Онлайн чтение книги
Европейские поэты Возрождения
АНГЛИЯ
НАРОДНЫЕ БАЛЛАДЫ
РОЖДЕНИЕ РОБИН ГУДА
Он был пригожим молодцом,
Когда служить пошел
Пажом усердным в графский дом
За деньги и за стол.
Ему приглянулась хозяйская дочь,
Надежда и гордость отца,
И тайною клятвой они поклялись
Друг друга любить до конца.
Однажды летнею порой,
Когда раскрылся лист,
Шел у влюбленных разговор
Под соловьиный свист.
— О Вилли, тесен мой наряд,
Что прежде был широк,
И вянет-вянет нежный цвет
Моих румяных щек.
Когда узнает мой отец,
Что пояс тесен мне,
Меня запрет он, а тебя
Повесит на стене.
Ты завтра к окну моему приходи
Украдкой на склоне дня.
К тебе с карниза я спущусь,
А ты поймай меня!
Вот солнце встало и зашло,
И ждет он под окном
С той стороны, где свет луны
Не озаряет дом.
Открыла девушка окно,
Ступила на карниз
И с высоты на красный плащ
К нему слетела вниз.
Зеленая чаща приют им дала,
И, прежде чем кончилась ночь,
Прекрасного сына в лесу родила
Под звездами графская дочь.
В тумане утро занялось
Над зеленью дубрав,
Когда от тягостного сна
Очнулся старый граф.
Идет будить он верных слуг
В рассветной тишине.
— Где дочь моя и почему
Не поднялась ко мне?
Тревожно спал я в эту ночь
И видел сон такой:
Бедняжку дочь уносит прочь
Соленый вал морской.
В лесу густом, на дне морском
Или в степном краю
Должны вы мертвой иль живой
Найти мне дочь мою!
Искали они и ночи и дни,
Не зная покоя и сна,
И вот очутились в дремучем лесу,
Где сына качала она.
«Баюшки-баю, мой милый сынок,
В чаще зеленой усни.
Если бездомным ты будешь, сынок,
Мать и отца не вини!»
Ганс Зебальд Бехам (1500–1550). Пирующие крестьяне. Гравюра на дереве.
Спящего мальчика поднял старик
И ласково стал целовать.
— Я рад бы повесить отца твоего,
Но жаль твою бедную мать.
Из чащи домой я тебя принесу,
И пусть тебя люди зовут
По имени птицы, живущей в лесу,
Пусть так и зовут: Робин Гуд!
Иные поют о зеленой траве,
Другие — про белый лен.
А третьи поют про тебя, Робин Гуд,
Не ведая, где ты рожден.
Не в отчем дому, не в родном терему,
Не в горницах цветных,—
В лесу родился Робин Гуд
Под щебет птиц лесных.
РОБИН ГУД СПАСАЕТ ТРЕХ СТРЕЛКОВ
Двенадцать месяцев в году,
Не веришь — посчитай.
Но всех двенадцати милей
Веселый месяц май.
Шел Робин Гуд, шел в Ноттингэм,—
Весел люд, весел гусь, весел пес…
Стоит старуха на пути,
Вся сморщилась от слез.
— Что нового, старуха? — Сэр,
Злы новости у нас!
Сегодня трем младым стрелкам
Объявлен смертный час.
— Как видно, резали святых
Отцов и церкви жгли?
Прельщали дев? Иль с пьяных глаз
С чужой женой легли?
— Не резали они отцов
Святых, не жгли церквей,
Не крали девушек, и спать
Шел каждый со своей.
— За что, за что же злой шериф
Их на смерть осудил?
— С оленем встретились в лесу…
Лес королевским был.
— Однажды я в твоем дому
Поел, как сам король.
Не плачь, старуха! Дорога
Мне старая хлеб-соль.
Шел Робин Гуд, шел в Ноттингэм,—
Зелен клен, зелен дуб, зелен вяз…
Глядит: в мешках и в узелках
Паломник седовлас.
— Какие новости, старик?
— О сэр, грустнее нет:
Сегодня трех младых стрелков
Казнят во цвете лет.
— Старик, сымай-ка свой наряд,
А сам пойдешь в моем.
Вот сорок шиллингов в ладонь
Чеканным серебром.
— Ваш — мая месяца новей,
Сему же много зим…
О сэр! Нигде и никогда
Не смейтесь над седым!
— Коли не хочешь серебром,
Я золотом готов.
Вот золота тебе кошель,
Чтоб выпить за стрелков!
Надел он шляпу старика,—
Чуть-чуть пониже крыш.
— Хоть ты и выше головы,
А первая слетишь!
И стариков он плащ надел,—
Хвосты да лоскуты.
Видать, его владелец гнал
Советы суеты!
Влез в стариковы он штаны.
— Ну, дед, шутить здоров!
Клянусь душой, что не штаны
На мне, а тень штанов!
Влез в стариковы он чулки.
— Признайся, пилигрим,
Что деды-прадеды твои
В них шли в Иерусалим!
Два башмака надел: один —
Чуть жив, другой — дыряв.
«Одежда делает господ».
Готов. Неплох я — граф!
Марш, Робин Гуд! Марш в Ноттингэм!
Робин, гип! Робин, гэп! Робип, гоп!
Вдоль городской стены шериф
Прогуливает зоб.
— О, снизойдите, добрый сэр,
До просьбы уст моих!
Что мне дадите, добрый сэр,
Коль вздерну всех троих?
— Во-первых, три обновки дам
С удалого плеча,
Еще — тринадцать пенсов дам
И званье палача.
Робин, шерифа обежав,
Скок! и на камень — прыг!
— Записывайся в палачи!
Прешустрый ты старик!
— Я век свой не был палачом;
Мечта моих ночей:
Сто виселиц в моем саду —
И все для палачей!
Четыре у меня мешка:
В том солод, в том зерно
Ношу, в том — мясо, в том — муку,
И все пусты равно.
Но есть еще один мешок:
Гляди — горой раздут!
В нем рог лежит, и этот рог
Вручил мне Робин Гуд.
Труби, труби, Робинов друг,
Труби в Робинов рог!
Да так, чтоб очи вон из ям,
Чтоб скулы вон из щек!
Был рога первый зов как гром!
И — молнией к нему —
Сто Робин-Гудовых людей
Предстало на холму.
Был следующий зов — то рать
Сзывает Робин Гуд.
Со всех сторон, во весь опор
Мчит Робин-Гудов люд.
— Но кто же вы? — спросил шериф,
Чуть жив. — Отколь взялись?
— Они — мои, а я Робин,
А ты, шериф, молись!
На виселице злой шериф
Висит. Пенька крепка.
Под виселицей, на лужку,
Танцуют три стрелка.
КОРОЛЬ И ПАСТУХ
Послушайте повесть
Минувших времен
О доблестном принце
По имени Джон.
Судил он и правил
С дубового трона,
Не ведая правил,
Не зная закона.
Послушайте дальше.
Сосед его близкий
Был архиепископ
Кентерберийский.
Он жил-поживал,
Не нуждаясь ни в чем,
И первым в народе
Прослыл богачом.
Но вот за богатство
И громкую славу
Зовут его в Лондон
На суд и расправу.
Везут его ночью
К стене городской,
Ведут его к башне
Над Темзой-рекой.
* * *
— Здорово, здорово,
Смиренный аббат,
Получше меня
Ты живешь, говорят.
Ты нашей короне
Лукавый изменник.
Тебя мы лишаем
Поместий и денег!
Взмолился епископ:
— Великий король,
Одно только слово
Сказать мне позволь.
Всевышнему богу
И людям известно,
Что трачу я деньги
Добытые честно!
— Не ври понапрасну,
Плешивый аббат,
Для всякого ясно,
Что ты виноват,
И знай: навсегда
Твоя песенка спета,
Коль на три вопроса
Не дашь мне ответа.
Вопросы такие:
Когда я на троне
Сижу в золотой
Королевской короне,
А справа и слева
Стоит моя знать,—
Какая цена мне,
Ты должен сказать.
Потом разгадай-ка
Загадку другую:
Как скоро всю землю
Объехать могу я.
А в-третьих, сказать
Без запинки изволь:
Что думает
Твой милосердный король?
Тебе на раздумье
Даю две недели,
И столько же будет
Душа в твоем теле.
Подумай, епископ,
Четырнадцать дней,—
Авось на пятнадцатый
Станешь умней!
* * *
Вот едет епископ,
Рассудком нетверд.
Заехал он в Кембридж,
Потом в Оксенфорд.
Увы, ни один
Богослов и философ
Ему не решил
Королевских вопросов.
Проездил епископ
Одиннадцать дней
И встретил за мельницей
Стадо свиней.
Пастух поклонился
Учтиво и низко
И молвил: — Что слышно,
Хозяин-епископ?
— Печальные вести,
Пастух, у меня:
Гулять мне на свете
Осталось три дня.
Коль на три вопроса
Не дам я ответа,
Вовеки не видеть
Мне белого света!
— Милорд, не печалься.
Бывает и так,
Что умным в беде
Помогает дурак.
Давай-ка мне посох,
Кольцо и сутану.
И я за тебя
Перед троном предстану.
Ты — знатный епископ,
А я — свинопас,
Но в детстве, мне помнится,
Путали нас.
Прости мою дерзость,
Твое преподобье,
Но все говорят,
Что мое ты подобье!
— Мой верный пастух,
Я тебе отдаю
И посох, и рясу,
И митру мою.
Да будет с тобою
Премудрость господия.
Но только смотри
Отправляйся сегодня!
* * *
Вот прибыл пастух
В королевский дворец.
— Здорово, здорово,
Смиренный отец,
Тебя во дворце
Я давно поджидаю.
Садись — я загадки
Тебе загадаю.
А ну-ка послушай:
Когда я на троне
Сижу в золотой
Королевской короне,
А справа и слева
Стоит моя знать —
Какая цена мне,
Ты должен сказать!
Пастух королю
Отвечает с поклоном:
— Цены я не знаю
Коронам и тронам.
А сколько ты стоишь,
Спроси свою знать,
Которой случалось
Тебя продавать!
Король усмехнулся:
— Вот ловкий пройдоха
На первый вопрос
Ты ответил неплохо.
Теперь догадайся:
Как скоро верхом
Могу я всю землю
Объехать кругом.
— Чуть солнце взойдет,
Поезжай понемногу
И следом за солнцем
Скачи всю дорогу,
Пока не вернется
Оно в небеса,—
Объедешь ты в двадцать
Четыре часа!
Король засмеялся:
— Неужто так скоро?
С тобой согласиться
Я должен без спора.
Теперь напоследок
Ответить изволь:
Что думает
Твой милосердный король?
— Что ж, — молвил пастух,
Поглядев простовато,—
Ты думаешь, сударь,
Что видишь аббата…
Меж тем пред тобою
Стоит свинопас,
Который аббата
От гибели спас!
КОРОЛЕВА ЭЛИНОР
Королева Британии тяжко больна,
Дни и ночи ее сочтены.
И позвать исповедников просит она
Из родной, из французской страны.
Но пока из Парижа попов привезешь,
Королеве настанет конец…
И король посылает двенадцать вельмож
Лорда-маршала звать во дворец.
Он верхом прискакал к своему королю
И колени склонить поспешил.
— О король, я прощенья, прощенья молю,
Если в чем-нибудь я согрешил!
— Я клянусь тебе жизнью и троном своим:
Если ты виноват предо мной,
Из дворца моего ты уйдешь невредим
И прощенный вернешься домой.
Только плащ францисканца на панцирь надень.
Я оденусь и сам как монах.
Королеву Британии завтрашний день
Исповедовать будем в грехах!
Рано утром король и лорд-маршал тайком
В королевскую церковь пошли,
И кадили вдвоем, и читали псалом,
Зажигая лампад фитили.
А потом повели их в покои дворца,
Где больная лежала в бреду.
С двух сторон подступили к ней два чернеца,
Торопливо крестясь на ходу.
— Вы из Франции оба, святые отцы? —
Прошептала жена короля.
— Королева, — сказали в ответ чернецы,—
Мы сегодня сошли с корабля!
Если так, я покаюсь пред вами в грехах
И верну себе мир и покой!
— Кайся, кайся! — печально ответил монах.
— Кайся, кайся! — ответил другой.
— Я неверной женою была королю.
Это первый и тягостный грех.
Десять лет я любила и нынче люблю
Лорда-маршала больше, чем всех!
Но сегодня, о боже, покаюсь в грехах,
Ты пред смертью меня не покинь!..
— Кайся, кайся! — сурово ответил монах.
А другой отозвался: — Аминь!
— Зимним вечером ровно три года назад
В этот кубок из хрусталя
Я украдкой за ужином всыпала яд,
Чтобы всласть напоить короля.
Но сегодня, о боже, покаюсь в грехах,
Ты пред смертью меня не покинь!..
— Кайся, кайся! — угрюмо ответил монах.
А другой отозвался: — Аминь!
— Родила я в замужестве двух сыновей,
Старший принц и хорош и пригож,
Ни лицом, ни умом, ни отвагой своей
На урода отца не похож.
А другой мой малютка плешив, как отец,
Косоглаз, косолап, кривоног!..
— Замолчи! — закричал косоглазый чернец.
Видно, больше терпеть он не мог.
Отшвырнул он распятье, и, сбросивши с плеч
Францисканский суровый наряд,
Он предстал перед ней, опираясь на меч,
Весь в доспехах, от шеи до пят.
И другому аббату он тихо сказал:
— Будь, отец, благодарен судьбе!
Если б клятвой себя я вчера не связал,
Ты бы нынче висел на столбе!
ДЖОН СКЕЛТОН
* * *
Ох, сердце жалкое, вопи от муки,
Кровоточи от смертоносных ран!
Оплакивай свой рок, ломая руки.
Судьба враждебная, крутой тиран,
Тобою мне жестокий жребий дан
Терпеть в тоске и скорби нестерпимой
Молчанье перед нею, пред любимой.
Одна лишь есть, и лишь одна пребудет,
О ком душе моей кровоточить,—
Та, от кого и боль блаженна будет.
И все-таки дозволь, господь, смягчить
Недобрый рок и муки облегчить.
Мне дан судьбою жребий нестерпимый —
Молчанье перед нею, пред любимой.
К МАРДЖЕРИ УЭНТВОРТ
О Марджери, май, медуница,
О мой аромат майорана,
Девичества плащаница
Расшита шелками тумана.
И я не льстец, о нет,
Когда твержу смиренно:
Ты нежный первоцвет,
Ты чистая вербена.
О Марджери, май, медуница,
О мой аромат майорана,
Девичества плащаница
Расшита шелками тумана.
Тиха, кротка, умна,
Невинна, бог свидетель,
Вместила ты одна
Добро и добродетель.
О Марджери, май, медуница,
О мой аромат майорана,
Девичества плащаница
Расшита шелками тумана.
* * *
Ты мнишь: как сон, опасности минуют,
Желаний всех исполнится порыв.
Но берегись, судьба игру двойную
Ведет, в рукав крапленый козырь скрыв
Вот так под кожей кроется нарыв.
Безоблачна, помнил ты, жизнь твоя,
Но берегись, в траве шуршит змея.
* * *
Баю-баю, люли-люли,
Кто проспал, того надули.
«Моя милашка, мой майский цвет,
Позволь прилечь к тебе на грудь».
Она сказала: «Ложись, мой свет,
Лежи в тиши, поспеши уснуть».
Он сонный пустился в любовный путь.
Но взор в тумане и ум туманный,—
Не устерег он своей желанной.
Баю-баю, люли-люли,
Кто проспал, того надули.
И, ласками и сном пленен,
Среди утех, под сладкий смех,
Он позабыл, кто он, где он,
Он позабыл про смертный грех.
Он заплатил за свой успех,
Но не успел — он спал. И что же?
Она, как тать, сбежала с ложа.
Баю-баю, люли-люли,
Кто проспал, того надули.
Вода темна, бурлит река,
Нo ей не страшно ступить в поток.
Вброд перешла, нашла дружка,
И крепко обнял ее дружок,
И в ней, замерзшей, огонь разжег.
«А мой, — сказала, — храпит ненаглядный
В его голове туман непроглядный».
Баю-баю, люли-люли,
Кто проспал, того надули.
Пивной бочонок, ну где твоя страсть?
Который сон, засоня, глядишь?
Ты перепился, проспался всласть,
Глянь, лежебока, один лежишь!
Теперь поплачешь да покричишь.
Ты с ней опозорился, жалкий пьянчужка
Оставила с носом тебя подружка.
ТОМАС УАЙЕТ
* * *
Охотники, я знаю лань в лесах,
Ее выслеживаю много лет,
Но вожделений ловчего предмет
Мои усилья обращает в прах.
В погоне тягостной мой ум зачах,
Но лань бежит, а я за ней вослед
И задыхаюсь. Мне надежды нет,
И ветра мне не удержать в сетях.
Кто думает поймать ее, сперва
Да внемлет горькой жалобе моей.
Повязка шею обвивает ей,
Где вышиты алмазами слова:
«Не тронь меня, мне Цезарь — господин,
И укротит меня лишь он один».
* * *
Нет мира мне, хоть кончена война.
Страшусь, надеюсь. Я огонь и лед.
Над ветром я, но не по мне полет,
И мой — весь мир, хотя пуста казна.
Моя темница страшная прочна,
В ней нет замков, но затруднен уход —
Ни жить, ни умереть мне не дает,
Хоть повод к смерти подает она.
Смотрю без глаз, кричу без языка,
Я кличу смерть, о здравии молю,
Себя кляну, а не себя люблю,
Мне силы скорбь дает, а боль легка.
И жизнь и смерть постыли мне равно
Моей отрадой это мне дано.
* * *
Я терплю и терплю, без конца терплю,
Жду прекращенья скорбей и обид,
А мне госпожа моя говорит:
«Назойлив не будь — и печаль утолю».
Я терплю и терплю, ожидание длю,
Но радости миг от меня сокрыт —
И так я терплю, а время летит,
И никак не дождусь я, о чем молю.
Увы мне, терпенья тягостный срок
С муками, скрытыми в каждом дне,
Смертью продленной кажется мне —
Так он мучителен и жесток.
Уж лучше б лишиться надежды враз,
Чем напрасно терпеть, встречая отказ.
ПЕСНИ
* * *
Ты бросишь ли меня?
Скажи, скажи, что нет!
Тебя ль ославит свет
Виной скорбей и бед?
Ты бросишь ли меня?
Скажи, что нет!
Ты бросишь ли меня?
Твоя ль душа тверда?
Богатство иль нужда —
Но я любил всегда.
Ты бросишь ли меня?
Скажи, что нет!
Ты бросишь ли меня?
Хоть рок меня терзал,
Тебя не покидал
Твой преданный вассал.
Ты бросишь ли меня?
Скажи, что нет!
Ты бросишь ли меня?
В душе ко мне тепла
Ужель ты не нашла?
О, до чего ты зла!
Ты бросишь ли меня?
Скажи, что нет!
* * *
«Я тоской томим;
Мне ль счастливым быть,
Беспечно жить,
Подобно другим?»
Так молвил тот,
Кто горя гнет,
Мне встретясь, проклинал
Тоской сражен,
Слезами он
Рассказ свой прерывал.
«Увы, — он рек,—
Я человек,
Изменою язвим:
Та, что любил,
Кого ценил,
Покорена другим.
Без лишних слов
Я был готов
Отдать всю душу ей,
Я с ней хотел
Делить удел
Благих и тяжких дней.
Но вдруг зефир,
Дохнув на мир,
Ее любовь унес;
Не стало всех
Земных утех,
И лью потоки слез.
О, тяжкий рок!
Я краткий срок
Фортуной взыскан был,
Когда, влюблен,
Забот лишен,
Я время проводил.
Душа грустна;
Ушла она,
Былого не вернуть,
И видно всем,
Что мне затем
Стал тяжек жизни путь.
Мне счастья нет:
Ее обет
Забвенью обречен.
Пускай таким
Словам пустым
Не верит, кто умен.
А если нет —
Пусть мне вослед
Скорбят о доле злой
И песнь мою,
Где слезы лью,
Поют вослед за мной.
Я тоской томим;
Мне ль счастливым быть,
Беспечно жить,
Подобно другим?»
ЭПИГРАММЫ
* * *
Всему противник, недруг бытия,
Который хладом губит зелень луга,
Вечор заметив, что хвораю я,
Меня решил избавить от недуга.
Я согласился, боли не тая;
Лук со стрелою натянул он туго —
Туда он бил, куда Амур попал,
И глубже первую стрелу вогнал.
* * *
Посеяв службу верную мою,
Я дал отчаянью сбор урожая.
Под натиском беды я устою,
Но у огня я гибну, замерзая.
От голода я изнурен в раю,
От жажды сохну, где река большая.
Я Тантал, только в худшей я беде:
Кругом друзья, но дружбы нет нигде.
* * *
О, соколы мои! Любой хорош,
И все не отреклись бы от свободы,
Но в пору бед меня не бросьте все ж,
Как некие друзья людской породы,
Что от меня ползут, как с трупа вошь,
Хотя еще легки мои невзгоды!
Нет, ваши сбруи на кон ставлю я:
Вы мне, как очень мало кто, — друзья.
* * *
(Писано в тюрьме)
Я вздохами питаюсь, слезы пыо,
Мне музыкою служит звон кандальный,
Смрад с духотой уносят жизнь мою,
Лишь честность — мпе оплот в судьбе опальной.
Дождь, вёдро ли — на слух я узнаю:
Вот правоте от злобы дар печальный!
Да, Брайан, исцелюсь я наконец,
Но рана все ж оставит мне рубец.
* * *
Я есмь, что я есмь, и пребуду таков,
Но от взоров чужих меня застит покров.
В зле, в добре, на свободе, под гнетом оков
Я есмь, что я есмь, и пребуду таков.
Душа у меня не сгорает в жару,
Честную в жизни веду я игру.
Судите меня — на рожон я не пру,
Но я есмь, что я есмь, и таким я умру.
Не вдаваясь в веселость или в тугу,
И горя и счастья равно я бегу.
Они не отыщут во мне слугу —
Я есмь, что я есмь, быть иным не могу.
Иные разно в своем суде
Толкуют о радости и о беде.
Фальши много — так страсти держу я в узде,
И я есмь, что я есмь, всегда и везде.
И ежели нынче в упадке суд,
Без изъятий пусть все приговоры несут,
Приму я любой, как бы ни был он крут,
Ведь я есмь, что я есмь, хоть меня проклянут.
Тем, кто судит по совести — милость творца,
И пусть покарает он подлеца;
Так судите по чести, не пряча лица —
Я же есмь, что я есмь, и таков до конца.
От тех, кто коварен, отречься спешу,
Зане клеветою отнюдь не грешу,
И милости я у таких не прошу:
Я есмь, что я есмь, и так я пишу.
Молю я тех, кто прочтет сей стих,
Верить правдивости слов простых;
Вовеки я риз не меняю моих,
И я есмь, что я есмь, в переменах любых.
Но, исполнены благом вы или злом,
Прежними будьте в сужденье своем:
Не больше вам ведомо, чем в былом,
И я есмь, что я есмь, при исходе любом.
Не отрекусь я от сказанных слов,
Но тем, кто меня осудить готов,
Я отвечу как видно из сих стихов:
Я есмь, что я есмь, и пребуду таков.
ГЕНРИ ГОВАРД ГРАФ САРРИ
ОПИСАНИЕ ВЕСНЫ, КОГДА МЕНЯЕТСЯ ВСЕ, КРОМЕ СЕРДЦА ВЛЮБЛЕННОГО
Пришла пора, когда земля цветет:
Зеленым затканы и холм и дол,
В обнове сладко соловей поет,
Гурлящий голубь милую обрел,
Раскован у ручьев журчащих ход,
Олень, рога роняя, бьет о ствол,
В лесную чащу лань линять идет,
У резвой рыбки в серебре камзол,
Змея из выползины прочь ползет,
Стал ласков к легкой ласточке Эол,
Поет пчела, копя по капле мед,
Зима зачахла, всякий злак взошел,
Бежит беда от счастья и щедрот —
И только мне не избежать невзгод!
САРДАНАПАЛ
В дни мира ассирийский царь пятнал
Державный дух развратом и грехом,
А в пору битв не ратный пыл познал,
Любезный славным душам, а разгром
И ложе блуда щит сменил затем,
Взамен лобзаний он узнал мечи,
Взамен венков душистых — тяжкий шлем,
Взамен пиров — солдатские харчи.
Женоподобный, в леность погружен,
В изнеженности обреченный пасть,
Нестойкий, слабый пред лицом препон,
Когда и честь утратил он и власть
(В довольстве горд, в грозу труслив и хил),
Чтоб в чем-то мужем быть, себя убил.
* * *
Хожу я взад-вперед, надев небрежно плащ,
И вижу, что Эрота лук и меток и разящ.
Любое сердце он заденет без труда
И даже легкой ранки след оставит навсегда.
Наносит много он разнообразных ран:
Тот еле тронут, а иной смятеньем обуян.
Все это вижу я, и более того,
Дивясь, что всяк на свой манер страдает от него.
Я вижу, что ипой томится много лет,
Напрасно слушая слова — то «да», а чаще «нет».
Секрет в душе моей замкну я на запор,
Но вижу: дама иногда метнет украдкой взор,
Как будто говоря: «Нет-нет, не уходи»,
Хоть и следа подобных чувств нет у нее в груди.
Тогда я говорю: от счастья он далек,
Когда такой лишь у него целения залог.
Она ж играет им — и это ясно мне,—
Чтоб властью над чужой душой натешиться вполне.
Но ласкова она тогда лишь, как сочтет,
Что бросить он ее готов, не вытерпев невзгод.
Чтоб удержать его, она изменит вид
И улыбнется, будто впрямь объятия сулит.
А если подтвердить ей надо нежный взгляд,
Лишь горечь он и пустоту найдет взамен услад.
Вот козни, бог ты мой! Как восхвалять ее,
Что тешит хитростью такой тщеславие свое?
С другими я почел, смотря на свару их,
Что больше в ней лукавства есть, чем в двадцати других.
Коварна столь она, пока еще юна,—
Что ж будет с ней, когда ее напудрит седина?
МОЛОДОСТЬ И СТАРОСТЬ
В постели я лежал; был тихий час ночной,
Клубился в голове моей бессчетных мыслей рой —
Столь видимы они воочью стали мне,
Что вздох с улыбкой то и знай мешал я в тишине.
Ребенок мне предстал: чтоб розги избежать,
Высоким юношею он скорей мечтает стать,
А юноша, в нужде мечтой иной влеком,
Чтоб жить в покое, жаждет стать богатым стариком,
Богатый же старик, дрожа перед концом,
Быть отроком желает вновь или хотя б юнцом.
И улыбался я, смотря, как всем троим
Отрадно было б свой удел дать на промен с другим,
И, размышляя так, нелепым я нашел,
Чтоб некто горестный удел богатству предпочел.
Но вдруг я увидал, что нехорош мой вид:
Увяла кожа, сеть морщин мне щеки бороздит,
А десны без зубов, врата моих речей,
Так провещали мне тогда в безмолвии ночей:
«Глашатаи годов, седины говорят,
Что время лучшее тебе не воротить назад.
Ты белой бородой похож на старика —
Две первые поры прошли, и третья уж близка.
Так, побежден, цени остаток шалых дней
И время наибольших благ определить сумей».
Вздохнул я и сказал: «Восторг, навек прости!
Сбери суму и всех детей скорее навести,
Скажи им, что у них счастливейшие дни,
Хоть, несмышленые, того не ведают они».
ФИЛИП СИДНИ
ИЗ ЦИКЛА «АСТРОФИЛ И СТЕЛЛА»
* * *
Пыл искренней любви я мнил излить стихом,
Чтоб милую развлечь изображеньем бед —
Пускай прочтет, поймет и сжалится потом,
И милость явит мне за жалостью вослед.
Чужие книги я листал за томом том:
Быть может, я мечтал, какой-нибудь поэт,
Мне песнями кропя, как благостным дождем,
Спаленный солнцем мозг, подскажет путь…
Но нет! Мой слог, увы, хромал, от Выдумки далек,
Над Выдумкою бич учения навис,
Постылы были мне сплетенья чуждых строк,
И в муках родовых перо я тщетно грыз,
Не зная, где слова, что вправду хороши…
«Глупец! — был Музы глас. — Глянь в сердце и пиши».
* * *
Не наобум, не сразу Купидон
Меня неизлечимо поразил:
Он знал, что можно зря не тратить сил —
И все равно я буду покорен.
Увидел я; увлекся, не влюблен;
Но бог коварный раздувал мой пыл,
И наконец уверенно сломил
Слабеющее противленье он.
Когда же нет свободы и следа,
Как московит, рожденный под ярмом,
Я все твержу, что рабство не беда,
И скудным, мне оставшимся умом
Себе внушаю, что всему я рад,
С восторгом приукрашивая ад.
* * *
Бог Купидон бежал из Греции родной,
Где каменным сердцам злодеев оттоман
Не в силах был стрелой наиесть глубоких ран,
И думал, что у нас он обретет покой.
Но в северной земле, морозной, ледяной,
Где вверг его в озноб и холод и туман,
Он возомнил, что был ему жилищем дан
Лик Стеллы, что горит веселостью живой,
Чья белизна и взор, как солнце на снегу,
В него вселили вмиг надежду на тепло,
И он решил: «Уж тут согреться я смогу!» —
Но от нее, чей хлад его измучил зло,
Мне в сердце он впорхнул, где, бросив уголек
И крылья опалив, вновь полететь не мог.
* * *
Амура, Зевса, Марса Феб судил —
Кто наделен прекраснейшим гербом?
Орел у Зевса на щите златом —
Он Ганимеда цепко ухватил;
У Марса щит зеленый, и на нем
Меч острый сердце до крови пронзил;
Перчатку Афродиты Марс носил,
А Зевс украсил стрелами шелом.
Амур добился первенства легко,
Едва лик Стеллы на щите вознес,
Где на сребристом поле алость роз.
Феб распахнул свод неба широко
И рек Амуру, что в сравненье с ним
Не зваться рыцарями тем двоим.
* * *
О Месяц, как бесшумен твой восход!
Как бледен лик твой, как печален он!
Иль даже там, где ясен небосклон,
Упорный лучник стрел не уберет?
В любви немало ведал я невзгод,
И видно мне, что ты, как я, влюблен;
Твой облик — скорби полон, изможден
Твое родство со мною выдает.
Товарищ по несчастью, молви мне:
Ужели вериая любовь глупа,
Ужели даже в горней вышине
Красавиц горделивая толпа
Любимой любит быть и мучит всех,
А добродетель вызывает смех?
* * *
Приди, о Сон, забвение забот,
Уму приманка, горестям бальзам,
Свобода пленным, злато беднякам,
Судья бесстрастный черни и господ!
От жгучих стрел твой щит меня спасет —
О, воспрепятствуй внутренним боям
И верь, что щедро я тебе воздам,
Когда прервешь междоусобья ход:
Согласен я, чтоб ложе ты унес,
Опочивальню тихую мою,
И тяжесть в веждах, и гирлянды роз;
А если все тебе я отдаю,
Но не идешь ты, как молю о том,—
Лик Стеллы в сердце покажу моем.
* * *
Уж если ты, дорога, мой Парнас,
А Муза, что иным ушам мила,
Размер подков гремящих предпочла
Мелодиям, исполненным прикрас,
То, словно счастья, я молю сейчас,
Чтоб ты меня к любимой привела —
И наша с Музой прозвучит хвала
Благодарением тебе от нас.
Пусть о тебе заботится народ,
Пусть избежит забвенья даль твоя,
Не знай греха, разбоя и невзгод —
И в знак того, что не завистлив я,
Тебе желаю много сотен лет
Лобзать благоговейно Стеллы след!
* * *
Разлуки хмурая, глухая ночь
Густою тьмой обволокла мне день —
Ведь очи Стеллы, что несли мне день,
Сокрылись и оставили мне ночь;
И каждый день ждет, чтоб настала ночь,
А ночь в томленье призывает день;
Трудами пыльными замучит день,
Исполнена безгласных страхов ночь;
Вкусил я зло, что дарят день и ночь,
Нет ночи непроглядней, чем мой день,
И дня тревожней, чем такая ночь;
Я знаю все, чем плохи ночь и день:
Вокруг меня зимы чернеет ночь,
И жжет меня палящий летний день.
ИЗ РОМАНА «АРКАДИЯ»
* * *
Ежели мой взор полон красноречья,
И его язык будет ясен милой,
И поймет она мысль мою, — надежда,
Мы с тобой живы.
Ежели же он в трудную минуту
Не сумеет быть для нее понятным
И презрит она мысль мою, — надежда,
Оба мертвы мы.
Но и в смертный час воздадим ей честь мы,
Монументом ей сделаем могилы:
Что теряем мы — ей приобретенье,
Вечная слава.
Ежели средь сфер музыка таится,
Ежели поет лишь пред смертью лебедь,
Ежели родить звуки в силах древо,
Ставшее лютней,
Ум людской ужель одарен столь скудно,
Что не в силах он с ненавистной Смертью
Возгласить мирам в искреннем обете
Подданство наше?
Так и ей хвала, не прервясь, прервется:
Наша плоть хрупка, но душа бессмертна,
Ведая любовь; и любовь с душою
Жизнь съединяет.
И когда мой взор полон красноречья,
И его язык будет ясен милой,
И поймет она мысль мою, — надежда,
Мы с тобой живы.
* * *
Скажи мне, Разум, будет ли разумно
Противиться, когда идет на приступ
Полк Чистоты, Фортуной оснащенный,
Где грации штандарт подъемлют гордый,
А Красота командует атакой?
Что ты советуешь, скажи мне, Разум.
Ее власы разметанные — пули,
Движения — разведка, груди — пики,
Ее уста, скрывающие перлы,
Отменно служат полковой казною,
А ноги движут весь прелестный лагерь,—
Что ты советуешь, скажи мне, Разум.
Ее глаза — орудия, мои же —
При первом залпе рухнувшие стены,
И мозг мой тотчас же взлетел на воздух,
Подорван речью, что пронзает мысли.
Я сам себя ослабил, нет подмоги,—
Что ты советуешь, скажи мне, Разум.
И слава, чести истинной глашатай,
Устами всех людей вещает ныне,
Что сущего владычица, Природа,
Повелевает всем склонить колена
Перед ее любимицей единой,—
Что ты советуешь, скажи мне, Разум.
Вздыхая, Разум наконец ответил:
Нет сил у Разума в делах небесных.
Что ж, я сдаюсь тебе, алмаз Природы,
Перл чистый, я и душу сдам и чувства,
Боль сладкая, все сдам, чем обладаю.
Спасайся, Разум! Я служу богипе.
* * *
О рощи, милый край уединения!
О, как любезно мне уединение!
Здесь вечно волен разум человеческий
Повиноваться гласу добродетели,
Видпа здесь чувствам стройность мироздания,
А мысли постигают суть Создателя.
Тут Созерцания престол единственныйз
Безбрежное, крылом надежды поднято,
Оно взлетает к звездам над Природою.
Тебе покорно все и не смутит ничто,
Все мысль рождает (мысль же — всем наукам мать),
А птицы певчие дарят мелодии,
Деревьев сень — тебе защита верная,
И лишь в тебе самом — тебе опасности.
О рощи, милый край уединения!
О, как любезно мне уединение!
Здесь не таится взор змеиный зависти,
Измена не прикинется невинностью,
Льстецы не брызжут скрытою отравою,
Не путаются мненья хитроумием,
Не губит вежливое ростовщичество,
И пустословью не родить невежество;
Нет чванства, нет и долга беспричинного,
Не ослепляют титулы тщеславные,
И раем цепь из золота не кажется.
Здесь кривды нет, здесь клевета — чудовище,
От века поношенья здесь неведомы,
И кто к стволу привил бы ветвь двуличия?
О рощи, милый край уединения!
О, как любезно мне уединение!
Но ежели душа в прелестном облике,
Нежней фиалки и прекрасней лилии,
Стройна, что кедр, и Филомела голосом,
Кому нигде не ведомы опасности,
Мудра, как воплощенье философии,
Добра, как ликованье безыскусности,
Та, что погасит взор змеиный зависти,
Лесть обессилит, клевете уста замкнет —
Когда она возжаждет одиночества,
И взор ее и поступь встретим радостно:
Не повредит она уединению,
Украсит нам она уединение.
* * *
С любимым обменялись мы сердцами:
Он взял мое и дал свое взамен;
Не может лучшей сделки быть меж нами,
И нас обоих радует обмен.
С любимым обменялись мы сердцами.
И сердце милого во мне стучит,
Мое — его умом повелевает;
Мое — теперь ему принадлежит,
Его — теперь со мною пребывает.
С любимым обменялись мы сердцами.
ДВОЙНАЯ СЕСТИНА
С т р е ф о н:
Вы, боги, что стада ведете в горы,
Вы, нимфы, чей приют — ручьи и долы,
И вы, веселые сатиры в чащах,
Внемлите заунывные напевы,
Что я начну, когда наступит утро,
И все пою, пока не снидет вечер.
К л а й:
Меркурий, предвещающий нам вечер,
Диана-дева, чьи владенья — горы,
Прекрасная звезда, чье время — утро,
Пока мой голос оглашает долы,
Внемлите заунывные напевы,
Что Эхо повторяет в диких чащах.
С т р е ф о н:
Я некогда был рад свободе в чащах,
Где тень мне полдень нес, утехи — вечер.
Когда-то славились мои напевы,
А днесь, изгнанник, вознесен я в горы
Отчаянья, сошел к унынью в долы,
И, как сова, я проклинаю утро.
К л а й:
Я прежде радовал любое утро,
Охотился в непроходимых чащах
И в пении был вашим гласом, долы,
А ныне мрачен я, мне день — что вечер,
Кротовьи норы круты мне, что горы,
И стоны исторгаю, не напевы.
С т р е ф о н:
И лебединые мои напевы,
Которыми оплакиваю утро,
Давно взлетают, полны смерти, в долы,
Я в мыслях заблудился, словно в чащах,
И всем отрадам наступает вечер,
Достоинство с высот нисходит в долы.
К л а й:
Давно все те, кто населяет долы,
Меня молили прекратить напевы,
Что отравляют им и день и вечер;
Ночь ненавижу, ненавижу утро,
Терзают мысли, словно звери в чащах…
Когда б меня похоронили горы!
С т р е ф о н:
И мнится мне, что царственные горы
Обращены в заброшенные долы;
Жан Периссен. Турнир, на котором Генрих II был смертельно ранен. 1570 г.
Гравюра на дереве
И мнится мне, что совы в темных чащах
Внушают соловьям свои напевы;
И мнится мне, что благостное утро
Превращено в смертельно тихий вечер.
К л а й:
И мнится мне: настал дождливый вечер,
Когда рассветом озарились горы;
И мнится мне: когда настанет утро,
Цветы зловоньем наполняют долы;
И мнится мне, коль слышу я напевы,
Что это вопли жертв разбоя в чащах.
С т р е ф о н:
Хотел бы я поджечь деревья в чащах,
Я солнцу шлю проклятья каждый вечер,
Я проклинаю нежные напевы,
Завистник злобный, ненавижу горы
И всей душою презираю долы.
Мне мерзки ночь и вечер, день и утро.
К л а й:
Проклятьями я привечаю утро,
Мой огнь грозней бушующего в чащах,
Стал ниже я, чем низменные долы,
Последним я считаю каждый вечер,
К позору моему привыкли горы.
Боюсь: меня с ума сведут напевы.
С т р е ф о н:
Ведь та, что гармоничней, чем напевы,
Та, чья краса слепительней, чем утро,
Та, что величественнее, чем горы,
Та, чей стройнее стан, чем кедры в чащах,
Меня отныне ввергла в вечный вечер:
Двух солнц ее не видят больше долы.
К л а й:
Она, в сравненье с кем и Альпы — долы,
Рождающая в небесах напевы,
Она, чей облик солнцем полнил вечер,
Несущая в своем обличье утро,—
Ее теперь не видно больше в чащах,
И запустеньем стали наши горы.
С т р е ф о н:
Нам это горы подтвердят и долы.
К л а й:
И в чащах слышны горькие напевы.
С т р е ф о н:
То нам на утро гимн
К л а й:
и песнь на вечер.
ФИЛОМЕЛА
Апрель пробудит Филомелу зовом,
И соловьиный глас поет и тужит,
И слышит вся земля в наряде новом,
Как острый шип ей песенником служит,
И льется все звончее
Из трепетной гортани
Песнь скорби и страданий,
Вещая о насильнике Терее.
Узнай, о Филомела, в утешенье:
Переношу я худшее лишенье;
Твой мир цветет, мой — вянет,
Твой шип снаружи, мой — мне сердце ранит.
Одна причина у нее для боли;
Изнемогла она, в плену слабея,
И хрупкой деве недостало воли
Противиться объятиям Терея.
Увы! От злейших пыток
Я непрестанно стражду:
Вотще любви я жажду,
И горше недостаток, чем избыток.
Узнай, о Филомела, в утешенье;
Переношу я худшее лишенье;
Твой мир цветет, мой — вянет,
Твой шип снаружи, мой — мне сердце ранит.
ЭДМУНД СПЕНСЕР
ПАСТУШЕСКИЙ КАЛЕНДАРЬ
АВГУСТ
Отрывок
Будь, лес глухой, моей свидетель скорби —
Знаком тебе моих рыданий глас;
Вам, птицы, ведом звук моих стенаний —
Ах, не они ль — напевов ваших часть?
Ты, ручеек, мне навевал дремоту
И слез моих бывал нередко полн.
На людях я все больше горем полн,
В градских стенах я умножаю скорби —
В лесной трущобе эха гулкий глас
Созвучней жалобе моих стенаний.
Под кровлей с милой я расстался — часть,
Навек прогнавшая мою дремоту.
Потоком слез я заменил дремоту.
Что мило, то ушло. Я горя полн.
Уместнее мои оплакать скорби
В лесу, где эхо, разливая глас,
Ответит жалобе моих стенаний,
Но ввек не обрести мне даже часть
Былых отрад. Нет, выпала мне часть
Здесь ожидать последнюю дремоту,
Что мне глаза смежит — покоя полн,
С ней не узнаю умноженья скорби.
