Онлайн чтение книги Эмиль из Лённеберги
ИДА И ЭМИЛЬ ИЗ ЛЁННЕБЕРГИ!

КАК МАЛЕНЬКОЙ ИДЕ ПРИШЛОСЬ СТАТЬ ПРОКАЗНИЦЕЙ

Так вот, на хуторе Каттхульт близ Лённеберги, в Смоланде, жили Эмиль и его маленькая сестренка Ида. Слыхал ты о них когда-нибудь? Если слыхал, то знаешь, что Эмиль проказничал почти каждый день и за свои проделки ему приходилось почти каждый день сидеть в столярной. Его папа считал, что благодаря такому наказанию Эмиль отучится проказничать. Хотя бы ради того, чтобы не сидеть в столярной. Но он ошибся. Эмиль считал, что в столярной очень уютно. Он спокойно сидел там и, до тех пор, пока его не выпускали на волю, вырезал деревянных старичков. Когда он уже отсиживал там положенный срок, дверь ему открывала иногда маленькая Ида. Маленькая Ида тоже считала, что в столярной уютно. Ей тоже хотелось когда-нибудь посидеть там взаперти. Но для этого надо было сперва что-то натворить, а она, бедняжка, не умела.

— Все равно я придумаю какую-нибудь проделку! — сказала она Эмилю.

— Озорные проделки не придумывают, они получаются сами собой. А получилась проделка или нет, узнаешь только потом.

— Ага, если папа кричит: «Э-э-э-миль!» — значит, это проделка, — сказала Ида.

— Во-во! — подтвердил Эмиль. — И тогда я сразу же бегу в столярку.

Маленькая Ида не понимала, почему на ее долю никогда не выпадает хоть какая-нибудь проделка, в то время как на Эмиля они так и сыплются. Вот она и пошла к Лине — каттхультовской служанке.

Ну и расхохоталась же Лина!

— Это ты-то хочешь проказничать, ты, такая добрая малышка?! Где уж тебе озорничать! На это только злодеи горазды. Такие, как Эмиль!

Ида говорила об этом и с Альфредом — каттхультовским работником.

— Я тоже хочу сидеть в столярке! — заявила Ида. — Да, и я тоже!

Альфред почесал в затылке. Он охотно помог бы Иде, если бы только мог. Но ему это было не под силу.

— А Эмиль разве не может придумать для тебя хоть какую-нибудь ерундовую проделку? — спросил он.

— Озорные проделки не придумывают, — ответила Ида. — Они сами собой получаются. Да только не у меня…

А Эмиль тем временем изобретал все новые проделки, одну за другой. Однажды утром, когда старушка Крёса-Майя пришла в Каттхульт, чтобы помочь Лине стирать белье, оказалось, что Эмиль выпустил из овечьего загона злющего каттхультовского барана, которого звали Шут Гороховый. Крёса-Майя мигом вскарабкалась на каменную ограду, чтобы этот негодник не забодал ее, да так и осталась стоять там, бедняжка, меж тем как Шут бегал внизу и караулил ее. Крёса-Майя стала кричать что есть сил и звать на помощь. Но никто ее не услышал. Никто, кроме Эмиля, который в это время собирал за оградой овечьего пастбища лесную землянику. Легкомысленный, как всегда, он не запер за собой калитку. Теперь же он так поспешно рванулся к ограде, что ягоды разлетелись из корзинки мелкими брызгами во все стороны. Увидев открытую калитку, и Крёсу-Майю на каменной ограде, и Шута, караулившего ее внизу, Эмиль сказал самому себе:

— Вот это да! Теперь у меня на счету новая проделка!

— Так это ты выпустил из загона Шута, злодей ты этакий? — спросила Крёса-Майя.

— Да, — ответил Эмиль. — Хотя я этого вовсе не хотел. Но не бойся, сейчас я займусь бараном, так что ты сможешь спуститься вниз.

Он стал прыгать и орать во все горло и так раздразнил барана, что тот и думать забыл про Крёсу-Майю. Теперь он решил наброситься вместо старушки на Эмиля. Но Эмиль был мальчишка шустрый. Он бросился бежать, а за ним во всю прыть несся Шут. Они промчались через калитку на пастбище. Эмиль впереди, а баран — сзади. Они бежали все дальше и дальше по пастбищу, так что добежали даже до Аттилантен, глубокой ямы, наполненной водой, где обычно Эмиль и Ида пускали свои лодочки из коры. Они называли эту яму «поместье Аттилантен» и всегда играли там очень весело.

И вот теперь Эмиль совершил гигантский прыжок — наискосок через яму Аттилантен. Шут ринулся за ним! Подумать только! И он тоже почти перелетел через яму! Но барану не так повезло, как Эмилю. Со страшным шумом Шут плюхнулся прямо в яму Аттилантен и погрузился в воду по самую бороду. Он заблеял, призывая на помощь еще отчаяннее, чем Крёса-Майя, но Эмиль сказал ему:

— Сам виноват! Я вовсе не собираюсь вытаскивать тебя из лужи, да и вообще, мне это не под силу.

Хотя он отлично понимал, что Шута надо вытащить из ямы во что бы то ни стало, пока папа не узнал, что произошло.

«Если б только привести сюда Альфреда, — подумал он, — никто бы ничего не узнал об этом».

Он побежал за Альфредом, но на этот раз был достаточно предусмотрителен и, покидая овечье пастбище, закрыл за собой калитку. Но не успел он накинуть крючок, как увидел Крёсу-Майю. Она по-прежнему стояла на ограде и так злилась, что только пух и перья летели. Когда за тобой гонится злющий баран, на ограду вскарабкаешься мигом. Но спуститься вниз для старушки Крёсы-Майи было куда труднее. Она пыталась, да ничего у нее не получалось.

— По-твоему, я буду торчать тут, пока солнце не зайдет? — кричала она. — Ступай сейчас же за Альфредом, злодей чертов!

— Да, но спрыгнуть-то ты, верно, сможешь и сама? — спросил Эмиль. — А я тебя подхвачу.

— Спасибо тебе! — бушевала Крёса-Майя. — Лучше уж я буду стоять здесь до тех пор, пока не рухну! Сейчас же ступай за Альфредом, кому сказала!

Эмиль так и сделал. Но хуже не бывает: когда он встретил Альфреда, тот был не один. Альфред вместе с папой Эмиля косил траву на Северном лугу. И когда примчался запыхавшийся Эмиль, папа спросил:

— Ну что там еще стряслось? Пожар, что ли, где-нибудь?

— Не-а, хотя Крёса-Майя… — начал было Эмиль, но тут же смолк.

