Онлайн чтение книги Империя. Роман об имперском Риме Empire: the Novel of Imperial Rome
Часть II. Тит и Кезон. Близнецы

40 год от Р. Х.

– Впечатляет? Пожалуй. Но не больше Александрии, – сказал Кезон Пинарий, обозревая сердце Рима с вершины Капитолийского холма.

В панораме господствовал храм Аполлона, возвышающийся на Палатине; имперский комплекс, примыкающий к нему, немало разросся со времен Августа и представлял собой мешанину черепичных крыш, висячих садов и террас с колоннами. Прямо внизу находился Форум с чередой роскошных зданий вдоль Священной дороги от сената до круглого храма Весты и дальше. На севере и востоке высились другие римские холмы, а между ними гнездились многоуровневые дома многолюдной Субуры – иные по семь этажей.

– Впечатляет? Просто невероятно! Куда там Александрии. Да с Римом не сравнится ни одно место, где я побывал. – Брат-близнец Кезона Тит еле сдерживал восторг. В свои двадцать два Тит едва ли мог похвастать многими странствиями, но покойный отец однажды взял обоих сыновей в Антиохию, а впоследствии они с Кезоном по пути в Рим остановились в нескольких городах, включая Афины. – В Александрии все улицы выложены решеткой. Каждый угол похож на соседний. Все очень строго и скучно. А здесь сплошные холмы, и долины, и улицы, и все они спутаны в змеиный клубок, и всюду, куда ни взглянешь, огромные здания!

– Да, неразбериха, – кивнул Кезон.

– Великолепие!

– Великолепными уместно назвать храм Сераписа в Александрии, или Великую библиотеку, или Фаросский маяк, или, возможно, музей…

– Но ничто не сравнится с храмом Юпитера, – возразил Тит. Он оглянулся через плечо и вверх на величественное строение с колоссальными колоннами и фронтоном, увенчанным позолоченной статуей величайшего из богов в квадриге, сверкающей в косых лучах яркого ноябрьского солнца. Тит медленно повернулся вокруг оси, вбирая вид во всей его полноте, очарованный вьющимся руслом сверкающего Тибра, околдованный уже самим масштабом города. – Без сомнения, брат, перед нами – самое великолепное зрелище на свете.

– Отец наверняка думал так же. Как он любил вспоминать свой обожаемый Рим! – вздохнул Кезон. – Жаль, что нынче он не с нами.

– Ему полагалось быть здесь, – кивнул Тит. – Он бы и был здесь, и мать тоже, не унеси их лихорадка в минувшем году. Фатум был жесток к нашим родителям, Кезон. Они хотели вернуться в родной город пуще всего на свете. Наконец забрезжила надежда – и Фортуна тут же ее отобрала. Но к нам, брат, Фатум оказался добрее – согласен? Мы наконец дома.

– Дома? – Кезон покачал головой. – Мы были малыми детьми, когда отец с матерью покинули город. У нас здесь нет никакой близкой родни, кроме Ацилиев, которые разорвали все связи с матерью. Отцовские родители умерли еще до нашего рождения…

– Не бабушка Камилла. Она умерла по пути в Александрию. Не помнишь?

– Помню, как отец нам рассказывал, но не ее саму…

– А я, кажется, припоминаю, – нахмурился Тит.

– Я – нет. И Рим совсем забыл, а ты? Что мы могли запомнить в младенчестве? Выросли в Александрии – она и есть наш дом.

– Была, Кезон. Мы родились римлянами, мы всегда являлись гражданами Рима, а теперь мы вновь настоящие римляне. Как и хотел отец. Благодаря Клавдию…

– Не обо мне ли речь? Н-надеюсь, что ничего дурного. – Клавдий находился поблизости. Он как раз нагнулся, чтобы рассмотреть отметку скульптора на статуе Геркулеса. Выпрямившись, чуть крякнул – в пятьдесят лет спина уже не такая гибкая – и неспешно направился к ним. На большом пальце ноги у него вздулся волдырь от долгой прогулки, но он с улыбкой принимал боль. Сыновья Луция Пинария с женами впервые в жизни осматривали город, и Клавдий с удовольствием выступал гидом.

– Я напомнил Кезону, как сильно мы обязаны тебе за все, что ты сделал, – ответил Тит.

– Я жалею лишь о том, что не вернул вас с отцом давным-давно. Я думал, мне удастся все уладить, когда Тиберий к-к-казнил Сеяна. Неужто прошло уже девять лет? Как летит время! Но избавление от гадюки-предателя не сделало Тиберия более вменяемым; напротив, дядя стал подозрителен и боязлив, как никогда. Двоих моих племянников он умертвил за заговор против него: запер и обрек на голодную смерть, хотя себе потакал во всем – и не только в еде.

– О чем ты? – не понял Кезон.

– На склоне лет дядя решил следовать своим порывам, не заботясь о том, куда они приведут.

– Порывам? – переспросил Тит.

Клавдий оглянулся. Его молодая супруга и жены близнецов отдыхали, сидя на ступенях храма Юпитера; сопровождающие компанию рабы стояли рядом. Женщины улыбнулись, помахали и вернулись к беседе. Больше подслушивать было некому. Зачем он вообще завел речь о Тиберии и его вожделениях? По сути, Клавдию хотелось выговориться. В течение многих лет ему было не с кем свободно пообщаться – даже с собственными рабами: он либо опасался им доверять, либо не хотел обременять хранением чужих тайн. Оглянувшись в прошлое, он понял, что с полной откровенностью мог беседовать лишь с дорогим другом и кузеном Луцием Пинарием. Клавдий поймал себя на том, что с момента прибытия в Рим близнецов поверял им все больше и больше собственных мыслей, как в свое время их отцу.

– В последние годы Тиберий вел себя поистине возмутительно. Он удовлетворял решительно в-все свои желания, не сдерживаясь ни в чем. Что думает Август, взирая на его проделки с Олимпа?

– Желания какого рода? – осведомился любопытный Тит.

– Я приходил в неописуемый ужас, бывая в его тлетворном гнезде на Капри! По крайней мере, ему хватило ума чинить безумства на уединенном острове. П-п-повсюду бродят, говорю вам, обнаженные дети… не только уже созревшие отроки и отроковицы и не только рабы, но свободнорожденные дети! Тиберий называл их на свой манер. В постели они именовались спинтриями – его тугими маленькими сфинктерами. В купальне – рыбками. Дядя утверждал, что нет для старика большего наслаждения, чем погрузиться в теплый б-бассейн, где крошечные рты ласкают его под водой, пока сам он рассматривает непристойные потолочные мозаики.

– Мозаики с изображением совокупляющихся людей? – рассмеялся Тит. – Никогда не видел таких! Что скажешь, Кезон?

Брат покачал головой. Клавдий нахмурился, слегка встревоженный отсутствием должного негодования со стороны Тита, но приободрился при виде того, что Кезон разделяет его презрение.

– О, Тиберий был без ума от своей п-порнографии! Резиденция напоминала музей разврата, заполненный самыми распутными художествами и статуями, какие можно вообразить. Я думал найти убежище в библиотеке, но и там обнаружилась сплошная мерзость – свиток на свитке с пересказом грязнейших историй, специально написанных для Тиберия рабами, которых купили исключительно за умение стряпать подобные басни. Император называл их постельными историями. Поскольку в основном его наложники были слишком невежественны или чересчур молоды для чтения, Тиберий располагал художниками, которые иллюстрировали тексты, и он посредством картинок показывал партнерам, чего от них хочет.

Тит толкнул брата локтем:

– Кезон, что скажешь? В Александрии, в Великой библиотеке, я ни разу такого не видел!

Кезон скорчил кислую мину.

Клавдий моргнул.

– Но с чего я вдруг обратился к столь ужасной теме? Ах да, я говорил о попытках вернуть в Рим вашего отца. Итак, Тиберий в конце концов утратил всякий интерес к управлению государством, предоставив это своим приспешникам и не вылезая с Капри. Но даже тогда всякий раз, если удавалось отвлечь дядю от мыслей об ублажении пениса, я заговаривал о вашем отце. Я твердил, что Луций – мой двоюродный брат и люди Сеяна уже много лет наблюдают за ним, однако до сих пор не поймали ни на изменнических речах, ни на занятиях, если на то п-п-пошло, астрологией. Я умолял Тиберия отменить ссылку. Но дядя был не из тех, кто прощает. Он не желал ничего знать о Пинарии. И не слушал меня – за исключением одного раза, когда я допустил промах, упомянув, что у Луция два сына-близнеца. Я хотел хоть немного разжалобить императора – и знаете, что ответил Тиберий? «Сколько им лет? Хорошенькие?» К тому времени вы уже достаточно выросли, чтобы носить тогу, о чем я ему и сказал, тогда он потерял всякий интерес к этой теме и приказал мне впредь не упоминать моего кузена Луция Пинария. – Клавдий вздохнул. – Оставалось лишь дожидаться смерти Тиберия. К концу народ уже люто его ненавидел. Когда известие о кончине на Капри достигло Рима, н-на улицах танцевали. Видели бы вы, как ликовал город, узнав, что преемником назван мой племянник – единственный сын Германика, которого Тиберию не удалось убить…

Голос Клавдия дрогнул. Он моргнул, передернув плечами.

– В Александрии тоже прошли торжества, – сказал Тит. – Там, в Египте, все уверены, что Гай Калигула будет идеальным правителем. Его любят в легионах. Он молод, энергичен, уверен в себе.

– Да, весьма уверен, как м-может быть только бог, – буркнул Клавдий, отводя взгляд. – Во всяком случае, в ходе торжеств наш новый император изъявил готовность выслушать ходатайства об амнистии, включая мое прошение насчет вашего отца. Его удовлетворили. Но государственные шестерни вертятся медленно – вы не поверите, какое здесь засилье бюрократии, – а Луцию, к-конечно, понадобилось время, чтобы перед отъездом уладить дела в Александрии. В последнем письме он сообщил, что начал наконец готовиться к путешествию. Луций был безмерно счастлив, что убедил вас вместе с супругами отправиться с ним. А потом лихорадка забрала и его, и Ацилию. Какая беда! Но вы теперь здесь вместе с милыми женами. У всех на слуху, что александрийские женщины – самые красивые в мире. Артемисия и Хризанта тому подтверждение. Постойте, а это что?

Солнечный свет отразился от золотого амулета на шее Кезона. Ошеломленный Клавдий дотронулся до подвески, и Кезон улыбнулся:

– По словам отца, это фасинум, хотя с виду и не поймешь. Отец утверждал, что он очень старый – может быть, даже старше самого Рима.

– Ах да! То-то я решил, что вижу нечто знакомое! Клянусь Геркулесом, я и забыл. Ведь именно я рассказал Луцию об истории амулета, когда вас, юноши, еще и на свете не было. Значит, отец перед смертью п-п-передал фасинум тебе, Кезон? Вот по нему я и буду вас различать. В жизни не видел таких одинаковых близнецов!

– Боюсь, тебе придется делать это как-то иначе, – возразил Кезон. – В отцовском завещании не уточняется, кому носить талисман, но, поскольку имущество разделено между нами поровну, мы договорились делить и фасинум. Иногда его ношу я. Иногда – Тит.

– Значит, близнецам все-таки удается договориться! Вы опровергли горький пример Ромула и Рема. Держу пари, отец не упоминал, что именно я придумал вам имена. Нет? Так оно и было. Узнав, что Ацилия родила б-близнецов, он стал ломать голову, кому передать собственное имя, ибо всех Пинариев-первенцев издавна нарекали Луциями. Но повитуха устроила такую неразбериху, что не удалось определить, кто из вас вышел первым. К тому же вы были настолько похожи во всем, что казалось несправедливостью – а то и дурным знамением – возвысить одного и умалить другого. Поэтому ваш отец решил нарушить традицию и не называть Луцием никого. Он обратился за советом ко мне. Мы постановили наречь одного из вас Кезоном в честь знаменитого предка из рода Фабиев – человека, который, если моя теория верна, носил амулет около четырехсот лет тому назад.

– А как насчет моего имени? – спросил Тит.

– Тебя назвали в честь моего наставника, великого ученого Тита Ливия. Вы, разумеется, читали его историю Рима? Неужели нет? Даже о древних Пинариях? – Клавдий покачал головой. – Я уверен, что когда-то дал вашему отцу списки.

– Наверное, они есть среди книг, которые мы привезли из Александрии, – предположил Тит.

– Хотел бы я знать, брался ли за них Луций. Впрочем, ни он, ни его родитель не испытывали особого интереса к прошлому. Однако человек должен чтить предков. А иначе как бы мы пришли в мир и как существовали?

– Я предпочитаю жить ради будущего, – с отсутствующим видом заметил Кезон, ощупывая висящий на шейной цепочке фасинум.

– А я предпочитаю ценить настоящее! – рассмеялся Тит. – Но если говорить о будущем: скоро ли мы удостоимся чести встретиться с императором? Хотим поблагодарить его лично – не только за дозволение вернуться, но и за очищение доброго имени отца. Полностью восстановленные в правах как граждане и патриции, когда-нибудь мы даже сможем влиться в коллегию авгуров.

– Как порадуется тень вашего отца! – воскликнул Клавдий. – Конечно, я буду горд надзирать за вашим учением и рекомендовать к приему в коллегию либо одного из в-вас, либо обоих.

Кезон скривился:

– Стать авгуром мечтает Тит, но не я.

– Я привез из Александрии старые отцовские трабею и литуус, – сообщил Тит. – Но как насчет встречи с императором?

Клавдий отвел взгляд:

– Да, конечно, если император призовет вас на аудиенцию, придется пойти. Но у Калигулы так много дел и он великодушен к столь многим своим подданным, что, вполне возможно, н-напрочь позабудет о конкретном проявлении щедрости, и тогда лучше, возможно, ему не напоминать. На самом д-д-деле, правильнее всего вообще не привлекать к себе внимания.

Тит сдвинул брови:

– Что ты хочешь сказать, дядя Клавдий?

– Как бы получше выразиться? Изгнание – проклятье, но оно м-м-может быть и благословением. Да, ваш отец скорбел, оказавшись так далеко от любимого города, но ему повезло избежать террора, который устроил здесь Сеян, и повседневных жестокостей Тиберия. Далее: когда Тиберию наследовал мой племянник, возникло впечатление о заре новой эры, настало время надежд и обновленной уверенности. Я страстно желал, чтобы Луций вернулся. Он тоже. В-в-возможно, слишком страстно. П-п-пожалуй, нам следовало умерить оптимизм и выждать чуть дольше. – Клавдий покачал головой. – Стать императором полагалось отцу Калигулы, моему брату Германику. Так считают все. Брат был первоклассным воином. Он отличался покладистым нравом. Германика обожали войска, народ, даже сенат. Но не боги, которые сочли нужным забрать его у нас, – или же тут постарались Сеян, или Ливия, или Тиберий. Хотя какая разница? Теперь они мертвы. Все до единого.

Кезон положил руку ему на плечо:

– Клавдий, что ты пытаешься до нас донести?

– В отличие от Германика, мой племянник всегда был малость… ущербен. – Клавдий дернулся и утер каплю слюны. – Полагаю, такие слова звучат излишне критично, а то и нелепо в устах человека вроде меня, но я не лгу. Ребенком Гай с-с-страдал падучей.

– Как и Божественный Юлий, – заметил Тит.

– Пускай, но я подозреваю, что недуг Калигулы намного тяжелее, чем у Юлия Цезаря. В течение всей юности его поражали приступы, из-за которых он едва мог ходить, стоять или даже поднимать голову. После припадков он был как в тумане, не в силах собраться с мыслями, но потом всегда оправлялся. По достижении им зрелости показалось, будто он перерос свою беду, и мы воспряли духом. И определенно не существовало повода тревожиться за… здравость его рассудка.

– А сейчас? – спросил Кезон.

Клавдий было замялся, но вновь не сумел совладать с потребностью открыться:

– Перемена произошла внезапно – по сути, за одну ночь. Причина заключалась в любовном зелье, которое поднесла Калигуле его жуткая жена, Цезония. Она намного старше; когда они сошлись, Цезония уже была матерью троих детей. Если угодно знать мое мнение, то юноше противоестественно брать женщину старше, должно быть наоборот – вы не считаете? Как у н-н-нас с Мессалиной.

– Согласен, – кивнул Тит. – Но ты говорил об императоре.

– Да. Очевидно, как любовник, Калигула разочаровал Цезонию – оно и понятно, шлюху со столь богатым опытом; поэтому она решила исправить положение, дав юноше приворотное средство. Болтают, будто она скормила ему субстанцию, которую греки называют гиппоманом, – мясистый нарост, который иногда появляется на лбу новорожденного жеребенка.

– Отвратительно, – поморщился Кезон.

– И помогает? – осведомился Тит.

– Для улучшения в-в-вкуса препарат смешивают с вином и травами, – ответил Клавдий. – Это хорошо известное приворотное средство, его упоминают многие ученые, но я, сколько ни искал, не нашел описания хотя бы одного случая, когда оно свело человека с ума. Подозреваю, Цезония добавила что-то еще.

– Умышленно отравила? – спросил Тит.

– Нет. Сам по себе дополнительный ингредиент был, видимо, безвреден, но в сочетании с гиппоманом превратился в яд. По крайней мере, такова моя теория. Я подозреваю, что Цезония воспроизвела то самое любовное зелье, от которого помешался Лукреций.

Близнецы непонимающе уставились на дядю.

– П-п-поэта Лукреция, – пояснил он, – который жил во времена Юлия Цезаря. Говорят, что у Лукреция безумие наступало и проходило. В моменты просветления он сумел написать свой великий труд «О природе вещей», но в конечном счете совершил самоубийство.

– Ты боишься, что Калигула покончит с собой? – спросил Кезон.

Клавдий содрогнулся, обхватил себя руками и вдруг заржал, как конь. Близнецы испугались, что у дяди начался припадок, но он всего-навсего хохотал.

– О нет, Кезон, вот уж такого я не боюсь! Однако перед поведением Калигулы меркнут даже худшие выходки Тиберия. Я мог бы порассказать вам, но умолкаю, ибо к нам идут Мессалина и ваши милые жены.

Женщины присоединились к мужьям. Пожалуй, во всем Риме не сыскались бы три такие красавицы кряду. Близнецы выбрали жен, которые и сами сошли бы за сестер; Артемисия и Хризанта были пышны телом, густые черные волосы собраны у обеих в косы на египетский манер. Мессалина же, самая юная среди них, выглядела матроной: черные волосы зачесаны назад и уложены в сложную прическу, широкая стола доходит до пят, скрывая и руки. При взгляде издалека наряд маскировал ее положение, но вблизи набухшие груди и округ лый живот делали беременность очевидной.

– О чем вы, милые женщины, все это время щебетали? – спросил Тит, не в силах оторвать взгляда от груди Мессалины, даже взяв за руку Хризанту.

– О том и о сем, – ответила жена. – В основном о прическах. Мы с Артемисией выглядим ужасно провинциально. Мессалина обещает прислать рабыню, которая убирает ей волосы, чтобы та растолковала нам последнюю римскую моду.

– Не перегружайте в-в-вашу красоту, – посоветовал Клавдий. – Вы прекрасны как есть. – Он поцеловал Мессалину в лоб и бережно, с обожанием дотронулся до живота супруги над самым пупком.

