Юзя вернулась домой в прекрасном расположении духа. Она жила в Лугах, в четырех верстах от Кросновы, в имении, принадлежавшем ее отцу; старик даром детям ничего не давал: имение, например, размером около пятидесяти влук, за небольшую плату он сдавал Юзе в аренду, а Анджею за ведение хозяйства платил жалованье.
Усадьба в Лугах была большая, обставлена пышно. Прислуга, хотя и немногочисленная, так вышколена, так хорошо исполняла свои обязанности, как редко можно встретить в иных поместьях. Юзя держала всех в ежовых рукавицах. Муж, безвольный и покорный, слепо повиновался ей и молча исполнял все ее приказы; он был только экономом у своей жены, так хорошо знавшей хозяйство, что даже соседи не раз приезжали к ней за советом и помощью.
Доехав до своей скупо освещенной усадьбы, Юзя передала вожжи кучеру и, миновав увитый диким виноградом портик, очутилась в просторной передней. Лакей в бежевой с черным ливрее при ее появлении сорвался с места.
— Барин дома? — спросила она, снимая шляпу и бурнус.
— Вельможный пан еще во дворе, — ответил лакей, вытянувшись в струнку.
Она вошла в комнату с окнами в сад. За круглым, освещенным висячей лампой столом сидела худенькая, с продолговатым лицом и проницательными черными глазами женщина лет сорока с небольшим и читала.
— Фифи, вели подавать ужин, я голодна. Мамуся угостила таким омерзительным кофе, что мне дурно, — заявила Юзя, садясь в качалку. — Что, опять читаешь какую-нибудь чушь?
Фифи, старая ее учительница и наперсница, козел отпущения, на которой Юзя не раз срывала свою злость, поспешно сложила вырезанные только что из журналов фельетоны и поднялась.
— Иди, да смотри не споткнись! — язвительно сказала Юзя; у Фифи был недостаток: при ходьбе она заметно припадала на одну ногу.
Юзя позвонила. Вошел лакей и стал в выжидательной позе.
— Ступай во двор, найди барина, скажи, что я его зову.
Лакей бесшумно скрылся, а она вновь принялась раскачиваться в качалке, обдумывая, как ей расстроить женитьбу Анджея.
Примерно через полчаса вернулся лакей и с поклоном произнес:
— Вельможный пан спрашивает, можно ли войти к вельможной пани в рабочей одежде?
— Нет! — Она сердито сдвинула брови и добавила с презрением: — Какой хам! — Она всегда заставляла мужа мыться и переодеваться, когда он вечером возвращался с поля.
— А как ужин? — спросила она у вернувшейся Фифи.
— Сейчас будет. Я кончила «Старый замок», чудная вещь, — заговорила Фифи с сильным французским акцентом. — После ужина будем заниматься? — поспешила она изменить тему разговора, испуганная тем, что хозяйка нахмурилась.
— Да! — И Юзя продолжала качаться, не взглянув на француженку. Фифи достала книги, затем стала делать в тетрадях пометки красным карандашом.
Юзя втайне училась французскому языку. Она была так прилежна и делала такие успехи, что Фифи просто поражалась. Никто, даже муж, не знал, что Юзя учится говорить по-французски. А ей очень хотелось овладеть языком: однажды на балу какая-то дама громко спросила у нее что-то по-французски и, не получив ответа, удивилась вслух, как это полька может не знать французского. Юзю чуть удар не хватил от злости, и она решила учиться. Давалось ей это с трудом, но она все превозмогла упорством, с которым принялась за учение. Ее мучило ненасытное честолюбие. Она ненавидела всех женщин, в чьем обществе бывала, — смеялась над ними, язвила острым жалом сарказма и вместе с тем страстно хотела превзойти их пышностью и богатством. Дома она довольствовалась простой пищей, ненамного лучше мужицкой, по нескольку раз переделывала одни и те же платья, на стол велела подавать кофе из жженого гороха или жита — и все только для того, чтобы сэкономить деньги на учение детей за границей, на предметы роскоши, на лакеев, которые целыми днями просиживали в передней, на лучшие в окрестности экипажи и лошадей, на блестящие приемы, которые она устраивала два раза в год и на которые приглашала близких и дальних соседей. Тогда все выглядело по-княжески.
