Глава шестая

Онлайн чтение книги Следы на песке Footprints on the Sand
Глава шестая

В декабре Николь вышла замуж за Дэвида Кемпа. Церемония бракосочетания проходила в маленькой церкви двенадцатого века в миле от усадьбы Комптон-Деверол. Николь в кружевном свадебном платье времен королевы Виктории, которое когда-то принадлежало бабушке Дэвида, выглядела очаровательно. Разумеется, приехали Ральф, Поппи, Фейт и Джейк. Когда все выходили из церкви, с серо-стального неба упали несколько снежинок, и кто-то заметил, что это — хорошая примета.

На Рождество Фейт уехала в Херонсмид; там она почти все время спала, но успела заметить, что Поппи выглядит очень усталой, а Ральф вечно не в настроении и пьет слишком много. Вернувшись в Лондон, она получила приглашение от Невиллов. Теперь они жили в доме отца Элеоноры, на Холланд-сквер, в Блумсбери. Ужин, несмотря на ограниченный набор продуктов, был восхитительным, в комнатах царила атмосфера изысканности и безмятежности. Фейт благодарила судьбу, что их с Гаем отношения, похоже, перешли в более спокойное русло. Ей пришлось бы нелегко, если бы этого не произошло. Ее страшно изматывали ночная работа и постоянные плутания по лондонским улицам, и переживаний из-за своей любви к Гаю и его гнева она бы просто не выдержала.

Даже когда у Фейт выпадала свободная от дежурства ночь, ее сон постоянно прерывали вой сирен воздушной тревоги, грохот бомб и рушащихся стен. Усталость стала почти материальной, как вещь, которую приходится всюду таскать с собой. Если Фейт выпадало свободных полчаса, она засыпала. Это могло произойти где угодно — на скамейке в парке, пока собачки миссис Чилдерли носились по газонам, на станции «скорой помощи» в ожидании вызова… Она умудрялась заснуть на мгновение, даже стоя в очереди к мяснику («я совсем как лошадь в стойле», писала она Джейку, который был на севере Англии), а если шла в кино, то спала весь сеанс, от хроники перед фильмом до заключительных титров. Фейт достаточно хорошо справлялась со своими обязанностями, но работала, пребывая в состоянии какого-то ступора. У нее постоянно болели все мышцы, а думать было так же мучительно, как если бы она пыталась плавать в желе.

В феврале Фейт получила письмо от Николь.

«Фейт, я беременна. Выгляжу ужасно, и меня все время тошнит».

Налеты продолжались; как все лондонцы, Фейт радовалась плохой погоде и боялась чистого неба и полной луны — «луны бомбардировщиков». Не в состоянии противостоять разрушительному действию долгих, постоянно прерываемых сиреной ночей, дом на Махония-роуд увядал, словно старуха, которая пытается казаться величественной. Ни одного целого окна не осталось; у Фейт уже не было сил заменять разбитые стекла фанерой, так что холодный ветер и снег с дождем беспрепятственно гуляли по комнатам. По дряхлым стенам, словно виноградные лозы, змеились причудливые трещины, лестница рассохлась, и между стеной и ступеньками зияли широкие щели. Потолок в одной из спален осыпался, и дождь, проникая сквозь дыры в черепице, оставлял на полу вязкие кучки сырой штукатурки. Фейт порой казалось, что этот дом олицетворяет собой Лондон 1941 года; его можно было сравнить с изуродованными бомбежками вымершими улицами.

Недостаток продуктов и перебои с водой перестали иметь значение. Важно было только одно — просыпаясь, знать, что твои близкие в безопасности. Поэтому вехами в жизни Фейт стали приезды Руфуса и Ральфа, письма от Николь, Поппи и Джейка, щебетание девушек на станции «скорой помощи» и случайные встречи с Гаем у развалин разбомбленного дома.

Как-то ночью, когда они возвращались из больницы на станцию, Банти вдруг схватила Фейт за руку.

— Полминутки. Мой дом в двух шагах. Заскочу посмотреть, как там маман.

