненный энергии и благородства, наконец, такой любезный с нею.

«Пани Арнольд права: когда пан Стефан рядом с Элей, он весь в ее власти. Сколько раз я сама это видела! Несносный бабник! Как он поглядывает даже на меня! Да и Ада не скрывает, что он не пропустит ни одной юбки. Ну конечно, если Эля захочет, он женится на ней. И это будет самое лучшее!..»

Она тихо вздохнула, стараясь не думать о пане Стефане. Какое ей до него дело? Она уважает его, восхищается им — вот и все. Но как он благороден, как прекрасен в своих порывах и как добр, когда старается не ухаживать за ней, ведь она гостья его сестры. Нет ничего удивительного, что эти аристократки рады отбить его у Элены. Но он должен стать мужем Элены! Только Элены, наперекор всем этим светским барышням. По склонностям, по всей своей стати, а главное, по красоте она тоже аристократка. Ну, которая из них, пусть даже самая титулованная, может сравниться с нею?

Глава шестнадцатая

На горизонте появляется пан Згерский

Через несколько дней на углу Маршалковской и Крулевской с тяжелой синей конки соскочил пан Згерский и, как огромный мяч, подкатился прямо под ноги Мадзе. Он широко раскланивался и утирал с лысины пот.

— Какое счастье, что я встретил вас! — воскликнул он. — Я даже хотел приехать к вам засвидетельствовать свое почтение. Вам не через Саксонский сад?

— Что ж, пожалуй.

— Вы всегда одинаково добры. Какой жаркий день! Не хочется верить, что сейчас апрель. В саду как будто прохладней, да и весенний пейзаж для вас самая прекрасная рамка. Посмотрите, кое-где уже пробились светло-зеленые стебельки травы! И почки, честное слово! Малюсенькие! Почечки, можно сказать, а уже завязались. А небо? Взгляните, какая лазурь! А эти облачка, белые, как лебяжий пух на шейках у дам на балу… Вы сегодня прелестны, как… как всегда! Решительно не могу подобрать сравнения. Не знаю, весна ли на меня действует или вы, но я чувствую себя возрожденным…

— У вас ко мне дело? — прервала его Мадзя.

— И всегда одинаково скромны, — говорил Згерский, сладко улыбаясь и ласкающим взглядом быстрых глазок окидывая Мадзю. — Да, дело, и не одно…

— Любопытно знать…

— Прежде всего личное. При всякой, даже мимолетной встрече с вами, меня в первую минуту охватывает неприятное чувство, мне как будто стыдно, что все-таки я нехороший человек. Но прошла эта первая минута, и я вознагражден: я чувствую, что стал как будто лучше.

Он говорил так горячо и деликатно, так убежденно, что смущенная Мадзя не могла на него сердиться.

— Ну, а какое у вас еще дело ко мне? — спросила она с легкой улыбкой, а про себя прибавила:

«Какой смешной комплиментщик!»

— Это уже не личное дело, а потому оно важнее, — ответил Згерский, меняя тон. — Речь идет о человеке, который для вас не безразличен…

— Догадываюсь: об Эле! О, вы, может, думаете, что я забыла про наш уговор? Тогда у Корковичей…

— Какой уговор? — удивился Згерский.

— Мы ведь хотели позаботиться об ее будущности, и я сразу догадалась, что речь идет о ней и о пане Сольском, о свадьбе, которую Эля так опрометчиво расстроила. Но я надеюсь, что все уладится…

— Что? Какая свадьба? Какой пан Стефан? Я ведь тоже Стефан. Но если вы имеете в виду панну Элену и пана С., то простите, сударыня, я об этом и не помышлял.

— Но я помню ваши слова: мы должны заняться будущностью этих двух детей, то есть Эленки и ее брата…

— Мои слова? — с изумлением спросил Згерский, остановившись посреди аллеи и сложив на груди руки. — Из этих двух детей, как вы их называете, панна Элена интересуется сейчас, ясное дело, с какими намерениями, молодым Корковичем. А что касается пана Казимежа, то это мот, которому нужны только деньги, и наглец, который на дружеские замечания отвечает самым неприличным образом. К планам, о которых вы говорите, я не желаю иметь никакого касательства. Я хотел сообщить вам важную новость, касающуюся нашего благороднейшего пана Стефана.

— Не правда ли, редкого благородства человек? — с восторгом подхватила Мадзя.

— Это необыкновенный человек! Это, панна Магдалена, гений ума, энергии, характера! Это человек, который просто наносит ущерб людям оттого, что не занимает самого высокого положения. Ум, сердце, воля — и все это в наивысшей степени, — вот, по моему мнению, пан Сольский…

Казалось, в порыве неумеренного восторга Згерский взлетит над Саксонским садом.

— Ах, как это верно!

— А сколько мне приходится бороться за него! — воскликнул Згерский, красноречиво глядя на Мадзю. — Как под него подкапываются, какие строят козни!

— Что вы говорите? — испугалась Мадзя.

— В эту минуту, — понизив голос, продолжал Згерский, — капиталисты создают против него союз, они хотят употребить все средства, чтобы не дать ему построить сахарный завод, а ведь он распорядился уже свозить материалы. Эти люди говорят, что пан С. перехватил у них инициативу, что в будущем году они хотели начать в тех же местах строительство сахарного завода, а с паном С. думали заключить контракт на поставку сахарной свеклы.

— Что же это за люди?

— Капиталисты, ну и аристократия, которая зависит от них. Они не выносят, когда кто-нибудь становится им на пути, и тогда ни перед чем не останавливаются! — прибавил он еще тише.

— Это ужасно! — прошептала Мадзя, со страхом глядя на Згерского, который в эту минуту скромно опустил быстрые глазки.

— Хоть я пану Сольскому человек чужой, но я делаю и буду делать все, что могу, для того чтобы предупредить катастрофу.

— Да что же они могут ему сделать?

— Они могут портить работы, бунтовать рабочих, подбрасывать плохие материалы, возбуждать против него соседей и в результате — могут довести его до банкротства. Так что вы предостерегите пана Сольского, конечно, не упоминая моего имени…

— Что вы! — возмутилась Мадзя. — Кто же лучше вас может его информировать?

— Как хотите, — холодно ответил Згерский, но черные глазки совсем спрятал под ресницы. — Пан Сольский, — прибавил он, — в одном не должен сомневаться: во мне он найдет преданного человека, который, оставаясь неизвестным, будет блюсти его интересы и предупредит о всякой интриге.

— Ужас! — вздохнула Мадзя, в равной мере потрясенная и опасностью, которая грозила Сольскому, и преданностью Згерского.

— Ну вот мы и пришли, — сказал ее спутник, снова широким жестом снимая шляпу и кланяясь до земли, разумеется, насколько позволяло весьма округлое брюшко. — Спасибо за счастливые минуты, которые вы мне подарили, — вздохнул он, — и позвольте вверить вам интересы пана Сольского.

Затем он взял Мадзю за руку и, сладко глядя ей в глаза, прибавил:

— Панна Магдалена, объединимте наши усилия, и наш возлюбленный гений преодолеет все препятствия!

Еще один взгляд, еще один поклон, еще один поворот головы — и пан Згерский покатился, как бильярдный шар, в неведомое пространство. Когда Мадзя исчезла из его глаз, он повернул в противоположном направлении и, игриво озираясь на дам, направился в известное кафе пить кофе. Там ежедневно собирались господа, блюдущие, как и он, чужие интересы, посредники в купле и продаже, устройстве займов, завязывании новых знакомств и сборе информации обо всем и обо всех, кто только мог принести доход человеку со скромными средствами.

Вернувшись домой, Мадзя в волнении бросилась к Аде и попросила позвать пана Стефана. Когда тот пришел, она рассказала ему о разговоре со Згерским.

— Что же вы так взволновались? — спросил Сольский, с улыбкой глядя на нее.

— Но ведь вам грозит опасность!

— И вас это испугало? — снова спросил Сольский.

Мадзя умолкла в смущении.

Брат и сестра обменялись мимолетными взглядами.

— Успокойся, Мадзя, — сказала Ада. — Эти господа ничего Стефану не сделают. Об их претензиях мы давно знаем, а пан Згерский, видно, заинтересован в Стефане, вот и напугал тебя.

— Но он очень расположен к пану Стефану, — с живостью возразила Мадзя. — Он так верно определил его характер, говорил, что, даже оставаясь чужим и неизвестным, будет блюсти его интересы, потому что не может не питать симпатии к человеку незаурядному…

— Ах, ах! — захлопал в ладоши Сольский. — Пан Згерский верно определил мой характер! Нет, решительно я должен с ним познакомиться.

— Кто это? — спросила Ада.

— Ловкий делец, быть может, немного лучше других, — ответил брат. — Он станет приносить мне сплетни, — а вдруг которая-нибудь пригодится, — ну, а я дам ему полсотенки в месяц. Столько, сколько он брал у покойницы Ляттер процентов, что, увы, у него сорвалось!

