Онлайн чтение книги Факир
Часть третья. На пороге тайны

I

Небольшое описание из жизни одного народа.

Западная часть Индостана, известная под названием Малабарского берега, окаймлена длинною цепью гор различной высоты, простирающихся от мыса Акморина до Мейвора и Буделькунда и примыкающих к первым отрогам Гималайского хребта. На своем, почти восьмисотмильном протяжении, горы эти носят разные названия: наиболее известные из них Западные и Восточные Гатесы, которые впоследствии на раз встретятся в нашем рассказе.

В двадцати милях от Бангалура и недалеко от Майсура находится небольшой городок Ниджигул, лежащий в суровой и скалистой местности, отмываемой с юга рекоюКавери, а с севера Пеннаиром. притоком Кришны. Окружающие Майсурийркую равнину горы, покрыты густыми, девственными лесами; они круты, скалисты и имеют весьма мало проходов, да и те немногие, по большей части трудно доступны.

В этих горных, ущельях и лесах обитают, во-первых всевозможные дикие звери – гроза окрестных жителей во-вторых, индусы запрещенных каст, преследуемых законом. Именно в этих дебрях и укрываются туги, поклонники богини Кали, которой они приносят свои отвратительные жертвы.

Густой, девственный лес, начинающийся почти у самых ворот Ниджигула, переплетенный лианами и кишащий, как и все леса Индии, змеями и пантерами, внушал суеверный страх индусам на двадцать лье вокруг. Об этом лесе ходило много различных легенд. Так, например, рассказывали, что не одни звери населяют его. а что там живет ракхаза. блуждающая по ночам в местах, проклятых Сивою, в постоянных поисках своих будущих жертв. Мохнатые крылья ракхазы-вампира задевают лицо путников, застигнутых ночью под зелеными сводами деревьев, его жадные губы присасываются к виску жертвы и пьют ее кровь раздирая в то же время своими когтями тело несчастного Поэтому индусы не только боятся приблизиться к опушке страшного леса, но и обращать к нему свои взоры они страшатся даже думать о нем.

Тем не менее Ниджигул, как важный торговый центр в этих мало населенных широтах, временами привлекает огромное количество народа Так и 30-го апреля 1895 года под своды единственного в городе бенгало [Бенгало (bungalow) – называется в Индии загородный дом, а также и постоялый двор] без конца стекались утомленные путники

Ниджигулский бенгало, как и большая часть построек такого рода, представлял из себя одноэтажное строение, в виде прямоугольника. окруженное верандой или колоннадой из массивных столбов, сплошь заросших вьюнком и его пурпуровыми цветками и другими вьющимися растениями, скрывающими за собой ослепительную белизну колонн. В промежутках междустолбами висели циновки из плетеной соломы вместо штор, защищающих пространство между сводами от палящих лучей солнца. Под защитой этих циновок более знатные из остановившихся в бенгало путешественников, могли сесть в самое жаркое время дня и поджидать наступления сумерек, чтобы, отдохнув, вдоволь насладиться прогулкой, не боясь солнечных лучей, ослабленных уже близостью вечерней прохлады.

Было около девяти часов утра, и день обещал быть удушливым, поэтому в бенгало не ждали более путешественников, потому что те, кого дела призывали в Ниджигул, поспешили в него еще задолго до наступления палящего зноя.

За циновками веранды, на земле, уже спало порядочное количество райоте (крестьян) в своих белоснежных одеждах, образуя местами живописные группы по своему разнообразному костюму и по расположению фигур

Здесь нахожу не лишним сказать несколько слов о земельной собственности в Индии. Земля там принадлежит раджам, которые раздают ее для обработки райоте, т.е. земледельцам, которыми и платится в казну оброк. Иногда раджа, в награду за службу, дарит участок земли, обрабатываемый сотней, двумя тысячью или несколькими тысячами райоте. Тогда оброк платится уже не райоте, а собственником участка в пользу которого поступает все лишнее, что остается от уплаты оборока. Однако райоте не прикреплены к земле, не крепостные люди: они только бессрочные арендаторы и могут, если найдут удобным, всегда отказаться от своих участков.

Но вернемся к оставленным на веранде нашим райоте. Место, занимаемое ими в бенгало, показывало, что они принадлежат к категории браминов и кшатриев, отличающихся священными шнурками, приколотыми к левому плечу и которых у браминов было четыре, а у кшатриев – три.

Только члены двух или трех главных каст осмелились бы расположиться под портиком, т.е. на самом почетном месте. И, кроме того, по обычаю своей касты, брамины позаботились поместиться на расстоянии не менее трех шагов от кшатриев и везиев, людей высшей касты.Что касается людей вне каст, то они разместились за оградой бенгало, согласно обычаям между ними и браминами необходимо было расстояние не менее тридцати четырех шагов, – под обширным навесом, очень грязным, между прочим, и примыкающим к конюшням. Там шумела толпа нищих, бродяг, «негодная дрянь», как называли их брамины. Это были парии, легко отличимые по своим грязным лохмотьям, по холстинной тряпке на голове вместо тюрбана, едва защищающей темя от палящего солнца и узлом завязанной под подбородком. Среди парий были чендалы, существа еще более жалкие, исполняющие в городах самые грязные работы. Для этих отверженных не существует никакого закона. Их можно бить и убивать без всякой ответственности, даже без будущих упреков совести, потому что бесчестие, лежащее на них, не кончается вместе с жизнью: для них не существует погребения и «их кладбище, – говорят священные книги, – в желудке шакала». Небольшое число горных индусов, почти совершенных дикарей, одетых в звериные шкуры, с удивительно курчавыми волосами, без всякого головного убора, составляли вместе с париями и чендалами эту, расположившуюся под навесом, толпу.

Между привилегированными индусами, находившимися на веранде, произошло большое волнение, когда они увидели, что какой-то нищий, принадлежащий, очевидно, к париям, приготовился весьма непринужденно перешагнуть порог бенгало.

Этот пария мог бы смело позировать перед фотографом в качестве одного из тех истощенных страшным голодом индусов, на которых нельзя смотреть без содрогания.

Тощий, как скелет, на длинных ногах с выдающимися вперед коленными чашечками, он вместо всякой одежды имел грязную тряпку, повязанную на обтянутых кожею бедрах.

Он пришел утром с толпою пилигримов, таких же тощих и в таких же лохмотьях, как и он, совершающих свои длинные переходы с чашками в руках и, вместо всякого багажа, с небольшим медным кувшином, в который они набирают воду для питья.Но вместо того, чтобы удалиться со своими товарищами по дороге под вышеописанный навес, где уже отдыхали пришлые парии, нищие, очевидно, хотел освежиться под фонтаном хрустальной воды, бьющим при самом входе в бенгало, что и послужило поводом к волнению, так как парии, как прокаженные, не имеют права марать своим нечистым прикосновением воды общего фонтана.

И вдруг, не заботясь о недовольстве, которое возникло при виде такого поступка среди людей привилегированного сословия, он осмелился пройти установленное расстояние в тридцать четыре шага и проскользнуть под портик, занятий браминами и кшатриями.

Это уже было слишком. Раздались яростные протесты. Несколько сидевших индусов вскочило со своих мест и бросилось на нечестивца с поднятыми палками. Другие жестоко ругали его, и поднялся такой шум, отчего сам китмудгар показался в дверях.

Китмудгар, или хозяин бенгало, был здоровый малый, геркулесового сложения, с хитрым и, вместе с тем, жестоким выражением лица. В нескольких словах ему объяснили все, и он, повернув к нищему свое, горевшее гневом, лицо, сказал:

– Собака, по какому праву ты оставил свою подстилку и пришел нарушать сон тех, на кого ты даже не смеешь смотреть?

– Потому что я хочу войти в бенгало, – просто ответил пария.

– Что тебе там нужно?

– Мне нужно видеть одного человека…

– Кто этот человек?

– Это ты…

– Я" – сказал китмудгар с презрением и, нахмурив брови, он замахнулся, чтобы ударить парию, как вдруг тот, не обращая внимания на угрозу, быстро приблизился к китмудгару и шепнул ему на ухо священные слова:

– Анкайяль Каннамайя!Эти два слова, шепотом произнесенные парией, произвели на китмудгара магическое действие. Выражение лица его мгновенно изменилось, и, опустив поднятую руку, он наклонился к нищему.

– Откуда ты идешь? – прошептал он ему на ухо.

– Из Нирваны, – ответил пария.

– Куда ты идешь?

– В Нирвану.

– Что ты хочешь от меня?

– Сейчас ничего. Но я хочу, чтобы вечером ты доставил мне средство достигнуть святилища Кали, богини видимого и невидимого.

– Все будет, как ты хочешь.

И, повернувшись к толпе еще раздраженных индусов, он громко сказал:

– Оставьте этого человека в мире. В нем живет дух Ганеса – он сумасшедший и не достоин вашего гнева: он и так наказан богами.

Раздражение не улеглось при этих словах, а, напротив, шум увеличился. Одним взглядом китмудгар окинул толпу и прошептал на ухо парии:

– Чтобы совершенно успокоить их, тебе нужно показать свое искусство. Ты должен владеть тайнами учения гуссаинов, потому что ты сам гуссаин, как я вижу по твоим четкам.

Гуссаинами называются нищенствующие монахи, полускоморохи, полуколдуны, исходившие всю Индию вдоль и поперек, и занимающиеся при случае жонглерством, достойным самых искуссных фокусников и последователей черной магии.

– Когда они заснут, – продолжал китмудгар, – ты найдешь меня в задней комнате и скажешь все, что ты желаешь, прежде чем отправиться в дорогу. Прощай.

И он удалился, обменявшись во второй раз со странным пришельцем таинственными словами:

– Анкайяль Каннамайя.

Китмудгар дал хороший совет парии. Население Индостана чувствует безумную страсть ко всякого рода жонглерству и фокусам, в которых так искуссны факиры.

Пария, не теряя ни секунды, принялся приводить совет в исполнение.С проворством обезьяны он разостлал на утоптанной земле, вместо ковра, часть своего рубища, вытащил из-за пояса две тростниковые палочки, просверленные несколькими отверстиями, что делало их похожими на свирель, а также и другие инструменты и симметрично разложил их на земле у своих ног.

Лишь только толпа увидела эти знакомые каждому приготовления, настроение ее быстро изменилось. Шепот удовольствия прошел по всем группам. Ближайшие индусы почтительно расступились и образовали вокруг него круг; все внимательно и напряженно смотрели на парию и в их глазах светилось любопытство.

– Это гуссаин, – говорили, теснясь, индусы, – он сейчас начнет свои фокусы.

Пилигрим-пария начал жонглировать несколькими медными шарами, но вскоре перешел к более трудному.

Он разбивал свежие яйца и вынимал из них то мелкие монеты, то зерна хлеба, четки и даже маленьких трепещущих змеек, выползавших из яйца в белке и желтке, как будто они там пробыли долгое время.

После этого он взял зерно, посадил его в землю маленького горшка, бормоча какие-то заклинания. Через несколько минут зерно дало росток, и на глазах у зрителей вырос стебель и покрылся листочками, а еще через минуту все увидели, как стебель превратился в целое растение, высотою более фута.

Толпа, затаив дыхание, следила за движениями Парии, и лишь изредка у кого-то вырывалось восклицание удивления. Мнение о парии-нищем совершенно переменилось. Очевидно, это был гуссаин, магик первой степени. Как же раньше никто не заметил невероятной худобы его тела, свидетельствующей о суровом аскетизме и умерщвлении плоти, широких белых полос, проведенных известью по лбу, носу, вдоль рук и шеи?

Но скоро удивление сменилось энтузиазмом, когда все увидели, что гуссаин поднялся, пошел и взял стоявшую в углу двора маленькую узкую корзинку, которую до сих пор никто не замечал, и поставил ее перед собою.Корзина еще не была открыта, как все отгадали, что находится в ней. Там были cobras capellos, страшные змеи, укус которых смертелен и которых только самые искуссные из гуссаинов умеют приручать и очаровывать.

Взяв корзину, пария позаботился сорвать с одного из столбов, окружавших веранду и покрытых вьющимися растениями, горсть зеленых листьев того самого растения, которое, по установившемуся мнению у очарователей змей, обладает странною способностью делать неуязвимым каждого, умеющего этим пользоваться.

Обезопасив себя таким образом, пария открыл корзину, из которой тотчас же показались отвратительные черные головы. Одни высовывали свои раздвоенные языки, другие страшно шипели.

