ГЛАВА XVI

Онлайн чтение книги Этторе Фьерамоска, или турнир в Барлетте
ГЛАВА XVI

Чтобы одновременно вести рассказ о всех происшествиях, приключившихся в этот вечер с разными героями нашей истории, нам пришлось подолгу оставлять читателя в неизвестности относительно каждого из них. Хотя таков обычай многих рассказчиков, мы не думаем, что читателю это приятно, если, конечно, книга, находящаяся у него в руках, способна внушить желание узнать ее конец. Мы не будем просить у читателя прощения за то, что, последовали этому методу, который в нашем случае диктуется необходимостью; это было бы проявлением тщеславия, из-за которого над нами стали бы смеяться за спиной; а скромность, которая лишь у немногих является добродетелью, у большинства представляет собой не что иное, как расчет.

Как бы то ни было, нам придется ненадолго покинуть Фьерамоску, вернуться в крепость и отыскать Валентино, которого мы оставили в нижних комнатах, выходящих на море.

Первый из двух замыслов, ради которых Валентино приехал в испанский лагерь, провалился: несмотря на всю свою хитрость, ему не удалось настолько завоевать доверие Гонсало, чтобы тот пожелал заключить с ним союз или по крайней мере согласился поддержать его. Испанец, обязавшись сохранить тайну переговоров, отклонил все предложения, хотя и принял его самого с тем почетом, на который, как он считал, Валентино мог претендовать если не по своим достоинствам, то по своему званию. Те семь или восемь дней, в течение которых велись тайные переговоры, Валентино почти все время сидел, запершись в своих комнатах, чтобы не обнаруживать своего присутствия; если он изредка и выходил подышать воздухом, то делал это всегда ночью и в маске, как в том веке нередко поступали люди высокого положения, когда их действия были не слишком благовидны. Но, как мы уже говорили, к политическим интригам Валентино здесь примешивались еще и другие козни, направленные против женщины, которая посмела выказать ему презрение. Благодаря ловкости дона Микеле и согласно его заверениям, эти махинации сегодня вечером должны были успешно завершиться.

Иному человеку нелегко будет понять, как мог такой отъявленный злодей, как Валентино, пресыщенный всевозможными излишествами, столь высоко ценить обладание женщиной и столь усердно выслеживать ее. И в самом деле, было бы ошибочно думать, что желаниями Валентино управляла любовь, хотя бы в самом низменном смысле этого слова. Но Джиневра оказала сопротивление и при этом не скрыла своего презрения и отвращения; Валентино считал, что она счастливо живет с другим; ему казалось, что его победили и осмеяли, — а как же можно позволить кому-нибудь похвалиться, что он одержал верх над Чезаре Борджа?

Сколько ни встречал он прославленных красавиц всех он либо толкнул на путь преступлений, либо сделал несчастными. И среди них ведь были и добродетельные и порядочные, а иные, связанные узами крови с могущественными людьми, должны были чувствовать себя в безопасности. Мог ли он теперь вынести, чтобы какая-то незаметная и незначительная женщина так глумилась над ним — над ним, перед которым трепетала вся Италия?

Но в этот час Валентино был уже близок к свершению своей мести и шептал про себя: «Ты мне дорого заплатишь за все тяготы, которые я терплю в этой темнице».

В самом деле, пребывание в этих комнатах, похожих на тюремные камеры, должно было показаться ему, привыкшему к блеску римского двора, очень тяжким, если этому человеку вообще могли показаться тяжкими сотни испытаний, которые он терпел ради того, чтобы добиться своей цели. Однако нельзя сказать, чтобы ему уж совсем нечем было занять свое время. Не говоря уже о тех часах, которые он проводил с Гонсало, и тех, когда они с Микеле плели паутину своего заговора, Валентино ежедневно принимал гонцов из Романьи, привозивших ему от тех, кто остался ему верен, письма, бумаги, сообщения о делах; гонцы приезжали и уезжали ночью, во всем оправдывая утверждение Никколо Макиавелли, писавшего за некоторое время перед тем Флорентийской республике: «Из всех дворов на свете лучше всего хранят тайну при дворе герцога». И, не объясняя, почему это так происходит, он давал понять, что слишком болтливые языки замолкают в могиле.