Мадзя слушала, надувшись.

— Вы сердитесь? — обратился к ней Сольский.

— Вы не верите человеку, который отзывается о вас с величайшим уважением.

— Да верю же, верю! — ответил Сольский. — Если вы скажете, что у Згерского крылышки херувима, я и этому поверю. В конце концов как-нибудь мы узнаем его поближе.

Он простился с обеими барышнями и, напевая, ушел к себе.

Ада некоторое время смотрела на Мадзю. Затем подсела к ней и, обняв, спросила:

— Скажи мне, но только откровенно, совершенно откровенно: что ты думаешь о Стефане?

— Я думаю то же, что и Згерский: в твоем брате совместились все достоинства в наивысшей степени: ум, сердце, воля. Кроме того, он самый благородный человек из всех, кого только я знаю, — ответила Мадзя тоном глубокого убеждения.

Ада поцеловала ее.

— Это хорошо, это очень хорошо, что ты так о нем думаешь, — сказала она, подавляя вздох.

— И потому я тебе вот что хочу сказать, — продолжала Мадзя. — Такой человек должен быть счастлив. Мы обязаны позаботиться о том, чтобы он нашел свое счастье. Я хочу сказать тебе, что он должен жениться…

— Ты права, — уронила Ада.

— И мы с тобой и с пани Арнольд должны сделать все, чтобы помирить его с Элей. У Эли есть недостатки, но у кого же их нет? А пану Стефану нужна именно такая жена.

Ада отодвинулась и пристально посмотрела Мадзе в глаза.

— И это говоришь ты? — спросила она.

— Я ведь права. Пан Стефан человек незаурядный, но Эленка тоже незаурядная женщина. Как она хороша, талантлива, а как горда! Сказать по правде, я не люблю ее даже так, как Цецилию, которой ты устраиваешь место в Язловце. Но должна тебе сказать, когда я гляжу на Элену, я преклоняюсь перед ней, — в этой женщине есть что-то царственное. Правда, она себялюбива, но, видно, знает себе цену, знает, как она обаятельна.

Ада тряхнула головой. Глаза Мадзи, ее слова дышали такой искренностью, что нельзя было усомниться в них.

— А ты не думаешь, что могут быть женщины лучше Эли? — спросила Ада.

— Может быть, в высшем обществе или за границей, — наивно ответила Мадзя.

Панна Сольская рассмеялась.

— Ах ты, ты! — сказала она, осыпая подругу поцелуями.

Затем Ада стала рассказывать Мадзе о делах женского союза, сообщила, что, наверно, будет открыт приют для учительниц, а в будущем, быть может, и для бедных матерей, что в мастерской трикотажных кофточек работает тридцать девушек и что дамы из общества дали согласие купить шестнадцать кофточек. Наконец, она открыла Мадзе, что сегодня ее интересуют только трудящиеся женщины и бедные девушки и порою мучит совесть оттого, что она забросила свои мхи и лишайники.

— Представь, я не делаю сейчас и четвертой части тех наблюдений, которые делала раньше, — закончила она с огорчением.

Прошла пасха, которая особенно запомнилась Мадзе, — в эту пору она познакомилась с некоторыми родственниками Сольских. Независимо от возраста и титула, все они были с Мадзей предупредительно вежливы. Но от них веяло таким холодом, что разговоры с ними были для девушки сушим мученьем. Она бы отказалась от всех богатств и почестей, бежала бы куда глаза глядят, если бы ей пришлось чаще встречаться с этими важными барами, которые каждым словом, каждым взглядом и жестом показывали, что она чужда им и даже неприятна.

Дамы помоложе делали вид, что не замечают ее; здороваясь или прощаясь с нею, они смотрели мимо, на стенку или в потолок. Только какая-то старушка минуты две довольно мило с нею побеседовала, и то лишь затем, чтобы сказать с улыбкой, что Ада, видно, подпала под ее, Мадзи, влияние, раз на пасху наотрез отказалась принять участие в сборе пожертвований на бедных.

На третий день пасхи Мадзя сказала себе, что, если эти визиты и знакомства не кончатся, она, невзирая на всю свою привязанность к Сольским, уйдет от них. И тут же Мадзя задалась вопросом, а как эти баре держались бы с Эленой Норской, вынесла ли бы она их общество? Мадзя решила, что панна Элена сумела бы поставить на место этих высокомерных людей и чувствовала бы себя в своей стихии.

«О, Эленка не чета мне!»

Но пасха прошла, визиты кончились. Мадзя вернулась к своим занятиям в пансионе, где ее окружали все большим вниманием, Ада — к своим делам в женском союзе, где благодаря ей увеличились и число членов и средства, пан Стефан — к своим совещаниям с предпринимателями и техниками по поводу сахарного завода.

А солнце меж тем поднималось все раньше, садилось все позже и все выше ходило по небу. В городе стало сухо, люди надели весенние наряды, на улицах стали продавать голубые пролески с фиалковым корнем; сад Сольских покрылся молодой травой, а столетние деревья почками, которые ждали только дождя, чтобы распуститься.

Однажды Сольский вошел в комнату к сестре, у которой сидела Мадзя, и весело сказал:

— Наконец-то мы заключили договор с поклонником панны Магдалены.

— Каким поклонником? — покраснела Мадзя.

— Не единственным, но одним из самых пылких. С паном Згерским.

— Какое он производит впечатление? — спросила Ада.

— Салонный шаркун, сладок и любезен до приторности. В общем, человек, которому не надо открывать дверь, он сам откроет, если захочет.

Сольский расхаживал по комнате и щелкал пальцами.

— Ты доволен? — спросила Ада.

— Доволен. Кажется, это пройдоха! Чем иметь такого в противниках, лучше держать его в хвосте. То есть в хвосте это было бы неприятно, а так, сбоку. Так или иначе, ваша рекомендация, панна Магдалена, очень удачна. И если вы можете порекомендовать мне еще хоть двадцать человек, я буду вам очень благодарен.

— Нет, что вы! Впрочем, вы уже, наверно, слышали, я уверена, что слышали…

— О ком? — с любопытством спросил Сольский.

— О пане Файковском…

— Файковский?.. Гм!.. Файка, трубка, табачок! Великолепная фамилия. Что у него, табачный магазин?

— Что вы, он аптекарь, провизор!

— Что ж, расскажите нам о Файковском, который не оправдал своей табачной фамилии, — попросил Сольский.

— Ах, это целая история, — начала Мадзя. — С паном Файковским я познакомилась в Иксинове, он служил там в аптеке. Знакомство у нас было шапочное. Я только отвечала ему на поклоны, потому что он хорошо отнесся к бедной Стелле, когда она приехала к нам с этим концертом, помнишь, Ада? Ах, боже мой, и что теперь с нею? Наверно, бедняжка умерла!

— Но ведь это уже новая история, — прервал ее Сольский. — А что же с паном Файковским?

— Так вот, — продолжала Мадзя, — пан Файковский приехал сюда, чтобы поступить на работу в аптеку. Знаешь, Ада, он потерял в Иксинове место, потому что был лунатиком и, представь себе, из кухни взбирался по водосточной трубе на второй этаж!

— Так, — сказал Сольский, — ну, а в Варшаве он что, уже не лунатик?

— Не знаю. Он познакомился тут с учительницей из пансиона панны Малиновской, ты ее знаешь, Ада, с Жаннетой…

— Ах, это та, с печальным личиком? — спросила Ада.

— Нет, уже не печальным. Впрочем, я не то говорю, она была одно время весела, а сейчас стала еще печальней. Представь, они познакомились с паном Файковским, ну — и полюбили друг друга…

— Это «ну» просто великолепно! А всякое ли знакомство кончается любовью, или это привилегия аптекарей?

— Не мешай, Стефек! — остановила его сестра.

— Итак, — продолжала Мадзя, — они любят друг друга, а обвенчаться не могут, пока у него не будет собственной аптеки или хорошего места, так, чтобы хватило на двоих. Жаннета говорит, что она готова давать уроки, только бы все это кончилось!

— Скажите! — вставил Сольский.

— Да не прерывай же, Стефек!

— И вот представь себе, позавчера останавливает меня заплаканная Жаннета и говорит: «Милая Мадзя, кажется, у пана Сольского на сахарном заводе будут доктор и аптека. Спроси, не найдется ли там местечко для бедного Файковского? Он очень способный аптекарь, — говорит Жаннета, — сам делает анализы. А какой тихий, трудолюбивый…»

— И видно, уже излечился от лунатизма, — сказал в сторону Сольский. — Все понятно! — сказал он громко. — Вы хотите осчастливить этих влюбленных?

— Но что же я для них могу сделать? — пожала плечами огорченная Мадзя.

— А я этого пана Файковского — и почему бы ему не зваться, ну хоть Ретортовским? — должен назначить в аптеку при заводе?

