Онлайн чтение книги ФАРХАД И ШИРИН
ГЛАВА XXXII. ШИРИН ВЛЮБЛЯЕТСЯ В ФАРХАДА

Расписывавший ложе по кости,

Повествованье так решил вести.

Фархад вторые сутки нем лежал,

То — будто бы дышал, то — не дышал.

При нем, не отходя ни шагу прочь,

Ширин с Шапуром были день и ночь.

Когда же непреодолимый сон

Им в третью ночь сковал глаза, — то он

Глаза открыл, очнулся и не мог

Понять никак, что это за чертог,

Как он сюда попал, и почему

Столь пышно ложе постлано ему?..

И вдруг он вспомнил, как к нему пришла

Та, что была, как солнце, вся светла,

Что с ней беседы удостоен был,

Что награжден своей мечтой он был…

Но пресеклась воспоминаний нить, —

Не мог Фархад концов соединить.

Иль образ пери так его потряс —

Ее волшебный голос, чары глаз,

Что в обморок упал он — и сюда

Из жалости доставлен был тогда?

Холодным потом обдал стыд его, —

Что, если пери навестит его?

И, робости не в силах превозмочь,

Стремглав он убежал оттуда прочь.

Он проблуждал всю ночь, а на заре

Он возвратился, наконец, к горе,

Где ради той, которую любил,

Арык в гранитных скалах он долбил.

Здесь он подумал: «Я пред ней в долгу.

Чем благодарность высказать могу

Ей, луноликой, светлой пери, ей,

Так снизошедшей к участи моей?

Арык — ее заветная мечта,

Так пусть не будет тщетною мечта!

Хоть жизни нашей скоротечен срок

(Не знаю, мне какой намечен срок),

Но ровно столько я хотел бы жить,

Чтоб это дело с честью завершить…»

И вот опять киркой он замахал,

Опять гранит в горах загромыхал:

Что ни размах руки — то грома треск,

Что ни удар кирки — то молний блеск.

А пыль — как туча, встала до небес,

Лазурь затмилась, солнца свет исчез.

Его дыханья расстилался дым,

Туманом поднимался он густым.

Не пыль, не дым окутали простор

Страны армянской всей от гор до гор.

Нет, не туман! Весенней тучи мощь,

Гранитный град, гранитный шумный дождь.

Лопатой тину или снег рукой

Не снимешь так, как он гранит киркой.

И так в работе той горяч он был,

Так рвеньем трудовым охвачен был,

Так быстро продвигался он вперед,

Что в изумленье ввергнутый народ,

Который следом камни разгребал, —

И кушаков стянуть не успевал…

Но сам рассказчик, подтянув кушак,

Вспять повернул повествованье так:

Когда в то утро солнечный рубин

Открыл глаза Шапуру и Ширин,

Фархада ложе пусто было. Ах!

Мгновенно свет померк у них в очах.

Напрасно поднят был переполох, —

Никто Фархада отыскать не мог.

Шапур пустился в горы. Прибежав,

Увидел он: Фархад и жив и здрав!

Забыл Шапур и горе и испуг,

И ноги друга обнял верный друг…

А между тем — грустна, потрясена,

Стрелой любви внезапной пронзена

(Как от рассказчика мы узнаем),

Ширин страдала во дворце своем.

Ее уже огонь разлуки жег.

Чтоб скрыть любовь, она нашла предлог,

И говорит она Михин-Бану:

«Постигнуть надо дела глубину.

Дабы, напрасным угнетен трудом,

Родной народ не проклял нас потом,

Направлен был к нам волею небес

Тот витязь-камнелом, но он исчез.

Нам не пробить арыка без него.

Напрасен труд великий без него.

Скорей гонцов повсюду разошли,

Чтоб чужестранца-витязя нашли…»

Весьма тонка была Михин-Бану, —

Все сразу поняла Михин-Бану.

Ей стало ясно, что граниторуб

Ее племяннице отныне люб,

Что наставленьем — страсти не унять

И что пока не время ей пенять.

Благоразумием руководясь,

Михин-Бану за поиски взялась.

Когда же весть пришла, что витязь тот

Опять в горах усердно камень бьет,

Уста Ширин, поблекшие с тоски,

Вновь расцвели, как розы лепестки.

Но жаждет испытания любовь,

Томится без свидания любовь.

И стала думать и гадать Ширин,

Как повидать его хоть раз один,

Хоть издали, хоть как-нибудь тайком,

И даже так, чтоб он не знал о том:

Она боялась, чтоб еще сильней

Не растерялся он при встрече с ней

И как бы не был тот костер открыт,

Что тайно в сердце у нее горит…

Михин-Бану была душевна с ней,

Беседовала ежедневно с ней,

Справлялась о здоровье, — не больна ль?

Какую носит на душе печаль?

И убедилась, что Ширин чиста,

Что страсти не перейдена черта,

Но что любовь проникла в сердце к ней

И с каждым днем над нею все властней.

Ширин таилась: с кем ей говорить,

Какому другу сердце ей открыть?

Ах, первая любовь всегда робка, —

Ширин блюла достоинство пока.

Проходят дни, а все грустна Ширин,

Не ест, не пьет, не знает сна Ширин.

То вдруг решает: «Я пойти должна!»

То вдруг и мысль об этом ей страшна.

Честь говорит ей: «Нет!», а сердце: «Да!»

Кто скажет ей — что благо, что беда?

О боль разлуки, как ты горяча!

Недуг растет, а нет ему врача.

Эй, кравчий, дай душистого вина!

Дай розового, чистого вина!

Неисцелима боль моя, но ей

Благоуханное вино — елей!