И все-таки папа Эмиля очень быстро вытянул из него всю правду и о Крёсе-Майе, очутившейся на ограде овечьего пастбища, и о Шуте, рухнувшем в яму Аттилантен. Что тут началось!

— Наш драгоценный баран, который стоил двадцать крон! — вопил папа Эмиля. — О, Боже, помоги нам спасти его и… да, Крёсу-Майю, само собой, тоже, но это потом.

И они пустились бежать, все трое: папа Эмиля, и Эмиль, и Альфред. И пока они мчались на выгон, папа хвалил Эмиля за то, что он так быстро прибежал за помощью. Но тогда еще папа не знал, кто так бездумно оставил калитку открытой.

Уже издалека они услыхали, как Крёса-Майя и Шут орут благим матом, перекрикивая друг друга. Нет, такую беду никак не сохранить в тайне, напрасно Эмиль считал, что это возможно. Сама Крёса-Майя была не из тех, кто может хранить какие-нибудь тайны.

Чтобы вызволить Шута из ямы Аттилантен, потребовалось время. И когда наконец настал черед Крёсы-Майи спускаться вниз с ограды, она была уже совершенно измучена. Но ей страшно хотелось поскорее рассказать папе Эмиля о том, кто оставил калитку на овечьем пастбище открытой, несмотря на строжайший запрет. Ведь еще в колыбели Эмилю внушали, что все калитки нужно запирать. Совершенно безмозглый мальчишка!

Выслушав обвинения старушки, Эмиль взял свою корзинку с земляникой и тихонько отправился домой, представляя, что сейчас начнется.

И в самом деле! Он не ошибся.

— Э-э-э-миль! — закричал его папа.

Тут Эмиля словно подстегнули. Когда он рванул с места в карьер, земляника снова так и брызнула из корзинки. И весь остаток дня он просидел в столярной, вырезая себе нового деревянного старичка.

— А я? Мне так никогда и не попасть в столярку! — печально сказала маленькая Ида.

В Каттхульте было множество самых разных животных. И не только овцы и злющий баран; там были поросята и коровы, а также несколько лошадей и великое множество кур. У Эмиля к тому же была собственная курица, которую звали Лотта-Хромоножка. И она неслась лучше, чем все остальные куры, хотя однажды в молодости сломала одну ножку и с тех пор так и осталась хромой.

Однажды утром, когда все, кто жил в Каттхульте, сидели на кухне и завтракали, мама Эмиля сказала:

— Теперь я просто уверена: Лотта-Хромоножка несется где-то в совершенно другом месте, а не в курятнике.

— Ишь какая! — воскликнул Эмиль. — Ну да ладно. Мы скоро найдем ее тайник. Пошли, Ида!

— Если найдете яйца Лотты-Хромоножки, получите на ужин блины, — пообещала мама Эмиля.

Эмиль и Ида очень любили блины и тут же помчались к курятнику.

— Мне нужно сказать Лотте пару теплых слов! — строго заявил Эмиль.

Куры в Каттхульте свободно разгуливали, где им вздумается, целые дни напролет. И только когда наступал вечер, Лина запирала курятник, чтобы их не украла лиса.

И вот сейчас все куры сидели в своих гнездах и собирались класть яйца. Некоторые из них уже справились с этим и громко кудахтали, желая возвестить миру о таком великом событии.

И только одна Лотта-Хромоножка бродила по холму, роясь в земле хромой лапкой. Понятно, она вовсе и не собиралась садиться в какое-то там гнездо.

— Ах ты, негодная девчонка! — обругал курицу Эмиль. — Где ты кладешь свои яйца?

Но Лотта-Хромоножка разгуливала по холму, искала червей и вела себя как-то странно. Казалось, будто она даже никогда и не слышала, что куры должны нести яйца. Время от времени она склоняла головку набок и хитро поглядывала на Эмиля и Иду. Нечего и гадать: совершенно ясно, что, пока они не уйдут, курица даже не подумает сесть ни в какое гнездо.

— Ну и вредная же ты хитрюга! — сказал Эмиль. — Да и мы тоже не лыком шиты. Пойдем, Ида, спрячемся за углом курятника.

И вот они притаились там, хитрые-прехитрые, хитрее даже, чем могла бы ожидать Лотта-Хромоножка.

И лишь иногда Эмиль высовывался из-за угла и тайком подглядывал за курицей. Но она его не замечала, уверенная, что вот теперь-то она наконец одна.

И вдруг Лотта пустилась наутек — прямо в кусты крыжовника. А кусты были такие высокие, густые, обильно усыпанные ягодами, которые вот-вот уже созреют. Лотта-Хромоножка остановилась и опасливо огляделась по сторонам. А потом нырнула под кусты.

Но следом за ней шли Эмиль с Идой. И только Лотта собралась было положить яйцо в прекрасное гнездо, которое она вырыла себе в кустах, как Эмиль схватил ее. Не помогло ей и то, что она била ногами и кудахтала в знак протеста…

— Ах ты, негодная девчонка! Сейчас мы посмотрим, сколько яиц ты снесла! — сказал Эмиль. — Считай, Ида!

И Ида стала считать. В ямке лежало девятнадцать яиц. Какое счастье, что не больше, ведь Ида умела считать только до двадцати.

— Ты что, не понимаешь? Какая ты глупыха! — сказал Эмиль Лотте. — Ведь яйца здесь, на жаре, могут протухнуть!

Лотта не спускала глаз с Эмиля. Какие чудесные деньки выпали ей на долю в этой ямке! Но она понимала, что теперь им пришел конец. И Лотта-Хромоножка успокоилась. Курица-то она была неглупая!

— А вдруг все яйца протухли? Подумать только! Тогда я не хотела бы съесть их вместе с блинами! — сказала маленькая Ида.

— Разбей одно яйцо и проверь, — посоветовал Эмиль.

Он охотно сделал бы это сам, но ведь ему надо было держать Лотту, чтобы она не вырвалась.

А Ида взяла яйцо и разбила его о грушевое дерево, росшее совсем рядом. Белок с желтком потекли по стволу, и Ида понюхала их.

— Нет, это яйцо не было испорчено! Хотя теперь про него так не скажешь…

Лотта-Хромоножка раскудахталась и подняла страшный шум, ведь ей пора было нестись.

И Эмиль догадался об этом.

— Ладно, ладно! — успокоил он ее. — А теперь я покажу тебе, где надо класть яйца. Подожди меня здесь, Ида, я скоро вернусь!

И Эмиль помчался к курятнику, чтобы скорее посадить Лотту в ее гнездо.