— Ах, если бы вы это сделали! — воскликнула Мадзя. — Они так грустят, так любят друг друга!

— Ада, сестра моя, — торжественно произнес Сольский, останавливаясь посреди комнаты, — Ада, скажи панне Магдалене, что ее протеже, пан Файковский, уже назначен в аптеку на нашем заводе. Но с одним условием: он должен жениться на заплаканной панне Жаннете. Ну, и само собой, для этого надо, чтобы меня не вышвырнули с завода наши противники…

Мадзя вместо ответа схватила Аду в объятия и начала осыпать поцелуями ее лицо и руки.

— Ада, — сказала она, — скажи своему брату, что он ангел!

Слезы навернулись у нее на глаза, когда она посмотрела на пана Стефана.

Сольский подошел к Мадзе и поцеловал ей руку.

— Это вы ангел, — ответил он, — потому что не только даете нам возможность делать людей счастливыми, но вдобавок думаете, что мы оказываем им милость. А на деле наоборот. Да, да, — прибавил он, — пусть женятся влюбленные, мы им поможем!

— А ведь Мадзя хочет устроить и твое счастье, — уронила Ада. — Перед пасхой она вовлекла меня в заговор, мы хотим помирить тебя с Эленой и, естественно, соединить вас…

— Ах, Ада! — воскликнула потрясенная Мадзя, закрывая рукой глаза. — Ну как ты можешь говорить такое?

По лицу пана Стефана было видно, что он неприятно удивлен.

— Вы советуете мне сделать этот шаг? — спросил он после минутного раздумья. — Что ж, может быть, я и в этом случае послушаюсь вас…

— Как это было бы хорошо! — прошептала Мадзя.

— Возможно, возможно, — ответил Сольский. — Посмотрим, насколько верен ваш совет… А пока пан Файковский получит место в заводской аптеке.

Он походил еще немного по комнате и вышел мрачный.

— Уж не обиделся ли на меня пан Стефан? — с испугом спросила Мадзя у Ады.

— Ну что ты! Он, наверно, вспомнил о своих отношениях с Эленой и расстроился. Ничего, это пройдет, — ответила Ада.

— Какой он хороший, какой благородный, он просто святой человек! — говорила Мадзя, пряча лицо на плече Ады.

Глава семнадцатая

Брат и сестра

В доме Арнольдов панна Элена занимала большую веселую комнату, обставленную так же, как когда-то у матери. На окнах висели те же занавески, под потолком та же лампа с голубым абажуром, мебель и безделушки остались те же, из них самым роскошным было трюмо, которое у хозяйки пользовалось особым почетом.

В конце апреля, после полудня, панна Элена сидела у себя в комнате с братом. Устроившись на голубом диванчике, она хмуро глядела на свой башмачок, а пан Казимеж в возбуждении расхаживал по комнате.

— Так отчим, — сказала сестра, — не хочет одолжить тебе денег?

— Он бы дал, да ему самому нужны.

Панна Элена с печальной улыбкой покачала головой.

— И ты думаешь, что мне никогда не понадобятся деньги, что у меня целое состояние и часть доходов от него я могу употребить на покрытие твоих бешеных трат?

— Даю тебе слово, Эля, это в последний раз. Я принял предложение и буду работать на железной дороге. К черту знакомства, которые поглотили столько времени и денег и ничего мне не дали. Но последний свой долг я обязан вернуть для того, чтобы порвать отношения.

— Тысяча рублей… — говорила панна Элена. — Я за границей столько не истратила!

— Ну, не говори, милочка! — прервал ее брат. — Ты истратила больше, хотя ни в чем не нуждалась.

Красивое лицо панны Элены покрылось румянцем.

— Когда ты поступишь на службу?

— На будущей неделе.

— А жалованье?

— Полторы тысячи.

— За что же они будут платить тебе такие деньги?

— Хорошенькое дело! — вспылил пан Казимеж. — За знание языков, экономики, наконец, за связи!

Пан Казимеж, видно, был очень рассержен: он остановился перед сестрой и с дрожью в голосе произнес:

— Это не моя вина. Я тратил деньги, стремясь к лучшему. И мое положение было бы сегодня совсем иным, все удалось бы вернуть с лихвой, если бы не твой каприз! Порвав с Сольским, ты подставила мне ножку! К шурину Сольского относились бы совсем иначе.

— Но ты уже был его будущим шурином, а чего достиг, только долгов наделал? Да и Сольский, насколько мне известно, держится в стороне от тех господ, которые раздают должности.

— Да он бы сам для меня что-нибудь устроил, он мне часто делал намеки насчет моей будущности. Сейчас он собирается строить сахарный завод. Я мог бы стать у него управляющим с жалованьем в четыре, пять тысяч…

— Ха-ха-ха! — расхохоталась панна Элена. — Ты — управляющий, да еще у Сольского!

— Что ж, смейся, раз испортила мне карьеру. Право, я иной раз спрашиваю себя: да выказала ли ты хоть раз в жизни участие в чьей-нибудь судьбе? Только не в моей и даже не матери…

Панна Элена стала серьезной и, сурово глядя на брата, воскликнула:

— Как тебе не стыдно бросаться такими словами? А ты-то выказал? Уж не в судьбе ли матери, к которой ты ласкался только тогда, когда тебе нужны были деньги? Или в моей, что я, вместо того чтобы найти в тебе опекуна, вынуждена жить у чужих людей?

— Отчим тебе не чужой человек. Наконец, у него семья, а я холостяк.

— Так женись, стань порядочным человеком, и устроишь свою жизнь. Как сказать, пожалуй, это я испортила из-за тебя свою будущность.

В прихожей раздался звонок. Панна Элена умолкла, а пан Казимеж, который хотел было ответить ей, прикусил губу.

— Кажется, кто-то из твоих поклонников, — пробормотал он.

— Что ж, я попрошу у него для тебя место управляющего, — ответила Элена.

Вошла Мадзя.

При виде ее на лице панны Элены промелькнуло неприязненнее выражение, а пана Казимежа точно подменили. Он робко поздоровался с Мадзей, и его сердитые за минуту до этого глаза засветились нежностью.

Мадзя тоже смутилась. Она не думала, что встретит у Элены пана Казимежа.

— Как поживаешь, Мадзя? — спросила панна Элена, холодно отвечая на поцелуй гостьи. — Вот у нее попроси местечка, — обратилась она к брату, — она найдет тебе получше, чем на железной дороге.

— Я? — удивилась Мадзя.

— Только, милочка, пожалуйста, не притворяйся, — говорила панна Элена. — Все знают, что ты составила протекцию Згерскому, потом жениху Жаннеты… Ах да, еще какой-то гувернантке из провинции…

В эту минуту в комнату вбежал вприпрыжку красивый мальчик и крикнул по-французски:

— Эленка, тебя зовет папа!

Он схватил Элену за руку и потянул из комнаты.

— Ты не поздоровался, Генрик, — сделала ему замечание панна Элена.

— Ах да, простите! — смеясь, воскликнул мальчик.

Он подал Мадзе руку и снова потянул панну Элену.

Когда в дальних комнатах затих смех мальчика я шум шагов панны Элены, Мадзя спросила у пана Казимежа:

— Неужели Эленка сердится на меня?

— Сердится, только не на вас, а на меня, — ответил пан Казимеж. — Ей трудно примириться с мыслью, что после всех надежд и таких расходов я решил пойти на службу, разумеется, государственную, на железной дороге. Представляю себе, — продолжал он с горечью, — как удивятся мои вчерашние друзья, когда узнают, что Норский стал железнодорожным чиновником с окладом в полторы тысячи рублей! Бедная мама! — воскликнул он после минутного молчания. — Не о такой будущности мечтала она для меня. Года не прошло, как я сам решил проститься с иллюзиями. Не только потому…

— Зачем же вы так торопитесь с выбором занятия? — сочувственно глядя на него, спросила Мадзя.

— Верней сказать, я опоздал, сударыня, — ответил он, усаживаясь рядом с Мадзей. — Если бы я сделал это год назад, я не растратил бы кучу денег на эти мерзкие связи, успел бы получить уже две-три тысячи жалованья и… мог бы подумать о семейном счастье, — вполголоса прибавил он, опуская глаза.

— Но откуда такое внезапное решение? К чему это? — говорила смущенная Мадзя, высвобождая руку, которую взял пан Казимеж. — Перед вами только открывается мир, так откуда же это разочарование?

— Не разочарование, а логичный вывод. Вся моя заслуга заключается в том, что, невзирая на молодость, я обнаружил, что бороться с судьбой бессмысленно.

— Но разве вас преследует судьба? Я считаю, напротив, — запротестовала Мадзя.

Он покачал головой.

