Онлайн чтение книги Энергия заблуждения. Книга о сюжете
4. Вкратце – о завязках, началах вещей и концах вещей – произведений

I

Лет сорок тому назад ехал я, как журналист, через степи, мимо Алма-Аты к Семипалатинску. Дело шло об определении уже окончательного маршрута к будущей железной дороге Турксиб.

Ехать мы должны были, как я ждал, пустыней. А пустыни не оказалось. Оказалась степь, в которой была дороговизна и рабочие жаловались, что баран в шкуре стоит три рубля и куда же девать шкуру? В Семипалатинске я хотел купить яблоки. Яблоки продавались с возов. Я спросил: почем яблоки? Мне сказали – три рубля. Я, как заправский журналист, вынул из кармана авоську, и начал надо мной хохотать город и хохотал несколько минут. Воз яблок, из которого каждое яблоко трудно было удержать в руке, стоит три рубля. А груз телеги не влезет в авоську. Рассказывали мне, что когда в горах поспевают яблоки-дички и падают яблоки в речки, то речки эти запружаются.

В горах я не побывал, а отары овец видел, и мясо было нипочем. Ехали мы дальше, попадали не в аулы, а в лагеря юрт. Юрты стояли не кучно, чтобы не пропадала свежесть травы, и как только земля затаптывалась, кочевье меняло место.

Вечером загорались звезды. Загорались они в траве, потому что от звезд до глаз не было никакой преграды, а горы были очень далеко.

Тут мне рассказали, переводя песню одного певца, что когда-то любил человек одного племени женщину другого племени. Брак им был запрещен, и они умерли с горя. И выросли над их могилами два дерева, и когда ветер дул с запада, то ветви деревьев переплетались и они пели одну песню, а когда ветер менял свое направление, то опускались ветви и стояли они, навек разлученные.

Прошли десятилетия, и читаю я вот сейчас книгу, вышедшую в 1979 году, «Турецкие народные повести»; в этих повестях написано, если судить по переводу, почтя современным языком: мужчина и женщина любят друг друга, они разлучены, умирают, после многих чудес розно хоронят любящих людей, и вырастают деревья над их могилой.

Перед этим они разговаривали стихами, и только стихи давали им имена, и разговаривали они не только стихами, но и стихами-загадками. Стихи были как сигналы далеких друг от друга кочевий. Любовь, и поэзия, и проза, и в прозе мифы закреплены загадками.

Загадки так трудны, что учитель мой Санчо Панса говорил, что он предпочел бы, чтобы ему сначала говорили бы разгадку, а потом уже загадку.

Поэмы, романы, рассказы сродни загадкам, но разгадки множественны, они различны, – предметы, о которых там говорят, события, люди не называются по имени, не определяется их характер.

Он нащупывается. Познание идет по ступеням, но дует ветер развязки.

Деревья сплетают свои кроны, и люди узнают друг друга… Беда и тайна Раскольникова. Вначале загадка. Неизвестно, что он делает, какой поступок он собирается совершить, и самый поступок – преступление, он только пробует. Человек хочет узнать свои силы. А узнает горечь ошибки. Ошибка страшна, как любовь, – неразделенная любовь.

Поэмы пишутся. О неразгаданной любви. Татьяна ошиблась во времени. Она полюбила, когда ее еще не любили, Онегин не полюбил ее сразу после письма потому, что он не знал, что такое любовь.

Письмо Татьяны к Онегину переведено на язык казахов, и девушки, когда доят корову, поют эту песню. Мне говорили это люди, достоверно знающие, что такое поэзия.

Они готовы были встретить истинного поэта, и в знак признания старшинства поэзии над прозой они готовы были вымыть, став на колени, ноги поэту.

Так в Евангелии Иоанн Креститель говорит, что он хотел, чтобы Иисус окунул его в воду.

А он сам бы вымыл пришедшему Иисусу ноги в знак признания старшинства.

Один хороший, почти современный прозаик говорил, что рукописи не горят.

Это оптимистическая ошибка. Когда увозили больного Тынянова из Ленинграда, в его квартире жили чужие люди. Там было холодно. Очень холодно. Они топили печь, маленькую железную печь рукописями и не знали, что они сожгли, между прочим, переписку матери Пушкина с матерью Кюхельбекера.

