Онлайн чтение книги Следы на песке Footprints on the Sand
Глава третья

В Париже Джейк поселился на левом берегу, на улице Сен-Пер, в одной квартире с Луисом и английским художником по имени Руфус Фоксуэлл. Руфус постоянно шутил по поводу названия газеты, в которой работали Луис и Джейк.

— «L'Espoir»? Скорее уж «Le'Despoir».^{[16]L'Espoir — надежда, Le'Despoir — безнадежность, отчаяние (фр.).}

В душе Джейк готов был с ним согласиться. Если когда-то он и питал страсть к политике, то вся она сгорела в горниле испанской войны, а кроме того, его работа в «L'Espoir» состояла по большей части в том, чтобы торчать под дождем, пытаясь всучить равнодушным прохожим очередной номер этой чертовой газеты. Проработав месяц, Джейк ушел оттуда и устроился в бар, где больше платили и, по крайней мере, было сухо.

Джейк был без ума от Парижа, от его широких улиц, неярких, изящных зданий и утреннего солнца над Сеной. После изнуряющего зноя Жиронды парижский воздух бодрил, словно хорошее вино. Женщины были точь-в-точь такими прекрасными и грациозными, как и говорил Луис, со стройными, затянутыми в шелк ножками и стильными шляпками на завитых локонах. Джейк влюбился в первый же день, но не прошло и недели, как он уже пылал страстью к другой. Он быстро научился взглядом или улыбкой выражать свою заинтересованность. Он преследовал объекты своего вожделения с упорством и настойчивостью: то, что они были замужем, или богобоязненны, или обещаны кому-то другому, только придавало ему пыла. Добившись победы и пресытившись ею, он посылал девушкам лаконичную записку, в которой в нужных пропорциях сочетались непреклонность и сожаление.

В тот день, когда Франция объявила войну Германии, Джейк, Луис и Руфус с самого утра накачались бренди. А через неделю Руфус привел в дом Анни. Анни была немкой, и когда-то у них с Руфусом был роман. Она была невысокая, крепкая, с короткими темными волосами и угольно-черными глазами, носила широкие брюки и свитера в полоску и смахивала, на взгляд Джейка, на коренастого школьника со скверным характером. Джейк, который пригласил к обеду свою последнюю подружку, длинноногую блондинку по имени Мари-Жозеф, счел Анни абсолютно непривлекательной. У нее обо всем было давно устоявшееся и довольно резкое мнение, и она не утруждала себя разъяснением своих взглядов другим людям. За обедом — они ели мясо в красном вине, которое приготовил Луис, — разговор вполне естественно зашел о войне. Жорж, редактор газеты, был уверен, что война закончится в ближайшие несколько месяцев. И тут Анни своим гортанным голосом с немецким акцентом спросила:

— Куда ты подашься, Луис? В конце концов, ты испанский коммунист, так что в Париже ты в такой же опасности, как и я.

Все уставились на нее. Руфус спросил:

— О чем ты, Анни?

Она зажгла сигарету, затянулась и только потом ответила:

— О том времени, когда наци возьмут Париж.

Кто-то засмеялся. Джейк сказал:

— Наци никогда не возьмут Париж. Это просто нелепо.

— Вот как?

Взгляд ее непроницаемых темных глаз остановился на нем. У Джейка возникло ощущение, что ему выставляют оценку и она достаточно низка.

— Пожалуй, ты чересчур пессимистична, дорогуша, — Руфус наполнил бокалы. — В последней войне немцы уже пытались взять Париж, но безуспешно. Почему на этот раз должно быть иначе?

Анни пожала плечами:

— Потому что люди стали другими. Потому что ситуация другая. Все меняется.

— Страны не меняются.

Она холодно взглянула на Джейка.

— Девять лет назад моя семья жила в Берлине в чудесной квартире. Мой отец был профсоюзным лидером. На столе всегда была еда, и я собиралась поступить в школу искусств. — Анни повернула руки ладонями вверх. — Теперь моего отца нет в живых, я больше не могу жить в Берлине, а моя семья не имеет ничего.

— То была Германия, — сердито сказал Джейк, — а это Франция. Совсем не одно и то же.

Перед его внутренним взором вдруг предстало ужасное видение Парижа, в свастиках и грохоте немецких сапог, и еще более страшное — Ла-Руйи, переставший быть раем на земле, каким он всегда был для Мальгрейвов.

Джейк отвернулся и, чтобы спасти вечер, целиком переключился на Мари-Жозеф. Но все же раздражение не покидало его, и когда утром Мари-Жозеф выразила желание остаться, он резко сказал, что должен встречать сестру, которая приезжает в Париж ночным поездом.

Фейт очень понравился wagon-lit.^{[17]Спальный вагон (фр.).} Там была откидная полка, маленький умывальник в углу и шторки на окне. Вместе с ней в купе ехала престарелая монахиня, которая носила скрипучий корсет и все время молилась. На вокзале, рассказывая об этом Джейку, Фейт говорила:

— Я уж решила, что она заснула, стоя на коленях. Даже хотела ее разбудить, но тут она прочитала последнюю «Богородицу» и все-таки улеглась.

Джейк отвез Фейт на улицу Сен-Пер.

— Остальных сейчас нет, — сказал он, — но они скоро появятся. Я освободил тебе комнату.

Комната была крошечная, примерно шесть футов на шесть, зато окно — единственное и очень маленькое — выходило прямо на многоцветье кафе и торговых палаток. Фейт просияла:

— О, Джейк! Тут очень мило!

Он бросил взгляд на часы.

— Мне пора на работу. Ты справишься тут сама? Можешь распаковать вещи или приготовить себе поесть, в общем, делай что хочешь.

Он ушел, и Фейт принялась осматриваться. Распаковывать вещи не было смысла, потому что их некуда было положить.

В раковине на кухне высилась шаткая башня грязных тарелок. Все имеющиеся кастрюли были покрыты изнутри засохшей коркой или залиты водой. На столике стояла чашка, набитая окурками. У стены Фейт заметила складной мольберт и кучу холстов. Она принялась их перебирать и дошла до середины, когда голос у нее за спиной произнес:

— Это не самые лучшие. Почти все я собираюсь переписывать.

В дверном проеме стоял мужчина с всклокоченными рыжевато-каштановыми волосами и очень темными глазами. Фейт показалось, что он немного старше Джейка, чуть ниже ростом и более жилистый. На нем были мешковатые вельветовые штаны, заляпанные краской, и куртка с потертыми локтями и оторванными пуговицами.

— А мне понравилась вот эта, — Фейт указала на одну из картин.

Мужчина подошел ближе и взглянул.

— Подражание. Слишком похоже на Шагала. — Он протянул ей руку. — Руфус Фоксуэлл. А ты, как я понимаю, Фейт.

— Джейк убежал на работу, — объяснила она, — и сказал, что я могу посидеть здесь, пока он не вернется.

— Боюсь, что не можешь, — сказал Руфус и улыбнулся. — Ты не можешь провести свое первое утро в Париже в этой мусорной куче. Берите вашу жакетку, мисс Мальгрейв. Мы отправляемся в город.