Маленькая Ида осталась одна. Яиц было теперь только восемнадцать.

— Вот это вроде протухло, — сказала самой себе Ида, выбирая одно из яиц. Затем, подойдя к грушевому дереву, она и его разбила о ствол.

— Ой, фу, как пахнет! — сказала девочка. — Так я и думала! Если бы это яйцо попало в блины — вот был бы ужас! Я бы этого не вынесла! — сказала Ида, выбрав новое яйцо из оставшихся семнадцати.

Это яйцо пахло неплохо, и оно вполне годилось для блинного теста.

— Но теперь уже поздно, — вздохнула Ида. — Зато ни одно тухлое яйцо не попадет в блины — вот что главное!

И она выбрала еще одно яйцо из оставшихся шестнадцати…

Когда Эмиль вернулся, Ида уже вытирала свои липкие пальчики о передник.

— Отгадай, сколько было тухлых? — спросила она. — Всего два!

И, немного подумав, чуть мрачно добавила:

— Но семнадцать, ясное дело, можно было бы положить в блины.

— Что ты натворила?! — спросил Эмиль, увидев яичницу под грушевым деревом.

Личико Иды так и просияло.

— Сдается мне, что я напроказничала! — сказала она. — Ведь это и есть проделка, правда?

— Да, наверное, так оно и есть, — согласился Эмиль.

— А я этого и не знала! — сказала Ида. — Твоя правда, Эмиль, озорные проделки получаются сами собой.

И тут как раз появился папа Эмиля. Ему нужно было наведаться в свинарник, и он пошел кратчайшим путем, мимо кустов крыжовника. Но при виде грушевого дерева он внезапно остановился как вкопанный и заорал:

— Что это? Во имя всех святых — что я вижу?!

— Яичницу! — ответил Эмиль.

— Э-э-э-миль! — завопил папа.

И тут Эмиль кинулся бежать во всю прыть — прямо в столярную. А папа отправился следом за ним, чтобы заложить дверь на засов.

А маленькая Ида, оставшись одна возле яичной лужи, горько заплакала.

— Никогда не попасть мне в столярку! — всхлипывала она.

Однако в тот вечер в Каттхульте блины все-таки напекли. Потому что у мамы Эмиля хранилось в кладовке много яиц.

— Почему ты не сказал, что все это натворила я? — спросила маленькая Ида, когда пришла отпереть дверь Эмилю.

— Вот еще! А зачем? Ведь никто не спрашивал, чья это работа. А мне ведь проделкой больше, проделкой меньше — все едино!

Но когда они все вместе сидели вокруг кухонного стола и ели дивные блины, маленькая Ида сказала:

— Папа, а это вовсе не Эмиль разбил яйца. Это сделала я!

Папа тут же уронил ломтик блина, который как раз собирался отправить в рот.

— Ты, Ида?! — удивленно воскликнул он и расхохотался. — Как, и ты, малышка, принялась проказничать? Ну-ка ешь свой блин, и забудем об этом!

— Нет, мне это не по душе! — строго сказала мама Эмиля. — Надо разобраться!

Тут папа Эмиля чуточку смутился.

— Надо, ясное дело, надо! Для начала я должен попросить у тебя прощения, Эмиль, — сказал он.

Потому что не такой он был плохой человек, чтобы не признаться, если совершал ошибку.

— Ведь ты простишь меня, Эмиль? Ну что тебе — жалко?

— Ладно! — отозвался Эмиль.

— Но послушай-ка! Почему ты ничего не сказал? — спросил Эмиля его папа.

— Вот еще! А зачем? Нечего по пустякам шум подымать!

— И мне тоже это не по душе, — вмешался Альфред и подмигнул Эмилю.

— И вообще, ведь ты скоро снова напроказничаешь, — решила Лина. — Так что в столярке ты отсидел не зря…

— Не встревай в эти дела, Лина! — оборвала ее мама Эмиля.

— Завтра, — заявила вдруг маленькая Ида, — тебе, Эмиль, незачем озорничать снова. Потому что завтра в столярке буду сидеть я!

ПРОДЕЛКА ЭМИЛЯ № 325

Каттхульт близ Лённеберги, где жил тот самый Эмиль, был просто чудесной маленькой усадьбой. Всем жилось там привольно: и Эмилю, и его маленькой сестренке Иде, и его маме, и его папе. Да, там хорошо было даже Альфреду и Лине, каттхультовским работнику и служанке.

— Хотя и у нас случаются беды, ясное дело, — сказала однажды Лина. — Этот вечный снег зимой, и эти вечные мухи летом! Да еще Эмиль, который проказничает и летом, и зимой. Да, ясное дело, бед здесь хватает!

Но тут мама Эмиля строго взглянула на Лину. О проделках Эмиля она и слушать не желала. Право, Эмиль и без того огорчал ее, а тут еще Лина надоедает. Но, что правда, то правда — мух в усадьбе хватало. И до чего ж они были любопытные! Особенно когда в Каттхульте наступало время еды и все собирались вокруг обеденного стола, чтобы съесть свою тарелку доброго мясного супа или что-нибудь еще. Миг — и мухи уже тут, как тут! Расселись по столу и тоже желают обедать вместе со всеми.

Только к вечеру устраиваются они на ночлег на потолке кухни. И набиваются, как сельди в бочку, в потолочные щели. О, как мама Эмиля ненавидела мух!

— Несчастные вы черти летучие, в гроб вы меня вгоните! — сказала она. — Надо бы мне купить клейкую бумагу-мухоловку.

Папа Эмиля так испугался ее слов, что даже подпрыгнул. Клейкая бумага-липучка стоила 10 эре один листок. Подумать только! Неужто мама Эмиля на самом деле вбила себе в голову, что ей нужны такие листки?

— Ну уж нет, спасибочки! — съязвил он. — Обойдемся нашей мухоловкой-сачком.

Папа был в таком ужасе от грозящей траты денег, что в этот вечер сам стал выгонять из кухни мух; обычно это делала Лина. В одной рубашке, держа в руках мухоловку, развевающуюся над его головой, он бегал по кухне, пугая несчастных мух, которые расселись на потолке и как раз собрались спать. На дровяном же ларе сидели страшно довольные Эмиль с Идой и смотрели во все глаза на папу. Ну и веселое представление он устроил! Мама тоже смотрела на папу, но вид у нее был невеселый. Почему ей нельзя купить липучки? Ведь все женщины в Лённеберге уже обзавелись ими, купили себе, сколько надо!

Папа Эмиля, увидев ее угрюмое лицо, приостановил на миг свои прыжки.

