Онлайн чтение книги Европейское воспитание
31

На углях раздувалась и весело потрескивала картошка, люди сбросили овчины и расстегнули гимнастерки: было жарко. Но не столько от тепла огня, сколько от скромного, братского тепла толпы, столь желанного для несчастных, но от которого с брезгливостью отворачиваются счастливые люди. Подсев поближе к огню — его штаны уже начинали дымиться, — старик Крыленко не чувствительной к ожогам рукой вытаскивал картошку из золы. Сидя перед чайником с кипятком, Янек заваривал «чай»: Пех передал ему свой знаменитый рецепт… Заседание открыл сам Пех.

— Товарищ Добранский! — торжественно объявил он.

Раздались аплодисменты. Пех решил, что настал подходящий момент для «гальванизирования» публики, как на митингах в старое доброе время. Он поднял кулак, глубоко вдохнул и прокричал:

— Да здравствует единение и братство между народами! Да здравствует освободительная армия! Да здрав…

— Помолчи, Пех, — вежливо осадили его. — Сядь.

Добранский раскрыл свою тетрадь.

— Идея рассказа, который я собираюсь вам прочесть, возникла у меня, когда я перечитывал знаменитую балладу Пушкина: «Ворон к ворону летит, ворон ворону кричит».

— «Руслан и Людмила», — уточнил Пех, — два первых стиха! — Он вскочил и загорланил: — Да здравствует бессмертный гений народного русского поэта Александра Сергеевича Пушкина!

— Ложись, ложись! — попросили его. — Пех, марш в конуру!

Добранский сказал:

— Называется «На подступах к Сталинграду».

И стал читать:

Рассвет. Мало-помалу умолкают ночные лягушки, разлетаются в беспорядке последние летучие мыши, а из камышей медленно выходит цапля и проглатывает первую рыбешку. Над рекой появляются два старинных волжских приятеля — столетние вороны Илья Осипович и Акакий Акакиевич. Они медленно кружатся в утреннем воздухе и озабоченно изучают поверхность воды.

— Опять ничего, Акакий Акакиевич?

— Опять, Илья Осипович. Наверно, вы чего-то недослышали.

— Да нет же, окно было широко открыто, и громкий голос сказал по-немецки: «Официальное сообщение Восточной армии. Вчера наши войска под командованием генерала барона фон Ратвица, покорителя Гааги и одного из самых блестящих наших военачальников, достигли Волги!»

— Клянусь отчим гнездом! — забожился Акакий Акакиевич, сглатывая слюну. — У меня аж слюнки потекли.

На воде показались двое неряшливого вида субъектов, сидящих верхом на двух стволах засохших деревьев. Оба ствола кружатся в опасных водоворотах.

— Питц! — отчаянно вопит первый всадник. — Нам непременно нужно пристать к берегу!

—  Zu Befehl ![75]Слушаюсь! (нем.) — отвечает второй всадник, стараясь не шевелиться.

Мимо проплывает труп бывшего немецкого солдата Шванке из красивого балтийского городка Сассница. У него праздный, беззаботный вид, в зубах торчит соломинка, он лежит на спине с застывшим взором, очевидно, целиком поглощенный созерцанием неба. Однако от этого отрешенного взгляда не ускользают проплывающие мимо жертвы кораблекрушения. От удивления бывший солдат Шванке переворачивается и крепко цепляется за первый ствол.

— Эй! Карл Редер из Гамбурга! — кричит он на языке мертвых в сторону камышей. — Посмотри, кого я поймал!

— Чем посмотри? Задницей? — ворчит на том же языке бывший каменщик Карл Редер из Гамбурга.

Он отделяется от камышей и плывет вслепую, не разбирая дороги.

— Мне бы только добраться до тех двух гнусных куриц, сыгравших надо мной эту злую шутку!

Илья Осипович и Акакий Акакиевич смотрят на него с невиннейшим видом.

— Сюда! — милосердно руководит им его коллега, бывший солдат Шванке.

— Что там? — с интересом спрашивает каменщик Редер.

— Эй! Принцель из Маннгейма! — кричит Шванке. — Каннинхен из Любека, идите сюда! Угадайте, кого я поймал!

