Онлайн чтение книги Фонарик
Таня-революционерка

Шёл декабрь тысяча девятьсот пятого года.

Мне было тогда десять лет, но была я такой маленькой и худенькой, что никто мне больше восьми не давал. Мы жили в фабричном районе большого города, в квартире из двух комнат. Отец мой работал в типографии наборщиком, мать была портнихой.

Как сейчас помню тот вечер. Я была простужена, меня знобило, и мама рано уложила меня в постель. Папы не было дома, мама сидела у стола и шила: у неё была спешная работа к завтрашнему дню.

Под стук машинки я задремала. И слышу сквозь сон: вошёл папа — весёлый, бодрый. Мама на него зашикала:

— Тсс… Танюшка спит.

Папа подошёл ко мне, посмотрел, сел рядом с мамой и говорит тихо:

— И лучше, что спит. Достал я…

— Господи!.. Лучше бы не доставал!..

А папа рассердился:

— Глупости болтаешь! Разве ты не жена большевика? Разве смеешь трусить?

Мама тихо ответила:

— Знаю, так надо… Надо!.. А только душа у меня болит… А ну как попадёшься с этим? Сколько уж товарищей— кто в тюрьме, кто в ссылке, а кто и казнён…

— Брось ты это! — перебил её папа. — Коли все мы трусить будем, не добиться нам человеческой, свободной жизни. Так и подохнем рабами. А сейчас знаешь какие события? В Москве народ уже поднялся.

Мама так и ахнула:

— Да ну-у?! И что же там?

— Вооружённое восстание — вот что там! Баррикады на улицах, бои идут с царскими войсками.

Папа говорил совсем тихо, но я прислушиваюсь затаив дыхание.

— Да и не в одной Москве, — шепчет папа, — и в других городах вооружился народ… Нет у него больше сил терпеть! И у нас решено выступить. Завтра воскресенье, вот и напечатаем прокламацию. Не меньше тысячи. А там товарищи по заводам разнесут.

Мама спрашивает:

— А ты уже видел прокламацию?

— А как же! Здорово написана! Зовёт она и наших рабочих идти за московскими рабочими. «Все к оружию, товарищи! Пора, — говорится в ней, — самим добывать себе свободу. Да здравствует вооружённое восстание!» А подписано: «Российская социал-демократическая рабочая партия!» Вот посмотри, что я принёс!

Мама отложила работу в сторону. И я глаза приоткрыла, гляжу. Развязал папа тряпку — посыпался на стол новый, блестящий шрифт.

А я до чего шрифт любила! Лучше игрушек всяких!

Бывало, прибегу к папе в типографию, завтрак принесу, да и смотрю, как он работает, — оторваться не могу. Стоит папа перед большим плоским ящиком, а он-то весь на маленькие ящички перегородочками поделён. И в каждом четырёхугольные длинненькие свинцовые кусочки набросаны, «литеры» называются, — много-много!

Сразу посмотреть — будто бы все одинаковые, а станешь разглядывать ближе — на всех разные буковки. И занятные такие: выпуклые и шиворот-навыворот. Вот в одном ящичке свинцовые кусочки только с буквой «А» лежат, в другом — только с буквой «Б», и так вся азбука.

Стоит папа и составляет их в слова — быстро-быстро, и не уследишь. Вот эти-то буковки все вместе «шрифтом» и называются.

Так вот, высыпал папа шрифт на стол. Блестят буковки, сыплются, шуршат, новенькие, как игрушечки!

Захотелось и мне новенький шрифт посмотреть поближе— да вдруг как вспомнила про Симу, подружку свою, да про весь сегодняшний день… Ох, нет… не до шрифта!.. Снова глаза закрыла, лежу, вспоминаю…

* * *

…Проснулась я нынче утром — и ничего не пойму! За окном, как всегда, ещё темно. На столе керосиновая лампа горит.

— Мама! Что это тихо как? — спрашиваю. — Почему нет гудков?

Мама молчит. Возится с утюгом. А папа ещё в постели. Руки за голову закинул, улыбается.

— Папа! Разве ещё так рано? Чего ты не встаёшь?

— Тихо, говоришь? Гудков нет? — Папа усмехнулся. — Не загудят нынче гудки, Танюша.

Я начинаю догадываться:

— Забастовка, папа?

— Забастовка, дочка.

Когда я прибежала в класс, — а училась я в церковно-приходской школе, — уже звенел звонок. Гляжу — а Симы, лучшей моей подружки, нет! И Кати нет. И Люды. А Поля с задней парты наклонилась ко мне, шепчет в самое ухо:

— К нам в общежитие нынче ночью полиции набежало — видимо-невидимо! Весь барак перерыли, искали чего-то… Увели многих! Катиного папу и Людиного…

— А… Симы?..

— И Симиного забрали…

А тут входит священник, «батюшка». Вошёл туча тучей. Мы все встали. Дежурная молитву прочла.

— Садитесь, чада мои! — Никого вызывать не стал, а начал чего-то говорить, говорить… Да сердится так. А я и не слушаю, всё об Симе думаю… Как же они будут теперь? Мама у Симы больная, не работает. Живут в общежитии, в бараке. Ещё выгонит хозяин.