— До чего ж ты все-таки чудная, Альма! — сказал он. — Вынь да положь тебе сейчас же все самое дорогое да модное! Счастье, что в этом доме есть хоть один человек, у которого хватает смекалки беречь денежки!

А потом добавил, как бы в шутку:

— Более ловкого и более дешевого ловца мух, нежели нижеподписавшийся Антон Свенссон, тебе никогда не найти! Ты посмотри, как замечательно я это делаю!

Он помчался по кухне, размахивая мухоловкой, так что испуганные насмерть мухи, жужжа, разлетелись во все стороны. Ясное дело, несколько мух попалось в мухоловку, но не очень много. Мама Эмиля, презрительно фыркнув, вышла из кухни и уселась на крыльцо сеней, чтобы остыть. Такой спектакль она больше смотреть не желала!

Папа между тем носился по кухне со своей мухоловкой и не сдавался до тех пор, пока не ударился большим пальцем о дровяной ларь. Тогда-то ему и расхотелось ловить мух.

— Гм, а кстати, пора нам ложиться спать! — сказал он. — Самое время!

Мухи думали абсолютно то же самое и спокойно расселись снова по своим местам в щелях потолка.

И все-таки папа твердо решил: липучек в его доме не будет! Мама Эмиля каждый день ахала да охала из-за мух, но не думайте, что это его трогало.

— Ну тебя с твоими липучками! — говорил он маме. — Начни только швыряться деньгами и покупать что попало, — этак мы по миру пойдем! И кончится все для нас нищенским посохом!

Нищенским посохом! Ничего ужасней этого Эмиль в жизни своей не слыхал! Нищенский посох — это, наверно, палка, на которую опирались обнищавшие люди в прежние времена, когда они таскались по всей округе и попрошайничали. Подумать только, а что, если в один прекрасный день он увидит, как его мама и папа с посохом в руках бродят по усадьбам в Лённеберге, выпрашивая кусок хлеба? Да, в таком случае ему и маленькой Иде тоже придется, конечно, нищенствовать вместе с ними! А все из-за того, что мама растратила их деньги на липучки!

Эмиль стал подготавливать маленькую Иду к тому, что их ожидает.

— Но я смогу вырезать тебе маленький нищенский посох! — сказал он ей в утешение.

Ида громко заревела. Ясно, что она не хотела никаких нищенских посохов, и Эмилю стало ее жалко.

— Не плачь, — сказал он. — Я уж как-нибудь все улажу!

Эмиль долго не спал в тот вечер и без конца раздумывал.

— Уж кто горазд на выдумки, так это Эмиль! Такого головастого и хитрющего парня во всем мире не найдешь! — говаривал обычно Альфред, и это была истинная правда.

И вот теперь Эмиль лежал в своей кроватке и думал изо всех сил — так, что у него раскалывалась голова.

«Во-первых, жалко маму, ведь ей так и не видать этих липучек. Во-вторых, она все равно их купит рано или поздно, уж я-то знаю. И тогда будет жалко папу, которому придется побираться с нищенским посохом в руках. Но, — подумал он, — если все равно придется побираться, то ведь мне лучше было б, к примеру, взяться за нищенский посох уже теперь и выклянчить денег, чтобы купить липучки до того, как мы обнищаем. Да, смотри-ка, стоит только пораскинуть мозгами, как все устраивается. Так я и знал!»

На другой день Эмиль забрался в заросли орешника на коровьем выгоне и принес оттуда подходящую ветку. Из нее он вырезал себе в столярной один из самых красивых на свете нищенских посохов. Вообще-то Эмиль умел обращаться с поделочным ножом так, что любо-дорого смотреть! Да, потому что после каждой озорной проделки он вырезал одного деревянного человечка за другим. У него на полке в столярной скопилось их уже 324. Вот и нищенский посох был сработан рукой мастера — сразу видно. Эмиль украсил весь посох разными вензелями и тонкими завитушками, а как раз посреди завитушек он вырезал так красиво: «НИЩЕНСКИЙ ПОСОХ ЭМИЛЯ СВЕНССОНА». Попрошайничать с таким посохом — одно удовольствие.

Но, конечно, все в Лённеберге знали Эмиля как облупленного — все его выходки и проделки. Поэтому он понимал, что ни один человек во всем приходе ему и гроша ломаного не даст.

«Но вот если они не узнают меня, тогда, может… — думал он. — Мне надо чуточку измениться!..»

На другой день было воскресенье, и Эмиль решил, что вот сегодня все и произойдет. Его мама, и папа, и маленькая Ида поехали в церковь, Альфред спал в людской, а Лина сидела на крыльце и настырно распевала во все горло, чтобы заставить его проснуться:

А Эмиль тем временем оставался один в горнице. Он сразу же начал переодеваться, чтобы превратиться в нищего ребенка. Это ему прекрасно удалось. Он сам чуть не заплакал, когда увидел себя в зеркале в отцовской шляпе с широкими, опущенными вниз полями, прикрывавшими ему глаза, и в старом отцовском пиджаке, волочившемся чуть ли не по полу. Из-под пиджака высовывались голые грязные мальчишеские ноги. И таким же черным от сажи было его лицо, словно у него в разнесчастной его бедности не хватало средств даже на то, чтобы купить мыло и умыться. Такого душераздирающе нищего ребенка в Лённеберге никогда прежде не видывали, уж это точно, и Эмиль сказал осуждающе:

— Тот, кто не подаст мне такую милостыню, чтоб ее хватило хотя бы на одну липучку, тот — просто скотина, да еще к тому же и бессердечная!

Но разве можно надеяться на этих скупердяев из Лённеберги? И Эмиль надумал начать с пасторской усадьбы. Он точно знал, что жена пастора дома. Пастор был в это время в церкви и читал проповедь, а его домочадцы тоже должны были отправиться туда, хотят они того или нет. Но все в приходе, и Эмиль в том числе, знали, что жена пастора с места двинуться не может, так как у нее болит нога.

«Она добрая и к тому же еще плоховато видит, — подумал Эмиль. — Никакого риска, что она меня узнает».

В это прекрасное воскресное утро жена пастора сидела под высокой рябиной на пасторском дворе и скучала. Ее больная нога лежала на скамеечке, а рядом, на маленьком столике, стояли сок и булочки. Она страшно устала сидеть без дела. И поэтому очень оживилась, увидев маленького мальчика, который как раз входил в калитку с нищенским посохом в руках. Ах, как ужасно живется этим несчастным нищим детям! И как они одеты! К этому ребенку надо быть подобрее!

Эмиль остановился на почтительном расстоянии от пасторши и запел:

Это была прекрасная и благочестивая песня, которую Эмиль выучил в воскресной школе. И когда он спел ее целиком, у жены пастора в глазах стояли слезы.

