Онлайн чтение книги В семье En Famille
Глава XXXIII

Известия, приходившие из Дакка, из Дэра и из Лондона, противоречили одно другому, особенно относительно событий за последние три года, и еще более запутывали дело. Но все это вовсе не обескураживало самого господина Вульфрана, не терявшего надежды не только найти следы, но и вернуть сына.

— Самое трудное сделано, — часто повторял он, — нам удалось узнать даже о том, что происходило больше двенадцати лет тому назад, а теперь-то мы его найдем. Правда, искать трудно, но тем приятнее будет добиться желанной цели.

Слова мадемуазель Бельом относительно болезни господина Вульфрана глубоко запечатлелись в памяти Перрины. Раньше она только слепо исполняла то, что говорил ей старик, но с этого времени стала ухаживать за ним, как сестра милосердия, окружая его самыми нежными заботами. В сырые, дождливые дни верх фаэтона обязательно поднимался, и господин Вульфран надевал пальто, которое, вместе с кашне, на всякий случай всегда теперь ремнями привязывалось к передку экипажа; в холодные вечера окна столовой и кабинета всегда наглухо запирались той же заботливой рукой; обход фабрик делался теперь медленными, размеренными шагами, так как, по словам учительницы, быстрая ходьба могла вызвать припадки кашля и даже сердцебиения. Тот же режим соблюдался и во время прогулки. Первое время господин Вульфран пытался сопротивляться всем этим мерам, но потом незаметно подчинился, и ему, по-видимому, даже нравилась такая заботливость преданной девочки.

Однажды вечером, гуляя пешком по деревне, они встретили мадемуазель Бельом, которая сочла своим долгом подойти и сказать несколько приветственных слов. Прощаясь, она проговорила, улыбаясь:

— Оставляю вас под охраной вашей Антигоны.

Перрина сейчас же спросила господина Вульфрана, кто такая была эта Антигона, но, оказалось, что и он знал не больше ее. Немного позже, во время урока, она спросила об этом мадемуазель Бельом, и та не только рассказала ей, но и заставила прочесть переложенного для юношества «Эдипа в Колоне». После ужина, в кабинете, где они обычно проводили вечерние часы, Перрина снова перечитала трогательную историю, которая очень понравилась ее слепому слушателю.

— Да, это верно, — проговорил Вульфран, — но ты для меня даже больше, чем Антигона, потому что Эдип был для нее не чужой, а родной отец.

Взволнованная Перрина молча взяла руку старика и поцеловала ее.

— Спасибо тебе, добрая девочка, — продолжал он, гладя ее по головке, — ты останешься с нами, если даже вернется мой сын; я расскажу ему все, что ты для меня сделала.

— Я так мало значу для вас, хотя мне и хотелось бы сделать многое…

— Впрочем, я уверен, что и он отнесется к тебе так же, как и я; мой сын ведь очень хороший, сердечный человек.

Перрина давно уже собиралась спросить у господина Вульфрана, как мог он расстаться с сыном, которого так горячо любил, но каждый раз волнение не давало ей говорить, хотя разрешение этого вопроса и имело для нее громадное значение.

Но в этот вечер она почувствовала в себе прилив какой-то особенной храбрости и решила заговорить об этом.

— Не позволите ли вы мне, — робко, дрожащим голосом начала она, — спросить вас о том, о чем я давно уже думаю и никак не могу дать себе ответа?

— Говори.

— Как же вы могли расстаться с сыном, которого так любите?

— Тебе это трудно будет понять, потому что ты еще ребенок. Я всегда любил и теперь очень люблю моего сына, но долг отца заставил меня подвергнуть его этому наказанию: нужно было показать ему, что моя воля для него закон. У него начали проявляться дурные наклонности, которые могли иметь самые пагубные последствия. Я отправил его на короткое время в Индию в качестве представителя моего торгового дома, чтобы не оскорбить его самолюбия и дать ему возможность одуматься и исправиться. Мог ли я предполагать, что он влюбится там в эту девушку и затем женится на ней без моего согласия? Разумеется, я не мог признать ее своей дочерью и запретил сыну приезжать ко мне, пока он не расстанется с ней.

— Но если вы не желали принять сына после брака, почему хотите найти и вызвать его сюда теперь?

— Да просто потому, что теперь изменились обстоятельства. За эти тринадцать лет мой сын, я думаю, достаточно успел сознать все безрассудство своего поступка и сам, наверное, ждет только первого удобного случая расстаться с этой женщиной. Потом и здесь все сильно изменилось; здоровье мое заметно пошатнулось, я болен, ослеп, и вернуть мне зрение можно будет только тогда, когда я окончательно успокоюсь. Ну, скажи теперь, пожалуйста, неужели мой сын, как только узнает обо всем этом, не бросит ради меня эту женщину, которой, впрочем, вместе с ее Дочерью, я обеспечу не просто безбедную, но богатую жизнь. Если я люблю моего сына, так поверь, и он любит меня не меньше и приедет, как только узнает правду, а он узнает все во что бы то ни стало.

— А если он любит свою жену и дочь?

— Я запрещу ему думать о них, и он бросит все и приедет.