Два человека мальчиками спорили друг с другом, спрашивали друг друга о разгадках и загадках, но рукописи горят.

Хлебников в степи, как рассказывает Дмитрий Петровский, сжег листы своей рукописи, чтобы «дольше было светло», но он их помнил.

Когда будете жечь рукописи, то вот вам совет старого, опытного человека. Читайте то, что вы жжете. Мы так делали в Доме искусств. У братьев Серапионов многие рукописи были прежде всего прочтены огнем, и это неплохой читатель для начала.

По лестницам, темным лестницам ходил поэт Осип Мандельштам. Он создавал стихи, произнося их, ища во встрече со звучащим словом разгадку. Он говорил, что ненаписанная строфа, как слепая ласточка, улетает в «чертог теней», и начинал снова: «Я слово позабыл, что я хотел сказать, слепая ласточка в чертог теней вернется».

Количество так называемых черновиков необычайно, особенно тогда, когда черновики – черновики мысли.

Эйнштейн говорил, что мысли бессловесны и именно поэтому творец удивляется, получив разгадку какой-то тайны неизвестно откуда.

Велики тайны черновиков. Человечество само мыслит как бы предположительно. Найденные решения таятся в уже созданных вещах, не обнаруживая себя.

Человеческая мысль как бы преждевременна. Разгадки сменяются. Сменяются изобретения, недоработанные, сменяются революции. Города превращаются под неожиданными дождями в холмы. Дома, покрытые пылью веков, зарастают деревьями. Я видал старые оливы, похожие на обнаженные сжатые мышцы. Когда раскапывали эти холмы, то находили комнаты с надписями на стенах и считали, что это грот, а не комнаты, надписи и рисунки называли гротесками, потому что они не имели разгадок.

Явления искусства не имеют времени погашения.

Об этом писал Пушкин, он сравнивал произведения искусства с достижениями науки. Научные достижения могут устареть, создания искусства не стареют. Об этом писал Маркс. Он говорил, что сравнительно легко показать, как определенный базис, определенные условия создают произведения искусства, но трудно понять, почему произведения искусства переживают ту обстановку, которая их создала («Введение к «Критике политической экономии»).

Мы все знаем, что Гомер, Шекспир, Толстой, Достоевский не стареют. Можно уточнить: если в определенные промежутки времени Шекспир, Пушкин, Гомер кажутся устаревшими и требующими переделки, то это время проходит и сменяется признанием первого текста.

Как же объяснить это явление?

Я не решаюсь дать ответ, который был бы сколько-нибудь категоричным, но я делаю одно предположение: произведение искусства имеет различные разгадки, и эти разгадки могут быть при всех противоречиях правильными.

Могу дать сравнение: мы возвращаемся к загадкам.

Загадки, они очень часто ритмичны, построены так, что в них есть вопрос, но загадка существует для того, чтобы существовала одна разгадка, которая считается истиной, и множество разгадок приблизительных.

Когда вам для полной разгадки дается один или два предмета, то вы начинаете подбирать понятия, которые вам кажутся совпадающими, но когда вам дают истинную разгадку, вы говорите сами себе: «А я не догадался». У вас есть радость отгадки.

Санчо Панса сыпал пословицами. Пословицы эти обычно не подходят к сути того, к чему их хочет применить Санчо Панса, но зато смыслом своим они обновляют слова. Идет какая-то игра, как будто игра в карты. Интерес в том, что вы не знаете истинной разгадки.

На этом основана пушкинская «Пиковая дама». Германн погиб от неточности. Он не то сказал, что хотел сказать. В разгадках, прикрепленных к загадкам, дело построено часто так – существует разгадка точная, но эротичная, непристойная. Но существует и другая разгадка – пристойная. Человек, загадавший загадку, играет на смущении слушателей. Ему нужна ошибка.

Произведения искусства шире, они разрешают то, что прежде считалось неразрешимым.

Путешествия Одиссея бесчисленны. Поэма предлагает конец путешествий. Одиссей несет на плече весло. Встречный человек спрашивает: что за лопату несешь ты на плече, иноземец? Весло приняли за лопату. Тут не видали весла. В этих местах нет путешествий. Одиссей как будто кончил свои географические загадки.