— Когда я был ребенком, — заговорил он, словно грезя наяву, и красивые его глаза потемнели, — мама мечтала для меня о дипломатической карьере. Она часто говорила мне об этом, требовала, чтобы я изучал иностранные языки, учился играть на фортепьяно, танцевать, шаркать ножкой и штудировал всеобщую историю. В шестнадцать лет я чуть ли не наизусть знал Моммсена, не считая множества экономических и юридических трудов. Вскоре мама убедилась, что, по причинам, от нас не зависящим, я не могу мечтать о дипломатической карьере. Но семя уже было брошено. И когда я вынужден был проститься с мечтой о титуле его превосходительства, я сказал себе: буду трибуном. Вы, может, слыхали, как преуспел я на этом поприще. Везде молодежь видела во мне своего вождя, а старики — надежду. «Ему многое суждено свершить!» — говорили они. Я вошел в среду аристократии и плутократии, во-первых, для того чтобы добиться соответствующего положения, во-вторых, для того чтобы познакомиться поближе с этой средой и избрать орудие для достижения своих целей. Я жуировал, сорил деньгами — это верно! Но я делал это не слепо, а с умыслом. Это были ступени на пути к карьере, но не идеалы.

Мадзя слушала его, как пророка; пан Казимеж воодушевлялся и все больше хорошел.

— Но там, — продолжал он, — в золоченых салонах, меня постигло самое тяжелое разочарование. Нашлись такие, которые с удовольствием пользовались моей щедростью, но никого не нашлось, кто мог бы понять меня. Я умею быть душой общества, и все пользовались этим и забавлялись напропалую, выжимая меня, как губку. Должен сказать, что не только княжеские короны прикрывают тупые головы. Под фригийской шапочкой демократии можно встретить гораздо больше глупцов, к тому же плохо воспитанных, крикливых и надменных. Демократическая молодежь, с которой я не церемонился, видя, что я принят в высшем свете, где ее отцов не пускали дальше передней, эта молодежь покинула меня. Она не способна была понять мои замыслы и решила, что я предал ее дело, тем более что я не привык исповедоваться за пивом и сосисками. Во мнении этих санкюлотов, — прибавил он с ударением, — мне очень повредил слух о том, что Элена выходит замуж за Сольского. Так кончилась моя карьера трибуна, — заключил он с иронией, которая была ему очень к лицу. — А поскольку состояния у меня нет, что же мне еще делать, как не добиваться положения в управлении железных дорог? Я не сомневаюсь, что сделаю карьеру, но это надежда человека, потерпевшего крушение, который с большого корабля попал на уединенный берег и уверен разве только в том, что не умрет от голода.

Из дальних комнат долетел голос панны Элены, через минуту она вошла в комнату.

— Казик, — сказала она брату, который успел уже отскочить к окну, — отчим ждет тебя. Целуй же! — сказала она, протягивая руку.

— Ты дашь мне денег? — спросил он. — Ах, какая ты хорошая! — И он с жаром осыпал поцелуями ее руки, а потом поцеловал в губы.

— Деньги даст отчим, я только поручилась за тебя, — ответила сестра.

Когда брат выбежал из комнаты, панна Элена обратилась к Мадзе.

— Что это ты так пылаешь? — спросила она, насмешливо глядя на Мадзю. — Уж не разговор ли с моим братом привел тебя в такое смущение?

— Это я с тобой хотела поговорить о важном деле, — ответила Мадзя тоном, который удивил ее самоё.

— Воображаю! — обронила панна Элена.

Она удобно уселась на диванчике и стала любоваться своей ножкой. Мадзя села около нее в креслице.

— Ты знаешь, — начала Мадзя, — последним человеком, с которым перед смертью говорила твоя мать, была я…

— Ну-ну-ну! Это что за вступление? А какой тон? Прямая панна Говард! — прервала ее Элена.

Но Мадзя с непривычной для нее холодностью продолжала:

— Я пользовалась у твоей матери некоторым доверием.

— Ах вот как!

— Она часто говорила со мной о тебе. И вот что я скажу тебе: ты не представляешь, как она хотела, чтобы ты вышла замуж за пана Стефана, и не догадываешься, каким ударом был для нее слух о том, что между вами начались недоразумения. Тогда… в Италии…

— Что же дальше? — спросила панна Элена. — После такого пролога я жду драматического конца.

— Я не имею права сказать тебе все, что я знаю, — продолжала Мадзя, — но об одном прошу тебя: хоть ты и ни во что не ставишь меня, отнесись к моим словам со всей серьезностью. Так вот слушай, помирись с паном Стефаном и исполни волю матери.

Панна Элена похлопала себя рукой по уху.

— Не ослышалась ли я? — спросила она, глядя на Мадзю. — Ты, Магдалена Бжеская, гробовым голосом заклинаешь меня именем покойной матери выйти замуж за Сольского? Ну милочка, на такой смешной комедии мне еще не приходилось бывать!

— Кто же из нас играет комедию? — спросила оскорбленная Мадзя.

Панна Элена скрестила руки на груди и, глядя на Мадзю пылающим взором, произнесла:

— Ты являешься сватать меня за Сольского, а сама вот уже несколько месяцев напропалую кокетничаешь с ним?

— Я… с паном Стефаном? Я кокетничаю? — скорее с изумлением, чем с гневом, спросила Мадзя.

Панна Элена смешалась.

— Об этом все говорят, — сказала она.

— Об этом все говорят! Ты извини меня, но что говорят о тебе, о твоем брате? Что, наконец, говорили о…

Тут Мадзя умолкла, словно испугавшись собственных слов.

— Сольский любит тебя. И говорят, женится на тебе… Видно, в его сердце пришел твой черед, — сказала панна Элена.

Мадзя рассмеялась с такой искренностью, что этот смех разуверил панну Элену больше всяких слов.

— Может, ты и не кокетничаешь с ним, — продолжала она со все возрастающим смущением, — но если он захочет на тебе жениться, выйдешь и прыгать будешь от радости…

— Я? Но об этом никогда и речи не было! Я никогда и не помышляла об этом и, если бы даже — упаси бог! — пан Стефан сошел с ума и сделал мне предложение, я бы никогда за него не вышла. Я и оправдываться не хочу, — говорила Мадзя, — потому что не понимаю, как можно, будучи в своем уме, верить подобному вздору! Ведь если бы в этом была хоть крупица истины, я бы не жила у них! А так живу и буду жить, хотя бы для того, чтобы заткнуть рот сплетникам, которых я просто презираю. Это все равно что болтать о тебе, будто в тебя влюблен пан Арнольд и ты собираешься за него замуж…

— Это другое дело. За Сольского ты можешь выйти.

— Никогда! — воскликнула Мадзя.

— Извини, но я не понимаю почему? — ответила панна Элена. — Ты ведь ему не сестра.

— Я уважаю пана Стефана, восхищаюсь им, желаю ему счастья, потому что это благороднейший человек, — с жаром говорила Мадзя. — Но все достоинства, какими он владеет, не засыпали бы пропасти, которая разделяет нас. Боже! — она задрожала при этих словах. — Да для меня, бедной девушки, лучше смерть, чем лезть в общество, которое уже сегодня от меня отворачивается. У меня тоже есть гордость, — с воодушевлением закончила Мадзя. — И я предпочла бы стать служанкой у бедняков, чем войти в семью, в которой я была бы чужой.

Панна Элена слушала ее, опустив глаза, лицо ее покрылось румянцем.

— Ну, в наше время, — сказала она, — образование и воспитание стирают разницу в богатстве.

— И поэтому ты можешь стать женой пана Стефана, — подхватила Мадзя. — Твой отец был богатым помещиком, имел деревни. Мать с головы до ног была светской дамой. Да и ты сама, хоть у тебя нет состояния, светская дама и можешь импонировать семье мужа. А я дочь доктора из маленького городишка, и предел моих мечтаний открыть школу на несколько классов! Ясное дело, я привязана к Сольским, ведь они обещали устроить меня в школу при своем заводе. Я буду обучать детей их служащих и рабочих, вот моя роль в их доме.

Хмурое лицо панны Элены прояснилось, как красивый ландшафт, когда из-за туч проглянет солнце.

— Извини, — сказала она и, нагнувшись, горячо поцеловала Мадзю.

— Вот видишь, вот видишь, какая ты нехорошая! — говорила Мадзя, прижимая ее к груди. — За всю напраслину, которую ты на меня взвела, ты должна помириться с паном Стефаном. Помни, — прибавила она, понизив голос, — этого хочет твоя бедная мать…

— Но не могу же я сделать первый шаг, — задумалась панна Элена.

— Он сделает, только больше его не отталкивай. О, я об этом кое-что знаю, да, да! — прошептала Мадзя.

В другой комнате раздался тихий скрип, и на пороге появился пан Казимеж. Он весь сиял: у него смеялись губы, лицо, вся фигура. Но при виде Мадзи признаки радости исчезли, на лбу показалась тонкая морщинка, а в глазах тень меланхолии. С таким выражением он был очень хорош, особенно когда волосы у него были немного растрепаны.

Панна Элена была так увлечена, что, не спрашивая брата о результате разговора с отчимом, воскликнула:

— Знаешь, это все сплетни о Мадзе и Сольском!