— Пусть меня повесят, — громко говорит совершенно голый субъект, неожиданно вынырнувший из воды, словно поплавок, — пусть меня повесят, если это не генерал барон фон Ратвиц собственной персоной, один из самых блестящих наших военачальников.

— Что касается повешенья, — откликается из камышей чей-то ворчливый голос, — мне кажется, дружище, тебе придется довольствоваться утоплением! Дайте-ка мне поближе подплыть… Ничего не вижу без очков! Donnerwetter ![76]Немецкое ругательство. — Прим. пер. Если это не генерал барон фон Ратвиц собственной персоной, тогда меня зовут не Каннинхен!

— Разумеется, тебя больше не зовут Каннинхен! — слышится в камышах сварливый голос. — И чем больше я на тебя смотрю, тем сильнее убеждаюсь в том, что даже у твоего сына другая фамилия! Я не сомкну глаз, пока не отыщу себе мягкий ил без раков… Что здесь происходит?

Над водой показались три четверти бывшего немецкого капрала.

— Смотрите, смотрите! Один из самых блестящих наших военачальников! Эй, вы, в камышах, на песке, в прибрежных ветвях и в подводных камнях, все, что от вас осталось, сюда!

— Только не говорите мне, что это Адольф Гитлер, — визжит фальцетом взволнованный голосок, — а не то я умру от радости!

— Ха-ха-ха! — хохочет почтенное собрание. — Ха-ха-ха!

Генерал барон фон Ратвиц, один из самых блестящих наших военачальников, яростно цепляется за ствол засохшего дерева. Он попал в водоворот. Вокруг него кружатся трупы бывших немецких солдат, хватаясь за ветки его «лошадки».

— Питц! — сердито кричит он своему адъютанту. — Отгоните от меня эти трупы. Они мешают нам двигаться вперед.

—  Zu Befehl!  — вопит побелевший от ужаса оберлейтенант Питц.

— Акакий Акакиевич! — торжественно восклицает ворон Илья Осипович. — Помните ли вы кисет, снятый моим покойным отцом с трупа одного французского генерала под Бородино? Ставлю его против ваших милых серебряных часиков, что у этого молодого лейтенанта не хватит смелости нырнуть в воду. Слово чести!

— Слово чести! — задорно принимает вызов Акакий Акакиевич.

— Ну что ж, meine Herren [77]Господа (нем.). , - объявляет почтенному собранию бывший солдат Шванке, созерцая небеса своим ничего не выражающим взором. — Полагаю, на сей раз он у нас в руках. И этим вы обязаны мне!

— Прекрасно, Шванке! — хрипит бывший солдат Принцель из Маннгейма. — Мы готовы отблагодарить тебя рюмкой волжской водицы!

— Ха-ха-ха-ха! — хохочет почтенное собрание над этой весьма тонкой шуткой. — Ха-ха-ха-ха!

— В чем дело? — спрашивают возбужденные голоса в камышах, и со всех сторон всплывают останки бывших солдат бывшей Великой немецкой армии. — Gott im Himmel ![78]О господи! (нем.) К нам присоединился генерал барон фон Ратвиц!

— Он еще не присоединился к нам окончательно, — замечает бывший капрал Каннинхен с таинственным видом. — Гм! Гм!.. Почтенное собрание, может, кто-нибудь из вас возражает против того, чтобы генерал барон окончательно стал одним из нас?

— Никто, никто! — послышались со всех сторон восторженные голоса. — Напротив, весьма польщены, весьма польщены!

Генерал барон отбивается ногами слева и справа, пытаясь освободить свою «лошадку».

— О-го!.. — с притворным огорчением жалуется бывший солдат Шванке. — Он дал мне пинка под зад.

— Да как он посмел! Это преступление! Это категорически запрещено уставом!

— Ох, как больно! — причитает бывший солдат Шванке, остекленевшим взглядом призывая в свидетели небеса.

Почтенное собрание умирает со смеху и все плотнее окружает неподвижный ствол дерева.

— Питц! — вопит генерал барон. — Немедленно спуститесь и вытащите меня отсюда!

—  Zu Befehl!  — визжит обер-лейтенант Питц и, зажмурив глаза, сигает со своей «лошадки».