По Данте в «Божественной комедии» оказывается, что Одиссей погиб. Он разбился за Геркулесовыми столбами о ту гору, которая возникла при падении Люцифера, восставшего против бога. Люцифер пронзил землю и выдавил землю в антиподе новой горой, и эта гора – Чистилище.

Язычник Одиссей о ней ничего не знает. Она из другой мифологии.

Многозначность человеческой судьбы, неожиданность решений попадают даже в священные книги, освещая их с новой стороны и как бы несколько иронизируя. Несчастный Иов в Библии теряет имущество и детей, болен проказой. Все это спор бога с дьяволом. Но он выздоравливает, восстанавливаются стада, родятся новые дети. Он счастлив.

Ослепленный, бессильный Самсон становится снова силачом невиданного могущества, потому что волосы отросли в тюрьме, а загадка его силы была в его волосах.

Он губит филистимлян, которые над ним издеваются, сдвигая каменные колонны.

Правда, счастливые, благополучные решения не навсегда остаются в искусстве.

Счастливые развязки у Вольтера ироничны.

Счастливые развязки у Теккерея приближаются самим автором.

Счастливые развязки в «Воскресении» Толстого и в «Преступлении и наказании» у Достоевского основаны на вере в благость бога.

Они обещаны великими авторами, но авторы об этом даже не пытались писать. Счастье новой разгадки только посулено, обещано.

Существуют трагедии. Концы трагедий ужасны, страшны, но одна трагедия продолжала другую, и так устанавливалось благополучие если не человека, то его рода, и может быть, этим закреплялось то, что называлось разрешением трагедии.

Трагедии Шекспира кончались гибелью героев. Но тут сошлемся на изменение времени. Белинский считал, что Гамлет и Отелло имеют счастливый конец в ощущении чувств героев.

Пушкин мечтал о счастливом конце, что, может быть, придет любовь, а может быть, он над вымыслом слезами обольется. Это поэтическое разрешение, но «Евгений Онегин» не кончен, «Война и мир» не кончена. «Война и мир» кончается сном Николеньки Болконского, сына Андрея Болконского. Но рядом споры Пьера с Николаем Ростовым. Мы видим, как благополучный Николай, человек средний, человек, который составлял большую библиотеку и не покупал новой книги, другой, пока не дочитывал старой, Николай Ростов истинный и самый страшный враг декабристов.

Лев Николаевич сам умер в последнем усилии оправдать противоречия своей жизни.

Николая Ростова не было, он был сконструирован, превосходно сконструирован, но он и есть тот средний человек, который разобьет декабристов и умрет, считая себя очень хорошим человеком. Я несколько уклонился от темы. Но цель я поставил сам. Цель будет еще обнаружена.

Покамест сделаю еще одну поправку. Великий Виссарион Белинский, автор, величие которого я узнал только к старости, восемь раз смотрел шекспировского Гамлета в исполнении великого Мочалова. Он занимался вопросом – почему трагедии в своих развязках дают удовлетворение.

А мы, между тем, начали разговор о завязках, началах и концах вещей – произведений.

О развязках, о попытках преодолеть противоречия жизни.

II

Аристотель говорил, что целым мы можем назвать то, что являет начало, середину и конец. Но произведение искусства, особенно литературы, не имеет или не всегда имеет начало, середину и конец. Может быть, целое нам дает музыка, может быть, целое нам дает скульптура, живопись. Это вещи как бы целые, но статуи не имеют движения.

Искусство (литература) дает целое в движении. Начало часто дается завязкой.

Гомер начинает «Илиаду»:

Что это означает?

Ахиллес не сражается.

Гнев Ахиллеса, у которого отняли женщину, полученную по дележу после победы, первоначальной победы, этот гнев – нарушение равновесия между силами троянцев и ахейцев, которые окружили их.

Литературное произведение замысливается с нарушения равновесия; эта тема проходит через всю «Илиаду».

Колеблются весы там, у богов, которые ревниво следят за равновесием. И вот сравните – стрелкой судьбы колеблются весы поденщицы, она долго жала и привезла взвешивать свою работу, она смотрит, как колеблется стрелка, и она думает – хватит или не хватит денег за долгую работу на скромный ужин для детей. Неравенство – один из законов искусства. Мы познаем жизнь в неравенстве, в сопоставлениях.

