Онлайн чтение книги Следы на песке Footprints on the Sand
Глава пятая

Встретившись с Дэвидом на ступеньках Кумберленд-отеля, Николь привстала на цыпочки и чмокнула его в щеку. Он неуверенно протянул ей букет цветов.

— Не знаю, поздравление или утешение.

— Поздравление, — уточнила она и зарылась носом в бархатистые лепестки. — Я буду петь с оркестром Джеффа Декстера.

— Вы прославитесь, — сказал Дэвид. — Мне будут завидовать, когда узнают, что меня угощала сливами знаменитая певица Николь Мальгрейв.

Они вошли в обеденный зал отеля. После того как они заказали чай, Николь сообщила:

— В ближайшие две недели будет мой первый концерт. Мне разрешили выбрать два платья в «Хэрродз».^{[28]Самый крупный универмаг Лондона.} Они просто божественные!

— Где вы остановились?

— У сестры Фейт, в Айлингтоне. Она решила стать водителем «скорой». На следующей неделе ей сдавать экзамен на права.

— Расскажите мне о своей семье.

Николь рассказала ему о Ральфе, Поппи, Джейке, о Жене, о Квартирантах, о Ла-Руйи и о тех странах, где она побывала в детстве. Когда принесли чай и Николь разлила его по чашкам, Дэвид сказал:

— Сплошная экзотика и приключения. Я всегда завидовал людям, у которых большая семья. Мой отец умер вскоре после того, как я родился, так что я всю жизнь прожил вдвоем с матерью. И мы все время жили в одном и том же доме.

— А где ваш дом, Дэвид?

— В Уилтшире, недалеко от Солсбери.

— Он красивый?

Дэвид улыбнулся.

— В Комптон-Девероле холодно, неудобно, и там ужасные сквозняки. Но я все равно его люблю.

Николь хотела расспросить его поподробнее, но тут завыла сирена. Она взглянула на Дэвида.

— Ложная тревога?

— Возможно. Здесь в подвале есть бомбоубежище.

Посетители начали поспешно покидать зал.

— Сахар? — невозмутимо спросила Николь и подвинула ему сахарницу. Раздался далекий глухой взрыв. Помешивая чай, она откусила сандвич. Обеденный зал уже почти опустел. — Господи, что они кладут в эти сандвичи?… — начала Николь, но тут грянул второй взрыв, ближе, и ее чашка подскочила на блюдце.

— Наверное, рыбный паштет, — сказал Дэвид и коснулся ее руки. — Пока бомбы падают далеко, но, Николь, я думаю, надо спуститься в убежище.

Вслед за ним она спустилась по лестнице. Николь ненавидела темноту и давящие потолки подвалов. Довольно скоро она взмолилась:

— Дэвид, это невыносимо. Вы не против, если мы уйдем?

Он взглянул на нее сверху вниз и внезапно смутился.

— Простите, я забыл, что вы не любите подвалы. Вот что я вам скажу: мой дом недалеко отсюда, и обеденный стол у меня очень прочный. Так что если вы готовы испытать судьбу на улицах…

Наверху, под осенним солнышком, ее страх сразу растаял. Задрав голову, она увидела в небе серебристый клин самолетов, похожий на караван гусей; его окружали облачка разрывов зенитных снарядов, напоминающие парашютики семян чертополоха. Над зданием, в которое попала бомба, поднималось белое облако дыма. Облако развернулось, как наполненный ветром парус, и окрасилось алыми отблесками. Николь подумала, что все это выглядит очень красиво.

— Хуже всего придется Ист-Энду, — сказал Дэвид и, взяв ее за руку, ускорил шаг. — Пойдемте.

В высоком здании на Девоншир-плейс Дэвид провел Николь в столовую. Взгляд ее тут же привлекла фотография на буфете.

— Какая красавица! — На фотографии была задумчивая темноволосая женщина. — Кто это?

— Ее звали Сьюзен, — ответил Дэвид. — Она умерла от туберкулеза. Мы были помолвлены и собирались пожениться.

— О, Дэвид, — она подошла к нему. — Какое горе для вас. — В ее глазах блеснули слезы.

— Это было давно.

Когда в четверть седьмого прозвучал отбой воздушной тревоги, они перешли на кухню. Дэвид сделал омлет и нарезал салат.

— Мама присылает мне из дома яйца и овощи, — объяснил он. — А меня мучает чувство вины. Я сам себе кажусь избалованным.

Николь с аппетитом хрустела салатом.

— Так вкусно, Дэвид. Не мучайтесь. Я вот никогда не мучаюсь чувством вины.

Он как раз мыл позднюю малину к пудингу, когда вновь завыла сирена.

— Лучше нам съесть десерт под столом.

— Мы обязательно должны выпить шампанского, Дэвид. Есть у вас шампанское? Оно хорошо сочетается с малиной.

Хлопок вылетевшей пробки прозвучал отзвуком отдаленного взрыва. Николь быстро осушила бокал.

— Они подбираются ближе.

Дэвид пояснил:

— Днем они сбрасывали зажигалки, чтобы осветить цель. Боюсь, сегодня будет тяжелая ночь.

Она протянула ему свой бокал.

— Тогда налейте мне еще.

Он нахмурился.

— Я не уверен…

— В чем?

— Вы еще слишком молоды, Николь.

Она возмутилась:

— Мне уже семнадцать!

— Семнадцать… Боже правый. — Он покачал головой. — Мне тридцать два.

— Мой отец на тринадцать лет старше матери, — заметила Николь, — и они очень дружны. И кроме того, — она начала хихикать, — смешно беспокоиться о том, что я выпью лишний бокал шампанского, когда вокруг творится такое!

Ей приходилось кричать, чтобы перекрыть грохот разрывов. Глядя на нее, Дэвид тоже начал смеяться.

На следующий день, возвращаясь домой из больницы, Гай подумал, что это было в каком-то смысле крещение. Ощущение нереальности происходящего, которое не покидало его с момента объявления войны, с Мюнхенского соглашения, — исчезло без следа. Картина разрушений, с которой каждый лондонец столкнулся в это славное сентябрьское утро, расставляла все по своим местам.

Ночью Гай один раз забежал домой, чтобы убедиться, что Элеонора с Оливером спустились в домашнее бомбоубежище. Все остальное время он помогал пострадавшим от бомбежки, и сейчас, после бессонной ночи, чувствовал странное воодушевление. Доставляло удовольствие просто быть живым. Он радовался тому, что сегодня воскресенье и у него нет приема. «Надо поговорить с Элеонорой, подготовить их с сыном к отъезду, позвонить на вокзал, чтобы узнать, когда отходит поезд на Дерби, а потом можно будет отдохнуть», — сказал себе он.

Гая очень угнетала необходимость разлуки с ними — перспектива одинокого холостяцкого существования страшила его, — но он понимал, что выбирать не приходится. Свернув на Мальт-стрит, он увидел, что все дома на этой улице целы, и только легкий налет кирпичной пыли, нанесенной ветром, лишил яркости траву и листву деревьев. Разрушенные здания Степни и Уайтчепел еще стояли у него перед глазами, но тяжелее всего было вспоминать о том, что могут сделать падающие крыши и стены с хрупким человеческим телом.

Элеонора была на кухне. Гай поцеловал ее сзади в шею и, как всегда, восхитился, какие у нее блестящие волосы и гладкая, упругая кожа.

— Как Оливер?

— Спит, слава Богу. В бомбоубежище он кричал всю ночь.

— Я позвоню на вокзал, узнаю, когда идет поезд. Ты успеешь собраться сегодня, дорогая?

Элеонора терла сыр для соуса.

— Все вещи Оливера постираны и поглажены. А мне нужна только ночная рубашка.