Только потом, уже в переменку, рассказала мне Поля, про что говорил батюшка. Говорил, что, мол, взбунтовались рабочие, против царя и бога пошли, а бог их за это накажет. А ещё говорил, что, если кто из нас знает, которые из рабочих самые смутьяны, — пусть ему, батюшке, всех их назовёт. А бог нас за это наградит и все грехи нам простит.

— Нашёл тоже дур! — фыркнула Поля.

* * *

Шла я домой — и улиц не узнавала. Всегда, как идёшь из школы, из всех фабричных труб дым валит. Кругом грохот, лязг, гудки! Молот где-то ухает, пилы где-то визжат. А народу-то! Особенно если во время смены проходишь. Толпами идут рабочие. Чёрные, замасленные, закопчённые… Усталые идут, домой спешат.

Иду я по знакомым улицам — не те они, да и только! Торчат трубы заводов как мёртвые. Тихо до того, что даже жутко с непривычки. И народу совсем мало. Проходят рабочие, не спешат. По двое, по трое, негромко разговаривают. Не замасленные, не закопчённые, чистые, будто в воскресенье. А всё-таки на воскресенье почему-то совсем не похоже…

Гляжу, навстречу мне — Сима. Из лавочки хлеб несёт. Идёт бледная, глаза заплаканы. Подошла я к ней, взяла за руку, пошли вместе. Молчу, не знаю, что и сказать… И она молчит.

— В школу больше не пойдёшь? — спрашиваю наконец.

— Боюсь, прогонит батюшка… Да и мама хворает… Мне бы на работу куда… Не возьмут!

Помолчали мы.

Я шепчу совсем тихо:

— Сима, у папы твоего нашли что?

— Нашли. Под матрацем прокламаций штук пять… Знаешь, — тех, чтоб бастовать…

Сима всхлипнула.

Завернули за угол. У закрытых заводских ворот стоит небольшая кучка рабочих. Вполголоса между собой о чём-то спорят.

И вдруг где-то совсем близко лошадиные копыта застучали. Сима вздрогнула, ещё ниже опустила голову, сжалась вся.

— Вот они, проклятые! — шепчет.

Казачий разъезд шагом проехал мимо нас. Рабочие у ворот замолчали. Казаки на них и не взглянули. А вот рабочие… так и вижу их лица, как они смотрят вслед разъезду!..

… Лежу я, всё это вспоминаю, уже и не слышу, о чём папа с мамой говорят. А перед глазами — Сима… рабочие… казаки… сердитое лицо батюшки…

Потом всё перемешалось, и я не заметила, как уснула.

Вдруг слышу сквозь сон, будто кто-то мою подушку двигает. Открываю глаза — мама надо мной наклонилась, вся бледная, глаза большие, что-то под подушку суёт. А в соседней комнате шаги тяжёлые топают, голоса мужские…

— Мама, — шепчу, — кто там?

— Обыск, деточка. Полиция. Ты спи, авось тебя не тронут.

Не успела мама подняться, входят двое в комнату. А мама:

— Пожалуйста, — говорит, — тут потише. У нас ребёнок больной.

А грубый голос отвечает:

— Ладно! Чего это у вас все ребята хворают? Куда ни придёшь с обыском, всё ребёнок больной.

Я лежу ни жива ни мертва, глаза закрыла, будто сплю. Из соседней комнаты кто-то кричит:

— Сначала здесь осмотрим. Всех из той комнаты сюда!

— А тут только хозяйка, да ещё ребёнок спит.

— Ребёнок пусть спит, а хозяйку сюда.

Вышли все и дверь затворили.

Открыла я глаза, вся дрожу. На столе лампа горит, ужин со стола не прибран, постели не смяты. Видно, ещё не ложились спать… А за дверью шаги, голоса.

Дух захватило. Ведь не маленькая, понимаю же, — найдут на квартире наборщика шрифт, — ясно же, для чего ему шрифт… Плохо будет папе!

Села на кровати, оглядела комнату. Нигде не видно. Да! А зачем мама у меня под подушкой рылась? Сунула я руку под подушку — и обмерла. Там!.. Крепко завязанный в тряпку, колючий…

Будут искать — и в мою постель полезут. Поля рассказывала, — всё, всё перерывают… Нашли же у Симиного отца под матрацем, и у меня найдут… Надо спрятать… скорее…

Но куда?!

Дрожу вся, зубы стучат, оглядываю комнату. Нет укромного места! В печку? Найдут. На шкаф закинуть? Слышно будет, да ещё уроню… Сил не хватит, — тяжёлый он!

Сижу на кровати, узел в руках держу, не знаю, что делать! А надо! Знаю — надо! Куда же, куда?