У пана Казимежа вид в эту минуту был такой, точно он пробудился ото сна. Он уставился глазами на Мадзю.

— Она клянется, — продолжала сестра, — что никогда не вышла бы за Сольского и что Стефек вовсе в нее не влюблен.

У Мадзи защемило сердце.

— К тому же, — говорила панна Элена, — наша благонравная Мадзя как нельзя верней определила свою роль в их доме. Стефек обещал назначить ее в школу при сахарном заводе, и она говорит, что будет обучать детей его служащих и рабочих и потому привязана к Сольским.

Каждое слово красавицы, произнесенное с насмешливой улыбкой, ранило душу Мадзи.

«Ах, какая она безжалостная, какая неделикатная!» — думала девушка.

— Ничего не понимаю, — произнес пан Казимеж.

— Поймешь, — уже серьезно заговорила панна Элена, — если я скажу тебе, что панна Бжеская уговаривает меня, во-первых, помириться со Стефеком, а во-вторых, выйти за него замуж. Слышишь: это Бжеская советует, от которой у них нет секретов!

— Ура! — крикнул пан Казимеж и запрыгал по комнате. Меланхолия исчезла, как спугнутый заяц из борозды. — В таком случае, милая Эля, ты не станешь напоминать мне о тысяче рублей…

— Будь покоен! — с победоносным видом ответила панна Элена, — я отдам тебе и те деньги, которые еще у меня остались.

Мадзя никогда не могла отдать себе отчет в том, какие чувства владели ею в эту минуту. Ей казалось, что она попала в омут, из которого надо вырваться.

Она встала и протянула Элене руку.

— Ты уходишь? — спросила панна Норская, не обращая внимания ни на молчание Мадзи, ни на ее бледность.

— До свидания, сударыня, — сказал пан Казимеж тоном, который сделал бы честь самому чванливому родственнику Сольского.

«Что же это такое?» — думала Мадзя, медленно спускаясь с лестницы.

Она никак не могла примирить ни глубокое разочарование пана Казимежа с его прыжками, ни ту нежность, с какой он разговаривал с нею за минуту до этого, с этим пренебрежительным прощаньем. А Эля, которая уже называет ее Бжеской!..

Однако, когда она прошлась по улице, на свежем весеннем воздухе, в толпе веселых пешеходов, мысли ее приняли другое направление.

«Но я-то ведь тоже в минуту радости забываю о посторонних. А если это доставило им такую радость, что ж, значит, я поступила правильно. Бедному пану Казимежу уже не надо будет убивать на службе свои способности, и он скорее осуществит свои великие замыслы. А Эля? Что ж? Она как все светские дамы. Уж она-то с ними не растеряется, и пан Стефан будет счастлив. Дорогая пани Ляттер, если бы она могла видеть их радость, она бы непременно сказала мне: „Мадзя, ты хорошая девочка, я довольна тобой“. И дом Сольских оживится, о чем так мечтает Ада. И пан Стефан, этот благородный человек…»

Тут течение мыслей ее прервалось. У нее не хватило духа подумать о будущем счастье пана Стефана.

Глава восемнадцатая

Что наделали спиритизм и атеизм

В конце апреля Арнольды пригласили Сольских и Мадзю на вечер, который должен был состояться в годовщину их свадьбы. Они предупредили, что соберется небольшой круг знакомых, среди которых был и пан Дембицкий.

И действительно, одним из первых, кого Мадзя увидела на вечере, был Дембицкий. Он стоял с озабоченным видом у парадной двери, рядом с хозяином дома. Старика можно было бы принять за лакея, если бы не потертый фрак, который к тому же сидел на нем мешком.

— Пан Дембицкий, что же вы не поехали с нами? — спросил Сольский, поздоровавшись с Арнольдом.

— Да я здесь с семи часов, — скривился Дембицкий, кланяясь всем входящим, хотя они не были с ним знакомы. Старик хотел показать, что ему не чужды светские манеры.

По счастью, Ада Сольская взяла его под руку и прошептала:

— Дорогой пан Дембицкий, вы должны весь вечер быть моим кавалером, даже за ужином…

— Отлично! — ответил он с добродушной улыбкой, — а то я не знаю, что делать в этом хаосе.

Они уселись в уголочке и стали беседовать. Однако Дембицкий уставился вскоре голубыми глазами в пространство и забыл о панне Сольской, что в его жизни вовсе не было необычным явлением.

Тем временем Мадзя, которую ввел Сольский, осматривалась в толпе гостей. Ей помогал в этом пан Казимеж, который сегодня был так любезен, как будто хотел загладить в ее памяти впечатление от последней встречи.

«Какой он хороший! — с восторгом думала Мадзя. — Впрочем, он ошибается, если думает, что я тогда обиделась. Я ведь знала, что это они от радости стали так невнимательны…»

— Посмотрите, панна Магдалена, что за народ здесь собрался, — говорил пан Казимеж. — Вот средних лет толстяки, это разные предприниматели, они делали с моим отчимом большие дела. А вон тот немец, с рыжей бородой и усами, будет устанавливать машины на сахарном заводе пана Стефана.

— А! — прошептала Мадзя, желая показать, что ее живо интересует немец, который устанавливает машины.

— Эти молодые люди, вон тот блондин, инженер, со значком на лацкане фрака, и этот красивый брюнет, доктор, ну, и ваш знакомец, Бронислав Коркович, у которого такой вид, точно он разучивает роль Отелло для театрика на Праге, — это все поклонники моей сестры. Могу вас заверить, все они боготворят ее не из корыстных побуждений, — это народ состоятельный. Эля других при своей особе не держит.

— Нужно ли это, пан Казимеж? — спросила Мадзя.

— Что? Состояние влюбленным? Думаю, что нужно, особенно если барышни красивы и требовательны.

— Я не о том… Нужны ли эти молодые люди, когда есть пан Стефан, — понизив голос, сказала Мадзя.

— А это уж тактика моей сестры и вообще дам, — ответил пан Казимеж. — Это вы, женщины, открыли, что самая прочная цепь для мужчин — ревность. Не так ли?

— Не знаю, — ответила Мадзя.

Пан Казимеж прикусил губы и продолжал:

— А теперь обратите внимание на самую любопытную группу. На этих немолодых и некрасивых дам, господина с седыми бакенбардами и другого с блуждающими глазами. Поглядите, какие они все важные! Это адепты спиритизма, ученики и ученицы пани Арнольд. Бойкая бабенка! Совсем недавно поселилась в Варшаве, а уже в добром десятке домов ножки столов и угольники вещают потустороннюю мудрость. Если бы я не знал, что жена отчима воплощение бескорыстия, я бы сказал, что она сделает состояние. К несчастью, общение с духами моему отчиму стоит, кажется, немалых денег. Легче дать ужин на сто персон, чем устроить один удачный спиритический сеанс!

— Вы смеетесь над всем этим? — спросила Мадзя.

— Ну конечно!

Кто-то позвал пана Казимежа, и Мадзя подсела к панне Сольской.

Раскрасневшаяся Ада лихорадочно играла веером.

— Говорят, пан Норский большой волокита, — сказала она Мадзе. — Он и за тобой ухаживает?

— Нет, — ответила Мадзя, чувствуя, что говорит неправду. — Он описывал мне сейчас собравшихся и безжалостно издевался над спиритизмом.

— Как знать, может, он и прав. Не правда ли, пан Дембицкий?

— А о чем вы говорите? — спросил старик, словно очнувшись ото сна.

В эту минуту к ним подбежала панна Норская в белом платье и еще раз нежно поцеловала Аду и Мадзю. Протянув затем с игривой улыбкой руку Дембицкому, она сказала:

— Чувствую, что после истории с этим несчастным биномом я у вас впала в немилость. Если вы и впрямь сердитесь, что ж, приношу извинения. Сегодня я бы так не поступила, я переменилась, — прибавила она со вздохом. — Когда сам изведаешь горе, понимаешь, что никому нельзя причинять неприятности.

Элена была очаровательна. Она стояла так близко, что Дембицкий слышал запах ее тела, и смотрела на старого математика большими темными глазами. Но он ответил с невозмутимым спокойствием:

— Что вы, сударыня! Да и к чему вам бином Ньютона? Это хорошо как вступление к ряду Тейлора, а так!..

— Ах, чудовище! — воскликнула Ада. — С ним говорит женщина, прекрасная, как небесное виденье, а он, вместо того чтобы глаз с нее не сводить, думает о Тейлоре!

Дембицкий в замешательстве развел руками, не зная, что сказать. Но тут вмешался Сольский, который прислушивался к разговору.

— Пан Дембицкий восхищен красотой панны Элены, но весь свой восторг передал мне, — сказал он. — Так что я имею удовольствие восхищаться вдвойне…

— Только сегодня? — поднимая глаза, спросила Элена.

— Ну зачем же! — ответил Сольский. — Вас просит пани Арнольд по хозяйственным делам.

