Онлайн чтение книги Этторе Фьерамоска, или турнир в Барлетте
ГЛАВА Х

Читатель, без сомнения, угадал, что призрак был не кто иной, как командир отряда Боскерино.

Ему остается только узнать, откуда взялась банда мародеров, расстроившая затею дона Микеле.

Дело обстояло следующим образом. У дона Литтерио была молодая и красивая служанка, внушавшая людям сомнения в его супружеской верности. Эта девушка, не будучи глухой к вздохам своего пятидесятилетнего хозяина, не была бесчувственна и к молодому конюху, служившему в доме. По этой-то цепочке любовных отношений тайна подесты, собиравшегося ночью отправиться за кладом, дошла и до конюха.

У того были друзья в банде Пьетраччо (так звали атамана бандитов), и он договорился с ними о том, чтобы сокровище, если оно будет найдено, хотя бы частью своей наполнило его собственный кошелек, вместо того, чтобы полностью отправиться в кошелек хозяина. Теперь, прежде чем мы вернемся к дону Микеле, необходимо, чтобы читатель представил себе место, где произошли события, о которых мы будем говорить. Перед мостом, ведущим к островку святой Урсулы, возвышалась массивная квадратная башня, подобная той, которую видишь на Ламенатском мосту, когда едешь из Рима в Сабину. Вход в нее преграждали тяжелые ворота, решетка, опускавшаяся в случае надобности, и подъемный мост. Винтовая лестница вела в два верхних этажа, где жили солдаты и комендант, а на самом верху была площадка, окруженная зубцами стены, из-за которых выглядывали дула двух фальконетов.

Настоятельница монастыря, облеченная синьориальными правами, содержала отряд стражи из восьмидесяти пехотинцев, вооруженных пиками и аркебузами. Предводителем их был некто Мартин Шварценбах, немец, наемный солдат, который находил куда более удобным почесывать брюхо, сидя в башне, где хорошо платили и еще лучше кормили, нежели рисковать жизнью на полях сражений, где, он знал по опыту, такие приятные занятия, как грабеж и насилие, могли быть в любую минуту прерваны пулей или алебардой. У него было три жизненных правила: держаться подальше от потасовок, брать, что плохо лежит, и пить столько апулийского вина, сколько мог вместить его желудок, не уступавший хорошей бочке. Все это можно было прочесть по его физиономии: по глазам, столь же жадным, сколь и трусливым, по пунцовому румянцу, который, не затрагивая прочих частей лица, сосредоточился на щеках и на носу. У него была редкая козлиная бородка, лиловые губы и сложение, которое могло бы легко приспособиться ко всем тяготам военной службы, если бы кутежи не сделали его тело в сорок лет таким дряблым и вялым, каким оно могло бы стать в семьдесят.

Вся служба Шварценбаха сводилась к тому, чтобы запирать на ночь ворота. Войска, сражавшиеся в окрестностях, не имели враждебных намерений в отношении монастыря, поэтому их незачем было остерегаться. Банды мародеров, рыскавшие по стране, не посмели бы напасть на отряд из восьмидесяти человек, пребывавший надежной защитой толстых стен башни и двух фальконетов. Но была еще одна причина, позволявшая Мартину Шварценбаху спать спокойно, хоть он и находился во враждебном окружении. Он договорился с настоятельницей, что будет охранять монастырь, но вовсе не считал себя обязанным защищать и охранять дукаты, флорины и прочее имущество обитателей окрестных деревень или проезжих, которых судьба заносила в эти края. Не имея возможности открыто охотиться за чужими кошельками он, выражаясь по-современному, запасся акциями в предприятиях Пьетраччо и поддерживал в свою очередь, когда дело того требовало: прятал деньги, укрывал краденое и даже брал заложников, если за них можно было ожидать большого выкупа. Все эти операции он проводил с такой осторожностью, что потерпевшие готовы были обвинить кого угодно, но не Мартина, стяжавшего себе лавры первого пьяницы в округе. К нему-то в руки и попал дон Микеле, который провел всю ночь, строя самые фантастические предположения, не догадываясь, где он находится. На рассвете он услышал три пушечных залпа, каждое утро раздававшихся в Барлеттской крепости. Дон Микеле напряг все силы и, карабкаясь по стене, добрался до небольшого отверстия, пропускавшего свет; однако оно так заросло плющом, что позволяло видеть лишь маленький кусочек моря. Повисев некоторое время на руках, дон Микеле увидел лодку, нагруженную овощами, и узнал в гребце монастырского садовника; тогда он понял, что находится в башне, защищавшей вход в монастырь святой Урсулы. Едва дон Микеле спустился на пол, как дверь темницы растворилась и два здоровенных бандита потащили его наверх, в комнату коменданта. Последний недавно проснулся и сидел на краю своей походной кровати перед столом, с которого еще не были убраны остатки вчерашнего пиршества. Решетка, которая шла вокруг всей стены, была увешана пиками, аркебузами, щитами и прочим вооружением. Комендант посмотрел на вошедшего дона Микеле, с видимым трудом подняв морщинистые тяжелые веки, прикрывавшие его глаза, и сказал, постукивая каблуком об пол:

— Да будет тебе известно, мессер, не знаю, как там тебя зовут, что тот, кто останавливается на ночь в моей гостинице, платит сто золотых флоринов в монетах по десять лир флорентийской чеканки или, если это ему удобнее, в монетах чеканки двора святого Марка. В противном случае веревка, камень на шее и морское купание избавляют его от необходимости платить по счету. Что тебе больше подходит?

— То, что подойдет мне, не подойдет тебе, — невозмутимо ответил дон Микеле. — Вчера вечером вы захватили нас двоих, но мы были в церкви не одни. Третьего вы не видели, зато он вас видел; он хорошо знает тебя, и в этот час в Барлетте уже известно о ваших разбоях. Боюсь, что морское купание вскорости предстоит тебе, а не мне, разве только ты сумеешь помешать трем-четырем сотням каталонцев или страдиотов разбить вдребезги ворота этой башни или уговоришь их повесить тебя на одном из зубцов, вместо того чтобы познакомиться с водой, которой, как я вижу, ты отведал бы впервые в жизни.

Эта мысль пришла дону Микеле при виде бочонка с вином, который немец держал у себя в изголовье вместо креста и изображений святых.

Дерзкий ответ рассердил коменданта; он надвинул на глаза берет и сказал:

— Если ты думаешь, что имеешь дело с мальчишкой, и собираешься запугать меня своим бахвальством, то, во-первых, знай, что я тебе не верю, а во-вторых, если даже сюда придут твои албанцы или еще какие дьяволы, то у меня есть причины не бояться ни их, ни моря, ни башенных зубцов… Ни один черт не помешает мне тебя повесить. Но я все-таки предпочитаю звон твоих флоринов карканью воронов, которые прилетят выклевать тебе глаза. Давай-ка перейдем к делу: вот принадлежности для письма; достань денег и отправлялся ко всем чертям, куда тебе вздумается.

Дон Микеле не торопился с ответом; он разглядывал коменданта с саркастической усмешкой, как человек, которому нечего бояться за себя и который лишь колеблется, принимать ли ему все дело в шутку или всерьез. Гнев коменданта уже готов был прорваться наружу, и, быть может, не только в словах, но тут дон Микеле заговорил:

— Слушай-ка, комендант, тебе нравятся флорины, но и вино тебе не противно; ты, наверное, добрый товарищ. А уж добрый солдат — он непременно таков: плут, обжора и безбожник. Так кой же черт тебя дернул строить из себя злодея? Слушай-ка, я хочу, чтобы мы стали друзьями. Правда, тебе следовало бы заплатить мне за ночь, которую я по твоей милости провел без сна; и если бы только не… ну, да ладно, все прощаю и даже хочу дать тебе заработать… — Тут он обернулся к двум молодцам, которые его привели и все еще держали за руки. — Слушайте, ребята, неужели вам нечего делать? Зачем вы висите у меня по бокам, как разбойники около Иисуса Христа? Ступай, ступай, мой красавец. — Он вывернулся из рук одного и шутливо шлепнул его по лицу; затем, освободившись таким же образом от другого, он добавил: — Ступай и ты тоже, все это ни к чему: я удержусь на ногах и сам. Подите-ка лучше понаблюдайте, не покажется ли кто на Барлеттской дороге. Мне надо сказать несколько слов их сиятельству. Вы же видите, у меня под рукой нет оружия и я не собираюсь проглотить его натощак. Черт возьми! Тут нужен бы был желудок покрепче моего!

Солдаты, не менее Мартина изумленные такой непринужденностью, смотрели на своего господина, стараясь понять, что он обо всем этом думает. Тот кивнул головой, и они вышли. Однако, оказавшись один на один с доном Микеле, комендант счел за благо подняться с места и стал так, чтобы в случае надобности меч оказался у него под рукой.

— Так вот, комендант! Ты требовал у меня сто флоринов выкупа. Я никогда не думал, что стою так мало, и, чтобы научить тебя ценить по достоинству таких людей, как я, дам тебе двести! — Немец вытаращил глаза, у него потекли слюнки. — Да, двести! Но и это пустяки. Если бы я увидел по твоему лицу, что ты можешь служить верой и правдой… я бы тебе такую жизнь устроил, что ты диву бы дался! Но это не выйдет: тут нужно проворство, умение и поговорить и помолчать, когда надо — словом, тут нужна не такая кислая физиономия и не такие тусклые глаза, похожие на похлебку с постным маслом.

При виде такой самоуверенности Мартину показалось, что он спит и видит сон; в мозгу его зароились тысячи всевозможных предположений. Он подумал, что, чего доброго, в его руки попал какой-нибудь переодетый принц или другая не менее важная особа. Но, не будучи твердо уверен, что это так, и не желая терпеть неуважение в своих собственных владениях, он отвечал:

— Но, ради самого Господа Бога или дьявола, который занес вас сюда, кто вы такой? Чего вам нужно? Говорите, а то мне это уже надоело, и не желаю я быть ничьим шутом!

— Потише, потише, поосторожней, а то я больше ничего не скажу — вам же будет хуже. Итак, знайте… Вошедший солдат перебил дона Микеле, сказав:

— Комендант! На Барлеттской дороге видна пыль: кажется, это всадники. Так говорит Сандро, а он видит лучше всех.

Немец вздрогнул и взглянул на своего пленника, который сказал с лукавой усмешкой:

— Ведь я вам говорил. Но вы не бойтесь. Будьте благоразумны, и все кончится хорошо. Ступай, — сказал он, обращаясь к солдату, — и, если будет что-нибудь новое, придешь сообщить. Итак, как я уже говорил вам, знайте: в монастыре есть одна особа, которую держат здесь те, кого нет надобности называть; она предпочла бы жить в свете и наслаждаться его удовольствиями, нежели постоянно бродить среди крестов и свечей. Но тут надо сработать чисто. Если как-нибудь ночью за ней придет лодка с пятью-шестью молодцами и комендант услышит, что залает собака или тоненький голосок запищит: «Пощадите!» (вы же знаете, эти женщины начинают кричать за два часа до того, как их тронешь) — пусть он не беспокоится, пусть считает, что это ему приснилось, повернется на другой бок и продолжает храпеть. После этой небольшой услуги на него, как будто с неба, свалятся пятьсот новых цехинов чеканки двора святого Марка или, если хотите, с лилиями; а потом, может быть, для него найдется и должность получше, чем у этих ханжей. Бедный Мартин, среди многочисленных пороков которого было одно хорошее качество — верность тем, кто ему платил, теперь, когда ему было сделано такое предложение, почувствовал, что готов потерять и это свое достоинство. Но закон, по которому в мире нет ничего совершенно прекрасного, как и ничего совершенно дурного, спас его от полного поражения, и он ответил, желая показаться оскорбленным, хотя его слова звучали скорее жалобно, чем гневно:

— Мартин Шварценбах служил Милану, Венеции и императору во время их походов и никогда никого не предавал. Настоятельница монастыря святой Урсулы уплатила ему по декабрь 1503 года. Если ваша милость или кто-нибудь… ну, не знаю… какой-нибудь синьор… может быть, набирает людей для какого-нибудь итальянского принца и хочет нанять меня — ну что ж, обсудим это, я вам покажу своих людей — пятьдесят пик и тридцать карабинов, все в возрасте от двадцати до сорока, а уж что касается снаряжения, то вы сами увидите, есть ли хоть одна пряжка, где бы не хватило застежек. Если договоримся, то пожалуйста; первого января 1504 года мы можем напасть на монастырь и вынести оттуда всех, до стряпухи. Но до того дня, пока у меня останется хоть один заряд пороха и хоть один кинжал, здешние монахини и даже послушницы будут в полной безопасности.

— Значит, синьор Мартин, вы думаете, что я не знаю, в чем заключается долг человека в вашем положении? Думаете, что у меня хватило бы духу предложить вам такое разбойничье дело? О, вы меня не знаете. Особа, о которой идет речь, — не монахиня, не послушница и имеет столько же общего с монастырем, сколько тот бочонок, которым вы так дорожите. Благослови вас Господь! Сразу видно, что вы порядочный человек и понимаете: если можно идти потихоньку, безумец тот, кто бежит; если можно спать под крышей с кружкой доброго греческого вина, дурак тот, кто спит на улице, да еще с несогретым желудком; и тот, кто может заработать пятьсот флоринов, не утруждая себя, сохраняя при этом милость Божью и уважение людей, должен понимать, что такое счастье не валится прямо в рот, как фиговый цвет… Ну, а теперь, если хотите рассуждать здраво, то мы придем к согласию, и решайтесь поскорее, а то всадники не заставят себя долго ждать.

Добродетель Мартина, как добродетель большинства честных людей, была способна на сделки, и поэтому он отвечал:

— Если дело не касается монахинь, то разговор будет другой.

Пока дон Микеле раздумывал, следует ли ему сразу же открыть Мартину, кто та женщина, которую он собирается похитить, начавшаяся за дверью ссора между двумя солдатами и какой-то старухой помешала их беседе.

— Чтоб тебя дьявол задушил, проклятая горбунья! Тут находится тот, кому положено, а у коменданта хватает дел и без того, чтобы еще тебя выслушивать.

Так кричал один из солдат, стараясь преградить вход маленькой горбатой старушонке с мутными глазами и ярко-красными веками. Она уж протиснулась в комнату, но солдат еще удерживал ее за то место, где шея переходит в туловище, и при этом так оттянул ее кожу, что рот старухи перекосился на целых три пальца. Но старуха с такой силой впилась своими стальными ногтями в державшую ее руку, что солдат невольно ее выпустил. Отскочив, как отпущенная пружина, она уцепилась за дона Микеле, что спасло ее, беднягу, от кулака, устремившегося ей вслед.

— Получай, чертов сын! — сказала она солдату, который сосал свою окровавленную, расцарапанную руку и глядел на старуху, как дворняга смотрит на кошку, погладившую ей морду. — Получай! А если захочешь попробовать снова — получишь еще больше!

— А ты, мерзкая колдунья, теперь уж не появляйся, когда я в карауле… «Сандро миленький, Господь тебя благослови» (он произносил эти слова, втягивая нижнюю губу, чтобы передразнить голос старухи), позволь мне войти в монастырь… только на минуточку, я скажу словечко той синьоре, чтобы она дала мне немножко корпии для Сканапрете, который ранен, и немножко порошка для Пачокко, у которого лихорадка…» Чтоб тебя холера взяла (тут его голос зазвучал естественно), тебя и того, кто тебя посылает! Только попробуй прийти еще раз — не обрадуешься. Пусть у меня вырвут язык из глотки, как Валентино, да пошлет ему Бог счастья, приказал сделать с твоим разбойником-господином, если я не прочту тебе такую молитву, что тебе небо с овчинку покажется, проклятая ведьма.

У старухи нашлось бы что ответить, последнее слово осталось бы за ней, и она не нарушила бы основного закона женского кодекса, но она торопилась сообщить важные вещи и поэтому повернулась к Сандро спиной с таким издевательским видом, что его скорее можно вообразить, нежели описать.

— Если вы сами не возьметесь за дело, — обратилась она к коменданту, — то заварится большая каша; сегодня ночью там наверху, в чаще, что творилось! — Ад кромешный. Молодцы вернулись за час до рассвета. Они привели этого несчастного, которого вы взяли вчера вечером… Пресвятая Богородица! Бледный весь, что покойник. Но недолго пришлось ему дрожать от страха. Пьетраччо зарезал его, как молочного козленка.

— Как? — в один голос вскричали Мартин и дон Микеле. — Убили подесту? Почему? Где? Когда?