И вдруг осенило меня. Вскочила я, подбежала к столу на цыпочках, заглянула в глиняный кувшин, — большой он у нас был. Так и есть, молока в нём ещё порядочно. Перенесла кувшин на подоконник. Стала развязывать узел со шрифтом, руки дрожат, сил нет. Узел крепко затянут. А сама так и жду, — вот-вот войдут. Не поддаётся узел. Вцепилась зубами, рванула — развязался! Опустила тряпку одним концом в кувшин. Посыпался шрифт, зашуршал… Так я и застыла… Ничего, ходят там, авось не слышно.

Стало молоко кверху подниматься, тряпку замочило. Разложила тряпку на подоконнике, сыплю горстями, спешу. Поднялось молоко до краёв, а шрифта ещё много. Как быть? Отлить? Руки трясутся, подниму кувшин, расплескаю, догадаются… Оперлась руками о подоконник, подтянулась к краю кувшина, давай молоко отпивать… Глотаю, давлюсь, в горле застревает. Чуть не поперхнулась. Вдруг шаги к двери… Я и дышать перестала… Нет, отошли!

Всыпала ещё две горсти, — опять молоко до краёв. Снова отпивать стала.

Ух, всё там, до последней буковки! И молоко снова наравне с краем. Отпила ещё глотка три, тряпку сложила, бросила в раскрытую корзину, где у мамы лоскуты лежали. Сама — юрк в постель. В голове шумит, словно лечу куда-то вместе с комнатой, нехорошо так…

Долго ли пролежала, не знаю. Слышу, отворяется дверь, вошли все. Мама говорит, а у самой голос дрожит:

— Ребёнка только не троньте, очень больна девочка!

А кто-то отвечает:

— Девочка нам ни к чему. А кровать осмотреть надо. Снимите девочку!

— Нельзя, — мама говорит, — тревожить её…

Слышу, еле говорит, бедная. Так мне её жалко стало. И сказать-то ей нельзя, что шрифта под подушкой уже нет.

Прикрикнул пристав:

— Берите девчонку! Нечего тут!

Подошёл папа. Взял меня на руки, сел на стул. А я притворилась, будто и не чувствую. А у самой сердце выскочить хочет. А у папы руки дрожат.

Слышу, сбросили подушку, роются в постели. Долго шарили.

— Ладно, — говорят, — можете класть.

Положил меня папа осторожно. Незаметно повернулась я так, чтобы лицом к комнате лежать. Самой любопытно посмотреть. Приоткрыла веки, гляжу сквозь ресницы..

Как сейчас вижу, — два дворника из соседних домов — понятые. Пристав толстый, усатый, красный. И пуще всего что-то мне его руки запомнились — пальцы короткие, пухлые, как обрубки. Всюду он ими щупал; ходит и щупает по всей комнате, ходит и щупает, пока околоточный с городовыми в вещах роются. И ещё какой-то… шпион, наверное. Этого до сих пор забыть не могу. Всё улыбается, голос сладенький, будто ласковый такой, а у самого глаза, как у лисицы, так и бегают, так и сверлят. И как это он не заметил, что я сквозь ресницы за ним наблюдаю?

Всё перешарили, всюду искали. Папа стоит, молчит, мама на стул в уголку села.

Вдруг вижу — подошёл пристав к окну. Ладонями в подоконник упёрся, наклонился всей своей грузной тушей прямо над моим кувшином… Догадался?.. Нашёл?.. Даже в глазах у меня потемнело…

А пристав сердито выругался вполголоса:

— Черти! Ходи тут из-за них ночью по пурге! Света божьего за окном не видать! — Повернулся от окна да как прикрикнет на маму:

— Ну, чего расселась! Убери со стола, протокол буду писать.

Мама встала, тряпкой стол вытерла. Сел пристав протокол писать.

«Ой, — думаю, — что же он такое пишет?»

А дальше я не помню, не то заснула, не то в забытьи лежала. Очнулась, как от толчка. Открыла глаза, гляжу — за окном светает. Мама у лампы сидит, шьёт. А посреди комнаты стоит папа.

Вспомнила я всё, чуть не закричала от радости. Цел папа!

Мама говорит:

— Да что я, с ума, что ли, сошла? Как же это не помнить? Говорю — своими руками Танюшке под подушку сунула.

Пожал папа плечами.

— Чудно, — говорит, — как в воду канул!

Не выдержала я, как расхохочусь да как закричу:

— Не в воду, папа! В молоко!

Вздрогнули оба. Посмотрел на меня папа:

— Что она? Бредит?

А я одеяло сбросила, села на кровати, сама от радости и заговорить не могу. И пришло мне вдруг на память.

— Слушай, папа, — говорю я, а сама смеюсь, — я недавно такую сказку читала: жили старички, муж да жена, а у них кувшин волшебный был. Они молоко пьют, а он всё полный… Так и у вас с мамой!

Смекнул папа, оглядел комнату. Бросился к окну, взял кувшин в руки.

— Танюшка, — говорит, — это ты его сюда?

Я только головой кивнула.

Мама всплеснула руками да как заплачет:

— Умница ты наша, папу своего спасла!

А папа поставил кувшин обратно на окно, подошёл ко мне, взял меня молча на руки, поднял, прижал к себе и понёс по комнате. Сам молчит, только меня всё крепче к сердцу прижимает.