— Подойди ко мне, дружок, — сказала она. — Тебе в самом деле живется так трудно?

— Да, могу поклясться! — ответил Эмиль.

— Дома у вас, верно, нищета? Есть ли у вас какая-нибудь еда?

Эмиль покачал головой.

— Не-а… большей частью мухи!

— Вы едите мух?! — в ужасе вскричала пасторша.

— Не-а… пока еще нет, — чистосердечно признался Эмиль. — Но, может, и придется еще их есть!

Раньше ему это и в голову не приходило, но Эмиль с необычайной легкостью мог внушить себе любую дурость. И в самом деле, кто знает, что приходится есть несчастному нищему ребенку?! Теперь и у Эмиля на глазах выступили слезы.

«Этот мальчишка битком набит всякими выдумками и дурацкими проделками!» — не раз говаривала Лина. И она была права. Потому что в эту минуту, стоя на пасторском дворе, Эмиль совершенно явственно ощущал себя несчастным нищим ребенком, которому вскоре придется есть мух. И от одной мысли об этом он громко заревел.

— Милое, дорогое дитя! — сказала пасторша, и не успел Эмиль досыта нареветься, как она сунула ему в кулачок двухкроновую монету.

Две кроны! Это же целых двадцать липучек! Теперь-то он мог выбросить нищенский посох! И он тут же отшвырнул его прочь.

По доброте сердечной пасторша также предложила Эмилю сок и булочки — на дорожку, как говорят.

— Вкусно? — спросила она.

— Куда лучше, чем мухи, это уж точно! — ответил Эмиль.

Назавтра он отправился в Лённебергскую лавку и накупил целых двадцать липучек. На обратном пути он от радости весело подпрыгивал на бегу. Какая гигантская неожиданность для мамы с папой, и уж ничуть не меньше для мух!

Везло ему, этому Эмилю! Как раз в тот самый день родители его были приглашены на пир в другом конце прихода и должны были вернуться домой только поздно вечером.

«Ну, теперь-то я успею! — подумал Эмиль. — Только сперва надо, чтобы все эти типы заснули. Ну, Лина, да Ида, да еще целый рой мух!»

К счастью, все они были уже по-вечернему сонными. Вскоре на своем кухонном диване уснула Лина, в своей кроватке в детской — маленькая Ида, а в своих щелях на потолке — мухи.

Тут Эмиль принялся за работу. В кухне была тьма кромешная, но он зажег керосиновую лампу над столом. Лина храпела во сне и ничего не замечала. Так что Эмиль мог спокойно заниматься, чем ему вздумается.

Сначала он натянул целую сеть веревок по всей кухне на достаточной высоте, а потом растеребил свой богатейший запас липучек.

«Что и говорить, клейкая работенка да липкая, — подумал он, доставая липучки из тесных коробочек и развешивая их на веревках. — А вообще — это пустяки, лишь бы все получилось так, как я задумал».

Так все и получилось на самом деле. Когда Эмиль управился со своей работой, вся кухня напоминала колонный зал, где колоннами были свившиеся липучки. Да, да, здесь стало куда лучше, чем в любой другой кухне в Лённеберге, где висела всего-навсего одна жалкая липучка, которой ловили мух! Ну теперь-то уж каттхультовские мухи все до единой будут обмануты сразу, одним махом. Когда мухи проснутся завтра рано утром, они по простоте своей подумают, что все это бурое, клейкое, развешанное на длинных веревках по всей кухне, — гигантский завтрак, который приготовили только для них. И не успеют они сообразить, какие они дуры, как все до единой будут беспощадно пригвождены к липучкам. «Ясное дело, их даже немножко жалко, — думал Эмиль, — но ведь никто не звал их в Каттхульт, так что пусть пеняют на себя». И Эмиль ликовал, представляя, как обрадуется мама. Папа, верно, тоже будет доволен, раз у них в Каттхульте теперь столько липучек, да еще совершенно бесплатно. Ведь он не заплатил за них ни одного эре, да и по миру с нищенским посохом ему идти тоже не придется.

Эмиль погасил лампу и лег в постель, радостный, в предвкушении нового дня. Завтра, рано утром, когда его мама и папа выйдут на кухню выпить чашечку кофе, над Каттхультом разнесутся ликующие крики, уж это точно!

Да, тут на самом деле послышались крики, и это глубокой темной ночью! Но крики эти вовсе не были ликующими. Сначала раздался такой страшный вопль, что дом содрогнулся. Это произошло в тот миг, когда папа Эмиля запутался в первой же клейкой ленте, на которую наткнулся. А потом раздался еще более ужасающий вопль, когда он, пытаясь сорвать с себя первую клейкую ленту, почувствовал, как вторая, словно змея, обвила его шею. Затем послышались душераздирающие крики мамы Эмиля и Лины, когда они рванулись к папе, чтобы помочь ему, а вместо этого липучки приклеились к их волосам, залепили им глаза и заодно еще разные другие места. И тогда громко, на весь дом, перекрывая жалобные возгласы женщин, раздался дикий крик папы:

— Э-э-э-миль!

Ну, а что было с Эмилем? Он уже спал! И вообще, вскоре на каттхультовской кухне воцарилась тишина. Ведь вся эта троица, которая сражалась там в темноте с клейкими лентами, теперь окончательно запуталась в них и уже больше не кричала. Папа, мама и Лина молча и ожесточенно боролись за то, чтобы высвободиться из липких пут.

— Ну кому бы пришло в голову, что они вздумают сунуться на кухню посреди ночи! — возмущался Эмиль.

Это было, когда он на другой день рассказывал обо всем Альфреду. Эмиль как раз вернулся домой из пасторской усадьбы, куда отвел его за руку отец, чтобы он вернул обратно две кроны и попросил прощения за то, что обманул пасторшу.

— Но разве вы, фру пасторша, не могли вычислить, что это непременно должен был быть только Эмиль и никто другой? — спросил папа Эмиля.

— Нет, мы поняли это, лишь когда нашли нищенский посох, — ответила пасторша — эта добрая душа — и ласково улыбнулась.

— Хочешь получить свой посох обратно? — спросил Эмиля пастор.

Но мальчик покачал головой.

— Тогда мы сохраним эту безделицу на память о тебе, — сказал пастор и тоже ласково улыбнулся.

К тому времени, когда Эмиль с папой вернулись домой, мама сожгла все клейкие ленты до одной. А все каттхультовские мухи по-прежнему радостно и назойливо жужжали у нее под носом: ни одна из них ничуть не пострадала.