Сначала он повел ее в кафе, где они выпили кофе с круассанами, а потом — кататься на лодке по Сене. После полудня, пообедав — обед был ленивым и долгим, — они пошли в Лувр, где без конца болтали и хохотали до упаду. Когда они бродили по Тюильри, Руфус уже обнимал Фейт за плечи. Вернувшись на квартиру, она прилегла вздремнуть в своей комнате, а Руфус пошел рисовать. Когда Фейт проснулась, Джейк был уже дома. Он познакомил ее с Луисом, который готовил ужин. Дразнящий аромат чеснока и помидоров перекрывал запахи краски и льняного масла. Все поели; вскоре в квартиру начал подтягиваться народ. Пустоголовая блондинка по имени Мари-Жозеф, в которой Фейт сразу определила последнюю пассию Джейка (у него по-прежнему ужасный вкус!), высокий худой мужчина, которого звали Жорж, молодая немка в брюках… а дальше Фейт уже не запомнила ни имен, ни лиц. В комнате стало не продохнуть от сигаретного дыма и споров. Кто-то запел и посетовал на отсутствие аккомпанемента, тогда шестеро самых дерзких сгоняли к соседнему бару, прикатили оттуда пианино и втащили по лестнице, к явному неудовольствию соседей. Фейт танцевала с множеством разных партнеров, и кто-то смачно чмокнул ее в щеку. Какой-то художник предложил написать ее портрет, а одна из женщин дала ей адрес костюмера, у которого работала.

— Я подыщу тебе что-нибудь миленькое из того, что идет на распродажу, дорогая.

Все это живо напомнило Фейт сборища в Ла-Руйи.

У нее слегка заболела голова, и она ускользнула на кухню сварить кофе. Под грязной раковиной громоздилась гора пустых бутылок. Разыскивая чистые чашки, она услышала, как закрылась дверь, и, обернувшись, увидела Руфуса.

— Наш старичок Джейк слишком долго тебя прятал, — заплетающимся языком проговорил он. — Совсем не думает о друзьях, черт бы его побрал. А это платье — просто нет слов.

— Тебе нравится?

Платье из серебристого кружева в складку Фейт нашла в числе прочих на чердаке Ла-Руйи. Вероятно, оно было пошито в самом начале века.

— La Belle Dame sans Mercy,^{[18]Жестокосердная прекрасная дама (фр.).} — пробурчал Руфус, — скучает тут в одиночестве…

Она позволила ему себя поцеловать, но потом отстранилась:

— Руфус, ты мне очень нравишься, но…

— Я тороплю события? — Он усмехнулся. — Я просто думал, ты человек свободных взглядов, как Джейк. Ладно, я готов подождать, если тебе так хочется, Фейт. По крайней мере, до завтра.

Он навис над ней, упираясь ладонями в стену.

— Дело не в этом, — сказала Фейт.

— Черт. Значит, я просто не в твоем вкусе.

Она засмеялась.

— Я сама не знаю, кто в моем вкусе.

— Или есть другой? — Ему показалось, что в глазах ее что-то мелькнуло. — Эге! Джейк не предупреждал…

— Нет, — она покачала головой, но подумала о Гае.

Руфус сказал:

— Учти, я буду упорствовать. Я так легко не сдаюсь.

Тут дверь открылась и раздался жизнерадостный голос Джейка:

— Убери лапы от моей сестры, Фоксуэлл, а не то я тебя задушу.

Руфус отступил.

— Я никого не хотел обидеть.

— Никто и не обиделся. — Фейт уже снова шарила по полкам. — Не могу найти ни одной кофейной чашки.

— Там под мойкой есть плошки для варенья. Руфус иногда разводит в них краски — правда, Руфи? — но пусть это тебя не смущает.

Они пили кофе, примостившись за маленьким столиком, и смотрели, как отражаются звезды на гладкой черной поверхности Сены.

— Довольна? — спросил Джейк у сестры. Фейт кивнула. — Побудешь здесь месячишко? Я познакомлю тебя с разным народом.

— Может быть. — Она не вставая взяла его под руку. — Послушай, Джейк. Тебе не кажется, что нам надо поехать в Англию?

— В Англию? Зачем, во имя всего святого? Я думал, Париж тебе нравится.

— Я от него в восторге. Но я хотела сказать, что нам всем надо переселиться в Англию. Из-за войны, понимаешь?

— Ты говоришь, как эта жуткая Анни, — буркнул Джейк и выплеснул в раковину остатки кофе.

— Не заводись. Ты же знаешь, что все Квартиранты возвращаются домой.

Джейк долго молчал, отвернувшись от нее. Потом сказал, не поворачиваясь:

— Домой? А что для нас дом, Фейт?

— Наверное, Ла-Руйи. Но все же мы англичане. У нас английские паспорта. — Она тронула его за плечо. — Если случится что-то плохое, Джейк, если… Ты ведь приедешь к нам, правда?

— Тебе никогда не уговорить отца вернуться в Англию.

— Это будет непросто, я знаю. Но мне кажется, маме этого хочется.

— Ты хочешь вернуться туда из-за Гая? — с любопытством спросил Джейк.

Фейт не видела Гая уже больше двух лет. Она покачала головой:

— Да нет. Он уже, наверное, меня позабыл.

— Чушь. Гай не из тех, кто забывает.

Фейт поймала себя на том, что ей трудно представить Англию и еще труднее — как она будет жить там, в стране, где всегда сырость, туман или холод. Но все же там безопаснее: Англия — остров, окруженный морем. Она снова сказала:

— Ты приедешь домой, правда ведь, Джейк?

Он не хотел, чтобы сестра волновалась.

— Конечно, приеду, — сказал он. — Даю слово, Фейт.

На Рождество Джейк съездил к родным в Марсель, разругался там с Ральфом и быстро вернулся в Париж. В квартире на Сен-Пер не было никого из жильцов, зато была Анни. Она сидела за столом и ела кислую капусту, беря ее из плошки прямо руками.

Джейк бросил свой рюкзак на пол.

— Ты что тут делаешь?

Она продолжала есть капусту.

— Какое любезное приветствие, — проговорила она с набитым ртом. — Так получилось, что Руфус разрешил мне пожить у него в студии. У меня дома полно крыс, и они жрут все что ни попадя. Руфус думал, что до Нового года здесь никого не будет. — Она посмотрела на Джейка. — Похоже, он ошибся. Я приношу свои извинения и ухожу.

Джейк знал, что был неучтив, поэтому, сделав над собой усилие, сказал:

— Тебе не обязательно уходить. Я вернулся раньше, чем думал.

— Семейные праздники не удались?

— Что-то в этом роде. — Он с отвращением взглянул на ее трапезу. — Ты что, ложку не могла взять?

Она махнула рукой в сторону кухни.

— Не в моих правилах мыть посуду за других.

Башня в раковине была еще выше, чем обычно. Джейк зарычал, нашарил в кармане спички и после короткой борьбы справился с газовой колонкой. Он разобрал башню и, проклиная Луиса, который уехал встречать Новый год в Ле-Туке с какими-то богатыми приятелями Руфуса, с раздражением принялся мыть посуду.

Все это время он чувствовал спиной присутствие Анни. Через несколько минут она сказала:

— Мне, знаешь ли, надо работать. Можешь не беспокоиться, я не помешаю твоим интрижкам.

Ее тон был таков, что раздражение Джейка стремительно переросло в злость.

— Чем я занимаюсь — не твое дело! — огрызнулся он.

— Конечно, нет. Я так и сказала.