Остановился, да и говорит тихо так:

— Ну и дочка у меня! Настоящая из тебя революционерка выйдет. Не растерялась!

— Как это так, — говорю, — «выйдет»?! Разве я уже не революционерка?!

Засмеялся папа.

— Верно, — говорит, — и твоя капля уже в общем деле есть.

И болел же у меня живот наутро! Ещё бы, — больная, а столько молока залпом выпила!

Это ничего. А вот одно досадно мне было, — нельзя подругам в школе рассказать. Хорошо знала, — конспирация. Значит, — тайна, секрет.

* * *

В сумерки папа рассыпал шрифт по всем карманам и — как будто с пустыми руками — ушёл из дому.

Ждали мы его с мамой — ни живы ни мертвы… У меня из головы не выходили Сима и её отец… А ну как и папа…

Вернулся папа поздно вечером. Мы обе так и бросились к нему.

— Чего вы, глупые? — засмеялся он и обнял нас. — Всё в порядке!

Через несколько дней в городе началось вооружённое восстание.

Княжеская квартира

Огромный дом, в котором жил Коля, фасадом своим выходил на широкий и нарядный бульвар, а задней стороной на небольшую тихую улицу. Принадлежал дом богатому генералу князю Путятину, и князь занимал в нём самую лучшую квартиру во втором этаже. А Коля со своим отцом, старым рабочим, жили в маленькой подвальной комнатке с единственным окном во двор,

В тот вечер Коля сидел дома один и готовил уроки. Раздался осторожный стук в дверь.

— Кто там? — спросил Коля.

Никто не ответил, но дверь открылась и через порог ступил высокий молодой человек в чёрном полупальто, русских сапогах бутылками и чёрной фуражке — так одевались в те времена мелкие торговцы и мещане. В руках он нёс небольшой узел, увязанный в клетчатый женский платок.

Коля на мгновение опешил, но вдруг вскочил на ноги и с радостным криком бросился к вошедшему:

— Дядя Егор!

— Т-сс! — жестом остановил его тот, положил узел на Колину койку и протянул Коле обе руки.

— Дядя Егор! — шёпотом повторил Коля и схватил руки гостя, не спуская сияющих глаз с его лица. — А я сразу и не узнал! Как ты одет-то! — Коля расхохотался.

Гость улыбнулся:

— Одет как надо… да, кажется, не помогло…

— Дядя Егор, — захлёбываясь от радости, шептал Коля, — где ты был столько времени? Мы с папой не знали, что и подумать! Боялись, не арестован ли…

— Ну, и почти угадали, — тихо сказал дядя Егор. — Да пока вели в тюрьму, удалось уйти…

Коля засмеялся:

— Как хорошо, дядя Егор! Это уж который раз ты уходишь!

Гость быстрым взглядом окинул комнату:

— Отца дома нет?

— Ещё не приходил с работы.

— Значит, цел? Всё в порядке? А на заводе у, него как?

— Арестов, дядя Егор, много! Полиция чисто с ума сошла!

— Ещё бы! Чуют, что надвигается… Слушай, Николай, — продолжал он вполголоса, — вот этот пакет надо до завтрашнего дня получше спрятать.

Коля оглядел комнату.

— Да вот — в угол. Положим под дрова — и не видно будет.

— Дело серьёзное. — Дядя Егор сел на стул. — Понимаешь, когда я сюда ехал, мне показалось, что за мной следят. На полпути пересел в другой трамвай, но этот тип оказался и там. Потом я потерял его из виду, но не уверен, что он издали не шёл за мной. Вот что, Коля, надень коньки да побегай около дома, погляди. Увидишь небольшого человека в очках, усы чёрные, меховая шапка, — то он и есть шпик. Сразу беги домой и скажи мне.

Коля быстро привинтил коньки и, звякая по ступенькам лестницы, выбежал из подвала. У двери во двор он столкнулся со своим закадычным другом Петькой, сыном княжеской судомойки.

— Побежим кататься! — обрадовался Петька, постукивая коньком о каменную ступеньку.

— Постой, ты мне поможешь, — прошептал Коля, — у нас сидит дядя Егор, папин брат…

— Тот самый?.. Вот бы посмотреть!

— Да ты тише! Сейчас посмотришь. Слушай! — и Коля рассказал, зачем он идёт. — Побежали!

— Ты — вправо, я — влево, — распорядился Петька, — потом назад во двор.

Мальчики один за другим выбежали из ворот на улицу и разбежались в разные стороны.

Прямо против дома на той стороне улицы стояла тумба с афишами, и, пробегая мимо неё, Коля увидел невысокого человека с большими чёрными усами, в очках и меховой шапке.

Человек, казалось, внимательно читал афиши, но стоял он так, что мог легко следить за домом.

— Плохо дело, — шепнул Коля Петьке, когда они снова встретились во дворе, — стоит.

— Стоит, дядя Егор, — повторил он, вбегая в свою комнату, — против тумбы, будто афиши читает.

Егор ничего не ответил, только взглянул на Петю, вбежавшего вместе с Колей. Коля поймал этот взгляд.