— Разве она не в убежище?

— Она туда не ходит. Говорит, слишком тесно. А подвал у нас наполовину затоплен водой. Так что она прячется под лестницей. Через секунду вернусь.

Банти выскользнула из кабины. Фейт проводила взглядом ее приземистую фигурку, освещенную багровым заревом в небе, потом открыла дверцу и полезла в карман за сигаретами. Этот налет был особенно мощным, и в ночном воздухе плотной завесой стояла кирпичная пыль. Бомба упала, когда Фейт зажигала спичку. Раздался свист, будто кто-то втягивал воздух через гигантскую соломинку для коктейля, сверкнула вспышка огня, сопровождаемая таким грохотом, что Фейт на мгновение отключилась. Открыв глаза, она обнаружила, что лежит в грязи лицом вниз, отброшенная взрывной волной к каменной стене, окружающей чей-то сад. Воздух был похож на густой суп из пыли; в одной руке Фейт по-прежнему была сигарета, в другой — спичка. Она с трудом села и заморгала. Перед глазами у нее плясали разноцветные искры, все звуки — грохот падающих стен, рев бомбардировщиков, крики людей — воспринимались как через вату.

Фейт поднялась на ноги. «Банти!» — подумала она и начала оглядываться в надежде увидеть подругу. Пейзаж изменился до неузнаваемости, дорога и дом стали совершенно иными, чем всего несколько мгновений назад. Фейт вернулась к машине. Вместо окон торчали острые осколки стекол. Она попыталась восстановить в памяти картину, предшествовавшую взрыву. Ей удалось вспомнить, как она сидела в машине и смотрела на Банти, бегущую по тротуару, и она пошла по разбомбленной улице тем же путем, взбираясь на кучи камней, огибая огромную воронку, оставленную снарядом. Фейт звала Банти, но голос ее звучал глухо — густой от пыли воздух не пропускал звуков. На одной стороне улицы бушевал пожар, так ярко, что ей даже не нужно было зажигать фонарь. Затуманенное сознание Фейт отказывалось связывать это зрелище с тем, что она видела всего десять минут назад.

Она углядела обрывок материи под грудой кирпичей и узнала клетчатое пальто, которое было на Банти в эту ночь. Опустившись на колени, Фейт начала руками разгребать завал. Она тут же изодрала пальцы в кровь, но даже не почувствовала боли. Над нею громоздились развалины дома, зазубренные остатки стен, словно изорванные листы бумаги, белели при лунном свете. Фейт отчаянно расшвыривала кирпичи, обломки черепицы, куски ковра и обивки. Казалось, она роет так уже целую вечность, как вдруг кто-то коснулся ее плеча и сказал:

— Оставьте ее, мисс. Здесь небезопасно.

Она стряхнула чужую руку со своего плеча и снова вцепилась в кирпич. «Ботинок Банти», — подумала она, увидев высокий кожаный бот. Банти всегда тщательно следила за своей обувью. Фейт вытерла запыленную, поцарапанную кожу рукавом пальто.

Мужчина снова дотронулся до ее плеча. Подняв взгляд, она увидела его каску и нашивки патрульного.

— Я говорю, вам надо уходить отсюда, мисс. Такая судьба может постичь любого из нас.

Она гневно ответила:

— Я должна достать ее отсюда.

— Это ваша подруга?

Фейт не ответила. Полицейский наклонился, пощупал запястье Банти, торчавшее из-под обломков, и мягко сказал:

— Здесь уже ничего нельзя поделать, дочка. И ведь твоей подруге не хотелось бы, чтобы ты из-за нее пострадала, верно? Вот и спасатели идут. Они ее достанут, обещаю тебе.