— Откуда мне знать? Пресвятая дева! Пьетраччо хотел ему объяснить, что он должен заплатить не знаю уж сколько дукатов выкупа. Но, поди-ка, поговори с глухонемым! Тот стоял ни жив ни мертв, уставился в одну точку, глаза стеклянные. Тогда хозяин написал ему, что требуется, на листочке, чтобы он прочел. Еще хуже. Ни дать ни взять статуя святого Рокко в часовне Бельфиоре. Пьетраччо дал ему три-четыре оплеухи, да еще какие! А он хоть бы что. Тут под конец на Пьетраччо нашло… а вы знаете, когда уж на него находит!.. С размаху всадил ему нож под ложечку и повел вниз да вниз, так все брюхо и распорол. (Уж как дойдет до ножа, то тут приходится помалкивать: старым людям и смотреть-то совестно!)

Словом, что вы хотите? Мальчишка! Сколько раз я говорила его матери: Гита, парень слишком много воли дает рукам… да разве его образумишь?..

Эти новости и то, как они были рассказаны, до такой степени, хотя и по разным причинам, потрясли обоих слушателей, что они не нашли слов для ответа.

Старуха продолжала:

— Словом, сейчас я пойду, ведь я со вчерашнего дня на ногах. Только мы прилегли на часок, как бежит Золотой Орешек: вставайте, вставайте скорее, стражники… Что делать? Встаем! Они уже под Малагроттой и рыщут по следу; мы без оглядки кинулись в горы. Теперь наши все спрятались в Фоконьянской пещере.

без кусочка хлеба, без глотка воды, а там, в зарослях, наверное сотни две стражников и солдат. Дай Бог, чтоб никому из людей не досталось на орехи еще до праздника. Словом, живей, постарайтесь помочь делу, они, наверное, уже нашли убитого подесту… Пресвятая дева! Вот беда-то! И еще Гита сказала: «Не забудьте, что им там жевать нечего; живее пошлите им чего-нибудь!»

Она увидела на столе остатки ужина и, не спрашивая разрешения, поспешно ссыпала в свой передник ломти черствого хлеба, куски мяса, фрукты; перелила оставшееся вино в тыкву, висевшую у нее через плечо, и допила-то, что не поместилось: потом утерла рукой рот и вышла, оттолкнув Сандро, стоявшего у нее на пути, и не удостоив остальных ни единым словом.

На Мартина навалилось сразу столько забот, что голова его была не в силах справиться с ними. Запустив одну руку в бороду, а другую заложив за спину, он зашагал по комнате, покачивая головой и отдуваясь. Внезапное движение войск со стороны Барлетты убедило его в том, что следует доверять дону Микеле, который с такой уверенностью это предсказал, и внушало мысль, что он действительно важная особа.

Прежде всего Мартин решил поладить с доном Микеле, чтобы тот не выдал его, когда сюда явятся стражники, преследовавшие убийц подесты. И, отбросив свою спесь, чуть ли не отдавая себя ему на милость, Мартин сказал дону Микеле, что принимает его сторону и обещает ему помочь.

Едва они заключили это соглашение, как послышался топот множества лошадей, приближавшихся со стороны моста. Ясный и сильный как труба голос прокричал несколько раз: «Комендант! Шварценбах!»

Комендант спустился вниз и увидел, что его ожидают Фьерамоска и Фанфулла из Лоди во главе множества всадников.

Читатель, вероятно, помнит, что видел имя второго в числе итальянских воинов, избранных для турнира.

Среди воинов Италии не было более отчаянного человека. По всякому пустяковому поводу, а еще чаще без всякого повода, он рисковал своей жизнью. Фанфулла ни о чем не задумывался и интересовался только развлечениями да воинским ремеслом. Он был ловок, как леопард, тело его, словно состоявшее из одних мускулов, было стройно и изящно; казалось, сама природа, зная, что в этом теле будет обитать безумно смелая душа, постаралась приспособить его к самым опасным испытаниям. Сын воина, состоявшего на службе у Джироламо Риарио, Фанфулла с детства носил оружие и успел побывать на службе у всех итальянских республик, поскольку ему все время то из-за драки, то из-за непослушания, то из-за собственного непостоянства приходилось отправляться на поиски новых хозяев. Последними его хозяевами были флорентийцы, и бежал он от них при следующих обстоятельствах.