Вся корреспонденция переправлялась на легких судах, которые, плавая вдоль берегов Романьи, укрывались в скалах у подножия Гаргано: по ночам оттуда к крепости отправлялись на лодках гонцы. Экипаж этих судов состоял из надежных людей, и из их-то числа дон Микеле отобрал подручных для своего предприятия.

В этот вечер, когда весь дворец огласился шумом и музыкой, Валентино сидел у себя за столом и, чтобы обмануть ожидание, просматривал при свете масляной лампы бумаги, которые ему за эти дни доставили гонцы. На нем был камзол, застегивающийся спереди на ряд маленьких пуговиц; грудь и рукава камзола, довольно узкие, были из черного атласа; поверх шли ленты из белого бархата, в четырех местах прикрепленные к рукавам кружками из того же материала. Расстегнутый ворот камзола открывал тончайшую стальную кольчугу, которую герцог постоянно носил под одеждой. Он часто одевался в этот костюм, и те, кто посещал галерею Боргезе в Риме, припомнят, что он изображен в нем и на портрете кисти Рафаэля. Несмотря на свое крепкое сложение, герцог временами жестоко страдал от золотухи, похожей на лишай, которая то скрывалась, тлея у него в крови, то высыпала на коже, в особенности на лице, и тогда смертельная бледность этого лица сменялась нервной краснотой и волдырями, из которых сочился гной. Омерзительное безобразие его в такие дни вызывало отвращение даже у людей, которые постоянно при нем находились. Никогда ни одна душа еще не облекалась в столь соответствующую ей форму. Из-за сидячей жизни, которую он вел в эти дни и которая столь противоречила его привычкам, а также из-за того, что стояла весна, золотуха высыпала с необыкновенной силой, более чем когда-либо обезобразив его черты и вызывая в нем необъяснимое и неутолимое бешенство, обычное последствие этого недуга.

Около десяти часов, когда в верхних залах начался бал, в дверь герцога слегка постучали, и в комнату вошел человек в темно-красных узких штанах, в плаще, доходящем до половины ляжек, с черным капюшоном, спадающим на глаза, с мечом, кинжалом и со свертком под мышкой. Валентино поднял голову; вошедший поклонился я, не произнося ни слова, положил на стол свой сверток. Герцог прикрыл сверток рукой и сказал посланцу:

— Сегодня ночью я отсюда уеду. Иди в самую дальнюю комнату, запрись там и, что бы ты ни услышал, не выходи, пока я не позову.

Человек вышел в дверь, находившуюся напротив той, в которую он вошел, и Чезаре Борджа, сняв с себя маленький кинжал, острый как бритва, перерезал алые шелковые шнурки, скреплявшие вместе с апостолическими печатями пергамент, на котором было написано письмо папы Александра. При этом из свертка на стол выкатился золотой шарик; увидев его, герцог вскочил на ноги, охваченный подозрением. Но затем, внимательно осмотрев печати и письмо, он успокоился и снова сел на место.

Нельзя сказать, что тревога Валентино была вызвана паническим страхом. Ведь в тот век существовало слишком много способов отравления. Случалось даже, что яд посылали в письме, дабы он немедленно оказал свое действие на адресата. Поэтому было вполне простительно, что вид предмета, столь неожиданно явившегося его взору, привел герцога в смятение, — ведь если существовал на свете человек, который прежде всего должен был ожидать самого худшего, то это был, конечно, он.

Письмо было написано шифром, ключ к которому имелся только у него самого и у папы; благодаря своему опыту Валентино без труда прочел его. Содержание письма было следующее.