— Это Петька, дядя Егор, — сказал он. — Я за него, как за себя, ручаюсь. Ему и папа доверяет, мы с ним вместе по папиным поручениям бегаем. Что же теперь делать, дядя Егор? Как тебе уйти?

— Я-то уйду, — медленно произнёс Егор, — а вот это спасти необходимо. — И он указал на свой узел.

— А это что, дядя Егор? — спросил Коля.

— Книги. И брошюры. Завтра их обязательно в деревню увезти нужно. Да и отца твоего подводить не хочу.

— А что, — заговорил Петя, — если их к нам отнести? В квартиру князя? Разве полиция туда полезет?! Ого, как же!.. Наша с мамой каморка — прямо на кухне, а чёрный наш ход по этой же лестнице, и во двор выносить не надо. Я затащу, никто и не увидит. Под мамину койку суну. А, дядя Егор?

— Неглупо придумано, — сказал Егор, — да и выхода другого нет: выследил меня этот чёрт черноусый… Но завтра мне необходимо их вынести.

— А если завтра их как-нибудь через парадный ход на бульвар вынести? — предложил Коля.

Петя фыркнул:

— Выдумал тоже. А Спиридон? Как ты мимо Спиридона пронесёшь? Знаете, дядя Егор, Спиридон — швейцар, всегда на парадном подъезде сидит, и все мы знаем, что он шпион царский. Выдумал, Колька, тоже, «с парадного хода»!

— Постойте, ребята, помолчите! — Егор задумался. Мальчики ждали затаив дыхание и не спуская глаз с его сосредоточенного лица.

— Вот что, ребята, — заговорил Егор, — нет ли на этом бульваре ещё одного княжеского дома?

— Есть! — в один голос ответили мальчики. — На том конце бульвара князя Мещерского дом.

— Ну, тогда всё в порядке! — весело сказал Егор и хлопнул Петю по плечу. — Послушай, малец, сможешь ты завтра рано в восемь часов утра незаметно поднести узел в вашу прихожую к парадной двери? Я тихо стукну, ты мне откроешь. Сможешь?

Петя на минуту смутился, но потом кивнул головой: Сделаю, дядя Егор. Трудно это: прислуг у нас больно много. Но… — Петя глубоко передохнул. — Сделаю!

— А как же… мимо Спиридона? — недоумевал Коля.

— Это уж моя забота, — ответил дядя Егор. — Слушай, Петя, нужно быть всегда готовым ко всему. Если попадёшься, говори так: вошёл, мол, во двор человек, бросил этот узел за помойку, а сам скрылся. А ты, мол, узел подобрал, домой унёс…

Петя обиделся:

— Чего боитесь, дядя Егор, никого я не выдам.

— Ишь ты какой! — засмеялся Егор. — Ну, не сердись. В нашем, брат, деле надо всё предусмотреть.

— Не сомневайтесь, дядя Егор, Петька и в школе такой, никогда товарища не выдаст! — с гордостью за друга воскликнул Коля.

— Ладно, ребята, теперь помогите мне уйти. Коля, есть у отца пальто лишнее и шапка?

— Вот полушубок висит и ушанка. Нате, дядя Егор, — и Коля подал гостю отцовские вещи.

Егор вытянул из сапог брюки наружу, с трудом натянул сверх своего полупальто старый полушубок, напялил шапку-ушанку на самые брови, как-то присел, ссутулился, стал толстым и маленьким и, прихрамывая, прошёлся по комнате. Мальчики так и покатились со смеху:

— Ну нипочём не узнать, дядя Егор!

— А ну-ка, айда снова на улицу, ребята, да отвлеките мне как-нибудь этого черноусого… Итак, Петя, завтра ровно в восемь. Узнаешь меня? Я совсем другим буду.

— Как же не узнать? — удивился Петя.

— Ну, гляди! — Дядя Егор снова засмеялся. — Ладно, бегите, живо.

Мальчики выскочили на лестницу, по дороге сговариваясь о плане действий. План на бегу изобрёл Петя.

— Колька, лови меня! — громко крикнул он, вылетая на улицу.

Черноусый всё стоял у тумбы и читал афиши.

Коля бросился догонять Петю, но, когда он уже почти схватил его, Петя ловко увернулся и, перебежав на противоположный тротуар, помчался обратно. Пробегая мимо тумбы с афишами, он сделал вид, что споткнулся, и, падая, схватился рукой за пальто черноусого. Тот вздрогнул от неожиданности и сердито оглянулся.

— Ты что, обалдел? Слепой, не видишь! — закричал он на лежащего у его ног Петю. И в это время на них обоих с разбегу налетел Коля и, чуть не сбив черноусого с ног, упал прямо на Петю.

— А ну вас, чертенята! — обозлился черноусый, с остервенением отталкивая барахтавшихся у его ног мальчиков.

— Дяденька, простите, ей-богу, нечаянно… сам ногу зашиб, ой-ой-ой-ой, не встать!.. Дяденька, родненький, помогите встать! — заскулил Петя, хватая черноусого за полу пальто.

— Ещё чего! Пошли прочь, дьяволята. — Черноусый ещё раз ткнул Петю ногой.