Анни встала и удалилась в студию Руфуса. Джейк выплеснул злость, отмывая кухню до тех пор, пока полы и стол не засияли неестественной чистотой и во всей квартире не осталось ни одной грязной тарелки. Потом он извлек из рюкзака свою записную книжку с длинным перечнем имен. Мари-Жозеф давно уже сменила Сюзанна, ее — Мартина, а ту — Пепита, но все они, как обнаружил Джейк, обойдя в этот канун Нового года половину Парижа, были уже куда-нибудь приглашены. Джейк испытывал острую жалость к самому себе и уже начал раскаиваться, что так опрометчиво уехал из Марселя. Возвращаясь домой, он нашел на полу у входной двери букет, адресованный «мадемуазель Анни Шварц». За дверью надрывался граммофон; Джейк сообразил, что Анни просто не слышала звонка.

Он поднял букет, вошел в квартиру и постучал в дверь студии, откуда раздавалась громкая мелодия популярной песенки. Анни сидела за столом, склонившись над листом бумаги. Подняв голову, она сказала:

— Джейк! Не ожидала от тебя такого внимания.

Он взглянул на цветы и покраснел.

— Это не я — они были снаружи… Граммофон…

— Знаю, Liebchen,^{[19]Милый (нем.).} знаю. — Она убавила громкость, и песенка превратилась в еле слышное бормотание. Потом небрежным жестом взъерошила Джейку волосы и взяла у него букет. Ей как-то очень легко, без всяких усилий удавалось заставить его почувствовать себя дураком. — Хризантемы. Угу… — Анни взглянула на карточку. — Это от Кристиана. — Она скорчила гримасу. — Кристиан жутко занудный. Отдам их консьержке. Почему всегда получаешь цветы не от тех мужчин, от которых хотелось бы?

Джейк углядел на столе гравюру.

— Неплохо, — сказал он. Он не собирался задерживаться, а уж тем более говорить Анни комплименты, но не удержался. На маленьком оттиске был изображен изящный замок в окружении деревьев. — Где это? — спросил он.

— Нигде конкретно. Просто собранные вместе частички любимых мною мест.

— Это напоминает мне кое-что. — Он имел в виду Ла-Руйи, хотя замок на гравюре Анни был намного древнее на вид, с башенками, бельведерами и аккуратными цветниками. Джейк попытался объяснить: — От него веет… покоем.

— Значит, я сегодня славно потрудилась. Но, Джейк, я не думала, что увижу тебя раньше завтрашнего утра. Неужели все твои подружки тебя покинули?

Он угрюмо признался:

— Они все оказались уже приглашены в другие гости.

— Бедненький. Значит, сердце твое разбито?

— Естественно. Я же их люблю.

Она начала вытирать и складывать в коробку резцы.

— А по-моему, ты их презираешь.

— Что за чушь!

Анни вытерла тряпкой пролитые чернила. На ней были заляпанные краской штаны и старая заношенная рубашка. Джейк подумал, что в этом наряде она выглядит еще безобразнее, чем всегда. Она сказала:

— Ты восхищаешься красивыми женщинами, полагая, что они недостижимы, но как только они отвечают на твои ухаживания, ты их больше не желаешь. Ты желаешь лишь того, чем не можешь обладать.

— О Господи, — вздохнул он. — Я думал, ты художница, а не психоаналитик.

Она улыбнулась.

— Итак, бедный мой Джейк, оказалось, что все твои зазнобы прекрасно обходятся без тебя. Боюсь, нам ничего не остается, как встречать Новый год вдвоем.

Сначала он подумал, что Анни над ним смеется. Но когда она, порывшись в картонной коробке, выудила оттуда чуть более чистую рубашку и, повернувшись к нему, сказала: «Может, ты все-таки выйдешь, Джейк, чтобы я могла переодеться?» — он сообразил, что это не шутка, и покраснев как рак, что-то невнятно пробурчал и вышел из комнаты.

Они совершили тур по полуподвальным кафешкам в кварталах, пользующихся дурной славой. Там было накурено, наяривал джаз и сладко пахло гашишем. Джейк завел сотню новых друзей, но потом никого из них не мог вспомнить по имени. В полночь он оттащил Анни в сторонку и поцеловал. Губы у нее были прохладные, и после этого поцелуя он поймал себя на том, что все время стережет ее и старается не потерять из виду, когда она пробирается сквозь толпу, смеясь и обнимаясь со своими знакомыми. То, что раньше отталкивало его в ней — короткая стрижка, маленькое сильное тело, — теперь, наоборот, стало казаться интригующе-манящим.

Домой они возвращались уже на рассвете. Джейк был пьян в стельку и на той стадии утомления, когда все кажется не вполне реальным. Из кармана у него торчала бутылка шампанского — он не мог вспомнить, откуда она взялась, — а во рту ощущался устойчивый привкус табачного дыма. Анни шла рядом, держа руки в карманах, от усталости ко всему равнодушная. Она шагала, как всегда, быстро и слегка враскачку. В квартире Руфуса Джейк открыл шампанское, а Анни тем временем достала бокалы и поставила пластинку.

— За тысяча девятьсот сороковой год! — провозгласил Джейк. — За любовь, удачу и славу!

Но Анни перебила его, приложив к его губам палец.

— Не надо думать о будущем, — сказала она и начала расстегивать на нем рубашку.

Она его соблазнила, чего с ним не случалось с тех пор, как в шестнадцать лет он потерял невинность. Она делала с ним такое, чего не делала прежде ни одна женщина. Но не от этого — не от ласк, не от поцелуев, не от географии любви — у него перехватывало дыхание и тяжело вздымалась грудь, будто он пробежал несколько миль по темным извилистым лесным тропкам. Необычным было то, что впервые в жизни он потерял себя; потерял способность смотреть на все это со стороны, насмешничая и оценивающе приглядываясь к своей подруге в поисках изъянов. Он утратил способность делить время на часы, минуты, секунды. Была только Анни: ее кожа, ее запах, ее сердце, бьющееся в такт его сердца.

Джейка разбудил звук захлопнувшейся двери этажом ниже. Он был один. Он встал, все еще голый, и побрел в другую комнату.

Анни нигде не было, и если бы не маленькая алая ленточка, оставленная у него на спине ее ноготками, он бы засомневался — не примерещились ли ему события минувшей ночи.

Всю зиму Мальгрейвы провели в путешествиях. Фейт не покидало ощущение, что они все стремительнее и стремительнее движутся по суживающейся спирали. Только снег и мороз могли обуздать их, когда они неслись из Ментоны в Антиб, из Антиба — в Сен-Жан-де-Люз. Они нигде не задерживались больше чем на несколько недель. Входя в очередной гостиничный номер, меблированные комнаты или арендованную квартиру, Ральф осматривался и говорил: «Ну вот, это подходящее место» — но через месяц, а то и меньше его энтузиазм улетучивался, и он снова заталкивал своих домочадцев в машину вместе с чемоданами, птичьими клетками и коробками книг.

Ральф вбухал деньги, отложенные на шхуну, в покупку древнего огромного «ситроена», который ломался в самые неподходящие моменты. Поппи молча, с выражением угрюмого смирения на лице сносила эти поломки, холод и временные пристанища, с каждым разом все более маленькие и убогие. Николь, сидя на заднем сиденье в компании английского спаниеля по кличке Минни, котят, кролика и клетки, полной канареек, зябко ежилась, кутаясь в поношенное норковое манто, купленное на рынке в Тулоне.

Однажды ночью они ехали по северной Италии. Поппи подремывала, Николь смотрела в окно. В желтых лучах фар снежинки вспыхивали, словно бронзовые монеты. Ральф бросил взгляд на карту.

— Почти приехали.

«Почти приехали? — подумала Фейт. — Куда? В какой дом? В какую страну?» Она забыла, как зовут тех друзей отца, у которых они останавливались.