— Ночная рубашка? Тебе понадобятся теплые вещи, Элеонора. У меня нехорошее предчувствие, что все это может затянуться до зимы.

Не оборачиваясь, она спокойно проговорила:

— Гай, я отвезу Оливера к бабушке, а сама вернусь домой.

Гай сел напротив и подушечками больших пальцев потер запорошенные кирпичной пылью глаза.

— Элеонора, — сказал он, — я хочу, чтобы ты поехала с Оливером в Дербишир. И хочу, чтобы ты оставалась с ним там.

— Нет, Гай. — Она завернула оставшийся кусочек сыра в бумагу и отложила в сторону. — Я твердо намерена вернуться сюда и помогать тебе.

Он взял ее за руку и попытался объяснить:

— Мне самому не хочется, чтобы ты уезжала, Элеонора, — я буду очень скучать без тебя. Но в Лондоне сейчас опасно.

— У нас есть бомбоубежище, — сказала она. — Я принесу туда термос, книги и одеяла, чтобы создать уют. Вот увидишь, я прекрасно там устроюсь.

— Но Оливер…

— Оливеру будет хорошо в Дербишире. Я написала бабушке, и она ждет не дождется, когда он поступит в ее распоряжение.

Гай уставился на жену.

— Так ты уже все спланировала?

— Разумеется. — Она сжала его ладонь, потом убрала руку и наклонилась, чтобы набрать из мешка картошки.

— Не посоветовавшись со мной?

— Я не хотела тебя беспокоить, Гай. У тебя и так хватает забот.

— Оливер — мой сын! Не могу поверить, что ты принимаешь такие решения в одиночку.

— Какой ты смешной, Гай! — Тон Элеоноры оставался безмятежным. — Ты говоришь так, словно это… заговор. Я просто устроила так, как лучше для всех нас.

Гай не мог сдержать нарастающий гнев.

— Едва ли это хорошо для Оливера!

— Тем не менее это так. — Элеонора положила картофелины в раковину и открыла кран. — Он будет в безопасном месте, а это самое главное.

— Ребенку необходима мать.

— Чепуха, Гай. Восьмимесячный младенец не отличает одного человека от другого. Если ему тепло, сухо и он сыт, то ему все равно, кто за ним ухаживает.

— Я так не считаю, Элеонора. Я думаю, ты заблуждаешься…

— И ты, и я прекрасно обходились без матери, разве нет?

Гай был в подготовительном классе, когда умерла его мать. Наставник отвел его в сторонку и сообщил эту весть. В знак признания того, что он теперь сирота, ему было позволено съесть обед отдельно от остальных детей — он вспомнил, что ему дали мороженое, будто это могло его утешить. Гай гневно крикнул:

— Я не хочу, чтобы Оливер обходился без тебя! Я хочу, чтобы ему было хорошо!

Элеонора повернулась к нему.

— Ты что же, допускаешь, что я этого не хочу?

Впервые Гай увидел в ее глазах блеск стали. Элеонора положила ножик, которым чистила картошку, и вытерла руки полотенцем для посуды.

— Так будет лучше для всех, — повторила она. — Оливер будет в безопасности и под присмотром, а я смогу помогать тебе и вносить свой вклад в дело Женской добровольной службы. — Она улыбнулась, но в ее глазах еще оставался холод. — Ну же, Гай, разве ты не помнишь, какая у тебя тут была неразбериха, пока ты не встретил меня? А теперь у тебя работы прибавится. Сомневаюсь, что ты справишься без меня.

Гай чуть было не сказал: «Я прекрасно справлялся без тебя до нашего знакомства», но сдержался, понимая, как могут быть истолкованы эти слова. Он провел ладонью по грязным волосам и закрыл глаза. Перед его мысленным взором вдруг всплыл образ Фейт, какой он видел ее во время последней встречи. Возвращаясь поздно ночью из больницы, Гай вдруг сообразил, что находится всего в нескольких кварталах от дома, где остановились Фейт и Джейк. Он решил зайти к ним, жалея, что не нашел времени сделать это раньше. И тут он увидел на улице Фейт, хохочущую, явно пьяную вдрызг, да еще в компании какого-то сомнительного типа. Было совершенно очевидно, что это ее любовник. Гай забыл, что именно он тогда сказал Фейт, помнил только свое потрясение и осознание того, что неожиданно рушится еще одна его надежда.

Его гнев внезапно вспыхнул еще сильнее, но так же внезапно угас. Усталость, которая не проявлялась всю прошлую ночь, вдруг сразила его. После недолгого молчания он устало произнес:

— Если ты действительно считаешь, что это необходимо, то, вероятно, мне остается только согласиться.

— Вот и отлично! — быстро откликнулась Элеонора. — Я была уверена, что ты поймешь — это единственное разумное решение. А теперь, Гай, не пойти ли тебе помыться? Я налью чудесную горячую ванну, потом принесу тебе чаю с гренками, и ты как следует отдохнешь. Вот увидишь, все будет как нельзя лучше.

Работать на «скорой» Фейт посоветовал кто-то из друзей.

— У тебя нет никакого аттестата, машинистка из тебя тоже не получится. Похоже, единственное, что ты умеешь — это водить автомобиль.

Фейт была задета таким заявлением, но предложение не отвергла. Она подумала, что сможет по ночам работать на «скорой», а днем продолжать ухаживать за миссис Чилдерли, к которой все больше привязывалась.

Экзамен по вождению она сдала со второй попытки: экзаменационный автомобиль оказался огромным, старинным и норовистым — совсем как тот «ситроен», который Ральфу пришлось бросить во Франции, и Фейт легко с ним освоилась. Ей выдали спецодежду, каску и научили оказывать первую помощь. Кареты «скорой помощи» были обычными автомобилями, выкрашенными в серый цвет и оснащенными носилками. Водители выходили на смену по двое и работали каждую ночь в разных районах города.

Поначалу Фейт было трудно. Больше всего она боялась заблудиться в темноте. Она спешно изучала Лондон, но это мало помогало, поскольку из-за воронок и неразорвавшихся бомб многие улицы были перекрыты. То и дело она останавливала машину, чтобы спросить дорогу у прохожих, и бывало, что напуганные бомбежкой люди отправляли ее по неверному пути. В обязанности Фейт и ее напарницы Банти входило не только грузить пострадавших в машину и отвозить в больницу, но и записывать в специальном журнале имена раненых и характер полученных повреждений. Только у Фейт почему-то никогда это не получалось: то не было времени, то она не могла найти карандаш, то из-за темноты и завесы пыли вообще невозможно было писать. В больнице они оставляли пострадавших в приемном покое, забирали носилки и одеяла, возвращались на станцию «скорой помощи» и ждали нового вызова.

В этой работе была уйма возможностей сделать ошибку. То Фейт забывала забрать одеяла и получала разнос от начальства, поскольку приходилось выписывать новые. То раненые в салоне начинали стонать и жаловаться, когда она пыталась объехать выбоину на дороге. Однажды Фейт свернула не там, где нужно, и лишь минут через десять сообразила, что едет по Грин-стрит, а не по Грин-роуд. В перерывах между вызовами, сидя в подвале перед телефоном, они с Банти без конца пили чай.

— Хуже всего втаскивать носилки, — говорила Банти, в очередной раз набирая воды в чайник. — Скрючишься в три погибели, как…

— А я вчера уж думала, не доберусь до места — совершенно заплутала, — подхватила Фейт и посмотрела на напарницу. — И еще я боюсь… — она осеклась.

— Чего?