Кезон помрачнел и что-то буркнул. Тит оттащил его в сторону и прошептал в ухо:

– Что с тобой, брат? Весь день ты в дурном настроении.

– Эта девица ему во внучки годится!

– Нас их отношения не касаются. Постарайся не выражать свое неодобрение столь открыто.

– Там, в Александрии…

– Теперь мы в Риме. Здесь все иначе.

Тит вздохнул. В Александрии брат связался с какими-то странными людьми и набрался весьма фанатичных идей. Виноват был отец, который дал слишком много воли совсем еще юным сыновьям. Тит и Кезон получали общепринятое образование в академии близ храма Сераписа, где занимались, как положено, философией, риторикой и атлетикой. Но стоило учебному дню кончиться, как Кезон, влекомый интересом к мистицизму, пропадал в иудейском квартале, и тамошние так называемые мудрецы забили ему голову всякими дикими представлениями, равно чуждыми и грекам, и римлянам. Отец, слишком погруженный в дела, не пытался избавить Кезона от сомнительного влияния. Тит подумал, что усмирить братца скорее удалось бы деду – пожилому мудрому человеку, располагающему и временем, и терпением, – но Фатум лишил их деда. Они выросли, не зная родителей отца с матерью, – случай, в высшей степени редкий для юных римских патрициев.

Но наконец они в Риме, и им не сыскать лучшего друга и наставника, чем Клавдий.

– Может, поднимемся на Палатин? – предложил Клавдий. – Посмотрим хижину Ромула, храм Аполлона…

Мессалина закатила глаза:

– Муж мой, нельзя же за день показать весь Рим!

– О чем я только думаю? Ты же наверняка устала, д-д-дорогая. С твой стороны было подвигом вообще пойти.

– Я не могла упустить возможность поприветствовать твою чудесную родню. – Мессалина обвела всех взглядом. Ее глаза задержались сперва на Кезоне, потом на Тите.

– Но тебе нельзя переутомляться, – забеспокоился Клавдий. – Я кликну носилки и отправлю тебя домой.

Мускулистые рабы подошли с носилками. Двое из них устроили Мессалину на мягком ложе. Поцеловав супругу на прощание, Клавдий задернул богато вышитые шторки, чтобы уберечь ее от посторонних взглядов. Когда носилки тронулись, Мессалина раздвинула шторки пальцем и вы глянула. Ее взор пал на Тита, который как раз смотрел на нее.

Клавдий и женщины обсуждали маршрут на остаток дня и ничего не заметили, но Кезон увидел и услышал все: пронзительные взгляды, которыми обменялись его брат и Мессалина; прищур ее глаз и чуть разомкнутые губы; короткий мычащий звук, изданный Титом и сопроводившийся вздохом.

Шторки сомкнулись. Носилки скрылись из виду. Тит повернулся к Кезону, и тот с неодобрением покачал головой.

Тит вскинул бровь и криво улыбнулся:

– Теперь мы в Риме, брат.

41 год от Р. Х.

Кезон встряхнул в ладони и швырнул на стол три игральные кости. Вышли две четверки и единица.

– Слабовато для тебя, брат. Никуда не годится! – Тит подобрал кости и метнул сам. Выскочили единица, шестерка и тройка. – А для меня – бросок Венеры[12]«Броском Венеры» римские игроки называли самый удачный бросок, при котором на всех костях выпадает 6. При «собаке», наименее удачном броске, на всех костях выпадает 1.. Я выиграл! Носить фасинум нынче мне.

– Его все равно никто не увидит под тогой.

– Но тем не менее он будет там, вблизи от сердца, когда нас примет император. Мы долго ждали этого дня, Кезон.

Со дня прибытия близнецов в Рим прошло три месяца. Они поселились в доме на Авентине, невдалеке от того, где родились. Он не отличался роскошью и находился слишком низко на склоне, чтобы любоваться видами, но был достаточно просторным для размещения всех четверых вместе с рабами, и еще оставалось место на случай прибавления в семье.

Пока близнецы облачались в свои лучшие тоги, их жены надевали самые красивые столы и вносили последние поправки в новые прически. Они быстро переняли римскую моду, хотя Артемисия осталась более консервативной, уважив нелюбовь Кезона к показухе. Втайне она завидовала Хризанте, пышно взбитые волосы которой возвышались над теменем, словно многоквартирный дом в Субуре.

В специально нанятых по столь торжественному случаю роскошных носилках обе четы отправились на Палатин в императорский дом. Стоял приятный день януария, и бледное солнце светило сквозь высокие перистые облака. Когда они миновали древний Ара Максима, Великий алтарь Геркулеса, Тит настоял на остановке. По совету Клавдия он наконец взялся за историю Ливия, где в первой главе повествуется об освящении Ара Максима. Титу показалось, что осмотреть сооружение подобает именно в этот день.

Алтарь был сложен из массивных каменных блоков – грубо обтесанных и выглядевших очень древними. Рядом высилась великолепная бронзовая статуя Геркулеса, вооруженного дубиной и облаченного лишь в накидку из львиной шкуры. По их приближении им предложил свои услуги жрец. За несколько монет он вылил на алтарь немного вина и возжег курения, тогда как Тит прочел молитву за благополучный исход аудиенции у императора.

После Тит разъяснил Артемисии и Хризанте особое значение алтаря для Пинариев.

– Задолго до появления на Тибре города, когда на Семи холмах жили лишь пастухи да редкие торговцы, здесь побывал Геркулес, который гнал стадо быков. В пещере на Палатине, вон там, жило чудовище по имени Какус, наводившее ужас на местных жителей. Какус совершил ошибку, попытавшись похитить у пришельца быка, – он не знал, с кем имеет дело! – и Геркулес в жестокой схватке убил чудовище прямо на этом месте. А Пинарии жили здесь даже в те стародавние времена, ибо Ливий сообщает, что именно Пинарий заложил жертвенник – самый первый алтарь божеству на Семи холмах.

Кезон, молчавший с того момента, как они сошли с носилок, наконец подал голос:

– Геркулес не был богом, брат.

Тит покосился на него:

– Строго говоря, при жизни он был полубогом, так как Юпитер зачал его от смертной женщины. Но после смерти он присоединился на Олимпе к богам.

Кезон негромко фыркнул:

– Если ты веришь в такую чушь.

– Кезон! – Тит скрипнул зубами.

Брат не впервые выражал столь крамольные мысли, но богохульство в общественном месте, где кругом чужие уши, а тем более рядом со святилищем, издревле связанным узами с их собственным родом, выходило за рамки приличий. Тит попросил Артемисию и Хризанту вернуться в носилки, после чего сквозь зубы обратился к Кезону:

– Научись различать, брат, когда можно говорить, а когда лучше оставить свои мысли при себе.

– А что? Юпитер поразит меня молнией, если услышит?

– Не исключено! Мне кажется, брат, или с прибытием в Рим твои нечестивые взгляды только усугубились? Я надеялся, что здесь, не подвергаясь влиянию иудейских мистиков из Александрии, ты станешь ближе к богам. Я знаю, что и отец на это рассчитывал.

– Не приплетай отца.

– Почему бы и нет? Если человек почитает родителей, он почитает богов, и наоборот. Похоже, тебе не по нраву и то и другое. У александрийцев давняя традиция дозволять проповедование любых заморских идей, даже опасных, и мы видели результат: боги давным-давно словно покинули этот город. Но сейчас мы в Риме, в сердце мира, центре мировой религии. Здесь дом нашего императора, который также является великим понтификом, высшим из жрецов. Спускаясь на землю, боги избирают своей обителью Рим. А почему? Потому что никакой другой город не предлагает им столько блистательных храмов и алтарей, где благочестивый люд приносит им жерт вы. А Рим в ответ благословлен небесами превыше всех городов. Здесь, в Риме, тебе надо научиться держать нечестивые мысли при себе и должным образом почитать богов. Этого требую не я, но боги.

– Нет, именно ты, Тит. Твоим богам ничего не надо, потому что они не существуют.

– Что за кощунство, Кезон! В богов верят даже твои иудейские мистики в Александрии, пусть и возносят одного над всеми прочими. Разве их бог Иегова не заповедал им: «Да не будет у тебя других богов пред лицом Моим»? Как видишь, Кезон, я кое-что знаю об идеях, которых ты понабрался в Александрии, хотя и не представляю себе бога, который требует от своих почитателей отвергнуть его товарищей-богов.

Кезон покачал головой:

– Ты ничего не понял, Тит. Я пробовал тебе растолковать…

– Мне ясно одно: тот, кто отрицает богов, напрашивается на их кару.

Кезон вздохнул:

– Полагаю, сегодня мы встретимся с одним из твоих так называемых богов.

– Что ты имеешь в виду?

– Говорят, Калигула считает себя богом. Или богиней, когда переодевается Венерой. Нам упасть на колени и поклониться ему? – Тон Кезона был саркастичным, но Тит ответил серь езно:

– Вообще говоря, перед входом к нему от нас могут потребовать признать божественное происхождение императора. Ты не умрешь, если пробормочешь молитву и воскуришь не много фимиама. Давай покончим со спорами и вернемся к женам.

Пока носильщики взбирались на Палатин, Хризанта пыталась развлечь Тита беспорядочными предположениями. Окажется ли при императоре его жена Цезония? Во что она будет одета? Появится ли юная дочь? Тит время от времени что-то бурчал в ответ, но не слушал. Спор с Кезоном выбил его из колеи. Тита одолели нежеланные мысли. С тех самых пор, как прибыл вызов, Тит дни напролет твердил себе, что аудиенция у императора – небывалая честь и прекрасная возможность; что ее надо желать, а не страшиться. Однако теперь он вдруг встревожился, не зная, чего ожидать. Об императоре ходило великое множество странных слухов.

Однажды Калигула поплыл завоевывать Британию, потом внезапно повернул назад и приказал войскам собирать ракушки, которые торжественно предъявил народу и римскому сенату как военные трофеи, заявив, что захватил океан; байку поведал Титу хозяин таверны в Субуре, и все присутствующие ее подтвердили. На рынке жена архитектора рассказала Хризанте, что ее муж участвовал в строительстве великолепного мраморного стойла и яслей слоновой кости для любимого императорского коня, которого Калигула облачал в пурпурные покрывала и драгоценное ожерелье, приглашал на обеды и величал Консулом.

Эти истории звучали почти смехотворно, однако другие были тревожнее. Однажды Калигула устроил состязание ораторов и проигравших заставил дочиста вылизать их восковые таблички. Когда Калигула занемог, один человек заявил, что будет рад пожертвовать жизнью для спасения императора; выздоровев, Калигула напомнил ему про обет и вынудил покончить с собой. На гладиаторских боях число приговоренных к растерзанию дикими зверями неожиданно исчерпалось, и Калигула, дабы пополнить его, велел швырнуть на арену кое-кого из зрителей. Подобные рассказы широко расходились и почитались правдой.

В той же мере распространился слух, что Калигула спит со всеми тремя своими сестрами, открыто практикуя инцест и горделиво утверждая, будто и он сам является плодом кровосмешения между прабабкой Юлией и ее отцом, Божественным Августом.

Тит не знал, что и думать. Разобраться в россказнях помог бы Клавдий, но Тит и Кезон не видели его уже больше месяца. С приближением родов у Мессалины дядя становился все более замкнутым и отстраненным, а в конечном счете и вовсе заперся в имперской резиденции и никого не принял даже в сатурналии[13]Декабрьский праздник в честь Сатурна, с именем которого связывали ведение земледелия и первые успехи культуры. Отмечался первоначально 17 декабря по юлианскому календарю, а позднее торжества были продлены до 23 декабря.. Когда близнецов призвали на аудиенцию к Калигуле, Тит сразу же отослал Клавдию сообщение, в котором передал новости и попросил о встрече, надеясь заручиться его советами. Дядя ограничился загадочным ответом: «Да пребудет с вами Фортуна!»

Носилки прибыли на гравийный передний двор императорского дома, где уже разместилось множество других. Двор наводняли праздные носильщики, а также гонцы и рабы, чьи господа занимались делами внутри. Хотя со времен Августа дворец изрядно разросся, гостевым входом по-прежнему служил портал, обрамленный лавровыми деревьями, а во дворе по-прежнему оставались доспехи Божественного Августа. Проходя мимо, Тит дерзнул дотронуться до бронзовой нагрудной пластины. Трепет от пребывания в столь славном месте почти развеял его тревоги.

На пути к императору им пришлось представиться великому множеству слуг и пройти через великое множество дверей. Тит вскоре утратил всякую ориентировку и не имел представления, в каком месте дворцового комплекса они находятся. Наконец гостей провели в маленькие, но изысканно убранные покои с черным мраморным полом, красными занавесями и позолоченной мебелью. Общий тон обстановки казался непринужденным. Слуга объявил обе четы и пригласил их устроиться на ложах напротив императорского, где полулежал сам Калигула вместе с женой Цезонией.

Как и рассказывали, Цезония была средних лет, но большая грудь и роскошные бедра сообщали ей известную привлекательность зрелой матроны. Окрашенные хной волосы обрамляли лицо наподобие павлиньего хвоста. Она лениво теребила указательным пальцем ожерелье из лазурита и янтаря. От ее немигающего взгляда Титу стало не по себе.

Вид императора успокаивал – по крайней мере, поначалу. Двадцатидевятилетний Калигула всего на семь лет превосходил по возрасту Тита и Кезона, но его белокурые волосы уже начали редеть. Черты лица были невзрачны, но правильны, а выражение – спокойно, почти безжизненно. Он выглядит абсолютно нормальным, подумал Тит, за исключением эксцентричного одеяния. На Калигуле была не та обувь, что дала ему прозвище, а женские сандалии и женское же платье под названием циклас – шелковое, расшитое золотом и пурпуром. Божественный Август издал закон, запрещающий мужчинам носить шелка, а теперь в них облачен сам император.

«Называйте его господином», – шепнул им слуга, перед тем как они вошли в покои. В этом заключалось еще одно отличие Калигулы от предшественников. И Август, и Тиберий недвусмысленно отказались от применения в качестве титула слова, которым рабы обращаются к хозяевам.

Беседа началась хорошо. Близнецы выразили признательность императору за отмену отцовской ссылки. Калигула принял благодарность и продемонстрировал знакомство с семейной историей гостей и нынешними обстоятельствами, отметив их успех в александрийской зерноторговле, достигнутый вопреки прискорбному обращению Тиберия с их отцом.

– И вот колесо времени повернулось, – молвил Калигула, – и оба вы пред императорской особой, как прежде стоял здесь ваш отец. Добро пожаловать.

Тит начал осваиваться. Сам император обходится с ними уважительно и по-дружески. Что может быть лучше? Он покосился на брата и перехватил его взгляд. Кезон казался напряженным и обеспокоенным. Ему надо научиться расслабляться и радоваться благам, изливаемым на них Фортуной.

Аудиенция прервалась появлением императорской дочери. Маленькую Юлию Друзиллу сопровождала суетливая нянька в одеянии жрицы Минервы. Девочка с пронзительным криком бросилась к отцу. Тит решил, что с ребенком стряслась беда, но Калигула остался невозмутимым. Он заорал в ответ, после чего взял дочь на руки, и оба принялись вопить, одновременно заходясь смехом. Казалось, отец и дочь играют в привычную шумную игру. Тит заметил, что его жена и невестка заинтересованно улыбаются, как всегда в присутствии детей.

Маленькая Юлия Друзилла выглядела совершенно растрепанной: золотистые волосы взъерошены, туника надета кое-как. Отсмеявшись, девочка вновь стала выглядеть разобиженной. Вдруг Калигула встрепенулся, заметив на ее наряде пятно крови.

– Что это? – вскричал он.

– Кровь другого ребенка, – поспешно объяснила жрица. – Она играла с детьми…

– И что случилось? – резко спросила Цезония.

– Они мне рожи строили, и я их расцарапала! – Крошка состроила страшную физиономию и скрючила пальцы на манер кошачьих когтей.

– Я уж испугалась, не ослепила бы кого, – шепнула жрица.

Калигула осмотрел руки девочки:

– Взгляните-ка, под ноготочками кровь! – Он опустился обратно на ложе и захлопал в ладоши. – Умница! Маленькая львица, вот ты кто! Ну, если кому и требовались доказательства, что это мой ребенок, то вот они – вопреки сомнениям сплетников, ныне покойных. Что отец, что дочь! Конечно же, если другие дети будут тебя обижать, не вздумай терпеть! Выцарапай им глаза! Разве не сладостно пролить кровь, малышка?

– Да, папа.

– Беги и поздоровайся с гостями. Я уверен, дамы хотят с тобой познакомиться.

Поначалу Юлия приблизилась к Артемисии, но та невольно отшатнулась. Тогда девочка поворотилась к Хризанте, которая выдавила кривую улыбку и протянула руку. Секунду малышка таращилась на нее, затем зарычала и шлепнула. Хризанта вскрикнула и отдернула кисть. Юлия развернулась и со смехом побежала к отцу, который, похоже, забавлялся не меньше дочери. Поцеловав Юлию на прощание, он отослал ее вместе с нянькой.

Цезония взглянула на гостей и пожала плечами:

– Дети вечно мешают, но сколько от них радости! У вас еще нет наследников?

Артемисия зарделась и посмотрела на Хризанту, которая успела взять себя в руки. Она и ответила за обеих:

– Нет, пока нет. Но, как говорит муж, ожидание стало благословением, ибо теперь мы можем зачать первенца в городе его предков.

– Такие юные и еще не матери, – сказала Цезония. – Должно быть, обе очень тугие.

Улыбка Хризанты увяла.

– Я не уверена, что поняла, о чем речь.

Цезония хихикнула и поманила Калигулу, который подался ближе, чтобы жена могла шептать ему на ухо.

Пока имперская чета шушукалась, Кезон наклонился к Титу.

– Дай мне амулет, – шепнул он.

Тит нахмурился и помотал головой. Он прикоснулся к спрятанному под тогой фасинуму, защищая его. Сегодня утром, как прекрасно знал брат, он выиграл в кости право носить талисман.

Но Кезон проявил настойчивость:

– Пожалуйста, брат! Дай его мне!

– Зачем?

– Для защиты.

– От чего?

– Неужели ты не чувствуешь его присутствия?

– Кого?

– Самого дьявола!

Тит закатил глаза, не в силах поверить, что близнец изрыгнул очередное нечестивое словцо, подцепленное в Александрии, да еще в присутствии императора. Тут он вздрогнул, осознав, что Калигула резко окликает его.

К лицу Тита прихлынул жар.

– Тысяча извинений, господин. Я не слышал тебя.

– Так будь внимательнее, Тит Пинарий. Я спрашиваю не о пустяках и ненавижу повторять. Но я спрошу снова, потому что Цезония желает знать: во всех ли отношениях вы одинаковы?

Тит поднял бровь:

– Мы, разумеется, расходимся во мнениях, господин.

– Я имею в виду – телесно, глупец! – ухмыльнулся Калигула, оскалив зубы чуть больше нормального.

– Да, господин, как видишь, мы идентичные близнецы. Сходство между нами подмечают постоянно.

– По-настоящему идентичные, во всем?

– Да.