— Ловатты на зиму всегда уезжают в Италию, — уверенно сказал Ральф.

Ранним утром они подъехали к дому, спрятанному среди холмов. Здание было окутано тьмой. Фейт разглядела только ворота и заснеженные кипарисы. Ральф растолкал Поппи и пошел выгружать из багажника чемоданы. Николь тоже выбралась из машины. Створки ворот были на замке. Падал снег. Николь протиснулась в щель между створкой ворот и столбом, Фейт пролезла за ней.

Снег скрипел под ногами. На ровном белом ковре не было никаких следов, не горел фонарь над крыльцом, на стоянке у дома не было видно автомобиля. Из-за туч выглянула луна и осветила забранные ставнями окна и запертую дверь. Сестры обошли дом по кругу. Снег укрыл цветы в саду и облепил статуи, превратив изящных нимф в гротескных горгулий.^{[20]Скульптуры на крыше, изображающие гротескные фигуры людей и животных и установленные таким образом, чтобы вода, текущая вниз по желобам, отбрасывалась от стен для предотвращения пятен и эрозии.}

— По-моему, здесь никого нет, — сказала Николь и поежилась.

— Наверное, на эту зиму они решили остаться в Англии.

— Как тихо… Слишком спокойно. Противное место.

Фейт не ответила. Глядя на закрытые ставни, она неожиданно испытала чувство полнейшего одиночества. «Мы словно вращаемся по кругу, — подумала она, — и центробежная сила все время выталкивает нас к краю, и как мы ни пытаемся вернуться к центру, все равно болтаемся на задворках, отдельно от всех остальных. Будто мы угодили в чистилище, где обречены томиться бродяги».

Николь запустила снежком в ближайшую статую. Резкое движение ее руки разрушило мерзлую неподвижность пейзажа. Снежная пыль мерцающим облачком опустилась на землю.

— Ненавижу, — сказала она сердито, — когда что-нибудь остается без изменения!

Джейку не было дела ни до холодов, ни до новостей, которые день ото дня становились все более мрачными. Когда — слишком редко — они с Анни бывали вместе, он думал только о ней; когда ее не было с ним, бесконечно гадал, где она, с кем, чем занимается. В Париже некоторые продукты стали продавать нормированно, и Анни, похоже, тоже решила себя ограничивать. Случалось, что Джейк не видел ее целыми неделями и чувствовал, как его начинает распирать звериная злоба, но потом она стучалась к нему в дверь или появлялась в баре, и вся его ярость тут же сходила на нет. Порой, досадуя на ее постоянные исчезновения, на ее независимость и самоуверенность, он принимал решение освободиться от Анни, но их разрыв длился лишь до первого ее телефонного звонка или письма.

Однажды она привела его к себе, в комнатку, которую снимала неподалеку от кладбища Пер-Лашез. В одном углу стоял пресс, в другом — стол с чернилами и резцами, на полу валялся матрас, а больше ничего в комнате не было. Они занимались на матрасе любовью, а потом закурили и тихо лежали, сонные от удовольствия, глядя на кольца дыма, плывущие под потолком. Анни сказала: «Пожалуй, нам надо пожениться» таким ровным и будничным тоном, что Джейк сначала решил, что ослышался.

— Извини?

— Я сказала — пожалуй, нам надо пожениться.

Он засмеялся.

— Мистер и миссис Мальгрейв выходят из церкви. Представляешь себе эту картину? Что бы ты надела, Анни? Белое атласное платье или свой халат, заляпанный краской?

Анни промолчала. Он не видел ее лица, только жесткие темные волосы, рассыпавшиеся по его плечу. Его слова гулким эхом отозвались в пустой, неприбранной комнате.

В начале мая, после капитуляции Норвегии, Руфус уехал в Лондон, оставив квартиру Луису и Джейку. 15 мая капитулировала Голландия; немецкая армия неудержимо продвигалась на юг. Как-то раз Джейк с Луисом выпивали в баре, и Джейк заметил в глазах друга затравленное выражение. Он попытался развеселить Луиса, но тот только посматривал на него из-под нахмуренных бровей и отделывался короткими фразами. А через несколько дней Джейк, вернувшись с работы, нашел на столе записку: «Уехал в Мексику через Северную Африку. Не поминай лихом. No pasaran!».^{[21]Лозунг испанских республиканцев «Они не пройдут!».} Джейк скомкал записку и выбросил в окно. Немецкая армия вышла к Ла-Маншу. Квартира казалась Джейку слишком большой, пустой и гулкой. Он уговаривал Анни переселиться к нему, раз Луис с Руфусом уехали, но она только улыбалась, качала головой и говорила:

— Ну уж нет, Джейк. Не думаю, что из этого выйдет что-то хорошее. Ты слишком неаккуратен, и мне для работы требуется одиночество.

Его не покидало чувство, что все кончается, все утекает сквозь пальцы. Он пытался держаться за то, что недавно обрел: за Париж, за свое странное, неустойчивое счастье с Анни. К концу мая, когда он получил письмо от Фейт, уже почти все его друзья уехали из Парижа. Прочитав письмо, Джейк сунул его в карман. Он не мог выполнить просьбу Фейт и поехать домой, потому что уже две недели не виделся с Анни. Он знал, что она, в отличие от Руфуса и Луиса, не покинула Францию, потому что несколько раз приходил к ее дому, заглядывал в окно и видел одежду, аккуратно составленную посуду, но главное — чернильницы, пресс и резцы, уезжая из страны, она могла бросить одежду и свои щербатые чашки, но ни за что не оставила бы инструменты.

Теперь он читал газеты и постоянно слушал радио — в баре и дома. Немецкие танки беспощадно ползли на юг, французская армия распадалась под их натиском, остатки Британского экспедиционного корпуса ждали эвакуации у берегов Дюнкерка и в Париж повалили беженцы с севера. Голландский фермер, разместивший свою скотину у ограды Дома Инвалидов, на окраинах города — бесконечные потоки запыленных, громыхающих автомобилей, набитых бабушками и детишками, и на крыше каждого — по матрасу, — все эти картинки напоминали полотна сюрреалистов. В небе кружились немецкие самолеты и сбрасывали бомбы на предместья Парижа. Джейк, вспоминая Испанию, прикидывал возможные варианты развития событий.

Однако кафе по-прежнему были полны женщин в нарядных платьях и нетерпеливых мужчин, заказывающих пиво, а студенты все так же рылись на книжных развалах на левом берегу Сены. Плакаты со стен призывали парижан: «Граждане! К оружию!».

10 июня Париж показался Джейку городом-призраком. На Елисейских полях царила тишина: богатеи, оседлав свои автомобили, покинули город. Остались только фаталисты, любопытные да несколько американцев, которым, вероятно, казалось, что их защитит гражданство. Пылало солнце — тяжелый бронзовый диск в небесах. Джейк не пошел на работу, а отправился кочевать от бара к бару, от кафе к кафе, по тем злачным местам, которые умудрился запомнить в Новый год. Он искал Анни.

После полудня его усилия были вознаграждены. Сенегалец-саксофонист, растягивая слова, сказал ему:

— Анни? Видел ее пару часов тому назад, приятель. Говорила, что едет на вокзал.