— А вдруг там будет что-нибудь ужасное. До сих пор у нас было, — она подсчитала, загибая пальцы, — всего десять пострадавших. Но никто из них не был ранен тяжело. Я боюсь, что меня начнет тошнить и я вообще ничего не смогу сделать.

— Я сама при виде крови падаю в обморок, — призналась Банти.

В следующую же ночь Фейт столкнулась с тем, чего так боялась. Дежурство было тяжелое: вернувшись в свой подвал после очередного выезда, они с Банти не успевали вскипятить чайник, как телефон звонил снова. В три часа утра дым и кирпичная пыль висели такой плотной пеленой, что сквозь лобовое стекло ничего не было видно. Банти высунула голову в боковое окно и говорила, куда ехать.

— Помедленнее… чуть левее… не дорога, а каша… Лучше останови здесь. На дороге что-то лежит.

Они вылезли из машины, и Банти пошла вперед, туда, где в свете фар виднелось какое-то препятствие. Внезапно она прошептала:

— О Боже!

Фейт посмотрела вниз.

Ребенка, должно быть, подбросило взрывной волной, и от удара об асфальт маленькое тельце разбилось. Фейт услышала, как Банти закричала, завыла без слез. Но странное дело — сама она не плакала, не кричала, и ничего из того, чего она боялась, с ней не произошло. Она только взяла из машины одеяло, обернула им мертвого младенца и бережно положила на носилки. Потом зажгла сигарету и вставила ее в трясущиеся пальцы Банти. Постовой тут же заорал: «Потуши огонь!», но Фейт и не подумала подчиниться — она не верила, что в таком аду можно с неба разглядеть огонек сигареты.

Эта ночь принесла Фейт странное облегчение, словно она сдала какой-то экзамен. Поначалу рев сирен воздушной тревоги и низкий гул бомбардировщиков вызывали у нее тошноту, а визг падающих бомб приводил в панику и заставлял сердце бешено колотиться. Справиться с собой Фейт удавалось лишь потому, что выглядеть дурочкой и трусихой она боялась еще больше. Но страх ее, на удивление, быстро ослабел: невозможно все время бояться с одинаковой силой. Он стал терпимым, с ним уже можно было жить. Шум и хаос воздушных налетов был всеохватывающим: вой сирен, звук удара зажигательных бомб, падающих на дорогу, грохот обваливающихся стен. Пожары, казалось, охватили уже весь Лондон, и то там, то здесь в небосвод поднимались густые клубы дыма. И если Фейт жаждала драматических событий, которые могли бы отвлечь ее от переживаний, то теперь их было в избытке.

Постепенно она привыкла к новому ритму жизни; каждый день в шесть утра возвращалась домой, до часу спала, потом отправлялась к миссис Чилдерли и оставалась там до шести вечера, после чего снова шла на станцию «скорой помощи». На станции она зарабатывала три фунта в неделю и еще два ей платила миссис Чилдерли, так что в конце первой недели Фейт почувствовала себя разбогатевшей. Конечно, она боялась бомбежек, но вряд ли в убежище ее страх был бы меньше. Через две недели, получив первый выходной, Фейт отправилась в Херонсмид. Ей очень не понравились нервозность Ральфа и бледность Поппи. Она предложила им приехать к ней в Лондон, и ей показалось, что мать чуть повеселела.

И снова Лондон, снова станция «скорой помощи» и беспрерывно звонящий телефон. Из-за пожаров с неба исчезли звезды, словно замазанные мазками жженой охры. Их с Банти приписали к другому району. Фейт вела машину, а Банти сверялась с картой и кричала, куда ехать. Они добрались до участка, заваленного обломками ограды и кирпичных стен, которые торчали из завала, как испорченные зубы, и притормозили. Языки пламени рвались ввысь, пыль поднималась терракотовыми облаками. Все вокруг было разбросано в причудливом беспорядке, создавая впечатление сюрреалистического полотна. На фонарном столбе висело женское платье, на мусорном баке умостился стул, цветок в горшке каким-то образом попал в багажную корзину велосипеда. Одна стена жилого блока провалилась внутрь, открыв человеческому взору потертые Обои и обшарпанную мебель. Фейт отвернулась: было неловко разглядывать убогий интерьер чужих квартир.

Они поставили машину недалеко от места взрыва и полезли на груду щебня. Ручки носилок натирали Фейт ладони, пыль не давала дышать. Потерев глаза, она разглядела силуэты докторов и сестер, склонившихся над ранеными, спасателей, разбирающих кирпичные завалы в поисках выживших, пожарных, сражающихся с огнем. Одна из сестер закричала:

— Сюда, девочки! — и замахала рукой.

Рабочий из команды спасения поднимал рычагом кусок стенной панели. Медсестра объяснила:

— Сейчас ее вытащат. Но она очень плоха. Заберите сначала ее, а потом возвращайтесь за остальными.

Женщина, засыпанная кирпичами, казалась бесформенным тюком тряпок. Над ней сидел на корточках врач. Оба были в красно-коричневой пыли.

— Нет. Она уже не дышит, — вдруг сказал врач и поднялся на ноги.

Фейт узнала этот голос сразу и поняла, что уже поздно отворачиваться или пытаться спрятаться. Она смотрела, как Гай протирает глаза от пыли. Потом он медленно сфокусировал на ней взгляд и проговорил:

— М-м, как это мило. Фейт Мальгрейв. Значит, ты сумела выкроить в своей насыщенной развлечениями жизни немного времени для работы на благо родины.

Прежде чем она успела сообразить, что на это ответить, он пошел прочь и вскоре скрылся в клубах дыма и пыли.

Ральф приехал погостить в дом на Махония-роуд в начале ноября. Поппи осталась в Норфолке: «Боится бомбежек», — презрительно объяснил дочери Ральф. Приехавший на побывку Руфус водил его по ночному Лондону. Когда у Фейт выдался свободный от ночного дежурства вечер, они отправились в гости.

— К Линде Форрестер, — объявил Руфус, завязывая галстук. — Наверное, мне, как брошенному любовнику, следовало из деликатности отклонить приглашение, но у Линды буфет забит банками с консервированным лососем.

Фейт запомнила Линду Форрестер — изящную, холодную блондинку — еще с вечеринки у Бруно Гейджа.

— Она ведь, кажется, замужем?

Руфус провел расческой по волосам, но они все равно стояли торчком.

— Муж старше ее на двадцать лет. Конечно, Линда вышла за него по расчету. В тот день, когда Гарольд отбыл в Африку, она устроила пирушку. Подозреваю, что, если он погибнет за короля и отчизну, Линда отпразднует и это. Мне почти — заметь, только почти, — жаль этого беднягу. Хотя, вообще-то, такой надутый осел, как он, не заслуживает сочувствия.

В роскошной квартире Линды на Куин-сквер они ели лососину с горошком и запивали «Шабли», а на десерт угощались бланманже и персиками. Линда щеголяла в причудливом облегающем платье из белого крепа с россыпью крошечных серебряных бусинок у шеи. Ральф сидел по одну сторону от нее, Бруно Гейдж — по другую.

— Какой вы умный, Ральф, — написали книгу. — Линда придвинула ему блюдо с персиками. — Мне даже письмо написать лень.

Бруно наполнил фужер Ральфа.

— Скажите мне, Ральф, правда ли, что «Нимфа» написана на основе вашего личного опыта? Эта девушка, героиня… я забыл, как ее звали…

— Мария, — подсказал Ральф.

— Это что, ваша давняя страсть?

— Да, мы жаждем услышать подробности, — подхватила Линда.

Ральф сказал:

— Мы познакомились с ней в Бразилии.

— «Мексиканская роза…», — пропел кто-то.

— В Бразилии, а не в Мексике.