Вещи, произведения, часто начинаются с завязки. Но не всегда.

Не всегда так было. Не всегда так будет. Ребенок Эдип выброшен из родимого дома; Эдип, нарушивший равновесие рода, он сразу предназначен на несчастья, на убийство, на брак с собственной матерью. Таковы завязки – резкость сопоставления противоречий – в большинстве греческих трагедий.

Иногда в поздних вещах, в более современных вещах, завязка – это документ: наследство, завещание, или запись о покупке, или посмертное письмо, как у Теккерея.

Этот способ создания завязки и развязки традиционен.

Одна из таких завязок существует для одной из линий романа «Война и мир»: в зале Друбецкая борется из-за мозаикового портфеля с женщиной семьи Безухова, Женщины не говорят ничего друг другу, они борются молча; если бы открылись их уста, они открылись бы для брани, а в соседней комнате умирает человек, Безухов, вероятно, исторический Безбородко, великий богач, владетель документов о престолонаследии. В портфеле судьба Пьера Безухова, незаконнорожденного сына, а незаконнорожденный – это обычное обоснование для неравенства, для того, чтобы стрелка судьбы качалась.

Безухов получил наследство, и это было завязкой, потому что богатый Безухов стал жертвой, добычей Элен, скорее даже ее отца: они так вернули потерянное; и так началась драма человека, который жил как богач и как чудак и в то же время просто и горячо любил другую женщину, которая об этом ничего не знала. Судьба Безухова потом колеблется разно: он масон, масоны помогают ему.

Потом оказывается, что завязка тем лучше, чем она реалистичнее. Масоны уже не помогают в дороге Безухову, не привозят ему провизии. Он идет среди пленных, идет, как все.

Теккерей в одном из своих произведений перечислил невероятные, но обычные развязки. Наследство, нахождение документа.

У Диккенса, для того чтобы Крошка Доррит могла выйти замуж, неравность ее положения и положения жениха решалась счастливым разорением Доррита, который отдал свое состояние в руки спекулянта.

Завязка «Николаев Никлби» для одной из линий – это завещание, которое оказалось в доме еврея-ростовщика и сохраняется. Но при помощи удара по голове поддувалом, прекрасным орудием для такого удара, потому что оно оглушает и не разбивает головы, равновесие восстанавливается.

В «Подростке» Достоевского речь все время идет о каком-то важном документе, который создает безродному человеку значение в чужой семье, но завещание это не реализовано.

Кроме завещания в завязке может быть тайна, которая потом разрешается; это долго держалось в английской литературе; романы, как тяжелое сдобное тесто, часто создавались на тайне.

Сделаем отступление и скажем нечто о началах. Когда «Евгений Онегин» начат был Пушкиным строкой:

то это начало предупреждает не о развязке, а о способе показа материала во всей поэме. Она будет так же неожиданна, как ее начало.

После такого начала можно делать любое отступление.

Развязки трудны, они труднее загадок фольклора, они трудны своей навязчивостью.

Гегель, говоря о развязках, вспоминает, что гордость молодого человека, который «идет на стену рогами, – слепа».

Гордость и любовь сменятся обычаем – неудачным счастьем, «обыкновенной историей».

Теккерей пренебрегал развязкой. Он ее сравнивает с остатком чая на дне чашки, он пересахарен там. Читателю ясно, там сгущены неразрешенные противоречия.

Теккерей хотел, как бы шутя, чтобы лакей, после того, как почистит сапоги и платье, написал бы за него развязку.

И тогда получается, что развязки существуют на том, что их нет.

Вся эта линия – линия умирающая, это оставленная дорога сюжета.

Бывают завязки замаскированные.

В неведомый город приезжает обычный экипаж, в котором ездят небогатые помещики, священники и еще кто-то. Перечисление дается у Гоголя в «Мертвых душах».

Два мужика смотрят на этот экипаж. Они говорят, что за экипаж, что за колеса, куда они могут доехать.

Этим показывается: человек, который едет, будет ехать долго, он бродяга, он что-то ищет; в описании колеса есть некоторая тайна.

Но посмотрите, эта коляска снова появляется в «Степи» Чехова.