Юзя поднялась и вышла вместе с Фифи.
В столовой уже сидел муж Юзи — высокий, чуть сгорбленный мужчина с добродушным лицом. Он разговаривал с молодым практикантом, заядлым охотником, сыном помещика из-под Кракова, который в Лугах учился ведению хозяйства.
— Пан Зигмунт, я вам привезла поклон.
— Можно узнать, кто вспомнил обо мне? — спросил Зигмунт, поворачивая к ней свое красивое, с тонкими чертами лицо, бронзовое от загара.
— Угадайте.
— Трудно, очень трудно. Это была женщина?
— О да, и прелестнейшая! — Она посмотрела в лорнет; ее желтый глаз нервно задергался при воспоминании об этой прелестной особе.
— Я знаю в Польше одну действительно прелестную женщину — мою кузину Ядю Витовскую; но она меня не терпит и называет дикарем. Надеюсь, что не она?
— Она. Я встретила ее, возвращаясь домой.
— Право, никогда бы не подумал, что она вспомнит обо мне.
— Просто к слову пришлось, так что вам нечего особенно радоваться. Надо было что-то сказать, а поскольку общего у нас мало, то…
— Благодарю, благодарю, вы отрезвили меня; впрочем, уверяю вас, я еще не влюблен в нее без памяти, о нет! — Зигмунт засмеялся несколько принужденно, слова его были неискренни.
— Фифи! — резко бросила Юзя, указав на тарелку Зигмунта.
Фифи, покачиваясь и прихрамывая, подала ему ужин. Для Зигмунта были приготовлены бифштекс, коньяк и пиво, остальные ограничились чаем, ветчиной и оставшимся от обеда жарким.
— Как свекла?
— Закончили. Завтра начнем возить на сахарный завод, — ответил покорно муж.
— Сократи поденную плату копальщикам на десять грошей.
Зигмунт метнул на нее негодующий взгляд, муж, не ответив, опустил глаза, Фифи хихикнула. Воцарилось молчание.
— Ведь мы обещали платить больше, я сам им обещал… — довольно резко сказал Зигмунт.
— Заплатим меньше; когда мы начинали копать свеклу, шли дожди и было холодно. С людьми тоже было трудно, а теперь, когда установилась хорошая погода, нет ни малейшего смысла платить так много.
— Мы обещали, — робко возразил муж.
— Ну и что же? — Юзя нетерпеливо заерзала на стуле.
— Будут недовольны, начнут жаловаться, разнесется по всей округе, что мы обижаем бедных людей.
Юзя что-то заносила в записную книжку и подсчитывала.
— Все это пустяки, и так в этой милой округе никто нас не щадит, — вызывающе ответила она, пряча записную книжку. Попрощавшись кивком головы с Зигмунтом, она сразу после ужина увела Игнатия в контору; там они сидели часа два, подытоживая расходы. Потом Юзя вернулась в угловую комнату, где Фифи, поджидая ее, дремала в качалке.
— Фифи, я разрешаю тебе садиться на оттоманку, но в моем кресле прошу не спать, не выношу этого, — сказала Юзя строго.
Француженка принялась оправдываться.
— Гусыня ты глупая. Если делаешь что-нибудь дурное, так имей смелость выслушать замечание, а то изворачиваешься, как дитя малое. Начнем.
Урок тянулся долго. Юзя с удивительным терпением переводила на польский какую-то повесть, она терпеливо сносила все придирки Фифи, вымещавшей таким образом на ней свои обиды. Юзя не раз с досады запускала в нее то книгой, то тетрадью, но тут же успокаивалась, просила прощения, однако не упускала случая отплатить ей с процентами. Несмотря на это, они жили по-приятельски, дополняли одна другую и были даже друг другу необходимы.