— Вам, наверное, ближе «Розы Пикардии»,^{[29]Популярная в 30-е гг. песня в исполнении американского певца Фрэнка Синатры.} да, Ральф?

Фейт заметила, что Ральф явно начал оживать. Под воздействием вина, в атмосфере веселой компании его мрачное настроение незаметно исчезло. Но все же он постарел; лишенный привычного образа жизни, он стал выглядеть на десяток лет старше. Ральфу было уже пятьдесят пять, и хотя он всегда казался сильным, лишенным возраста и легко нес бремя жизни, Фейт видела, как он изменился за эти полгода. Светлые волосы совсем побелели, под глазами появились мешки, и она впервые почувствовала, что ее отец так же смертен, как все.

Снова раздался взрыв смеха. Ральф потешал всех историями из своей юности.

— Жигало, Ральф, — вы меня шокируете.

— Представляю себе вас с моноклем и с сигаретой в мундштуке. Записной светский бездельник.

Ральф откинулся на спинку стула.

— А я вам не рассказывал, как мы с моим другом Банни вырядились франтами и умудрились проникнуть в Крийон?

— Расскажите, Ральф!

— Мы все внимание.

— Какую же надо иметь дерзость!

Фейт больше не могла всего этого слышать. Она коснулась руки отца.

— Нам надо идти, пап. Уже поздно.

— Вы даже не выпьете кофе, мисс Мальгрейв?

— Кофе, Линда? — изумился Бруно. — Что ты продала — душу или тело?

Ральф туманным взглядом окинул дочь.

— Не будь такой занудой, Фейт. Я еще ни разу так не веселился с тех пор, как приехал на этот проклятый Богом остров.

«Но ведь они используют тебя, па, они смеются над тобой», — подумала она и вышла из комнаты. Остановившись в коридоре, Фейт огляделась. Высокие сводчатые потолки, кремовые стены, обшитые внизу панелями темного дерева, — все было очень элегантно. Окно для светомаскировки затягивала темная ткань. Фейт закурила, с мстительным чувством стряхивая пепел на ковер. Через некоторое время сзади послышались шаги, и, обернувшись, она увидела Линду Форрестер.

— Я подумала, что вы не откажетесь от кофе, мисс Мальгрейв. — Линда протянула ей чашку. — Не обращайте на них внимания. Они уже порядком пьяны. А Ральф очень мил. Такой оригинал, и к тому же очень забавный. Он обещал приехать на мой день рождения в следующем месяце. Обещайте, что вы тоже будете, мисс Мальгрейв.

— Я почти каждую ночь работаю. Водителем на «скорой».

— Как это необычно! А ваш брат, Джейк, как у него дела?

— У Джейка все в порядке, — сказала Фейт. — Он ждет, куда его отправят.

— Пожалуй, я пришлю приглашение и ему.

Лицо Линды показалось Фейт застывшей маской. Безупречно красивой бледной маской.

— Как хотите.

Линда улыбнулась.

— Идемте в гостиную, мисс Мальгрейв. Мы собираемся играть в безик.^{[30]Карточная игра для двух-четырех лиц пикетными картами.}

Когда Линда открыла дверь, Фейт услышала голос Ральфа:

— Нелепая война. Знаете, я жил как-то целый год в Берлине, еще до Первой мировой. Немцы — чудесные люди. Не стоит всех стричь под одну гребенку только из-за того, что несколько свихнувшихся придурков вырвались на свободу.

— Па, — Фейт дотронулась до его плеча.

Он посмотрел на нее.

— Например, Феликс. Феликс просто один из лучших, разве нет?

— Ну конечно, папа.

— А что касается итальянцев… у нас была вилла на Лигурийском побережье. Восхитительное место. Ты помнишь, Фейт? Там все такие радушные. Помнишь сеньору Кавалли? Потрясающая женщина…

Она мягко сказала:

— Твой ход, па. Все ждут.

Смирившись с тем, что вечер не принесет ей ничего, кроме раздражения и скуки, Фейт присела рядом с ним. Она понимала, что эти люди — неравноценная замена тому обществу, к которому привык Ральф. Но ему были просто необходимы друзья, причем любые, пусть даже те, которые ценят его за то, что он их развлекает, а не за его чистую и щедрую душу.

Они ушли оттуда лишь в пять часов утра. Руфус отправился домой гораздо раньше, но Фейт оставалась с Ральфом до конца. Кто-то подвез их до половины дороги, а остальную часть пути они шли пешком, и Ральф, то и дело спотыкаясь, громко ругался. Он останавливался через каждые два шага и глазел на разрушения, произведенные бомбежками. «Невероятно», — бормотал он.

Огромные металлические опоры торчали из груды кирпичей, словно усики исполинского плюща. В резервуарах с водой для экстренных нужд, которые были оборудованы в подвалах разрушенных зданий, плавали утки. Обрывки обоев на разрушенных стенах создавали причудливые узоры. Среди развалин выросли целые поля кипрея; сейчас, в октябре, его розовые цветки превратились в пушистые семена, и при порывах ветра крохотные парашютики взлетали вверх, словно облачка дыма.

Вдруг Ральф сказал:

— Фейт, ты, кажется, говорила, что видела Гая?

— Раз или два, — уклончиво ответила она.

— Старый добрый Гай, — Ральф расчувствовался. — Мы должны с ним выпить. Я угощаю. Он живет в Хакни, да? Это недалеко. Ты мне покажешь дорогу.

Внезапно Фейт с ужасом поняла, что отец собирается отправиться в Хакни прямо сейчас. На нем было знакомое старое пальто, красный шарф и черная шляпа, но только сейчас Фейт заметила, что пальто потерто и в пятнах, края шарфа обтрепались, а поля шляпы украшает тонкое серое кружево паутины. При мысли о том, как он в таком виде стучится в парадную дверь и вторгается, пьяный и сквернословящий, в чистенький домик Невиллов, Фейт похолодела. В панике она заговорила:

— Мы не можем сейчас пойти к Гаю, па. Он еще спит.

— Это будет сюрприз, — жизнерадостно воскликнул Ральф.

Она вспомнила свою последнюю встречу с Гаем, презрение и осуждение в его взгляде. «Значит, ты сумела выкроить в своей насыщенной развлечениями жизни немного времени для работы на благо родины», — сказал он тогда.

— Папа, мы не можем…

Ральф зарычал:

— Не будь такой занудой, Фейт! Ты самая скучная из моих детей! Гай будет счастлив нас видеть, тут и думать нечего!

Она глубоко вздохнула. Ей стало ясно, что придется сказать ему правду.

— Па, мы с Гаем в ссоре. Вряд ли он захочет меня видеть.

— Гай не из тех, кто долго помнит плохое. И тебе не следует, Фейт. Пошли.

Она в отчаянии предприняла последнюю попытку остановить его:

— Давай, мы пригласим его к обеду, па. В воскресенье. Так ведь будет лучше, правда?

К ее большому облегчению, Ральф кивнул.

Два дня спустя, возвратившись домой от миссис Чилдерли, Фейт нашла на коврике перед дверью записку от Гая:

От ее формальной холодности Фейт едва не заскрежетала зубами.