— А ну, вставай! Давай помогу! Не скули, пойдём домой. — Коля помог Пете подняться.

— Ой-ой-ой, ногу тише! — вскрикивал Петя, опираясь на Колю и ковыляя через улицу к дому. В это время от ворот не спеша, чуть прихрамывая, удалялся толстый человек маленького роста в полушубке и шапке-ушанке. Мальчики толкнули друг друга локтем и еле сдержали смех.

— Эй, вы! Мальчики! — услыхали они голос за спиной.

Ребята остановились и оглянулись. К ним быстрыми шагами шёл черноусый. У Коли сразу как-то ухнуло сердце. Но Петя спокойно глядел на незнакомца:

— Что, дяденька?

— Вы, мальчики, из этого дома? — почти приветливо спросил черноусый.

«Нет», — хотел сказать Коля, но Петя предупредил его.

— Из этого, дяденька, — с полной готовностью ответил он, — а что, дяденька?

— Вы, я вижу, тут всё катаетесь, — тем же тоном заговорил черноусый, — а я вот приятеля дожидаюсь… Шли вместе, он на минутку забежал в этот дом к знакомым… Сказал: «Подожди тут, я сейчас», — а сам не идёт. Заболтался, видно, хе-хе-хе-хе. Вы не видали, высокий такой? Не видали, куда он прошёл?

И снова Коля не успел сказать: «Не видали», — как Петя опять предупредил его:

— Как же, дяденька, я видел. Высокий такой, худощавый, что оглобля, и узел нёс, ага?

У Коли перехватило дыхание. Неужто выдаст?!

— Вот-вот! — обрадовался черноусый. — Не видал, куда он прошёл?

— Видал, дяденька! — Коля незаметно дёрнул Петю за рукав, но Петя с той же радостной готовностью продолжал: — Прошёл направо во второй двор, а затем налево свернул. Только там три лестницы, вот в которую он зашёл, я недоглядел, дяденька… А может, вашего приятеля поискать, дяденька? Мы по квартирам побегаем, поспрашиваем? А вы подождите.

У Коли отлегло от сердца. Ну и хитрющий же Петька!

— А тут у вас проходного двора на другую улицу нет? — спросил черноусый тревожно.

— Нет, дяденька! Вон в ту дверь, — видите? — на парадный ход, который на бульвар, выйти можно. Показать вам? — бойко говорил Петя. — Только там швейцар Спиридон одних господ пропускает, а кто не по-господски одет — и не суйся!.. А как вашего приятеля звать, мы поищем.

— Не надо, я тут его подожду. Наверное, скоро выйдет. Вон афиши почитаю. — И черноусый пошёл обратно к тумбе.

— Хромай, не забудь, а то догадается, — шепнул Коля на ухо Пете, осторожно ведя его под руку во двор.

— Не бойся, не забуду.

— Ну и хитрющий же ты, Петька!

— С этими гадами иначе нельзя, — солидно ответил Петя и сплюнул в сторону.

* * *

Ночью во всех пролетарских квартирах княжеского дома полиция производила тщательный обыск.

А Петя лежал в крошечной каморке княжеской судомойки, свернувшись калачиком на сундучке, и чутко прислушивался. Скоро ли угомонится всё в квартире? Надо ночью перенести пакет в прихожую. Мать крепко спала и ничего не подозревала — Петя ухитрился внести пакет незаметно даже для неё, и сейчас этот небольшой твёрдый узел лежал у него под подушкой.

— Знаю, никогда она нарочно не выдаст, — говорил он вечером Коле, — да ведь малограмотная, ничего не понимает, а ну как проговорится?!

Петя задумался. Как часто бывали ещё недавно споры с матерью! Сколько раз он уговаривал её уйти работать на завод, — и слышать не хочет!..

— С ума сошёл, — отвечала она, — на каком заводе мы такую жизнь найдём? Сыты, одеты, в тепле. Ты что, хочешь жить, как Колька со своим батькой?

— Хочу, мама!

— Несмышлёныш ты у меня, и больше ничего, — сердилась мать.

Её не переспоришь. Петька бросил уговаривать. Вот кончит городское училище, сам уйдёт на завод!.. Правда, Коля никогда не ест того, что Петя на княжеской кухне. И одет Коля хуже. И комната у них сырая, полутёмная, в подвале. И за отца он в вечной тревоге, — сколько товарищей отца уже в ссылку ушло! А всё-таки… как Петька завидует товарищу!

Колька сам себе хозяин! Как хочет, так и живёт! Им никто не помыкает. Ему не нужно за горничную Дашу прибирать княжеские комнаты, а за горничную Катю накрывать на стол — да ещё делать всё это так, чтобы его господа в комнатах не застали! Кольке не надо чистить сапоги и князю и его сердитому лакею Степану Ивановичу! Не надо по большим праздникам, приодетому и с напомаженной головой, идти поздравлять князя и княгиню и вместе с другой прислугой целовать княгине ручку и благодарить за подарок. И, возвращаясь по коридору в свою каморку с зажатой во вспотевшей руке серебряной монетой, выслушивать сердитый шёпот матери:

— Что, плохо тебе живётся? Всё ещё недоволен! Смотри у меня!