Илья Осипович удовлетворенно покачивает головой.

— Хорошо, что я не поспорил с вами, Акакий Акакиевич, — говорит он. — Иначе бы не видать мне своего кисета.

— Но вы же поспорили, Илья Осипович! — восклицает Акакий Акакиевич, стараясь казаться возмущенным. — Вы дали слово чести!

Илья Осипович прикрывает один глаз и смотрит другим на Акакия Акакиевича; последний вздыхает и больше не настаивает.

—  Meine Herren, meine Herren!  — вопит бывший солдат Шванке. — К нам присоединился обер-лейтенант Питц. Я намерен поручить двоим из вас проследить за тем, чтобы его поступок носил… гм! как бы это поточнее выразиться? окончательный характер. Кто из вас самый бывалый?

— Я, — говорит бывший солдат Каннинхен, — я уже три дня здесь и выпил столько воды, что остальную и хлебать не стоит!

— Что же касается меня, — говорит бывший солдат Притцель, — то я здесь тоже три дня и волочу на себе двадцать четыре рака, которых постоянно нужно кормить!

— Ха-ха-ха! — хохочет почтенное собрание, — старина Принцель все тот же, никогда не меняется!

— Хорошо, — говорит бывший солдат Шванке. — Принцель и Каннинхен, слушай мою команду, цель — обер-лейтенант Питц, шагом марш!

Начинается возня, обер-лейтенанта внезапно хватают за ноги и с весьма аппетитным бульканьем тащат под воду.

—  Prosit ![79]Ваше здоровье! (нем.) — добродушно шепчут вороны Илья Осипович и Акакий Акакиевич.

—  Prosit, prosit, — хрипит на ухо захватчику бывший солдат Принцель. — И вы увидите, mein Herr, вы увидите, что камыши вовсе не так уж плохи на вкус, если начинать есть их с корней!

— Назад! — орет генерал-барон. — Вы что, не видите, кто я?

—  Zu Befehl! Zu Befehl!  — радостно вопит почтенное собрание, окружая его со всех сторон.

— Я ведь ваш полководец, я привел вас в Польшу, во Францию…

— И на Волгу! — в сердцах кричит почтенное собрание. — Не забудьте про Волгу, mein Herr! Ведь от волжской водицы, если достаточно ее выпить, даже у собаки пропадает уважение к своему хозяину!

— Немецкие мертвецы! — вопит генерал барон, чувствуя, как ствол дерева, на котором он сидит, уходит под воду. — Прочь! Это приказ!

—  Zu Befehl! Befehl! — бормочут немецкие мертвецы, и бывший генерал барон фон Ратвиц медленно опрокидывается на спину, вскидывает руки и окончательно исчезает под водой.

— Только после вас, Акакий Акакиевич! — вежливо бормочет Илья Осипович, медленно спускаясь вниз.

— Какие пустяки, Илья Осипович… только после вас!

— Ну что ж, тогда за ваше здоровье, Акакий Акакиевич, за ваше здоровьице…

— Нет, за ваше… Mahlzeit! Mahlzeit ![80]Приятного аппетита! (нем.)

Добранский остановился и выпил чаю.

— Вкусный сегодня! — заметил он. — Морковки почти не слышно!

Пех решил заново «гальванизировать» аудиторию.

— Да здравствует народный сказочник польской освободительной войны, наш товарищ Адам Добранский! — выкрикнул он.

— Браво, браво! — поддержали его партизаны.

Пех решил, что пришло время завоевать себе толику личной популярности.

— Да здравствует Пех! — смело предложил он.

— У-у-у! Долой, долой! Ложись! В конуру!

Расстроенный Пех повернулся спиной к публике и весь ушел в приготовление картошки. Добранский продолжил:

Несколько минут спустя, слегка отяжелев, оба приятеля спускаются на ветку любимого дуба. К своему неописуемому удивлению, они сталкиваются там нос к носу с тощим, нескладным вороном с длинной, гибкой шеей и поразительно острым клювом.

— Клянусь своим первым оперением! — восклицает Илья Осипович. — Да это же сам Карл Карлович из Берлина, из плоти и крови!

— Из одних костей! Асh! Из одних костей! — охает ворон с сильным германским акцентом.