– А ну-ка покажите.

– Прошу прощения?

– Покажите. Цезония хочет видеть, и я тоже.

– Я не понимаю, – произнес Тит, и сердце у него екнуло.

– Думаю, понимаешь. Встаньте оба и снимите тоги.

Тит и Кезон страдальчески переглянулись. Ни один из них не двинулся с места.

Калигула вздохнул:

– Ну не упрямьтесь же. У вас нет ни малейшего выбора. Вас просит сам бог.

– Это глубоко неправильно, – заявил Кезон.

– Неправильно? – Калигула скорее развеселился, чем разгневался. – Видишь вон там, у колонн, вооруженных людей? Зачем, по-твоему, они здесь? А?

– Для охраны императора, – предположил Тит. Во рту у него пересохло.

Калигула рассмеялся:

– Император – бог и не нуждается в охране. Гвардейцы поставлены для исполнения императорской воли, когда ей не спешат подчиниться. Мне их кликнуть? Они применят любую силу, какая понадобится.

Тит глянул на лица преторианцев. Поначалу ему еще казалось, что все это игра, своего рода испытание, но теперь кровь застыла у него в жилах.

У Тита так кружилась голова, он едва сумел встать. Жестом призвал Кезона сделать то же. Когда тот заколебался, брат схватил его за плечо и с силой дернул кверху. Пытаясь сохранить непринужденность, будто находится дома, в одиночестве, Тит начал разматывать тогу. Обычно одеваться и раздеваться хозяину помогал раб. Тит действовал неуклюже; казалось, мягкая шерсть намерена чинить ему помехи. Он споткнулся и чуть не упал, прежде чем высвободился из парадной одежды, попутно утратив всякое достоинство. Стянуть через голову тунику было проще. Он выпрямился, оставшись в одной набедренной повязке.

Калигула и Цезония впились взглядами в Тита, затем переключили внимание на отстающего Кезона. Наконец тот встал рядом с братом, тоже в повязке. Артемисия и Хризанта, замерев на ложах в отдалении, не издавали ни звука, словно обратились в камни.

– Дальше, – приказал Калигула. – Нам нужно видеть все.

С пылающим лицом Тит дрожащими руками разделся полностью. Повязка упала на пол. Если не считать сандалий и фасинума, он был наг. Краем глаза он увидел, что Кезон тоже сбросил набедренную повязку.

– Поразительно! – Калигула встал и пристально осмотрел близнецов, точно статуи или выставленных на продажу рабов. – Говорят, будто боги не создают двух одинаковых жемчужин и даже горошин в стручке, и все-таки я поручусь: никто не сумеет вас различить. Что скажешь, Цезония?

– Члены так сморщились, что похожи на любые другие. Надо взглянуть на них в возбужденном виде.

– Господин, так нельзя! – надтреснутым голосом выдавил Тит. – Хотя бы отошли наших жен.

– Но жены крайне важны для эксперимента.

Цезония встала перед братьями и принялась ласкать обоих сразу. Тит судорожно глотнул и закрыл глаза. Хотя подобное казалось ему невозможным, тело начало отзываться. Он ощутил, как к члену приливает кровь, и почувствовал слабые волны наслаждения от прикосновений Цезонии.

Кезон, видимо, реагировал сходным образом, потому что Калигула зааплодировал и восторженно засмеялся:

– Все равно одинаковые! Во всех отношениях! Цезония, ты видишь хоть какую-то разницу? Ну-ка, взвесь каждый в руке. Измерь обхват и длину. Поищи какие-нибудь повреждения или другие отметины.

Тит открыл глаза. Цезония выглядела чрезвычайно довольной собой и оказанным на близнецов воздействием. Голова у него была легче воздуха, а ноги подгибались, но отрицать наслаждение, доставляемое ему супругой императора, было нельзя.

– Вообще никакой разницы! – объявила Цезония.

– Да, но даже самая нежная рука – орудие слишком грубое по сравнению с губами и языком. Разве твой опыт, Цезония, не подтверждает сей факт?

– Прошу тебя, господин! – взмолился Тит слабым голосом. – Для императорской жены такие действия…

– Заткни свою грязную пасть! – заорал Калигула. От столь неожиданной вспышки ярости Тит побледнел и все же почувствовал, что член в руке Цезонии стал еще тверже. – Как ты смеешь предполагать подобную вещь? Цезония моя, и только моя. Сама идея, будто она унизится до соития со смертным вроде тебя, звучит омерзительно.

– Господин, если я понял неправильно…

– Еще как неправильно! Гвардейцы! Принесите повязки на глаза этим женщинам. И кляпы для мужей, чтобы молчали во время опыта.

– Какого опыта, господин?

Калигула закатил глаза, как педагог перед тупым учеником.

– Такого, разумеется, который покажет, сумеют ли различить вас жены! Сначала завяжем им глаза. Потом поставим вас спиной к спине. Раскрутим ваших незрячих жен на месте, чтобы утратили ориентировку. А затем они опустятся на колени и, орудуя только ртами, попробуют отличить одного близнеца от другого.

Эксперимент продолжился в полном согласии с желаниями Калигулы. Страх и унижение Тита миг за мигом возрастали, равняясь по степени лишь неспадающему возбуждению. Иногда ему чудилось, будто он покинул тело и парит над происходящим как простой зритель, взирая сверху на позорное зрелище. Преторианцы, приступив к гостям и образовав заслон вокруг них, видели всё. То один, то другой гоготал или хрюкал, а несколько раз, когда Тит слишком медленно подчинялся, ему в горло, грудь или другой, обычно скрытый от глаз, а теперь обнаженный участок тела утыкался острый предмет. Цезония постоянно хихикала и что-то шептала императору, который следил за представлением с детским восторгом.

Тита вдруг пронзила странная мысль. При всей дотошности исследования Калигула не заметил вещи, которая различала их с братом даже в наготе, – фасинума. Маленький золотой подвес ощущался попеременно то раскаленным, то ледяным на вспотевшей коже Тита; порой казалось, будто амулет двигается и пульсирует, как живой.

Когда Тит достиг оргазма, эксперимент завершился. Вслепую же даже жены не сумели отличить близнецов друг от друга.

Через час после начала аудиенции Пинариям с женами разрешили покинуть дворец живыми и – для непосвященных – невредимыми. Но пока изысканные носилки влекли их назад в общий дом, женщины плакали, а братья прятали глаза.

* * *

– Ты должен был отдать мне амулет, когда я просил, – сказал Кезон.

Наступила ночь. Смятенные женщины разошлись по спальням. Братья, не в силах заснуть, устроились на ложах поодаль друг от друга в залитом лунным светом саду, дрожа под тяжелыми одеялами.

Тит негодующе покачал головой. Вот, значит, какими словами нарушил его брат молчание, которое длилось с того момента, как они покинули императорский дом.

– Отдать тебе амулет? И что изменилось бы?

– Он мог защитить нас с Артемисией.

– Дурак, да он никого из нас не спас! Фасинум отводит взоры завистников. Но император – бог или почти бог. Его взор слишком могуществен…

– Калигула не бог, а этот предмет не фасинум.

Тит снова покачал головой:

– Неужели обязательно противоречить каждому моему слову, брат?

– Бог только один…

– Нет! Прекрати свои нечестивые речи.

– А вещица у тебя на шее пусть и священный талисман, но не фасинум.

– Что же это такое, раз так?

– Ты хоть раз присмотрелся к нему? Внимательно? Взгляни сейчас.

Тит снял амулет, поднес лампу. Подвес поблескивал в его пальцах.

– Тут есть золото – возможно, в сплаве с неблагородным металлом для прочности. И все же талисман стерся до бесформенной бляшки…

– Не бесформенной, брат. Форма есть. Опиши ее.

– В длину чуть больше, чем в ширину; с боков – небольшие выступы. Видно, что когда-то амулет представлял собой фаллос с крылышками…

– Ты видишь фаллос, брат, потому что рассчитываешь его увидеть. Но если забыть о привычных легендах и просто взглянуть, на что похож талисман?

Тит пожал плечами:

– Пожалуй, на крест.

– Именно! На крест – распятие, на котором казнят преступников и беглых рабов.

Тит поморщился:

– Распятие – самый позорный вид смерти. Кому нужен такой амулет? Разве только навести на владельца проклятие вместо благословения.

– Тит, я не утверждаю, что наш амулет с самого начала являлся крестом. Вероятно, он и правда настолько древний, как думал отец. И может статься, изначально служил фасинумом, как считает Клавдий. Но теперь он превратился в нечто совершенно иное. Время и божественная воля преобразили его.

– По-моему, его преобразил постепенный износ за многие поколения.

– Не имеет значения, как именно произошло изменение в вещественном мире. Важна форма, которую принял амулет, и то, что она символизирует.

– И что же?

– Есть люди, которые верят, что единственный истинный бог, создатель всего, проявился на земле в облике человека, и человек тот принял смерть на кресте в Иерусалиме во время правления Тиберия.

– Кто верит в подобные сказки? Иудеи-мистики в Александрии?

– Не только.

– Ох, Кезон, не надо! Мне и так несладко. Мы сегодня достаточно настрадались…

– Мы настрадались, потому что угодили в лапы к самому сатане.

– Сатане?

– Повелителю зла.

– Я думал, ты веришь, что есть только один бог.

– Да, и он суть добро.

– Но ты же только что говорил о боге зла – сатане…

– Сатана не бог. Бог един.

Тит заткнул уши:

– Кезон, хватит болтать!

– Тит, я не знаю, почему так случилось. Но нам дан амулет в форме креста – священный символ, поскольку именно на кресте был убит наш Спаситель, Иисус Христос.

– Так зовут твоего бога – Иисус Христос? Как же его можно убить? Бог по определению бессмертен. Ты хочешь сказать, что существовал всего один бог и теперь он мертв? – Тита затрясло, он сполз с кресла на колени и разрыдался. – О Геркулес, чей алтарь мы заложили! О Фасцин, чтимый нашим родом еще до основания города! О Юпитер, отец и величайший из всех богов! Сегодня мой брат подвергся жесточайшему обращению. Он повредился рассудком! Пусть безумие поскорее оставит его, верните ему разум ради его несчастной жены, ради всех нас!

Кезон решительно поднялся:

– Брат, я никогда не говорил с тобой о подобных вещах откровенно, ибо такой реакции и боялся. Я надеюсь однажды привести тебя к истинному знанию о Боге, которое я получил в Александрии и которое известно даже здесь, в Риме, пускай и немногим. Наградой за просветление, брат, будет вечная жизнь.

– А как же это? – Тит, по-прежнему стоя на коленях, потряс кулаком, в котором был зажат фасинум. – Наш безумный разговор начался с заявления, будто амулет мог тебя спасти. Как?

– Должна быть причина, по которой нам дано золотое распятие. Если бы его носил я, истинно верующий, власть Иисуса Христа могла укрыть нас от ненавидящего взгляда самого сатаны. Последователи засвидетельствовали много подобных чудес…

– Но ты же говоришь, твой бог умер! – Тит с гневом и отвращением запустил амулетом в брата. – На, бери! Видеть его не желаю! Бесполезная вещь: она не стоит золота, из которого сделана. Забирай себе, Кезон. Носи хоть каждый день, посмотрим, какая от этого будет польза!

* * *

– Ужасно! – повторял Клавдий, качая головой. – П-п-поистине чудовищно! Очень мужественно с твоей стороны, Т-тит, поделиться со мной.

Они находились в императорском комплексе, в частных покоях Клавдия. Должно быть, до дяди близнецов дошли кое-какие слухи о суровом испытании, которому подверглись племянники, поскольку Клавдий ответил сразу, едва получил от Тита очередную просьбу о встрече.

Приглашение касалось обоих братьев, но Кезон идти отказался, сказав, что впредь ноги его не будет во дворце. Тит совсем не возражал: со дня аудиенции и последующего спора они почти не разговаривали.

Тит собирался утаить самые унизительные аспекты общения с императором, но вскоре невольно выложил все.

– Утешение с-с-слабое, – сказал Клавдий, – но знай, что мой племянник и меня подверг почти такому же позору. Он готов перебить массу людей из своего окружения, и вовсе не из страха или подозрительности, как делал Тиберий, а иногда даже Август; похоже, он бесчинствует по чистой злобе. До сих пор он щадил меня, но дал понять, что я могу умереть в любую секунду. Он сохраняет мне жизнь сугубо из удовольствия причинять боль. Не раз он доводил меня до слез и заставлял молить о пощаде. Я никому не рассказывал, но открываюсь перед тобою, Тит, в ответ на твою честность.

– Но почему ты не предостерег нас? Мы слышали об эксцентричном поведении Калигулы, но никто не подготовил нас к произошедшему.

Клавдий пожал плечами:

– Непредсказуемость – часть его б-безумия. Иногда он ведет себя с безупречной учтивостью. Я понадеялся, что вам повезет. И держался в стороне из страха привлечь к вам внимание. Но даже предупреди я вас об опасности, разве можно отказаться от аудиенции? Тогда вас ждала бы худшая участь, и поверь мне: как ни ужасно обошелся с вами Калигула, это не самое кошмарное из зверств, которые он учинил над ни в чем не повинными людьми.

Тит содрогнулся:

– Он похож на дитя-чудовище.

– Калигула стал императором в двадцать четыре года – немногим старше, чем ты сейчас. После дряхлого Тиберия с его н-непристойностями молодость нового императора весьма привлекала. Теперь она видится проклятьем. Калигула переживет всех нас. Он может все еще править, когда вырастут твои внуки. – Клавдий покачал головой. – Август и Тиберий не оставили нам механизма смены императора. Они возглавляли государство пожизненно, и следует исходить из того, что Калигула эту традицию продолжит. Надо было предусмотреть запрет назначать императорами столь юных особ. Такая власть в руках слишком молодого человека…

– Не обо мне ли ты говоришь, дорогой?

Вошла Мессалина. Она была уже на восьмом месяце. Сквозь прозрачное платье, больше пригодное для опочивальни, чем для улицы, проглядывал не только округлый живот, но и сильно потяжелевшие груди. Тит попытался не смотреть на дядину супругу, но она, кружа по залу и качая бедрами, будто нарочно выставляла себя напоказ.

– Мессалина, тебе н-надо лежать.

Она вздохнула:

– Нельзя же лежать целыми днями. И я проголодалась, готова лошадь съесть. По-моему, Калигула устраивает нынче пир.

Клавдий кивнул и пояснил Титу:

– Мой племянник готовит частное представление. Иди-ка сюда, на балкон. – Внизу находился проход меж колоннами, который вел в соседний двор, окруженный портиком и высоким кустарником. – Праздник состоится прямо там. В-вон виден кусочек специально возведенной сцены. Выступления начнутся в любую секунду. Отроки из лучших семейств Греции и Ионии споют гимн, который император сочинил во славу собственной божественности. Слышишь, репетируют? – Он повернулся к Мессалине. – Но, дорогая, ты же з-з-знаешь, почему мы не идем. Мне сказали, что император не в духе, страдает от несварения и хочет видеть при себе только жену и дочь. По-моему, к лучшему, если нас там не будет. Когда несварение случалось у Августа, мы тревожились о его здоровье; если подобное наблюдается у Калигулы, лучше побеспокоиться за собственную жизнь! Позорище: когда-то гордые римляне трясутся от страха, едва человек пускает ветры!

– Кто тебе сказал, что император не желает нас видеть? – Мессалина уперла руки в бедра, дерзко выставив вперед грудь.

– А я не сказал? Кассий Херея, п-п-преторианский трибун.

Мессалина усмехнулась:

– Этот ханжа, которого император безжалостно травит? Калигула находит очень забавным давать Херее разные гадкие прозвища, как спинтрию какого-нибудь старика: «сладкоротый», «сладкозадый» и тому подобное. – Она рассмеялась и лукаво взглянула на Тита. – В общем, ты бы понял шутку, если бы увидел старого, седого, с железными зубами Херею. Калигула знает, как трибун щепетилен в речах, и нарочно выбирает для ежедневных паролей самые грязные фразы, какие может выдумать, так что Херее приходится целый день повторять их снова и снова. А самое смешное случается, когда Калигула проходит мимо и подает Херее для поцелуя кольцо, а затем в последний момент выставляет средний палец и заставляет Херею…

– Мессалина, д-дорогая моя, довольно! – Клавдий покачал головой. – Невинное дитя – сама не знает, что говорит. Ступай к себе, милая, отдохни. Если хочешь есть, пошли за чем-нибудь Нарцисса.

Мессалина притворно надулась, но подчинилась; уходя, она задержала на Тите взгляд, одновременно погладив кончиками пальцев свои набухшие груди.

Тит отвернулся от Мессалины и снова уставился на вид, открывающийся с балкона. Он навострил уши, нахмурился:

– Ты слышал, Клавдий?

– Слух у меня уже не тот, что прежде. Я ничего не слышу.

– О том и речь. Петь перестали. Кто-то кричит. Приносят в жертву животное?

– Почему ты спрашиваешь?

– По-моему, я слышал обрядовые слова, которые произносят перед жертвоприношением. Когда один жрец вопрошает: «Совершить ли деяние?» – а второй отвечает: «Делай сейчас!» Но тут реплики прозвучали странно, как-то совсем не по-жречески…

Из дальнего двора внезапно донесся дикий шум: крики, лязг металла, а после – пронзительные вопли. Клавдий нахмурился:

– Что там творится?

Из двора опрометью выбежал слуга, за ним – другие, следом с визгом выскочила стайка мальчиков. Они пронеслись под балконом; иные спотыкались и падали, вставали и мчались дальше.

Клавдий перегнулся через балюстраду.

– Что п-п-происходит? – крикнул он.

Его проигнорировали все, кроме совсем маленького мальчика, который на миг задержался и поднял взгляд. Глаза малыша были расширены от ужаса. В него врезался еще один ребенок, чуть не сбив с ног, и он поспешил прочь.

– Что там такое, во имя Аида? – пробормотал Клавдий. Он вдруг оцепенел.

Все слуги и мальчики-певчие скрылись. Из внутреннего двора потянулась группа вооруженных мужчин. Они держали мечи наголо, на лицах застыло мрачное выражение. Впереди шел преторианский трибун.

– Кассий Херея! – пробормотал Клавдий.

Тит резко втянул воздух.

– Посмотри на его меч.

Клинок был в крови. Ее капли блестели и на нагрудной пластине Хереи.

Появился еще один трибун, который поспешил за Хереей.

– Корнелий Сабин, – прошептал Клавдий. У него сел голос.

– И у него меч в крови, – тоже шепотом отозвался Тит. Он глянул на дядю, который побледнел и вцепился в балюстраду, так что побелели костяшки пальцев. У Тита тяжело застучало сердце.

Херея увидел, что с балкона на него смотрят. Он остановился. Сабин поравнялся с ним. Они негромко обменялись несколькими словами, после чего дружно взглянули на Клавдия и воздели окровавленные мечи.

– Сегодня у нас новый пароль! – крикнул Херея. – «Юпитер». Бог-громовержец! Бог внезапной смерти!