Нет, теперь Петька уже не тот, что раньше… А ведь действительно был несмышлёнышем, пока не поступил учиться в городское училище и не подружился с Колькой! Верил — глупый! — матери, что так уж положено, есть господа и есть мужики. И мужики должны служить господам. Верил — глупый! — будто правильно, чтобы князь с княгиней вдвоём жили в девяти комнатах, а они с матерью в крошечной каморке, и чтобы господа с утра до ночи ничего не делали, а пять прислуг и он, Петя, шестой, весь день их обслуживали.

С Колей подружился Петя в городском училище. И от него узнал, что всю неправду сами господа устроили и что царь вовсе не «батюшка», как его величает мать, а злейший враг рабочего люда. Узнал также Петя, что есть много людей вроде Колиного отца и дяди Егора, которые борются за правду. Борются, хотя знают: попадёшься — не уйти от тюрьмы!

Сейчас Петя уже знает, что есть такие люди… большевики, и самый главный у них Ленин…

Мать ровно дышала во сне. В квартире было тихо. Наверное, теперь уже все спят, и господа и слуги.

А что, если всё-таки посмотреть, что в пакете? Петя оглянулся на мать. Лежит лицом к стенке. Авось свет её не разбудит! Петя зажёг огарочек свечи — электричество зажечь побоялся, — встал на колени на своём сундучке, достал из-под подушки пакет, осторожно развязал платок и вытащил небольшую книжечку. Раскрыл на первой попавшейся странице, наклонился низко и стал читать с середины. О чём тут?

«Прежде бунтовали одни студенты, а теперь поднялись во всех городах тысячи и десятки тысяч рабочих…»

Верно, — это Петя и сам уже знает. А про что ещё?

«Полиция хватает рабочих, бросает их в тюрьму, высылает без суда на родину и даже в Сибирь…»

— Петька! Ты чего свет жжёшь, озорник?

Петя вздрогнул от неожиданности и поспешно задул свечку. Лакей Степан Иваныч!.. Неужели увидел?.. Тогда всё кончено!..

— Простите, Степан Иваныч… я урок повторял… задачку… — бессвязно забормотал он, стараясь натянуть одеяло на пакет.

— «Урок!» Мало тебе дня! Чтоб этого больше не было! — И ноги Степана Ивановича зашаркали от двери.

Слава богу!.. Сошло… Как это Петя зачитался, не услышал шагов? Хорошо, что Степан Иванович только чуть приоткрыл дверь, не вошёл, а то что было бы?! Страшно подумать!..

Петя в темноте, ощупью, уложил книжки, аккуратно завязал узел, сунул его под подушку и, улёгшись, снова стал прислушиваться. Сердце его гулко билось, и руки дрожали…

… Чуть ведь не попался… Не надо было трогать…

Прошло с полчаса. Петя сбросил одеяло, босиком подошёл к двери, открыл её, прислушался. Тихо. Через кухню вышел в коридор. Из комнаты Степана Ивановича раздавался богатырский храп. Петя заглянул в столовую, в гостиную. Везде темно, только уличные фонари слабо освещают комнаты. Прошёл дальше — темно и в кабинете князя…

Все спят!..

Петя бесшумно вернулся в каморку, взял узел под мышку и, еле касаясь босыми ногами паркетных полов, пробрался в прихожую. Положил пакет в тамбур между дверьми, выходящими на парадную лестницу. Минутку постоял, прислушался — везде тихо, — бесшумно вернулся к себе, улёгся калачиком на сундучке и сразу крепко уснул.

Проснулся Петя по привычке в семь часов, поспешно оделся, умылся над раковиной в кухне и сел к столу завтракать.

— Говорят, нынче ночью полиция, почитай, весь дом перерыла, — сказала мать, уж возившаяся у плиты, — бунтует народ; и чего им нужно, поди пойми!

Петя промолчал. На душе было тревожно.

Около половины восьмого утра он сбежал вниз и постучался к Коле. Колиного отца уже не было дома.

— Верно, будто всю ночь обыск в доме был? — спросил Петя у приятеля.

— Верно. Подвальные этажи — подряд все.

— И у вас искали?

— Ещё как!.. И под дрова лазили, куда я узел спрятать хотел.

— Ну, и что? Взяли кого?

— Взяли. У сапожника — напротив нас — жильца забрали. Говорят, кучу прокламаций нашли. Ох, Петька, до чего я за дядю Егора боюсь!

— Бесстрашный он какой! — с восхищением прошептал Петя. — Вырасту, и я таким буду!

— А узел как? Перенёс в прихожую?

— В тамбуре между дверей лежит. Ещё ночью перенёс. Ну, побегу!.. Да, вот что, Колька! Иди-ка сейчас к нам на кухню, а я всю прислугу туда соберу — господа-то ещё спят, — скажу: Колька про ночной обыск рассказывает. Интересно же! А ты, и верно, рассказывай, да подольше, да ври позанятней, пусть слушают, в прихожую не суются. Ладно? А я побежал ждать в тамбур. Пошли!