На следующий день Юзя велела заложить экипаж и поехала к Осецкой: у нее созрел план насчет Янки. Осецкая была старой, доброй приятельницей Юзи и умела быстро реализовать замыслы своей подруги. Она жила в двух верстах от Буковца, в небольшом, затерянном среди леса имении, которое было куплено у Гжесикевича. Осецкая хозяйничала скверно и жила не доходом с земли, а процентами с капитала. В «Укромном уголке», как называли ее усадьбу, она построила элегантную двухэтажную виллу с тремя верандами. Из окон главного фасада открывался вид на принадлежавшие ей поля, простиравшиеся далеко за полотном дороги, куда от дома вела аллея, обсаженная с каждой стороны двойным рядом берез и елей. Лес с трех сторон окружал зеленой рамой этот клочок неплодородной земли.
Юзя застала Осецкую в гостиной в слезах — после очередного прилива горьких воспоминаний о дорогом покойном супруге. Тут же находился и Сверкоский, навещавший этот дом ежедневно. Он сидел, как всегда, скрючившись и равнодушно поглядывал то на плачущую Осецкую, то на Зосю, вышивавшую по фиолетовой канве аленькие цветочки. Амис лежал рядом и тихо поскуливал, словно вторил Осецкой. Та, впрочем, увидев Юзю, тотчас перестала плакать и бросилась ей навстречу.
— Простите, я, кажется, пришла не вовремя, — произнесла Юзя, окидывая взглядом Сверкоского и Зосю.
— О нет, даю слово, я очень благодарна, что навестили меня. — Пожав руку Юзе, Осецкая впилась в ее каменное лицо своими черными беспокойными глазами.
— Позвольте представить — пан Сверкоский, благороднейший человек из тех, кто не забывает одиноких друзей.
Сверкоский все с тем же равнодушным видом поклонился.
— У меня есть к вам маленькое дельце, соседское, не уделите ли вы мне несколько минут?
— Ах, моя дорогая, я буду рада. Ну, раз я говорю — буду рада, значит, буду рада, и сомнений никаких быть не может!
На губах Юзи играла ехидная улыбка; они отправились на другую половину дома.
Сверкоский подсел поближе к Зосе, собачонка бегала вокруг, норовя выхватить у нее из рук канву. Зося погладила ее и, не поднимая глаз, спросила:
— Собачку зовут Амис, правда?
— Да.
— Она всегда ходит с вами?
— Да.
— Добрый песик, хороший песик, умный песик, — принялась твердить Зося, лаская Амиса.
Амис запрыгал от радости и залаял. У Сверкоского разгорелись глаза, он сунул руку за пазуху и негромко позвал:
— Амис!
Собака выскочила на середину комнаты, стала на задние лапы и двинулась к нему. Сверкоский достал из кармана кусок сахару, положил собаке на нос, махнул ремнем около самой собачьей морды и крикнул:
— Амис, марш! Тра-та-та-та-та, тра-та-та-та! — командовал он, отбивая такт ногой. Собака маршировала по комнате на задних лапах с сахаром на носу, высунув розовый язык, а Сверкоский, помахивая ремнем, подражал барабанному бою.
Зося прервала работу и с изумлением смотрела на эту сцену.
— Тра-та-та-та-та, огонь! — крикнул Сверкоский и стегнул собаку ремнем по спине. Амис перекувырнулся, подхватил в воздухе сахар и юркнул под кресло, на котором сидела Зося.
— Здорово! Это вы его научили?
— Да.
— Много он знает всяких штучек?
— Сейчас покажу. Амис! — Пес подошел неохотно, облизнулся и покорно уставился на Сверкоского. — Амис, сынок, не осрами своего хозяина, — прошептал тот на ухо собаке и погладил ее. — Амис! Кошка, кошка, кошка!..