Джейк со всех ног рванул вдоль набережной к вокзалу. Он взмок от пота, рубашка липла к спине. На Аустерлицком вокзале он увяз в толпе, запрудившей площадь. И хотя Джейк толкался и пихался, хотя он был моложе, сильнее и выше большинства, все равно он продвигался страшно медленно. Он плыл против течения людского потока, охваченный чувством беспомощности и страхом, что больше никогда не увидит Анни. С огромным трудом он заставил себя рассуждать трезво. Обогнув вокзал сзади, он наконец протолкался к воротам складов. Джейк перелез через решетку, стараясь не напороться на острые пики, и побежал, петляя между тележками, цистернами и коробками, к пассажирским платформам.

Толпа на платформах казалась сплошным монолитом. Дети не плакали, но личики их были сморщенными и какими-то старческими. Жалость к ним сначала поумерила пыл Джейка, но потом он вновь ввинтился в толпу. Люди передавали друг другу малышей через головы, чтобы тех не раздавили при посадке. Поезда стояли на путях не по порядку. Жара была невыносимой. Джейк видел, как пожилая женщина потеряла сознание, но не упала, со всех сторон стиснутая толпой. Пытаясь пробиться к поезду, Джейк все время высматривал Анни, выискивая взглядом в толпе темноволосых женщин.

Наконец он увидел ее. Она сидела у окна в вагоне всего лишь в нескольких ярдах от него. Паровоз выпустил клубы пара. Джейк замахал руками над головой, выкрикнул ее имя и, расталкивая всех на своем пути, рванулся вперед. Анни медленно повернулась, и ее глаза остановились на нем.

Она опустила стекло.

— Джейк! Что ты тут делаешь?

Он крикнул:

— Ищу тебя! — он пытался приблизиться к ней еще хотя бы на дюйм. — Я должен был тебя увидеть. Куда ты едешь?

— В Ниццу. Там мы встречаемся с Кристианом. — Джейк припомнил хризантемы, присланные ей в канун Нового года. — Мы собираемся пожениться.

Джейк застыл на месте, остановленный не столько толпой, сколько ее словами. Она крикнула:

— Ты должен позаботиться о своей семье, Джейк! За меня не волнуйся!

Наконец к нему вернулся дар речи.

— Ты же говорила, что он зануда. Ты не можешь выйти за него…

— У Кристиана есть ферма в Кении. Там я буду в безопасности.

Джейк ринулся вперед, простирая к ней руки. Ему казалось, что если он сумеет коснуться ее, она сразу же вспомнит, что они значат друг для друга, и выбросит из головы дурацкую мысль выйти замуж за какого-то нудного Кристиана. Свисток кондуктора совпал с его криком:

— Ты должна выйти замуж за меня!

Она улыбнулась.

— Кажется, мы это уже обсуждали, Liebchen.

Руки Джейка беспомощно опустились. Он вспомнил, как они лежали с Анни в постели и она сказала: «Пожалуй, нам надо пожениться». А он засмеялся.

Состав дернулся. Анни крикнула:

— И потом, если я уеду в Англию, меня все равно интернируют!

Поезд медленно двинулся мимо платформы. Джейк в отчаянии в последний раз рванулся к ней.

— Анни!

— Поезжай домой, Джейк! — крикнула она. — Ты должен позаботиться о семье. Наци вышлют всех англичан. Ты должен…

Ее слова утонули в лязге колес и рыданиях тех, кто оставался на платформе. Джейк повернулся и начал проталкиваться назад, к выходу. Улицы были запружены, и только через час он добрался до квартиры. Там он налил себе большой стакан бренди и выпил, то проклиная Анни, то чуть не плача от тоски по ней. Потом включил радио и услышал, что немцы уже в Понтуазе, всего в тридцати километрах от Парижа. Сунув руку в карман за сигаретами, он наткнулся на давешнее письмо от Фейт. Перечитав его, Джейк заткнул бутылку пробкой, сполоснул лицо холодной водой и побросал в рюкзак кое-что из вещей. Потом вышел на улицу, даже не подумав запереть дверь.

Он двинулся в южном направления, по пути взвешивая свои шансы. Судя по тому, что творилось на Гар д'Аустерлиц, бесполезно было пытаться покинуть город на поезде. По радио говорили, что основные дороги блокированы автобусами и автомобилями, многие из которых стоят без бензина. Джейк шел, размышляя, как ему быть, и вдруг увидел у церковной ограды кучу велосипедов. Он выбрал самый новый и прочный, оседлал его и покатил прочь из города. «Правила Мальгрейвов, — напомнил он себе, когда мышцы ног начали болеть, а лицо покрылось бисеринками пота: — что бы ни случилось, держаться друг друга».

Даже замок Ла-Руйи стал другим. Квартиранты, как Феликс, как Гай, разбежались по своим уголкам земли, и подспудное напряжение ощущалось, словно запах озона во время дальней грозы. И все же до июня ничто не могло поколебать решения Ральфа остаться с семьей во Франции. Когда по радио сообщили, что немцы вышли к Парижу, Ральф весь день ругался и пил, а наутро поднялся с новой идеей. Париж может пасть, Тур может пасть, Бордо может пасть, но Ла-Руйи — никогда. Набрав по всем сараям лопат, он организовал рытье ловушек для танков. С помощью дочерей и Рейно, мастера на все руки, он вырыл глубокие ямы вокруг замка и накрыл их досками. Под его руководством Женя, Сара и Поппи сволокли в погреб копченые окорока и мешки с бобами и рисом. Ральф обследовал полки с провизией, бутылки вина и одобрительно кивнул:

— Мы сможем продержаться тут несколько недель. Мы еще покажем этим ублюдкам!

На следующий вечер он позвал Фейт и Николь на чердак. Оттуда они все втроем вылезли на крышу. Ральф захватил с собой три деревянные крестовины. С крыши хорошо просматривалась серебристая полоска Жиронды и зеркальная поверхность моря вдали. Ральф приложил ладонь козырьком ко лбу.

— Оружие мы расставим здесь, — он показал на трубу и на выступы по углам парапета, — здесь и здесь, — и установил крестовины на обозначенные места. — Это чтобы было удобнее целиться.

Фейт и Николь переглянулись.

— А во что мы будем стрелять, пап?

— В кого, а не во что. В «гансов», конечно.

Фейт потянула его за рукав.

— А когда Джейк вернется, мы поедем в Англию, да?

— В Англию? Никогда! — Он нырнул в слуховое окно. — Пойду на кухню, помогу Жене делать гранаты.

Фейт опустилась на крышу, привалившись спиной к трубе, и внезапно почувствовала себя совершенно беспомощной. Николь присела рядом с ней и тихо спросила:

— Если это случится… Если они придут сюда, Фейт… Как ты думаешь, все это хоть как-то нам поможет?

В ту минуту Фейт представлялось весьма вероятным, что они действительно останутся тут и через несколько дней она увидит, как бронированные машины ползут через лес, окружающий Ла-Руйи, и тяжелые колеса давят цветы, оставляя на земле глубокие шрамы. При мысли об этом у нее сводило живот от ужаса. Она молча покачала головой.

— Я не стану прятаться в погребе! — заявила Николь. — Там темно и летучие мыши.

Фейт сказала:

— Мама хочет уехать в Англию. Я ее спрашивала.

Какое-то время они сидели молча, поджав колени к подбородкам, и смотрели, как последние всполохи заката гаснут в темнеющем небе. Наконец Фейт с отчаянием в голосе произнесла:

— Мы должны его переубедить.

— Как? — сердито спросила Николь. — Папа тебя и слушать не станет.

— И маму тоже.

— А Джейка нет.

— Джейк скоро приедет.

— Свин он все-таки, что так долго не едет. Чертов свин! Вот кто должен был бы поговорить с папой.