В царские времена немецкий ворон Карл Карлович обосновался в России и сумел обеспечить себе прекрасное положение при Дворе. С ним водил дружбу сам царь. Он часто задерживался у окна дворца и, как только замечал, что Карл Карлович не удовлетворен банальным лошадиным навозом, тотчас велел домочадцам спускаться во двор и потчевать фаворита отборным куском. Вскоре все придворные начали бороться за благорасположение Карла Карловича, и отныне министры теряли сон, узнав, что фаворит отказался почтить своим вниманием их скромную лепту: то был верный признак неминуемой опалы. Царь и вправду придавал большое значение вкусу и выбору своего фаворита, поскольку принято было считать, что птица способна судить о приближенных царя по материалу, из которого они сделаны.

— Каким ветром в наши края, Карл Карлович? — каркает Илья Осипович. — Верно, увеселительное путешествие? Немножко туризма, как это мило!

—  Ach! — вздыхает Карл Карлович. — Бог свидетель, я предпочел бы прилететь на Волгу в лучшее время… Эта война, ach! просто какое-то недоразумение!.. Вот послушайте, несколько дней назад я был на званом вечере в замке барона фон Риббентропа! Надобно вам пояснить, друзья мои, что при фюрере я занимаю точно такое же положение, какое занимал встарь при царе… Иными словами, меня всюду приглашают. У барона был чудесный праздник, сливки общества, изысканная музыка, лучшие французские вина… Но я ничего этого не видел, а сидел в уголке и плакал, плакал! И вдруг, ach! что я вижу? Ко мне подходит барон фон Риббентроп.

«Почему ты так горько плачешь, немецкий ворон Карл, ach! почему?»

«Ach! Иоахим, я плачу, — отвечаю я. — Как же мне не плакать? Бедная Россия, ach! бедная Россия…»

«Ach — говорит барон, — бе… бедная Россия!»

И тоже расплакался… Какое зрелище, какое воспоминание! И вдруг, ach! что я вижу? К нам подходят жена и дочь барона.

«Почему вы так горько плачете, meine Herren, ach! почему?»

«Ach! Куколка, ach! Гретхен, — отвечает барон. — Мы плачем. Как же нам не плакать? Бе… бе… бедная Россия!»

«Ach! ach! — говорит Гретхен, и: — Ach! ach!» — говорит Куколка, и вот они тоже расплакались.

Честные, благородные женщины! И тогда все гости подходят и изумленно обступают нас.

«Ach! Почему вы так горько плачете, ach! почему?»

«Ach! ach! — отвечаем мы сквозь слезы. — Бе… бедная Россия!»

«Ach! бе… бедная Россия!» — говорят гости и тоже начинают плакать.

Ach! Какое зрелище, какое воспоминание! Я плачу, барон плачет, Куколка плачет, Гретхен плачет, оркестр плачет, гости плачут, лакеи плачут… Все плачут, у всех слезы текут ручьем.

«Ach!  — всхлипывая, говорит мне барон. — Ach! немецкий ворон Карл. Ты имеешь большое влияние на нашего фюрера… Пойди, объясни ему. Спаси Германию… Я хочу сказать: спаси Россию!»

Я лечу над Берлином в слезах. Какое зрелище, какое воспоминание! Вдовы плачут, матери плачут, дочери плачут, сестры, невесты и маленькие сиротки плачут; все плачут, у всех слезы текут ручьем! Войска маршируют, рыдая. Я прилетаю во дворец, обо мне докладывают, я вхожу… Ach! Какое зрелище, какое воспоминание! Перед картой России сидит фюрер… и плачет! Льет горькие слезы…

Карл Карлович останавливается и откладывает немножко помета.

— Искренние слезы фюрера!

—  Ach! — добродушно вздыхает Илья Осипович. — И как же так получилось, милейший, что вы теперь на Волге, вдали от родимого навоза?

—  Ach! ach! — тотчас встрепенулся Карл Карлович и заломил себе крылья. — Какая драма, какое воспоминание… Берлин бомбили, меня бомбили… Фюрера, фюрера бомбили! Но я оставался там, у его двери, преданный до конца, немецкий ворон до последнего перышка! И вдруг, ach! что я вижу? Дверь резко отворяется, и из нее выбегает — бледный, но решительный — фюрер, а за фюрером выбегает Геринг, а за Герингом выбегает Геббельс, а за Геббельсом выбегает генерал фон Катцен-Яммер! Все бледные, но решительные!