— Ты прав, Антон, — призналась мама Эмиля. — Не надо было нам никаких липучек. Вообще-то, если разобраться, то именно так и мучают животных. Да, уж я-то знаю, каково это, когда накрепко приклеиваешься к липучке.

Но вот в Каттхульте настало время обеда.

Все собрались вокруг стола, и мухи тоже. Эмиль с огромным аппетитом уплетал брюквенное пюре, а остаток дня просидел в столярной, вырезая своего триста двадцать пятого деревянного старичка.

Один день сменялся другим, лето кончилось, и наконец настала зима. Мухи исчезли. Но Эмиль остался и со свежими силами совершал все новые и новые проделки. Недаром говорила Лина:

— Что летом, что зимой у нашего Эмиля на уме одни проказы!

«НЕЧЕГО ЖАДНИЧАТЬ!» — ЗАЯВИЛ ЭМИЛЬ ИЗ ЛЁННЕБЕРГИ

На хуторе Каттхульт в Лённеберге, где жил тот самый Эмиль — ну да, ты знаешь его, — в воскресенье после Рождества был пир, и приглашены были все жители Лённеберги — от мала до велика. Матушка Альма, мама Эмиля, славилась своими вкусными блюдами. Даже пастор и пасторша охотно бывали на пирах в Каттхульте. Не говоря уж об учительнице, которая была просто сверхсчастлива, когда вместе со всеми пригласили и ее. Ведь это куда веселее, чем сидеть одной в школе длинным воскресным снежным днем.

Да, снега в тот день выпало много. Альфред, каттхультовский работник, все утро проездил на снегоочистителе, а Лина, служанка в Каттхульте, тщательно вымела крыльцо сеней, чтобы в башмаки гостей не набилось слишком много снега.

Услыхав звон колокольчиков, Эмиль и его маленькая сестренка Ида бросились к окну кухни. Уже начали подъезжать на своих санях гости. Только учительница прикатила на финских санках, потому что у нее не было ни собственных саней, ни лошади. Но она все же радовалась, как жаворонок, это было видно издалека.

— Сдается мне, будет весело, — сказала маленькая Ида.

Ее папа, который как раз выходил навстречу гостям, проходя мимо, погладил ее по головке.

— Да, будем надеяться, — сказал он. — Еще бы не весело, ведь все эти пиры влетают нам в копеечку!

— В копеечку! Ничего не поделаешь, — сказала мама Эмиля. — Нас ведь всюду приглашают, так что теперь — наш черед.

И в самом деле, это был веселый, хотя и не совсем обычный пир. И во многом — благодаря учительнице. Она была молодая, жизнерадостная и страх до чего находчивая. И когда все выпили по чашечке кофе, с которого начинался пир, и не знали, чем можно бы еще заняться в ожидании, пока подадут еду, учительница сказала:

— Пойдемте на двор, поиграем немного в снежки.

Такой дурости, да еще на пиру, в Лённеберге никогда и не слыхивали. Все удивленно посмотрели друг на друга, а папа Эмиля сказал:

— Поиграть в снежки? Это что еще за дурацкая затея?

Но Эмиль тут же выбежал из дому и ринулся прямо в снег. Вот это жизнь так жизнь, эх! За ним длинной вереницей выбежали все дети, которые были на пиру, — тоже очень оживившиеся. А учительница, в плаще и галошах, отважная и дерзкая, как полководец, уже стояла в дверях, готовая выйти во двор.

— А что, никто из родителей не желает пойти с нами? — поинтересовалась она.

— Мы, верно, еще не совсем чокнутые, — ответил папа Эмиля.

Но Лина была достаточно чокнутая и готова на все. Она тайком выбралась из дома, когда никто не видел, и с сияющими глазами кинулась играть в снежки. И как раз тогда, когда всего нужнее была на кухне.

Матушка Альма за голову схватилась, увидев, как Лина, утопая в снегу, надрываясь от хохота, в каком-то дичайшем угаре расшвыривает во все стороны снежки. Никогда еще ни одна служанка не вела себя так на пиру в Лённеберге.

— Антон, — сказала мама Эмиля мужу. — Сейчас же пойди и приведи Лину. Ей надо нарезать хлеб, а не играть в снежки.

Папа Эмиля, ворча, натянул сапоги. Разве можно допустить такое безобразие, когда сам Антон Свенссон, церковный служка, устраивает пир!

И он тоже вышел на заснеженный двор. Уже начало смеркаться, а легкий снежок все продолжал падать. Никто не обратил на папу Эмиля ни малейшего внимания. Все только горланили и смеялись. А хуже всех вела себя Лина. Ну и, понятно, Эмиль. Он швырялся снегом во все стороны, так что казалось, будто вьюга метет. Внезапно он так сильно и метко запустил снежком в окошко овчарни, что раздался страшный звон: стекло разлетелось на мелкие осколки.

— Э-э-э-миль! — закричал тут же его папа.

Но Эмиль ничего не видел и не слышал.

И тут вдруг папа тоже получил сильный и меткий удар. Это невозможно себе даже представить: снежок попал прямо в разинутый рот папы Эмиля. А Эмиль этого даже не заметил.

До чего же жалко было церковного служку из Каттхульта! Он не мог больше кричать на Эмиля и не мог призвать к ответу Лину, хотя и то, и другое было крайне необходимо. Единственное, что мог выдавить из себя папа, было:

— Эх-эх-эх!

Что ему, бедняге, делать? Учительница заметила его, когда он промчался мимо нее, и радостно закричала:

— Ой, как хорошо! Батюшка Антон тоже хочет поиграть с нами в снежки?!

Тогда совершенно обезумевший папа Эмиля быстро юркнул в столярную и там попытался вытащить снежок изо рта. Но ничего не получилось! Снежок застрял во рту, как пушечное ядро. Снежки-то Эмиль лепил крепкие!

«Ладно, буду стоять здесь как чучело, пока он не растает», — подумал папа Эмиля, кипя от злости.

Но в это время мимо пробегал в снежной круговерти Эмиль, и он заметил вдруг отца.

— А, папа! Почему ты тут стоишь? — спросил Эмиль.

— Эх-эх-эх, — прокряхтел его папа.

— Что с тобой? — удивился Эмиль. — Ты никак заболел?

Тут папа Эмиля, схватив сынишку за воротник, швырнул его в столярную. И, издав последний кровожадный вопль: «Эх-эх-эх!» — он заложил дверь на засов, оставив Эмиля один на один с самим собой — осознавать, что натворил он на этот раз.

Папа же Эмиля, окончательно измученный залетевшим ему в рот снежком и нуждаясь хоть в какой-нибудь помощи и утешении, пробрался окольным путем на кухню.