О птицы злобные, ваш резкий глас,
Вещая смерть, мольбе моих стенаний
Созвучен. Что же до моих стенаний
(Они скорбей не выразят и часть),
Не молкнущих в ночи, когда дремоту
Зовет природа — крик ваш ими полн.
Я ночь отдам стенаньям, день же — скорби
Поклялся я: их не заглохнет глас.
Но если милой серебристый глас
Я вновь услышу, то взамен стенаний
Я запою, и это будет часть
Мелодий соловья — презрев дремоту,
В ночи напев он льет, истомы полн,
Забыть не в силах о великой скорби.
Ты, чуждый скорби, ночью слыша глас
Моих стенаний, знай страдальца часть —
Прервав дремоту, стань участья полн.
ОКТЯБРЬ
Пирс:
Не стыдно ль, Кадди, никнуть головой,
Когда в медлительное время года
Утех людская требует природа?
Не ты ли пастухов сбирал толпой
Для песнопенья, пляски, хоровода,—
А ныне спишь, и игры спят с тобой.
Кадди:
Я так усердно утомлял свирели,
Что Муза истощила свой запас.
Я все богатства в играх порастряс,
И с чем же оказался я на деле?
Как стрекоза из басни, в зимний час
Я должен дрогнуть в ледяной постели.
Слагал я песни на прелестный лад,
И юноши под них резвились прытко:
Им — щедрый хмель любовного напитка,
Мне — похвалы скупые невпопад.
От их восторга мало мне прибытка:
Я бьюсь о куст, а птицы к ним летят.
Пирс:
Но, Кадди, похвала ценней награды
И слава много выше всякой мзды:
Поверь, что нет счастливее звезды,
Чем буйству юных возводить преграды,
Советом отвращать их от беды
И вдохновенья объяснять отрады.
Настрой свирель на сладостный напев,
И, покорясь, округа молодая
К тебе прильнет, рассудок забывая:
Так укрощал Орфей Плутонов гнев,
Из Тартара подругу вызволяя,
И самый Цербер слушал, присмирев.
Кадди:
Так Аргусовы очи дети славят,
И птица, распуская хвост, горда;
Но за красу павлину никогда
Ни зернышка в кормушку не прибавят.
Что слово? Дым и тает без следа.
Что слава? Ветр и к ветру путь направит.
Пирс:
Певец, оставь пустое шутовство,
Душой из бренной воспари юдоли:
Воспой героев, иже на престоле
Делили с грозным Марсом торжество,
И рыцарей, врага разивших в поле,
Не запятнав доспеха своего.
И Муза, вольно простирая крылья,
Обнимет ими Запад и Восток,
Чтоб ты на гимн благой Элизе мог
Направить вдохновенные усилья
Иль пел медведя, что у милых ног
Дары свои слагает в изобилье.
Когда ж остынет гимнов жаркий звук,
Ты воспоешь блаженство нежной ласки
И будешь вторить мирной сельской пляске
И прославлять хранительный досуг.
Но знай, какие б ни избрал ты краски,
Хвала Элизе и тебе, мой друг.
Кадди:
Да, я слыхал, что римлянин Вергилий
Был Меценатом к Августу введен:
Для бранных песен вмиг оставил он
Смиренный звук пастушеских идиллий.
Поныне отражает небосклон
Набат его легенд и грозных былей.
Увы, Октавиан давно почил,
И Мецената прах оделся глиной;
Не должно ль быть сие певцам причиной
Великих славить, не жалея сил,
Напоминать о доблести старинной
И гнать забвенье от святых могил?
Но днесь к упадку мужество клонится,
И просится геройство на покой,
И рой пиитов жалких вразнобой
Твердит ученым судьям небылицы,
И разум иссыхает, как изгой,
И солнце чести замкнуто в темницу.
И если твой, Поэзия, росток
От корня старого пробьется снова,
Ты потакаешь слуху сквернослова
И поощряешь низость и порок:
Так в поисках признания земного,
Не расцветая, вянет твой цветок.
Пирс:
О Муза, где пребыть тебе по чину?
Когда ты не допущена к дворцу
(А он тебе всех более к лицу),
В служанки ты идешь к простолюдину.
Взмахни крылами, вознесись к Творцу;
В презренном мире нет тебе притипу.
Кадди:
Ах, Пирс, не всякой Музе сей удел:
Моей не хватит рвенья, и здоровья,
И дара воспарять от многословья.
Вот Колин бы взлететь не оробел:
Не будь он злою поражен любовью,
То лебедем бы взвился и запел.
Пирс:
Глупец, не от любви ль его усердье
Стремиться дале звезд за горний свод,
Не от любви ль он дерзко предпочтет
Взирать с восторгом в зеркало бессмертья?
Возвышенная страсть зовет в полет,
И низкий ум парит над низкой твердью.
Кадди;
Куда там! Все как раз наоборот:
Всевластная любовь певца тиранит,
И силы гонит прочь, и ум туманит,
И сякнет стих от горестных забот.
Неволя вольной Музе крылья ранит.
Немудрый ткач две ткани сразу ткет.
Тому, кто ищет славы лирным звоном,
Свобода ради грозных слов нужна
С обильем яств и реками вина.
Недаром Бахус дружит с Аполлоном:
Когда в пирах мечта опьянена,
Стихи бегут потоком оживленным.
Ах, Пирс, певцы поют не для забав:
Не знаешь ты терзаний наших бурных.
О, как сменить позор венцов мишурных
На славный плющ и хмель старинных прав,
Чтоб Муза гордо вышла на котурнах,
Себе Беллону в спутницы избрав!
Увы! Нужда мешает песне звонкой:
Угас, не разгоревшись, пламень мой.
Хоть ты, мой друг, утешь певца зимой
И дай приют его свирели тонкой.
Пирс:
Когда стада придут с пастьбы домой,
Получит Кадди лучшего ягненка.
Девиз Кадди:
Agitante calescimus illo etc. [4]Пылаем, увлекаемые им и т. д. (лат.).
ЦАРИЦА ФЕЙ
Отрывки
Она внимала повести скорбей,
Стараясь превозмочь свои печали,
Но те от тщанья делались сильней,
И любящее сердце разрывали,
И угли страсти в пламень подсыпали;
Чем чище и возвышенней мечта,
Тем невозможней расставанье с ней.
В очах померкнет мира красота,
Когда в несчастье рыцарь Алого Креста.
Едва в груди страданье утолилось,
Не в силах оставаться взаперти,
Она в скитанья дальние пустилась
По заданному карликом пути,
Чтоб рыцаря любезного найти
Живым иль мертвым; многие кручины
В дождях и бурях должно ей снести.
Так шла она чрез горы и стремнины,
Блуждала по лесам и мерила равнины.
И вот ей повстречался наконец
Достойный рыцарь с юношей-слугою.
Как Фебов ослепительный венец,
Он лил кругом сиянье неземное,
Смущая взоры блещущей бронею.
Закован в латы с головы до ног,
Он был неуязвим на поле боя;
Алмазный пояс стан его облег,
Сверкая, как в ночи святых небес чертог.
Один алмаз меж прочих выделялся
Как средоточье чародейных сил,
Он дивной девы профилем казался,
Горел, как Геспер средь меньших светил,
И слабый взгляд могуществом дивил;
Он острый меч, оправленный ножнами
Слоновой кости, к поясу крепил;
На рукояти золотое пламя
Лизало перламутр витыми языками.
Надменный шлем лучился, позлащен;
Его убранство ужас порождало;
Вцепился в гребень золотой дракон
Несытыми когтями: на забрало
Спадало ядом дышащее жало;
И мнилось, пасть, пылая, пред собой
Столь яростные искры рассыпала,
Что содрогнулся б тотчас всяк живой;
А скользкая спина лоснилась чешуей.
Над гребнем и чудовищем крылатым
Качался многоцветный конский хвост,
Обрызганный внизу зерненым златом
И перлами увитый вперехлест;
Так дерево с цветами ярче звезд
На высотах зеленой Селинии,
Одно дерзнув подняться в полный рост,
Приемлет ветры добрые и злые
И пляшет круглый год, потворствуя стихии.
Округлый щит был кожами укрыт,
Дабы случайно смертный робким глазом
Не увидал разящий этот щит,
Что был сплошным сверкающим алмазом;
Верней защиты не отыщет разум,
Затем что камень тверже, чем металл,
Он ржу и силу отвергает разом;
Он в жарких битвах копья притуплял
И мог крушить мечи о яростный кристалл.
Сей щит не выставлялся против правых,
Но угрожал злокозненным сердцам
И укрощал чудовищ многоглавых
Иль слал отважный вызов небесам,
Где в зыбких высях солнечным лучам
Не вырваться из облачного плена;
Так златокудрый Феб изведал срам,
Равно как среброликая Селена,
Когда на ней волшба наводит пятна тлена.
Но щит не опасался колдовства
Ужасного в заклятьях чародея
Иль оборотня, чья душа мертва;
Зане при взгляде на него, немея,
Камнями становились лиходеи,
А камни прахом, и от праха след
Мгновенно исчезал; и, цепенея,
Глаза гордыни свой природный цвет
Меняли иль вовек не зрели белый свет.
Сей свод чудес достоин чистой веры,
Затем что чудотворный исполин
Являл их слишком многие примеры;
То был славнейший из волхвов — Мерлин,
Что щит и латы принцу мог один
Содеять для воинственной потехи;
Когда ж скончался дивный властелин,
Царица Фей взяла его доспехи:
Кто хочет правду зреть, да узрит без помехи!
* * *
Суровый ум, чье гордое призванье
Вершить дела царей и судьбы стран,
Презрит мои свободные писанья,
Зане я с неких пор любовью пьян
И не врачую боль сердечных ран,
Но юность подвергаю искушенью
И, воспевая сладостный обман,
Немудро подношу ей в поученье
Не доблести пример, но тлен стихоплетенья.
Да смолкнут те, кто не умел любить:
Их льдистых душ не растопило пламя;
Не им природный чистый жар судить,
Вотще сравняв с нечистыми делами
Восторги, коих не знавали сами.
Любовь есть подвиг, благодать и честь,
Она венчает доблестных венцами
И шлет векам о верных сердцем весть,
Готовых для любви все муки перенесть.
Кто хочет обозреть седую древность,
Отыщет в ней примеры без числа
Тому, как славную к наукам ревность
И огнь, врагов сжигающий дотла,
В мужах любовь благая разожгла.
Об этом в полдень под зеленой сенью
Сократова не раз беседа шла!
Он славил дивной страсти вдохновенье,
И Стоик не нашел ему опроверженья.
Пою не вам, премудрые вожди,
Но лишь моей Монархине священной:
Она вмещает в девственной груди
Щедроты и красы любви нетленной;
Пою богине, порожденной пеной,
Лишь той пою, что любит больше всех,
И больше всех любима во вселенной,
И не почтет стихи мои за грех;
И сын ее меня подвигнет на успех.