Чехов называет Гоголя царем степи. И он в степь отправляет бричку, ту бричку, на которой ехал герой Гоголя. А в бричке едет священник, который продает шерсть, т. е. делец, начинающий делец, дядя мальчика, тоже не очень опытный; но самый главный человек – мальчик. Он ничего не знает, и оттого он все видит новыми глазами.

Гоголевская бричка связана с поисками мертвых душ. Документ заменяет отсутствующих мужиков, их продолжают продавать и покупать, но их нет.

Это будет показано, когда пройдут большой вереницей владельцы мертвых душ, которые по-разному относятся к предложению нарушить закон.

То за деньги, то по легкомыслию, то, как сам покупатель, Чичиков, из хитрости. Не скоро открывается, для чего покупаются мертвые души, чем объясняется название вещи; завязка отодвинута вовнутрь вещи, и туда же отодвинута характеристика основного героя. А время идет.

В начале «Войны и мира» была борьба за документ. Рядом показан детский роман, причем девочка, для того чтобы поцеловать человека, в которого она заранее влюблена, сперва просит поцеловать куклу, потом целует его, встав на ящик для цветов.

В завязке изменен герой, характеристика героя; он обогащен. Это Пьер Безухов, и подготовляются свидетели 1812 года.

Но надо рассказать, где это происходит, как это происходит. И на вечере старой фрейлины двора идут разговоры о Наполеоне, о том, что он захватил Геную и Лукку.

Так частично завязка подготовлена как в театре – разговором действующих лиц.

Но время идет.

В «Анне Карениной» завязка дается как-то сбоку, не на главных героях. Неглавный герой видит незначительный сон. Он видит женщин, они же графинчики, стеклянные столы поют. Это царство лёгкого человека. Это ложное царство, в котором король по роду знатный, очень легко живущий Стива Облонский.

И тут же сказано, что хотя Стива видит эти сны в кабинете, на диване, где он спит, потому что поссорился с женой из-за своей измены с гувернанткой, но все действующие лица на стороне Стивы. Даже дети, отец которых изменил их матери.

Даже старая нянька, вырастившая женщину, которую обидели.

Завязка показывает, какие силы сталкиваются.

И вот так вторая часть – измена женщины – далеко отодвинута и даже спрятана.

Анне Карениной очень нравилась Кити Щербацкая, но она невольно отбила у Кити жениха, хотя Вронский не очень собирался жениться на Кити. Он не хотел обольстить девушку. Он любовался ее очарованием без принятия каких-либо решений.

И тут рассказ идет при разговоре Долли с сестрой Стивы Облонского, и Анна Каренина вдруг сказала, что она виновата, только «немножечко», и сказала это она тоном своего брата.

Здесь дано отношение к мужской и женской измене; это то, о чем так много говорят философы, обильно и точно процитированные в книге Эйхенбаума; среди них Шопенгауэр, еще кто-то.

Я сделаю отступление.

Я сам про себя думаю, что нахожусь в положении велосипедиста, который не может ехать ни по дороге, потому что там много автомобилей, ни по тротуару, потому что там много пешеходов.

В начале романа Достоевского «Преступление и наказание», когда Раскольников приходит к своему другу Разумихину, тот предложил ему перевести немецкую книгу «Человек ли женщина?»; это была макулатурная книга, но это была модная книга; произведение переоценивало роль женщины.

Ну хорошо, я сделаю еще одно отступление; снова я про себя думаю, чувствуешь себя фокусником, он достает кроликов: казалось – их нет, а тут они появились; но нет, это неверно, они были, но только в скрытом виде.

Переоценка роли женщины.

Это тема века, по-разному выявляемая во Франции, по-разному в России; у нас она открывается иначе, чем во Франции.

В России Лев Николаевич Толстой написал очень хорошую новеллу «Идиллия».

Женщина изменила мужу с гуртовщиком; муж приходит, узнает об измене, бьет женщину, потом приходит к ней на печку; они мирятся, рождается ребенок, который очень похож на случайного человека; и в общем ревности почти нет.

Толстой, как и Пушкин, видит, я бы сказал, классовый характер в ревностях.

Пушкин едет в район военных действий, встречается с казаком, который возвращается с долгой службы.

Они разговаривают.

Пушкин спрашивает, что он сделает, если он узнает, что жена изменила ему.

«Если не заготовила сена на зиму, побью».

Эпизод из черновиков «Путешествия в Арзрум».