Он подал панне Элене руку, на которую та оперлась с небрежной грацией, и отошел, бросив мимолетный взгляд на Мадзю.

Но Мадзя этого не заметила. Она сидела, опустив глаза, и прислушивалась к острой боли, которая пронзила ей сердце.

— Как хороша Эленка! — шепнула она Аде.

— Сказать по правде, — ответила ей тоже шепотом панна Сольская, — я не могу с этим согласиться! Есть в ней что-то ненатуральное…

Сердце у Мадзи еще больше сжалось.

«Как скоро баре забывают о своих симпатиях!» — подумала она.

Подошел пан Казимеж и, нежно глядя на Аду, завел с нею весьма утонченный разговор, украдкой бросая взгляды на Мадзю. Но панна Сольская играла веером, отвечала холодно и, воспользовавшись первым удобным случаем, ушла с Дембицким поискать комнату попрохладней.

— Не понимаю, что случилось с панной Адой, — с беспокойством сказал пан Казимеж. — В Швейцарии она была так мила со мной…

— Вы слишком редко ее навещаете, — ответила Мадзя.

— Это потому, что с некоторых пор я заметил в ней перемену. Расположением пана Сольского я тоже не пользуюсь, так что… Ну разве не ясно, панна Магдалена, что отсюда следует? Что я, к несчастью, слишком редко вижу вас…

Когда он говорил, лицо его пылало и глаза сверкали. Мадзя в самом деле была прелестна, молодые люди даже спорили о том, кто красивей: словно выточенная панна Элена, в каждом движении которой сквозило сознание своей красоты, или смиренная и тихая Мадзя, которая думала, что она дурнушка.

В толпе поднялся шум. Седоватый адепт пани Арнольд с жаром доказывал, что медиум сегодня в превосходном расположении и надо попросить его устроить сеанс.

— Бьюсь об заклад, — говорил он господину с блуждающими глазами, — что мы увидим нечто из ряда вон выходящее. Пани Арнольд в том состоянии одушевления, когда по воле медиумов столы поднимаются в воздух и даже духи являются в материальной оболочке.

Господин с блуждающими глазами ответил, что в интересах новой науки показать профанам хотя бы стол, летающий в воздухе. А пан Згерский — тут как тут, изъявил готовность попросить почтенную хозяйку дома устроить сеанс.

— Ну, — сказал Мадзе пан Казимеж, — раз за дело взялся Згерский, представление обеспечено. Пойдемте пока отсюда.

Они направились в другие комнаты и чуть не задели пана Бронислава Корковича, спрятавшись за дверью, бледный, с побелевшими губами, он впился глазами в панну Элену, которая напропалую кокетничала с Сольским.

— Итак, панна Магдалена, — заговорил пан Казимеж, когда они очутились в уютном кабинете, — сегодня мы собственными глазами сможем увидеть, как создаются религии. Находится медиум, о котором многое мог бы сказать Шарко, находится несколько фанатиков, которым вера так же нужна, как черный кофе после обеда, появляется какой-нибудь пан Згерский, готовый выступить в качестве посредника, для того чтобы упрочить свое положение, ну и толпа слабых умов, то есть общество, которое, если перестанет думать о боге и загробной жизни, тотчас предается пьянству, воровству, разбою или игре в винт…

— Так вы не верите в духов? — с любопытством спросила Мадзя.

— Я?

— А в бессмертие души?

— Какой души, какое бессмертие?

— Но уж в бога-то вы должны верить, — с отчаянием сказала Мадзя.

Пан Казимеж улыбнулся и пожал плечами.

— Мне пришлось бы прочитать вам целый курс философии, — ответил он, — как я читал университетским товарищам, среди которых встречалось немало верующих. Не будем обманываться, панна Магдалена! Надо брать жизнь, как она есть, и думать прежде всего о том, чтобы ничего не потерять из ее радостей. О горестях за нас подумают люди. А когда придет последняя минута, у нас будет, по крайней мере, утешение, что мы не погубили зря ценный дар природы…

Мадзя всерьез обеспокоилась.

— Но, сударь, как можно сомневаться в существовании души? — воскликнула она. — Я ведь чувствую, мыслю, и я верю в будущую жизнь…

— Где она, эта душа? — спросил пан Казимеж. — Ученые открыли в мозгу жиры, кровь, фосфор, миллионы клеток и волокон, но души не обнаружили. А где прячется эта душа во время крепкого сна или обморока и почему она перестает сознавать окружающее и даже самоё себя, если в мозг поступит на несколько капель крови меньше, чем в состоянии бодрствования? Где была наша душа до нашего рождения? Почему ее не было тогда, когда темя у нас было мягким, почему наши души росли и созревали вместе с телом, почему вершины развития они достигают в зрелом возрасте и слабеют в старости? И не подобна ли душа пламени свечи, которое в первую минуту едва мерцает, потом растет, а когда кончается стеарин, начинает гаснуть? Говорить о бессмертии души это все равно, что утверждать, будто пламя горит, хотя свеча погасла. Пламя — это только горящая свеча, а душа живое тело.

— Стало быть, нет будущей жизни?

— Где же она может существовать? В могиле или в так называемом небе, этой межзвездной пустыне, которая холоднее и темней, чем сама могила? Откуда, наконец, эти дикие претензии на вечную жизнь? Разве не смешна была бы искра, которая, сверкнув на мгновение, обеспечила бы себе сто лет жизни? Все, что имеет начало, должно иметь и конец.

— Это ужасно! — прошептала Мадзя.

— Для больного воображения, — подхватил пан Казимеж. — Человек нормальный так поглощен жизнью, что ему некогда думать о смерти. Когда она постигнет его, он даже не знает об этом: спит без сновидений и, наверно, очень рассердился бы, если бы мы захотели его разбудить.

— Что это вы говорите, сударь? — покачала головой Мадзя. — Я знаю, что такое человеческий организм, знаю, как разумно он устроен. Но откуда он взялся, кто сотворил его и с какой целью? Если смерть это сон, то зачем пробуждать нас от этого сна? Ведь это несправедливо.

— Снова заблуждение! — ответил пан Казимеж. — Мы не можем отказаться от мысли, что природа создана с помощью силы, подобной человеку, у которого есть свои цели, который любит свои творения и жалеет об их уничтожении. В природе такой силе нет места. Земля вращается вокруг солнца, потому что ее толкает вперед инерция, а удерживает около солнца сила притяжения. Кислород соединяется с водородом и образует воду не потому, что люди хотят пить, но в силу химической зависимости; зерно, брошенное в землю, прорастает не потому, что этого хочет какой-то ангел, а под влиянием тепла, влаги и химических веществ, находящихся в почве.

— Хорошо, но к чему все это, к чему? — настаивала Мадзя.

Пан Казимеж снова с улыбкой пожал плечами.

— А почему тучи у нас над головой принимают иногда форму островов, деревьев, зверей и людей? Неужели и эти формы, живущие краткий миг, создаются с какой-то целью, неужели и они хотят жить вечно?

Возбужденная, испуганная Мадзя терзала руками платочек. Пан Казимеж был для нее человеком гениальным, и она не могла сомневаться в истинности его слов, во всяком случае, в эту минуту, когда она заглядывала в его чудные, необыкновенно умные и такие печальные глаза.

Он, видно, уже примирился со страшной судьбой человека, так как же ей восставать против неумолимого закона?

Но как жаль было ей всех умерших, которых она никогда уже не увидит, как жаль было ей собственной души, которая должна угаснуть, хотя любит весь мир! И никто не сжалится над нею, никто не протянет ей руку из межзвездной пустыни, которая страшнее могилы.

Ах, тяжелый был это вечер для Мадзи. Ей казалось, что пан Казимеж за получасовой разговор, который он вел в веселом тоне, разрушил небо и землю, ее прошедшую веру и будущую надежду. И изо всего прекрасного мира не осталось ничего… ничего, кроме них, двоих обреченных.

Она молчала, не сознавая, что творится вокруг, слушая бурю, которая разразилась так внезапно и произвела в ее бедной душе столько опустошений. Душа человека испытывает порою волнения, подобные землетрясению.

Пан Казимеж в эту минуту не думал о Мадзе, он смотрел на молодого Корковича, поведение которого начало внушать ему тревогу. Заметив это, пан Бронислав подошел к ним, остановился перед Мадзей и изменившимся голосом сказал:

— Добрый вечер, панна Магдалена!

Мадзя задрожала так, точно рядом обрушилась глыба. Она подняла глаза и увидела бледное, покрытое потом лицо пана Бронислава и его взъерошенные волосы.

— Как поживаешь, Казик? — спросил Коркович, не глядя на Мадзю. — Ну и амазонка твоя сестрица! Одного коня ей мало, подавай целую конюшню, да еще любит возвращаться к выбракованным! Ха-ха-ха!

Мадзе показалось, что молодой Коркович пьян. Но он был просто ревнив.