Папа был запрошен исповедником христианнейшего короля, не заключит ли он с ним союз против католического короля, дабы изгнать последнего из Неаполитанского королевства. Одновременно посол предлагал объединить свои силы с силами церкви против Сиены и владений графа Джордано. Однако папа не счел за благо заключить эти соглашения, пока не узнает, чем кончились переговоры между Валентино и Гонсало.

Он получил от матери и от подруги кардинала Орсини денежную сумму и жемчужину поразительной красоты, похищенные во дворце на горе Джордано, когда этот дворец, после смерти герцога Гравина, Вителлоццо и Ливеротто да Фермо, был разграблен по приказанию папы.

Он желает, чтобы герцог держал людей наготове и мог бы после смерти упомянутого кардинала отправиться походом на Браччано, где собрались Орсини и их сторонники.

Чтобы покрыть издержки на выполнение этих планов, папа постановил отдать кардинальские шапки Джованни Кастеляру, архиепископу Трани, Франческо Ремолино, исповеднику короля Арагонского, Франческо Содерини ди Вольтерра, монсиньору Корнето, секретарю по грамотам, и другим богатым прелатам, в ожидании того времени, когда его сын возвратится в Рим и решит, что следует предпринять, чтобы завладеть их сокровищами.

В заключение папа сообщал, что его предупредили о грозящей ему в этом году серьезной опасности и посоветовали носить под одеждой для предохранения от нее золотой шарик с заключенной в нем великой святыней, подобный тому, который он теперь посылает герцогу для той же цели.

Хотя факты, указанные в этом чудовищном письме, увы, слишком соответствуют истине и заговор против кардинала ди Корнето, в частности, обратился против самого папы и стал, как известно, причиной его смерти, мы все-таки сомневались, должны ли мы раскрывать весь этот позор перед нашими читателями. Но если Бог в своих неисповедимых целях допустил, чтобы один из первых защитников величайших святынь так грубо злоупотребил ими, то, пожалуй, было бы вредно пытаться скрыть его неправедность, и мы заслужили бы упрек в пристрастии и в том, что стремимся к триумфу партии, а не к торжеству истины, которая не нуждается в поддержке двоедушия, чтобы устоять. Преступления папы Александра Борджа и других сановников церкви будут взвешены на неподкупных весах Божьего гнева, и человеку не дано предвидеть, каков будет суд. Но из праха этих первосвященников, так же как из могил мучеников, восстает истина, которая доказывает, что Христов крест поднялся и укрепился во славе своей не на золоте, не на мече, не на придворных кознях, но на евангельских добродетелях.

Нетрудно себе представить, что герцогу Романьи при чтении отцовского письма пришли в голову мысли, весьма отличные от наших. Поглядывая то на письмо, то на золотой шарик, который он вертел в пальцах, Валентино изобразил на лице улыбку, в которой одновременно отразились и презрение (ибо он не верил ни в Бога, ни в святых) и боязливое, подозрительное легковерие (потому что он верил в астрологию), — воистину, разуму человеческому необходимо верить в какое-то начало, находящееся за пределами материального мира. Если бы Валентине и не собирался отправляться в Романью нынешней ночью, письмо заставило бы его сделать это. Интрига, которая удовлетворяет честолюбие и одновременно набивает сундуки, — это не то, что пустая погоня за женщинами. Он подумал, что дон Микеле и его люди, вероятно, не заставят себя долго ждать, сунул за пазуху золотой шарик небрежным шестом человека, сказавшего себе: «Будь что будет!», — и стал укладывать бумаги и вещи, которые должен был захватить с собой.

Через несколько минут все было сделано. Он снова сел за стол; не зная, чем заняться, он вытащил из-за пазухи шарик и, рассматривая его со всех сторон и перекидывая его из одной руки в другую, стал раздумывать о содержимом этого шарика и о человеке, который его прислал. Постепенно, от мысли к мысли, он пришел к размышлениям о религии, главой которой был его отец, о догматах веры, которым он тоже верил когда-то, о своем блистательном положении, которое было результатом подчинения народов папской власти; и, усмехнувшись в душе над легковерием большинства, он подумал: «Я-то пока что наслаждаюсь жизнью назло всем». Но он услышал голос, тихонько звучавший под всем этим нагромождением гордыни, страстей и неверия, который говорил: «А что если это правда?»

Герцог, не желая внять ему и не умея заставить его замолчать, сердито вскочил, прошелся по комнате, попробовал рассеяться. Все было бесполезно. Слова «Что если это правда?» преследовали, опустошали его, отбивая у него, если можно так выразиться, вкус к почестям, к власти, ко всем благам, которыми он обладал. Он бросился на кровать, в бешенстве зарылся лицом в подушки, называя себя безумцем, наконец мало-помалу успокоился. Веки его отяжелели и закрылись, он заснул.

Но и во сне мысли его продолжали работать в том же направления. Ему снилось, что он находится в Риме, на улице, которая ведет от замка святого Ангела к собору святого Петра. Небо и земля взбудоражены, все непохоже на себя, всюду тьма и вопли. Он пытается бежать к собору, но не может, и тяжело дышит, задыхается. Ему кажется, что его держат; он оглядывается: все, кого он предал, убил, отравил, держат его за волосы, за руки, за ноги и кричат протяжно и отчаянно.

Потом, сам не зная как, он оказывается в соборе, в неописуемом хаосе, среди тьмы, плача, сотрясающихся стен, открывающихся могил, блуждающих призраков. Его жертвы продолжают рвать его на части и кричать: «Правосудия, Боже!» — и он думает: «Так вот он, Страшный суд, в который я не хотел верить!»

И он отчаянно вырывается, чтобы пройти вперед, искать убежища у папы, которого он видит в глубине; папа сидит на своем троне, освещенный слабым, тусклым светом. Но он не может сделать это: в него вцепился с одной стороны брат, герцог Гандия, — это распухший, омерзительный труп, разложившийся под водой, его раны открыты, из них сочится гной; с другой стороны — герцог Бизелли, и Асторре Манфреди, и женщины, и дети… Все они плачут, простирают руки к папе и кричат, требуют правосудия и мести. Папа облачен в черную ризу, на голове у него тиара. Толстое, дряблое, одряхлевшее лицо Александра VI желто, как у мертвеца. И в то время, как его фигура медленно приподнимается, словно он встает на ноги, взрыв адского хохота заглушает крики и плач. Этот хохот вырвался из груди дьявола, который сидит тут же рядом, на корточках, уткнув подбородок в колени; звучат слова его: «Христос, вера, папы — все ложь». И слова эти, как протяжный вой, разносятся под церковными сводами.

Этот вой еще звучал в ушах герцога, когда, очнувшись от сна, он открыл глаза и сел на кровати.

Несколько минут он пребывал в растерянности; сновидение еще подкрепило уверенность злодея в том, что он может совершать любые преступления, не боясь наказания на том свете.

Пока Валентино подбодрял себя этой мыслью (за несколько минут перед тем пробило одиннадцать часов), шум от разговоров множества людей, звуки музыки, веселые крики доносились до него сверху, заглушаемые толщиной сводов нижнего этажа крепости; но тот крик, который прервал беседу доньи Эльвиры и Фанфуллы, раздался гораздо ближе от него, почти за самой его дверью, выходившей на песчаный берег у фундамента замка. Герцог вышел, чтобы узнать, кто кричал, но увидел только пустую лодку, врезавшуюся носом в прибрежный песок.

Валентино поднял глаза, оглядел балкон и окна, но никого не увидел; он уже хотел возвратиться к себе, но сделал еще несколько шагов по направлению к лодке, вытянув шею, заглянул через борт и увидел на дне лежавшую ничком женщину, которая тихо стонала, закрыв лицо руками. После первого удивления он быстро решился: вошел в лодку, просунул одну руку женщине под мышки, другую под колени, поднял и унес ее, лишившуюся чувств, к себе, где уложил на кровать. Но каково же было его изумление, когда, поднеся лампу к лицу женщины, чтобы рассмотреть его, он узнал Джиневру! Это лицо слишком запечатлелось в его памяти, чтобы он мог не поверить своим глазам: но как угадать, по какой странной случайности она сама попалась ему в руки, по-видимому сумев расстроить козни дона Микеле?