Из внутреннего двора все выходили преторианцы. Они разделились на две группы, каждая несла импровизированные носилки. Поначалу Тит не понял, что там лежит, – нечто вроде бесформенных груд тряпья. Затем он вдруг осознал: это тела. Одно, судя по копне растрепанных волос и прежде элегантной, а теперь запятнанной кровью столе, принадлежало женщине. Когда гвардейцы приблизились, Тит разглядел лицо Цезонии. Глаза были распахнуты, губы оскалены, зубы стиснуты.

Второе тело было намного меньше. Девочка. Золотистые волосы слиплись от крови. Лицо превратилось в неузнаваемое месиво, череп раскололся. Тит даже издали уловил запах, и его затошнило от страшного зрелища.

– Цезония и м-м-маленькая Юлия! – Клавдий пошатнулся и оперся о балюстраду, затем оттолкнулся от перил и бросился прочь с балкона. – Клянусь Геркулесом, они собираются убить нас всех! Умоляю тебя, Тит, п-помоги мне. Спрячь меня!

– Но они приветствовали тебя, Клавдий. Назвали пароль…

– Они грозили мечами и с-смеялись надо мной! Или ты не видел их взглядов? Хладнокровные душегубы! Убийцы женщин! Детоубийцы! Когда-то такие же закололи Юлия Цезаря, а теперь они осмелились умертвить Калигулу. Если они хотят восстановить республику, то перебьют всю мою семью. Не только меня, но и Мессалину с нерожденным ребенком! Я покойник, Тит!

Племянник приложил все усилия, чтобы успокоить его, но Клавдий лишь впадал во все большее неистовство. Он метался по залу, не зная, остаться или бежать. Голова у него бесконтрольно дергалась, и он не потрудился вытереть слюну, побежавшую из уголка рта. Наконец он устремился к двери, решившись на бегство, и замер, услышав топот в коридоре. Клавдий схватил Тита за руку и втянул обратно на балкон. Он спрятался сбоку за шторой, прижав племянника к себе.

Топот достиг двери. В зал вошло несколько человек.

– Его здесь нет, – произнес низкий голос.

– Но трибуны сказали, что видели его в этих покоях, вон на том балконе.

– Значит, сбежал.

– Мы не встретили его в коридоре…

– По-твоему, он спрыгнул с балкона? Ха! Уклоняясь от долга!

– Молчи, глупец! Разуй глаза. Погляди-ка туда.

Клавдий и Тит одновременно посмотрели вниз. Ступни Клавдия выступали из-под шторы. Он убрал их, но поздно.

Шаги приблизились. Занавеси отдернули.

Тит напрягся. Рядом с ним трясущийся Клавдий повалился на колени и замычал, не в силах преодолеть заикание, а потом закрыл лицо руками и издал вопль.

Солдаты отступили. Даже если зрелище развеселило или озадачило их, то выражение бесстрастных лиц осталось прежним. Титу подумалось, что после службы у Калигулы гвардейцев, верно, уже ничем не потрясти и даже не удивить.

Небольшой отряд преторианцев расправил плечи и чопорно отсалютовал.

– Ура господину! – хором гаркнули они.

Клавдий медленно опустил руки. Он моргнул и вытер с подбородка слюну.

– Почему в-в-вы так зовете меня?

Тит помог дяде подняться. Клавдия так колотило, что он едва сумел устоять. Он опять задергался, когда вошли новые преторианцы, но воины замерли в отдалении и отсалютовали:

– Ура господину!

Тит, с облегчением прошептав молитву, потянулся к фасинуму, но его не было. В такой незабываемый момент, о котором он расскажет детям и внукам, амулет Пинариев должен был висеть у него на шее. Какой же он глупец, что отверг талисман и отдал его Кезону! Какой болван, что не доверился богам и собственной судьбе! Вчера он предавался отчаянию – униженный подданный, зависящий от милости безумного императора, – а ныне в мгновение ока оказался бок о бок с любимым братом покойного отца, своим другом и наперсником, новым повелителем мира.

Тит отступил от Клавдия, оставив свежеиспеченного императора на балконе в одиночестве. Присоединившись к солдатам, Пинарий почтительно склонил голову.

– Ура господину! – выкрикнул он.

47 год от Р. Х.

– Что скажешь, отец? – прошептал Тит Пинарий.

Он стоял в вестибуле дома на Авентине перед нишами, в которых хранились восковые эффигии его предков. Среди них была посмертная маска отца, снятая в Александрии. Ее размещение в вестибуле наряду с прочими реликвиями стало одним из первых дел, которыми занялись Тит и Кезон при въезде в новый дом.

Тит был в отцовской трабее. Он держал слоновой кости литуус с изысканной резьбой, который принадлежал семье не одно поколение. В двадцать четыре года – в том же юном возрасте, что и отец, – Тит, благодаря протекции своего родственника, императора Клавдия, был посвящен в авгуры. Сейчас, в двадцать девять, Тит считался опытным и глубоко уважаемым членом коллегии. Хризанта, заметив, что шафрановая шерсть с широкой пурпурной каймой начала выцветать, предложила супругу обзавестись новой трабеей, но он и слушать не захотел. Вместо этого лучшие римские сукновалы тщательно вычистили отцовское облачение и обработали его свежей краской, после чего трабея стала столь же мягкой и яркой, как в первый день, когда ее надел отец.

Тит всмотрелся в эффигию – сходство было поразительным, таким он и запомнил отца, – и ощутил родительское одобрение.

– Надевая эту трабею, я почитаю богов, – тихо сказал Тит, – но и тебя, отец.

Он испытал укол вины, будто отец произнес: «Но где же брат твой Кезон? Он тоже должен находиться здесь».

Тит не помнил, когда брат в последний раз стоял с ним в этом вестибуле, отдавая дань уважения предкам. После инцидента с Калигулой – о чем оба более ни разу не говорили, – Кезон со всей возможной поспешностью съехал из дома. Он забрал с собой фасинум, несмотря на просьбу Тита о прежнем совместном владении амулетом, но с удовольствием оставил близнецу восковые эффигии: похоже, Кезону не было никакого дела до предков, включая даже отца. Кезон никогда ни о чем не просил Клавдия и отверг неоднократные призывы брата влиться в ряды авгуров или занять другой почетный пост, достойный его патрицианского статуса. Вместо того Кезон продал Титу свою половинную долю в александрийской зерноторговле, заявив, что не желает владеть имуществом. А куда девалась доля Кезона в семейном состоянии? Очевидно, он расточил ее среди последователей своего культа, которых в Риме оказалось куда больше, чем думал Тит. Кезон и Артемисия поселились в убогой конурке в Субуре. Кезона как будто совершенно не волновало то, что он скатился в нищету, а его поведение и верование с каждым годом становились все более причудливыми.

– Ты прекрасен! – сказала Хризанта, которая вышла в вестибул проводить Тита. На руках у нее спал их новорожденный сын Луций. Мальчик обладал удивительно густой для младенца шевелюрой и поразительно походил на деда.

Стоять перед образом отца в его же трабее, рядом с женой и сыном, – как подумалось Титу, мужчине не приходится мечтать о большем. Почему брат отвернулся от правильной жизни? Кезон и Артемисия не испытали даже родительского счастья, и явно по личному выбору, а не по прихоти случая. «Зачем приносить в столь порочный мир новую жизнь, особенно если мир этот близок к концу?» – сказал ему однажды Кезон. Очередная беседа, не кончившаяся добром.

– Что нынче за авгурство? – спросила Хризанта. – Какое-нибудь общественное событие в присутствии императора?

– Нет, ничего такого. Просьба о частном предсказании. Думаю, семейное дело. Дом находится на Эсквилине.

– Возьмешь паланкин? – Супруга имела в виду новомодное средство перемещения, носимое рабами, внутри которого можно было сидеть, а не полулежать, как в обычных носилках.

– Нет. Сегодня отличный осенний день, я пройдусь.

– Возьми в телохранители кого-нибудь из рабов.

– Незачем. Пойду один.

– Ты уверен? Одно дело гулять на Форуме, но через Субуру…

– Никто не тронет авгура, идущего по служебной надобности, – заверил ее Тит. Поцеловав жену и сына, он вышел.

В действительности он предпочел пойти один, потому что хотел нанести визит без риска того, что болтливый раб выложит все жене. По пути к упомянутому дому на Эсквилине он собрался навестить Кезона.

Проходя мимо Большого цирка, Тит заглянул внутрь осмотреть крупномасштабные обновления, которые завершили впритык к последним Секулярным играм[14] Секулярные игры – празднество, учрежденное, по преданию, в 249 г. до Рождества Христова по поводу случившихся в этом году небесных знамений.. Среди многих прочих усовершенствований туфовые воротца в стартовой зоне заменили мраморными, а вместо конических деревянных столбов по концам спина, разделительного барьера, установили обелиски из позолоченной бронзы. Нынче тут упражнялось всего несколько колесничих, которые гнали коней легким аллюром по огромному беговому тракту. Было очень странно видеть цирк безлюдным, а не заполненным восьмьюдесятью тысячами веселых и шумных зрителей.

Пересекая Форум, Тит гордо щеголял своей трабеей, кивал одетым в тоги знакомым и ненадолго задержался посмотреть на девственниц-весталок, шедших в храм священного огня.

За Форумом район респектабельных лавок и харчевен быстро сменился другим, все более непрезентабельным. На узких улочках перед игорными притонами, тавернами и борделями играли собаки и дети. Высокие многоквартирные дома скрадывали солнечный свет. Затхлый воздух все больше насыщался неприятными запахами, отсутствовавшими на чистых склонах Авентина.

Он отыскал пятиэтажное здание, где жил Кезон. Дом выглядел так, словно мог рухнуть в любой момент. Длинный участок одной стены, сооруженной из кирпичной крошки и известки, подпирали доски. Внутри на шаткой деревянной лестнице недоставало некоторых ступеней. Прислушиваясь к стонам и скрипам здания, Тит осторожно поднялся на верхний этаж и постучал в хлипкую дверь.

Открыл Кезон. Он отпустил бороду, а туника так истрепалась, что сквозь ткань просвечивал фасинум, висящий теперь не на золотой цепи, а на шнурке.

Кезон приветствовал Тита вежливо, но без особой сердечности.

– Входи, брат, – пригласил он.

Очутившись внутри, Тит покачал головой, не в силах скрыть смятение при виде убожества, в котором обитал Кезон. На полу громоздились спальные циновки. В соседней комнате ютились какие-то оборванцы и оборванки – приживалы, как предположил Тит. Адепты культа Кезона прославляли нищету, жили сообща и без разбора делились тем немногим, чем обладали.

Один из незнакомцев, белобородый человек в драной рясе, подошел поближе и уставился на трабею Тита.

– Неужели малый тоже наш брат? Авгур?

– Нет, брат, он не из наших, – улыбнулся Кезон. – Это мой близнец Тит Пинарий.

Неизвестный снова взглянул на Тита и рассмеялся:

– Оплошал я! Да, теперь вижу сходство. Тогда вам, верно, надобно побыть наедине? Братья и сестры оставят вас до поры.

Оборванцы поплелись вон. Каждый следующий казался Титу ничтожнее предыдущего. Лестница заскрипела под их шагами.

– Мы и правда стали так не похожи? – осведомился Кезон, когда они остались вдвоем.

Случайный наблюдатель сказал бы, что близнецы перестали быть точными копиями друг друга. Кезон отпустил длинные волосы и нечесаную бороду, совершенно не стараясь содержать себя в порядке, тогда как Тита, который сознавал публичный характер своей деятельности и от природы был чистоплотен, ежедневно брил цирюльник, а рабы регулярно холили его тело в общественных термах. А давно ли там побывал Кезон? Тит сморщил нос.

Кезон уловил его неодобрение. Он сухо произнес:

– Итак, брат, зачем ты явился ко мне?

Тит был не менее резок:

– Ты называешь меня братом? Похоже, ты нашел других братьев, более достойных такого звания. – Когда Кезон не ответил, Тит пожалел о своем тоне. – Неужели мне нужен повод, чтобы навестить тебя?

– Мы видимся так редко, брат, что да, я подозреваю – для нынешнего визита есть причина.

Тит вздохнул:

– По правде говоря, она имеется. Полагаю, бессмысленно просить тебя держать мои слова в секрете. Однако, хотя указ довольно скоро обнародуют, я предпочел бы не афишировать разглашение мною его содержания.

– О чем ты говоришь?

– Ты по-прежнему называешь себя последователем Христа?

– Я не называю, я таковым являюсь.

Тит покачал головой:

– Тогда тебе известно, сколько забот причинили городу ваши люди. В минувшем месяце в одном из иудейских кварталов случился бунт…

– Вызванный нетерпимостью отдельных иудеев, которые не одобряют своих единородцев, верующих в Христа.

– Вот же склочники! Неужели им больше нечем заняться? Говорят, в Иерусалиме камни так и летят, потому что евреи убивают друг дружку из-за мельчайших религиозных расхождений. Если их свары вообще можно назвать религиозными, коль скоро они не признают богов…

– Иудеи поклоняются одному-единственному Богу, как поступаю я и другие последователи Христа.

– Но если ты не еврей, Кезон, как можешь быть христианином?

– Брат, я уже объяснял. Хотя некоторые утверждают обратное, последователю Христа не обязательно быть евреем и подвергаться обрезанию.

Тит поморщился:

– Только не говори Клавдию. Он убежден, что все беды происходят из-за сугубо еврейских междоусобиц и римляне здесь ни при чем. Вот почему он решил изгнать евреев из города. С этим я к тебе и пришел.

– Что? – ужаснулся Кезон. – Куда же им податься?

– Обратно в Иудею, полагаю. Пусть забирают с собой и пререкания из-за единого бога, обрезания и Христа, а добропорядочных римских граждан оставят в покое.

– Тит, но почему ты рассказал мне?

– Я не хочу, чтобы вас с женой по ошибке схватили и выслали в Иудею, глупец! Что вполне возможно, если ты продолжишь проповедовать нечестивые идеи и водиться с евреями-фанатиками.

– Но ведь если я докажу свое римское гражданство…

– Его хватит, чтобы оградиться от преследований. Или всегда можно показать, что ты не обрезан, – добавил Тит, и его передернуло от отвращения. Он покосился на брата. – Ты ведь… не обрезан, Кезон, верно?

Кезон поднял бровь:

– Нет, брат. Тут мы по-прежнему одинаковы.

Преднамеренно или нет, но замечание напомнило Титу аудиенцию у Калигулы. Он не знал, что добавить. Неловкое молчание нарушил Кезон:

– Спасибо, что сообщил, Тит. По крайней мере, я могу предупредить кое-каких еврейских братьев о намерениях императора и дать им время подготовиться. Тогда их постигнут меньшие лишения.

– Я думал, ты приветствуешь лишения. – Тит окинул взглядом убогую обстановку: грязные спальные циновки, ветхие покрывала, объедки на полу, треснутую глиняную лампу, из которой несло прогорклым маслом.

Кезон пожал плечами:

– В царстве зла человек неизбежно страдает, – впрочем, уже недолго осталось.

– Пожалуйста, Кезон, не начинай опять о конце света.

– Еще не поздно обратиться, Тит, если поторопишься. Конец очень близок. Христос учил, что Его второе пришествие состоится скорее раньше, чем позже, и для тех, кто имеет глаза, признаки приближающегося конца дней видны повсеместно. Покров мира скорби будет сорван. Явится Град Небесный. Если твоя так называемая наука авгурства и бесполезная палка, с которой ты ходишь, хоть на что-то годны, ты и сам увидишь.

– Не оскорбляй меня, Кезон. И богов не оскорбляй. Я пришел оказать тебе услугу. Я могу больше не считать тебя братом, но чту память отца, а ты – его сын…

Из груды постельных принадлежностей с пронзительным визгом выскочила крыса, так стремительно метнувшись к ногам Тита, что тот не успел отпрыгнуть. Сердце подскочило к горлу. С него довольно.

– Мне пора, Кезон.

– Займешься авгурством? Всякий раз, когда ты обманываешь людей, размахивая дурацкой палкой и считая птиц, ты служишь сатане.

Тит еле сдержал гнев. Зачем он вообще пришел? Он повернулся к Кезону спиной и удалился, ни слова больше не сказав.

* * *

Дом, куда его позвали для авгурства, находился на тихой улице в одном из лучших участков Эсквилинского холма. Подобно многим римским домам, на улицу выходила почти голая стена, но портик выглядел вполне изысканно: беломраморное крыльцо и резная дверь. Титу обещали хорошо заплатить, и, судя по дому, хозяин мог себе это позволить.

Но за порогом Титу стало неуютно. Раб, отворивший дверь, наградил гостя волчьим взглядом, который едва ли был уместен, затем исчез. В вестибуле не оказалось ниш для предков, зато стоял маленький алтарь Венеры со статуэткой богини, вокруг которой курился фимиам. Заглянув из вестибула дальше в дом, Тит заметил, как через атриум со смехом пробежала девушка – белокурая и почти обнаженная, в некоем подобии набедренной повязки.

Как ему показалось, он довольно долго томился в вестибуле в одиночестве. Наконец прибыла рабыня, сообщившая, что проводит его к госпоже. Тит почти не сомневался, что вышла за ним девушка, которую он уже видел, только теперь в голубой тунике без рукавов, тесно облегающей тело и оставляющей открытой бо льшую часть ног.

Он последовал за ней, не зная, что и думать. Они прошли через красиво обставленные покои, украшенные статуями Эроса и Венеры. Настенная роспись являла эпизоды из жизни знаменитых любовников, и некоторые изображения были весьма откровенны. Рабыня провела Тита по длинному коридору мимо нескольких закрытых дверей. Из-за них доносились красноречивые звуки – вздохи, стоны, шепоты, шлепки и визгливый смех.

Ему сказали, что здесь частное жилье. Не пришел ли он по ошибке в дом утех?

– Это ведь дом Лициски? – спросил он у девушки.

– Он самый, – ответила рабыня, вводя его в тускло освещенную спальню, выдержанную в оранжевых и красных тонах. – Так зовут госпожу. А вот и она.

Среди густых теней и янтарного света ламп на пышном ложе раскинулась супруга императора, одетая в наряд столь прозрачный, что он казался сотканным из паутины.

Тит онемел. На протяжении последних лет он время от времени встречал Мессалину, но всегда с мужем и обычно по случаю каких-либо официальных событий. Внезапное возвышение Клавдия месяцем позже сопроводилось рождением сына Британника, и Мессалина с тех пор преподносила себя образцовой римской супругой и матерью – души не чаяла в ребенке, носила скромные столы, возглавляла религиозные церемонии с прославлением материнства и безупречно вела себя и на играх, и в цирке. Она держалась настолько строго, что люди прекратили болтать о разнице в возрасте между Клавдием и Мессалиной. Хотя ей не было тридцати, она превратилась в образчик степенной римской матроны.

Женщина, томившаяся на ложе перед Титом, выглядела совершенно иначе. Лицо, чуть подкрашенное, стало еще красивее. Высоко собранные волосы полностью открывали длинную шею с серебряным ожерельем, украшенным крошечными жемчужинами. Жемчуга покрупнее сверкали в серьгах, а серебряный браслет музыкально звякнул, когда она взяла чашу с вином. Платье почти ничего не скрывало, лишь придавало телу серебристый отлив.