Храни к певцу монаршее участье,
Амур жестокий, нежный голубок:
Да облеченная гневливой властью
С престола не осудит как порок
Приволье дум и прихотливый слог;
Но сделай так, чтоб чистой страсти сила,
Пролив с небес амброзии поток,
Ей царственное сердце умягчила
И к сим словам любви вниманье устремила.
* * *
Итак, пройдя чрез множество преград,
Я прибыл к неким островным пределам,
И простодушный поразился взгляд:
Досель я мнил, блаженство в мире целом
Земным не почитается уделом.
Но здесь я видел всякий дивный плод,
Какой своим рачением умелым
Природа-мать из персти создает,
И умножает труд число ее красот.
Блистали пущи, порослью богаты
От гордых кедров до убогих мхов,
Цветенье рощ точило ароматы,
Равно как пестрый луговой покров
И стройное изящество садов.
И мыслилось, любое притязанье
Сей чудный остров утолить готов,
Любое прихотливое желанье;
Для каждого бы здесь нашлось очарованье.
Казалось, к смертным возвратился рай:
Столь дивное природы совершенство
Украсило роскошный этот край,
Что праведник, вкушающий блаженство
На небесах, избрал бы отщепенство,
Покинув Елисейские поля,
Затем что много больше благоденства
Сулит ему обильная земля,
И вновь бы жаждал жить, свой дух возвеселя.
Здесь кто хотел — в лесах искал прохлады,
Кто к солнцу устремлялся на простор;
Плескались в речках резвые наяды,
В тиши журчал ручьев созвучный хор;
Издалека виднелись кручи гор,
От взоров долы скромно укрывались;
Влюбленные, оставив сладкий спор,
В зеленых лабиринтах забавлялись;
Искусство с естеством друг другу изумлялись.
Здесь ровными рядами вдоль аллей
Росли дерев различные породы,
Приятно красовались меж ветвей
Отдохновительных беседок своды,
К цветущим берегам манили воды;
И всюду тысячи влюбленных пар
Бродили, божеству слагая оды,
И небо принимало их как дар:
Так непорочен был любви их чистый жар.
Они являли пеньем и игрою
Невинного довольства образец;
От них поодаль виделось иное
Согласье верно любящих сердец,
Иной любви возвышенной венец;
Сих добродетель гордая роднила,
Тщете страстей кладущая конец;
Она их души исполняла пыла
И к доблестным делам их думы возносила.
Средь них Геракл и верный Иолай,
Дамон и Пинтий, общие судьбою;
Давид с Ионафаном, отчий край
Отважно защитившие собою;
Тесей, спаситель чести Пирифоя;
С Британиком негордый добрый Тит,
Пилад, Орест и прочие герои,
Кто столь великой дружбой знаменит,
Что даже смерть и та друзей не разлучит.
* * *
С таким коварством золото волос
На ней покрыла сетка золотая,
Что взору вряд ли разрешить вопрос,
Где мертвая краса и где живая.
Но смельчаки глядят, не понимая,
Что глаз бессильный каждого обрек
На то, что сердце чародейка злая
Уловит тотчас в золотой силок.
А посему я зренью дал зарок
Игрой лукавой не пленяться боле,
Иначе, поздно распознав подлог,
Потом вовек не выйти из неволи.
Безумен тот, кто предпочтет взамен
Свободе — плен, хоть золотой, но плен.
* * *
Окончил путь усталый старый год,
Явился повый в утреннем сиянье
И начал мерных дней круговорот,
Сулящий нам покой и процветанье.
Оставим же за новогодней гранью
С ушедшей прочь ненастною порой
Ненастье душ и грешные деянья
И жизни обновим привычный строй.
Тогда веселье щедрою рукой
Отмерит миру мрачному природа
И после бурь подарит нам покой
Под свежей красотою небосвода.
Так и любовь — мы с нею поспешим
От старых бед к восторгам молодым.
* * *
Лесной кукушки радостный рожок
Трикраты возвестил весны явленье,
Напомнив, что вернулся юный бог
И требует от юности служенья.
В ответ кукушке зазвучало пенье
Всей птичьей пробудившейся семьи,
И лес ей эхом вторил в отдаленье,
Как бы поняв, что значит жар в крови.
Лишь та, что паче всех должна любви
Воздать хвалу, осталась безучастна,
Замкнула губы гордые свои —
Певцы весны взывали к ней напрасно.
Любовь, пока ей чужд их нежный зов,
Причти ее к числу своих врагов.
* * *
Как пламень — я, любимая — как лед;
Так что ж я хлад ее не растоплю
И он в жару моем не изойдет,
Но крепнет лишь, чем больше я молю?
И почему я жар не утолю
На том морозе, что в душе у ней,
А все в поту клокочущем киплю
Средь ширящихся яростно огней?
О, всех явлений на эелше странней,
Что огнь твердыню льда лишь укрепил,
А лед, морозом скованный сильней,
Чудесно раздувает жгучий пыл.
Да, страсть в высоких душах такова,
Что рушит все законы естества.
* * *
В безбрежном океане звездный луч
Поможет к гавани корабль вести,
Но развернется полог черных туч,
И мореход сбивается с пути.
Я за твоим лучом привык идти,
Но скрылась ты — потерян я, несмел,
Твой прежний свет я жажду обрести,
Гадая, где опасностям предел.
И жду, хоть лютый ураган вскипел,
Что ты, моя Полярная Звезда,
Вновь озаришь сияньем мой удел
И тучи бед разгонишь навсегда.
Пока ж ношусь по волнам без утех,
Тая задумчивость и скорбь от всех.
* * *
Любимая в театре мировом
На все бесстрастно устремляет взгляд.
Участвую в спектакле я любом,
Меняя облики на разный лад.
Найдя на свете повод для отрад,
Я машкеру комедии беру,
Когда же горести отяготят,
Я делаю трагедией игру.
Но, радостный ли, в страстном ли жару
Явлюсь на сцеие я — ей все равно:
Я засмеюсь — от строгих глаз замру,
Заплачу — ей становится смешно.
Она, стенай пред нею иль смеши,
Не женщина, а камень без души.
* * *
Лети, Весна, герольд царя страстей,
На чьем гербе нам пышно предстает
Любой цветок, дитя планеты сей,
Во всеоружии своих красот;
Направь к моей возлюбленной полет,
Что дремлет, в зимний сон погружена,
И ей поведай, что восторг не ждет
И что она поймать его должна;
Так пусть готовится служить она
В той нежной свите, где Любовь царит
И каждой, кто останется одна,
Глаза росой отчаянья кропит.
Лови же радости, моя любовь:
Никто былого не воротит вновь.
* * *
Как часто дух мой распрямит крыла,
Желая взмыть к чистейшим небесам,
Но кладь забот вседневных тяжела
И нудит смертного к земным делам.
Когда же явится краса очам,
Подобная сиянию небес,
То счастья выше не изведать нам,
И, глядь, порыв за облака исчез.
Для хрупкой мысли больших нет чудес,
Блаженств и наслаждений не избыть,
Одно влечет, коль мир в душе воскрес:
Как ревностнее милой послужить,
И сердце грезит только об одном —
О счастье райском в бытии земном.
* * *
Я имя милой вздумал написать
На дюнах, но его смела волна.
Его решил я вывести опять,
И вновь прибоем смыло письмена.
«Бесплодны тщания, — рекла она,—
То наделить бессмертьем, что умрет!
Уничтоженью я обречена,
И время без следа меня сотрет».
«Нет! — молвил я. — Пусть низших тварей род
Падет во прах — яшть будешь ты в молве:
Мой стих тебя навек превознесет,
Напишет имя в горней синеве;
Коль смерть одержит верх над всем живым,
Мы жизнь любовью вечной возродим».
* * *
Теперь, когда я в бурях изнемог,
Изведав этих волн смертельный бег,
Когда преподай мне такой урок,
Что мой корабль — калека из калек,
Я вижу вдалеке желанный брег,
Незыблемый под бременем благим
Всего того, чем счастлив человек,
Того, что звать привык он дорогим.
Блажен, кто был в пути тоской томим
И очутился вдруг в земном раю.
Когда такая радость перед ним,
Забудет он былую боль свою.
В былых страданьях видит краткий миг
Тот, кто блаженства вечного достиг.
IАМВIСUМ TRIMETRUM
Унылый стих, свидетель моих горестей,
Из мысли скорой крылья сотвори себе,
Лети к Любви моей, где б ни была она:
Простерлась ли, томясь, на ложе тягостном,
Сидит ли, невеселая, за брашнами
Или игрой на вирджинале тешится.
На ложе? Ей скажи, что нет мне отдыха;
За брашнами? Скажи: вкушать не в силах я;
Играет? Ей скажи: нет в звуках счастья мне.
А спросит — почему? Скажи: бессонна страсть,
Неистовая, яствами гнушается,
Печальная, не радуется музыке.
Скажи: ее лишь ласка усыпит меня,
Скажи: ее лишь очи взор насытят мой,
Скажи: ее лишь речь меня возрадует.
Ночь каждую все чахну я без отдыха,
День каждый сохну я без насыщения,
Всегда я умираю без веселия.
И коль зачахну, кто удел оплачет мой?
И коль иссохну, кто конец опишет мой?
И коль умру, кто скажет: жаль Immerito?
ДЖОН ЛИЛИ
ПЕСНЬ САФО
Любовь, я зло твое кляну,
Затем что я в твоем плену;
И сторожат Посул и Страх
Меня, зачахшую в слезах;
И Полночь бархатной рукой
Очам не даст благой покой;
И делят скорбную юдоль
Со мной подруги, Грусть и Боль;
И, чтобы время извести,
Дано мне лишь стихи плести.
Полынь — мой Хлеб, и Желчь — мой Мед,
И День ослеп, и Сон нейдет;
И обнимаю я досель
Одну пустынную постель;
И шутовская кутерьма
Надежд меня свела с ума,
Как ты, Фаон, — так знай же наперед;
Сафо жила тобой и для тебя умрет.
ПЕСНЬ ВУЛКАНА ПРИ КОВКЕ СТРЕЛ
Сюда, Циклопы, что ж, блеснем
Лемносским древним ремеслом;
Пускай, как птица,
Стрела стремится,
Разя в зеницу
Буяна и тупицу.
Взлетит златая с упоеньем,
Серебряная с вожделеньем,
Зато свинцовой
Удел суровый —
Добить шута,
Чья суета
В красотке вызвала презренье,
И смерть он кличет как спасенье.
Наш труд окончен, что ж, пора
Спешить к тебе, Игра, Игра!