Она решила, что все должно пройти безупречно. Вспомнив элегантность и благородство манер Элеоноры Невилл, она задалась целью их скопировать. Ее мучили страшные видения: вдруг Ральф, как это с ним бывает, беспричинно невзлюбит Элеонору и будет с ней нарочито груб, или кто-нибудь из сомнительных приятелей Руфуса заявится без приглашения в воскресенье к обеду…

Вернувшись на Махония-роуд с субботнего ночного дежурства, Фейт не легла спать, а принялась скоблить полы, чистить овощи и натирать до блеска столовые приборы. Она взбила диванные подушки до такого состояния, что они стали напоминать те, что были в гостиной у Элеоноры Невилл, правда, не сочетались по цвету с занавесками; она нашла старое покрывало и застелила им обеденный стол. Полчаса ушло на то, чтобы смыть всю кирпичную пыль, осевшую на волосах, и соорудить на голове опрятный, скромный валик. Еще полчаса Фейт копалась в своей коллекции платьев и в итоге остановила выбор на черном крепе, забытом в Ла-Руйи одной из Квартиранток, носившей траур. В половине двенадцатого из своей комнаты выполз Ральф в халате.

— Господи, Фейт, ты похожа на миссионерку, — проворчал он, взглянув на дочь, и налил себе виски.

Пока он ходил наверх переодеваться, она спрятала бутылку в книжный шкаф и поставила на стол вазу с цветами. Удалось найти только камнеломку и ветки ежевики, но ей казалось, что букет получился красивый. Потом она выставила за дверь кошку, лакавшую молоко для бланманже, и перерыла весь дом в тщетных поисках четырех одинаковых тарелок и чашек для пудинга. К часу дня, когда ожидался приход Гая и Элеоноры, Фейт уже едва держалась на ногах от усталости.

Однако худшие ее страхи оказались напрасными. Ральф обнял Гая и был учтив с Элеонорой. Налив всем шерри, Фейт вернулась на кухню. Она приготовила фаршированные блинчики — блюдо, которое легко получалось из ограниченного набора продуктов.

Обед прошел гладко. Ральф с Гаем предавались воспоминаниям о Ла-Руйи, Элеонора рассказывала Фейт о своей работе в Женской добровольной службе. Ральф то и дело пытался втянуть Гая и Фейт в общую беседу, но Фейт игнорировала его усилия. Она не могла дождаться, когда Гай с Элеонорой уйдут; ей ужасно хотелось упасть на диван и заснуть. После обеда Элеонора предложила ей помочь вымыть посуду, но Ральф сказал:

— Не стоит. Фейт с Гаем прекрасно управятся. Помнится мне, Гай всегда хорошо мыл посуду. Давайте прогуляемся, Элеонора, сегодня чудная погода.

Фейт с раздражением подумала, что эта попытка Ральфа поправить ее отношения с Гаем выглядит крайне неуклюже. После того как Элеонора с Ральфом ушли, воцарилось долгое неловкое молчание. Наконец Фейт чопорно произнесла:

— Тебе не обязательно мне помогать, Гай, работы не так уж и много.

Но он потащился за ней на кухню. Фейт заметила, как у него вытянулось лицо, когда он увидел размеры бедствия: кастрюли и сковородки, грудой сваленные в раковину, дуршлаг и миска, полные очистков, брызги теста на стенах. Фейт начала вытаскивать из раковины посуду, чтобы налить туда чистой воды. При этом часть воды выплеснулась, и на полу образовалась лужица, в которой плавала луковая шелуха.

— Элеонора моет посуду прямо во время готовки, — холодно заметил Гай.

Фейт уставилась на него.

— Никогда не думала, что ты можешь так… придираться, Гай.

— Придираться?

— Да. И порицать. С тех пор как ты увидел меня с Руфусом…

— Руфус. Вот, значит, как его зовут. — Схватив метелку, Гай повернулся к ней спиной и начал нарочито энергично мести пол.

Фейт вырвала у него метлу и прошипела:

— Дай сюда, говорят тебе! Я все сама сделаю!

Кучка мусора, которую Гай успел намести, разлетелась во все стороны.

— Как тебе будет угодно.

Фейт яростно вывалила очистки в мусорное ведро.

— Руфус — мой друг, Гай.

— Да, это было заметно.

Он явно насмехался, и Фейт не выдержала. Словно со стороны, она услышала собственный крик:

— Какое тебе до этого дело?

Гай пожал плечами.

— Никакого, разумеется. Даже если ты пожелаешь переспать с половиной мужского населения Лондона, я буду не вправе сделать тебе замечание.

Фейт ахнула и уставилась на него, на мгновение потеряв дар речи. Мусорное ведро выпало у нее из пальцев. На дрожащих ногах она подошла к раковине, привалилась к ней и невидящим взглядом уставилась в окно.

Молчание было долгим. В конце концов Гай пробормотал:

— Прости. Прости меня, Фейт. Я не должен был так говорить.

Фейт медленно повернулась к нему.

— Я спала с Руфусом только один раз, — прошептала она. — Это была ошибка. Ужасная ошибка. — Ее голос дрогнул. — Разве ты никогда не совершал ошибок, Гай?

— Конечно, совершал.

Гай достал из кармана сигареты и протянул ей пачку; она отрицательно покачала головой. Она услышала шипение спички: это Гай зажег сигарету. Одну за другой Фейт складывала в мойку грязные тарелки. Она чувствовала себя измотанной и опустошенной. Ее захлестнула волна почти непереносимой усталости. Слезы застилали глаза, голова раскалывалась, но она продолжала пытаться вслепую наводить порядок. У нее за спиной Гай проговорил:

— На самом деле я просто не хочу, чтобы с тобой случилось что-то плохое.

Фейт закусила губу и замерла с опущенными в грязную воду руками.

— Твой друг, Руфус… — продолжал Гай. — Он был в форме моряка торгового флота.

— Да, и сейчас он в море. — Фейт снова повернулась к нему и вытерла мыльные руки о юбку.

— Ты, наверное, по нему скучаешь. — Фейт поняла, что это попытка примирения. — И беспокоишься за него.

— Да, скучаю и беспокоюсь. — Их взгляды встретились, и она твердо добавила: — Как любой беспокоился бы о друге.

Она налила в чайник воды и поставила его на плиту. Гай стоял к ней спиной и смотрел в окно. Неожиданно он спросил:

— Тебе, наверное, одиноко здесь, Фейт? И страшно?

Она покачала головой.

— Да нет, я слишком устаю, чтобы бояться. — Она принялась одну за другой открывать дверцы буфета.

— Что ты ищешь?

— Заварочный чайник.

— Минуту назад ты сунула его в шкаф для продуктов.

Фейт открыла шкаф, и точно: чайник стоял там, среди банок с мукой и приправами. Она совершенно не помнила, как поставила его сюда. Она вернулась к плите, но, открывая жестянку с чаем, неловко ее повернула, и чаинки высыпались на пол. Гай почти так же устало, как она, произнес:

— Ох, ради Бога, Фейт, сядь куда-нибудь, я все сделаю.

— Я справлюсь сама, спасибо. — Но на самом деле она не была в этом уверена. От усталости она была как пьяная.

Гай выдвинул стул и усадил на него Фейт. Заварив чай, он принялся мыть посуду.

— Тряпка на крючке за дверью, — сказала она, с трудом выговаривая слова.

Некоторое время она наблюдала за ним, собираясь встать и помочь, но не могла найти сил пошевелиться. Вскоре голова ее склонилась на грудь и она заснула.

Когда они свернули за угол, Элеонора сказала Гаю:

— Подавать блины в качестве основного блюда! Оригинально!

— Во Франции это обычное дело.

— Да? — Элеонора явно ему не поверила. — И эти сорняки в вазе на столе… А прическа мисс Мальгрейв… Ей очень пошла бы аккуратная короткая стрижка. Надо будет посоветовать ей моего парикмахера.

Представив Фейт с аккуратной короткой стрижкой, Гай ужаснулся.

— Тебе не кажется, — сказал он, — что это будет… неприлично?

— О, Гай, ты же знаешь, я умею быть тактичной. Почему бы не оказать бедняжке добрую услугу? Все равно нам придется пригласить их к себе с ответным визитом, и тогда я просто упомяну Анжелу в разговоре.