Фейт дала ему увести себя от разрушенного здания. Она никак не могла связать в единое целое события, следовавшие одно за другим. Вот она смотрит, как Банти бежит к дому — «Заскочу посмотреть, как там маман. Через секунду вернусь», — и потом падает бомба. Невозможно поверить, что за эти несколько мгновений Банти не стало. Фейт видела смерть и раньше, сотни раз, но до сих пор никто из ее знакомых не умирал. Какая-то женщина сунула ей кружку чая в окровавленные руки, и Фейт уставилась в кружку, наблюдая за тем, как жидкость качается в ее дрожащих пальцах. Она все смотрела на чай, пока мужчины растаскивали обвалившиеся потолочные балки и половицы. И поверила в смерть Банти лишь после того, как увидела, как безжизненно болтаются ее руки и ноги и как страшно закинута назад голова.

После гибели Банти все стало другим. Уверенность в завтрашнем дне покинула Фейт. Она знала теперь, что не может, засыпая, рассчитывать на то, что снова проснется. И не способна предугадать, когда смерть, словно тать в ночи, унесет ее друзей или близких. Ее способность засыпать в любое время в любом месте исчезла. Когда же Фейт засыпала, ей снились кошмары. Хотя она никогда не была суеверной, теперь каждый вечер, уходя из дома и запирая дверь, она бормотала заклинания, и повторяла тот же ритуал утром, страшась хоть на самую малость отступить от той последовательности действий, которая, казалось, хранила ее. Она боялась, что везение, к которому она относилась как к чему-то естественному, ее покинет. Она стала надевать браслет, который Ральф когда-то купил ей в Италии, и когда в одну из ночей забыла его дома, то нисколько не сомневалась, что до рассвета ей не дожить. Когда забрезжила заря, она посмеялась над собой, но страх не ушел окончательно и продолжал сверлить ее душу.

19 марта, в ночь самого тяжелого налета, случилось нечто, что напугало Фейт еще больше. Она сидела на станции «скорой помощи», и тут зазвонил телефон: ее вызывали на выезд. А в следующее мгновение, как показалось Фейт, уже настало утро, и она стояла на крыльце дома на Махония-роуд и открывала ключом замок. Она не имела ни малейшего представления о том, как прошли часы между этими двумя событиями. Все воспоминания о них стерлись. Войдя в дом, Фейт обнаружила на кухонном столе буханку хлеба и нож — значит, ночью она заходила домой перекусить, как иногда делала. Когда вечером этого дня она вернулась на работу, никто ее не расспрашивал, не бросал на нее странных взглядов, поэтому она решила, что предыдущее ее дежурство прошло нормально. Но ее беспокоила зияющая дыра в памяти, которую она, как ни старалась, так и не смогла ничем заполнить.

То же самое повторилось неделю спустя. Снова несколько часов пропали, словно кто-то выстриг их ножницами из ее жизни. Первый провал в памяти Фейт еще могла считать случайностью, временным помрачением, но во второй раз серьезно встревожилась. Ей стало ясно, что она сходит с ума, что у нее что-то не в порядке с головой. Она вспомнила, как один из Квартирантов, который вел себя все более странно даже для Квартиранта, кончил тем, что попал в сумасшедший дом в Базеле. Они с Ральфом однажды навещали его; теперь в самые тяжкие моменты она видела себя в длинной больничной палате с железными решетками на окнах. Фейт понимала, что ей нужно показаться врачу, но боялась. У нее появилась привычка каждые десять минут смотреть на часы, чтобы «зафиксировать» себя во времени и не допустить повторения пугающего провала.


Минден-Холл, куда направили служить Джейка, был громоздким квадратным викторианским особняком, который угрюмо возвышался над негостеприимными северными вересковыми пустошами. Сборные домики из гофрированного железа окружали особняк, выглядывая из травы, словно толстые черные жабы. В них было постоянно холодно, а на лужайках хлюпала дождевая вода. Первый день в Минден-Холле показался Джейку целой неделей, а первая неделя — месяцем. Те полтора года, что он воевал в Испании, были скучными, холодными, сырыми и, приходится признать, совершенно бесплодными, но Минден-Холл и бесконечный шелест бумаг, которые, похоже, судил ему жребий, по части бесплодности перещеголяли бы любую Испанию.