ПЕСНЬ АПОЛЛОНА
У Дафны златом кудри вьются,
В очах две звездочки смеются,
От ручки веет белоснежной
Теплом и нежностью нездешней,
К ее челу летят Хариты,
Румяней роз ее ланиты,
Уста алей и слаще вишен,
А дивный голос так возвышен,
Что движет сферы неба песней:
На свете Дафны нет прелестней.
Я гимны пел, спеша за нею,
Но лавром стала дочь Пенея.
ПЕСНЬ ПАНА
Пленился Пан младой Сирингой,
Но дева сделалась тростинкой;
От той тростинки происходит
Свирель, чьи звуки превосходят
Кифару с лютней, и смущенно
Смолкает лира Аполлона.
Свирелью звонкою разбужен
Народ, лицом круглей жемчужин;
Пастух со скотницей охочи
Известь на пляску дни и ночи.
Коль славен Пан, когда стремится
Дыханьем оживить цевницу!
Затих докучный гуд волынки,
Зане губами Пан к тростинке
Прильнул, напевом мир чаруя,
И с милой слился в поцелуе.
КУПИДОН И КАМПАСПА
Ей на лобзанья Купидон
Проигрывал за коном кон:
Он проиграл колчан и лук,
Венеры голубей и цуг
Своих веселых воробьев,
Но дальше был играть готов;
Поставил уст своих коралл
И цвет ланит — и проиграл.
Засим поставил свет чела —
Его Кампаспа отняла.
Глаза поставил наконец —
И Купидон теперь слепец.
Любовь! Так поступив с тобой,
Что сделает она со мной?
КРИСТОФЕР МАРЛО
ВЛЮБЛЕННЫЙ ПАСТУХ — СВОЕЙ ВОЗЛЮБЛЕННОЙ
О, стань возлюбленной моей,
Живи со мной среди полей!
Всем наслаждаться будем мы,
Чем славны долы и холмы.
Увидишь ты со мной тогда,
Как пастухи пасут стада
У мелких речек, возле скал,
Где слышен птичий мадригал.
Постель из роз тебе сложу,
Букетов тысячу свяжу,
Сплету передник из травы
С узором миртовой листвы;
Тончайшей шерсти на наряд
Тебе овечки подарят;
Дам башмачки тебе зимой,
К ним — по застежке золотой;
Еще тебе я приберег
С янтарной пряжкой поясок;
Коль мило то душе твоей,
То стань возлюбленной моей.
Тебе в погожие деньки
Споют и спляшут пастушки;
Коль есть отрада в жизни сей,
То стань возлюбленной моей.
УОЛТЕР РЭЛИ
ОТВЕТ НИМФЫ ВЛЮБЛЕННОМУ ПАСТУХУ
Коль юность вечно бы цвела,
Тогда, пожалуй, я б могла
С тобою жить среди полей
И стать возлюбленной твоей.
Но в хлев погонит Хрон стада,
Когда начнутся холода,
И смолкнет Филомелы глас,
И всем настанет жалоб час.
Поля поблекнут и холмы
По приказанию зимы,
В словах весны — сладчайший мед,
А осень сердцу желчь несет.
Наряды, башмачки, цветы,
Что щедро посулил мне ты,
Порвутся, сносятся, сгниют —
В них блажь сильна, а разум худ.
С янтарной пряжкой поясок,
Что для меня ты приберег,
Не убедит меня, ей-ей,
Любезной сделаться твоей.
Не знай любовь забот и зла,
Тогда, пожалуй, я б могла
С тобой делить утехи дней
И стать возлюбленной твоей.
НАПУТСТВИЕ ДУШЕ
Шлю душу, гостью тела,
В неблагодарный путь:
Иди по свету смело,
Всегда правдива будь.
Умру я. Мне служи:
Мир обличи во лжи.
Скажи, что двор сияет —
Свечением гнилым;
Что церковь прославляет
Добро, а служит злым;
А крикнут: «Докажи!» —
Их обличи во лжи.
Скажи, что потентаты,
Владетели страны,
Любимы ради платы,
Чужим трудом сильны;
А крикнут: «Докажи!» —
Их обличи во лжи.
Скажи, что господа,
Кто правят государством,
Одним берут всегда:
Тщеславьем и коварством;
А крикнут: «Докажи!» —
Их обличи во лжи.
Скажи разгульным мотам,
Что им не след кичиться:
Хвалы своим щедротам
Хотят они добиться;
А крикнут; «Докажи!» —
Их обличи во лжи.
Скажи: закон — глумленье,
А послушанье — страх,
А время — лишь движенье,
И плоть — всего лишь прах;
А крикнут: «Докажи!» —
Их обличи во лжи.
Скажи, что честь забвенна,
Что дружба быстротечна,
Что красота мгновенна,
Что страсть недолговечна;
А крикнут: «Докажи!» —
Их обличи во лжи.
Скажи, что медицине
Уменья не хватило;
Скажи, что мудрость ныне
Совсем перемудрила;
А крикнут: «Докажи!» —
Их обличи во лжи.
Скажи, что мзде послушно
Двуличное усердье;
Скажи, что равнодушно
К страданьям милосердье;
А крикнут: «Докажи!» —
Их обличи во лжи.
Скажи, что счастье слепо,
Что нет в природе сил,
Что искренность нелепа,
Что ум позорно хил;
А крикнут: «Докажи!» —
Их обличи во лжи.
Скажи: парадны школы,
Но в них науки ложны;
Скажи: деревни голы,
А города безбожны;
А крикнут: «Докажи!» —
Их обличи во лжи.
Скажи, что разноречье
Нейдет искусству впрок,
Что сердце человечье
Давно пленил порок;
А крикнут: «Докажи!» —
Их обличи во лжи.
Когда ж в конце концов
Все скажешь без боязни —
Хоть смысл подобных слов
Заслуживает казни,—
Пусть каждый точит нож,
Но душу не убьешь!
ПРОЩАНИЕ С ДВОРОМ
Все радости прошли, как лживый сон,
Веселья дни исчерпаны до дна,
Любовь обманута, ум притуплён:
Все минет, остается скорбь одна.
Один бреду неведомой тропой,
Утехи в море унесла волна,
Дух гаснет, жизнь — в руках судьбы слепой:
Все минет, остается скорбь одна.
Как заблудившийся в чужой стране,
Зову я смерть, чтоб шла скорей она,
Уходит лето, не бывать весне:
Все минет, остается скорбь одна,—
И к цели до прихода зимних дней
Довесть меня велит забота ей.
ЭПИТАФИЯ ГРАФУ ЛЕЙСТЕРУ
Здесь погребен воитель,
Что меч не обнажал;
Здесь погребен придворный,
Что слова не держал;
Здесь погребен граф Лейстер —
В правленье был он плох,
Его боялись люди
И ненавидел бог.
* * *
Анахорет, в глуши, покинув свет,
Я жажду дни сомнений провести
Со скорбью, неподвластной бегу лет,
Где лишь любовь меня могла б найти.
Вкушая брашна тягот и забот,
Упьюсь слезами из моих очей;
В неодолимой мгле мне свет прольет
Огонь сгорающей души моей.
Печали плащ мне тело облачит,
Надежда сгубленная — посох мой,
Влеченье долгое и поздний стыд
Мне образуют жесткий одр ночной.
И пусть Отчаянье стоит у врат
И впустит Смерть, коль Страсть и Рок велят.
* * *
Пусть плоть, в стенах заточена,
Не чует ран, ей нанесенных злом,
Зато душа, свободы лишена,
Прикована к пленявшему в былом,
Лишь бледный лик унынья виден ей.
Был прежде этот каземат
Любого обиталища милей,
Но время и превратности сулят
Иного стража мне и стол иной.
Свет красоты и огнь любви меня
Живили, но сокрытому стеной
Ни пищи нет, ни света, ни огня.
Отчаянье замкнуло мне врата.
Стенам кричу — в них смерть и пустота.
* * *
Что жизнь? Комедия страстей,
А наши радости — антракты в ней.
Во чреве матери мы, как в гримерной,
Готовимся для пьесы смехотворной.
Нам небо — строгий зритель: с вышины
Ему все наши промахи видны.
В финале от жестокого светила,
Как занавес, укроет нас могила.
Так мы спешим на отдых, а потом
Всерьез, не лицедействуя, умрем.
МАЙКЛ ДРЕЙТОН
АЗЕНКУР
Во Францию пора!
Попутные ветра
Подули нам — ура!
Война в разгаре!
Доплыли мы легко
До устья Сены, в Ко:
Привел нас далеко
Державный Гарри.
Был каждый вражий форт
Пред нами распростерт —
Кто весел был и горд,
Остался хмурым!
Ни дня без битвы нет…
Но показал рассвет
Французской рати цвет
Под Азенкуром.
Их коннетабль-нахал
Герольда к нам прислал:
Чтоб Генрих выкуп дал,
Он сразу хочет.
Но негодяям тот
Ответа не дает:
Улыбкой тьму невзгод
Врагу пророчит.
Такую речь тотчас
Завел король для нас: —
Их больше в десять раз,
Но нам не страшно.
Мы в битву поспешим,
Француза сокрушим,
Победой завершим
Бой рукопашный.
Что сам я, — молвил он,—
Доставлю им урон
Иль буду тут сражен —
Любому явно.
Я торжества добьюсь
Иль кровью обольюсь
И наземь повалюсь,
Убит бесславно.
О боже в небеси,
Ты вспомни о Креси
Итак нас вознеси,
Как предки были,
Когда наш славный дед,
Священный дав обет,
Заставил меркнуть цвет
Французских лилий».
Передовой отряд
Весть герцог Йорк был рад
Стал Генрих с ними в ряд,
Овеян славой.
И под началом тыл
У Эксетера был —
Вовсю их разъярил
Француз лукавый.
Отряд мечи рванул,
Доспехами сверкнул,
А барабанный гул
Готовил к бою.
При кличе боевом
Все дрогнуло кругом:
Вел речи с громом гром,
Труба — с трубою.
А Эрпингам-старик
Дал знак засаде вмиг —
Он духом не поник
В годах преклонных!
Чуть рой разящих стрел
Лавиной полетел —
Строй мигом поредел
Французов конных.
И стрел смертельный шквал
Французов поражал,
Как рой змеиных жал,
Теперь уж близких.
Стрелок любой стоит,
Как будто в землю врыт —
Никто ие посрамит
Сердец английских!
Бросай, ребята, лук,
Нам целить недосуг,
Теперь и силой рук
Хвалиться можно!
Немало черепов
Пробили до зубов:
У наших молодцов
Рука надежна.
Король, отрада сеч,
Подъемля острый меч,
Заставил многих лечь,
Могуч и статен.
Французов кровь на нем
Вовсю текла ручьем,
Понес его шелом
Немало вмятин.