Мама Эмиля стояла у плиты среди котелков и сковородок и готовила соус для телячьего жаркого. А услыхав, что дверь за ее спиной отворилась, она, конечно же, решила, что явилась Лина. Она повернула голову, чтобы сказать служанке пару теплых слов. Но на пороге стояла вовсе не Лина.

Угадай, закричала ли мама Эмиля от ужаса, увидев в дверях привидение? Да, ясное дело, это было привидение, с вытаращенными глазами и разинутой пастью, в которой светилось что-то страшно белое! О, как безумно стонало это привидение:

— Эх-эх-эх!

Мама Эмиля испугалась так, что вся тоже побелела. Но потом-то она увидела, кто это! Это был ее Антон, и никто иной!

Он беспомощно тыкал пальцем в то, что торчало у него во рту. И когда мама Эмиля поняла, что это — снежок, она разразилась диким хохотом.

— Старый ты дурень! Играть в снежки, как мальчишка! Совсем, что ли, рехнулся?

Но в ответ раздалось лишь «Эх-эх-эх!», звучавшее с такой угрозой, что она не решилась больше вымолвить ни слова.

Между тем Эмиль сидел в столярной. Там было уже довольно темно, и он не мог вырезать деревянного старичка, как он обычно делал после очередной проделки.

«Ничего, я вырежу его завтра!» — подумал он.

Эмиль оглядел всех своих старичков, которые теснились на полке. Их было теперь уже несколько сотен, а новые появлялись один за другим по мере того, как Эмиль совершал свои новые проделки.

Были такие люди, которые охотно купили бы некоторых его старичков. Например, пастор. А одна богатая дама из Виммербю пыталась выторговать всю его коллекцию. Но Эмиль не желал ничего продавать. К тому же Альфред советовал ему сохранить своих старичков, пока Эмиль не станет взрослым.

— Подаришь их своим детям, если у тебя будут хоть какие ни на есть, — посоветовал Альфред.

— Ясное дело, будут, это точно, — заверил его Эмиль.

Теперь, сидя в столярной, он страшно радовался своим старичкам. Но вдруг неожиданно явилась маленькая Ида и выпустила его на свободу.

— Пора обедать, — сказала маленькая Ида.

Да, и вправду, пора обедать! Пора наесться до посинения. Сначала гостей ожидал огромный шведский стол со множеством сортов селедки и колбас, солений и варений, и омлетов, и прочих лакомых блюд. Затем телячье жаркое с картофелем и сливочным соусом, а под конец сырная лепешка с вишневым вареньем и взбитыми сливками.

Первой на всех пирах накладывала себе еду жена пастора. Так поступила она и на этот раз. А затем уже другие лённебержцы налетели на стол, как стая голодных ворон.

Все ели и ели без конца, ели так, что можно было задохнуться или лопнуть. А потом они просто сидели за столом, отяжелевшие и неподвижные, почти не в состоянии разговаривать друг с другом.

Однако учительнице это было не по душе. Теперь ей захотелось, чтобы все играли в разные игры.

— И никому не удастся улизнуть! — заявила она. — Все должны участвовать в игре!

Потому что это хорошо, когда родители играют со своими детьми. Да, это, по правде говоря, просто необходимо, уверяла она.

И она в самом деле заставила всех плясать вокруг елки. Даже солидные старики-крестьяне и толстые матушки-крестьянки бегали, согнувшись, вокруг елки и пели так, что просто гром гремел:

Мама Эмиля также отплясывала живо и в свое удовольствие. Потому что, раз уж так необходимо играть со своими детьми, она хотела, в самом деле, сделать все, что в ее силах. Папа Эмиля не плясал. Но он стоял там и смотрел на пляшущих, и вид у него был очень довольный. Частично оттого, что он с помощью мамы Эмиля и небольшого количества теплой воды освободился от злосчастного снежка. А частично оттого, что гости его так радовались и были так оживлены.

Но настоящее веселье было еще впереди. Потому что, когда все наплясались вволю, учительница решила, что теперь, пока они отдыхают, им надо играть сидя. Она знает одну такую игру — очень веселую, сказала учительница. Игра называлась: «Поеду в город и раздобуду себе женишка!» А теперь все должны научиться, как играть в эту игру.

— Сядь сюда, Лина! — пригласила служанку учительница, показав на стул, поставленный ею посреди горницы.

Лина не знала, что из этого получится, но уселась, хихикая, на стул, как ей и велели.

И тогда учительница сказала:

— Теперь говори: «Поеду в город и раздобуду себе женишка!»

Лина еще громче захихикала, но послушно повторила эти слова. И посмотрела на Альфреда, сидевшего в углу.

Тут Альфред поднялся.

— Пожалуй, надо мне сходить на скотный двор, посмотреть, что там и как, — произнес он.

И мигом, не успели оглянуться, как он уже скрылся за дверью, да, да! Он боялся, что попадется! И все-таки он и не подозревал, какая это коварная игра.

Учительница достала откуда-то старую меховую шапку и нахлобучила ее Лине на глаза. Для того, чтобы Лина вообще ничего не видела.

— Итак, — сказала учительница, — ты была в городе и раздобыла себе женишка!

И она показала пальцем на пастора. Подумать только, как она посмела!

— Это он? — спросила учительница.

— Откуда мне знать? — отчаянно прыснула со смеху Лина прямо в шапку.

— Ты должна сказать «да» или «нет», — рассердилась учительница. — Я буду тыкать пальцем во всех этих господ подряд, и одному из них ты должна сказать «да»!

Тут она показала пальцем на торпаря из Кроки.

— Это он? — спросила учительница.

И Лина тотчас же попалась на удочку и в неразумии своем сказала «да».

Тогда учительница стащила с нее шапку и сказала, что теперь Лина должна подойти и поцеловать торпаря из Кроки.

— Никогда в жизни! — заявила Лина.

— Тогда тебе придется заплатить штраф в десять эре, чтобы откупиться, — возразила учительница. — Такая уж это игра!

Но папе Эмиля игра пришлась не по вкусу:

— Никогда ничего подобного не слышал! — возмутился он. — И это таким вот дурацким фокусам обучают у вас в школе?!

Но все, кто был на пиру, сочли игру очень веселой. Теперь абсолютно все до единого желали видеть, как Лина целует торпаря из Кроки. Да, да, ведь у нее не было десятиэровой монетки, чтобы откупиться.

— Была, не была, — решилась Лина и отпустила поцелуй с такой быстротой, что он никому не доставил радости, и меньше всех — торпарю из Кроки.