— Папа никогда Джейка не слушал, ты же знаешь. Тем не менее я ему написала. Со дня на день он будет дома. Он обещал.

Небо совсем потемнело. Над горизонтом вспыхнула первая яркая звездочка. Сестры переглянулись и хором прошептали:

— Женя.

К вечеру вторника Джейк добрался до Этампа, всего в сорока километрах к югу от Парижа. Дороги были забиты всевозможными средствами передвижения: автомобилями, грузовиками, телегами; Джейк видел даже древний вагон от конки. Все это напомнило ему его бегство из Испании. Бесконечную пробку, образованную в основном брошенными машинами, трудно было преодолеть даже на велосипеде. Злость и отчаяние беженцев были почти осязаемы, и Джейк терзался мыслью, что покинул Париж слишком поздно. «Если случится что-то плохое, Джейк, если… Ты ведь приедешь к нам, правда?» — неотступно звучал у него в голове голос Фейт, а перед глазами стояла картина: его родители и сестры в таком же лагере для интернированных лиц, как Аржеле.

Ночь он провел в придорожной канаве, как и тысячи других беженцев. Наутро, поднявшись пораньше, выбрал первую попавшуюся тропинку, ведущую от шоссе, и свернул на нее. Он ехал мимо стада волов, через пшеничное поле и несколько раз останавливался в тени огромных, поросших лишайником буков, чтобы свериться с картой.

Пробираться на велосипеде сквозь высокие травы и бесконечные овражки было крайне утомительно, но в конце концов Джейк попал на узкую и извилистую, но зато совершенно пустую дорогу. Он мчался по ней со всей скоростью, на которую был способен, пока длинные тени сумерек не начали заслонять путь. Тогда Джейк положил велосипед на траву, свернулся калачиком рядом и в считанные минуты заснул.

Он проснулся рано утром от того, что его лицо облизывала корова. Позавтракав консервированными персиками и допив остатки воды из фляги, Джейк снова двинулся в путь. Ближе к полудню, когда солнце начало припекать, он остановил телегу с сеном и попросил возницу в обмен на остатки бренди подбросить его до ближайшей деревни. Возница сплюнул и ничего не сказал, но бренди взял и позволил Джейку закинуть велосипед в телегу и забраться туда самому. Джейк растянулся на сене и моментально уснул, а проснулся с обгоревшим носом в деревне под Питивье. В данный момент все ее население состояло из солдат и брошенных псов. И те, и другие одинаково бесцельно слонялись по улицам. Во всех лавочках и забегаловках провизия давно кончилась, но Джейк заработал немного клубники, потрудившись на огороде у какой-то старушки. Он спросил, почему она не бежит от немцев. Она пожала плечами и ответила:

— Солнце сожгло весь урожай, а засуха погубила рассаду. Что мне теперь немцы?

Она наполнила водой флягу Джейка, пожелала ему удачи и ушла дальше пропалывать грядки.

За деревней Джейка снова захватил поток беженцев. Он медленно двигался в общей массе, когда вдруг услышал звук, от которого похолодел. На мгновение он снова очутился в Испании, на дороге из Барселоны, под пулеметами легиона «Кондор». Запрокинув голову, Джейк увидел с полдесятка серебристых черточек на фоне голубого, как незабудка, неба. Он прикрыл ладонью глаза от солнца, чтобы получше разглядеть самолеты, и сердце у него заколотилось, как кузнечный молот: он узнал немецкие. Джейк огляделся в поисках укрытия, заметил неподалеку подходящую канаву и швырнул туда велосипед. Он понимал, что без велосипеда у него нет никаких шансов добраться до Ла-Руйи вовремя. Потом, под аккомпанемент панических женских воплей, принялся бесцеремонно вытаскивать из машин детей и относить их туда же, в канаву, успев помочь немощному старику укрыться под деревом. Когда бомбы упали, Джейк почувствовал сотрясение почвы раньше, чем услышал разрывы. Он лежал в канаве, прикрывая руками голову, и внезапно, вытесняя страх, в нем поднялась волна ярости. Когда бомбежка закончилась и самолеты улетели, Джейк поднялся и огляделся. Однажды он уже видел это: исковерканное железо автомобилей, черные воронки на пшеничном поле, расколотые деревья и трупы, лежащие в неестественных позах. Беженцы, с побелевшими от ужаса и потрясения лицами, зашевелились, и исход возобновился. Джейка вновь обуял страх, что он не успеет вовремя попасть в Ла-Руйи. В эту минуту он презирал себя за то, что, как последний дурак, потратил столько времени зря из-за Анни, которая на самом деле вовсе его не любила. Он снова съехал с главной дороги и покатил, яростно нажимая на педали.

Он ехал по извилистым проселочным дорогам, и до самого полудня ему не встретилось ни души. Но потом, съезжая с холма, он увидел стоящую посреди дороги легковую машину. Это была шикарная «альфа», одна из тех изящных спортивных малюток, которым место на автодроме в Ле-Ман, а не на проселочной дороге. Подъехав поближе, Джейк разглядел женщину, такую же дорогую и шикарную, как автомобиль. Она сидела на обочине в соломенной шляпке с широкими полями и курила сигарету с мундштуком. На вид ей было лет тридцать; она была в темных очках, элегантном костюме и шелковых чулках. Когда Джейк слез с велосипеда, она подняла голову.

— У меня лопнуло колесо, — сказала она таким тоном, словно он был механиком, которого она вызвала из гаража.

— Куда вы едете?

— В шато недалеко от Блуа.

Джейк быстро сообразил.

— Я поменяю вам колесо, а вы за это подбросите меня до Блуа.

Она пожала плечами.

— Хорошо.

Пока Джейк пыхтел и потел над колесом, она просто сидела. Гайки были очень тугие, и Джейку едва хватило сил их отвернуть. Когда все было готово, он вытер замасленные руки о траву, вылил на голову остатки воды из фляги и с трудом втиснул свой велосипед на узкое заднее сиденье.

— Порядок. Поехали.

Она вела машину быстро и умело. «Альфа» петляла по узкой дороге на такой скорости, что у Джейка захватывало дух. Миля за милей оставались позади, и к нему начала возвращаться надежда. Через некоторое время, смущенный молчанием хозяйки автомобиля, Джейк сказал:

— Раз уж мы путешествуем вместе, пожалуй, мне надо представиться. Джейк Мальгрейв.

— Графиня де Шевийяр. Но вы можете называть меня Элен. — Она протянула руку, затянутую в белую лайку. — В отделении для перчаток есть бутылка бренди, Джейк.

Они выпили прямо на ходу. После этого она повела машину еще быстрее и безрассуднее. Небо потемнело, от деревьев на дорогу легли длинные тени. Когда совсем стемнело, Джейк уже не мог рассмотреть карту и потерял всякое представление о том, где они едут. Казалось, они двое — последние живые люди на земле, несущиеся невесть куда под луной, огромной и бледной на фоне чернильного неба. Выпитое бренди только усугубило ощущение нереальности, ощущение того, что мир, который он знал, навсегда переменился. Внезапно он заметил, что веки Элен медленно опускаются, и быстро перехватил руль.

— Вы устали. Надо остановиться.

— Да, — прошептала она.

Джейк взглянул на часы. Было десять. Он предложил:

— Давайте я поведу. А вы говорите, куда ехать.

Они поменялись местами; через некоторое время она сказала:

— Здесь. Сворачивайте.

По узкой аллее они въехали в кованые ворота. Впереди Джейк разглядел силуэт большого замка. Сказочные башенки и шпили напомнили ему замок на гравюре Анни, и он вновь почувствовал приступ боли и гнева.