Отныне, — сказал про себя Валентино, — я по крайней мере буду верить в существование дьявола. Никто иной, кроме друга-дьявола, не мог бы сослужить мне такую службу».

Он поставил лампу на маленький столик у изголовья постели и сам присел на край ее, наблюдая за лицом Джиневры, чтобы уловить ту минуту, когда она очнется; радость что он наконец насладится долгой мучительной местью, зажгла его глаза огнем, пробегавшим под его ресницами, как электрическая искра; пятна, уродовавшие его лицо, налились кровью, и запылали. Никогда еще человеческое лицо, соединив в себе физическое уродство с тем безобразием, которое налагают на его черты преступления, не являло зрелища более страшного. Джиневра, бледная, неподвижная, обессиленная, изможденная, на лице которой было запечатлено страдание, и Валентино, внешность которого мы описали, являли собой страшную картину. Долго они оба оставались недвижны. Можно сказать, что Джиневра была счастлива в ту минуту, ибо благодаря беспамятству она не сознавала, где находилась, и не видела того, кто отныне являлся ее полновластным господином. Но недолго длилось это счастье. По легкому движению своей жертвы Чезаре Борджа заметил, что сейчас она откроет глаза. Он был совершенно уверен, Что здесь сейчас никто не сможет помешать ему: праздник был в разгаре, и никто не услышал бы крика под этими сводами. И так как он чувствовал себя в полнейшей безопасности и у него еще оставалось время, он решил воспользоваться столь счастливым случаем и не спеша насладиться своей местью.

Наконец глубокий вздох вырвался из груди молодой женщины, всколыхнув покрывающую ее ткань. Она на мгновение открыла глаза и тотчас же смежила их снова. Второй раз и третий поднялись ее веки; затем она остановила взгляд на незнакомом и неподвижном лике, которое увидела над собой; но оно не пробуждало никаких мыслей в ее мозгу. Потом, не в силах более переносить это отвратительное зрелище, она медленно отвела глаза, так медленно, что в другом человеке она возбудила бы сострадание. Джиневра мало-помалу приходила в себя, и первая мысль, пронзившая ее, была мысль о Фьерамоске; она опять увидела его на балконе, у ног доньи Эльвиры.

— О Этторе! — прошептала она, едва выговаривая слова. — Значит, это правда, и ты изменил мне!

И она поднесла ладони ко лбу, потом к глазам опять застонала.

У Валентино, когда он услышал это имя, губы слегка искривились злобной усмешкой.

Только теперь Джиневра, вспомнив, что она должна находиться в своей лодке, приподнялась на локте, пробуя встать, и заметила, что лежит на мягкой постели, Она в испуге открыла глаза, увидела герцога, вскрикнула, но этот крик замер в ее груди: рука герцога схватила ее за горло и принудила снова упасть на подушки.

— Не кричи, Джиневра, — сказал Валентино, — не надрывайся напрасно. Мне очень приятно, что ты посетила меня, и я вознагражу тебя за все неудобства путешествия в такое позднее время… Но ты ведь не искала меня, не правда ли? Что поделаешь! Не всякий шар бьет в цель!

Бедная Джиневра слушала эти слова с трепетом. Она чувствовала, что силы оставляют ее. Она давно не видела герцога, не узнавала его и испытывала только отвращение при виде его лица, черты которого вызывали у нее лишь смутные воспоминания. Понимая, что она беззащитна, Джиневра прошептала:

— Синьор… Кто вы?.. Сжальтесь надо мной… Что вам нужно?.. Отпустите меня…

Герцог сказал:

— Помнишь ли, Джиневра, как несколько лет назад, в Риме, ты поступила с человеком, который любил тебя пуще очей своих и наградил бы тебя такими дарами и такими ласками, которых ты и вообразить себе не можешь? Помнишь ли, что ты обращалась с ним так грубо, как не обращаются даже с конюхом? Помнишь ли, как ты смеялась над его любовью, как презирала его дары, как встречала его с высокомерием, чрезмерным даже для королевы? Так знаешь ли ты, кто был этот человек? Это был я. А знаешь ли ты кто я? Я Чезаре Борджа.