Но в дальнейшем дело пошло куда лучше. Потому что началось то, что в дальнейшем во все времена стало называться в округе «великий поцелуйный пир в Каттхульте».

— Все должны участвовать в игре! — снова заявила учительница, и все целовались и были счастливы. Но когда подошла очередь пастора, папа Эмиля аж весь затрясся, не слишком ли далеко зашла вся эта игра? А вообще-то пастору выпало на долю поцеловать маму Эмиля.

Но он всего-навсего взял ее руку и поцеловал так учтиво и благородно, что мама Эмиля почувствовала себя чуть ли не королевой.

А потом меховую шапку нахлобучили на глаза торпарю из Кроки.

— Я поехал в город раздобыть себе невесту, — с глубокой надеждой и ожиданием сказал он.

Но, стянув с себя шапку и увидев, что ему надо поцеловать пасторшу, он решительно заявил:

— Ну уж нет, плачу сколько угодно, только чтоб откупиться!

Какие злые слова! Потому что даже самые-пресамые уродливые и чрезмерно толстые пасторши расстраиваются, если кто-нибудь так говорит.

Учительница, конечно, тоже расстроилась, когда торпарь из Кроки так опозорил жену пастора. Но она попыталась сделать вид, что его попытка откупиться пришлась весьма кстати.

— Понятно, милый батюшка из Кроки думает о бедняках из богадельни! — нашлась учительница. — Надеюсь, что многие здесь заплатят штраф, и тогда у нас будет немного денег на табачок и кофе для бедняков.

Больно дошлая была эта учительница!

Но игра продолжалась, и все, особенно молодые парни и девушки, были страшно довольны ею.

Под конец настала очередь Эмиля нахлобучить на глаза шапку.

— Я поехал в город раздобыть себе невесту! — задорно сказал он.

Но когда учительница указала ему на нескольких девочек, а Эмиль только и повторял все время «нет», она взяла да и указала ему на пасторшу.

— Это она? — спросила учительница.

— Да, вот эта как раз по мне! — ответил Эмиль.

Тут все начали громко хохотать, а когда Эмиль сорвал с себя шапку, он понял — почему. Наверно, они думали: «Это ж надо рехнуться, ему в невесты — пасторшу, нет, это слишком!» А вообще-то, может, они думали, что пасторша вообще уже никому в невесты не годится. Наверное, она и сама так думала, поскольку лицо у нее было багрово-красное, а вид такой, будто ей стыдно.

— Вон оно как… — протянул Эмиль.

Он медленно подошел к пасторше и стал прямо перед ней; видно было, что он чуть колеблется. А гости так и покатывались с хохоту, им было жутко смешно. Но никто бы не сказал, что пасторше это пришлось по душе, да и пастору тоже.

— Бедный Эмиль! — пожалела мальчика жена пастора. — Разве у тебя нет десяти эре, чтобы откупиться от меня?

— Ясное дело, есть! — заявил Эмиль. — Но я и не подумаю откупаться!

И мигом вскарабкался на колени к пасторше.

Тут все даже икнули от удивления: что это с мальчишкой, никак чокнулся?

Но Эмиль сидел, как ни в чем не бывало. Он ласково посмотрел пасторше в глаза, а потом вдруг обнял ее за шею и крепко поцеловал восемь раз подряд.

Тут снова раздался взрыв хохота — еще громче, чем прежде. Но Эмиль спокойно сполз с колен пасторши — он нацеловался всласть.

— Нечего жадничать! — заявил он. — Раз у меня теперь есть невеста, значит, есть! Никуда не денется!

— Хи-хи-хи! — надрывался торпарь из Кроки, хлопая себя по коленям. Да и все гости до единого хохотали просто неудержимо. Ну уж этот Эмиль, подумать только, устроить представление с самой пасторшей! Хотя, конечно, получилось страшно весело! Так думали абсолютно все.

Но папа Эмиля очень разозлился: ведь никому не дозволено так вести себя у него на пиру!

— А ну замолчите! — приказал он. — Нечего смеяться!

И положил свою грубую ручищу на головку Эмиля:

— А это ты вроде по любви сделал, Эмиль! Ты — хороший мальчик… иногда.

— Конечно, он хороший! — поддержала папу Эмиля пасторша. — Самый лучший во всей Лённеберге!

Лицо Эмиля озарила улыбка. Он так радовался, что готов был подпрыгнуть до потолка. И вовсе не потому, что его похвалила пасторша. А потому, что так сказал о нем его папа. Подумать только, его папа считает, что он — Эмиль — хороший! Подумать только, он считает так, — пусть хоть один раз в жизни!

Но настал вечер, было уже поздно. Пир подошел к концу, а пастор затянул обычный свой псалом, тот, который всегда пели в Лённеберге, когда пора было разъезжаться по домам.

— благоговейно запели гости; теперь все они наигрались до изнеможения.

И еще на этом самом пиру они придумали пословицу, которая потом долгое время повторялась в Лённеберге:

«„Нечего жадничать!“ — заявил Эмиль, когда целовал пасторшу».

Пурга кончилась. И когда сани одни за другими, звеня колокольчиками, спускались вниз с каттхультовских горок, стоял ясный, красивый зимний вечер, а дорога была хорошая и накатанная. Альфред с Эмилем, стоя на конюшенной горке, смотрели, как все гости отправляются в путь, а последними — пастор с пасторшей.

— Как-то немного непривычно мне целовать пасторш, — задумчиво произнес Эмиль. — Но раз дело сделано — значит, сделано!

— Целых восемь раз! — восхитился Альфред. — Разве нужно было столько?

Эмиль в раздумье глянул вверх, на звезды. Нынешним вечером они так ярко сияли над Каттхультом!

— Кто знает, — сказал он под конец, — может, мне больше никогда в жизни не придется целовать ни одну пасторшу! А надо попробовать все, что только есть на свете!

— Да, может статься, так оно и будет, — согласился Альфред.

На другое утро Эмиль отправился в столярную, чтобы вырезать деревянного старичка, которого не успел сделать вчера вечером. Теперь он принялся за работу. И ему показалось, что старичок получился очень хороший. Ну просто вылитая пасторша!

Эмиль оглядел своих деревянных старичков. Ведь он так радовался им! И он вспомнил, что сказал ему однажды Альфред. О детях, которые, может, у него когда-нибудь будут. Поэтому он взял обрезок доски среднего размера и гладко-гладко обстругал ее. Затем он крепко прибил ее к стенке над полкой с деревянными старичками.

«Она будет висеть тут до скончания мира», — подумал он.

И столярным карандашом начертал на доске свою волю: