Онлайн чтение книги Фабиан. История одного моралиста
Глава шестнадцатая. Фабиан в погоне за приключениями. Пальба на веддинге. Луна-парк дядюшки пелля

В тот же вечер он ехал на метро в северную часть Берлина. Стоял у окна вагона, не сводя глаз с черной шахты, где лишь изредка мелькали тусклые лампочки. Всматривался в оживленные перроны подземных вокзалов. Всматривался в серые ряды домов, когда поезд выскакивал из туннеля, в темные переулки и освещенные окна комнат, где незнакомые люди сидели за столами и ждали свершения своих судеб. Всматривался в блестящую путаницу блестящих рельсов, по которым шел его поезд, в железнодорожные вокзалы, где в ожидании долгого пути покряхтывали дальние поезда с красными спальными вагонами, в молчащую Шпрее, в фасады театров, оживленные светящимися надписями, и в беззвездное лиловое небо над городом.

Фабиан видел все это, и ему казалось, что только его глаза и уши блуждают по Берлину, а сам он где-то далеко, очень далеко. Взгляд его был напряжен, но сердце ничего не чувствовало. Он долго просидел в своей меблированной комнате. Где-то в этом необозримом городе Корнелия лежала сейчас в постели с пятидесятилетним мужчиной и покорно закрывала глаза. Где она? Он бы рад был сорвать стены всех домов, лишь бы обнаружить этих двоих. Где Корнелия? Почему она обрекла его на безделье? И как раз в те редкие минуты, когда он жаждал деятельности? Она не знала его. И предпочла действовать неправильно, вместо того чтобы сказать ему: «Хоть ты поступай правильно». Она верила, что он снесет тысячи ударов, но сам не поднимет руку. Она не знала, что он стремится выполнять служебный долг и нести ответственность. Но где те люди, которым он хотел бы служить? Где Корнелия? Лежит с толстым старым мужчиной, позволяя ему обращаться с собой, как со шлюхой, чтобы милый ее Фабиан спокойно предавался ничегонеделанью. Она великодушно вернула ему ту свободу, от которой недавно его освободила. Случай привел в его объятия женщину, во имя которой ему наконец захотелось действовать, а она отбросила его назад к нежеланной, к проклятой свободе. Судьба пришла на помощь им обоим, а теперь им уже ничем нельзя было помочь. В миг, когда работа приобрела смысл, потому что Фабиан встретил Корнелию, он потерял работу. А потеряв работу, потерял и Корнелию.

Томимый жаждой, он взял в руки сосуд, но тут же отставил его, так как сосуд был пуст. В миг, когда Фабиан уже потерял всякую надежду, судьба смилостивилась над ним и наполнила этот сосуд. Он склонился, наконец-то захотев испить из него. «Нет, — сказала судьба, — нет, ты с неохотой держал его в руках». Сосуд выбили у него из рук, и вода, стекая по рукам, пролилась на землю.

Ура! Теперь он свободен. Фабиан засмеялся так громко и злобно, что соседи недоуменно от него отодвинулись. Он вышел из метро. Где, ему было безразлично. Корнелия спала с кем-то, зарабатывая себе черт его знает что, карьеру, или отчаяние, или то и другое вместе. Во дворе полицейских казарм, сквозь распахнутые ворота он увидел зеленые машины с включенными фарами. В машины залезали полицейские и стояли, молчаливые и решительные. Несколько машин, грохоча, уехали в северном направлении. Фабиан пошел туда же. Улица была полна народу. Выкрики неслись вслед машинам. Летели вслед, словно камни. Полицейские смотрели прямо перед собой. На Веддингплатц они оцепили подход к Рейникендорферштрассе, которую уже заполняли толпы рабочих. Конная полиция, по ту сторону цепи, ждала приказа броситься в атаку. Пролетарии в мундирах, со спущенным подбородным ремнем, ждали пролетариев в штатском. Кто натравил их друг на друга? Рабочие приближались, их песни раздавались все громче, полицейские шагом двинулись вперед, соблюдая дистанцию — метр друг от друга. Песня сменилась яростным ревом. По нарастающему шуму, даже не видя, что там происходит, было ясно: сейчас начнется схватка между рабочими и полицией. Не прошло и минуты, как крики подтвердили это предположение. Колонны сошлись, полиция ринулась в бой. Кони, покачивая своих всадников, рысцой вошли в образовавшийся вакуум, копыта стучали по мостовой. Где-то впереди раздался выстрел. Задребезжали разбитые стекла. Лошади пустились в галоп. Люди на Веддингплатц сделали попытку прорваться через оцепление. Вторая цепь полицейских, преграждавшая доступ к Рейникендорферштрассе, стала медленно продвигаться вперед и очистила площадь. Полетели камни. В какого-то вахмистра всадили нож. Полицейские, держа в руках резиновые дубинки, перешли на беглый шаг. На трех грузовиках подоспело подкрепление, вновь прибывшие соскакивали с медленно движущихся машин. Рабочие было обратились в бегство, но снова остановились по краям площади и в прилегающих к ней улочках. Фабиан пробился через живую стену. Тремя улицами дальше уже казалось, будто повсюду царят тишина и порядок. Несколько женщин стояли в подворотне.

— Эй, послушайте! — сказала одйа из них. — Правда, что на Веддинге идет потасовка?

— Они снимают мерку друг с друга, — ответил он и пошел дальше.

— Лопни мои глаза, если Франц опять туда не затесался, — воскликнула женщина, — ну, погоди у меня!

На улице, зажатый старыми многоквартирными домами, находился так называемый Северный Луна-парк дядюшки Пелля. Звуки шарманки заглушали голоса девушек, которые под руку длинной цепочкой прогуливались у самого входа. Мимо них так и шныряли парни в заломленных набекрень шапках и, разыгрывая из себя нахалов, выкрикивали всевозможные дерзости. Девушки полыценно хихикали и в ответ бормотали что-то нечленораздельное.

Фабиан вон/ел в ворота. Территория смахивала на огромную сушилку для белья. Ацетиленовые лампочки мигали, оставляя в полумраке дорожки и балаганы. Склизкая почва поросла колючей травой. Карусель, из-за малого спроса на это развлечение, была закрыта брезентом. Мужчины в грубошерстных куртках, старухи в платочках, дети, которым давно бы полагалось лежать в постелях, шагали взад и вперед среди балаганов.

Громыхало «Колесо счастья». Люди теснились вокруг, не сводя глаз с вращающегося диска. Он уже замедлил ход, прошел еще два номера и остановился.

— Двадцать пять! — выкрикнул служитель.

— Здесь! Здесь! — Старуха с очками на носу получила свой выигрыш. Что же она выиграла? Фунт кускового сахара.

Колесо опять завертелось.

— Семнадцать!

— Хэлло, это я! — Молодой человек взмахнул своим билетиком. Ему досталось четверть фунта кофе в зернах.

— Матери подарок! — с довольным видом проговорил он, отходя от колеса.

— Сейчас на очереди главный выигрыш! Выигравшему предоставляется право выбора!

Колесо качнулось, затикало, остановилось, нет, прошло еще на номер дальше.

— Девять!

— Господи, да это же я! — Девушка, фабричная работница, захлопала в ладоши и стала читать условия лотереи: — «Главный выигрыш — пять фунтов пшеничной муки высшего сорта, или фунт сливочного масла, или три четверти фунта кофе в зернах, или три четверти фунта свиного сала». — Она взяла фунт масла, воскликнув: — За десять пфеннигов очень даже недурно! Будет с чем домой вернуться!

— Сейчас начнется следующий розыгрыш! — взревел служитель. — Кто еще не играл? Кто желает вторично принять участие в лотерее? А ну, вы, бабуся! У нас Монте-Карло для голодранцев. У нас ставка не марка, не полмарки, а всего десять пфеннигов!

Напротив находилось похожее заведение, но в выигрышах значились только мясо и колбаса, и билет стоил вдвое дороже.

— Главный выигрыш, господа, — половина гамбургского гуся, — скрипучим голосом выкрикивала жена мясника. — Всего двадцать пфеннигов, не робейте, друзья! — Ее помощник бритвой нарезал тончайшие ломтики колбасы — на пробу взявшим билеты. У остальных только слюни текли. Наконец они стали выгребать десятипфенниговые монетки из своих кошельков и присоединились к игре.

— Как ты насчет гусиного жаркого? — спросил жену какой-то малый без воротничка и галстука.

— Жалко денег, — отвечала она, — нам с тобой не везет, Биллем!

— Да ладно, — отвечал он, — можно попробовать для смеха. — Он купил билет, сунул жене в рот ломтик колбасы, полученный в придачу, и стал выжидательно смотреть на колесо.

— Розыгрыш начинается! — проскрипела жена мясника. «Колесо счастья» загудело.

Фабиан двинулся дальше. «Ипподром и танцы» гласила вывеска над большим шатром. Входной билет — двадцать пфеннигов. Он вошел. В заведении было два круга. Один повыше, наподобие свайной постройки, — там т. анцевали. Посередке сидел духовой оркестр. Он играл так, словно все музыканты перессорились. Девушки стояли прислонясь к перилам. Молодые люди заигрывали с ними. Те и другие не церемонились. Второй круг представлял собой песчаный манеж, по которому, под звуки музыки, трусили три клячи. Шталмейстер в цилиндре взмахивал шамбарьером и то и дело кричал: «Ры-ысью!» — пробуждая их от сонной одури. На маленьком одноглазом жеребце, в мужском седле, сидела женщина. Юбка у нее задралась выше колен. Она пустила лошадь мелкой рысцой и, всякий раз, плюхаясь на седло, хихикала.

Фабиан с кружкой пива сел за столик у самого манежа. Проезжая мимо него, женщина всякий раз обдергивала юбку. Бессмысленное занятие, юбка все равно задиралась. В четвертый раз она чуть-чуть улыбнулась, но юбку не обдернула. На пятом круге белый жеребец остановился и подслепым глазом заглянул в пивную кружку.

— Сахару там нет, — сказала наездница и посмотрела прямо в лицо Фабиану. Шталмейстер взмахнул шамбарьером, и жеребец затрусил дальше.

Спешившись, женщина, как бы случайно, уселась за соседний столик, наискосок от Фабиана, так чтобы ее телесные прелести, упаси бог, не укрылись от него. Взгляд его и вправду на ней остановился, и вдруг вся его боль очнулась от наркоза. Где сейчас Корнелия? Противны ли ей объятия, в которых она лежит? Может ли быть, что в то время, как он торчит здесь, она испытывает наслаждение в чужой постели? Он вскочил. Опрокинул стул. Женщина за соседним столиком снова взглянула ему в лицо, глаза у нее округлились, рот чуть приоткрылся, кончик языка влажно пробежал по верхней губе.

— Пойдете со мной? — сердясь на себя, спросил Фабиан.

Она встала, и они без долгих разговоров пошли в «Театр». Это был убогий дощатый барак. «Выступают знаменитые оперные певцы». «Курить разрешается». «Дети на вечернем спектакле отдельных мест не занимают». Зал был полон разве что наполовину. Зрители сидели в головных уборах и курили. В темноте их до слез трогала непревзойденно глупая и лживая романтика, которую им преподносили за тридцать пфеннигов. Театральные чары больше волновали и расстраивали их, чем собственные беды.

Фабиан обнял за талию незнакомку. Она прильнула к нему и задышала нарочито громко — пусть слышит. О, какой печальной была эта пьеса! Бесшабашный студент — директор театра Блаземан, седоволосый, лет эдак за пятьдесят, сам играл эту роль — каждое утро возвращался домой навеселе. И во всем виновато проклятое шампанское. Он распевает студенческие песни, чудит на все лады, консьержка его отчитывает, и наконец он дарит некой старой певице придворного театра, давно страдающей подагрой, свой последний талер, дабы она могла бросить сцену.

События развиваются стремительно. Старая певица — да и как могло быть иначе? — оказывается матерью пятидесятилетнего студента! Двенадцать лет он ее не видел, ежемесячно получал от нее деньги и был уверен, что она все еще поет в придворной опере. Разумеется, он ее не узнал. Но материнский глаз зорче, она тотчас смекнула: это он! Однако высшей точки драматическая коллизия еще не достигла. В нее вторглась любовная история. Студент любит и любим. Виной всему — фрейлейн Мартин, прехорошенькая швейка, что живет напротив, крутит свою машинку и поет-заливается, словно жаворонок. Элен Мартин, этот жаворонок, весила добрых сто килограмм. Она прыгала так, что прогибались доски, и пела со студентом — директором Блаземаном — куплеты. Начало очаровавшего публику дуэта звучало так:

Юная парочка, вдвоем насчитывавшая добрую сотню весен, тяжело топала по сцене, изображавшей двор. Он пообещал жаворонку жениться, но жаворонок опечален: ведь студент хочет заставить старую певицу бросить сцену. Тут они спели следующий куплет.

Зрители аплодировали. Женщина, которую одной рукой обнимал Фабиан, сделала такое движение, что его рука оказалась на ее груди.

— Ах, как хорошо, — сказала она. Надо думать, слова ее относились к пьесе. В зале опять воцарилась торжественная тишина. Старая, сутулая и больная подагрой певица, которая дала возможность своему сыну учиться в привилегированном заведении и стать медиком, вышла из-за кулис и, прихрамывая, кое-как добралась до авансцены, подняла указательный палец — пианист повиновался этому знаку — и запела душещипательную песнь матери.

— Пошли отсюда, — сказал Фабиан, отпуская бюстгальтер незнакомки.

— Уже? — удивилась женщина, но пошла за ним.

— Здесь я живу, — объявила она, остановившись у большого дома на Мюллерштрассе, и отперла дверь. Фабиан сказал:

— Я подымусь с вами.

Она воспротивилась, но не слишком убедительно. Он втолкнул ее в подъезд.

— Что скажут мои хозяева? Ну и прыткий же вы. Только тихонько, ладно?

На дверях висела табличка: «Хетцер».

— Почему у тебя в комнате две кровати? — спросил Фабиан.

— Т-сс! Нас могут услышать, — прошептала она. — Хозяевам некуда девать вторую.

Фабиан разделся.

— Да не канителься ты, — сказал он ей.

Она, видимо, считала кокетство совершенно обязательным и жеманилась, как старая дева. Наконец они легли. Она потушила свет и только сейчас разделась донага.

— Минутку, — прошептала она, — и не сердитесь. — Она зажгла карманный фонарик, накинула платок на лицо Фабиана и в свете этого фонарика освидетельствовала его, как многоопытный врач больничной кассы.

— Вы уж простите, в наше время приходится соблюдать осторожность, — пояснила она. Больше никаких преград не было.

— Я продавщица в магазине перчаток, — сказала она, спустя какое-то время. — Может, ты останешься до утра? — спросила она еще через полчаса. Он кивнул. Она скрылась в кухне; он услышал, как льется вода. И вернулась, неся тазик мыльной воды, с заботливостью рачительной хозяйки обтерла Фабиана и снова залезла в постель.

— А ты разве не беспокоишь своих хозяев, грея воду в кухне? — поинтересовался Фабиан. — Не туши свет!

Она болтала о пустяках, спросила, где он живет, и называла его «радость моя». Он рассматривал обстановку комнаты. Помимо двух кроватей, здесь была еще страстно изогнутая плюшевая кушетка, умывальник с мраморной доской, омерзительная цветная литография, изображавшая пухлую молодую особу в ночной рубашке, которая, сидя на шкуре белого медведя, играла с розовым младенцем, да еще шкаф с плохо закрывавшейся зеркальной дверцей. «Где Корнелия?» — подумал он и снова набросился на голую испуганную продавщицу.

— Честное слово, я тебя боюсь, — прошептала она несколько мгновений спустя. — Ты, кажется, решил меня доконать. Но зато как дивно! — Она встала рядом с ним на колени, расширенными глазами глядя на равнодушное лицо Фабиана и покрывая его поцелуями.

Когда, смертельно усталая, она наконец уснула, он все еще не сомкнул глаз, одинокий в этой чужой комнате, напряженно вглядывался в темноту и думал:

«Корнелия, что мы с тобой наделали?»