Большинство солдат, живших в одном домике с Джейком, вовсе не тяготились серым небом и отупляюще скучной работой. Но Джейк не просто скучал, он злился и никак не мог принять то, что припасла для него эта война. Он вспоминал слова Линды Форрестер: «Самое невыносимое — это скука». Тогда он отнесся к ним презрительно, усмотрев в них развратность и эгоизм, но теперь, хотя и неохотно, начинал с ней соглашаться.

Когда прошло две недели, он подошел к командиру и попросил перевода на другую службу. Он сказал капитану Кроуфорду, что совершенно задыхается под ворохом бумаг. Но тот напомнил Джейку, что он не прошел медицинской комиссии и что бронхит, перенесенный им в начале 1939 года, нанес его здоровью серьезный ущерб. Джейк клялся, что он в отличной форме, и напомнил капитану Кроуфорду, что он сражался в Интернациональных бригадах. Капитан, не глядя на Джейка, возразил:

— В Испании воевали подозрительные типы, Мальгрейв. И выучки у тебя никакой. Так что рассчитывать тебе не на что, сам понимаешь.

С этим Джейк и ушел.

В тот же вечер, сидя в пабе, он пересказал свой разговор с капитаном сослуживцу, которого звали Крэббе. Крэббе сквозь клубы голубого трубочного дыма посмотрел на него и сказал:

— Понимаешь, Мальгрейв, ты не такой, как все. Не вполне англичанин. Они не могут тебя определить.

— В каком смысле «определить»? — удивился Джейк.

— Классифицировать, мой дорогой друг. Ты ни рыба, ни мясо, и даже не курица. У тебя явно не английские манеры… Ты жил за границей… и воевал за красных. — Крэббе пытался подражать сочному голосу капитана Кроуфорда, но получалось не слишком похоже. — Не нашего ты круга, парень. Подозрительные связи и так далее.

Столкнувшись с бесконечной скукой рутинной работы, Джейк решил не пропускать ни одного из удовольствий, какие мог предложить Минден-Холл. Доступных девиц тут хватало, но стоило им хотя бы намекнуть на долгосрочные отношения — начать приглядываться к украшениям в ювелирной лавке или завести речь о том, как романтично пожениться в военное время, — и Джейк тут же порывал с ними. Набравшись опыта, он стал выбирать себе только таких девушек, которые искали того же, что и он: удовольствия без привязанности, без риска получить душевную травму. Он принимал любой вызов, не отказывался ни от одного пари. Он подкупил одну девицу из обслуживающего персонала, чтобы она стащила в прачечной широченные спортивные шаровары их командующего, и прицепил их на флагшток, где они победно развевались на ветру. Однажды ночью, в стельку пьяный, он залез по водосточной трубе на крышу Минден-Холла и развесил там бумажные гирлянды. Собравшиеся на лужайке внизу зрители подзадоривали его. За этот подвиг он получил хорошую головомойку и растяжение сухожилия, когда сорвался с трубы уже в нескольких ярдах от земли.

И все же, несмотря на завоеванную популярность, Джейк чувствовал себя изгоем, отверженным, человеком, место которого на обочине. Он не подходил этой промозглой серой стране. Он не мог питать сильных чувств к Англии, которая отвела ему настолько несущественную роль в своей битве за выживание. Его роман с Анни теперь казался совсем далеким, неразрывно связанным с нервным предвоенным Парижем, жарой и отчаянием июня 1940 года. Оглядываясь назад, он никак не мог решить, кто же был виноват в их разрыве — Анни, которая недостаточно сильно его любила, или он сам, не нашедший мужества взять на себя ответственность за любимую женщину. Одно только Джейк знал точно: все, чем он дорожил в жизни, рассыпалось в прах — либо само по себе, либо с его помощью. Его интерес к политике умер вместе с республиканской Испанией. Единственным местом на земле, которое он мог назвать домом, был замок Ла-Руйи — и все же вместе с тысячами других беженцев он покинул гибнущую Францию. И больше никогда не увидит Анни — единственную женщину, которую любил.