С Мессалиной делил ложе другой знакомый Титу человек – да и кто угодно в Риме узнал бы Мнестера, некогда любимого актера Калигулы, который и при Клавдии продолжал пользоваться благосклонностью императора. Без белокурого грека не обходился ни один пир и ни одна публичная церемония. Голубоглазый, аполлонической красоты, с точеным торсом и длинными изящными руками и ногами, Мнестер, пожалуй, прославился больше внешностью, чем сценическим дарованием, хотя Титу запомнился его Аякс. Сейчас на актере была лишь набедренная повязка из той же прозрачной ткани, что и платье Мессалины. Оба возлежали голова к голове, передавая друг другу чашу. Похоже, они уже изрядно выпили вина.

Обескураженный их безмолвием и откровенными взглядами, Тит счел себя обязанным что-нибудь сказать.

– Госпожа, – начал он, обратившись к императрице официально, но она сразу его перебила:

– Лициска. В этом доме меня зовут так.

– Лициска?

– Я вдохновилась взять новое имя, когда увидела Мнестера в пьесе об Актеоне. Ты смотрел ее, Тит?

– Вряд ли.

– Но историю-то ты должен знать. Охотник Актеон со сворой собак набрел на лесное озеро, где купалась Диана. Богине-девственнице не понравилось, что смертный узрел ее обнаженной, и она не хотела, чтобы он сплетничал о ней. Поэтому она превратила Актеона в оленя, дабы обеспечить его молчание. Но дальнейшего она не предвидела. Охотник в мгновение ока превратился в добычу. Обезумевшие псы набросились на Актеона и разорвали его в клочья. Мне всегда казалось, что это немного чересчур – малый погиб лишь за то, что увидел богиню нагой. Уж лучше бы Диана пригласила его искупаться вдвоем, особенно если Актеон был так молод и красив, каким его представляют все статуи – или как Мнестер, от чьей игры зрители рыдают. Даже мой муж плакал.

– А откуда взялось имя Лициска? – спросил Тит, стараясь не отвлечься от того, как во время разговора вздымаются и опадают груди Мессалины, так что ткань в одну секунду бывала прозрачна, а в другую – непроницаема.

– Лициска возглавляла охотничью свору Актеона – полусобака-полуволчица, ведьма. Под этой крышей ты должен звать меня только так.

– Но зачем тебе называться именем подобного существа?

– Будем надеяться, ты так и не поймешь, Тит Пинарий! А теперь иди сюда и присоединись к нам на ложе, – велела она, хлопая по постели между собой и Мнестером. – Отведай чудесного фалернского вина.

– Я пришел для авгурства.

Мессалина повела плечами:

– Я искала удобный повод пригласить тебя. Прости, но твой литуус сегодня не понадобится. Не найдется ли у тебя похожего инструмента, который может пригодиться?

Ее намерения не оставляли сомнений. Тит испытал желание повернуться и немедленно уйти. Однако ощутил и другой, не менее сильный порыв: задержаться и принять предложение – к чему это приведет? Он был не против потешить плоть, когда представлялась такая возможность; мужчин постоянно искушают, хотя обычно не императорские жены. Тит решил выиграть время, задав вопрос:

– Что это за место? В доме есть и другие люди, из-за дверей доносились стоны….

– Если ты думаешь, будто здесь бордель, ты ошибаешься! – рассмеялась Мессалина. – А женщины тут не проститутки. Сюда приходят знатные особы, чтобы насладиться толикой свободы, которой им больше не обрести нигде.

– А мужчины?

– Те, чье общество доставляет удовольствие знатным дамам. Большинство из них молоды, красивы, полны сил. Возможно, похожи на тебя.

– Мессалина, ты льстишь мне.

– Лициска!

– Очень хорошо: Лициска. Но сдается мне, если я надолго здесь задержусь, то могу совершить акт, который расценят как измену не только императору, но и родственнику – человеку, служившему мне верным другом.

– Видимо, боится разоблачения, – фыркнул Мнестер.

То была правда, но не вся. Конечно, Титу становилось не по себе при мысли о последствиях, которые могли возникнуть из-за обмана императорского доверия, но он также испытывал искреннюю благодарность к Клавдию и даже восхищался им, несмотря на дядины недостатки. Как император, старик Клавдий разочаровал многих; он одобрил множество казней, причем судил зачастую плохо и, как говорили, легко шел на поводу у приближенных, особенно Мессалины и доверенного вольноотпущенника Нарцисса. Но в общем и целом большинство сходилось в том, что при всех своих немощах и несовершенствах Клавдий лучше жестокого Тиберия и безумного Калигулы. Тит, безусловно, тоже так думал; Клавдий многое сделал для него и его семьи и никогда не наносил им обид.

– Тебе следует беспокоиться лишь о последствиях моего разочарования, – заметила Мессалина. – Тебе о чем-нибудь говорит имя Гай Юлий Полибий?

– Ученый-книжник и друг императора, которого казнили за измену?

– Такова официальная версия. На самом деле Полибий стоял точно на том же месте, где стоишь ты, и отказался выполнить мои желания. В дальнейшем я пожаловалась мужу на его непристойное поведение и потребовала наказания.

– Но разве Полибий не защищался, не заявил о своей невиновности?

– Когда приходится выбирать между верой мне и кому-либо другому – включая и тебя, Тит Пинарий, – дорогой супруг всегда принимает мою сторону. Если настаиваешь, давай проверим, но неужели ты желаешь разделить участь Актеона? Подумай, насколько приятнее лежать рядом и потягивать вино.

– Вино очень славное, – заверил Мнестер, приглашающе воздев чашу.

Тит, раздираемый сомнениями, продолжал колебаться.

Мнестер рассмеялся:

– Понимаю твою дилемму, друг. Я сам пытался ей противиться, но без толку. Как и у тебя, поначалу страх оскорбить Клавдия перевесил тягу к Лициске, какой бы желанной она ни казалась. Она подкупала, угрожала, шла на любые ухищрения, соблазняя меня. Но я все-таки отказался. И вот спустя какое-то время Клавдий призвал меня для беседы с глазу на глаз. Он сообщил, что жена пожаловалась, будто я, дескать, отказался для нее играть, и сильно огорчилась. Он недвусмысленно приказал мне исполнять все, чего она потребует. «Все?» – спросил я. «Да, все!» И теперь я нахожусь здесь по воле моего императора.

– Но Клавдий не знал, о чем шла речь! Он бы такого не одобрил!

– Неужели? Большинство мужей позволяют себе развлечься на стороне, а некоторые достаточно умны, чтобы и женам предоставлять свободу, особенно если супруга намного моложе, ненасытна и уже произвела на свет здорового наследника.

Маленькому Британнику почти семь, подумал Тит. Сейчас в Мессалине не было ничего материнского.

– Ты хочешь сказать, что Клавдий не возразил бы, присоединись я к вам? Я не могу представить, что он пошел бы на это, если бы я попросил.

– Отказал бы, если просить в лоб и распутничать у него под носом, не позволяя сохранить достоинство. Так не делается. Все происходит иначе: кивни, подмигни, насладись тайком – неужели не понятно? Главное – угодить Мессалине. Разве ты не хочешь ее порадовать, Тит? – Мнестер придвинулся к Мессалине и, запустив руку под прозрачное платье, сдавил ей грудь, так что сосок натянул ткань. Мессалина издала вздох. – Она очень отзывчива, – проворковал грек. – У меня ни разу не было такой женщины. Ты правда не пожалеешь, Тит, если присоединишься к нам.

У Тита не осталось сил сопротивляться. Любовники в постели были молоды, красивы и не признавали никаких запретов. Обязанность едва ли будет обременительной, если Тит сумеет не думать о возможных ужасных последствиях. Он вдруг пришел в крайнее возбуждение. Может быть, все дело в привкусе опасности, которая воспламеняет даже сильнее Мессалины?

– Что ж, если выбора действительно нет… – пробормотал Тит, делая шаг вперед. – И если Клавдий не возражает, – добавил он, ни на секунду не поверив в собственную ложь.

Вскоре он уже оказался не в вертикальном, а горизонтальном положении между двумя телами. Ложе было крепким, подушки – мягкими. Мессалина и Мнестер поочередно наполнили чашу и поднесли к губам Тита. Затем разули его, освободили от трабеи, развязали набедренную повязку. Теплые руки принялись гладить тело. Кто-то целовал его – он не понимал кто, но губы были мягкими и податливыми, а язык жадным: Мессалина. Мнестер трудился ртом в другом месте. Мессалина отстранилась, чтобы Тит мог посмотреть.

– Разве он не прекрасен? – прошептала она. – Я люблю и ненавижу его за одно и то же: он краше меня!

Она извлекла откуда-то тонкий кожаный хлыст с рукоятью из слоновой кости. Со щелчком, от которого Тит подскочил, Мессалина на удивление сильно хлестнула Мнестера по широким плечам. Тот застонал, но своего занятия не бросил. Если на то пошло, он даже начал действовать усерднее, повергая Тита в сладостные корчи.

– Мнестер до того хорош собой, что даже Клавдий поцеловал его после особенно удачного выступления, – сказала Мессалина. – Знаешь, я думаю, что он единственный мужчина, которого целовал мой супруг. Клавдий, старый дурак, не интересуется ни мужчинами, ни отроками! – Мессалина снова поцеловала Тита, почти лишив его чувств. – А что интересует тебя, Тит Пинарий? Нет, не отвечай. Лучше мы с Мнестером сами выясним, что дарит тебе наслаждение.

* * *

Когда все насытились друг другом, а затем и еще раз, наступил час долгой и вялой праздности. Троица лежала вплотную друг к другу – обнаженные, безмолвные и опустошенные.

Наконец Мессалина заговорила:

– Тит, ведь у тебя есть брат?

Он почти задремал и ответил не сразу.

– Да.

– Брат-близнец?

– Верно.

– Я так и думала. Помню, когда вы только прибыли в Рим. Впрочем, мне удалось вас различить. Я поняла, что из двоих шалун – ты.

– И была совершенно права! – сонно заметил Мнестер.

Тит улыбнулся, довольный похвалой.

– Но его нигде не видать. Он же еще жив, твой брат-близнец?

– Да.

– И по-прежнему в городе?

– Да. – Тит беспокойно пошевелился. Теперь он очнулся полностью.

– Где же ты его прячешь, Тит? Ты просто обязан привести его ко мне. Один из вас восхитителен, двое будут божественны. Ты представляешь, Мнестер? Полные близнецы.

Мнестер издал утробный стон.

Тит подобрался: ему не нравился оборот, который приняла беседа.

– На самом деле мы не так похожи, как прежде. Кезон… не следит за собой. Сейчас он весьма неухожен.

– Дикарь? Тем лучше! – промурлыкала Мессалина. – Оценим все ваши сходства и различия.

Теперь Тит испытывал острое неудобство, ибо ему второй раз за день напомнили о давнишней аудиенции у Калигулы. Тот случай был пыткой, предметом ночных кошмаров. Нынешнее свидание, в такой же мере неожиданное и в известной степени вынужденное, привело его в состояние блаженства. Забавно, что одни и те же действия, приводящие к одной и той же телесной разгрузке, способны вызывать радость или тоску в зависимости от обстоятельств и участников.

Мессалина на время умолкла, и Тит постарался перевести разговор.

– На Секулярных играх, – произнес он. – Вот где это было.

– О чем ты? – спросила Мессалина.

– Там я видел Аякса в исполнении Мнестера – в пьесе, сыгранной прошлым летом на Секулярных играх. Я пытался вспомнить с того момента, как вошел сюда и узнал его. Выступ ление помнил, а место – нет.

– Ну хоть я остался в памяти, – проворчал Мнестер.

– Более чем, – отозвался Тит. – Ты играл блистательно. Я ни на минуту не усомнился, что ты величайший на свете воин в сияющих доспехах. Когда тебя заколдовала Афина, я искренне решил, что ты начал ходить во сне. А когда ты очнулся весь в крови и понял, что перебил не врагов, а отару овец, – ничего не скажешь, я хохотал и содрогался одновременно. А сценой самоубийства ты заставил меня разрыдаться по-настоящему.

Мнестер довольно хмыкнул.

– Сейчас, вспоминая, – продолжил Тит, – я нахожу прекрасным весь праздник. В Секулярных играх каждая деталь была на высоте – подбор гладиаторов, гонки, пьесы, пиры, храмовые пения. Охота на пантеру в Большом цирке – вот это зре лище! Хотя, наверное, на меня произвели еще большее впечатление фессалийские всадники – как они гнали стадо обезумевших быков, а потом спешились и завалили их наземь. Потрясающе! По мне, так эти игры стали кульминацией правления Клавдия. А почему бы и нет? Говорят, их проводят всего раз за срок человеческой жизни, а нынешние отметили восьмисотую годовщину основания города, вполне грандиозное событие…

Он осекся. Мнестер незаметно пнул его под тонким покрывалом. Тит повернулся и обнаружил, что актер хмурится и мотает головой, словно советуя сменить тему.

Но было поздно. Мессалина скрестила руки на груди. Красивое лицо императрицы исказилось от гнева.

– На Секулярных играх она и вылезла вперед!

– Она? – не понял Тит.

– Агриппина, племянница Клавдия. Тварь!

Мнестер съежился и передвинулся на дальний край ложа.

– Ты вывел ее из себя, – шепнул он Титу.

– Все случилось во время Троянского шествия, – пояснила Мессалина. – Ты был в тот день в Большом цирке, Тит? Видел?

– Троянское шествие? Нет, пропустил.

Он счел тогда, что отроки-патриции, переодетые троянскими воинами и выполняющие трюки на лошадях, интересны разве что собственным любящим матерям, дедам и бабкам.

– Значит, ты не наблюдал триумфа Агриппины. Я там, конечно, была: сидела в императорской ложе с Клавдием и малышом Британником. Перед началом шествия мы с Британником стояли и махали толпе. Нам почти не аплодировали. О чем только думал народ, столь непочтительно отнесясь к жене, а главное – к сыну императора? В конце концов я пришла в крайнее раздражение и села. С нами в ложе была и Агриппина. Клавдий всегда ее приглашает. Считает своим долгом – ведь они родня, родители Агриппины мертвы, а сама она вдова и в одиночку растит сына. Когда я села, Клавдий велел встать племяннице вместе с ее прыщавым щенком, маленьким Нероном. Нумины яйца! Грянули такие рукоплескания, что у меня в голове помутилось. Ей хлопали без конца – почему? Мне пришло в голову лишь одно: люди прочли ее скучные мемуары, где она спесиво расписала во всех красках собственные страдания. Ты читал это, Тит?

– Нет, не пришлось, – ответил он.

Строго говоря, он не солгал, хотя большинство историй из книги Агриппины он знал в пересказе жены. На Хризанту произвел сильнейшее впечатление рассказ женщины, которая родилась в привилегированном обществе, но Фатум вынудил ее бороться за себя и своего малыша. Перед сном, дочитав главу, Хризанта в назидание Титу на одном дыхании излагала все взволновавшие ее подробности.

У Мессалины осталось явно другое впечатление.

– Мерзавка излагает свои горести с таким пафосом, точно она Кассандра в горящей Трое. Дочь великого Германика и безупречной матери, которые скончались во цвете лет, – ну так у всех родители рано или поздно умирают. Сестра Калигулы, который выступил против нее, конфисковал имущество и сослал ее на Понтийские острова, где ей пришлось нырять за губками, чтобы прокормиться. Конечно, она ни словом не обмолвилась ни о кровосмешении с Калигулой, ни о своем заговоре против него. Дважды вдовая и вынужденная растить единственного праправнука Божественного Августа, хотя подозрительная смерть ее последнего мужа принесла ей немалое состояние. Бедная мученица Агриппина! Судя по тому, как народ отнесся к ней во время Троянского шествия, она вполне успешно завоевывает любовь толпы. А когда загремели приветствия, прыщавый отпрыск встал перед матерью и начал поворачиваться и так и сяк, и улыбаться, и делать публике ручкой – как там говорят, Мнестер, в актерской братии? Выдаивать аплодисменты?

Мнестер невнятно буркнул, избегая участвовать в этом разговоре.

– Затем Агриппина объявила, что Нерон присоединится к Троянскому шествию, хотя ему всего девять, а остальные мальчики старше, и вот он спустился, надел шутовские доспехи, взял деревянный меч и взгромоздился на пони. Овация! Впрочем, должна признать, что для девятилетки он неплохо ездит верхом.

– Прирожденный всадник, – пробормотал Мнестер.

– Мелкий кривляка! – фыркнула Мессалина. – Клавдий называет его скороспелком, как будто это похвала. Некоторые находят его манерность очаровательной, а мне в нем видится нечто отталкивающее. Как и в его матери. Выставлять свои беды на публику, искать одобрения черни – тебе не кажется, что это ужасно вульгарно?

Настойчивый взгляд императрицы требовал ответа. Мнестер снова украдкой пнул Тита, и тот отчаянно закивал.

– План мегеры совершенно ясен, – заявила Мессалина. – Она считает, что следующим императором должен стать малютка Нерон.

– Ни в коем случае, – сказал Тит.

– Клавдий не молодеет, а Нерон наденет тогу на день раньше Британника, и щенок в самом деле прямой потомок Августа. Разумеется, таким же был Калигула, и нам известно, чем кончилось дело.

– Ты правда считаешь, что Агриппина загадывает так далеко?

– Конечно! Слезливые мемуары, квохтанье над Нероном и то, как она выводит его на публику, угодничество перед Клавдием, просчитанная роль добродетельной вдовы – о да, Агриппина ничего не делает просто так. За подлой тварью и ее молокососом надо зорко присматривать.

Мнестер откатился еще дальше. Покрывало соскользнуло и обнажило его мясистые ягодицы. Мессалина схватила хлыст с рукоятью слоновой кости и звучно хлестнула актера по заду.

– Ты чему улыбаешься?

– Я не улыбался, Лициска! – Дрожа всем телом, Мнестер зарылся лицом в подушку. Тит подумал, что он трясется от страха, но вскоре понял – от смеха.

– Грубиян! – Мессалина хлестнула снова.

– Лициска, прошу тебя! – возопил Мнестер, хотя Титу показалось, что он не только не попытался избежать удара, но даже приподнял таз и чуть повилял им. До сих пор Мессалина щадила Тита и не стегала его; порка обнаженного скульптурного тела Мнестера возбуждала, но Тит не желал подвергнуться ей сам, даже в исполнении Мессалины. Вдобавок он устал. Если это было прелюдией к новым ласкам, то Тит сомневался в своей состоятельности.

Он напрасно беспокоился. Разговор привел Мессалину в скверное настроение, а смешки Мнестера охладили ее пыл. Она велела Титу одеться и, когда он вновь облачился в трабею, протянула ему мешочек с монетами.

– Что это? – спросил он.

– Расчет. Разве не принято платить авгуру за его услуги?

– Но я не выполнил свою работу.

– Выполнил другую. Ведь жена ждет небольшого пополнения семейной казны? Теперь ступай.

– Ты пошлешь за мной еще раз?

– Кто знает? Нет, не надувай губы! Ненавижу, когда мужчины так делают. Ты показал себя неистовым жеребцом и заставил меня таять от экстаза – честное слово. Конечно, мне захочется увидеться вновь. Но сейчас уходи!