— Разве можно запретить любить кого-нибудь? Я любила моего отца не потому только, что мне приказывали любить его, а потому, что считала его лучшим из людей, человеком, который и меня любил больше всех остальных детей, может быть, гораздо лучших, чем я. Я его любила всегда, любила и тогда, когда он играл со мной, целовал меня, рассказывал мне разные истории, нянчился со мной, как с маленьким ребенком; любила его и тогда, когда работа заставляла его уходить от меня и молча заниматься своим делом; любила его, когда он лежал больной, умирающий, и, кажется, еще больше люблю его теперь, хотя и знаю, что больше уже не увижу его. Так же сильно любил и он меня и мою мать, и вовсе не потому, что кто-нибудь позволял или запрещал ему это.

— Что же ты хочешь этим доказать?

— Простите меня, я, может быть, говорю и бессмыслицу, но я говорю то, что сама думаю и чувствую.

— Поэтому-то я и слушаю тебя, и вижу, что, несмотря на всю твою неопытность, ты говоришь так, как и следует говорить хорошей девочке.

— Тогда, сударь, я буду продолжать. Своими словами я хотела доказать, что если вы любите своего сына и хотите, чтобы он был при вас, то и он тоже имеет право любить свою дочь и желать не расставаться с нею.

— Он не имеет права и не станет даже колебаться, кого выбрать: дочь или отца. Впрочем, в Индии девушки рано выходят замуж, а с богатым приданым, которое я дам этой маленькой индуске, она легко найдет себе жениха; тогда ему все равно придется расстаться с дочерью, потому что она должна будет жить с мужем. Потом, когда Эдмонд уезжал в Индию, состояние мое было далеко не таким громадным, как теперь. Когда он узнает, — а я постараюсь, чтобы он узнал, — какое его здесь ждет положение во главе промышленности всей страны, какая широкая будущность открывается перед ним, то маленькой индуске не удержать его.

— Но эта маленькая индуска, может быть, уже вовсе не так плоха, как вы себе представляете.

— Индуска-то?

— В книгах, которые я вам читала, сказано, что индусы в целом гораздо красивее европейцев.

— По-моему, это просто фантазия путешественников.

— Однако же все они говорят, что индусы очень стройны, гибки и грациозны, с безупречным овалом лица и прекрасными, глубокими глазами; они же называют индусов честными, трудолюбивыми и необыкновенно кроткими и терпеливыми людьми, которые к тому же отличаются большими умственными способностями.

— Как ты хорошо запомнила!

— Разве не следует запоминать то, что читаешь? Из всего того, что я вам читала, вовсе нельзя сделать вывод, что маленькая индуска не умна или безобразна, как вы предполагаете.

— Мне-то какое дело? Я ведь все равно никогда ее не увижу!

— Но если бы вы захотели узнать ее, может быть, она заинтересовала бы вас, и вы полюбили бы ее…

— Никогда! При одной мысли о ней и ее матери я прихожу просто в бешенство.

— Если бы вы знали ее… может быть, ваше раздражение не было бы таким…

Старик с гневом сжал кулаки; Перрина испуганно вздрогнула, но тем не менее продолжала:

— Я хотела сказать, что, может быть, она окажется совсем не такой, какой вы ее себе представляете, потому что отец Фильдэс пишет, что мать этой девочки была женщина умная, добрая, красивая, развитая…

— Отец Фильдэс совсем не знал той, о которой писал.

— Зато он все это сообщает со слов людей, знавших ее, а мнение большинства в этом случае значит гораздо больше, чем мнение одного лица. Наконец, если бы вы приняли ее к себе, разве не лучше бы стала она заботиться о вас, чем я?

— Не говори против себя!

— Я говорю только правду.

— Правду?

— Да, по крайней мере, так, как я это понимаю.

Затем, сложив руки, точно слепой мог ее видеть, Перрина проговорила взволнованным голосом:

— Ах, сударь! Неужели вам не хочется иметь возле себя любящую внучку?

Господин Вульфран вдруг выпрямился во весь свой рост.

— Я уже тебе сказал, что она никогда не будет моей внучкой. Я ненавижу ее так же, как и ее мать: они отняли у меня сына и держат его возле себя… Если бы не они, разве он не был бы уже давно здесь, со мной? Разве не из-за них поссорился он так со своим отцом?

Он говорил пылко, отрывисто, ходя большими шагами по комнате. Перрина еще ни разу не видела его в таком гневе. Вдруг он остановился перед ней и суровым голосом сказал:

— Иди в свою комнату и никогда, слышишь, никогда не затрагивай больше этого вопроса! Да и какое ты имеешь право вмешиваться в мои семейные дела? Кто это подучил тебя заговорить со мной об этом?

— О, никто, клянусь вам! Я спросила и говорила вам только то, что подсказывало мое сердце… Я по себе судила и о вашей внучке.

— Если ты не хочешь со мной рассориться, никогда больше не заговаривай со мной о них… мне это тяжело, и тебе не следует меня раздражать… — уже более мягким тоном промолвил старик.

— Простите меня, — прошептала Перрина, едва сдерживая готовые вырваться рыдания, — разумеется, мне следовало молчать.

— Тем больше, что все эти разговоры ровно ни к чему не приведут и ничего не изменят.