Пария начал водить по воздуху, вокруг высунутых змеиных голов, стеблями сорванного растения, которыми он заранее запасся. Он проводил широкими листьями вдоль, то и дело извивающихся, их чешуйчатых кольцеобразных тел.

Когда змеи, обессиленные этими, как бы гипнотическими, пассами, вылезли из корзины на импровизированный ковер, он схватил свою двойную дудку-свирель и принялся наигрывать странную мелодию, в высшей степени заунывную и монотонную.

Змеи, казалось, были очарованы этой варварской музыкой.

Они перестали извиваться по земле и, неподвижные, вытянулись наполовину перед артистом, стоя с поднятой головой, с устремленным в одну точку взором.

Тогда пария бросил свой инструмент и смело схватил одну из змей. Он заставлял ее скользить у него между руками, проводил ногтями по ее длинному телу, обвивал ее себе вокруг шеи и рук, кусал ей хвост и даже язык и брал в рот их черную плоскую голову.

Это обычные приемы индийских жонглеров, по крайней мере, самых искуссных. Пусть думают, что он делает этих пресмыкающихся безвредными, вырывая им ядовитые клыки. На самом же деле, они только изучают с удивительной тщательностью их характер и привычки. Они знают, с какой медлительностью и робостью движутся змеи, в особенности во время процесса пищеварения; они также знают, как можно легко загипнотизировать змей. Следовательно, безрассудная смелостьзаклинателей змей останется такой лишь с виду, потому что в действительности всякое движение рассчитано и проделано логически правильно.

Но низшее население Индостана не знает о таких простых вещах, с помощью которых достигаются такие поразительные результаты. Народ не знает не только об удивительной ловкости очарователей змей, но даже о средствах, к которым те прибегают, чтобы сделать себя неуязвимыми для страшных пресмыкающихся. Поэтому, в толпе раздался вздох облегчения, когда пария, после всего того, что мы только что описали, полагая, без сомнения, что представление достаточно затянулось, бросил змей на землю и по очереди стал их запихивать обратно в камышовую корзинку. Хотя гус- саин и не просил ничего, на него посыпался целый дождь мелких медных монет. В минуту ковер покрылся ими. Здесь была кругленькая сумма, а для бедного гуссаина – целое состояние.

Толпа продолжала, однако, тесниться вокруг парии. Очевидно, под этим рубищем скрывался знаменитый чародей или – все возможно – святой человек, посланный божествами индийского Олимпа, таинственным Брамою, кротким Вишну или кровожадною Сивою, как ходатай за прегрешения людей.

Особенно спешили пробраться к нему параличные и другие больные, изувеченные, едва передвигавшиеся на костылях, калеки, ковылявшие на своих коротких ножках, слепые, ведомые за руку совершенно голыми детьми, сделавшимися похожими на бронзовые статуэтки под жгучими лучами тропического солнца.

Вместе с этими несчастными подходили кающиеся, вероятно, большие грешники, судя по строгости наказания, которое они наложили на себя, например, обет не открывать ладонь правой руки во все время богомолья, и держать ее таким образом, чтобы ногти, постепенно отрастая, углублялись в тело. Стояли кающиеся, на которых были надеты тяжелые вериги, утыканные острыми гвоздями и обвешанные различными амулетами. Они надеялись прикосновением к гуссаину получить прощение грехов, другие – исцеление своих немощей.

Но гуссаин не обращал никакого внимания натеснившийся вокруг него народ. Он не пытался подобрать все медные монеты, лежавшие у его ног. Его глаза, несколько минут рассеянно блуждавшие по сторонам, внезапно посмотрели вверх с выражением сильнейшего любопытства. Поэтому-то он так неожиданно прервал свое представление на самом интересном месте; поэтому-то он грубым жестом отвечал на просьбы и моления подобных ему бедняков, на слова их, полные уважения. Вдруг он порывисто вскочил.

Но что же он заметил?

Проделывая свои искуссные опыты, только что описанные нами, он не переставал внимательно следить за тем, что происходило около бенгало. В данный момент он увидел, что туда проскользнула закутанная густым покрывалом с головы до ног женщина, черты лица и костюм которой нельзя было разглядеть.

Через несколько мгновений эта женщина и китмудгар вышли вместе из бенгало. Они оживленно разговаривали, хотя и тихим голосом, но лицо китмудгара, казалось, пылало гневом; что же касается женщины, то она, очевидно, умоляла его о чем-то. Ее сложенные руки молили о жалости, и она ломала их с видом отчаяния.

Китмудгар, по-видимому, беспокоился, что посторонние люди посвящаются в его дела, потому что, грубо схватив за руку женщину и, сделав ей знак молчать, потащил ее на другую сторону бенгало.

Там находились службы и конюшни. Путешественники туда не проникали, эта часть двора была совершенно пустынна, и здесь можно было свободно говорить о самых секретных делах.

Едва незнакомка скрылась с китмудгаром за углом соседнего строения, как пария, выбежав из-под навеса, бросился за ними. Он шел в нескольких шагах от них и скоро очутился во внутреннем дворе.

Здесь китмудгар остановился и выпустил руку своей спутницы. Потом повернулся к ней с грозным видом, намереваясь потребовать объяснения.

Женщина, плакавшая горькими слезами пока тот тащил ее на двор, где не могло быть ни одного свидетеля, начала говорить.

И ни тот, ни другой не заметили, что человек – этобыл пария, – спрятавшись за колонну, находился от них в двух шагах, с намерением не проронить ни одного слова из их разговора.

II

Семейная сцена

Мы еще не вполне познакомили наших читателей с китмудгаром. Его звали Кабиром. Его родители были английский солдат и индуска.

Метисов в Индии сравнительно немного, потому что европейцы не охотно женятся на туземных женщинах, которые не только к ним. но и к самим метисам чувствуют неприязнь покоренного народа к завоевателям Да и для англичан эта богатая и плодородная страна была только местом для обогащения Прошло более одного столетия, как они стали хозяевами в Индии, но ни разу не сделали попытки сблизиться с народом, над которым господствовали, и их спесивая гордость не допускала даже мысли о возможном скрещении между ними и покоренным народом. Англичане считаются народом, умеющим насаждать колонизацию, но история и действительное положение Индостана доказывают как раз противное.

Со времени начала приобретения колоний, англичане, на самом деле, не умели ни заселять их, ни пользоваться плодоносными землями Например, в Индии их только пятьдесят тысяч не считая армии и флота, и из такого незначительного количества всего тридцать вторая часть кормится ручным трудом в то время, как 250 миллионов жителей живет исключительно плодами своих рук. Индия, эта громадная страна, богатства которой с избытком бы хватило на всю вселенную, остается почти вся без обработки, бесцельно пропадает с точки зрения земледельца, т.е. отается такой, как и во времена владычества деглийских моголов. Иными словами говоря Индия – колония для чиновников.

На всем полуострове есть только одно место, где европейцы и туземцы живут в полном согласии, и это место – пондишери последнее французское владение в ИндостанеМетисы выносят на своих плечах всю тяжесть предрассудков, столь дорогих английскому сердцу. Презираемые всеми, они считаются вне всякого сословия Индии.

Тщетно они пытались занять известное социальное положение среди европейцев. Колониальное правительство отвергает их. Вице-король в весьма редких случаях пользуется услугами туземцев, предпочитая им бомбейских гебров [Гебры – огнепоклонники] суратских евреев.

Гонимые отовсюду англичанами, с одной стороны, не пользуясь доверием туземцев, с другой стороны, индусские метисы вынуждены заниматься самыми скромными ремеслами и поэтому менее выгодными; из их среды вербуются переводчики, комиссионеры, разгрузчики, извозчики, жадно подкарауливающие в гаванях пассажиров. Внутри же страны их положение более тяжелое.

Несмотря на кровь цивилизованных народов, текущую в их жилах, они по натуре своей принадлежат скорее к азиатским варварам. Таким образом они представляют значительный контингент злоумышленников и участников разных тайных обществ, которыми так богат Индийский полуостров.

Кабир, более удачливый, чем другие метисы, сумел добиться от английского резидента права быть ниджигулским китмудгаром, что, впрочем, мало подняло его во мнении индусов. Но если эта должность что-либо значила для его существования, то его жизненные инстинкты и глубокая ненависть ко всему человечеству и к белым в особенности, унижение из-за происхождения делали его очень опасным негодяем с темным прошлым. Только днем он находился в Ниджигуле в сонливом бездействии бенгало, но с наступлением ночи его напрасно было искать там. Никто не мог сказать, куда он исчезает и какими темными и таинственными делами занимается до утра.

Женщина, которую он затащил во внутренний двор бенгало, сбросила с себя покрывало и открыла таким образом свою, по истине, редкую красоту. Тонкие черты

ее матового лица, ее глаза, горевшие, как бриллианты, из- под темных бровей, длинные, закрывающие почти половину щеки ресницы, полные и красные, как спелая вишня, губы – все это представляло характерный и красивый тип чистокровной магратки.

Складки легкой, белоснежной одежды обрисовывали изящные формы ее тела. На ней была надета шоли, или короткая туника с открытыми рукавами и воротом, застегивающимся на груди. Вместо пояса, стан ее опоясывал сари, шарф, концы которого были прациозно переброшены через плечо. Костюм дополнялся узкими шелковыми панталонами, спускавшимися до лодыжек ног, украшенных браслетами, а к маленьким, словно детским, ножкам были привязаны легкие сандалии, увешанные по краям маленькими колокольчиками.

Но вся эта красивая одежда была покрыта пылью. Лицо молодой индуски было расстроено, глаза заплаканы и слезы неудержимо текли по ее нежным щечкам.

Гуссаин, спрятавшийся за колонной нисколько, по-видимому, не удивлялся красоте незнакомки. Однако, одна подробность ее костюма невольно привлекла его внимание, – это была фали, маленький золотой амулет на металлической цепочке, висевший у нее на шее.

Этот фали, с виду похожий на тот, который надевают молодые супруги, но для опытных глаз посвященного имеющий массу мелких отличительных признаков, указывал, что молодая женщина принадлежит к классу дева- даси, баядерок, нечто вроде древних весталок, которым некоторые киты Индии вверяют охрану своих таинственных святилищ. В этих святилищах баядерка должна, под страхом смерти, бодрствовать около идола, и фали, который она носит, служит символом ее брака с грозным божеством.

Гуссаин, догадавшись по амулету о социальном положении женщины, за которой подсматривал, возымел еще большее желание подслушать ее разговор с китмудгаром.

– Кабир, брат мой, – умоляла она, заклинаю тебя,- спаси меня!

Теперь было очевидно, что жрица была сестрою китмудгара.

Однако он, казалось, нисколько не был растроган этой мольбой, и устремил на сестру свирепый взгляд.

– Скажи же мне, наконец, вскричал он с угрозой, как все произошло!

– Я уже говорила тебе. Вчера я вошла в святилище, чтобы все приготовить и вдруг, к ужасу своему, заметила, что ящик похищен.

– Почему ты не уведомила верховного жреца, Тиравалювера, о пропаже ящика?

– Этим бы я подтвердила свою вину, что равносильно смертному приговору.

– Так для чего же ты говоришь об этом мне?

– Потому что этой ночью все непременно откроется. Я должна снять покрывало, закрывающее вход в святилище. Что со мной будет, когда все увидят, что оно пусто? Всю ночь я провела в слезах и, наконец, подумала о тебе.

Метис слушал свою сестру и ни один мускул его лица не дрогнул, ни одной искры жалости не блеснуло в его глазах. Наконец, он сказал:

– Слушай, Сита. Ты предала Кали и преступила ее законы. Ты допустила похитить священный ящик, данный на хранение тебе, и ты вдруг осмеливаешься молить меня о спасении! Не воображаешь ли ты, что я стану укрывать тебя от заслуженной кары! Или ты не знаешь, с кем ты говоришь?

– Я знаю, – тихо ответила девадаси, – знаю только одно, что ты мой брат; я знаю, что одинаковая кровь течет в наших жилах, и думаю, что ты, во имя нашей матери, не откажешься помочь мне.

– Тебе помочь?!. В чем? Как?

– А, почем я знаю!.. Сначала спрятаться здесь, а потом бежать, но куда? Я знаю свою секту, знаю, что меня будут преследовать, пока не насытятся моей кровью. А ты такой мужественный и ловкий, ты можешь отыскать для меня неизвестный никому уголок, где я безопасно пробуду некоторое время, а затем дашь мне другую одежду, денег, и я уйду далеко, далеко… может быть мне придется бежать из Индии и от кинжала правосудия.