— И хитрющий же ты, Петька! — сказал Коля, поднимаясь за Петей во второй этаж.

* * *

Было ровно восемь часов утра.

Князь и княгиня ещё спали. Обе горничные, кухарка, судомойка и лакей собрались на кухне — там сидел Коля и рассказывал о ночном обыске. Он старался рассказывать как можно подробнее и интереснее, привирая от себя всякую всячину, чтобы подольше задержать прислугу на кухне. Женщины ахали и охали, солидный Степан Иваныч презрительно усмехался и молчал.

А в прихожей в широком тамбуре между массивными дубовыми дверьми стоял Петя и с замирающим сердцем ждал.

Внизу, у широкой стеклянной двери на бульвар, восседал величественный бородатый швейцар Спиридон и скучал. Заснеженный бульвар был ещё пустынен. Вдруг к подъезду подкатил «лихач» — так назывались дорогие извозчики с прекрасными лошадьми и нарядным экипажем. Кучер сразу осадил серого в яблоках рысака. Спиридон тотчас же с угодливой готовностью поднялся со стула. Из саней, откинув меховую полость, вышел высокий, хорошо одетый молодой человек, с небольшим чемоданом в руке, и направился к двери. Спиридон почтительно распахнул её.

Человек вошёл и, остановившись перед швейцаром, спросил:

— Скажи, любезный, квартира князя в котором этаже?

— Второй этаж, в квартире номер два живут их сиятельство, — залебезил швейцар. — А вы не с поезда ли изволили прибыть, что так рано?

— Угадал, любезный, прямо с поезда. Я племянник князя, приехал погостить.

— Милости просим! То-то радость их сиятельству!

Разрешите, ваше сиятельство, чемоданчик донесу! — бросился швейцар к молодому человеку.

— Не надо, любезный, он не тяжёлый, — спокойно возразил незнакомец и стал не спеша подниматься по лестнице.

Петя услышал шаги и взял пакет в руки. Сердце его стучало так, что ему казалось — и на лестнице слышно… Шаги остановились, раздался еле уловимый стук в дверь. Петя дрожащими руками отпер английский замок, приоткрыл дверь — да так и обмер. Перед ним стоял шикарный барин в нарядном пальто, фетровой шляпе и коричневых лайковых перчатках. Но барин улыбнулся одними глазами — и Петя по улыбке узнал дядю Егора.

Дядя Егор вошёл в прихожую, огляделся, раскрыл пустой чемодан. Петя подал узел. Действовали молча, спешили. Укладывая книги и листовки, дядя Егор шёпотом выругался:

— Руки в этих чёртовых перчатках как чужие!

Затем он запер чемодан и крепко пожал руку Пете.

— А теперь выпусти меня.

— А как же… Спиридон?..

— Не волнуйся, всё в порядке, — улыбнулся Егор, ступил через порог и, прежде чем дверь закрылась за ним, очень громко произнёс:

— Извините за беспокойство! Глупая какая ошибка вышла! — И он стал медленно спускаться с лестницы.

Петя неплотно закрыл за ним дверь и прижался ухом к щели.

«В чём дело?» — с недоумением подумал швейцар, услышав голос незнакомца и его спускающиеся шаги. На повороте лестницы молодой человек остановился, не спеша закурил и снова стал спускаться.

Спиридон поднялся со стула, с подобострастной улыбкой вопросительно глядя на раннего гостя. Тот остановился перед ним и засмеялся:

— Ошибка, любезный, вышла. Мне нужно к князю

Мещерскому, а извозчик меня совсем к другому князю привёз! Улицу помнил, а номер дома забыл. Зря только людей в такую рань побеспокоил!

— Так точно-с, — захихикал швейцар, — это дом их сиятельства князя Путятина, номер восемь. А дом их сиятельства князя Мещерского в самом конце улицы, номер сорок пять.

Улыбаясь, незнакомец двинулся к двери. Спиридон быстро распахнул её и вышел вслед за гостем.

— Не туда, братец, меня завёз! — сердито сказал приезжий извозчику. — Зря из-за тебя людей побеспокоил! Города своего не знаешь!

— Простите, барин, напутал! Садитесь, пожалуйста! — И «лихач» поспешно откинул полость.

— Вези в дом сорок пять, бестолковая голова! — проворчал «княжеский племянник».

Кучер тронул вожжи, лошадь рванулась, и сани понеслись… но не к дому князя Мещерского, а туда, где Егора с беспокойством ждали товарищи.

* * *

В тот же день убого одетый мужичок ехал в поезде дальнего следования. Вагон третьего класса был битком набит. Мужичок курил махорку, говорил с соседями о своих крестьянских бедах, а над ним, на полке для вещей, лежала небрежно заброшенная, затасканная холщовая мужицкая котомка. И никто не подозревал, какой драгоценный груз находится в ней. «Мужичок» вёз в деревню среди другой политической литературы большевистскую газету «Искру» — «Искру», из которой должно было разгореться пламя социалистической революции.