Он остановил «альфу» во внутреннем дворике, напротив входа. Элен выбралась из машины и пошла к двери. На ступенях кучками валялась одежда и прочее добро — ложки, женские украшения, игрушки, — словно кто-то решил устроить распродажу старого хлама. Джейк тронул ручку, и дверь медленно приоткрылась. Он зажег спичку и заглянул в вестибюль. На ковре лежали изрезанные картины и обломки рам. Белые пятна на стенах указывали места, где они когда-то висели.

Джейк пробормотал:

— Мародеры.

Элен сдвинула брови.

— А вдруг они еще здесь?

— Вряд ли. — Как и она, Джейк говорил шепотом. — Тут, наверное, есть еда. Я жутко голоден.

Он сбегал к машине, принес фонарь и отправился на поиски кухни или кладовой. Повсюду были следы разгрома. Джейк увидел осколки бокалов венецианского стекла, абиссинский коврик, располосованный чьим-то ножом, и застыл неподвижно, почему-то вспомнив колонны беженцев и бомбежку. Стук высоких каблучков Элен казался неестественно громким в пустом, тихом здании. Джейк услышал, как она прошептала:

— Они даже ничего не взяли. Только всё поломали.

Кухня и кладовая были обчищены. Что-то непристойное было в голых полках и зияющем пустотой буфете. Но под мусорной корзиной Джейк обнаружил ящик с овощами, а в печке — каким-то чудом сохранившийся уголь. Он повернулся, чтобы спросить у Элен, умеет ли она готовить, но вовремя сообразил, что это дурацкий вопрос, и принялся чистить картошку и скоблить морковь сам. Графиня удалилась в залитый лунным светом сад. Когда овощи сварились, оказалось, что Элен накрыла длинный обеденный стол на две персоны, найдя серебряные приборы и фужеры муранского стекла,^{[22]Венецианское стеклоделие, неразрывно связанное с островом Мурано.} которые мародеры почему-то не заметили, а в центр поставила небольшой букетик цветов.

Джейк нашел погреб, но дверь его оказалась заперта, а ключа в скважине не было. Джейк отыскал во флигеле топор; взламывая дверь, он подумал, что сейчас ведет себя ничем не лучше тех, кто разорил этот чудесный дом. Но ему было необходимо выпить.

Поев, они поднялись наверх. В спальнях стояла роскошная мебель, над кроватями висели пологи из шелка и бархата. Джейк стащил с себя сапоги и рухнул на кровать. Через некоторое время события этого дня стали превращаться в его меркнущем сознании в кошмары (ягоды клубники, которыми его угостила старушка, были маленькими пульсирующими сердцами; он переворачивал трупы беженцев вверх лицом, и с них лохмотьями сползала кожа). Его внезапно разбудил звук открываемой двери. Джейк сел на кровати, вглядываясь в темноту. Сердце у него колотилось. Потом он услышал голос Элен:

— Не могу заснуть. Все думаю, а вдруг они вернутся? Вы не будете против, если я лягу рядом с вами?

На ней была шелковая пижама. Она откинула уголок одеяла и скользнула в постель. Они оба мгновенно уснули, тесно прижавшись друг к другу, но на рассвете Джейк не смог удержаться от того, чтобы не коснуться губами ее атласного плеча. Они занялись любовью, и Джейка подогревало желание отомстить Анни за то, что она его бросила. После этого они встали, оделись и поехали дальше. В полдень, подъехав к Блуа, пожали друг другу руки и вежливо распрощались.

Однако везение Джейка на этом закончилось. Начался дождь, и под его тяжелыми каплями пыль на дороге превратилась в вязкую грязь. В довершение всего он проколол колесо и, казалось, целую вечность возился с ним под проливным дождем, пока наконец кое-как не залатал камеру. Проезжая через деревню, запруженную беженцами, Джейк заметил на доске перед деревенской гостиницей объявления:

и

К объявлениям были приколоты фотографии. Джейк постоял какое-то время, разглядывая смеющиеся детские лица, потом снова оседлал велосипед и покатил дальше.

Ночь он провел в амбаре на полпути между Туром и Пуатье. Жена хозяина накормила его и с полдесятка других таких же, как он, супом и свежеиспеченным хлебом. Все тело у Джейка болело, он дрожал от холода в промокшей одежде. Собирая пустые миски, женщина сказала, что немцы взяли Париж. Потом она раздала всем по эмалированной кружке с отличным шампанским. «Liberte!»,^{[23]Свобода (фр.).} — сказала она, и все выпили.

Радио на кухне в Ла-Руйи было настроено на Би-би-си. Все Мальгрейвы, Женя и Сара слушали сначала последние известия, а потом — далекий, слабый голос английской королевы, передающей послание Франции с выражением поддержки и сочувствия. После этого комнату наполнили аккорды «Марсельезы» и «Боже, храни королеву».

Наступившее молчание нарушила Женя. Положив свою тонкую морщинистую руку на тяжелую лапу Ральфа, она ласково проговорила:

— Милый Ральф, вам нужно уехать. Ты должен всех увезти в Англию. Там вы будете в безопасности.

— Не хочу даже думать об этой мерзкой стране… — начал было Ральф, но Женя, легонько сжав пальцы, заставила его замолчать.

— Франция выживет. Ла-Руйи — тоже. Но твоя семья, если вы останетесь здесь, — нет. А когда весь этот ужас закончится, вы вернетесь сюда, Ральф, и все будет как прежде.

Николь опустилась на колени рядом со стулом отца.

— Папа, я не хочу здесь оставаться.

— Это еще почему? — рявкнул Ральф. — Струсила? От тебя, Николь, я меньше всего ожидал…

Она спокойно перебила его:

— Вовсе нет, просто я боюсь, что все это будет скучно и утомительно, а ты ведь знаешь, я не выношу скуку.

В глазах у него блестели слезы. Он хрипло произнес:

— А как же наш мальчик? Мы же не можем уехать без мальчика.

— Джейк приедет, — сказала Фейт, — он мне обещал.

Ральф медленно обернулся к Жене.

— А ты, милая Женя?

Женя улыбнулась.

— Я уже слишком стара для таких путешествий. Я и так переехала из Польши в Ла-Руйи, так что мы с Сарой останемся здесь. Это наш дом. А у тебя, Ральф, дома нет. Возможно, теперь тебе пора его обрести.

Поппи шепнула:

— Прошу тебя, Ральф.

Ральф вытер глаза тыльной стороной ладони. Потом едва заметно кивнул, и Фейт показалось, что весь замок тихонько вздохнул с облегчением.

Поппи сказала:

— Тогда надо собирать вещи.

Николь обняла Ральфа.

— Папочка, родной.

— Машина заправлена.

— Мы возьмем одно ружье. Николь, принеси ружье и коробку патронов…

— А Минни? — Николь присела на корточки рядом с собакой. — А Снип и Снап… и кролики… и золотая рыбка?..

— Собаку можешь взять — пусть охраняет нас. А кролики пригодятся здесь, если будет нечего есть.

— Ну, папа!

— Я позабочусь о кроликах, котятах и рыбке, — торопливо сказала Женя. — Не волнуйся за них, дорогая. А теперь беги, принеси своему отцу ружье.

— Поппи, приготовь аптечку. Бинты и что-нибудь дезинфицирующее, на случай, если нас ранят. Фейт — свечи и факелы, сколько Женя позволит взять. — Ральф опять повернулся к Жене. Голос его потеплел: — Женя, поехали с нами. Ты ведь поедешь с нами, правда?