Некоторое время Гай и Элеонора шли в молчании. Из-за разрушений, вызванных бомбежками, путь занял больше времени, чем предполагалось. Когда они вышли на Мальт-стрит, Элеонора окинула взглядом разбитые крыши, окна, заколоченные фанерой, и недовольно прищелкнула языком.

— Если будет еще хуже, переедем жить к отцу.

Гай открыл дверь. Как всегда, он подсознательно ожидал услышать плач Оливера и, как всегда, расстроился, вспомнив, что долго, может быть, даже несколько месяцев, не увидит сына.

— Какая грязь! — воскликнула Элеонора.

Кучка кирпичной пыли насыпалась из трещины в стене на ковер, покрывающий лестницу.

— Если бы ты осталась с Оливером в Дербишире, как я предлагал, тебе не пришлось бы жить в таких условиях.

— Ох, Гай, давай не будем начинать все сначала, — Элеонора говорила тем фальшиво-жизнерадостным тоном, каким обращаются к насупившемуся ребенку, желая его развеселить. Она повесила на вешалку пальто и шляпку и прошла следом за Гаем в кабинет. — Все идет отлично, как я и предсказывала. Как раз сегодня утром пришло письмо от бабушки. Я тебе его покажу. Она пишет, что с Оливером все в порядке, он здоров и весел. У него прорезался очередной зуб.

Гай думал о том, каким будет Оливер, когда он снова его увидит. Малыши растут так быстро. Его тоска по сыну была почти физической. Он прикрыл глаза и не сразу услышал, о чем ему говорит жена:

— …дом на Холланд-сквер намного прочнее. И, разумеется, он дальше от Ист-Энда.

До Гая дошло, что она вновь старается склонить его к переезду в дом своего отца.

— Мы не можем уехать с Мальт-стрит, Элеонора, это исключено, — твердо сказал он. — Подумай о моих пациентах.

— Вести прием ты можешь здесь, как и раньше. Сюда ходит автобус. И кроме того, у тебя есть велосипед.

Гай мог бы возразить, что в такое время добираться на автобусе долго и небезопасно, но вместо этого сказал:

— Ничего не получится, Элеонора. А вдруг возникнет что-то срочное? Я должен быть здесь на случай, если моя помощь понадобится немедленно.

Элеонора выбирала из вазы на каминной полке увядшие цветы.

— Но есть же телефон, Гай.

Он фыркнул.

— И у многих моих пациентов, по-твоему, он есть?

— Я имела в виду таксофон.

— Для большинства из них позвонить по таксофону достаточно сложно. А пожилые женщины вообще никогда в жизни им не пользовались.

— Значит, самое время научиться, — упрямо проговорила Элеонора, аккуратно складывая засохшие розы на старую газету.

— Не говори ерунды! — вспылил Гай. — О том, чтобы переехать на Холланд-сквер, не может быть и речи. Ты должна понимать, что я ни за что на это не соглашусь.

Элеонора молча продолжала заниматься цветами. Некоторое время Гай наблюдал за ней, потом подошел и положил руку ей на плечо.

— Не злись, пожалуйста, Элеонора. Конечно, я понимаю, тебе нелегко. И знаю, что ты волнуешься за отца. — Он наклонился и поцеловал ее в затылок. Гай уже не мог вспомнить, когда он в последний раз обнимал жену: его ночная работа и участие Элеоноры в Женской добровольной службе привели к тому, что они редко проводили ночь в одной постели.

— Гай!

Но он продолжал ее целовать. Кожа Элеоноры была гладкой и чистой, волосы — мягкими. Дотянувшись одной рукой до шнура, Гай опустил жалюзи.

— Соседи… — сказала Элеонора. — И вдруг налет…

— Во время налета здесь безопаснее, чем наверху. — Гай начал расстегивать на ней блузку.

— Нет, Гай, — Элеонора отступила и принялась поправлять прическу. — Мне нужно составить расписание дежурств в передвижных кафе. Я давно должна была это сделать.

Она вышла из комнаты. Гай снова поднял жалюзи и стал смотреть на улицу сквозь полосы бумаги, наклеенные на стекло крест-накрест. В голове у него прозвучало: «Разве ты никогда не совершал ошибок, Гай?» Он безжалостно подавил в себе этот голос, сел в кресло, закрыл глаза и задремал.

Николь весьма приблизительно представляла себе, чем занимается Дэвид Кемп: он дал понять, что не может много говорить о своей работе, да ее это и не слишком интересовало. Что он много разъезжает — она знала, что знаком со многими важными персонами — подозревала. Еще ей было известно, что он неизменно добр, учтив и щедр. С любой неприятностью — от нерасторопного официанта до падающей бомбы — он справлялся с непоколебимым спокойствием и уверенностью. Она никогда прежде не встречала таких, как он. Постепенно Николь поняла, что каждый его день расписан до мелочей, что он добровольно возложил на себя обязанность регулярно навещать родных и поддерживать связь с друзьями, что жизнь его подчинена некоему строгому регламенту и он воспринимает это как должное.

Она писала ему во время своих разъездов, иногда по несколько писем в неделю — плохим почерком и с грамматическими ошибками. Два раза в месяц она пела в Лондоне с оркестром Джеффа Декстера; эти концерты передавали по радио. Одновременно она начала гастрольный тур по стране, выступая перед солдатами, и ей нравились эти поездки: нравилось ехать в переполненном вагоне по безымянной Англии, пробираться через поле в концертном платье и резиновых сапогах, спеша на какую-нибудь отдаленную военную базу; а больше всего ей нравилось то, как вялые хлопки, звучавшие перед ее появлением на сцене, становятся все энергичнее и превращаются в овацию после того, как отзвучит последняя песня.

Николь открыла секрет, как заставить слушателей ее полюбить, научилась угадывать настроение публики и подбирать песни, которые будут ему соответствовать. Она начинала обычно с чего-нибудь зажигательного, потом превращалась в томную соблазнительницу, ближе к концу выжимала из слушателей слезу какой-нибудь жалостной песенкой, а завершала выступление, разумеется, чем-нибудь патриотическим. Она могла казаться ребенком, напоминая мужчинам постарше оставшихся дома дочерей, а могла быть настоящей искусительницей. А главное, она умела заставить каждого в зале поверить, что она поет именно для него.

Хотя Николь любила петь, не все в гастрольной жизни ей нравилось. Ее удручали унылые меблированные комнаты, косые взгляды хозяек; она не была привередлива, но всегда любила красивые вещи и ненавидела пользоваться общей с незнакомыми людьми ванной, колечки волос и пена в решетке слива вызывали у нее приступ дурноты.

В ноябре они выступали перед войсками на базе неподалеку от Йорка. Николь поселили на окраине города — тесная комната с высоким потолком и темными серо-зелеными стенами напоминала пещеру. Остальных участников концертной программы разместили в других районах, и по вечерам, после выступления, Николь была предоставлена сама себе. Она не привыкла к одиночеству: с ней всегда были Поппи и Ральф, Фейт и Джейк, и бесчисленные Квартиранты. Тишина и пустота комнаты ее подавляли. Она не знала, как убить время, и не могла заставить себя лечь на кровать. Одеяло в пятнах и протершаяся до полупрозрачности простыня вызывали у нее отвращение. Николь впервые осознала, что хотя жизнь семейства Мальгрейвов всегда была кочевой и несколько неустроенной, но никогда — убогой, Поппи за этим следила.