Кабир не отвечал. Скрестивши на груди руки, оннеподвижно стоял перед сестрой. Темный огонь сверкал в его глазах. После продолжительного, тягостного молчания он начал говорить:

– Знаешь ли ты, какую я давал клятву, когда, будучи еще юношей, презираемый всеми и ненавидя всех, я предал свой дух Нирване и Кали, доброй богине, покровительнице угнетенных, и мстительнице за них?

– Увы! – прошептала молодая девушка.

– Клятва, которую требует богиня от своих последователей и которая только одна может дать доступ в таинства, требует чтобы посвящаемый отказался от всего земного, не имел ничего общего с людьми, отрекаясь от друзей, от семейства, от богов, когда богиня потребует крови от его крови и мяса от его мяса! И эту клятву я дал. Помнишь?

– Увы!

– Я ее дал и сдержу. Ты ведь тоже давала клятву. Сегодня я узнаю, что, по твоей оплошности, божественные таинства поруганы и открыты нашим врагам! Ибо англичане открыли священный ящик и нашли в нем нашего святого, и вскоре, без сомнения, мы увидим, что в наши убежища проникают их солдаты, мы подвергнемся следствию, розыску, даже, может быть, казням… И ты хочешь, чтобы я принял участие в твоей измене и твоем бесчестии!..

– Я сестра твоя!

– У меня нет сестры. Кали и ее последователи – мое единственное семейство. Без братьев моих, нирванистов, я оставался бы метисом, гонимым отовсюду и от всех вследствие своего несчастного происхождения, и влачил бы самое жалкое существование. Но они, не разделяющие глупых народных предрассудков, не признающие ни каст, ни происхождения, и для которых все, поклоняющиеся Кали, являются братьями, связанными общими таинствами, – они приняли меня, открыли мне свои объятия и сделали из раба, каким я был, человека. Я отрекаюсь от тебя, и проклинаю тебя! Я не брат твой, но судья. Так как ты предала нас, то я осуждаю тебя, и ты сейчас умрешь!

И быстро выхватив из-под одежды кинжал с коротким крепким клинком, он занес его над головой сестры.- Пощади! – вскричала Сита, бросаясь перед ним на колени. – Пощади! Кабир, сжалься, не убивай меня!

– Ты должна умереть и умрешь,- говорил метис, отыскивая глазами место, куда бы ее поразить.

– Сжалься! Я так еще молода, я не хочу умирать! Пощади!

Несчастная, с распустившимися волосами, на коленях ползала у ног своего палача, стараясь обнять его ноги, закрыла лицо руками, чтобы не видеть, по крайней мере, неизбежного удара, готового на нее обрушиться.

Кабир грубо оттолкнул ее… Потом, внезапно остановившись, он опустил свою вооруженную кинжалом руку…

– Хорошо, сказал он, ты не умрешь от моей руки. Да, это, впрочем, слишком слабое наказание для тебя, а твое преступление чрезмерно. Тебе отомстит сама Кали, на ее алтаре ты должна искупить свою измену!

Лишившись чувств от ужаса, Сита тяжело рухнула на землю. Ее била лихорадка. Она прекрасно понимала свою участь, которую готовила ей жестокость метиса, сейчас она как бы испытывала предназначенные ей мучения со всеми жестокостями, на произвол которых она будет отдана в святилище неумолимых нирванистов.

Она трепетала при одной мысли об этом, сознавая свою беспомощность перед фанатизмом раздраженных поклонников богини Кали.

Метис, впрочем, не дал ей долго размышлять. Быстрым движением он сорвал с нее шелковый пояс и закрутил им голову несчастной, едва не задохнувшейся под плотной материей. И, подняв ее ударом ноги, втолкнул в ближайший хлев. Там он снял со стены мягкую, но крепкую веревку и связал ею ноги и руки девадаси. Затем поднял ее, как перышко, и понес по направлению к низкой и темной двери, к выходу со двора. Эта дверь вела в небольшой темный погреб, где хранился провиант бенгало. Метис бросил сестру на связку соломы и сказал:

– Ты останешься здесь до ночи, пока я не приду за тобой и не отведу тебя туда, где ты знаешь, что ожидает тебя.

Крепко заперев дверь, он ушел. Но едва китмудгap оставил двор бемгало, из-за колонны вышел человек, не спускавший глаз с только что разыгравшейся сцены.

Это был гуссаин. Он слышал все. Лицо его сияло от радости и торжество светилось в его глазах.

– Все спасено, – подумал он, – Кали своей могущественной рукой привела меня к цели! Скоро она освободит меня от единственных людей, знающих мою тайну!

И бросив вокруг себя зловещий взгляд, как бы хотевший поглотить и пленную девадаси и удалившегося метиса, он прибавил:

– Сегодня вечером я буду в храме! Сейчас же я найду средство помешать вам следовать за мной!

Невысокая задняя стена двора отделяла бенгало от далеко раскинувшихся полей. Над стеною виднелись верхушки нескольких бананов, образующих своей густой листвой непроницаемую для взоров чащу, в которой без труда мог укрыться человек.

Гуссаин увидел эти деревья, и одним прыжком, которому позавидовал бы и тигр, вскочил на стену, затем без шума спустился по ту сторону и, пригнувшись к земле и соблюдая малейшие предосторожности, углубился в банановую чащу.

III

Глава, в которой Дебора узнает то, в чем долгое время сомневалась.

Нужно сказать, что этот день был для бенгало днемвсяких неожиданностей.

Метис, выходя с внутреннего двора, где происходил только что описанный нами его разговор с Ситой, заметил некоторое оживление, господствовавшее под колоннадой, окружающей бенгало, обыкновенно такой спокойный в этот час, когда жар солнца был наиболее силен.

Дремавшие индусы, казалось, забыли об отдыхе; там и сям образовались группы; говорили, жестикулировали; несколько индусов, без сомнения, самых красноречивыхораторов, что-то объясняли громким голосом, протягивая руки по направлению большой и, увы! единственной улицы Ниджигула. По-видимому, произошло что-то необыкновенное.

Кабир тоже посмотрел в ту сторону, куда устремлялись глаза всех, и тотчас же невольно разделил общее удивление.

Солнце немилосердно палило своими отвесными жгучими лучами землю, потому что было около одиннадцати часов. И люди не помнят, когда они видели путешественника, рискнувшего отправиться в путь в этот час и в это время года.

А между тем небольшой караван уже вступал на узкую площадку, на которой бенгало гостеприимно раскинул свои строения и службы. Караван состоял из сорока гамалов, носильщиков, обремененных багажом и тремя паланкинами.

Во главе каравана шагал музалши, или скороход, обязанностью которого было днем вести караван, а вечером освещать дорогу смоляным факелом. Таким-то примитивным способом путешествуют в Индии по тем местам, куда не успела еще проникнуть линия железной дороги.

Из разнообразных классов населения этой страны, без сомнения, самым интересным является класс гамалов, неутомимых носильщиков, людей невероятной, удивительной силы и выносливости, которые, несмотря на свою слабую с виду комплекцию, без особенного труда в состоянии поднять огромные тяжести.

Почтовые учреждения выделяют их путешественникам, сменяя через каждые десять миль в станционных домиках. Они меняются по шесть человек каждый раз и несут паланкины на длинных шестах, поддерживающих кузова, кладя эти шесты прямо на свои обнаженные плечи. Идут они мерным шагом по шесть километров в час, питаясь дорогой только двумя горстями риса – в полдень и в восемь часов.Вид несчастных гамалов, пришедших в Ниджигул, пробудил жалость в толпе, когда караван вступил в ограду бенгало. Они с головы до ног обливались потом; кожа тех, которые несли паланкины, потрескалась от солнечного жара; их налившиеся кровью лица казались пурпуровыми с бронзовым оттенком кожи.

И все-таки на ходу они пели, к чему всегда пробегают гамалы, чтобы преодолеть усталось и забыть про тяжелый груз. Один из этих бедняков запевал меланхолическую и заунывную мелодию, а остальные составляли хор. Ни один народ не вложил в свои песни столько трогательной грусти, как тот, который в своей поэзии выражает страдания целой расы.

Это измученная душа Индии, согнувшей свою некогда гордую шею под чужеземным ярмом. Индия голодная и несчастная поет устами бедного гамала, едва двигающего ноги под тяжестью своей ноши.

Любители народной индусской поэзии положили на ноты и записали слова некоторых походных песен с ответами, настолько жалобных, насколько и иронических. Импровизация ниджигулских гамалов достаточно оригинальна и смело может занять место среди собраний подобного рода.

– Что мы несем? – спрашивал запевала, – не колибри ли?

Хор отвечал:

– Нет, нет, это не колибри!

– Может быть, это легче колибри?

– Нет, нет, не легче колибри!

– Не тяжелый ли это слон?

– Да, да это тяжелый слон!

– Братья, бросим его.

– А разве ты не видишь длинной палки с золотым набалдашником?

– Я вижу ее.

– И мы видим ее.

– Осторожней! Наша спина пострадает от нее.

– Потрудимся, потрудимся!

С последним куплетом этой маленькой поэмы, которая в стихах звучала, натурально, красивее, гамалы подошли к самому порогу бенгало. По знаку музалши они остановились и опустили на землю паланкины, из которых вышли три человека, три европейца, – двое мужчин и одна молодая девушка.Тотчас же около вновь прибывших образовался тесный круг. Каждому хотелось взглянуть на путешественников, не побоявшихся отправиться в дорогу в самый убийственный час дня, да еще когда на горизонте собирались грозовые тучи. Это были, по всей вероятности, знатные и богатые люди, если могли склонить необходимое число гамалов отправиться вместе с ними в дорогу при самых неблагоприятных условиях. Но метис Кабир живо растолкал любопытных, стоявших у него на дороге, и с почтительным поклоном подошел к приезжим.

– Ваша милось, без сомнения, устали, – сказал он превосходным английским языком, – и здесь вы найдете все необходимое: для отдыха. и для того, чтобы подкрепить свои силы.

– Спасибо, любезный, – ответил более пожилой европеец, входя на веранду. – Будьте добры, проводите нас в наши комнаты, где бы мы могли принять ванну из свежей воды и отдохнуть несколько часов, прежде чем отправимся дальше.

– Сэр отправляется сегодня вечером?

– Мне хотелось бы заменить гамалов, прежде, чем продолжать наш путь, – сказал европеец.

– Нет, – ответил китмудгар, – в Ниджигуле нет гамалов, потому что белые в это время года сюда никогда не заглядывают. Но у меня на конюшне стоят два превосходных зебу, которых я могу запрячь в тележку и отвезти саибов, куда им угодно.

– Хорошо, мы поговорим еще об этом, когда достаточно отдохнем.

Трое путешественников, которых китмудгар поспешил проводить в самые лучшие комнаты своего бенгало, и которых читатель уже отгадал, – были не кто иные, как мистер Токсон, мисс Дебора и Пензоне.

Мы их оставили в тот момент, когда они, очутившись опять вместе по воле судеб, ударились своей шлюпкой о каменистый и пустынный берег Ирландии.

Лодка разбилась о скалы. К счастью, они все трое были превосходные пловцы и поэтому вплавь добрались до земли, а затем уже не трудно было дойти до рыбацкой деревушки, где нашли бы поистине заслуженный отдых, если бы мистер Токсон не захотел немедленно возвратиться к месту крушения лодки, чтобы спасти драгоценный лаковый ящик. Прибавим только, чтобы долго не распространяться, что деньги делают все.

Мистер Токсон оставался глух, к предостережениям Провидения и по-прежнему упорствовал в принятом решении. Ни на что не обращая внимания, он стремился к своей цели, желая научиться искусству факиров в достижении такого продолжительного сна и завладеть нефритовым флаконом, ключом этой тайны. Дебора и Пензоне, должны были покориться, довольные и тем – в особенности Пензоне, – что ему ничего не говорилось о возвращении в Чикаго.

Как только мистер Токсон спас свой ящик, он поспешил на ближайшую железнодорожную станцию. Наши путешественники остановились только в Лондоне, где и пробыли почти целый месяц для того, чтобы восстановить здоровье мисс Деборы, которая, вполне естественно, была сильно потрясена пережитыми событиями.

Сначала Пензоне хотел довести до сведения британской полиции о драме, разыгравшейся на борту «Лаконии», но мистер Токсон строго приказал ему молчать, опасаясь, чтобы какое-нибудь подозрение со стороны властей не помешало ему выполнить задуманный проект.