Литература по-разному отражает разное. Но она не только отражает: она мучается, приглашая нас смотреть на муки. Я не раз буду писать о доме Толстого в Хамовниках.

Хороший помещичий домик, как бы перебежавший из имения, но у него есть такие соседи, тоже как бы построенные специально для зимнего пребывания в городе, это как бы зимние юрты.

Но в этом доме жил человек, про него Ленин сказал, что он жил по-разному на разных этажах.

Так вот, этот человек давал развязки и завязки по-своему.

Что может быть страшнее и глубже, чем обыкновенная завязка повести «Смерть Ивана Ильича». Лежит покойник в гробу, как вообще лежат покойники в гробу.

У него жена, она огорчена немного, хлопочет о пенсии, а жизнь этого человека была страшна, а смерть не так страшна. Завязка говорит о страшности обычного.

Я не пишу биографии, то есть не должен провожать, как пехотинец, повозку, на которой везут драгоценности. Я не пишу учебник для молодых прозаиков, как завязывать и развязывать их прозу. Этому их научит жизнь. Наступите как-нибудь случайно на развязавшийся шнурок, упадите и кое-что поймете в теории литературы. Я усталый велосипедист. Было время, были молодые футуристы; – разрешите изменить направление мысли.

В Париже, не помню, на какой улице, стоит мраморная статуя Наполеона. Он наг. Но наг благопристойно. Прикрыт благопристойно. Но нет впечатления, что он может сойти и пойти вместе с живыми.

На площади Маяковского, там, на перекрестке, стоит черный, огромный, бронзовый Маяковский. Совершенно ясно, он может пойти по улице, и спорить с людьми, и говорить им о том, что называется направлением.

Он рано умер. И писал в конце поэмы просьбу о воскрешении. Так он и говорил: «Воскреси меня».

Воскреснуть, чтобы увидеть будущее, – великая надежда, съедающая эгоизм.

Я сделаю еще один переход, несколько неожиданный, но для меня необходимый.

В искусстве не так много постоянных, отобранных способов построения произведений.

Нужно создать вещь так, чтобы она была неожиданной, но и не старой. Иногда развязки существуют как бы против основного строения вещи. Тогда мои читатели скажут или могут предположить, что развязка в самой вещи, и, быть может, в окончании вещи.

В «Старосветских помещиках» Гоголя умирает сперва жена помещика, которой показалось, что возвращение ее кошки – это предсказание, а потом умирает любящий муж. Идиллия оказывается освещенной внезапным светом с самого начала.

Мы заново переживаем то, что прочли с чувством зависти к тишине жизни стариков.

Теперь вернемся к «Илиаде».

«Илиада» вещь не фантастическая. Это реальный мир, в котором существуют женщины, они жнут за плату хлеб. Есть погода, есть боги, но они спят, когда спят люди, поэтому в «Илиаде» сильны как бы нереальные вещи.

«Илиада» построена на ряде сражений, ряде предсказаний и ряде личных трагедий, как переживаемых, так и предсказанных.

Андромаха, которая была представлена как любящая мать и жена, дается в сцене погребения как женщина, говорящая о своем будущем, оплакивающая свою судьбу и судьбу сына.

Теперь перейдем к тому, что могло бы быть концом «Илиады». Мы знаем, я уже упоминал, что «Илиада» начинается стихом:

В конце, сперва мать при передаче оружия предупреждает сына о возможной гибели; при окончании песни дано неожиданное предсказание развязки.

Люди едут спасать Патрокла, Патрокла погубил Ахиллес. Но эти две трагедии гибели героев надо связать.

Я приведу большой отрывок.

Он замечателен.

Вот этот кусок текста, он говорит о доблести, то есть истинный конец предчувствуется и с неизбежностью наступает в предсказании.

Вот поэтому мы понимаем, что отсутствие конца в «Илиаде» как бы мнимое.

Все слушающие певца знают миф. Вся аудитория как бы едина по своему знанию мифологии. Предупреждения, которое сделал конь, достаточно. Он напоминает о том, что все знают. Он будет спутником человека, идущего на смерть.

Ахиллес как бы сам приготовляется к смерти. Он стремительно встает, выбирает овцу; сам колет дрова, делает все, что нужно для жертвоприношения и для последней еды. Он запрягает коней.