Тит покинул дом на Эсквилине со смешанными чувствами. Он совершенно не ожидал, что предастся разврату, а после оплаты услуг отчасти почувствовал себя спинтрием, как называли городских мужчин-проституток, приспособив словечко Тиберия. Но все-таки он был на высоте, раз уж Мессалина, которая могла заполучить кого угодно, выразила желание устроить новую встречу.

Осенний день был короток. Сгущались тени; наступил час фонарей. Легко сбежав по склону Эсквилина и пройдя Субуру, Тит миновал нищенский переулок, где обитал Кезон. Какое ужасное, скучное существование влачит брат по сравнению с его собственной полнокровной жизнью!

48 год от Р. Х.

Прошли дни, затем месяцы, а Мессалина более так и не призвала Тита. Забвение немного уязвляло его, но так, может статься, было и лучше. День, проведенный в роли игрушки Лициски, обогатил Тита приятным новым опытом, но при мысли об опасности у него перехватывало дыхание. К тому же Тита вполне устраивала домашняя жизнь. Редкий мужчина мог похвастать столь любящей женой, как Хризанта.

Именно от супруги Тит впервые услышал сплетню, которая объяснила, почему Мессалина утратила к нему интерес.

– Ты не поверишь, что я слышала утром от жены соседа, – такими словами однажды встретила Хризанта Тита, когда тот пришел домой после авгурства в храме на Квиринале.

– Давай проверим.

– Речь об императорской жене.

– И? – Тит притворился, будто заинтересован лишь слегка.

– Всем известно, что она распутная женщина.

– Неужели? Я всегда считал Мессалину преданной женой и матерью.

Хризанта насмешливо фыркнула:

– Подобное можно сказать про племянницу императора, Агриппину, но вряд ли про жену. Ты явно не осведомлен насчет этой женщины, муж мой, как и твой друг император. Конечно, в периодическом появлении у Мессалины любовников нет ничего удивительного. Клавдий намного старше, а если вспомнить, как вели себя члены правящего семейства, начиная с дочери Божественного Августа, то может показаться, что царственные матроны и вовсе не в состоянии соблюдать приличия. Но Мессалина зашла слишком далеко. Говорят, теперь у нее остался один-единственный любовник, сенатор Гай Силий. Ее-то стараниями он и стал в нынешнем году консулом.

Тит знал этого человека. Он был молод для консула, широкоплеч, бесспорно красив, тщеславен и честолюбив – весьма подходящий любовник для Мессалины.

– Продолжай.

– Поражает, что она называет Силия мужем. Представляешь? Будто Клавдия нет. Или скоро не станет.

– Откуда же соседской жене известны такие подробности?

– Рабы разболтали, – ответила Хризанта, как и обычно в тех случаях, когда слухи распространялись необъяснимым образом. Она вскинула брови. – Говорят, Клавдий ничего не замечает и ни о чем не подозревает.

Тита кольнула ирония ситуации: молодая, в здравом уме Хризанта ни разу не заподозрила в неверности собственного мужа. Хотя бы тут всеведущие рабы смолчали!

Тит нахмурился. Если сплетня, переданная Хризантой, правдива, то возникает дилемма. Может быть, Мессалина всерьез подумывает покончить с Клавдием? Не перешла ли она в своей безобидной распутной игре черту, за которой – убийство и дворцовый переворот? Если да, то Тит, безусловно, обязан предупредить старого друга и наставника о мятежном поведении Мессалины, но как это сделать, не скомпрометировав самого себя?

Он отложил решение до утра.

* * *

Тит не лишился сна из-за новости о Мессалине и ее новом «муже». Он попросту задвинул неприятную мысль на задворки сознания. С чего он взял, что должен действовать? Если знает даже соседская жена, то знают все, и Тит вовсе не обязан мчаться к Клавдию с предупреждением о неверности супруги, которая то ли интригует против него, то ли нет.

На следующее утро Тита вызвали в императорскую резиденцию письмом от самого императора. Посыльный вручил Пинарию восковую табличку, заключенную в красиво изукрашенные бронзовые пластины и перевязанную пурпурной лентой. На воске было кое-как нацарапано, должно быть, рукой самого Клавдия: «Приди, мой юный друг, – быстро, как спаржа! Мне нужно авгурство весьма секретного свойства».

Тит не понял, к чему тут спаржа, но поспешно надел трабею и прихватил литуус.

Он не был у императора уже довольно давно. Когда посыльный вел гостя через многочисленные коридоры и покои, Тит отмечал изменения в убранстве: новые напольные мозаики, свежие настенные панно с цветами и павлинами, блестящие статуи из мрамора и бронзы. Поскольку Клавдию не было дела до красот, Тит решил, что здесь постаралась Мессалина.

Им с посыльным велели ждать в помещении, где на зеленом мраморном полу друг против друга стояли две статуи. Мраморное изваяние Мессалины уже стало делом привычным. В городе было несколько ее статуй, каждая из которых изображала ее заботливой матерью. Здесь тело императрицы скрывала просторная стола, закрывающая и голову наподобие накидки. С безмятежным выражением лица Мессалина взирала на обнаженного младенца Британника, которого держала на руках.

Напротив стояло бронзовое изваяние, ранее Титом не виданное: обнаженный герой. Нагая плоть была позолочена, греческий шлем в левой руке и воздетый меч в правой инкрустированы серебром. Драгоценные металлы ослепительно сверкали в косых лучах утреннего солнца. Бронзовый красавец обладал столь широкими плечами и столь узкими бедрами, что впору было заподозрить скульптора в вольности, но Тит мог подтвердить правильность пропорций. На постаменте значилось: «Аякс», однако моделью, несомненно, послужил Мнестер.

– Правда, красиво? – спросил посыльный.

– Завораживает. Должно быть, обошлась в целое состояние.

Тот улыбнулся:

– Существует любопытная история. Когда избавились от Калигулы, сенат проголосовал за изъятие из обращения всех монет с его изображением. Их отправили на переплавку. Сенаторы не желали более видеть ненавистное лицо! Слитки долго лежали без дела, пока император не распорядился использовать золото и серебро для украшения этой статуи. Император, конечно же, любит Мнестера, но говорят, будто идея отлить статую принадлежала его жене.

– Так оно и было?

– Ей показалось правильным использовать монеты Калигулы для увековечивания его любимого актера.

– Понятно.

Благодаря своему расположению статуи словно смотрели друг на друга через зал, обменивались понимающими взглядами. Титу подумалось, что жестоко со стороны Мессалины щеголять, пусть даже исподтишка, любовной связью в самом центре дворца, под носом у мужа и его гостей.

Наконец Тита пригласили в покои.

Всех, кто входил к императору, подвергали тщательному досмотру. Не делали исключения даже для женщин и детей, которых тоже унижали поисками оружия, и даже ничтожнейшему писцу приказывали опорожнить пенал со стилом. Тита уже обыскивали прежде, и он приготовился продемонстрировать литуус и приподнять подол трабеи. Но сегодня досмотр оказался тщательным, как никогда. Тита проводили в отдельное помещение, где дюжий преторианец вежливо попросил снять трабею.

– Совершенно незачем, – заверил Пинарий.

– Надобность есть, – возразил преторианец.

– А если я откажусь?

– Тебя призвал император. Процедура предписана для всех. Отказаться нельзя.

Гвардеец скрестил руки. Тит обнаружил, что страж намеренно перекрыл своим телом выход. Пинария пробрал неприятный озноб.

Сняв трабею, он вспомнил давний первый визит в резиденцию императора и аудиенцию у Калигулы. Но тут же вытеснил воспоминание мыслями о том, что Калигула встретил смерть, истекая кровью от тридцати колотых ран. В конце концов, у нынешнего унижения существовали причины: Клавдий не забыл о гибели предшественника и не собирался разделить его участь.

Когда-то казалось, что император, хранимый богами, неуязвим и неприкасаем; любимый народом Август и ненавистный Тиберий оба дожили до старости и умерли в своих постелях. Но убийство Калигулы все изменило. Оно доказало, что император может истечь кровью и умереть, как любой другой смертный. Ликвидация Калигулы избавила мир от чудовища, но создала ужасный прецедент; вот почему Клавдий, вместо того чтобы наградить трибуна Кассия Херею, в конечном счете казнил убийцу. Никто не вправе убить императора и остаться безнаказанным: с подобным не смирился даже Клавдий, который в итоге получил максимальную выгоду, став следующим правителем.

Наконец позор кончился, и Титу разрешили одеться. Вцепившись в литуус, он был препровожден не в зал для официальных приемов, а в личный кабинет императора. Полки были забиты свитками, столы завалены пергаментом. На стенах висели карты, генеалогические древа и списки магистратов. В воздухе плавала пыль, и Тит чихнул.

Клавдию исполнилось пятьдесят восемь, но выглядел он старше. Пурпурная тога сидела на нем кое-как, словно он старик, который не в силах следить за собой и не имеет возможности нанять помощников. Чуть выше груди темнело влажное пятно: на глазах Тита Клавдий ухватил материю пальцами и вытер ею слюну, бежавшую с угла рта. Император раздраженно и встревоженно рылся в свитках, что-то выискивая; затем наконец взглянул на гостя:

– Мне нужно авгурство, Тит.

– Конечно, Цезарь. – (Клавдий предпочитал этот титул «господину».) – Что за дело?

– Дело? – Клавдий поднес ко рту кулак и издал странный звук. – Дело в решении, которое я д-д-должен принять.

– Можешь выразиться яснее?

– Нет, не сейчас. Но скажу одно: кто-то умрет, Т-тит. Если я ошибусь, люди погибнут ни за что. Или я. Могу умереть я! – Клавдий вцепился в трабею Тита, и тот увидел в глазах дяди такой же страх, как в день убийства Калигулы.

– Конечно, многие уже погибли – из-за нее. Из-за того, что я, старый дурак, верил всем ее словам. Полибий, с которым я провел здесь множество счастливых часов за чтением редких к-к-книг, о которых никто, кроме нас двоих, слыхом не слыхивал… и мой верный друг Азиатик, которого я освободил бы от обвинения в измене, не вмешайся она… и юный Гней Помпей, последний отпрыск триумвира, заколотый в собственной постели в объятиях м-м-мальчика… все мертвы, потому что она желала их смерти! А когда я думаю о родственниках и старых друзьях, которых отправил в ссылку из-за ее интриг… о, Тит, счастливый ты человек, поскольку ни разу не встал у нее на пути!

У Тита пересохло в горле, но он кивнул.

– Но прежде чем я скажу еще хоть слово, мне нужны ауспиции. Я боюсь сам совершать авгурство.

– Но я так и не понимаю задачи, – возразил Тит.

– И не надо. Боги знают, что у меня на уме. Им известны мои намерения. Ты просто спроси, одобряют ли они их: да или нет. Идем, проведем церемонию в саду. На севере в небе есть просвет.

Клавдий встал сзади, и Тит наметил посохом участок неба. В течение томительно долгих и напряженных минут оба молчали и всматривались ввысь, пока не появились два воробья, летящие справа налево. Тит собрался объявить ауспицию отрицательной, когда вдруг ястреб, невесть откуда взявшийся, спикировал и схватил одну пташку. С добычей он устремился в одну сторону, уцелевший воробей – в другую. Одинокое перо, слетевшее с опустевшего неба, упало далеко в саду.

За спиной Тита Клавдий шумно втянул воздух.

– Знамение, бесспорно, благоприятное! Ты согласен?

У Тита гулко стучало сердце.

– Да, – произнес он наконец. – Боги одобряют твои действия. Что ты собрался сделать, Цезарь?

Тит вздрогнул, ощутив на плече руку дяди. Клавдий как будто не заметил его испуга.

– Хвала богам за Пинариев! Я всегда мог открыться твоему отцу, и, хотя боги забрали его у меня, они взамен прислали тебя.

Клавдий заковылял через сад и подобрал перо, закряхтев при наклоне. На пере виднелись кровавые крапины.

– Я многие годы был глупцом, позволяя Мессалине наставлять мне рога. Я слушал все ее лживые россказни, принимал коварные отговорки, доверял ей, а не тем, кто пытался меня предостеречь. Но теперь наконец всплыла п-п-правда, и она горше любых наветов. Мессалина – настоящая шлюха. Под вымышленным именем она содержала дом на Эсквилине, который превратила в б-бордель, устраивая знатным женщинам свидания с их любовниками, закатывая всевозможные оргии. Говорят, она собрала субурских проституток и устроила с-с-состязание: кто, мол, ублажит за ночь больше клиентов – и победила в нем! Ты только представь: императорская жена б-б-брала деньги за соитие, удовлетворяя любого желающего, одного за другим! Что сказал бы мой двоюродный дед? – Клавдий повернулся к племяннику, но тот не нашелся с ответом. – Вижу, ты слишком потрясен, чтобы говорить, Тит. Уверен, твою ярость не выразить никакими словами. Да и чем ты меня утешишь? Но я еще не сказал тебе худшего. Мессалина вступила в б-бигамный брак с консулом Гаем Силием. Они даже провели церемонию со свидетелями, как для законного сою за, благословленного богами. Полагаю, дальше они собирались инсценировать мои похороны!

Тит наконец обрел дар речи:

– Но, Цезарь, откуда ты все узнал?

Клавдий ответил то же, что Хризанта.

– Рабы разболтали, – сказал он. – И в-в-вольные, под пыткой.

– А Мессалина знает, что раскрыта?

– Ее предупредил раб. Она сбежала к себе в дом в Лукулловых садах – любовное гнездышко, доставшееся ей после смерти Азиатика, когда она убедила меня казнить несчастного. Преторианцы окружили район. Она ждет своей участи.

– Гай Силий?

– Мертв, пал от собственной руки.

– А… другие любовники?

– Да, любовники. Многие и многие! – Клавдий играл воробьиным пером, пропуская его меж пальцев и ероша пух. Затем вытер птичью кровь с ладони о тогу, и пурпурная шерсть поглотила капельки без следа. – Идем, Тит. Мне нужен рядом хотя бы один ч-ч-человек, которому я могу доверять.

* * *

Любовники один за другим представали перед Клавдием, произнося признания и получая приговор.

Клавдий восседал на подобии трона, установленном на возвышении. По бокам от него и по всему залу разместились преторианские гвардейцы. Тит находился на постаменте подле Клавдия и по соседству с огромным преторианцем, от которого несло чесноком. Врачи утверждали, что чеснок придает сил, и, судя по мускулам стража, не ошиблись.

За происходящим надзирал Нарцисс, самый доверенный вольноотпущенник Клавдия: имперский бюрократ до мозга костей, придирчивый к своей внешности, сварливый с подчиненными и угодливый, но настойчивый перед господином. Когда в зал вводили очередного обвиняемого, именно Нарцисс зачитывал обвинение и вел допрос.

Одни мужчины сетовали на шантаж со стороны Мессалины. Другие откровенно признавали, что искали утех. Кто-то молил о пощаде, кто-то просто молчал. Разницы не было; ко гда наступало время Нарциссу спросить императора о решении, Клавдий смотрел каждому в глаза и объявлял: «В-в-виновен!»

Большинство осужденных являлись свободными гражданами и обладали правом умереть через обезглавливание – самый быстрый, достойный и наименее болезненный вид казни. Но нашлось и несколько уроженцев других стран, которые могли рассчитывать только на забивание до смерти, удавку или растерзание дикими зверями. Попадались среди виновных даже рабы, большей частью из императорского дома, но были и те, что принадлежали посторонним. Последним не поставили в вину прелюбодеяние, ибо сама идея о том, что чужой раб мог совокупляться с женой императора, казалась слишком возмутительной для рассмотрения; в итоге Нарцисс обвинил их в сговоре с Мессалиной и содействии в сокрытии ее распутства. Их ожидало распятие на кресте. «Они умрут подобно так называемому богу Кезона», – подумал Тит, машинально потянулся к груди и пожалел, что не может защититься фасинумом.

Число любовников Мессалины поражало, и бесконечное повторение процедуры вгоняло в ступор. Тит и рад был бы уйти, но ему ничего не оставалось, кроме как смотреть и слушать. Дядя уготовил ему роль немого свидетеля испытания, почти столь же мучительного для Клавдия, как и для подсудимых.

Или же Клавдий затеял с племянником жестокую игру? Если Нарцисс и его присные разоблачили связь Мессалины со всеми присутствующими мужчинами, почему они пропустили Тита? Он ждал, что Нарцисс вот-вот назовет его имя и лапы провонявшего чесноком гвардейца повергнут его ниц перед императором, чтобы молить о прощении.

Способен ли Клавдий на такое коварство? Казалось, с возрастом он поглупел, но это могло быть и уловкой изощренного ума. Тит покосился на родственника, который снова утирал нитку слюны, и попытался представить его не опечаленным глупцом, каким он выглядел, а ловким манипулятором. Клавдий не только пережил практически всех в своем семействе, но и выбился в императоры. Чем объяснялась его живучесть – слепым везением или тщательным расчетом?

Но если слепота Клавдия и нуждалась в подтверждении, то таковым, бесспорно, явилось нынешнее зрелище, по ходу которого любовники один за другим доказывали неосведомленность обманутого мужа.

Нарцисс выкрикнул имя следующего подсудимого:

– Мнестер! Привести Мнестера!

У Тита упало сердце. Клавдий издал стон.

Золотистые волосы грека торчали клоками; он был одет в одну короткую нательную тунику без рукавов, словно его подняли с постели. Расширенными от страха глазами он огляделся. Тит сделал пару шагов назад и в сторону, укрывшись, насколько мог, за здоровенным преторианцем. Заметил ли его Мнестер? Тит решил, что нет. Он затаил дыхание.

Нарцисс прочел обвинение: многочисленные случаи прелюбодейства с императорской женой и участие в преступном сговоре с целью убийства императора.

Клавдий был готов разрыдаться.

– Мнестер, к-к-как ты мог?

– Но, Цезарь, ты сам приказал мне ей подчиняться.

Клавдий смешался:

– Я?

– Ты не помнишь? Я противился Мессалине и умолял тебя заступиться, но ты велел мне исполнять любые ее приказания, вплоть до самого позорного. Ты сам сказал: «Делай все, о чем она попросит». И видишь воочию, как я в итоге пострадал! – Шатаясь, Мнестер шагнул вперед и пал на колени.

Тит вздрогнул, ибо внезапно оказался в поле зрения актера, но тот опустил лицо и отвел взгляд, снимая через голову тунику. Он был без набедренной повязки. Обнаженный, простерся он перед императором, показывая отметины от порки на широкой спине.

Мнестер снова заговорил через душившие его рыдания:

– Видишь, Цезарь, как она обращалась со мной? Я много раз хотел явиться к тебе и пожаловаться, но слишком боялся. Боялся за собственную жизнь, Цезарь!

В последний раз, когда Тит видел актера обнаженным, тот не выглядел сильно испуганным и принимал активное участие в происходящем. Но все же сердце Тита дрогнуло, хоть он и прозревал сквозь ложь. Мнестер был превосходным актером, а сегодняшнее представление стало главным в его жизни. Слезы, струившиеся из глаз, были такими же подлинными, как ярко-алые полосы на мускулистой спине.

Клавдий пришел в смятение. Он прикрыл рукой рот и замотал головой. Глаза заблестели от слез.

Мнестер поднял взгляд, и Тит увидел, что в греке зажглась надежда.