Известность, которой пользовался Токсон, как знаменитый изобретатель Старого и Нового Света, открыла ему у лондонских банкиров неограниченный кредит, благодаря которому он мог продолжать свой путь.

От Лондона до Кале, от Кале до Марселя, от Марселя до Пондишери, от Пондишери до Бангалура наши путешественники, со своим знаменитым лаковым ящиком, Только и делали, что прыгали из вагона на пароход и с парохода в вагон.

Но в Бангалуре, где кончалась линия железной дороги, нужно было прибегнуть к иному способу передвижения, самому примитивному, и добраться до Ниджигула на тележке, запряженной зебу, или на людях, что и избрал мистер Токсон, когда ему сказали, что гамалы бегут несравненно быстрее зебу. По индусским преданиям зебу считают священным животным и возница, чтобы не лишиться вечного блаженства в загробной жизни, ни за что не согласится прибегнуть к

бичу. Поэтому-то наши путешественники наняли три паланкина, благодаря чему мистер Токсон вовремя прибыл в Ниджигул, чтобы ночью присутствовать на празднике богини Кали.

В своих комнатах путешественники бросились в постель, чтобы хоть немного отдохнуть. Впрочем, я ошибаюсь: один из них и не коснулся заманчивого ложа – это был Пензоне. К несчастью, молодой человек со времени прибытия в Индию, находил сон только в… лаковом ящике, который поэтому на каждой остановке помещался в его комнате.

Однажды, узнав об этой странной привычке, мисс Дебора смеялась над кузеном.

– Что хотите, кузина, – говорил Пензоне, смеясь в свою очередь, – только в нем я и могу хорошо спать, потому что в его крышке отверстия, сделанные для притока воздуха, затянуты кисеей, и лежа в ящике, я насмехаюсь над москитами.

Потом, когда мистер Токсон вышел, улыбнувшись из комнаты, Пензоне тихо прибавил:

– Вы должны понять, Дебби, что я постоянно опасаюсь, чтобы, проснувшись в одно прекрасное утро, мы не узнали об отъезде вашего любезного папаши. Ложась же спать в ящик, я уверен, что вследствие этого он не уедет, не предупредив нас, потому что, – вы знаете сами, – он не захочет прибыть в Гондапур без своего драгоценного ящика.

Так и в Ниджигуле, верный более чем когда-нибудь своим привычкам, добрый малый не хотел отдыхать на другом ложе, как только в узкой лаборатории для сверхъестественных опытов факиров.

Впрочем, Пензоне спал, как говорится, одним глазом. Изнутри ящика он слышал, как кузина ворочалась с боку на бок в своей постели. Только тонкая, не доходившая до потолка, перегородка разделяла их комнаты. Изредка молодая девушка испускала тяжелый вздох, на который Пензоне отвечал тем же; что же касается доктора Токсона, находящегося в следующей комнате, то он крепко спал, и по всему бенгало раздавался его могучий храп.

«… Что делать, если на ночлеге неспится?

Ведь только думать остается…» – сказал поэт. И Пензонеследовал его совету, и проведя в этом занятии около получаса, ему, очевидно, надоело думать в одиночестве, потому что он, приподнявшись, несколько раз тихонько ударил в тонкую перегородку, отделявшую его от кузины. Ему тотчас ответили тем же.

– Вы спите, Дебора? – тихо спросил он.

– Так же, как и вы, Эдгар.

– Давайте, в таком случае, поговорим немножко! Наступает критический момент, и нам не мешало бы посоветоваться, что делать, тем более, что дядюшка, заснув крепким сном, как бы сам способствует нашему tete-a-tete.

– Вы правы, Эдгар, я сейчас приду.

И молодая девушка тихонько вышла из своей комнаты и уже через мгновение была у кузена.

Пензоне встал и закрыл ящик. Дебора села на эту импровизированную скамейку, и он поместился рядом с ней, чтобы можно было говорить в полголоса, не боясь быть услышанными.

– Итак, – начал Пензоне, – момент наступил, сегодня вечером все должно решиться, и нам необходимо принять некоторое решение.

– Решение? – спросила Дебора. – но какое, дорогой Эдгар, говорите скорее.

– Вы понимаете, Дебби, что я сопровождал сюда вашего отца и вас, что я провел почти восемь дней в этой виолончельной коробке, питаясь только снотворными таблетками, что я рисковал взлететь на воздух вместе с «Лаконией» и сделаться в океане добычей жадных акул. – а здесь москитов, – все это, конечно, не из любопытства присутствовать на безрассудных опытах моего милейшего дядюшки. Я здесь для того, чтобы помешать ему, – хотя бы во вред себе, а может быть и вам, – сделать немыслимую глупость. И то, что я, кузина, решился сделать, я сделаю.

– Но как же вы, мой друг, помешаете?

– Нет ничего проще, милая Дебби. Сегодня вечером состоится празднество у господ нирванистов, на которое ваш батюшка получил приглашение. Сегодня вечером между сказочным Сукрийяной, который, впрочем, весьма кстати отсутствует, милейшим Тиравалювером и наместником вышеназванногофакира состоится совет, по окончании которого доктор Токсон предполагает искусственно умереть. Если же сегодня ночью нам не удастся добраться до Гондапура, то и бояться нечего, ибо всякая опасность рушится сама собой. Следовательно, нам остается помешать дядюшке быть вечером в Гондапуре, а затем отправиться в Чикаго и привести немного в порядок нашу лабораторию, в которой последний ее хозяин, – черт бы его побрал! – по всей вероятности, оставил следы своего пребывания.

– Помешать папе быть сегодня почью в Гондапуре? Но как?

– Я ему помешаю выйти отсюда. Доктор упрям, я это знаю, но я… я готов спуститься в преисподнюю. Он американец, а я нормандец. Посмотрим, кто упрямее!

Я вам заявляю, дорогая кузина, что, если ваш милейший папенька заикнется сегодня вечером об отъезде в Гондапур, он очутится лицом к лицу со своим лаборантом Пензоне. Если мне придется убить из револьвера обоих зебу, на которых он рассчитывает, или разогнать гамалов и проводников, или размозжить голову самому хозяину (физиономия, которого, к слову, не внушает мне доверия), я сделаю это, не колеблясь ни минуты. Если дядя будет кричать, я закричу еще громче, будет меня проклинать – я ему буду смеяться в глаза, захочет меня бить, я охотно приму его удары и, в конце концов, он не сделает шагу из Ниджигула, пусть даже мне придется связать его. Вот и все.

– Увы! – вздохнула молодая девушка, вы не знаете еще моего отца. Если вы сделаете это, то между вами обоими будет покончено все навсегда. И вы не знаете, что мой отец способен сделать человеку, осмеливающемуся лишить его свободы.- Ну, и пусть, – махнул рукой Пензоне, – делает и говорит, что ему угодно! Мне кажется, что я слишком занят им! Поймите же, Дебора, что я вижу только вас, что я забочусь только о вас. Я не хочу, чтобы вы были несчастны, или беспокоились, я не хочу, чтобы вы плакали. Когда я только подумаю о том, что дядя своими заоблачными идеями заставил проливать слезы эти глаза, которые я вижу, ваши глаза, такие прелестные, любящие… а! хорошо, что он мой благодетель, иначе я бы задушил его!

И Пензоне страстным движением схватил маленькие ручки молодой девушки и прокрыл их поцелуями.

– Разве вы не видите, Дебби, – продолжал он, – что происходит в моей душе? Разве вы не понимаете, что для мёня на земле существуете только вы, потому что я люблю вас, Дебби, люблю с того момента, когда узнал вас! Я не признавался вам потому, что хотел проверить свое чувство, а теперь я не в силах более молчать!

Дебора, бледная, медленно поднялась. Она тихо освободила свои руки из объятий молодого человека.

– Я не буду, и не должна вас слушать, – сказала – она. И вам стыдно, Эдгар, говорить со мною таким образом. А я так была счастлива, находясь около вас!

Она направилась к двери.

– Вы уходите? – пролепетал Пензоне.

– Мне здесь не место после того, что вы только что сказали… Я иду к своему отцу.

Она вышла. Пензоне последовал за ней в сильном смущении. В это время мистер Токсон проснулся. Он встал с постели и, полагая, что никого нет, вышел на веранду и сделал по ней несколько шагов.

Молодые люди были слишком взволнованы, чтобы сразу подойти к нему. Инстинктивно, и как бы сговорившись, они отступили в тень колоннады, не теряя, однако, доктора из вида. В это время по веранде проходил слуга. Мистер Токсон крикнул ему:

– Позовите ко мне хозяина! Через две минуты перед ним стоял Кабир.

– Я велел вас позвать, – сказал мистер Токсон, – чтобы получить от вас некоторые ответы на мои вопросы. Прежде всего, можете ли вы дать мне сегодня вечером проводника в святилище нирванистов?

Китмудгар даже не вздрогнул.

– Нирванистов? – сказал он с видом непонимания, – я не знаю, что вы хотите этим сказать, сэр.

Мистер Токсон был немного разочарован этим ответом. Тем не менее счел своей обязанностью пояснить.- Нирванистами я называю последователей Нирваны, поклонников богини Кали. Я знаю, что святилище этих сектантов находится всего в нескольких милях от Киджигула, и в этом святилище я желаю быть сегодня вечером.

– Осмелюсь повторить, – невозмутимо возразил метис, – что я совершенно не знаю, кто такие люди,, которых сэр называет нирванистами.

– И вы также не знаете святилища Гондапур?

– Гондапур – это заброшенная пагода, развалины которой представляют мало интереса и которая находится почти посредине соседнего леса, в двух часах пути отсюда. Вот все, что я могу вам сказать, сэр.

Мистер Токсон сделал рукой жест, выражающий досаду. Очевидно, метис скрывал, что знал. Ученый хорошо знал характер индусов, приученных долгими веками рабства к скрытности и хитрости, и потому потерял всякую надежду получить от китмудгара желаемые ответы и указания.

Стоя за колонной, Пензоне смотрел на мисс Дебору, все еще взволнованную и сконфуженную. Когда их взгляды встретились, в глазах ее Пензоне прочел следующее:

– Если дела случайно устраиваются сами по себе, то нам, быть может, не прийдется и вмешиваться в них.

Наконец, заговорил мистер Токсон нетерпеливым тоном: – Меня мало касается, что вы знаете и чего не знаете. Самое существенное то, что Гондапур близко отсюда поэтому приготовьте мне проводника и экипаж.

– Я бы охотно сделал это, – ответил метис, – но у меня нет ни проводника, ни экипажа, который я бы мог дать, -впрочем только сегодня, – в распоряжение сэра.

– Как, у вас нет экипажа! Но вы же сами мне сказали, когда я только что прибыл сюда, что у вас есть тележка с упряжью на двух зебу?

– Я ошибся, – холодно ответил Кабир. – Я забыл, что зебу с самого утра работают в поле, и возвратятся вечером, когда уже поздно будет посылать их в дорогу.

– А проводник?

– Не знаю, кого бы я мог рекомендовать сэру.

– По крайней мере, укажите мне дорогу, ведущую в Гондапур.- Я не знаю дороги: уже более пятидесяти лет никто не посещает этими развалины.

Мистерг Токсон, совершенно раздосадованный, нервно ударял по земляному полу носком сапога. Было очевидно, что ничего нельзя узнать от этого человека.

– Хорошо, – сказал он, – придется отказаться от поездки. Мы будем здесь ночевать. А пока мне необходимо сделать кое-какие покупки. Есть ли здесь рынок?

– Есть недалеко, в двух шагах, – сказал метис, протягивая руку по направлению улицы.

– Благодарю, вы мне больше не нужны.

Китмудгар поклонился и вышел.

Мистер Токсон, тотчас же по его уходу, отправился на рынок. Дебора и Пензоне оставались на веранде и глазами следили за его уходом и приходом.

– Итак, – весело сказал Пензоне, – сам доктор отказывается от своих сумасбродных идей, и нам не придется прибегать к тому, о чем я говорил.

Мисс Дебора не отвечая, печально покачала гoловой.

– Это было бы очень хорошо, – сказала она, – но я не смею надеяться. Увы! Эдгар, я боюсь, очень боюсь.

Мистер Токсон не долго оставался на рынке. Там он сделал какие-то покупки, в числе которых был один большой сверток, с которым он и вошел в бен гало,а потом в свою комнату, где и закрылся.

Что же касается метиса, то он в большом волнении отправился на внутренний двор, где мы уже присутствовали при его разговоре с девадаси.

Маска бесстрастия, покрывавшая его лицо во время разговора с европейцем, упала и обнажила его искаженное лицо.

– Все потеряно, – думал он. Этот иностранец, этот англичанин, прибывший сюда в такое время года… Его желание отправиться в Гондапур непременно сегодня вечером, в праздник богини Кали… Мы открыты, полиция гонится по нашим следам… Это ясно… Да этого и следовало ожидзать после похищения священного ящика!

В особенности одна беспокойная мысль не давалаему покоя: жертвоприношение не состоится сегодня вечером. Но подозрительный путешественник действует один. Он не знает дороги к святилищу. Допуская даже, что за ним на некотором расстоянии следует вооруженный отряд, то все-таки он ничего не может сделать с наступлением вечера. Следовательно, у него, Кабира, есть время предупредить своих братьев, указать на опасностям грозящую им всем, и, кроме того, они успеют, прежде чем рассеяться в всеобщем бегстве, удовлетворить свое мщение над преступницей, предавшей их!

Но надо поспешить, с наступлением ночи, прежде всего, предупредить верховного жреца и других верных людей, находящихся в Гондапуре.

– Если бы пария, сказавший мне сегодня утром условную фразу, был здесь, – думал метис, – я бы отправил его туда, а сам в это время остался в бенгало смотреть за иностранцами. Но где же он? Я ему сказал придти ко мне в часы сиесты, и он не пришел? Чтобы это значило?

– Однако, – продолжал он размышлять, – пора окончательно решиться. Вечером я отправлюсь в Гондапур. как только станет темно. А пока надо избегать разговоров со шпионом, ибо при долгих распросах у него может возникнть подозрение, – поэтому я спрячусь в конюшню.

Он направился к хлеву, где стояли зебу, но прежде чем войти туда, он протянул руку по направлению построек бенгало, где отдыхали нежданные враги, ставшие на его, метиса, дороге. Страшное проклятие сорвалось с его губ; черты лица его исказились; он бормотал какие-то таинственные слова, страшное заклинание, которое могло навлечь на голову тех, кому оно относилось, всю неукротимую ярость богов-мстителей!

IV

Глава, в которой Пензоне не находит того, что искал, а находит то. чего не искал.

Отрицательный результат разговора мистера Токсонас китмудгаром доставил небольшое утешение мисс Деборе и Пензоне.

Молодые люди вошли в бенгало. Пензоне сильно желал поговорить с кузиной на ту же тему, но та дала ему понять, что хочет побыть одна. Дебора пошла в свою комнату, сказав огорченному кузену, что увидится с ним во время ужина, т.е. в семь часов вечера.

Бедный малый, оставшись один, провел под колоннадой бенгало самые печальные минуты своей жизни. Он жестоко упрекал себя в том, что не сдержался и признался кузине в любви. Благодаря этому несчастному признанию, он, без сомнения, отдалил от себя прелестную американку и лишился в такой решительный момент ее дружбы. И нужно же было ему выбрать такое неудобное время для объяснения в любви и до того забыться, чтобы без должного почтения говорить об ее отце! Ведь Дебора и без того озабочена предстоящей судьбой мистера Токсона, а он еще пристает со своей любовью! Разве это хорошо? Разве так поступают истинные джентльмены?

Поэтому в дальнейшем он дает себе слово держать себя вполне корректно по отношению к кузине, и постарается употребить всевозможные средства, чтобы сгладить дурное впечатление произведенное его неуместным признанием.

Между тем, время отдыха кончилось. Обитатели бенгало понемногу стали пробуждаться Живописные проходы под арками и между различными строениями бенгало с открывавшимся с них видом на окрестности, невольно привлекли внимание Пензоне, так еще недавно находившегося в этой стране чудес, в Индии, которую он скорее пролетел, чем проехал не имея времени осмотреть даже те места, где мистер Токсон вынужден был останавливаться.

Внезапно перед ним появилась мисс Дебора, бледная и встревоженная.

– Наконец-то я вас нашла, – проговорила молодая девушка, подходя к нему, – вы мне очень нужны.

– Что случилось?

– Отец…

– Что? Ваш отец? Что с ним случилось? Говорите.

– Он исчез!Пензоне одним прыжком очутился около бенгало. Исчезновение доктора, как гром, поразило его. Молодой человек мысленно бранил себя, что на несколько минут, предавшись мечтаниям, упустил из вида мистера Токсона.

В немногих словах Дебора рассказала ему, как ей понадобилось поговорить с доктором, как она вошла в его комнату и увидела, что она пуста. Потом бросилась искать отца под арками, под навесом, но тщетно. Приказала позвать к себе китмудгара, чтобы распросить его, но его нигде не могли найти.

Первым делом Пензоне отправился в свою комнату. Войдя в нее он испустил вздох облегчения, увидя, что лаковый ящик стоял на том же месте, покрытый своей серой покрышкой.

– Слава Богу! – произнес он. Если бы доктор отправился на поиски нирванистов, то непременно бы захватил с собой ящик.

Потом вместе с Деборой он во всех уголках и закоулках бенгало принялся звать и искать повсюду мистера Токсона.

Но напрасно они переходили от строения к строению, напрасно приказывали привести исчезнувшего метиса, напрасно расспрашивали всех слуг – мистер Токсон как в воду канул.

Не уехал ли он?

Очевидно, нет, потому что все его вещи были здесь, в его комнате. Его ручной саквояж, его перчатки, даже палка лежали на стуле.

Вдруг, войдя чуть ли не в двадцатый раз в комнату доктора, Пензоне увидел на столе письмо, которого он раньше не заметил.

. Он быстро схватил конверт и взглянул на адрес: письмо было адресовано на имя мисс Деборы Токсон.

Пензоне протянул его кузине. Та с лихорадочною поспешностью схватила его, развернула и дрожащим голосом стала читать:

«Милая Дебора!

Это письмо содержит последнее «прости» твоего отца»…

Прочитав эту первую фразу, у молодой девушки подкосились ноги и она опустилась на кресло, которое Пензонепоспешил придвинуть к ней. Буквы прыгали у ней перед глазами. Она не в состоянии была продолжать чтение и протянула письмо кузену, взглядом прося его почитать.

«…Мне очень прискорбно, – писал далее мистер .Токсон, – что я покидаю тебя, не прижав к своему сердцу Но я хочу пощадить и тебя, и себя самого от волнения и слез, этих постоянных спутников всякого прощания.

Итак, Дебби, прости меня, за внезапный отъезд: пусть также извинит и Пензоне. Он думает, что я не замечая его старания помешать исполнению задуманного мною опыта. Добрый мальчик! Его забота о лаковом ящике достаточно подтвердила его намерения. Пусть он успокоится: у него больше не отнимут ящика, потому что, в конце концов, он не так уж необходим для исполнения моего плана.

Для исполнения моей задачи, мне совершенно достаточно папируса, который я ношу с собой»…

– Старый дурак, – проговорил сквозь зубы Пензоне, – и продолжал далее:

«…Я один отправляюсь на розыски гондапурского святилища. Последний мой разговор с хозяином этой гостиницы убедил меня, что я встречу многочисленные препятствия, если отправлюсь на поиски этого храма в своем западном платье. Поэтому-то я купил на рынке в городе полный туземный костюм, в который и переоделся. И под этими-то одеждами я попытаюсь обессмертить свое имя»…

– Теперь ясно, – заметил Пензоне, – почему мы нашли всю его одежду на своих местах.

«…Прошу тебя, дорогая дочь, ждать меня в продолжении двух дней вместе с Пензоне в этом бенгало, где я вас оставляю. Если же по истечении этого срока я не возвращусь, то вы тотчас же отправляйтесь в Америку.

«…30-го апреля 1902 года будьте в гондапурском святилище, чтобы присутствовать при моем пробуждении, которое должно совершиться по обычаям и уставу секты нирванистов.

Будучи уверен, что ты поступишь согласно моей воле, оставляю тебе, милая Дебора, благословение любящего тебя отца.Дж.Т.А.Токсона.

Ниджигул, 30-го апреля 1895 г. 5 часов вечера»

Это письмо произвело на обоих молодых людей неприятное впечатление. Несколько минут они молчали, не зная, что делать, что говорить, что думать.

Дебора, подавленная этим новым горем, чувствовала себя сиротой. Ее отец погиб. Она не плакала но ее неподвижные и слухие глаза, более чем потоки слез, указывали на отчаяние, которое испытывала теперь эта всегда мужественная и не падавшая духом молодая натура.

– Не все еще потеряно, – тихо произнес Пензоне.

Дебора вопросительно посмотрела на него; в глазах ее блеснул луч надежды.

– Ваш отец отправился в пять часов, а теперь только шесть. У нас найдется средство быть в харме раньше его.

Мисс Дебора продолжала смотреть на него.

– Хотя ваш отец, – продолжал он, – имеет целый час впереди, но это ничего не значит, так как он не знает дороги в Гондапур. Я уверен, что в конце концов он попадет на настоящую дорогу, но предварительно проблуждает немало времени, пока найдет ее. А мы же можем прямо отправиться в Гондапур ближайшей дорогой.

– А вы знаете дорогу? – прервала его Дебора

– Нет не знаю, – ответил Пензоне – но мы найдем кого-нибудь, кто знает, китмудгара, например; а раз мы отыщем знающего дорогу человека, то я заставлю его проводить нас.

– Чем же вы заставите?

– Вот этим.

И с этими словами Пензоне вынул из кармана револьвер, заряженный еще в Чикаго шестью патронами

– Я решился на все, – сказал он, – чтобы придти на помощь вашему отцу. Не будем же терять времени и примемся за поиски проводника. Прежде всего, по моему мнению, нужно отыскать китмудгара. Я твердо уверен, что этот человек знаком с обитателями Гондапура. и поэтому мы получим от него необходимые данные.

Молодые люди снова стали обыскивать весь бенгало.

Они заходили во все комнаты, заглядывали в каждое строение.

– Этот человек без сомнения исчез, сказала Дебора. Мы его везде искали.

– Только не здесь, ответил Пензоне, открывая «а повещенной циновкой дверь, ведущую во внутренний двор.

– Посмотрим-ка, нет ли его тут.

Они проникли во двор.

Но едва Пензоне перешагнул через порог, как весь насторожился.

Слышны были приглушенные стоны, как будто плакал полузадушенный ребенок.

– Вы слышите что-либо, Дебора? – спросил он.

– Да, как будто кто-то зовет вон в той стороне.

Они поспешили к небольшой двери, за которой метис

запер несчастную Ситу.

– Помогите, помогите! – кричала она. – Сжальтесь! Освободите меня!

Пензоне толкнул дверь. Она была заперта на ключ. Тогда он наклонился к замочной скважине и спросил:

– Что вам нужно? Дверь заперта. Можете ли вы открыть ее изнутри?

– Я заперта здесь, связана, мне грозит смерть, – ответила Сита на этот раз по-английски. – Спасите меня.

Пензоне более не распрашивал. Он налег плечом на дверь – она затрещала; он напряг все мускулы, рванул – и дверь соскочила с петель.

Сита лежала на земле. Одежда ее была разорвана. Лицо было перетянуто шарфом, который она вытащила изо рта, водя головой по соломе, но этим движением сдавила себе горло. Она не могла освободить ни рук, ни ног, крепко связанных веревкой.

Пензоне и Дебора бросились освобождать несчастную. Разрезать и снять веревки, поднять ее и вынести из хлева, бывшего для нее тюрьмой, – все это было делом нескольких минут.

Сита, очутившись на свободе, не знала как благодарить своих спасителей. С грациозной живостью, свойственной женщинам ее страны, она схватила их руки, прижала их сначала к своему сердцу, затем к губам.Но быстрый переход от ужаса и перспективы неслыханных мучений, к полному освобождению, переход от отчаяния к радости должен был подействовать и на ее крепкий организм… Она прижала еще раз руки своих освободителей к губам, и обратив к ним свои чудные большие глаза, как-то смущенно улыбнулась, и… лишилась чувств.

V

Ночью.

Пензоне едва успел подхватить падающую девадаси. Он бережно опустил ее на землю, прислонив спиной к стене.

– Это называется неожиданным происшествием, – говорил он, растирая виски молодой девушке, чтобы привести ее в чувство. Отправиться искать проводника и наткнуться на молодую индуску, обладающую, вдобавок ко всему еще слабыми нервами. Это может случиться только с нами.

– Все равно, – возразила Дебора, – мы не можем оставить эту несчастную.

Она нагнулась к Сите, подняла ей голову и, достав у себя из-за пояса флакончик с английской солью, поднесла его к носу молодой девушки.

К счастью, на дворе стояла колода с водой, из которой поили животных. Пензоне намочил свой носовой платок и приложил его к вискам девадаси, которая от прикосновения холодной воды и запаха английской соли скоро начала приходить в себя.

Лицо ее все еще выражало ужас… Но увидя своих спасителей, она улыбнулась им.

– Благодарю вас, – прошептали ее губы. И она снова хотела схватить их руки и поцеловать.

С помощью Деборы и Пензоне она встала на ноги и глубоко вздохнула.

– Я спасена, – сказала она, – спасена… если вы не бросите меня.

– Спасена! От чего? – спросил Пензоне. – Все, что происходит в этом доме, весьма странно. Скажите же нам, – только поскорее, нам некогда, – как это случилось, что мм вас нашли почти совсем задушенной и запертой в этой черной дыре?

Сита испустила глубокий вздох.

– Знайте пока, – сказала она, – что я обязана вам жизнью… Я объясню вам все, но только позднее… Теперь же, заклинаю вас, увезите меня отсюда куда-нибудь далеко, далеко… из этой проклятой страны.

– Вас увезти! – воскликнул Пензоне, – это невозможно! Меня удерживает здесь моя прямая обязанность и поэтому я не могу связать себя с женщиной.

– В таком случае я погибла! – сказала Сита и на лице ее опять появился ужас; все члены ее дрожали, как в лихорадке.

Но тут в их разговор вмешалась молчавшая до сих пор Дебора, почувствовавшая глубокую жалость к этому прелестному молодому созданию, на лице которого было написано отчаяние.

– Скажите нам, по крайней мере, – ласково произнесла она, – кто вы? Как вас зовут?

– Меня зовут Ситой, – ответила девадаси.

– Где вы живете?

Сита, казалось, медлила с ответом. Наконец, сделав над собой усилие, произнесла:

– В Гондапуре.

– В Гондапуре! – разом вырвалось из груди Деборы и Пензоне. По какому счастливому случаю они наткнулись на проводника, которого так долго и тщетно искали?

Пензоне быстро заговорил:

– Все прекрасно устраивается. Как раз в Гондапур меня призывает мой долг, о котором я только что говорил вам. Так как вы, очень может быть, живете недалеко от святилища нирванистов, то прошу вас проводить меня туда сейчас же.

– Вас проводить в Гондапур? Никогда!

И девадаси подняла к небу руки, выражая этим свой ужас.

– Но почему же?

– Потому что, если я только покажусь в этом ужасном месте, то я должна буду подвергнуться таким страшным мучениям, о которых вы, иностранцы, не имеете даже и

понятия. Вернуться в Гондапур! Я предпочитаю остаться здесь и ожидать ударов кинжала правосудия.

– Положительно ничего не понимаю, – развел руками Пензоне. – Но если вы не хотите проводить меня, то укажите, в таком случае, дорогу. Затем вы отправитесь туда, где вы думаете, что вам будет лучше, так как вы теперь совершенно свободны. Но не предпочтете ли вы остаться здесь, в обществе этой молодой девушки, которая подождет моего возвращения в бенгало? – И он указал на кузину.

Но Дебора прервала его.

– Оставаться здесь в то время, когда вы рискуете своей жизнью, отправляясь в Гондапур! – воскликнула она. Нет! Тысячу раз, нет! Эдгар, я отправлюсь вместе с вами… Слышите, я этого требую!

– Но, кузина, я не могу на это согласиться, потому что опасность…

– Ну, так что же, что опасность. Мое место около отца. Мы вместе и освободим его, или с ним же оба погибнем. Мое решение непоколебимо, и не пытайтесь отговаривать меня.

– Но все-таки…

– Я сказала уже. Эдгар, я прошу вас, если вы меня любите…

Она покраснела, произнося последние слова, а Пензоне бросил на нее взгляд, полный нежности.

– Пусть будет по-вашему, – проговорил он. – Вы мужественная девушка, Дебора, да, кроме того, я не хотел бы оставлять вас одну в этом странном доме, в темных закоулках которого находятся полузадушенные женщины. Мы отправимся вместе и вместе попытаем счастья.

Потом, обращаясь к Сите, прибавил:

– Вы видите, что вам остается только показать нам дорогу.

– Увы! – вздохнула Сита, ломая руки, – оставляя меня одну в этом доме, вы подписываете мой смертный приговор… Только одни европейцы могут защитить меня, избавить меня от этих мучений… потому что, если я останусь среди индусов, то завтра же буду убита… Они заколят меня… задушат… Я, умоляю вас, не дайте мне погибнуть таким образом!И она хотела броситься к их ногам.

– Время идет, – сказал Пензоне, удерживая ее, – и пора отправляться в дорогу.

– Послушайте, – добавил он после минутного размышления, – я хочу предложить вам одно условие. Мы оба, т.е. я и вот эта молодая девушка, вынуждены отправиться в Гондапур, что может стоить нам жизни. Вы же со своей стороны, можете, как вы нам сказали, надеяться на нас, и только мы можем вырвать вас из рук смерти, но согласны ли вы подвергнуться тому же, чему подвергаемся мы? Согласны ли вы спастись вместе с нами, если мы избежим опасности, или вместе погибнуть, если мы погибнем?

– Как это? – спросила Сита.

– Вы проводите нас в гондапурскую пагоду. Уверяю вас, вы не пойдете туда вместе с нами. Около ограды храма, или неподалеку от него, вы оставите нас – мы одни проникнем в него – и подождете нашего возвращения. Если дело, за которым мы идем туда, удастся, то мы вернемся к вам и, даю вам слово француза, увезем вас далеко из этой проклятой страны. Если же мы не вернемся…

Он на мгновение остановился и бросил взгляд на Дебору, лицо которой было спокойно и не выражало никакого страха.

– Увы! – прошептал он со вздохом, и продолжил:

– Если мы не вернемся, то это будет значить, что мы убиты. Вы же будете находиться в том же положении, в каком находитесь в данную минуту, т.е. вам придется спасаться собственными силами. Поняли? Принимаете это условие?

Девадаси, дрожа всем телом, произнесла:

– Я предпочитаю все смерти, которая меня ожидает, если я не пойду с вами… Я согласна.

– Отправимся же, – сказала Дебора, – уже и так поздно.

– Одну минуту, – остановил ее Пензоне, – ведь мы не можем идти пешком.

И обратился к девадаси:

– Есть ли дорога к пагоде, по которой можно проехать в тележке?- Да, – ответила она, – можно проехать тому, кто хорошо знает лес.

– Я запрягу тележку, о которой китмудгар говорил моему дяде, поэтому пойдем искать зебу, спрятанных, вероятно, в этой конюшне. А экипаж нам необходим, потому что я думаю взять в Гондапур кое-что из багажа.

– Зачем вам багаж? – спросила Дебора.

– А вы забыли, кузиночка, про лаковый ящик? Да и кроме него нужно взять, на всякий случай, и другие вещи, которыми я запасся и назначение которых я объясню вам позднее. Подождите меня минутку, я сейчас приду.

Пензоне направился к бенгало.

Через несколько минут он вернулся, держа на голове злосчастный ящик, а под мышкой тщательно упакованный сверток.

– Все готово, – сказал он, – остается только запрячь зебу. Я полагаю, что не следует вмешивать других в наше дело, тем более, что я сам справлюсь с этим.

Дверь в конюшню была заперта Осматривая ее, Пензоне улыбнулся.

– Однако, – проговорил он – этот китмудгар предусмотрителен. Ну что ж? Придется с этой дверью сделать то же, что и с первой.

И отойдя на несколько шагов он собирался разбежаться и выбить дверь плечом как вдруг она сама собою раскрылась, и из конюшни показался метис.

Спрятавшись в самом темном стойле, он с нетерпением ожидал наступления ночи чтобы незаметно пробраться в Гондапур и предупредить об опасности своих братьев-нирванистов. В своем углу он услышал шаги и голоса: это когда Дебора и Пензоне вошли во двор, когда Пензоне сломал дверь, ведущую в хлев, и освободил девадаси.

Но Кабир, конечно не знал этих подробностей. Он догадывался что в двух шагах от него происходит что-то необычайное и опасения его еще больше увеличились.

– Без сомнения ищут его, и для этого перевертывают все вверх дном, шарят по всем углам. Он приложил ухо к замочной скважине и стал прислушиваться.

Он узнал голос Ситы.Решительно судьба против него. Сита освобождена, следовательно, избежала заслуженной смерти; секта нирванистов погибла.

Подходят к его двери, пытаются ее открыть. Тогда инстинкты дикого зверя взяли верх; его охватило страшное бешенство Если уж он открыт и окружен со всех сторон, как зверь, за которым охотятся, то в таком случае он дорого продаст ненавистному врагу свою жизнь, свою свободу и прежде чем с ним покончат, он утолит бледною кровью иностранцев свою жажду мщения.

Сжимая рукоятку своего длинного кинжала, – оружия весьма опасного в искусных руках, а китмудгар не знал себе равного в умении владеть им, – он сам открыл дверь своего убежища и выскочил наружу.

Сита и Дебора закричали вместе, первая от страха, вторая от удивления

Пензоне как молния бросился на метиса.

У него не было никакого оружия, он даже не успел вытащить свой револьвер. Кабир окинул его взглядом, и у него появилась торжествующая улыбка на лице. Перед ним всего две женщины и безоружный мужчина! Он сильнее сжал своей сильной рукой рукоятку кинжала и бросился на Пензоне

Последний только этого и ждал.

Он моментально отпрыгнул назад и избежал удара своего противника и в то же время, будучи хорошо знакомым со всеми приемами американского бокса, со всей силы нанес метису удар ногою в грудь.

В Чикаго, в атлетическом клубе его противники не любили этого приема, относясь с презрением к этому удару и считая его слишком вульгарным. И вот этот вульгарный прием сослужил таки службу.

Кабир закачался от неожиданного удара и испустил крик бешенства. Но не давая ему времени оправиться, Пензоне следующим ударом ноги, таким же жестоким как и первый, поверг китмудгара на землю.

В мгновение ока он его обезоружил.

– Ты получил свое, – сказал он, прижимая метиса коленом к земле. – Это отучит тебя запугивать женщин и грозить им смертью.Сита, чуть живая от страха, убежала на другой конец двора, боясь взглянуть на брата и думая, что вот-вот он ее схватит.

– Можете подойти, – закричал ей Пензоне, – опасности нет. Объясните ради Бога, что делал за этой дверью этот странный хозяин гостиницы. Или я ошибаюсь, или он замышлял там что-нибудь недоброе.

– Это мой брат, – прошептала Сита. – Он запер меня в хлев, намереваясь с наступлением ночи отвезти в Гондапур, где бы меня убили.

– Эге! – протянул весело Пензоне, – значит мы подоспели как раз вовремя. Так вот как ведут себя господа нирванисты! Вот вам образчик налицо! Однако, мне сильно хочется, прежде чем уйти, познакомить его с тем самым кинжалом, который предназначался нам…

Дебора не дала ему окончить. Она с мольбой протянула к нему руки.

– Понимаю, – сказал молодой человек. – Вы хотите, кузина, чтобы я пощадил этого негодяя? Пусть будет по-вашему. Но, по крайней мере, я хочу поставить его в невозможность повредить нам… в течение известного времени. Сита, будьте добры, принесите мне те веревки, которыми этот примерный брат связывал вас. Они сослужат ему такую же службу, они станут… фамильными веревками.

Когда Сита принесла веревки, он быстро скрутил и обмотал ими метиса, а затем отнес его в тот же хлев, который служил Сите тюрьмою, бросил его на ту же охапку соломы и, приладив насколько возможно сломанную дверь, запер там китмудгара.

– Теперь поспешим. Уже темнеет. – И, подражая железнодорожным кондукторам, закричал:

– Господа! Кто на Гондапур – садитесь!

Метис, как бы угадав, что понадобятся его зебу, надел на них упряжь. Оставалось только впрячь их в тележку, что было минутным делом.

Тележка, в которой ехали наши путешественники, или по-местному палкигари, напоминала собой небольшую карету на два или три места, на двух колесах, с затянутым полотном верхом, как от солнца, так и на случай непогоды, укрепленным на четырех палках, между которыми висели тафтовые занавески. Спереди было устроено место для кучера.Обе женщины сели во внутрь со свертком Пензоне и лаковым ящиком, а Эдгар, с бичом и возжами в руках, поместился на козлах вместо кучера.