— Не шуми! — шепнул ему пан Казимеж.

— Да, но панна Элена так прилипла к этому Сольскому…

— Извините, панна Магдалена, — поднялся пан Казимеж.

Он взял Корковича под руку, минуту оживленно поговорил с ним, а затем увел в дальние комнаты.

«Как бы у них не было дуэли!» — подумала Мадзя, и сердце ее тревожно забилось.

Но в эту минуту в толпе гостей поднялось движение, и к Мадзе подошли Ада и Дембицкий.

— Сядем вместе, — сказала Ада, — сейчас будет спиритический сеанс. О чем это вы с таким жаром беседовали с паном Норским?

— Ах, какой он несчастный, — торопливо ответила Мадзя. — Представь себе, он все время толковал мне, что душа не существует…

Панна Сольская сжала губы.

— Он столько раз твердил это барышням, — ответила она, — что мог бы придумать что-нибудь поновей.

— Для меня это было ужасно ново! — сказала Мадзя.

Толпа гостей разделила их и на мгновение увлекла Мадзю к столику, около которого стояли Коркович и панна Элена с братом.

— Надо соблюдать приличия, пан Бронислав! — говорила панна Норская, многозначительно глядя на своего поклонника.

— В наше время приличия важней порядочности, — сердито ответил Коркович.

— Спокойствие, пан Бронислав! — прибавила Элена.

Она слегка ударила Корковича веером по руке и, подарив еще одним взглядом, ушла искать Сольского.

Минуты две Коркович как шальной смотрел ей вслед. Вдруг лицо его переменилось: гнев пропал, появилось выражение радости.

— Извини, Казик, — проговорил он, обнажая в широкой улыбке белые зубы. — Честное слово, твоя сестра ангел! Но с острыми коготками! Иной раз так царапнет, что сердце кровью обольется.

В зале Мадзя снова присоединилась к Аде и Дембицкому, и вся толпа гостей тотчас устремилась в соседнюю комнату: кто-то сказал, что там состоится сеанс. На две минуты зал опустел.

Однако вскоре появились пан Згерский и господин с блуждающими глазами, который, казалось, ничего уже не сознавал. Они схватили вдвоем круглый столик и начали устанавливать его посредине зала, поглядывая то на пол, то на потолок, словно высматривая, нет ли где щелей, сквозь которые духи могли бы проникнуть в гостеприимный дом Арнольдов.

Толпа гостей снова устремилась в зал. Первыми вошли и стали устраиваться поближе к дверям дамы; любопытство их было возбуждено до крайности, они готовы были тотчас уверовать в духов, но страшно боялись их появления. Однако волной посвященных спиритов и спириток они тотчас были увлечены вперед и расселись вдоль стенок. Когда спириты и спиритки тоже заняли места, в дверях показалась сияющая панна Элена под руку с Сольским; весело переговариваясь, они уселись около самого столика.

— Взгляни, Мадзя, — с иронической улыбкой уронила Ада, — разве Стефек и Элена не похожи на новобрачных?

— Им так хорошо вместе, — ответила Мадзя, чувствуя, что у нее сжимается горло.

Затем сквозь толпу стали пробиваться поклонники панны Элены: белокурый инженер, черненький доктор и молодой Коркович. На лице инженера и доктора изображалась одинаковая тревога, оба они с одинаковым недоброжелательством смотрели на Сольского. Однако даже общая беда не сблизила их, и соперники уселись подальше друг от друга.

В зале воцарилась тишина. Из боковой комнаты вышла пани Арнольд, опираясь на руку седого господина с орденом на груди. Бледное лицо и вся фигура пани Арнольд выражали усталость, точно ее, тяжелобольную, подняли с постели. Только в глазах порою вспыхивали огоньки.

Гости заволновались, шум в зале возрастал. Собравшиеся призывали друг друга к порядку, требовали тишины, кричали: «Просим!», «Спасибо!» — кто-то даже хлопнул в ладоши, за ним захлопал другой. Однако их успокоили.

Пани Арнольд села перед столиком на жесткий стул. К ней тотчас подбежали вездесущий Згерский и спирит с блуждающими глазами, а господин с орденом на груди прошел в толпу зрителей с таким видом, точно это он сотворил духов и свою власть над ними передал пани Арнольд.

Тем временем хозяин дома разыскал у стены Аду с Мадзей и паном Дембицким, проводил их на средину зала и усадил рядом с Эленой и Сольским. Мадзя очутилась таким образом в двух шагах от медиума.

— Мне кажется, — шепнул Арнольду Сольский, — эти сеансы оказывают вредное влияние на здоровье вашей супруги. Вид у нее совершенно больной.

Арнольд повел бровями и, пожимая плечами, сказал:

— Что поделаешь, она видит в этом свое счастье!

Пани Арнольд, видимо, слышала разговор: подняв голову, она бросила на Сольского мимолетный взгляд.

Снова шум в зале: два лакея внесли ширму и поставили ее около столика.

Затем к Арнольду подошел седой господин, и между ними завязался короткий разговор. Господин настаивал, Арнольд решительно отказывался, в конце концов господин сдался, и Арнольд ушел в самый дальний уголок зала.

Тогда господин с блуждающими глазами обратился к пани Арнольд и спросил у нее что-то по-английски. Она ответила ему тихим, беззвучным голосом, а господин положил ей руку на лоб и громко сказал:

— Уважаемые господа, готовы ли вы увидеть духов или хотите ограничиться второстепенными спиритическими явлениями?

— Просим духов! Нет, нет! Ни за что! Да я бы умерла! — раздались крики в толпе гостей.

Подавляющее большинство присутствующих видеть духов не пожелало.

— Должен вам сказать, — продолжал господин, — что мой смелый вопрос отнюдь не означает, что духи непременно явятся. Он означает только, что наш уважаемый медиум сегодня в превосходном состоянии.

— Это верно! — пробормотал Сольский, глядя на Дембицкого, который сложил на животе руки, выпятил нижнюю губу и смотрел вперед с таким безразличием, точно ему предстояло увидеть не мир духов, а швейцарский сыр, которого он не ел.

Лицо медиума стало странно изменяться. Сперва пани Арнольд как бы погрузилась в спокойный сон, во время которого ее лицо утратило болезненную бледность, а на губах заиграла мягкая улыбка. Затем она открыла глаза, в которых изобразилось все возрастающее удивление. Внезапно она заметила Сольского, волосы у нее встали дыбом, лицо приняло грозное выражение, а большие глаза сверкнули желтым огнем, как у разъяренной львицы.

— Дайте мне бумагу! — попросила она по-английски, голосом сильным и металлическим, как колокол, не спуская с Сольского глаз.

Взгляд ее был так пронзителен, что Ада затрепетала, панна Элена отодвинулась со стулом в задний ряд, а Мадзя опустила голову, чтобы не смотреть. Сольский нахмурился, а Дембицкий выпрямился, охваченный любопытством.

Тем временем пан Арнольд выбежал в комнату жены и через минуту с озабоченным видом принес карандаш и несколько небольших листков бристольской бумаги, которые он передал господину с блуждающими глазами.

— Выберите, пожалуйста, один из них, — сказал господин, подойдя к Мадзе.

Мадзя выбрала. Господин положил на столик медиума листок и карандаш, а остальную бумагу отдал пану Арнольду.

— Свяжите мне руки! — все тем же могучим контральто произнесла пани Арнольд.

Принесли длинную тесьму и сургуч.

— Будьте добры, господа, свяжите и опечатайте руки медиума, — обратился господин с блуждающими глазами к Дембицкому и Сольскому, у которого на пальце был перстень с гербом.

Те подошли к столику.

— Вязать можете, как вам заблагорассудится, — сказал господин.

Дембицкий заложил пани Арнольд руки за спину, а Сольский обмотал ее тесьмой во всех направлениях. Затем они привязали медиума к стулу и концы тесьмы припечатали к подлокотнику.

Тогда господин попросил их обоих помочь ему загородить медиума ширмой. Через минуту пани Арнольд была, как в шкафу, со всех сторон закрыта от зрителей.

— Прошу прикрутить лампы, — распорядился господин с блуждающими глазами.

Несколько мужчин бросились прикручивать газовые рожки, в которых остались только голубые языки.

— Вы очень крепко связали ее, — шепнула Дембицкому испуганная Мадзя. — Что же это будет?

— Известный фокус американских спиритов, — ответил Дембицкий.

— Ах! — крикнула в глубине зала одна из дам, рядом с которой сидел пан Норский.

Все повернули головы, стали спрашивать, что случилось, но вскоре шум затих. За ширмой явственно слышался шорох пишущего карандаша. Через две минуты карандаш застучал по столику, и господин, который вел сеанс, велел выкрутить рожки и начал отодвигать ширму.

Пани Арнольд спала, опершись головой на подлокотник стула, руки ее занимали прежнее положение. Когда Сольский с Дембицким подошли, чтобы распутать ее, они обнаружили, что печати не тронуты, а на тесьме целы все узлы.