Люди оплакивают Ахиллеса.

Гекуба оплакивает Гектора.

Андромаха оплакивает мужа и свою будущую судьбу.

Конец «Илиады» говорит о гибели Гектора. Отец убитого не упрашивает богов.

Гнев Ахиллеса исчерпан. Идет погребение, тщательно ритуально соблюденное, и на этом кончается поэма, первое слово которой – Гнев.

Значит, нельзя сказать, что «Илиада» не имеет конца. Не описана только гибель победителей.

Нужно различать две вещи.

Конец для героя.

И конец для поэмы.

Поговорим о близком, о всем нам известном – о «Евгении Онегине». В самом конце поэмы Пушкин говорит о том, что конца не будет. Он даже как будто радуется отсутствию конца.

И странно, что его высказывание повторил в предисловии к «Войне и миру» Толстой, Лев Николаевич говорил, что традиционная развязка отнимает смысл у процесса завязки. Он жалел, что произведения кончаются смертью, но указывал нам, что смерть одного героя переносит интерес на других героев.

Напомним, что для исполнителей наших былин ясно – герои умерли. Смерть Ахиллеса не препятствие тому, что после «Илиады» появилась «Одиссея».

То, что это написано было одним человеком, кажется, проверено даже машинами.

Правда, мыслящие машины малопригодны для вычислений свойств художественных произведений, потому что они мыслят именно так, чтобы не ошибаться.

Десять лет писал Пушкин «Евгения Онегина». Исчезло его поколение, его смыли в Сибирь, исчезло эхо.

Пушкин остался один, как Арион, спасенный дельфином.

Он допевал свою песню, которой суждено было звучать без конца. Он допевал ее на одинокой скале и сам сушил пропитанные водой одежды.

Толстой говорил, что развязки старых романов (они кончались обыкновенно браком) неправильны. Потому что брак – это только завязка, а никак не разрешение какого-то конфликта.

Когда-то Аристотель сказал, и я начал этот разговор его словами, что целое – это то, что имеет начало, середину и конец. Но поэзия не знает концов. Судьба Ахиллеса известный миф. Он известен даже коням Ахиллеса. Но она не представлена в действии, она предсказана, но не осуществлена. И путь Одиссея в «Одиссее» не кончился. И можно только повторить, что смерть героя – это перенос интереса на другого героя.

Пушкин любил свою повесть, свою поэму «Бахчисарайский фонтан».

Фонтан, который не пересох и сейчас, «фонтан слез». Капли воды с одного острия падают на другое острие, испаряются.

Грустный фонтан.

Пушкин кончает «Евгения Онегина» так:

Многие люди говорили и писали: как же так, нет конца. Онегин оставался живым. Жива оставалась Татьяна. Но поэт смог только отодвинуть жизнь. Все оказывалось не развязками, а перипетией. Его Онегин не имел права жить в Петербурге и в каком-нибудь другом месте. Разве только в Сибири. Татьяна сказала, и убедительно сказала, сказала как будто беззащитно:

Здесь ему «вреден север» (В. Ш.).

Но не могу я так быстро расстаться с темой, над которой так много думал.

Когда-то, когда мы были молоды, шла очень недолго опера «Победа над солнцем». Опера была написана Маяковским и Хлебниковым, роль ведущего исполнял Крученых, ныне тоже мертвый. В начале представления двое силачей раздвигали занавес и говорили: «Все хорошо, что хорошо начинается». – «Кончается», – поправлял кто-то их из зала. И голос со сцены говорил: «Конца не будет».

Русская литература, великая русская литература не имеет концов.

Пушкина уговаривали докончить «Евгения Онегина».

Но Пушкин знал, произведение не имеет конца. Он приветствовал людей, которые отодвигают от себя бокал недопитым. Он восхвалял себя как человека, который вдруг сумел расстаться с жизнью, «как я с Онегиным моим». Это оказалось пророчеством. Пушкину предсказан был конец. Он не дописал своей жизни и не мог дописать о построении ненапечатанных глав, глав, которые были зашифрованы, где говорится о декабристах, названных по именам. В их среде находится Евгений Онегин.

Пушкин сделал рисунок.

Вот этот рисунок. Он вместе с Онегиным стоит, облокотившись о тяжелые граниты Невской набережной, на фоне Петропавловской крепости. Место, где были повешены декабристы.