Лишь только они выехали из бенгало и спустились на улицу совершенно безлюдного Ниджигула, как сильная молния, а за ней другая, третья, прорезали темные небеса.

– Поднимается буря, – сказал Пензоне, – не будем терять времени и поспешим. – И он ударил бичом зебу.

Животные не привыкли к такому способу пробуждения, ибо, как мы уже выше упоминали, они считаются священными животными у индусов. Поэтому, более чувствительные к бичу, они увеличили шаг, как бы желая показать, что при случае они могут составить серьезную конкуренцию гамалам.

Сита, наклонясь к плечу Пензоне, показывала ему дорогу.

Впрочем, покамест она не была запутана. Нужно было ехать прямо по дороге, пересекающей Ниджигул и направляющейся к северу, к Меджери и Сере.

Дорога эта, примыкающая к grand trunk road, большому тракту, соединяющему Калькутту с Мадрасом и ведущему к самым населенным и, следовательно, главным центрам полуострова, а именно: Гонджеверам, Бангалур и Серингапатам, – дорога эта, хорошо укатанная, в самом своем начале не имела ни ухабов, ни рытвин, по которым не особенно-то приятно ехать на безрессорном palki-ghari.

Пензоне, без зазрения совести, продолжал подгонять изо всей силы своих медленных зебу.

Наступила темная южная ночь. Молния безпрестанно прорезывала небеса и прекрасно освещала дорогу.

Пользуясь временем и желая сократить свой путь, молодой француз просил Ситу рассказать им, как можно подробнее, свои опасные приключения.Девадаси с готовностью согласилась исполнить его просьбу и рассказала всю свою историю: свое уединенное детство, проведенное в храме богини Кали, похищение священного ящика, столь дорогого для сердца нирванистов, свой смертельный страх, который она испытывала, когда заметила это похищение, наконец, свое бегство из Гондапура и то, как ее принял Кабир.

Легко вообразить себе радость мисс Деборы и ее кузена, когда они узнали, что спутница их – жрица храма, то есть существо, которое, при случае, лучше всякого другого может служить им проводником.

Между тем они уже приближались к лесу, в который им предстояло свернуть. Подъехав к нему на некоторое расстояние, Сита сделала Пензоне знак остановиться.

– Нужно ехать лесом, – сказала она.

Пензоне беспрекословно повиновался и повернул в чащу кустарников.

Странное дело: на первый взгляд зебу, казалось, нисколько не были испуганы дорогой, которой теперь держались. Было очевидно, что, зная привычки своего хозяина, они не раз возили его в Гондапур, и, следовательно, ничего не было удивительного, что они уже освоились с этой местностью.

Под сводами переплетенных лианами ветвей и сучьев гигантских бананов и других тропических растений, царила страшная темнота. Свет от молнии не мог проникнуть сквозь эту густую растительность, только по отдаленным раскатам грома можно было с удить, что буря не утихает, а, напротив, вот-вот сейчас разразится.

Пензоне отказался управлять зебу, рассудив, что лучше всего предоставить их самим себе. И, действительно, животные, руководствуясь своим инстинктом, прибавили шагу, предчувствуя ожидающий их отдых.

Весьма понятно, что и буря действовала на них, как и на всех животных, и они еще ускорили свой бег, не дожидаясь от Пензоне ударов бичом.

Сила громовых ударов с каждой минутой увеличивалась. Пошел дождь. Крупные капли падали на зеленый навес над головами путешественников. Вскоре дождь полил целыми потоками; он не задерживался более листвою и каскадом обдавал холстинный верх palki-ghari. В воздухе распространился аромат от оживших под дождем растений; пересохшая земля впитывала в себя благодатную влагу и тоже благоухала; казалось, все кругом

радовалось этому дождю, на который невольно ворчали наши герои. Пензоне вмиг промок до костей. Но добрый малый не особенно о себе заботился: он даже отодвинулся, давая этим возможность молодым девушкам плотнее закрыть занавески palki-ghari.

– Обо мне не заботьтесь, – прибавил он. – По приезде в Гондапур я переоденусь.

Во что он переоденется, Дебора не спрашивала. Но со времени путешествия Пензоне показал такую изобретательность ума, что от него всего можно было ждать.

– Каково моему отцу в эту бурю! – печально произнесла Дебора.

– Ба! – засмеялся молодой человек, – он, наверное, укрылся от дождя под одной из этих смоковниц, потому что у него почти нет шансов, – с чем мы можем себя поздравить, – найти дорогу в этом лабиринте деревьев.

И действительно, palki-ghari катился по дороге, которая становилась все более труднопроходимой. То он переезжал через древесные стволы, вырванные с корнем и валяющиеся на земле, то углублялся в чащу. Иной раз приходилось переправляться через ручьи и потоки воды, доходившей до половины колес. А зебу, не обращая ни на что внимания, продолжали идти вперед, подгоняемые ударами грома и блеском молнии.

– Мы скоро приедем, – сказала, наконец, девадаси. – Вот недалеко прогалина, с которой можно войти в храм.

Действительно, за завесой деревьев и густой полосой дождя можно было заметить прогалину, выступающую более светлым пятном на темном фоне леса при блеске молнии.

– Остановитесь, – произнесла Сита через несколько минут, – будет не благоразумно ехать дальше.

Пензоне молча повиновался.

Они стояли у самой прогалины. Из-за деревьев, отделяющих их от нее, можно было разглядеть на расстоянии пятисот метров гигантскую постройку, превосходно освещаемую блеском молний, придававших этой постройке фантастический вид.

Это была башня, высотою от сорока до пятидесятиметров, к вершине более узкая, чем при основании, имеющая форму перевернутой корзины, но корзины титанической постройки.

– Это rajah gopuram, главные ворота пагоды, – сказала Сита.

Словом gopuram обозначается вход в индусских храмах, а раджа-гопурам – царский или главный вход. Хотя Пензоне и видел во время своего быстрого путешествия образцы религиозной архитектуры Индостана, но был все-таки поражен колоссальными размерами gopuram'а, находившегося перед его глазами. Эта башня насчитывала шестнадцать или семнадцать этажей, объединенных одной крышей, без которой постройки этого рода не простояли бы и нескольких лет, а существовал он уже много веков. Стены гопурама, как можно было разглядеть, были покрыты сверху до низу барельефами индусского стиля времен Адиль-Шаха [Адиль-Шах – сын Махаммеда II (завоевателя Константинополя) вынужден был бежать от брата своего Баязета II, вступившего на престол в 1481 г., в Индию, где завоевал Декан и провозгласил себя императором]. За раджа-гопурамом виднелась темная темная масса громадных размеров, одной стороной своей выделяясь на небе.

– А это храм, – сказала Сита, указывая на черную массу.

Только в Индии можно встретить такие величественные памятники старины! Развалины Пальмиры, Ниневии, Фив и Мемфиса, которыми восхищались, восхищаются и будут восхищаться еще долгое время путешественники, кажутся ничтожными в сравнении с развалинами, сплошь усеивающими Индостан. Что такое пирамиды Египта? Гигантские постройки из камня – и больше ничего. Правда, они стоили неимоверных трудов, над их возведением работали иногда целые поколения. Но никогда и нигде не было такой смелости, грандиозности и в тоже время легкости, как в сооружениях индусских храмов. И Пензоне безмолвно созерцал темнеющую перед ним громаду, отдавая должное смелому архитектору. Для постройки храмов индусы, обыкновенно, выбирали, – как было и в этом случае, – гранитную гору или скалу. И эта гора, выдолбленная внутри и разделенная на огромные валы,украшенная скульптурной работой такой тонкой, что она казалась кружевом, сотканным из камня, – гора эта, являясь плодом целого ряда чудес человеческого гения и терпения, – превращалась в храм!

Но у Пензоне не было времени предаваться археологическим размышлениям.

– Через этот вход мы проникнем в храм? – спросил он у девадаси.

– Нет, только не отсюда. Назначенное время еще не наступило, и кустарники, окружающие храм, полны людей, поставленных жрецами, чтобы останавливать всех приходящих и не пропускать тех из них, кто не знает условных слов.

– А какое же слово-пропуск?

– Анкайяль Каннамайя.

– Что это означает?

– Это одно из имен богини Кали, которая, как вы, вероятно, знаете, имеет до пятисот различных именований. Но это имя неизвестно непосвященным и означает: богиня с глазами кайяль.

– А что такое кайяль?

– Кайяль – рыба, водящаяся почти вдоль всего Ма- лабарского побережья и в водах Цейлона. Когда вы увидите изображение богини, вы поймете, почему ее так прозвали. Представьте…

Девадаси не окончила. Она задрожала: настолько изображение, которое она собиралась описать, вселило страх в нее.

– Ну, а раз мы знаем пропуск, – настаивал Пензоне, – то что нам мешает войти?

– Все-таки будет лучше пройти вам через потайную дверь, ведущую в святилище, от которой у меня есть ключ. Она находится на задней стороне храма, в десяти минутах пути.

– Вы правы, – сказал Пензоне.

И по указанию Ситы, он направил зебу в чащу. Через десять минут девадаси снова велела остановиться.

– Мы приехали, – сказала она. Пойдемте же.

Все вышли из palki-ghari. Пензоне позаботился привязать животных к толстому дереву, чтобы сразу отыскать их в случае необходимости.-Вход здесь, – проговорила Сита, указывая своим спутникам на маленькую дверь, ведущую в проход, выложенный камнем. Таким образом через этот подземный ход храм сообщался с лесом.

Этот ход, весь покрытый в своем начале землею и листвой, мог легко сойти за незначительную возвышенность. Дверь, указанная Ситой, была почти совершенно скрыта роскошной растительностью, так что нужно было быть посвященным во все тайники храма, чтобы заметить этот замаскированный ход.

– Вы отворите дверь этим ключом, объяснила девадаси, протягивая молодому человеку небольшой металлический ключ, вынутый ею из-за пояса. – Затем вступите в галерею, которая приведет вас в святилище. Там вы будете в безопасности, по крайней мере некоторое время, потому что святилище отделено от храма завесою, которую только я одна, по нашим обрядам, имею право поднять. Я вас буду ждать здесь. Ступайте, и пусть боги покровительствуют вам.

Пензоне взял ключ, который протягивала ему молодая девушка.

– Спасибо за ключ, – сказал он, – но прежде чем я им воспользуюсь, я хотел бы попросить у вас еще кое-что. Выслушайте меня, Сита, и вы также, Дебора. Мы сейчас будем актерами тяжелой драмы, или смешного фарса. Завеса в храме еще не поднята. Приступим же, в ожидании этого, к генеральной репетиции.

VI

Мертвец.

Растянувшись во всю длину своего худого тела на сухой траве, скрывавшей его с головой, пария-скоморох провел весь день в джунглях, где он спрятался.

Ничего не подозревая о только что разыгравшихся событиях, которые, быть может, весьма близко касались его, он терпеливо ожидал, когда спустятся на землю ночные тени, чтобы выйти из своего убежища.

Не подавая ни малейшего признака жизни, подперев продбородок ладонями рук, упиравшихся в землю, устремив взор в пространство, он мечтал.

Божественное вдохновение, которое он умел вызвать на своем лице, находясь среди толпы подобных ему нищих, и которое так гармонировало с лохмотьями гуссаина – теперь исчезло. На его лбу легли глубокие складки; глаза горели; крепко стиснутые губы указывали на сильное волнение, происходившее в нем.

О чем же мог мечтать пария? Что за личность скрывалась под этой маской голодного нищего? Читатели, как я полагаю, без труда догадываются, что это был факир Сукрийяна.

Опять он, и при том, снова живой после того, что с ним произошло!

Когда Пензоне выбросил его из шлюпки в море, Сукрийяна, менее всего ожидавший такого стремительного нападения, стал погружаться в волны. Стесненный узкой одеждой клерика, он успел-таки хлебнуть соленой воды. Однако, его необыкновенное хладнокровие не замедлило прийти к нему на помощь и он, вынырнув на поверхность, держа голову над водой, принялся сильно и мерно рассекать волны.

Через сотню-другую взмахов он мог уже разглядеть шлюпку, несомую течением к скалам и уносившую от него Пензоне и Дебору.

Факир испустил крик дикой ярости и, ускорив свои движения, стал делать нечеловеческие усилия, чтобы достичь исчезавшей с его глаз шлюпки.