В Йорке им предстояло пробыть три недели, и к концу первой эта перспектива Николь просто убивала. По ночам она спала, завернувшись в пальто, чтобы не соприкасаться с ужасной постелью. Она не могла есть то, что подавала хозяйка, потому что тарелки были с трещинами и царапинами, а иногда в обед на них красовались засохшие желтые пятнышки — не что иное как остатки утренней яичницы. Николь понимала, что она неблагодарна и чересчур брезглива, что времена тяжелые — идет война и ежедневно гибнут люди, — но ничего не могла с собой поделать. Вареная капуста и жилистая говядина не лезли ей в горло. Она все чаще чувствовала усталость, а иногда у нее кружилась голова. И она ужасно скучала по родным и друзьям.

Так прошло дней десять, и однажды вечером, вернувшись после концерта, она обнаружила, что ее ждет телеграмма. Телеграмма была от Дэвида, он писал, что у него есть дела на севере Англии и он заедет к Николь девятнадцатого числа. Она испытала огромную радость и облегчение, сообразив, что девятнадцатое уже завтра.

На следующий вечер он ждал ее у дверей дома. Она подбежала к нему и обняла. Дэвид пригласил ее на обед, а она предложила сначала немного пройтись. По дороге Николь развлекала его забавными рассказами об остальных участниках турне. Он слушал и смеялся, но потом вдруг спросил:

— В чем дело, Николь? Что не так?

— Все хорошо, — сказала она. — Все так.

Он ей не поверил. Постепенно он вытащил из нее правду, и она неожиданно для себя призналась, что ей одиноко, что жаркое несъедобно, а комната и постель — ужасны.

— А одеяло, Дэвид! В жутких розовых розочках, похожих на капусту. Так и кажется, что из них вот-вот полезут розовые черви! — Она засмеялась, пытаясь превратить все в шутку.

Он озабоченно посмотрел на нее.

— У тебя усталый вид, Николь. Это плохо. Ты не должна жить в таких условиях.

— Я убрала одеяло с кровати. Но мне было так холодно, что я не могла заснуть. Пришлось завернуться в пальто и спать, как бродяжка. — Николь снова засмеялась и попросила: — Расскажи мне о своем доме, Дэвид. Расскажи об усадьбе Комптон-Деверол.

Они шли по узкой старинной улочке, ведущей к городской стене. Несмотря на затемнение, дорога была хорошо видна в ярком сиянии луны и звезд.

— Дом стоит среди лесов, — начал свой рассказ Дэвид. — В основном это постройка времен короля Якова, хотя отец всегда утверждал, что одна или две внутренние стены и дымоходы значительно старше — возможно, еще средневековые. Там множество высоких узких окон с наборными стеклами — они играют на солнце. Видимо, тот Кемп, который много веков назад построил этот дом, взял за образец Хардвик-Холл.^{[31]Одна из загородных резиденций королевы Великобритании Елизаветы Первой (1553–1603).} Но Комптон-Деверол, конечно же, намного меньше.

Николь никогда в жизни не слыхала про Хардвик-Холл, но сумела изобразить уважительное изумление.

Дэвид продолжал:

— Когда я был мальчишкой, мне все хотелось подсчитать, сколько у нас окон, но я всегда сбивался, дойдя до семидесяти с небольшим. Там есть келья для молений — мои предки были католиками, пока не настало время Карла Второго, — ну, и привидение, конечно.

— Привидение! Как это романтично, Дэвид!

Он усмехнулся.

— Боюсь, сейчас этот старый дом стал менее романтическим местом — к нам поселили половину пансионерок из школы для девочек. И десятки окон очень хлопотно затемнять. Но матушка прекрасно со всем этим справляется, хотя при первой же возможности сбегает в свой любимый сад.

Николь всегда любила старые дома, красивые сады, парки и рощи. При воспоминании о меблированных комнатах и мрачной хозяйской столовой, где на скатерти темнели бурые пятна от соуса, ее передернуло от отвращения.

Они подошли к городской стене. Николь начала взбираться по лестнице, но Дэвид тревожно окликнул ее:

— Это не безопасно. Ты можешь поскользнуться и упасть.

— Кто угодно, только не я, Дэвид, — уверенно сказала она. — Я крепко стою на ногах. Ты можешь идти за мной, если хочешь.

— Ах, Николь, я готов идти за тобой куда угодно. Ты ведь это знаешь?

Она повернулась и посмотрела на него.

— Дэвид, я не знала…

— Что я люблю тебя? Я полюбил тебя в то самое мгновение, как увидел. Никогда не думал, что скажу кому-нибудь такую избитую фразу. Я не романтик, но это действительно так.

Николь подумала, что он говорит это слишком грустно. Она сбежала по ступенькам вниз.

— Почему ты не сказал мне раньше?

Он вздохнул.

— Потому что мне тридцать два, а тебе семнадцать. Потому что я старый и скучный, а ты самая прекрасная девушка из всех, кого я видел. Потому что я зануда, а ты — ты словно ртуть.

— Тс-с.

Она приложила пальцы к губам Дэвида, заставляя его замолчать. Потом взяла его за руку и повела за собой на самый верх. Там она прижала губы к его губам. Секунду спустя он начал целовать ее по-настоящему. Она открыла глаза только раз и увидела золотой месяц, плывущий на спине в густо-черном небе среди мерцающих звезд. Николь подумала, что не могла бы выбрать более романтического места для своего первого поцелуя.

Потом он попросил ее руки. Теперь Николь увидела, как она была слепа. Почему-то она не поняла сразу, что Дэвид Кемп и есть ее Единственный. Судьба свела их вместе в одном поезде, а потом, во время налета, сблизила еще больше. Она представила себе, какой может стать ее жизнь, если она выйдет замуж за Дэвида Кемпа. Она воображала, как будет жить в чудесном доме посреди живописных лесов. Комптон-Деверол рисовался ей чем-то вроде Ла-Руйи, только в английском варианте. Она сможет кататься на лошади и держать столько собак, сколько пожелает. Она представляла себе пирушки и долгие, волшебные вечера в обществе друзей, смех и разговоры. Она станет членом старой, аристократической английской фамилии и никогда уже не будет одинока. Дэвид Кемп будет для нее надежной крепостью.

После того как она приняла его предложение, он заключил ее в объятия и долго стоял, поглаживая шелковистые светлые волосы. Потом они снова поцеловались. Дэвид сказал:

— Как жалко, что я не могу в эти же выходные отвезти тебя домой. Ты полюбишь матушку, а она полюбит тебя, вот только дом может вызвать у тебя двойственные чувства.

Но Николь была уверена, что этого не произойдет. Она высвободилась из его объятий и начала танцевать на узкой дорожке, идущей по верху стены, лишь весело смеясь, когда Дэвид умолял ее быть осторожнее.

Встретив Николь, Дэвид Кемп пережил возрождение. Годы одиночества и пустоты, продолжавшиеся после смерти невесты, остались позади, и он вновь почувствовал, что живет. Он не думал, что после Сьюзен сможет полюбить кого-то еще, и смирился с тем, что останется холостяком, но после той незабываемой встречи в поезде понял, что ошибался.

То, что Николь тоже его полюбила, казалось ему истинным чудом. У него не было ее фотографии, но образ отпечатался в сердце — длинные белокурые волосы, зелено-голубые глаза, изящные хрупкие руки. Она впорхнула в его жизнь, как пушинка одуванчика, касание волшебства, и навсегда сделала его иным, не таким, каким он был прежде. Ее живость и импульсивность околдовали его. Дэвид был не из тех, кто влюбляется легко, зато чувство его было глубоким. Он дал себе слово как можно скорее вытащить ее из той изматывающей и опустошающей жизни, которой она жила, когда они познакомились.