Во время осады Пизы флорентийцы однажды предприняли штурм, который, несомненно, закончился бы взятием, города, если бы Паоло Вителли, флорентийский полководец, не скомандовал отбой и не удержал, чуть ли не силой оружия, солдат, горевших желанием развить свой первый успех. Поведение Вителли, которого Флоренция обвинила в предательстве, впоследствии, как известно, стало причиной его гибели. Фанфулла, как всегда бывший во главе передовых, взобрался по лестнице и уцепился за один из зубцов крепостной стены. Размахивая мечом, он расчистил себе путь и вскарабкался на стену, продолжая рассыпать страшные удары во все стороны и тем самым расчищая место для остальных, которые не замедлили бы за ним последовать.

Тут затрубили отбой, и Фанфулла остался один. Он не мог примириться с тем, что ему приходится отступать; все же он спустился со стены, трясясь и рыча от бешенства, под градом пуль, камней и стрел, не причинивших ему ни малейшего вреда. Целый и невредимый, он как безумный помчался в лагерь, осыпая ругательствами всех, кто попадался ему на пути. В палатке полководца в это время находились флорентийские послы, державшие совет с Паоло Вителли. Разъяренный Фанфулла ворвался в палатку и, обозвав всех без разбору предателями, обрушил на них целый град палочных ударов — он где-то подобрал палку, — пустив в ход также ноги и кулаки. Потому ли, что он был очень силен, или потому, что те не ожидали ничего подобного, но он привел послов в такое замешательство, что они все вповалку очутились на земле, прежде чем поняли, кто их избивает.

После этой расправы Фанфулла, ни с кем, как вы понимаете, не прощаясь, вскочил на коня, и, когда начальники поднялись на ноги и приказали схватить его, он был уже за тридевять земель.

Покинув таким образом флорентийцев, Фанфулла поступил к Просперо Колонне и теперь вместе с его отрядом находился в Барлетте.

Боскерино, стремясь отвлечь от себя подозрения, сообщил начальнику барлеттской городской стражи о том, что подеста захвачен мародерами. Тот всполошился и вместе со своими людьми поскакал в горы. Фьерамоска и Фанфулла, в сопровождении нескольких всадников, последовали за ним. Стражников они послали вперед, а сами остались сторожить выход из Долины, где находилась церковь.

Стражники передали мм двух пленников, которых им с величайшим трудом удалось захватить, и Фьерамоска с Фанфуллой повезли их в башню, комендантом которой был Мартин Шварценбах.

Когда Шварценбах спустился к воротам, злополучные пленники, окруженные солдатами, ожидали, когда откроются двери темницы. Один из них был Пьетраччо, атаман банды, свирепый, похожий на дикаря парень, с лохматыми рыжими волосами, падавшими на глаза, и оголенными, еще запачканными кровью подесты руками, которые были связаны у него на груди веревкой, врезавшейся в тело. Он смотрел исподлобья растерянным взглядом, словно волк, попавший в капкан. Другая была женщина, высокая, прекрасно сложенная; но тяжелые испытания, преступная жизнь и отчаяние, которое внушало ей ее теперешнее положение, были причиной того, что она казалась старше своих лет. Ее ранили в голову, когда она защищалась, и она не могла идти сама — ее на руках притащили солдаты. Они положили ее на землю; из-за толчка боль от раны усилилась; женщина открыла глаза и издала протяжный стон; кровь, хлынувшая из раны на лбу, залила ей лицо и грудь. Дверь темницы, в которой раньше сидел дон Микеле, отворилась и пленников втолкнули туда, так и не развязав их.

Избавившись от раненой женщины и Пьетраччо, солдаты поскакали обратно в чащу, в надежде захватить остальных разбойников. Фанфулла поднялся в комнату коменданта, а Этторе тем временем направился в домик для приезжих. Молодые женщины, не ожидавшие Этторе в столь ранний час, были изумлены его появлением; после первых приветствий он объяснил, по каким причинам снова оказался в монастыре. Этторе рассказал о том, как преследовали разбойников, и о том, что вместе с атаманом захватили женщину. Эта женщина, защищавшая вход в пещеру, где засела шайка, успела ранить нескольких стражников, пока ударом по голове ее не сбили с ног.

Джиневра, растроганная несчастьями пленников, решила оказать им помощь. Она встала, взяла все необходимое из шкафа, в котором держала всякие порошки и мази, иногда, как мы видели, исцелявшие и разбойников, и попросила Фьерамоску сходить к коменданту за ключом от тюрьмы.