Он знал, что его спасение только в этой посудине, черным пятном выделявшейся на беспредельном океане. Правда, он был уверен, что встретит там, на шлюпке, страшного врага, но разве это не лучше того, что он, Сукрийяна, пойдет ко дну, не отомстив за себя? Да, Сукрийяна не боялся борьбы. Он чувствовал во внутреннем кармане своего редингота лезвие ножа, который он не забыл унести с парохода. Неожиданное нападение Пензоне не дало ему времени пустить в ход свое оружие. Но с каким невыразимым удовольствием он всадит теперь нож в трепещущую грудь своих врагов.

Сукрийяна был превосходным пловцом, да кроме того, его силы умножились от инстинкта самосохранения, не говоря уже о жажде мщения. Но хотя шлюпка не особенно скоро продвигалась вперед, все-таки была от него на значительном расстоянии, и силы факира тратились в напрасном желании достичь ее.

Плывя по волнам с дикой энергией, Сукрийяна отчаянно боролся с течением, но с каждым новым взмахом руки он чувствовал, что расстояние увеличивается все более и более между ним и призрачной целью, к которой он стремился.

Погружаясь в волны, выплывая на поверхность, он только изредка мог различать шлюпку когда появлялся на гребне какой-нибудь волны. А расстояние, отделявшее его от ненавистных врагов, беспрестанно увеличивалось!

Неужели он так глупо погибнет?

Несмотря на весь свой фатализм, он чувствовал, что сердце его сжимается в смертельной тоске. Холодный пот на его челе смешался с пеной соленой воды. Мускулы отказывались ему служить: их сводила судорога от долгого пребывания в холодной воде. Еще несколько минут, и его покинули силы.

Вдруг что-то сильно ударило его в грудь. Это был обломок мачты или какой-нибудь снасти с затонувшего судна. И странное стечение обстоятельств! Это был тот самый обломок, на котором держался мистер Токсон, пока не был поднят в лодку.

Сукрийяна, конечно, этого не мог знать. Не долго думая, он с отчаянием уцепился за этот, посланный ему богами, обломок.

Но бревно выскользнуло из-под него; он сделал попытку вынырнуть еще раз, но потерял сознание и пошел ко дну…

Когда он пришел в себя, то увидел, что лежит на дне шлюпки, в которой сидело мокрых, почерневших от дыма, в разорванных платьях человек двадцать .

Эта шлюпка была единственная, пережившая гибель «Лаконии», а ее пассажиры и матросы – единственные свидетели взрыва.

Бог знает каким чудом уцелевшие, они носились по волнам, когда после ужасной ночи вдруг заметили в пол- сотне метров от себя, среди всякого рода обломков, шлюпку без видимых повреждений.

Двое из потерпевших крушение напрягли последний остаток сил и поплыли к спасительному суденышку, забрались в него и с невероятными усилиями бросились на помощь остальным.

Кто только остался жив, нашел место в лодке, которую направили к берегу.

В эту же шлюпку был подобран и факир или, лучше сказать, пассажир Иеремия Скидэм, пастор из Цинциннати.

Прих одится верить, что если Бог существует для добрых людей, то он существует равным образом и для других, потому что Сукрийяна был вырван из рук смерти только благодаря вмешательству, и кого же? – его жертв!

Когда лже-Иеремия Скидэм, согретый забот ливым массажем и несколькими глотками рома, узнал о только что описанных нами событиях, он к величайшему своему удивлению мог констатировать две вещи.

Первая – что никто не подозревал об истинной причине взрыва на «Лаконии», и вторая – что ни мистер Токсон, ни Кэннеди, ни Тит Джоэ, его соучастники, не находятся в числе пассажиров шлюпки.

Понятно, почему он должен был поздравлять себя с исчезновением этих троих людей.

На помощь шлюпке не замедлили явиться в большом количестве люди, которые, при известии о крушении на «Лаконии», покинули соседние гавани и направились вдоль берега на поиски уцелевших пассажиров и их вещей.

Заботливо доставленные в береговые порты, потерпевшие крушение были отправлены, за счет пароходной компании, каждый куда кому надо.

Мистер Иеремия Скидэм избрал своим конечным пунктом Сутгамптон.

Бесполезно прибавлять, что он, в качестве духовного лица, был предметом особых забот и внимания во всех городах, через которые ему приходилось проезжать. Агентство Евангелической Миссии позаботилось достать ему полный костюм и снабдить значительной суммой денег на дорожные издержки. Сукрийяна, часто сталкивавшийся в Индии с английскими миссионерами, искусно умел подражать их манере говорить и держать себя, и весьма кстати, при случае, приводил цитаты их библии, а большего и не

требовалось, чтобы снискать к себе благоволение Евангелического агентства.

В то время, как мистер Токсон с семьей отдыхал в Лондоне, Сукрийяна сел в Сутгамптоне на один из пакетботов линии Peninsular and Oriental, и направился в Бомбей.

А теперь он в Ниджигуле. Он размышляет.

Наконец-то приближается торжественный момент. Находясь на таком незначительном расстоянии от Гондапура, он с нетерпением считал те часы, которые оставались до начала великого праздника, до того момента, когда он, если бы не было святотатственного похищения, предметом которого сделался он, должен был проснуться в славе своей, среди молений жрецов и криков радости верующих.

Он достиг бы тогда того, к чему стремился в течение всего своего существования: он занял бы верховную власть над двумя миллионами нирванистов, рассеянных по всей Индии, пропитанной вековыми суевериями человечества, в этом истинном музее верований почти всего мира, секта нирванистов заключает в себе революционный дух и в то же время стремление к самым древним преданиям народа.

Известно, что браманизм, являясь господствующей религией Индийского полуострова, имеет своей характерной чертой, с точки зрения общественной, кастовое устройство исповедующего его народа, которому обязана Индия своей слабостью и своим порабощением. Но официально прикрываясь браманизмом, появились различные тайные общества, совершенно противоположного направления, считающие своим идеалом справедливость и равенство. Общества эти опираются на предания древности, более или менее достоверные, предания золотого века, – той счастливой эпохи, воспоминание о которой живет еще в сердце народов, – когда не существовало еще иерархии на земле и когда, согласно одной из веддийских священных книг, «все люди были браманами».

Последователями одной з подобных сект и были нирванисты.Религиозные верования последователей этой секты представляют смесь из догматов браманизма и буддизма, сделавшегося с III века господствующей и государственной религией Индии, но, начиная с VIII века, вытесняемый постепенно браманизмом, буддизм потерял свое значение в Индостане, и только на Цейлоне сохранился культ этого учения.

Известно, что учение буддизма состоит из четырех истин: существование человека есть нечто обманчивое, страдание связано с существованием, прекращение страданий есть прекращение желания существовать (т.е. Нирвана) и человек избавляется от страданий нравственной жизнью и подавлением страстей.

Эти истины вошли в учение нирванистов, частью исказивших их, частью дополнивших. Так, например, они требуют полнейшего уничтожения или истощения плоти, что как раз приводит к культу смерти, характерному расколу браманического политеизма: попытка постичь Бога и вселенную, исходя от человека.

Индусы поклоняются не только смерти в лице Иамы, верховного судьи загробной жизни, изображающегося в виде старой обнаженной женщины с отвратительной наружностью; они почитают Иаму также под именем Сивы, бога-разрушителя, и в особенности Кали, воплощения его в виде женщины, богини с десятью руками, олицетворяющей одновременно Любовь, Смерть и Красоту.

Кали или Парвати, или Дурджа (эти имена самые распространенные, хотя кроме них у этой богини насчитывается до пятисот других) требует кровавых жертвоприношений; ей приятно, согласно верованиям народа, смотреть, как кровь брызжет из горла человеческих жертв, и, не довольствуясь жертвоприношениями во время совершения своих обрядов, туги, страшные жрецы-душители, движимые религиозным фанатизмом, говоря, что для богини ничего не может быть приятнее страданий неофитов, подвергают их утонченным пыткам, ведущим их к славе и полному торжествованию над смертью. А жрецы, что весьма понятно смотря почти всю свою жизнь на мучения и смерть, относятся к ним с пренебрежением, твердо веря, что там, в Нирване, их ждет такая же слава, какую получили их недавние жертвы.Отсюда ясен этот семилетний сон это закапывание живого в землю, этот летаргический сон, так похожий на смерть, который принял Сукрийяна, чтобы сделаться достойным совершать обязанности верховного жреца в святилище богини Кали.

Выйдя из своей добровольной гробницы живым, он получил бы от восторженной толпы тиару верховного жреца. И его могущество, страшное тем, что оно было тайным, распространилось бы по всей Индии, на всех нирванистов, рассеянных всюду по обширному полуострову.

Будучи настолько же честолюбивым, насколько и фанатиком, Сукрийяна с яростью помышлял о том, что эта блаженная минута, этот момент его пробуждения, мечта всей его жизни, разрушены кознями его врагов.

Однако он не переставал надеяться. Теперь же, так как без сомнения боги ему покровительствуют, он приближается к тому часу, когда все можно будет исправить!

В одежде гуссаина он прошел громадные пространства, смешиваясь с толпами бродячего народа, встречаясь с последователями Нирваны, попадавшимися ему на дороге, узнавая их посредством кабалистических знаков и слов, известных только одним нирванистам.

Таким образом, осторожно расспрашивая, он узнал, что ничто не обнаружилось в гондапурском святилище, в секте ничего не известно о смелом похищении гробового ящика.

Да, на самом деле, как можно было это подозревать? До праздника богини Кали ящик оставался под охраной одной девадаси. Только одна она могла входить, не говоря о верховном жреце, если того требовал исключительный случай, в заднее помещение святилища, где находился священный гроб. И только теперь он случайно узнал, что девадаси, узнав о похищении, позаботилась скрыть это от всех, кроме брата своего, являющегося в данное время единственным человеком, владеющим его страшной тайной.В общем, только двоим известно истинное положение вещей, потому что Сукрийяна не брал американцев в расчет, полагая их погибшими. Мистер Токсон, наверное, погиб во время взрыва «Лаконии». Его дочь и племянник, предоставленные стихийному океану, разбились о подводные скалы ирландского берега или, если им удалось достигнуть земли, они, конечно, поспешили возвратиться в Америку.

Таким образом, целый план созрел в изобретательном мозгу факира.

Он может, зная потайные ходы в храме, до начала праздника занять место в святилище, где в наступивший час он якобы проснется при молитвах жрецов.

Правда, лаковый ящик пропал дорогой, но разве нельзя сочинить какую-нибудь басню, способную подействовать на суеверие нирванистов и вполне объясняющую исчезновение ящика и девадаси?

Важно только то, чтобы Сукрийяна, торжество которого не должно подвергаться сомнению, находился в святилище в тот момент, когда Тиравалювер войдет туда для церемонии пробуждения.

Но для этого необходимо, чтобы в храме не присутствовал ни один свидетель, могущий в данный момент открыть верным обман, который он задумал. Два существа знают о похищении ящика, и он их должен уничтожить.

Дажеи в этом ясно чувствуется благоволение к нему богов. Девадаси связана по рукам и ногам своим собственным братом. Она ждет решения своей участи в темном хлеве, куда ее запер метис. Удар кинжалом – и она навсегда унесет с собой в могилу тайну похищения священного гроба.

Что же касается метиса, то оставить ему жизнь будет неблагоразумно. Его смерть так же необходима. Убив девадаси, факир спрячется в одном из темных углов хлева и нападет на Кабира в тот момент, когда он придет туда за сестрой, чтобы отвезти ее в Гондапур. Лишь только тот отворит дверь, как факир бросится на него и, прежде чем тот успеет взяться за оружие и стать лицом к лицу со своим противником, верною рукою поразит его в сердце.

И таким образом не останется никаких следов святотатственного похищения.

Наступила ночь. Разразилась буря. Молнии, бороздившие небо и яростные удары грома, казалось, как раз подходили к страстям, бушевавшим в груди Сукрийяны.Он поднялся с земли, решительный и зловещий. Пора было начать действовать.

Он с прежнею легкостью перепрыгнул через невысокую стену, отделявшую джунгли от двора бенгало, и направился легкими шагами к двери, за которой – он видел – метис спрятал связанную Ситу. Здесь он вытащил нож из-за пояса и прислушался.

До него доносилось сдавленное дыхание, прерываемое иногда глухими стонами. Сомневаться было нечего – девадаси здесь, за дверью.

Факир и не заметил, что дверь была сорвана и не висела на петлях. Он с силой ударил в нее плечом и… вошел…