Он рассчитывал в будущем увезти Николь в Комптон-Деверол. В этом доме Дэвид родился; его семья владела им на протяжении веков. Отец Дэвида погиб в 1914 году в сражении при Монсе, и с тех пор они с матерью жили в Комптон-Девероле одни, наняв приходящих слуг, число которых, надо сказать, постоянно сокращалось. Сестер или братьев у Дэвида не было. Окончив Мальборо-колледж и прослушав в Оксфорде курс философии, политики и экономики, он стал работать в министерстве финансов. После Дюнкерка и капитуляции Франции, когда Невилла Чемберлена сменил Уинстон Черчилль, Дэвид получил назначение в министерство снабжения. Работа его отнимала много времени, ему приходилось часто ездить в командировки и просматривать горы бумаг, но на этой должности как нельзя лучше выявились его сильные стороны: внимание к деталям и умение отобрать самое существенное из массы незначительных мелочей.

Получив отпуск на выходные, Дэвид сумел добыть достаточное количество бензина, чтобы съездить в Уилтшир. Холодным ранним ноябрьским утром они с Николь выехали из Лондона и направились в Комптон-Деверол. Ведя машину, Дэвид то и дело поглядывал на свою спутницу, не веря своей удаче.

Ему не нужно было сверяться с картой и беспокоиться из-за отсутствия дорожных указателей, которые сняли из опасения перед вражеским вторжением. Он знал дорогу наизусть; чем дальше оставался Лондон, тем ближе и роднее были Дэвиду открывавшиеся пейзажи. Душа его запела, когда он увидел огромное пятно равнины Солсбери, темнеющее, как синяк, на фоне холодного голубого неба, и небольшую возвышенность, на которой сквозь траву белел, словно кость, мел. Предки Дэвида много веков пасли здесь овец, а сам он мальчишкой, когда возвращался из школы домой на каникулы, гонял там бабочек и отыскивал редкие орхидеи в укромных уголках на краю луга. Каждый раз, когда он приближался к дому, его наполняло ощущение покоя. Все мрачные годы, наступившие для него со смертью Сьюзен, его утешало чувство стабильности, которое давала его семья, его дом. Теперь ему не терпелось добавить красоту Николь и ее искрящуюся живость к тому, что он так любил.

В середине дня они свернули с шоссе в аллею из высоких буков, ведущую к дому. Дэвид подумал, что такой день, как сегодня, он бы и сам выбрал для первого знакомства Николь с усадьбой Комптон-Деверол. Последние опавшие листья казались пластинками бронзы, а сквозь кружево оставшихся на ветвях виднелись над сверкающей черепичной крышей вычурные печные трубы елизаветинского стиля.

Николь ахнула.

— Дэвид, как здесь красиво!

Он улыбнулся и затормозил.

— Правда?

— Этот дом, словно… О, может показаться, что сама королева Бесс^{[32]Речь идет о Елизавете Первой, королеве Великобритании.} выйдет на крыльцо в юбке с фижмами и гофрированном воротнике… Или сэр Уолтер Рэли^{[33]Рэли, Роли, Рэлей (Ralegh, Raleigh) Уолтер (ок. 1552–1618) — английский политический деятель, поэт, историк.} взмахнет полой плаща над одной из луж.

— Боюсь, луж здесь действительно очень много. Выглядит это все романтично, но на самом деле никакой романтики — зато уйма тяжелой работы.

Николь выбралась из машины.

— А я думаю, что здесь очень романтично. Я думаю, что жить здесь — все равно что жить в романе. И еще я думаю, что буду здесь очень счастлива. — Она наклонилась к нему и поцеловала в макушку. — И сделаю так, чтобы ты тоже был очень счастлив, Дэвид.

Позже в этот вечер, пожелав Николь спокойной ночи, Дэвид нашел свою матушку на кухне.

— Какао? — предложила Лаура Кемп, доставая банку.

— Если можно, — он прислонился к печи. — Ну что? Она тебе понравилась?

— Она прелесть. — Лаура улыбнулась сыну. — С нею в доме словно стало светлее. — Она смешала какао с сахаром. — Вот только… — она умолкла, не закончив фразы.

— Что?

Она отложила ложку в сторону и повернулась к сыну лицом.

— Николь еще так молода, Дэвид. — Она поспешно добавила: — Не то чтобы это имеет какое-то значение. Однако, если бы не война, я посоветовала бы тебе не спешить со свадьбой.

Николь хотела, чтобы венчание состоялось еще до Рождества. Дэвид нахмурился.

— Ты боишься, что она передумает?

Лаура Кемп покачала головой.

— Нет, не думаю. Кажется, она тебя очень любит. Но готова ли она к… ко всему этому? — Она обвела широким жестом похожую на пещеру кухню, громоздкую старую печь, иней на стеклах окон.

— Ей здесь очень понравилось. Она сама мне сказала.

— Дэвид. — Миссис Кемп положила руку ему на плечо. — Я за тебя счастлива. Пойми это.

Он улыбнулся.

— Я знаю, мама. — Он засунул руки в карманы и подошел к плите проследить за молоком.

— А родители Николь не будут настаивать, чтобы она подождала выходить замуж, пока ей не исполнится двадцать один?

Дэвид засмеялся.

— Вряд ли. Похоже, она вертит своим отцом, как хочет.

— Ты с ним знаком?

— Нет еще. Я познакомился только с ее старшей сестрой, совершенно очаровательной девушкой. Мистер и миссис Мальгрейв живут в Норфолке. Я знаю, что по-хорошему надо было бы мне, прежде чем делать Николь предложение, поговорить с ее отцом, но я просто не мог ждать.

— А чем занимается мистер Мальгрейв?

— Похоже, всем понемножку. Нельзя сказать, что они принадлежат к высшему обществу, хотя мать Николь из Ванбургов. Но ты же знаешь, меня такие вещи никогда не заботили.

— Единственное преимущество женитьбы на девушке своего круга, — твердо сказала Лаура, — в том, что она будет чувствовать себя увереннее. Где вы собираетесь жить после свадьбы, Дэвид?

— Я хочу привезти Николь сюда. Хочу увезти ее из Лондона. — Он нахмурился. — Меня ведь часто не бывает дома, понимаешь, и мне будет намного спокойнее, если я буду знать, что она в безопасности вместе с тобой.

— Разумеется. Хорошо бы ты тоже остался с нами, милый. Я так за тебя волнуюсь. — Она посмотрела на него с тревогой. — В Лондоне очень страшно?

— Да, довольно неприятно. Хотя у нас, крючкотворов, отличные бомбоубежища, так что за меня не переживай.

Она спросила:

— Как ты думаешь, будет оккупация?

Матушка никогда в жизни не высказывала вслух своих тревог. Дэвид понял, что она фактически призналась в том, что ей страшно. Он подошел к матери и обнял ее.

— Не думаю. В сентябре существовала такая опасность, но сейчас, мне кажется, появились основания для оптимизма. Теперь нужно продержаться до конца. Главное, чтобы хватило припасов. И силы духа.

— Как по-твоему, сколько еще это продлится?

— Долго, — просто ответил он. — И я боюсь, что всем придется еще тяжелее, прежде чем начнется какое-то улучшение. Но ты будешь здесь в безопасности, и Николь тоже. — Он посмотрел на мать. — И наши эвакуированные.

Три класса школы для девочек расположились сейчас на верхнем этаже. Лаура Кемп грустно улыбнулась.

— У них такой хороший аппетит, Дэвид. И иногда от них столько шуму…

Он засмеялся.

— Ты всегда любила этот дом за тишину и покой, да, мама? — Он опять посерьезнел. — Так ты даешь мне свое благословение?

— Молоко убегает, — ласково сказала Лаура. — Конечно, Дэвид, я тебя благословляю.