Она отрицательно покачала головой.

— Нет, Ральф.

— Но Польша… Ты ведь знаешь, что эти фашисты сделали с Польшей.

— Знаю, Ральф. И поэтому я должна остаться. Лучше я сожгу Ла-Руйи дотла и буду махать на пепелище польским флагом, чем позволю им взять замок. И я умру счастливой, если буду знать, что вы в безопасности.

Фейт взяла все, что поместилось в ее старый, обшарпанный рюкзак. Паутинно-серое вечернее платье, два плиссированных платья от Фортуни, накидку от Вионне, черный креп и, конечно, платье «холли-блю». Она аккуратно сложила его, свой амулет против превратностей судьбы, и завернула в папиросную бумагу.

В ту ночь она не сомкнула глаз — то и дело подходила к окну и смотрела, не покажется ли Джейк. В первые утренние часы, пока еще не рассвело, Фейт оделась, вышла в гостиную и обнаружила там Ральфа, склонившегося над картой в полном одиночестве. Она потянула его за рукав и тихо сказала: «Джейк».

Он прорычал: «Он нас найдет!», но Фейт увидела боль в его взгляде. По щекам ее покатились слёзы, и она сердито смахнула их кончиками пальцев. Ральф продолжал:

— Я думал о Бордо, но Софи по телефону сказала мне, что там столько беженцев, что шагу не ступишь.

— Правительство переехало туда из Тура.

— Жиронда заминирована, а вокзал все время бомбят. — Ральф скрипнул зубами от злости. — Поэтому я решил, что нам нужно ехать на север. Все остальные побегут в противоположную сторону. Доберемся до Ла-Рошели, а там найдем судно. И, кроме того…

Ральф не договорил, но Фейт поняла, что именно он не осмелился высказать вслух: «И, кроме того, есть надежда встретить Джейка, который движется на юг».

Когда через час они покинули Ла-Руйи, солнце еще не взошло. Звезды, рассыпанные по небу, отражались в черном зеркале озера. Сестры забрались с ногами на заднее сиденье «ситроена» и не мигая смотрели назад, чтобы отпечатать в памяти на все время разлуки замок и машущую им от ворот бледную в предрассветных сумерках Женю.

Свое путешествие Джейк воспринимал как сон — один из тех, в которых бежишь изо всех сил, но остаешься на месте. Он понимал, что, чуть ли не наступая ему на пятки, немецкая армия тоже движется на юг и он должен найти своих родных до того, как нацисты доберутся до них и интернируют как представителей враждебной нации. Он ехал, а перед глазами у него стояли ужасные сцены: священник, везущий в тачке дряхлую старуху, потерявшиеся дети, бредущие вдоль обочины и зовущие маму, несколько отставших от своей части английских солдат, которые сидели в кустах и слушали граммофон. Джейк окликнул их и спросил, что это за место, а они только пожали плечами и жизнерадостно крикнули в ответ: «Сами не знаем, приятель, заблудились!»

У него кончились все запасы, и живот сводило от голода. Каждый мускул болел. Он крутил педали уже автоматически и давно перестал проклинать себя за то, что не уехал из Парижа раньше: на злость и раскаяние не осталось сил. А когда в небе появлялись немецкие бомбардировщики, он даже не искал укрытия, а так и ехал под бомбами.

В полдень он сполз с велосипеда и повалился спать прямо на обочине. Его разбудило какое-то движение рядом и лязг металла. Открыв глаза, он увидел незнакомого мужчину, стоящего над его велосипедом.

— Это мой! — крикнул Джейк.

Ответом ему был удар сапога в живот. Он скорчился, но тут же вскочил на ноги: ярость и страх придали ему сил. Он ввинтился в колонну беженцев и ухватил велосипед за заднее крыло. Велосипед затрясся и остановился. Джейк набросился на вора, и они оба покатились на землю. Джейк был моложе, сильнее и опытнее; он ухватил вора за волосы и несколько раз ударил головой о твердую, обожженную солнцем поверхность дороги.

Когда он поднялся, мужчина остался лежать, но Джейк не испытывал укоров совести — лишь облегчение от того, что не пострадал велосипед. Он поехал прочь. На рубашке у него расплывались пятна крови. Он боялся, что кто-нибудь остановит его и призовет к ответу, ведь сотни людей видели, как он бил того, кто хотел отнять у него велосипед. Не исключено, что он его даже убил. А ведь велосипед на самом деле вовсе не был его собственностью.

Но люди скользнули по нему бессмысленными взглядами и отвернулись. И Джейк осознал, что все изменилось и уже никогда не будет таким, как раньше.

Фейт вела машину. Нескончаемая река беженцев текла по обеим сторонам дороги, и Ральф то и дело высовывался в окно и стрелял в воздух, чтобы мужчины, женщины, дети расступились и дали дорогу Мальгрейвам.

Когда они добрались до развилки, где был поворот на Ла-Рошель, Фейт притормозила и взглянула на Ральфа. Он покачал головой.

— Нет. Можно будет свернуть дальше к северу.

Фейт чувствовала, как последние крупицы надежды утекают, словно песок сквозь пальцы. Едва она замечала в толпе юношу со светлыми волосами, как сердце ее наполнялось радостью, почти сразу сменявшейся отчаянием.

К вечеру они достигли еще одной развилки, где можно было бы свернуть к побережью. Фейт понимала, что если они заберутся еще дальше на север, то рискуют приехать в порт, когда все суда уже отплывут, или, того хуже, наткнуться на немцев.

Ральф поглядел на поднимающуюся на холм ровную линию шоссе.

— Остановимся и поедим, — сказал он. — Полчаса. Потом едем в Ла-Рошель.

Казалось, подъем не кончится никогда. Джейк словно превратился в автомат и уже не обращал внимания ни на палящее солнце, ни на голод, ни на онемевшие руки и ноги. Об Анни он тоже забыл. Поднимаясь на холм, он прокручивал перед мысленным взором картины детства: медузу, рыхлую и полупрозрачную, парящую, раскинув щупальца, в голубой воде; домик в Тоскане, где они играли в прятки в сараях и погребах; пикники с Фейт, Николь и Гаем в роще за Ла-Руйи. Он гадал, знает ли Гай, что Фейт его любит, и думал, что хорошо, наверное, как она, всю жизнь любить кого-то одного.

Наконец он достиг вершины холма и снял ноги с педалей. Тяжело и хрипло дыша, он лег грудью на руль и посмотрел вниз. Небо казалось усыпанным звездами, хотя было еще светло. Джейк моргнул, и звезды исчезли. Он снова посмотрел вниз. Дорога была пуста, если не считать одинокого автомобиля, приткнувшегося у обочины.

В первое мгновение он решил, что они ему просто мерещатся. Что его память, измученная, как и он сам, усталостью и жаждой, осталась под властью призраков прошлого и перенесла их в настоящее. Там, у подножия холма, Джейк увидел свою семью. Его родные расположились перекусить. Поппи раздавала бутерброды, Ральф откупоривал бутылку с вином. Минни, положив голову на колени Николь, ждала, когда ее почешут за ушами. Джейк закрыл глаза, но когда он их снова открыл, его семья никуда не делась.

Конечно, это они — кто еще, кроме Мальгрейвов, способен устроить пикник в момент, когда рушится весь мир? Джейк запрыгнул на велосипед и, съезжая накатом по склону, вдруг сообразил, что хохочет во все горло.