Евгений Онегин должен был погибнуть с людьми своего времени. К этому ведут упоминания о людях, с которыми начата прочитанная поэма, или роман в стихах. Их нет. Они окончены и не окончены, потому что работа их не окончена. О них писал Пушкин, начиная «Бахчисарайский фонтан» – фонтан слез – эпиграфом:

Евгений Онегин продолжал существовать, как бы изменяясь, в цитате. Цитата стала словами самого поэта:

Но эта цитата была дана как бы для отвода глаз.

Истинная гибель Онегина перебила бы историю Татьяны. Она была невыразима, несоизмерима с неудачей любви, слишком поздно осознанной.

«Евгений Онегин» не окончен. Поэма, которую начинал Пушкин, была окончена.

Вы скажете, возможно: как так?

Возможно, даже скажете: какая поэма?

Отвечу: заданная поэма.

Ведь это было уже предсказано; предсказано при появлении: «Вот поэма, которая, вероятно, не будет окончена».

Великая русская литература умеет не создавать концы.

Анна Каренина, счастливая, почувствовавшая дома счастье, обеспокоенная, но еще счастливая, ехала в бурю в поезде из Москвы в Питер. Буря описана могуче; так не описывал ее никто в прозе. Анна Каренина читает английский роман про какого-то английского баронета, который достигает в конце романа своего английского «баронетского» счастья, счастливой жизни в своей усадьбе.

Но концы романов великих английских писателей – ложные концы.

Счастливых концов литература, большая литература не знает.

Когда-то молодой Чехов дал в юмористическом журнале перечисление того, о чем нельзя писать. Там были слуги, верные слуги, которые преданы господам. Там было много счастливых концов.

Но сам Чехов не давал счастливых концов. «Вишневый сад» кончается тем, что все уехали из дома, кругом которого рубят вишневые деревья. А слуга остался. И он говорит, что человека забыли. Это – тот самый человек, тот верный, счастливый слуга, который должен быть в романе англичанина.

Счастливые концы будут у другого человечества – у счастливого человечества, которое сумеет жить без войны, которое создаст другую любовь, о которой мечтал Маяковский, которую отвергал Блок.

Блок писал: «О, разве, разве клясться надо в старинной верности навек?»

А перед этим он писал: «Да, есть печальная услада в том, что любовь пройдет, как снег».

Приходит весна. Птицы, те, которые не улетают, чувствуют солнце. Иначе чирикают. Иначе сидят на ветках. Прилетят другие птицы, которые умеют улетать от зимы, но верно возвращаются на старые гнезда.

Поэты редко умирают стариками. А если они доживают до глубокой старости, то они оказываются министрами маленьких государств и создателями старой драмы, основанной на переделке кукольной драмы. Я говорю о «Фаусте» и о Гёте.

Не надо бояться ни смерти, ни жизни. Надо дописывать книги, в которых не умеешь описать предсказания будущего.

Но будущее существует.

Змеи вырастают из своей старой шкуры, потому что шкуры не умеют расти. Старый чехол змеи сбрасывается, он зовется выползнем. Это слово сказал Даль Пушкину. Пушкин смеялся.

Когда-нибудь старая литература станет выползнем прекрасным, как прекрасно старое искусство.

Искусство в множественности своих попыток, в долгих поисках путей протаптывает тропы, по которым когда-нибудь пройдет все человечество.

Заблуждения искусства – это энергия поиска. Это не танец и не шаманское заклинание, при котором шаман танцует, обвесив себя тяжелыми железными колоколами.

Искусство в бесконечных поисках свершения знает одно – не как кончить, а как увидеть.

Что такое счастливый конец?

Чехов писал, что тот, кто создаст новый конец для драмы без смерти или отъезда, тот будет величайшим человеком.

Чехов советовал, написавши рассказ и не прочитывая его, оторвать первые страницы, страницы завязки, но он умел еще и не давать завязок; Чехов умел заставить людей смотреть на вещи, которые его очищают без обмана.

Счастливый конец утверждает: жизнь не нуждается ни в переосмысливании, ни в переделывании.

– Я начал эту главу со слов Аристотеля.

– Так вот.

Значит ли это, что мы живем в нецелом мире?