– Прошу тебя, Цезарь! Меня унижали, били, превратили в игрушку для женщины, которая властвовала над моими жизнью и смертью. Молю тебя, сжалься надо мной! Изгони из Рима, отправь в пустыню, но сохрани жизнь!

– Она использовала тебя так же, как меня, – выдавил Клавдий.

Тит искоса взглянул на дядю и увидел, что тот совершенно обезумел от спектакля. Тит оценил контраст между двумя мужчинами: стареющий сгорбленный император восторженно взирал на Мнестера, будто прекрасная фигура, распростертая перед ним, служила идеализированным воплощением его личного горя. Не в том ли вершина актерского мастерства?

Тит попятился дальше, прячась за преторианца, но не укрылся от Мнестера. Тот глянул лишь вскользь, но Тит не сомневался, что Мнестер узнал его. В глазах актера он прочел роковой приговор для себя. Грек начал поднимать руку, словно для обвиняющего жеста. Пол под Титом покачнулся. К лицу прилил жар, сердце бешено колотилось.

– Помни об ауспициях! – шепнул Тит императору.

Клавдий дернул головой:

– Что такое?

– Помни об ауспициях, Цезарь. Боги требуют правосудия.

Клавдий медленно кивнул. Он подозвал Нарцисса и что-то сказал ему на ухо. Доверенный вольноотпущенник пересек зал и заговорил со стоявшим у двери преторианцем.

Мнестер остался на полу, по-прежнему заливаясь слезами, но со слабым подобием кривой улыбки. Его лицо напоминало актерскую маску в конце трагедии, когда исполнитель истощен игрой и все еще погружен в катарсис, но уже готов сорвать овацию. Грек решил, что вымолил прощение.

В следующий миг он осознал свою ошибку. Преторианцы окружили его. Один извлек железный стержень с петлей из полоски кожи. Двое гвардейцев придержали Мнестера, чтобы не вырвался; удавку накинули через голову на шею. Два поворота стержня – и петля затянулась. Лицо Мнестера покраснело, затем полиловело. Глаза вылезли из орбит. Из носа потекла слизь. Язык вывалился. Единственный звук, вырвавшийся из глотки, прозвучал диссонансом, словно пискнула мышь.

Человек с удавкой произвел еще один полный поворот стержня. Все тело Мнестера свело настолько сильной судорогой, что преторианцы еле удержали его. Затем грек обмяк.

Труп выволокли из помещения. Нарцисс кликнул раба, чтобы тот вытер пол в том месте, где Мнестер опорожнил мочевой пузырь. В качестве тряпки тот воспользовался туникой казненного.

– Еще о-остались? – глухо осведомился Клавдий.

– Да, – ответил Нарцисс. – Несколько человек.

Клавдий помотал головой:

– На сегодня хватит. Я устал. И голоден.

– Как пожелаешь, Цезарь. Я распоряжусь об обеде.

– Со м-мной обедает племянник Пинарий.

Тит подавил стон и предложил:

– Если ты хочешь побыть один…

– О нет, я настаиваю. Беги, Нарцисс. Мы догоним. – Он повернулся к Титу. – Спасибо, племянник.

– За что?

– Ты помог мне сохранить присутствие духа. Я чуть его не лишился. Мнестера следовало п-п-покарать.

– И все же, Цезарь, тебе незачем лицезреть столь неприятные вещи.

– Разве? Мнестер предал меня. Он заслужил с-с-смерть. Но его игра много лет доставляла мне величайшее наслаждение. Я был обязан ему и не мог не взглянуть на последний спектакль.

* * *

За обедом Тит оказался единственным гостем. Он мало говорил. Тишину разбавлял Клавдий, который перескакивал с пятого на десятое: то рассуждал о ситуации в Британии – вроде бы завоеванной, но все еще не усмиренной военачальником Веспасианом, – то изливал свой гнев на евреев и проблемы, причиненные их религиозным фанатизмом не только на родине, но в Риме, Александрии и прочих городах, где собирались заметные группы иудеев.

Казалось, Клавдий полностью отрешился от событий дня. Тит же только о них и думал. Частично он по-прежнему готовился к какому-нибудь ужасному сюрпризу.

Перед мысленным взором стояла предсмертная гримаса Мнестера. Сохранили бы ему жизнь, если бы Тит промолчал? Но ведь он просто напомнил Клавдию об ауспициях. Откуда эта потребность в самооправдании? Ради личной выгоды Клавдием манипулировали все. Тит лишь чуть-чуть подтолкнул его для спасения собственной жизни.

Нарцисс объявил, что прибыл гонец с известиями о Мессалине.

– Да, где она? – спросил Клавдий чуть заплетающимся от вина языком. – Почему ее н-н-нет на обеде?

У Тита засосало под ложечкой.

Клавдий продолжил трапезу. Обгладывая куриную ножку, он произнес:

– Ну же, Нарцисс?

– Мессалина мертва, Цезарь.

Клавдий с непонимающим видом сел на ложе. Несколько раз моргнул, дернул головой, повел плечами. Потянулся за чашей, отпил еще вина. Снова взялся за цыпленка.

Нарцисс ждал, готовый к расспросам. Клавдий безмолвствовал. В конце концов Нарцисс откашлялся и доложил подробности:

– Твои люди окружили ее покои в Лукулловых садах. Рабы не оказали сопротивления. Мессалине дали нож и предоставили возможность покончить с собой. Она заявила, что так и поступит, но ей не хватило мужества. Когда ее одолели сомнения, один из преторианцев забрал нож и докончил дело.

Мессалина зарезана! Такой исход не укладывался у Тита в голове.

Клавдий долго жевал последний кусок, глядя вдаль.

– Будут ли у Цезаря дальнейшие распоряжения? – спросил Нарцисс.

– Распоряжения? Да, вели м-м-мальчику подать еще вина. – Император повернулся к Титу. – Ты славный человек, племянник. Тот, кому я могу доверять! Знаешь, я сделаю тебя сенатором. Ведь был же им твой дед? Сегодня мы лишились нескольких сенаторов, им нужно найти замену. Как ты на это смотришь? – Клавдий глубокомысленно кивнул. – Я произведу тебя в сенаторы с одним условием: если я еще хоть раз п-п-подумаю о браке, ты меня остановишь. Вынесешь вопрос на голосование и вышвырнешь меня из дворца. Пусть я хоть заикнусь о женитьбе, д-даю тебе и остальным сенатором разрешение убить меня на месте, избавив старого дурака от страданий!

* * *

После обеда Клавдий пожелал Титу доброй ночи и удалился.

Тот же посыльный, что доставил Пинария к императору, явился проводить его наружу. Они прошли через зал, где Тит ждал вызова. Что-то здесь изменилось.

– Статуи, – произнес Тит. – Где они?

– Какие статуи? – спросил посыльный, потупившись.

– Мессалины и Мнестера.

– Не припомню таких изваяний, – заявил тот.

– Но ты же сам рассказал, как расплавили монеты Калигулы…

Посыльный пожал плечами и ускорил шаг.

Исчезли даже постаменты, а зеленый мраморный пол отполировали так, что не осталось и следа. Изображения Мессалины и Мнестера сгинули, будто никогда не существовали.

51 год от Р. Х.

Для середины децембера погода была мягкой. Толпа сановников и императорских домочадцев выстроилась на Палатине по периметру Авгуратория. Поводом послужил четырнадцатый день рождения молодого Нерона, сына Агриппины, внука Германика, праправнука Августа и внучатого племянника, а ныне приемного сына Клавдия. Тит Пинарий тоже был здесь, с литуусом в руке и в трабее вместо сенаторского одеяния с пурпурной каймой. Ему предстояло осуществить авгурство для отрока, который сегодня наденет тогу и войдет в зрелый возраст.

Хризанта, неизменно прекрасная, находилась среди гостей и чувствовала себя лишь чуточку неуютно в обществе коренных римлянок-матрон, которые неизменно видели в ней александрийку. Свое внимание она в основном посвящала сыну Луцию, которому исполнилось четыре, и Тит счел малыша достаточно взрослым и воспитанным, чтобы присутствовать на церемонии и наблюдать за работой отца.

В ожидании вызова Тит оглядел толпу. Шикарными нарядами щеголяли многие женщины, но никто не выделялся сильнее матери Нерона. Тридцатишестилетняя Агриппина сохранила удивительную привлекательность. Густые волосы разделял прямой пробор; длинные локоны струились лентами, перехваченные на затылке пурпурно-золотой тесьмой. Стола, сотканная из разноцветной пряжи, состояла из множества слоев и складок. Лучистая улыбка открывала чуть выступающие клыки, что многие считали признаком везения. И действительно, в последние годы Фортуна явно благоволила Агриппине.

Вопреки обету никогда не жениться вновь после унижения Мессалиной, Клавдий почти немедленно вступил в брак с Агриппиной. Казалось, жизнь вдовца была бы неполной без волевой и красивой манипуляторши. Выбор Клавдия вызвал скандал, поскольку брак дяди с племянницей почитался инцестом. Чтобы успокоить массы, ожидающие некоего сверхъестественного бедствия, Клавдий призвал Пинария поискать знамений и прецедентов в пользу брака с Агриппиной, и Тит по виновался. Агриппина была благодарна ему за услугу. Последним доказательством ее расположения была престижная роль Тита в сегодняшнем торжестве.

Хотя удача не всегда улыбалась Агриппине – безвременная кончина родителей, унизительная ссылка при Калигуле, потеря двух мужей, – женщина стойко перенесла все испытания и вышла из них с триумфом. Она переиграла даже злокозненную Мессалину, ибо большинство людей сошлось во мнении, что именно Агриппина с сыном оказались в опасности из-за ее зависти, а не наоборот. Рассказывали, будто Мессалина однажды подослала человека умертвить Нерона в колыбели, но убийцу испугала змея в кроватке младенца – на самом деле змеиная шкурка, положенная туда умной и бдительной матерью. Агриппина стала ярчайшей представительницей женского общества Рима. Она пережила все невзгоды, а брак с дядей Клавдием сделал ее самой могущественной женщиной в городе.

Присутствовал и Британник, девятилетний сын Клавдия и Мессалины. Его нарядили в старомодную тунику с длинным рукавом, какую еще носили многие мальчики-патриции. Волосы были длинные и всклокоченные. Он казался несколько застенчивым и скованным и следил за происходящим косыми хмурыми взглядами. «В кого он вырастет?» – подумал Тит, пытаясь представить сочетание, порожденное разительно не похожими родителями. Как жил отрок последние три года, после ужасной смерти опозоренной матери? Когда-то Клавдий был любящим отцом, но Титу казалось, что теперь он пренебрегает сыном. Британник, несомненно, напоминал Клавдию о Мессалине. Что испытывает император к сыну, который похож на женщину, выставившую его самого глупцом и умерщвленную по его приказу?

Агриппина откровенно недолюбливала Британника. Она не только убедила Клавдия усыновить Нерона и поставить его первым в очереди на трон, но и устроила так, чтобы сына признали взрослым на целый год раньше положенного – обычно юноши облачались в тогу между пятнадцатым и семнадцатым годами жизни. Благодаря такой уловке Нерон мог сразу приступить к накоплению почестей и наград общественной карьеры. Агриппина явно торопилась возвысить сына, но для скорейшего продвижения Нерона существовала и веская политическая причина. Поскольку у Клавдия не было взрослого наследника, потенциальные соперники могли вдохновиться на заговор против него. А если Клавдий умрет, осиротевший Британник окажется под ударом, тогда как Нерон уже созрел для правления, тем паче что за ним стоит мать. Преимуществом являлось и прямое родство Нерона с Божественным Августом.

Но юный Британник, при всей его заброшенности, не был одинок. С ним находился постоянный спутник примерно на год старше: Тит Флавий Веспасиан, сын полководца с тем же именем. Тит вырос бок о бок с ребенком Клавдия под присмотром тех же учителей и спортивных тренеров. Его ясная улыбка и общительность являли контраст с замкнутым, скрытным нравом Британника.

Присутствовал и Веспасиан-старший с женой, державшей на руках новорожденного сына. Годами за сорок, Веспасиан являлся ветераном тридцати сражений в недавно завоеванной Британской провинции. Победы принесли ему триумф, в ходе которого маленький Тит ехал с отцом в колеснице; полководца удостоили консульства – высшей должности, о какой мог мечтать гражданин. С крупным носом, мохнатыми бровями и слишком маленьким для мясистого лица ртом, Веспасиан не был красив; на лице у него застыло выражение человека, страдающего запором. Начало семейному состоянию Флавиев положил отец, сборщик податей в Азии, но в прочих смыслах род ничем не выделялся. За глаза члены императорского двора сетовали на грубые манеры Веспасиана и его чудовищно неуклюжее восхождение по карьерной лестнице. Тит Пинарий беседовал с ним несколько раз, и Веспасиан показался ему прямолинейным и простым человеком, военным до мозга костей. Присутствие на подобной церемонии его двухмесячного младенца выглядело неуместным, но полководцу явно хотелось похвастаться чадом. Всем, кто здоровался, он настойчиво представлял «новейшее пополнение рода Флавиев, малютку Домициана».

Взгляд Тита вернулся к юнцу, надевающему тогу зрелости. Он счел Нерона вполне милым и удивительно собранным для столь юного возраста. В свои четырнадцать юноша слыл знатоком скульптуры и живописи, писал стихи и любил лошадей. Он был высок, но нескладен. Детская туника с длинным рукавом выставляла толстую шею Нерона, кряжистое туловище и костлявые ноги в невыгодном свете; в пурпурно-золотой тоге он выглядел куда лучше. Светлые волосы блестели на солнце; мерцающие, широко раскрытые глаза вбирали зрелище. Нерону нравилось находиться в центре внимания.

Рядом с ним стоял приемный отец. Клавдий казался немощным, как никогда. Бедняга так и не оправился с тех пор, когда вскрылось двоемужество Мессалины, за чем последовала кровавая баня. Тита все еще пробирал озноб при воспоминании, как Клавдий ждал Мессалину к обеду в тот самый вечер, уже распорядившись о ее убийстве. А на следующее утро Клавдий разослал кое-кому из казненных приглашения сыграть в кости и после жаловался, что никто не явился. Он направил вслед раздраженные письма, где называл обидчиков лежебоками и лентяями. «Вот сони», – ворчал он, позабыв, что они уснули вечным сном по его приказу.

С другой стороны от Нерона стоял его наставник Луций Анней Сенека, бородатый мужчина за сорок в сенаторской тоге с пурпурной каймой. Сенека считался заслуженным литератором, прославившимся многими книгами и пьесами. Мессалина уговорила Клавдия сослать его, но Агриппина вернула ко двору, обязав Сенеку дать Нерону самое утонченное образование.

Церемония началась. Когда настало время получить ауспиции, все взоры устремились к Титу. Он произнес короткую речь о субъекте авгурства, полное имя которого после усыновления императором звучало так: Нерон Клавдий Цезарь Друз Германик.

– Как многим из вас известно, имя Нерон происходит от старого сабинянского слова, означающего «сильный и доблестный», и видевшие конное выступление юноши с оружием на Троянском шествии знают, насколько он достоин подобных эпитетов, – провозгласил Тит.

Одобрительные аплодисменты, раздавшиеся в ответ на его изящное высказывание, были прерваны внезапным плачем младенца Флавиев. Тит нахмурился. Ребенок голосил все громче, пока в конце концов мать не унесла маленького Домициана прочь. Веспасиан, ничуть не смущенный происшествием, на прощание лишь шутливо погрозил малышу пальцем.

Тит звучно откашлялся и продолжил церемонию авгурства.

Он выделил литуусом небесный сегмент. В середине зимы, когда птиц в Риме мало, наблюдение могло занять время, и требовалось терпение, но Тит почти сразу увидел пару стервятников. Они были очень далеко и кружили над частным ипподромом, который Калигула построил для себя на Ватиканском холме за Тибром. Тит выждал, надеясь увидеть больше знамений, но потом решил, что с толпы довольно. Он объявил о получении надежных ауспиций и весьма благоприятном их характере. В действительности предсказание вышло лишь умеренно хорошим, почти неопределенным. Стоявший рядом Клавдий все понял бы, если б смотрел, но Тит, оглянувшись, обнаружил, что император уставился в землю.

Прозвучали другие речи, после чего Нерона призвали пройтись перед собранием в тоге. Он промаршировал с почти комичной напыщенностью. («Кривляка!» – вспомнил Тит насмешливые слова Мессалины.) Однако никто не улыбался, хотя Титу показалось, что усмехнулся Веспасиан, – впрочем, по лицу жертвы вечного запора судить трудно. Наконец общество удалилось на пир в резиденцию императора, пройдя мимо доспехов Божественного Августа в переднем дворе и древних лавровых деревьев, что росли с обеих сторон массивных бронзовых дверей.

– Сколько же императору лет? – спросила у Тита Хризанта, когда они устроились на ложах и им подали первое блюдо: оливки, фаршированные анчоусами. Супруга Пинария вовсю глазела через залу на Клавдия, который разделил ложе с Агриппиной.

Тит прикинул в уме:

– По-моему, шестьдесят один. А что?

– Десять лет назад, когда мы впервые прибыли в Рим, я уже считала его стариком, но он держался куда живее. Помнишь, с каким волнением он показывал город? А сейчас увял, точно дерево с подрубленными корнями, которое вот-вот рухнет.

– Пьянство не идет ему на пользу, – заметил Тит, следя за тем, как мальчик-слуга заново наполняет чашу императора. Хризанта права. Дядя плох, как никогда. То ли дело Агриппина! Она поистине искрометна – улыбается, смеется и, судя по хохоту окружающих, развлекает всех в зоне слышимости весьма остроумным анекдотом. Нерон, полулежавший рядом, с обожанием взирал на мать.

Пока Тит наблюдал за царственной четой, Агриппина подала Нерону знак. Повинуясь приказу, юноша отвел пурпурную тогу и обнажил правую руку. Его бицепс, словно змея, охватывал золотой браслет. Слушатели Агриппины закивали и одобрительно загудели.

– О чем они? – спросил Тит.

– Он хвастается змеиным браслетом, – объяснила Хризанта. – Такие сейчас у половины городских детей, хотя и не из цельного золота. Внутри находится та самая змеиная шкурка, отпугнувшая убийцу, подосланного Мессалиной к Нерону-младенцу. Он носит браслет в знак благодарности и преданности матери, и говорят, будто шкурка хранит Нерона до сих пор. Не завести ли нам такой же для крошки Луция? – Их сын находился в соседней комнате с нянькой, где ел с другими детьми.

– Может быть, – произнес Тит, хотя подумал, что родовой фасинум лучше подошел бы в качестве талисмана для сына. Почему он позволил Кезону забрать подвес? Мысль о брате вызывала зубовный скрежет, и Тит выкинул ее из головы, чтобы не омрачать столь радостное событие.

Трапеза продолжалась, вино лилось рекой, и гости начали бродить по зале, останавливаясь для беседы или возлегая небольшими компаниями. Тит подошел к ложу Нерона. Агриппина, как и Сенека, стояла рядом. Бок о бок с Сенекой находилась женщина вдвое моложе: его жена Помпея Паулина.