Это имя свинцовой тяжестью упало на сердце Джиневры и задушило в нем всякую надежду. Она ничего не отвечала, она лишь, вся дрожа, смотрела на герцога, как смотрела бы на тигра, если бы попалась в его когти, — ей бы и голову не пришло пытаться растрогать его словами.

— Теперь, когда ты знаешь, кто я, — продолжал герцог, — подумай, можешь ли ты ожидать от меня сострадания. И все-таки ты можешь отклонить мщение, которое я должен и могу над тобой совершить. Но при одном условии, Джиневра: если ты образумишься. Давно пора, поверь мне.

Эти уже не столь жестокие слова пробудили в груди молодой женщины искру надежды. Сложив молитвенно руки, стараясь не выдать взглядом отвращения, которое он внушал ей, Джиневра стала молить герцога, как молят Бога, чтобы он не губил ее, и без того уж слишком жалкую и несчастную.

— Ранами Иисуса заклинаю вас, синьор, тем днем когда вы, столь могущественный на земле, предстанете с обнаженной душой перед Страшным судом… Быть может, когда-нибудь вам была дорога женщина… Что сказали бы вы, если бы она попала в чужие руки и тщетно просила о милосердии… Если бы ваша мать ваша сестра находились в моем положении и просили бы, молили бы напрасно… Разве вы не воззвали бы к небу о мщении, о мщении тому, кто оскорбил их?

Эти слова, связывавшие понятия о добродетели и чести с именами Ваноццы и Лукреции Борджа, рассмешили Валентино, который кое-что знал об этих дамах. То был жуткий смех, который еще усилил страх Джиневры. Но она все-таки продолжала умолять, хотя голос ее изменился от слез, и последние слова, заглушаемые рыданиями, были едва слышны:

— Я ничтожная женщина. Какая может быть выгода, какая честь для такого могущественного синьора, как вы, мстить мне? Кто знает, не наступит ли такая минута, когда воспоминание о милости, которую вы мне оказали, будет бальзамом для вашего сердца?

Невозможно описать тоску, тревогу, отчаяние несчастной Джиневры, попавшей в это ужасное положение. Невозможно описать ее слезы, мольбы и наконец неистовые крики и безумные проклятия, да и слишком душераздирающую картину мы бы представили нашим читателям.

Скажем только, что ее судьба была решена неотвратимо.

Тем временем дон Микеле, возвратившийся с пустыми руками, недовольный собой и страшащийся гнева своего господина, причалил к замку, увидел у дверей герцога лодки, принадлежавшие Джиневре и гонцу, и сразу насторожился. Он сошел на берег, подошел к дверям герцога и, услышав в его комнате шум, заподозрил, что там случилось что-нибудь ужасное. Он толкнул дверь — она оказалась запертой. Дон Микеле встревожился бы еще больше, если бы голос Чезаре Борджа, крикнувшего «Подожди!» — не убедил его, что его господину не грозит никакая опасность. Тогда он приложил ухо к дверной щели, недоумевая, по какой причине ему не открывают.

Через несколько минут глубокой тишины, нарушаемой лишь звуками и восклицаниями, долетавшими сверху, да ропотом волн, разбивавшихся о берег и сталкивавших лодки, дон Микеле, который весь превратился в слух, вдруг услышал голос герцога, сопровождаемый дьявольским смехом:

— Теперь пойди помолись богу и всем святым… Послышались его шаги, и дон Микеле едва успел отскочить от двери, когда герцог, повернув ключ, вышел из замка.

Дон Микеле стал было просить прощения, но Валентино перебил его:

— Расскажешь в другой раз. Теперь я знаю обо всем этом гораздо больше, чем ты.