Пес навострил уши, вытянул морду и принялся носиться по комнате, делая вид, что ищет кошку: он скакал через стулья и столы, заливисто лаял, кружился на одном месте. Зося, развеселившись, хохотала, а Сверкоский вдруг вынул револьвер и выстрелил в открытую форточку. Амис тотчас упал, вытянулся посредине комнаты и замер.
Зося, испуганная выстрелом, вскочила и подбежала к Амису: она была уверена, что он мертв.
— Нет больше собаки, — жалобным голосом проговорил Сверкоский, наклоняясь над Амисом, — погибла, убита! — Он наступил собаке на хвост. Амис только перевернулся на спину и продолжал притворяться мертвым; тогда Сверкоский принялся ходить вокруг и подражать то лаю собаки, то хрюканью свиньи, то ржанью лошади, то блеянию овцы; получалось это у него так похоже, что Амис не выдержал, задвигал ушами и заворчал; потом Сверкоский закаркал, как ворона, и стал щипать Амиса пальцами за шерсть, как ворона клювом, наконец подошел к собаке на четвереньках и завыл глухо, по-волчьи. Глаза его по-звериному загорелись, треугольное лицо потемнело, он выл так, что на дворе собаки принялись ему вторить, куры закудахтали, а гуси с криком перелетели через забор. Зося побледнела от страха.
Амис не выдержал, вскочил и бросился наутек; он весь трясся, отчаянно царапал дверь, взвизгивал, а Сверкоский все смотрел на него огненными волчьими глазами, махал ремнем и выл все громче и громче; пес бросился к окну, прыгнул через форточку на веранду, оттуда во двор.
Сверкоский выпрямился, трясущейся рукой протер глаза, тупо взглянул на Зосю, полуживую от страха, и, шатаясь, вышел, не сказав ни слова. Он и сам не знал, что с ним происходит.
Зося выглянула в окно и увидела, как Сверкоский бьет свою собаку, потом он, сгорбившись, качаясь на длинных ногах, побрел по аллее; Амис, понурив голову, плелся за ним.
Завывание Сверкоского, его страшное лицо произвели на Зосю сильное впечатление. Не успела она успокоиться, как в комнату вошли Осецкая и Юзя.
— Сверкоский ушел?
— Только что; вы не слышали, тетя, выстрела и воя?
— Слышала, слышала, — ответила та как бы между прочим.
— Не смею больше отнимать время, — сказала Юзя, поцеловала Зосю и вышла.
На веранде Осецкая шепнула Юзе:
— Самое большее через две недели узнаете обо всем, я немедленно об этом напишу знакомым.
— Орловская дружит с кем-нибудь?
— С Залеской — вы ее знаете, музицирующая идиотка! — Осецкая сама рассмеялась своему определению. — О, я все отлично поняла!.. Франуся! Не ходи с ребенком во двор! — крикнула она толстой женщине, видимо, кормилице, которая с ребенком на руках выглянула из-за двери. — Ребенок сестры заболел коклюшем, прислали мне его для поправки из Варшавы в деревню, — пояснила Осецкая.
Женщины обменялись рукопожатием. Юзя уехала в прекрасном расположении духа. Она все погоняла и погоняла лошадей, хоть те и без того неслись как бешеные по узкой лесной дороге; бричка, как мячик, подскакивала на толстых корнях, и ее так бросало из стороны в сторону, что кучер хватался за козлы, чтобы не свалиться. Юзя любила так ездить, когда была в хорошем настроении, а если сердилась, то обыкновенно ходила пешком. Дорога шла вдоль железнодорожного полотна, сквозь узкую полоску леса желтела свежая насыпь. Перед станцией, на повороте дороги, ведущей к Кроснову, Юзя заметила буланого коня Анджея; злая улыбка скользнула по ее губам, желтый глаз задергался. Она стегнула лошадей — ей не хотелось, чтоб брат увидел ее, — и исчезла в лесу за поворотом дороги.
Нецензурные выражения и дубли удаляются автоматически. Избегайте повторов, наш робот обожает их сжирать. Правила и причины удаления