«Немецкий ворон Карл! — кричат они. — В камине бомба замедленного действия! Сделай же что-нибудь! Спаси фюрера, Карл».

И что же я делаю, я, немецкий ворон Карл? Я становлюсь на колени и со слезами в голосе говорю:

«Ach! Жить и умереть за фюрера!»

И шмыг — в окно. И фюрер за мной шмыг — в окно, а за фюрером Геринг шмыг — в окно, а за Герингом Геббельс и фон Катцен-Яммер — шмыг, шмыг в окно! Все бледные, но решительные! И вот мы уже на улице. А бомбы так и сыплются, так и сыплются…

Карл Карлович выпускает целую струю помета.

— И что же я делаю потом, я, немецкий ворон Карл? Я становлюсь на колени и со слезами в голосе говорю: «Жить и умереть за моего фюрера!»

И — шмыг, шмыг, шмыг, побежал. Бледный, но решительный.

«Отважный, благородный Карл!» — говорит фюрер и — шмыг, побежал.

«Отважный, благородный Карл, благослови тебя, Господи!» — говорит Геринг и — шмыг, побежал.

«Отважный Карл, благородный рыцарь!» — говорят Геббельс и фон Катцен-Яммер и — шмыг, шмыг, побежали.

Бледные, но решительные! И в благодарность за то, что я спас ему жизнь, фюрер отправил меня на Волгу…

«Лети, — растроганно сказал он мне. — Лети туда… там есть чем поживиться!»

На ветке воцаряется минутное молчание, затем Акакий Акакиевич прикрывает один глаз и говорит:

— Вы так долго выступали, Карл Карлович. В горле, поди, пересохло?

— Право слово, — бесцеремонно отвечает Карл Карлович, — от рюмашки водки я бы не отказался… Что вы делаете, ach!

Карл Карлович испуганно каркает и пытается высвободить свои крылья, но час старого немецкого ворона пробил. Два русских ворона сжимают его в своих когтях. Его длинная тощая шея и самый длинный, самый острый и самый прожорливый в мире клюв моментально погружаются в Волгу. «Буль-буль-буль! — утоляет жажду старый немецкий ворон. — Буль-буль-буль!..» Силы оставляют его, крылья перестают биться, а немецкие когти — хватать…

—  Prosit! — благоговейно шепчут Илья Осипович и Акакий Акакиевич.

Несколько минут спустя два приятеля вновь кружат над водой. Они внимательно осматривают камыши и островки, выброшенные на берег густые ветки и песчаные отмели и, не видя ничего подходящего, обращаются к Волге.

— Мать рек русских, не поймала ли ты чего-нибудь интересненького? — каркают они своими заискивающими голосами.

Всем известно, что вороны — прирожденные подхалимы, и Волга вот уже больше века знает этих двух приятелей. Но сегодня она в хорошем настроении.

— Летите сюда, вот еще один мой ухажер! — мычит она, обнимая лейтенанта, чей брошенный танк горит на берегу. — Вы уже напились моей водицы, mein Herr? Она очень способствует пищеварению захватчиков…

— Карр, карр, карр! — хрипло хохочут Илья Осипович и Акакий Акакиевич. — До чего остроумно, мать рек русских, до чего смешно, животики надорвешь, карр, карр!

— Позвольте мне вывернуть его карманы, — мычит Волга. — Клянусь старым живодером Мининым, это монокль! Можно, я его заберу? Вот малец Сталинград будет смеяться!

— Ох, как же он будет смеяться! — каркают приятели. — Ох, и насмешила, просто умора, карр, карр, до чего остроумно, мать рек русских!

— А это что такое? — изумляется Волга. — Советский орден и фотография русского солдата?

— Советский орден? — изумляется вслед за ней Илья Осипович и смотрит на Акакия Акакиевича.

— Фотография русского солдата? — удивляется, в свою очередь, Акакий Акакиевич и смотрит на Илью Осиповича.