— Вы что-нибудь понимаете? — спросил Сольский у старика.

Тот пожал плечами.

— Развязаться так можно было бы разве только в четвертом измерении, или…

В эту минуту Сольский взглянул на листок, лежавший на столике, и побледнел.

— Позвольте, это же моя мать! — сказал он изменившимся голосом. — Посмотрите, пан Дембицкий!

На листке по-французски было написано:

«Я хочу, чтобы мои дети чаще думали о вечности…»

А вместо подписи виднелся карандашный эскиз очень выразительного женского лица, обрамленного облаками.

Господин с блуждающими глазами разбудил пани Арнольд, которая, улыбаясь, поднялась со стула. Все гости бросились к столику, чтобы взглянуть на листок, исписанный духами, который пани Арнольд подарила на память панне Сольской.

Ада в остолбенении смотрела на черты своей матери.

— Послушай, — обратилась она к брату, — ведь это почерк мамы!

— А не кажется ли тебе? — спросил пан Стефан.

— Право же ее! У меня в молитвеннике ее рукой написана молитва. Да, да, совершенно тот же почерк!

Присутствующие снова стали осматривать листок, который попал наконец в руки Мадзе.

На листке был эскиз головы покойной матери Сольских, очень похожий на портрет, который висел в комнате Ады. К тому же Мадзе показалось, что листок бумаги был другой. На том, который она выбрала, в одном уголке была едва заметная темная точка.

«Может, пан Казимеж и прав, что ни душа, ни духи не существуют?» — промелькнуло у нее в голове.

Однако Мадзя никому не сказала о своем наблюдении. Ведь она могла ошибаться. В конце концов, что потеряют Ада и пан Стефан, если будут верить, что мать их жива и думает о них так же, как тогда, когда они были маленькими детьми?

Общество было возбуждено. Одни открыто объявляли себя сторонниками спиритизма, другие по углам пытались объяснить все животным магнетизмом, электричеством или магией. Сольский был задумчив, Ада раздражена, а Дембицкий снова равнодушен. Но когда гостей около полуночи пригласили на ужин, все бросились на свои места, пожалуй, с еще большей поспешностью, чем на сеанс.

Мадзя села за стол вместе с Сольскими; по одну руку от нее поместился Дембицкий, по другую — какой-то спирит, который, не обращая на Мадзю внимания, на всех языках обращал в спиритизм свою другую соседку. Напротив Мадзи расположился какой-то старик; вид у него был сугубо официальный; повязавшись салфеткой, он накладывал себе на тарелку огромные порции и уничтожал все без остатка, потрясая иногда головою так, точно в споре не соглашался со своим противником. То ли глядя на старика, то ли просто ощутив голод, Мадзя накинулась на еду и тоже поглощала все, что ей подавали: рыбу, дичь, цыплят, мороженое, запивая все разными винами, которые ей то и дело подливал Дембицкий. При этом у нее со старым математиком происходил примерно такой разговор:

— Вам вина налить? — спрашивал Дембицкий.

— Пожалуйста, — отвечала Мадзя.

— А в какой бокал?

— Все равно.

Дембицкий наливал в самый большой, задумывался на минуту, а затем снова повторял свой вопрос:

— Вам вина налить?

В голове у Мадзи шумело, словно неслась полая вода, которая, уничтожив все кругом, швыряет в водоворот остатки когда-то прекрасных и полезных вещей, обращенных сейчас в обломки. Что же пронеслось на бушующих волнах души Мадзи? Пан Стефан с Эленой, весь спиритический сеанс и портреты родителей Сольских, вечность и загробная жизнь, разодранные на миллионы клеток и мозговых волокон, растертые в бесформенную массу из жиров, фосфора и даже железа в виде ржавых листов, гвоздей и петель, которые она видела когда-то на Поцеёве.

А со дна этого хаоса упорно всплывали слова: наслаждайся жизнью, ведь придет долгий сон! наслаждайся жизнью, ведь придет долгий сон!..

Итак, Мадзя ела дичь, рыбу, цыплят и пила разные сорта вин из одного большого бокала. Что ей покойница пани Ляттер! Ведь она уже спит, обратившись в жиры, фосфор и железо. Что убеленный сединами ксендз, который когда-то склонялся над нею с облаткой и говорил: «Господи, недостоин я святых твоих тайн…» Что майор и даже отец, раз они рано или поздно обратятся в жиры, фосфор и железный лом!..

Подали кофе.

— Вам не налить ликера? — спросил Дембицкий.

— Пожалуйста.

— А в какой бокал?

В эту минуту Мадзя почувствовала, что у нее перехватило дыхание. Ей показалось, что она умирает. Она поднялась из-за стола, пошатываясь, прошла в дальние комнаты, повалилась на диванчик, закрытый олеандрами, и разразилась слезами.

Обеспокоенная Ада вышла вслед за нею; ужин уже кончился, поэтому Сольский попросил извинения у Элены и тоже бросился за сестрой. Он столкнулся с Адой на пороге комнаты, куда она не дала ему войти.

— Вот видишь, Стефек, — прошептала она, погрозив брату пальцем, — я тебя предупреждала!

Сольский заглянул в глубь комнаты. Ему почудилось, что между трепещущими олеандрами слышится тихий плач. Он отстранил сестру, бросился к диванчику и, схватив за руку плачущую Мадзю, сказал:

— Так это я виноват?

Мадзя подняла на него удивленные глаза.

— Вы? — переспросила она. — Вы слишком благородны для того, чтобы кто-то плакал по вашей вине.

А затем, придя в себя, торопливо прибавила:

— Это пустяки! Я столько слышала и видела сегодня необыкновенного, что совсем расстроилась. Как ребенок! — прибавила она со смехом.

Ада пристально смотрела на брата; тот стоял около Мадзи, охваченный волнением, и вид у него был такой, точно он отважится сейчас на решительный шаг. Он уже хотел что-то сказать, но тут показался пан Казимеж и весело спросил у Мадзи:

— Что это, вы хотите упасть в обморок?

— Ах нет! Я только расстроилась! На меня свалилось слишком много впечатлений, — покраснела Мадзя и опустила глаза.

— Наш сегодняшний разговор вы, быть может, тоже относите к этим впечатлениям? — с победоносным видом спросил пан Казимеж.

— В известной мере, да…

Сольский вышел с Адой в соседнюю комнату и сердито спросил:

— Любопытно, о чем это они разговаривали?

— Ты не поверишь: о бессмертии души, — ответила Ада. — Пан Казимеж доказывал, что душа не существует.

— Бессмертие души! — повторил Сольский. — Если бы это было название нового балета или преферанса, я бы поверил, что пан Норский интересуется бессмертием души.

— Надо всегда верить Мадзе, — сказала Ада, — она говорит правду.

— Посмотрим, посмотрим!..

— Однако у тебя только что был такой вид, точно ты хочешь предложить ей руку и сердце.

— Я бы, может, и предложил, но либо слишком рано, либо слишком поздно…

— Вот видишь! — подхватила Ада. — Я этого у тебя всегда боялась. Ты всегда готов стремительно действовать и так же стремительно отступать…

Вошла панна Элена и упрекнула Сольского, что он надолго ее оставил. Пан Стефан холодно извинился. Куда больше, чем панна Элена, занимала его мысль о том, что он хотел пробудить ревность у Мадзи, а сам пал жертвой ревности, да еще к кому, к пану Казимежу!

Было около двух часов ночи, гости начали разъезжаться по домам.

По дороге домой Мадзя снова закружилась в хаосе бессмертия, небытия, жиров, железа и фосфора. Ада прислушивалась к разговору, который вели брат и Дембицкий.

— Что вы скажете обо всем этом? — спрашивал у Дембицкого пан Стефан.

— Такие узлы, — ответил старик, — развязывал, кажется, Сляде, американский спирит, он утверждал, что делает это в четвертом измерении.

— Возможно ли это?

— Думаю, что для человека четвертое измерение так же доступно, как для устрицы отправка и прием телеграмм.

— А эскиз портрета матери?

— Да ведь пани Арнольд видела у вас в доме портреты ваших родителей. В обычном состоянии она может не помнить их, но бывает такое нервное возбуждение, когда человек в мельчайших подробностях воссоздает предметы мало ему известные или совсем забытые.

— А быстрота, с какой был сделан эскиз? — настаивал Сольский.

— В состоянии такого возбуждения все движения, быть может, тоже становятся быстрей. Да разве я в конце концов знаю? — ответил Дембицкий.

«Говорите, что хотите, — промелькнуло в голове у Мадзи, — а уж я-то знаю! Портрет покойницы пани Арнольд срисовала и вовсе не на той бумаге, которую ей положили на стол».

В эту минуту она была во власти полного скептицизма, точней уверовала в новоиспеченный догмат, что дух человеческий является продуктом жиров, фосфора и железа…