– Я сказала Сенеке: учи моего сына какой угодно поэтике, риторике и истории, но только не философии! – говорила Агриппина. – Все эти понятия о Фатуме, свободной воле и призрачной природе реальности, быть может, забавны для людей, которым больше не о чем подумать, но только навредят моему сыну, который должен приготовиться принять столь тяжелое бремя ответственности.

– Верно, – ответил Сенека. В изгнании он отпустил бороду и сохранил ее по возвращении, благодаря чему выглядел больше философом, чем сенатором. – Поэзия дарует утешение могущественным…

– А философия – бессильным? – подхватил Тит.

– Приветствую тебя, Тит Пинарий, – улыбнулся Сенека. – Хотя, полагаю, теперь к тебе следует обращаться «сенатор Пинарий».

– Или называй его авгуром; это особое призвание Пинария, и сегодня он действовал отлично, – сказала Агриппина. – Но прошу извинить, меня ждет другое дело. Будет представление, а мне сказали, что не хватает флейтиста и танцовщицы.

Тит проводил императрицу взглядом, после чего повернулся к Сенеке и его жене:

– Кстати, о представлении: правда ли, что Нерон исполнит песню, которую специально сочинил по случаю?

– Конечно нет! – Сенека состроил гримасу. – Песню Нерон, разумеется, сочинил, это размышление о добродетелях его прапрадеда, Божественного Августа, вполне приличествующее поводу. Но петь будет молодой вольноотпущенник, грамотный исполнитель.

– Значит, Нерон – плохой певец?

Сенека и его молодая жена переглянулись. Ученый взял Паулину в жены совсем юной, и она разделила с ним изгнание. Говорили, что он, не имея других учеников, наставлял жену в философии. Несмотря на возраст, Паулина, вероятно, была самой просвещенной женщиной в Риме.

– У Нерона… недурной голос, – ответила Паулина, явно проявив великодушие.

– Но его певческий дар не имеет значения, – добавил Сенека. – Императорскому сыну негоже выступать перед публикой, точно простому исполнителю. Сама идея вульгарна.

– Тогда, наверное, я никогда не наслажусь пением Нерона, – сказал Тит. – Но все же мне не терпится услышать его сочинение. В таком деле не найти учителя лучше тебя. Недавно я был на чтении твоей пьесы об Эдипе. Какой могучий язык! Какие незабываемые образы!

– Благодарю тебя, сенатор Пинарий! – просиял Сенека. – Нерон тоже оценил мой опус. У сына императрицы весьма утонченный вкус. Но юноша по-прежнему нуждается в руководстве, когда речь заходит о… благопристойности. Представь себе: мальчик хотел читать за Эдипа. Сын императора в роли кровосмесителя-отцеубийцы! Я попытался объяснить ему, что правители попросту не бывают актерами, но он все равно твердит об участии в новой пьесе, над которой я работаю. Она о Фиесте. Я надеюсь закончить ее к торжествам по случаю избрания Нерона в консулы.

– Разве консулу не должно исполниться как минимум двадцать лет?

– Да, но закон не запрещает избираться в четырнадцать и наслаждаться консульскими привилегиями до двадцати. Ведь мы вправе рассчитывать на твой голос, сенатор Пинарий, при ратификации избрания?

Тит кивнул, уступая скользкой правовой логике. В конце концов, Сенека не просто философ, но и политик.

– Так или иначе, – продолжил ученый, – заверяю тебя, что при исполнении пьесы по торжественному случаю новый консул будет находиться среди зрителей, а не на сцене.

Тит снова кивнул:

– О Фиесте, ты говоришь? Не тот ли это греческий царь, которого обманом заставили пожрать собственных сыновей?

Сенека собрался впиться зубами в сладкий пирог, но повременил.

– Да. Брат Фиеста, царь Атрей, приготовил из мальчиков яства, скормил их ничего не подозревающему отцу, а потом показал несчастному головы сыновей. Но Фиест страшно и отомстил.

– Как всегда и бывает в греческих историях, – добавила Паулина, послав Титу лукавый взгляд. – Говорят, Фиест и Атрей были близнецами. У тебя ведь есть брат-близнец, сенатор Пинарий?

Тит посмурнел. После длительного забвения ему напомнили о Кезоне дважды за час. Он сменил тему и снова заговорил о труде Сенеки:

– Истории Эдипа и Фиеста очень мрачны.

– Я черпаю вдохновение из старых греческих пьес, особенно Еврипида. Несмотря на древность предмета, его взгляды примечательно современны; мрак и насилие в его творениях перекликаются с жизнью нынешнего Рима. Опять же мой личный опыт, в котором не обошлось без невзгод. Нездоровые подозрения побудили Калигулу преждевременно удалить меня от дел. При Клавдии я вернулся в фавор, а после вновь отправился в изгнание на восемь лет благодаря интригам Мессалины. И вот стараниями Агриппины я снова здесь, обласканный в самом сердце императорского дома. Агриппина – мой «бог из машины», моя Афина, которая появляется в ключевой момент пьесы: нисходит с небес, чтобы восстановить гармонию космоса.

– Значит, императрица – твоя муза?

– Моя спасительница – безусловно. – Сенека склонил голову набок. – И еще есть, конечно, сны.

– Сны?

– Как источник вдохновения. Ты видишь сны, Тит Пинарий?

– Вряд ли, – пожал плечами тот.

– Возможно, это благословение. Мои сновидения очень натуральны, полны шума, насилия и крови – громче, ярче и страшнее всего, что случается в реальном мире. Иногда я их едва выношу. Просыпаюсь в холодном поту, потом тянусь за восковой табличкой в изголовье и набрасываю сцену – слепой ли Эдип склонился над телом матери, или Фиест разевает рот при виде отрубленных голов сыновей. – Тут Сенека изогнул бровь. – А знаешь, я только что припомнил сон. Прежде забыл и не думал о нем до сего момента. Он приснился мне в ночь после того, как Клавдий оказал мне честь, сделав воспитателем Нерона. Странно: забудешь сон напрочь – и вдруг он всплывает. Мне снилось, что я нахожусь в императорском доме, в этом самом зале, и готовлюсь к первому занятию, но вот ученик поворачивается лицом – и это Калигула! Какое потрясение! И какая бессмыслица, ведь Нерон совершенно не похож на своего дядю. Калигула – мужлан, вояка и вряд ли получил хоть какое-то образование, тогда как Нерон любит учиться. – Сенека содрогнулся. – Тебе приходилось встречаться с Калигулой лицом к лицу?

– Только однажды, – признался Тит.

– Счастливец!

К ним подошел Веспасиан. С ним была жена Домицилла, несшая младенца Домициана, который успел успокоиться. Паулина отошла от мужа взглянуть на дитя.

– О покойном Калигуле толкуете? – спросил Веспасиан.

Сенека посмотрел на полководца свысока.

– Да, я рассказывал сенатору Пинарию о…

– Кто ж не расскажет чего-нибудь о Калигуле? – отозвался Веспасиан, скорее привыкший говорить, нежели слушать. – Наверное, моя история еще безобидна по сравнению с большинством. Калигула был императором, мне исполнилось не больше тридцати, это точно, потому что мой Тит только народился, а меня как раз избрали эдилом. В числе прочих обязанностей мне вменялось содержать город в чистоте. Я думал, что неплохо справляюсь, пока однажды Калигула не вызвал меня на проселочную дорогу по ту сторону Авентина – не мощеную, учтите, а узкую грязную тропку за какими-то складами. Император спросил, почему улица такая грязная. «Потому что она из грязи?» – предположил я. – Веспасиан расхохотался. – Калигуле смешно не было. Он пришел в бешенство. Клянусь Геркулесом, я чудом не лишился головы на том самом месте! Он приказал своим ликторам набрать полные горсти грязи и натолкать мне в тогу, и я весь покрылся землей, едва не лопался от нее, как винный мех. Калигула смеялся, пока не хлынули слезы, после чего ушел. А потом, знаете ли, гадалка сказала, что это доброе знамение, поскольку самую что ни на есть родную почву положили поближе к телу и под защиту тоги. Ха! Да только предсказатели все выставят в выгодном свете, с них станется – правда? – Он рассмеялся, затем осекся. – Ох, не обидел ли я авгура? – Он снова зашелся хохотом, еще более громким. – А вы, сенатор Пинарий, не знакомы с моим сыном Титом? Он только что был здесь со своим другом Британником – ага, вон они, веселятся с Нероном!

Мальчики и правда были невдалеке, но уже не смеялись. Что-то случилось. Лицо Нерона, обычно красноватое и с нечистой кожей, потемнело и исказилось от внезапной ярости. Он запустил винной чашей в Британника. Тот увернулся, и сосуд пролетел перед самым носом у Веспасиана. Младенец Домициан, испугавшись, снова расплакался.

Британник преувеличенно изобразил потрясение.

– Но, Луций Домиций! – воскликнул он, назвав Нерона именем, которое тот получил при рождении, а не приемным. – Я просто пожелал тебе счастливого дня…

– Называй меня правильно, отродье! – крикнул Нерон. Его звонкий голос разнесся по всему залу. Гости умолкли.

Британник вскинул брови:

– Как можно, брат мой старший? Авгур объяснил сегодня, что имя Нерон означает «сильный и доблестный», а ты, Луций Домиций, слаб и труслив.

Тит, друг Британника, подавил смешок.

– Лжешь, мелкий ублюдок! – рявкнул Нерон. – И что ты вообще здесь делаешь? Разве тебе не положено есть в другой зале, с детьми?

Агриппина подошла к мальчикам, чтобы прекратить скандал. Клавдий остался на ложе и вряд ли обратил внимание на происходящее.

Британник вышел, сопровождаемый небольшой свитой вольноотпущенников и слуг – остатками дворцовой клики Мессалины. Он шествовал с удивительным для девятилетнего достоинством.

Юный Тит взглянул на отца. Веспасиан кивнул, и мальчик удалился вслед за приятелем. Веспасиан покачал головой:

– Британник своенравен и строптив, весь в мать! Придется поговорить с ним. Может, сумею убедить его извиниться перед Нероном. Удалось же мне примирить в Британии кельтские племена! Авось и здесь получится.

Он отбыл с Домициллой и младенцем, заливающимся плачем.

Паулина вернулась на свое место рядом с мужем. К их компании присоединилась Агриппина:

– Что же мне делать с мальчишкой?

– Полагаю, ты говоришь о Британнике, – сказал Сенека. – Важнее другое: что делать с Нероном? Нельзя прилюдно называть императорского сына ублюдком. Так не годится.

Агриппина кивнула, но добавила:

– И тем не менее… о Британнике ползут слухи.

– Слухи? – не поняла Паулина.

Агриппина покосилась на Тита Пинария, словно решая, говорить ли при нем. Затем продолжила:

– Не о том, что он ублюдочное дитя, хотя нам известно, какой шлюхой была Мессалина. Нет: кое-кто считает, что Британник вообще не сын ни Мессалины, ни Клавдия. Будто бы их ребенок родился мертвым и Мессалина подложила в колыбель другого, стремясь дать императору наследника. И вот я спрашиваю вас: похож ли Британник на кого-нибудь из своих предполагаемых родителей?

– Ты хочешь сказать, что он подменыш? – Сенека фыркнул. – Такое бывает только в старых греческих комедиях.

– Когда подобное случается в реальной жизни, последствия далеки от комических. – Агриппина обратилась к Титу: – Сенатор Пинарий, я не скрываю, что ценю астрологию и плохо разбираюсь в авгурстве. Но мне хочется знать, не поможет ли здесь искусство предсказаний?

– Я не вполне тебя понимаю.

– Нельзя ли при помощи ауспиций установить подлинную личность конкретного ребенка? Твой опыт прорицания так велик, а Клавдий настолько уверен в тебе… – Агриппина вперила в него пристальный взор.

Титу сделалось неуютно, и он глянул на Клавдия. Тот обмяк на ложе и с отвисшей челюстью таращился на чашу с вином. Тогда Тит посмотрел на молодого Нерона, который уже оправился от истерики и заигрывал с какой-то юной гостьей. Клавдий олицетворял прошлое, Нерон – будущее. Похоже, Агриппина просит помощи Тита от лица юноши, который почти наверняка станет императором, и скорее раньше, чем позже. Главный и неизменный долг Тита – быть верным призванию авгура и стараться правильно толковать волю богов, но можно ли остаться таковым и одновременно угодить Агриппине?

– В установлении возможной подмены от традиционного авгурства может оказаться мало толку, – осторожно ответил Тит, – но существуют другие виды прорицательства, к которым следует привлечь внимание императора, интересующегося знамениями во всех их формах. Недавно дядя Клавдий поручил мне составить перечень всех знамений и чудес, что известны в Италии, и мы с ним регулярно обновляем список. Только вчера в Остии родился поросенок с ястребиными когтями. Такое событие наверняка является посланием богов. Изменчивая погода, пчелиные рои, подземный рокот, странные огни в небесах – каждый случай требует вдумчивого истолкования. У меня есть секретарь, который внимательно изучает записи о смертях в поисках необычной системы: например, в какой-нибудь день все умершие в Риме носят одинаковое первое имя. Обилие связей, которые начинаешь видеть, если ищешь, решительно поражает.

– Замечательно! – одобрила Агриппина. – Но как же без ошибки расшифровать все эти знаки?

Тит улыбнулся:

– Авгур начинает оценивать события в ходе учения, но здравость его суждений возрастает с опытом. Я много лет изучал проявления божественной воли. – Он посмотрел на Нерона, отмечая большую голову юноши и выпуклый лоб. – Скажи, осматривал ли Британника физиономист?

– Насколько я знаю – нет, – ответила Агриппина.

– Мне тоже об этом ничего не известно, – вторил ей Сенека.

– Это очень специализированная отрасль науки. Опираясь на принципы, изложенные Аристотелем и Пифагором, физиономисты изучают лицо и форму черепа на предмет особенностей, указывающих судьбу человека. Они занимаются в основном будущим, но не исключено, что могут узнать и прошлое. Если, как ты подозреваешь, в происхождении Британника есть нечто… предосудительное, то правду все-таки лучше донести до императора. Да, я полагаю, что первый шаг к установлению истины – пригласить физиономиста. Я знаю одного египтянина… ага, вот идет твой сын.

Нерон, достаточно очаровав юную гостью, подобрал складки своей пурпурно-золотой тоги и приблизился к ним.

– Братья! – небрежно бросил он, закатывая глаза и словно объясняя свою ссору с Британником. – Ведь у тебя есть брат? – осведомился он у Тита. – Сенека говорил мне, вы близнецы.

– Да, – вздохнул Тит. Опять ему напомнили о Кезоне.

– И совершенно одинаковые близнецы? – спросил Нерон. Любопытство юноши выглядело абсолютно невинным, но Тит все равно испытал раздражение.

– Внешне – да, по крайней мере, когда были моложе. В остальном мы настолько отличаемся, что впору счесть его… подменышем. – Тит глянул на Агриппину.

– А почему мы его никогда не видим? – не унимался Нерон. – Ты постоянно приходишь к императору в кабинет, а близнеца не видать.

– Мой брат… – Сомнительное поведение Кезона не впервые явилось причиной замешательства Тита, однако ему ни разу не удалось придумать достойное объяснение полному отходу брата не только от общественной жизни, но и от круга приличных людей. Кто в императорском доме поймет дикие верования и действия Кезона? Чем Титу оправдать его на сей раз? Объявить безумным? Пьянчугой? Калекой вследствие болезни?

– Мой брат…

– Христианин, – закончил за него Сенека.

Тит побледнел:

– Откуда ты знаешь?

– Наставнику императорского сына ведомо многое, сенатор Пинарий.

Агриппина нахмурилась:

– Как может римский патриций быть христианином? Я думала, это еврейская секта.

– Так оно и есть, – подтвердил Сенека. – Но здесь, в Риме, как и во многих других городах, иудеи склонили к своему культу и других. Преимущественно рабов, судя по всему. Христиане едва ли не чествуют их, и нетрудно понять привлекательность подобного культа для рабов низшего сорта: служение Христу становится очередным делом, которым они тайно занимаются за спинами хозяев. Но не все сектанты рабы. Как мне сказали, среди христиан есть и римские граждане. Они учат, что этот мир – ужасное место, в котором правят нечестивые; они вообще считают Рим и все, что с ним связано, воплощением зла, но также полагают, будто нашему миру скоро придет конец и он сменится другим, в котором оживет и будет вечно царствовать их мертвый бог. Если можно назвать подобные воззрения религией, то они идеально подходят обделенным и обиженным рабам, но вряд ли годятся для граждан города, призвание которых – сохранение мирового порядка и почитание богов.

– Попахивает бунтом, – заметил Нерон. – Если христиане так ненавидят Рим, пусть убираются в свою грязную Иудею и ждут конца света там. Разве Клавдий не выгнал евреев?

– Тот указ толком не выполнили, – ответил Сенека. – Он действовал недолго и применялся от случая к случаю, но стал предупреждением еврейским сектам: пусть живут мирно. Они больше не побивают друг друга камнями на людях, гораздо реже баламутят улицы. Они научились держать обиды при себе – по крайней мере, в городе. Поэтому сейчас о христианах почти не слышно.

– Как и о загадочном христианине – брате сенатора Пинария, – сказал Нерон. – Но Тита Пинария, сдается мне, мы будем видеть в ближайшие годы намного чаще. – Он наградил авгура милейшей улыбкой.

59 год от Р. Х.

Когда в конце мартия Рима достигло известие о смерти матери молодого императора, Тит Пинарий зажег у себя в вестибуле свечи и шепотом помолился перед всеми восковыми масками, благодаря предков за добрую удачу.

Давным-давно его покойный дядя Клавдий пенял ему за малую осведомленность в семейном прошлом. «Человек должен чтить предков, – сказал Клавдий. – А иначе как мы пришли бы в наш мир и как существовали?» С тех пор Тит посвятил себя изучению жизни сородичей, выясняя о них все возможное, учась на их примерах и выражая пиетет, как послушный долгу римлянин, старающийся сделать собственное существование предметом гордости пращуров и потомков.

В сорок один год Тит преуспевал, как никогда, – и радовался, что все еще жив. В течение шести лет после смерти Клавдия было трудно лавировать при дворе между безжалостной царственной матерью и молодым императором, стремящимся избавиться от нее.

Но теперь Агриппина мертва. В известном смысле ее смерть явилась более значимым событием, чем кончина Клавдия, ибо тот медленно угасал, а Агриппина находилась в здравом уме и все еще могла восстановить власть над Нероном и двором. Какая женщина! Как мало она позволяла своему женскому естеству воспрепятствовать честолюбию! Тит вспомнил случай с армянскими посланниками, которые излагали свое дело Нерону, и тут Агриппина вышла из-за ширмы, где обычно скрывалась, и явно была настроена вершить суд наравне с императором. Весь двор оцепенел; Сенека шикнул на Нерона, чтобы остановил мать, и только так удалось избежать скандала.

Агриппина! Мир без нее уже не будет прежним. Начнется новая эпоха.

Новость так огорошила Тита, что он утратил способность обдумывать обыденные дела. Столь странному дню подобали действия незапланированные и необычные. Повинуясь порыву, он решил разобраться с давно обременявшей его тяжкой обязанностью. Сегодня он навестит брата.