— Я узнала его! — восклицает Волга. — Это Мишка Бубен из Казани. Я помню его: он все время сидел на берегу и плевал в воду.

— Мы знаем его, мы знаем его! — тут же восклицают оба приятеля. — Он разорял наши гнезда и воровал наших птенцов… Славный парнишка, симпатяга!

— И что же, позвольте вас спросить, делают этот орден и эта фотография у вас в кармане, mein Herr? — задумчиво бормочет Волга. — Постойте, я, кажется, догадалась… Ура, я поняла!

— Ура, мы поняли! — хрипят с наигранной радостью приятели, выделывая антраша в воздухе.

Волга с нетерпением смотрит на них.

— И что же вы поняли, старые разбойники?

— Да, кстати, — бормочет Илья Осипович, — что же вы поняли, Акакий Акакиевич?

— А вы, Илья Осипович, что вы поняли?

Они жалобно смотрят друг на друга.

— Ничего, — смиренно сознаются они, — мы вовсе ничего не поняли, мать рек русских! Будьте так безгранично добры, просветите наши темные мозги двух старых ощипанных пичужек!

— Я все поняла, — говорит Волга, — и поэтому, mein Herr, я, к сожалению, не могу больше позволить вам цепляться за эту ветку. Мне уже не смешно.

—  Nein! Nein ![81]Нет! Нет! (нем. ) — кричит несчастный захватчик.

—  Ja, ja ![82]Да, да! (нем ) — торжествующе каркают оба приятеля, а Волга тянет своего нового ухажера на дно и держит его там, пока немец вдоволь не напьется…

А два приятеля уже летят дальше. Они осторожно приближаются к какому-то телу, которое с необычайной нежностью несет на руках Волга.

— Хм? — неуверенно хмыкает Илья Осипович.

— Хм! хм! — подбадривает его Акакий Акакиевич, и они медленно начинают спускаться… Но Волга вдруг испускает такой крик, что оба приятеля взмывают к небу, изо всех сил махая своими старыми крыльями.

— О господи, я чуть не помер со страху! — каркает Илья Осипович. А у Акакия Акакиевича перья встали дыбом до самого клюва.

— Вон отсюда, стервятники! — кричит Волга и покрывается пеной от злости. — Разве вы не видите, что это русский солдат?

— О господи! — восклицает Илья Осипович. — Какая ужасная ошибка!

— Какое трагическое недоразумение! — подхватывает Акакий Акакиевич.

— Прости наши старые глаза, мать рек русских!

— Что с нас взять? Мы ведь уже на ладан дышим!

— Не могли бы мы чем-нибудь помочь ему, мать рек русских?

Но мать рек русских отвечает им на богатом и звучном русском языке таким страшным ругательством, что приятели в ужасе переглядываются, зарывают головы в перья и улетают в лес…

— Ничего страшного, — лепечет Илья Осипович, встряхивая взъерошенными перьями, — я и не думал, что матушка Волга умеет так выражаться!

— Я хочу уснуть и обо всем забыть, — с отвращением шепчет Акакий Акакиевич. — Клянусь своим родовым гнездом! Вот чему она научилась у паромщиков и казаков.

— Не горюй, мой маленький Васенька-Васенок, — нежно шепчет Волга, неся белокурого солдата на своих материнских руках. — Есть погосты намного печальнее Волги. Я отнесу тебя в укромный уголок, куда еще не ступала ничья нога, ни человека, ни зверя, в зеленые камыши одного островка, — и ты сам, мой Васенок, станешь волной, камышом, мягким песком и островом, что, в конечном счете, намного приятнее, чем служить удобрением для картошки или лука…

И она тихо поет ему старую казацкую колыбельную:

Позднее, когда они вышли пройтись по мосткам над замерзшим болотом, чтобы в синей ночи, под сверкавшим тысячами победных огней небом остудить разгоряченные головы, Янек спросил у Добранского:

— А ты любишь русских?

— Я люблю все народы, — сказал Добранский, — но не люблю ни одной конкретной нации. Я патриот, но не националист.

— А в чем разница?

— Патриотизм — это любовь к своим. А национализм — ненависть к другим. К русским, американцам, ко всем… В мире нарождается великое братство — мы обязаны немцам, как минимум, этим…