Эти слова могли бы внушить дону Микеле мысль, что хозяин гневается на него, если бы он по звуку его голоса и выражению лица не догадался, что тут кроется какая-то тайна, к которой он, дон Микеле, не имеет никакого отношения.

Обратившись к людям, прибывшим с доном Микеле, Валентино сказал:

— Живее все в лодку, ждите меня у монастыря святой Урсулы. А ты, — обратился он к дону Микеле, — пойдешь со мной.

Гребцы взялись за весла и вскоре исчезли из виду. Дон Микеле вошел вслед за герцогом в его комнаты. Вскоре оба вышли оттуда, неся на руках Джиневру; они уложили ее в ту самую лодку, в которой ее нашел герцог. Дон Микеле заметил на ее одежде с левой стороны кровавые пятна.

Они позвали гонца, находившегося в другой комнате, все трое, не обменявшись ни единым словом, вошли в его лодку и вскоре, догнав лодку, которая отплыла прежде, перебрались в нее.

Герцог уселся на корме, дон Микеле встал перед ним. Хотя теперь он и знал, почему его господину безразличен провал их заговора, он все-таки хотел объяснить, как случилось, что ему пришлось возвратиться с пустыми руками. Он рассказал подробно обо всем, что с ними произошло, и о том, как упорно они защищались, хотя на них напало множество людей, которые отняли у них похищенную женщину.

— Однако одному из них пришлось плохо, — заключил он, указывая на Пьетраччо, которого, как мы видели ударили веслом по голове, после чего он упал, оглушенный на дно лодки и был захвачен в плен. Пьетраччо уже пришел в себя и сидел на расстоянии двух вытянутых рук от герцога: люди дона Микеле, считая его уже полумертвым и зная, что ему не уйти из их рук, не трогали его больше.

— Этот негодяй, — продолжал дон Микеле, — вскочил в нашу лодку как безумный, но тут Россе так дал ему по уху, что он упал. Я думал, что он умер, но вижу, что он уже приходит в себя.

В рассказе дона Микеле проскользнули слова, из которых Пьетраччо понял, что перед ним находится тот, кого он напрасно искал целый вечер. Валентино, заметивший, что раненый смотрит на него, злобно вытаращив глаза, заподозрил, что тот замышляет недоброе, и уже готов был приказать бросить его на съедение рыбам. Дон Микеле, который, как помнит читатель, слышал в темнице святой Урсулы последние слова матери разбойника и ее завет — отомстить Чезаре Борджа, теперь исподтишка наблюдал за своим пленником и тоже заметил, что он готов на какой-то отчаянный шаг. Наемный убийца герцога, служивший ему потому, что поддержка Чезаре Борджа обеспечивала большие выгоды, был бы в восторге, если бы, не открывая себя и оставаясь вне подозревай, мог заставить его расплатиться за давнее оскорбление. Читатель без труда поймет, каковы были чувства дона Микеле к его господину, если узнает, что женщина, умершая в подвале башни у него на глазах, была его собственная жена.

Когда в результате стычки с Фьерамоской и его товарищами Пьетраччо попал к нему в руки, дон Микеле наспех стал соображать и прикидывать, каким образом он мог бы использовать пленника для того, чтобы отомстить господину; но у него было слишком мало времени, чтобы выработать какой-нибудь окончательный план. Не придумав ничего определенного, он решил воспользоваться удобным случаем, если он представится, и теперь обстоятельства складывались, по-видимому, благоприятно для его намерений.

После слов дона Микеле наступила минута молчания, которой оказалось достаточно, чтобы Пьетраччо осуществил свой отчаянный замысел. Он вскочил с места и, миновав дона Микеле, который сделал вид. что пытается его удержать, бросился на Валентино, как разъяренный зверь, понадеявшись, что ему хватит ногтей и зубов, чтоб растерзать своего врага. Но герцог, который был настороже, приготовился встретить его, и дон Микеле едва успел подхватить Пьетраччо, который замертво упал к нему на руки, пронзенный маленьким кинжалом. Герцог носил этот кинжал за поясом и в эту минуту сумел воспользоваться им с непостижимой быстротой.