Поднимаясь по винтовой лестнице в комнату Мартина, Фьерамоска услышал какой-то топот и с удивлением подумал о том, что бы это могло значить. Толкнув притворенную дверь, он увидел посреди комнаты Фанфуллу, который, как тросточкой, играл огромным двуручным мечом. Он фехтовал, делал мулине, наносил уколы и удары с такой быстротой, что меч, как туманное облако, был едва различим в воздухе; если бы Фанфулле пришлось обороняться против целого войска, он действовал бы не иначе. Этторе хотел было войти, но остановился за порогом, чтобы ненароком не подвернуться под удар, и с улыбкой стал наблюдать за этим отчаянным поединком, который Фанфулла продолжал, не замечая, что на него смотрят. Удары, которые он наносил, к несчастью хозяина комнаты, не всегда рассекали пустоту. По оплошности или, умышленно, но один из них прекратил долгую службу бочонка, который теперь лежал на кровати, расколотый пополам, как орех; содержимое лилось из него струей и растекалось по полу.

— Поздно же в этом году сцеживается вино, — сказал Фьерамоска со смехом.

Фанфулла, оглянувшийся при звуке его голоса, бросил меч на землю и кинулся плашмя на кровать, хохоча и крича как безумный.

— Какого черта ты тут натворил, сумасшедший? Смотрите-ка: прошло всего полчаса, как мы приехали, а он причинил больше убытков, чем отряд каталонцев за целую неделю… А где же Мартин?

Фанфулла наконец успокоился и сказал:

— Он только что тут говорил, что с двуручным мечом умеют обращаться только швейцарцы и немцы. Я сказал ему, что он прав, и попросил поучить меня немножко. А как стал я пробовать свои силы, то и сделал невзначай (пусть меня повесят, если нарочно) зарубку на бочонке. Тут он рассердился как сумасшедший. Подумай, какой грубиян!.. Никакого снисхождения! Знает ведь, что мы, бедные итальянцы, не умеем держать в руках меч! Словом, мы наговорили друг другу грубостей, и он ушел, бормоча угрозы и ругательства. Что бы ты сделал на моем месте? Я не стал ссориться с таким фехтовальщиком, как он; я только послал ему вслед «черта» на ломбардский манер и сказал: «Если ты собираешься выйти на лужок перед башней, то я сделаю — зарубку на твоей немецкой башке и докажу, что зарубка на бочонке — это только промах».

— А он что сказал?

— Чтобы я убирался и что я ему осточертел. Закончив свой рассказ, Фанфулла снова стал со смехом кататься по постели, скидывая все, что на ней было.

Дело обстояло именно так, как он рассказывал. Комендант, не желая связываться с чертовым лодийцем, но раненый в самое сердце гибелью бочонка, поднялся, ругаясь по-немецки, на второй этаж, куда укрылся дон Микеле. Слушая из своего убежища рассказ Фанфуллы, комендант, постепенно повышая голос, стал осыпать лодийца бранью, на которую тот отвечал отборными ругательствами.

Фьерамоска, которому было не до шуток, вмешался в этот разговор: с большим трудом ему удалось примирить противников. Мартин спустился вниз, Фанфулла, смеясь, удалился, и Фьерамоска, которому тоже было трудно удержаться от смеха при виде немца, созерцающего обе половинки бочонка с выражением скупца, обнаружившего, что его сундук открыт и опустошен, сообщил коменданту о желании Джиневры посетить тюрьму и вежливо попросил открыть ее.

Тем временем комендант поднял обе половинки бочонка и, действуя тряпкой как губкой, стал собирать и выжимать в разные сосуды драгоценную влагу, уцелевшую после разгрома. Услышав о желании Джиневры, он пробурчал:

— Ну вот! Убийцы находят себе защитников, а на бедного человека, который занимается своим делом и никогда даже мухи не обидел, нападает сумасшедший и громит его дом.

— Синьор Мартин, дорогой мой, вы сто раз правы; но вы видите сами, что я здесь ни при чем.

— А я-то тут при чем? Звал я его, что ли, чтоб он пришел в мой дом повеселиться?

Фьерамоска настоятельно повторил свою просьбу.

— Ладно, ладно, приходите через полчаса, пойдете в тюрьму… И хоть бы вы все там передохли, — буркнул комендант сквозь зубы.

Но Фьерамоска был уже на середине лестницы и не слышал его.