И Глостер из ножон
Меч разом вырвал вон —
Был равен брату он
Желаньем биться,
А Кларенс был палим
Крещеньем боевым —
Немногие бы с ним
Могли сравниться!
Французов Оксфорд бил,
А Уорик чуть не плыл
В крови, что щедро лил
В разгаре дела,
А Саффолк топором
Всех поражал кругом,
И Феррерс был при нем,
И Фэнхоп смелый.
В Криспинов день святой
Был дан сей славный бой,
И взысканы судьбой
Мы в щедром даре.
О, так же нашу рать
Придется ль воспевать?
Родится ли опять
Такой же Гарри?
* * *
Прими, о дева, горестный итог
Вседневного любовного томленья,
Слезами окропленный между строк,
Овеянный тоски унылой тенью;
Печальный памятник моих скорбей,
Бессчетных вздохов жалкое жилище,
Укор судьбе и гимн любви моей,
Которой в мире не бывало чище.
Тебе как дань возжег я фимиам
С усердьем, верой, мыслями благими,
С мольбой, с надеждой завещать векам
Твое блаженное святое имя:
Его как добродетели пример
Поднимет Муза выше горних сфер.
* * *
Осиленное мраком, солнце дня
Вкусило сон, зардевшись пред закатом,
Но та, что ярче солнца для меня,
Уже в ночи лучилась ярким златом;
Кто жаждал видеть, как ревнует дол,
Когда горе неслось ее дыханье;
Кто в мире зримом слышать предпочел
Травы под дивной ножкой колыханье;
А я не смел искать блаженней див,
Чем звезды те, что глянули в зеницы
Ее очей и, солнце отразив,
Скликали херувимов в очевидцы;
Сияла ночь, и воздуха кристалл
В лучах любви восторженно блистал.
* * *
Глухая ночь, кормилица скорбей,
Подруга бед, вместилище томленья,
Зачем, смолы тягучей и черней,
Ты отдаляешь утра наступленье?
Зачем надежды ты спешишь известь
И адским замыслам даешь раздолье;
Зачем ты пробуждаешь в сердце месть
И грех берешь под сень свою соболью?
Ты — смерть сама, в тебе заключена
Могила света, радостей темница,
Да помрачатся звезды и луна,
И благовонье с неба не струится,
Затем что ты тревожишь страсть во мне,
От коей я горю в дневном огне.
* * *
Сколь многих пышных суетных особ,
Взирающих на чернь в окно кареты,
Пожрет забвенье раннее, чем гроб,
Зане в стихах красы их не воспеты.
Прими же в дар бессмертья благодать!
Сей быстрый век века лишат обличья,
И королевы станут почитать
За счастье отблеск твоего величья.
Прочтя рассказ о столь благой судьбе,
Скорбеть начнут матроны и девицы,
Что не дано им было при тебе,
Украсившей прекрасный пол, родиться.
Ты воспаришь, презрев земную ложь,
И в вечных песнях вечность обретешь.
* * *
Как часто время за года любви
Свой зыбкий облик странно изменяло,
Прямые искривляло колеи
И прихотям Фортуны потакало!
Не доверяя зренью, видел глаз
Несчастье Эссекса, покой Тирона,
Великой королевы смертный час,
Преемника восход к вершинам трона,
С Испанцем лад, с Голландией разрыв,—
Так пляшет колесо слепой Фортуны.
Но я служу любви, пока я жив,
И для служенья силы в сердце юны.
Пусть изменяют небо и земля —
Своей святыне вечно вереи я.
БЕН ДЖОНСОН
ГИМН ДИАНЕ
Час царице воссиять!
Феб на отдых отошел,
Так войди в чертог и сядь
На серебряный престол.
Как ты Гесперу мила,
Превосходна и светла!
Гея, зависть отгони,
Тенью твердь не заслоняй:
Чистой Цинтии огни
Озарят небесный край —
Ждем, чтоб свет она лила,
Превосходна и светла.
Лук жемчужный и колчан
Ненадолго позабудь
И оленю средь полян
Дай хоть малость отдохнуть;
День в ночи ты создала,
Превосходна и светла!
ТРИУМФ ХАРИТЫ
Посмотрите! Любимой моей
Несется колесница
С цугом горлинок и лебедей,
А Купидон — возница.
Ей — всех смертных умиленье
И поклоненье,
И, узрев ее облик, любой,
Очарован красой,
Возглашает священный обет:
В вихре бурь, в лязге сеч ей стремиться вослед.
При огне золотистых кудрей
Тусклей Любви светило,
И сиянье прекрасных очей
Мир страсти озарило!
Не найти конца отраде
В едином взгляде,
Слов, достойных воспеть ее, нет!
И чела ее свет
Торжествует, вселенной лия
Всеблагое начало стихий бытия.
Вы видали лилей белизну,
Не тронутых рукою?
Вы видали снегов пелену,
Не смешанных с землею?
Осязали мех соболиный,
Пух лебединый?
Обоняли шиповника цвет по весне
Или нард на огне?
Услаждала вас улья казна?
Столь бела, столь нежна, столь прелестна она!
ПЕСОЧНЫЕ ЧАСЫ
Взгляни: в стекле запаян, тонкий прах
Давно остыл.
Влюбленным, что от горестей зачах,
Он раньше был.
Он к милой льнул, что к свечке мотылек,
Но взор ее страдальца сжег. И в смерти решено судьбой,
Как в жизни злой,
У пылких отнимать покой.
ОДА К САМОМУ СЕБЕ
Ты о трудах, лентяй,
Припоминал давно ль?
Коль спит ученость, знай:
Ей смерти ожидай.
Безделье — злая моль,
Что ум и мастерство пожрет, лишь ей позволь.
Иссяк ли Аонид
Ручей? Иль Кларий сам
Струнами не звенит?
Иль оттого молчит
Хор нимф но всем лесам,
Что оскорбляет их сорок несносный гам?
Коль потому ты нем,
То не без правоты;
Умам великим всем
Почета ждать зачем?
В том силу черпай ты,
Что добродетели цветут без суеты.
Пусть жадная плотва
Кидается к крючкам,
Где громкие слова
Насажены едва —
Они, присягу дам,
Достойны жалости с презреньем пополам.
Вдохни же в лирный строй
Сынов Япета пыл,
Моли, гремя струной,
Чтоб Аполлон благой
Вновь на квадриге взмыл
И пламя повое, как встарь, нам подарил.
И в век жеманный наш,
Что чужд правдивых слов,
Ты ль сцене-шлюхе паж?
Будь, не впадая в раж,
О важном петь готов
Вдали от волчьих морд и от копыт ослов.
ПАМЯТИ ЛЮБИМОГО МНОЮ МИСТЕРА ВИЛЬЯМА ШЕКСПИРА, СОЧИНИТЕЛЯ; И О ТОМ, ЧТО ОН ОСТАВИЛ НАМ
Ни к этой книге, ни к тебе, Шекспир,
Не мыслю завистью исполнить мир,
Хотя твои писанья, признаюсь,
Достойны всех похвал людей и муз.
То правда. Но по этому пути,
Хваля тебя, я б не хотел идти,
А то пойдет невежество за мной,
Ничтожный отзвук истины живой,
Иль неразумная любовь, чей ход
Лишь наудачу к правде приведет,
Или коварство, чьи стремленья злы,
Начнет язвить под видом похвалы.
В том вред, как если сводня или б…
Решилась бы матрону восхвалять,
Но ты для них навек неуязвим,
Не жертва их и не обязан им.
Начну же: века нашего Душа,
С кем наша сцена стала хороша,
Встань, мой Шекспир! К чему в тиши могил,
Где Чосер, Спенсер, Бомонт опочил,
Теснить их, чтобы кто-то место дал?
Ты памятником без могилы стал.
Ты яшв еще, покуда жив твой том
И мы для чтенья снабжены умом.
Тебе искать я место не примусь
Меж славных, но несоразмерных Муз.
Будь нужен ты для наших лишь годов,
Тебе б найти я равных был готов,
Сказав, как Лили с Кидом ты затмил
И Марло, что исполнен буйных сил.
Нет, хоть запас твоей латыни мал,
А греческий еще ты меньше знал,
Тебя равнять с другими мне претит.
Пускай Эсхил, Софокл и Еврипид,
Пакувий, Акций, Сенека придут
И слушают, как сцену сотрясут
Твои котурны; а надень ты сокк —
И кто б тогда с тобой сравниться мог?
Эллада дерзкая и гордый Рим
Померкли пред умением твоим.
Ликуй, моя Британия! Твой сын
Над сценами Европы властелин.
Не сын он века, но для всех времен!
Порой расцвета муз, как Аполлон,
Он к нам пришел наш слух отогревать
Иль, как второй Меркурий, чаровать.
Была горда сама Природа им,
Наряд из строк его был ей любим:
Он так хитро и соткан был и сшит,
Что ей талант иной не угодит.
Шутник Аристофан, задира-грек,
И Плавт с Теренцием ушли навек:
Они в забвение погружены,
Как будто не Природой рождены.
Но здесь одна ль Природа? Нет, права,
Шекспир, есть также и у мастерства.
Пусть сотворен Природою поэт,
Но все ж Искусством выведен он в свет.
Кто стих живой создать желает, тот
Пусть, не жалея, проливает пот
(Как ты), вздувая в горне жар огня,
По наковальне Муз вовсю звеня,
Иль вместо лавров стыд познает он!
Прямой поэт и создан и рожден —
Таков ты был! Живут черты отца
В потомстве — так, не ведая конца,
Шекспира ум и нрав живет в веках
В законченных, отточенных строках,
И каждая в могуществе своем
Грозит невежеству, тряся копьем.
О нежный лебедь Эйвона! Как мил
Твой вид среди потоков наших был,
А твой полет над Темзой, дивно смел,
Элизу с Яковом пленить сумел!
Но вижу я: взойдя на небосвод,
Твое светило нам сиянье льет.
Звезда поэтов, ярче нам сияй
И наш театр зачахший оживляй:
Ушел ты — и ему надежды нет
На луч в ночи, когда бы не твой свет.
ЛЮБОВЬ И СМЕРТЬ
Мне ль в лета юные мои
Судить о Смерти и Любви?
Но я слыхал, что стрелы их
Опасны для сердец людских;
Нас одинаково разят
И жар Любви, и Смерти хлад —
Они, хоть облик их не схож,
Готовят нам одно и то ж.
Губительна любая часть —
Быть взорванным иль в бездну пасть;
Ударит гром, плесиет волна —
А пагуба от них одна;
И так равны Любви огонь
И Смерти хладная ладонь,
Но все ж Любви способен пыл
Мороз прогнать из тьмы могил.
Нецензурные выражения и дубли удаляются автоматически. Избегайте повторов, наш робот обожает их сжирать. Правила и причины удаления