Все это произошло мгновенно, так что гребцы обернулись на шум только тогда, когда все было уже кончено. Застыв от удивления, они увидели, как Валентино вложил кинжал в ножны и толкнул ногой еще трепещущее тело, приказывая выбросить его в море.

— Безумец, злодей! — воскликнул дон Микеле, делая вид, что он взволнован опасностью, которая грозила его господину. — И все-таки никто не переубедит меня: он был не тот, за кого себя выдавал… Несколько дней тому назад я видел его в подвале монастырской башни вместе с матерью; оба они были захвачены стражей. Мать умерла от ран, которые получила, защищаясь, но, прежде чем испустить дух, отдала сыну ожерелье, рассказав при этом какую-то чепуху… ну да, я вспоминаю теперь… она сказала, что получила его от своего любовника в Пизе… Однако… Погоди, Россе, прежде чем выбросить его в море, я хочу посмотреть — может быть, оно еще у него на шее. Если это золото, то лучше, чтоб оно не попадало к рыбам.

Говоря это, он расстегнул кафтан убитого, нашел цепочку и, подняв ее, показал герцогу, который очень внимательно прислушивался к его словам.

Валентино не настолько владел собой, чтобы скрыть внезапное волнение, которое возбудил в нем вид этого ожерелья. На мгновение он задумался, и руки его, поддерживавшие драгоценный камень, свисавший с цепочки, бессильно упали на колени. Он снова сел на свое место и второй раз отрывисто повторил приказание выбросить труп. И когда, отвернувшись, он по всплеску воды и по брызгам, окатившим лодку, понял, что его приказание выполнено, он сжал цепочку в кулаке, швырнул ее далеко в море и, запахнувшись в плащ, склонил голову на руки и погрузился в глубокое молчание.

Дон Микеле, изображая почтение к мыслям, занимавшим его господина, отошел от него и уселся среди гребцов. Все молчали; во все время пути слышался только легкий плеск воды, стекавшей с весел. Наемный убийца герцога насладился такой местью, которая, быть может, никогда больше никому не удавалась в отношении Валентино: он разбудил в сердце герцога воспоминания, которые заставили его почувствовать нечто вроде угрызений совести — тех угрызений совести, которые, не принося никакого утешения, напоминают отчаяние грешников в аду. Для дона Микеле, который мог оценить муку герцога и насладиться ею, это было большим торжеством.

После всех описанных происшествий они продолжала свой путь и прибыли на ожидавший их корабль, который, распустив паруса, направился обратно в Романью. Но мы больше не будем следовать за этими злодеями.


Читать далее

Массимо д’Азельо. Этторе Фьерамоска, или Турнир в Барлетте
ПРЕДИСЛОВИЕ 12.04.13
ГЛАВА I 12.04.13
ГЛАВА II 12.04.13
ГЛАВА III 12.04.13
ГЛАВА IV 12.04.13
ГЛАВА V 12.04.13
ГЛАВА VI 12.04.13
ГЛАВА VII 12.04.13
ГЛАВА VIII 12.04.13
ГЛАВА IX 12.04.13
ГЛАВА Х 12.04.13
ГЛАВА XI 12.04.13
ГЛАВА XII 12.04.13
ГЛАВА XIII 12.04.13
ГЛАВА XIV 12.04.13
ГЛАВА XV 12.04.13
ГЛАВА XVI 12.04.13
ГЛАВА XVII 12.04.13
ГЛАВА XVIII 12.04.13
ГЛАВА XIX 12.04.13
ЗАКЛЮЧЕНИЕ 12.04.13
ПРИМЕЧАНИЯ 12.04.13
ГЛАВА XVI

Нецензурные выражения и дубли удаляются автоматически. Избегайте повторов, наш робот обожает их сжирать. Правила и причины удаления

закрыть