Все ценное в его жизни было потеряно навсегда во время того отчаянного бегства из Европы. На берег этого острова он ступил лишенный и пожитков, и убеждений. Его семье чудом удалось выжить. И хотя родным Джейк писал крайне нерегулярно и виделся с ними нечасто, а их любовь и поддержку принимал как что-то само собой разумеющееся, он знал, что если за душой у него и осталось что-то, то это привязанность к семье. Ральф никогда не скрывал своего презрения к понятиям «родина», «патриотизм», «политика». Теперь Джейк начинал понимать, как много общего у него с отцом.


Блеск зимнего солнца в стеклах старинных наборных окон Комптон-Деверола, клубы тумана на лужайке перед домом приводили Николь в восторг. Все это было так упоительно необычно, так волшебно, так диковинно. В ясные дни она уходила гулять в буковые рощи, когда шел дождь — исследовала дом и, выбираясь с паутиной на волосах из десятилетиями закрытых комнат, прижимала к груди новые находки. Юная, прелестная и обаятельная, она постоянно получала приглашения от знатных семейств со всей округи. В свою очередь и сама Николь созывала гостей в Комптон-Деверол. Зимой, когда все пали духом из-за плохих известий с войны и нормирования продуктов, вечера, которые устраивала юная миссис Кемп, стали огоньками тепла в океане мрака. Несмотря на кризис, Лаура Кемп готовила вкуснейшие блюда, а Николь развлекала гостей играми в шарады и другими забавами из арсенала Ральфа, никому, кроме Мальгрейвов, естественно, неизвестных. Лаура, которая предпочитала копаться в саду, с радостью признала Николь главной хозяйкой и доверила ей принимать гостей.

Поскольку при доме была ферма с поросятами, курами и индейками, а Лаура возделывала большой огород, Кемпы не голодали. Каждый уик-энд из Лондона в Уилтшир приезжали люди, привлеченные перспективой хорошо поесть и отоспаться, — друзья Дэвида и Николь, с которыми она познакомилась во время выступлений на Би-би-си. В комнатах, давно уже не используемых, с мебели были сняты чехлы, полы натерты до блеска, кровати застелены чистым бельем. Праздничный обеденный сервиз, долгое время лежавший без дела, теперь, чисто вымытый, красовался в буфете. В один из таких уик-эндов за огромным старинным дубовым столом собрались сразу тридцать человек.

Николь унаследовала от отца талант легко заводить друзей. Она могла разговориться с первым встречным в очереди или на автобусной остановке, и незнакомцы моментально становились знакомыми, а затем, в считанные дни, — близкими друзьями. Военная база Солсбери-Плейн располагалась неподалеку, и среди гостей Комптон-Деверола было много военных. В древних каменных стенах, обшитых дубовыми панелями, звучало с полдесятка разных наречий, французские, голландские и бельгийские летчики ели блюда, приготовленные Лаурой Кемп, и танцевали с ее прелестной невесткой. Когда Николь поздоровалась с одним поляком на его родном языке — польскому она когда-то научилась у Жени, — он встал на колени и поцеловал подол ее платья.

В середине января Дэвиду пришлось вернуться в Лондон. Николь догадалась, что беременна, только спустя еще месяц. Ее ужасно тошнило, но поначалу она просто думала, что съела что-то несвежее, и только Лаура, у которой были свои подозрения на этот счет, уговорила ее обратиться к врачу. Когда выяснилось, что она ждет ребенка, Николь не поверила. Теоретически она знала, что когда люди женятся, у них обычно появляются дети, но ей и в голову не могло прийти, что это случится с ней. В письме она сообщила Дэвиду приятную новость, но свои сомнения оставила при себе.

В хорошие дни тошнота у нее проходила к полудню. В плохие она почти ничего не ела и то и дело исчезала в туалете. Когда становилось совсем уж тяжко, бродила по дому в сопровождении верной Минни и пыталась сосчитать окна. Всякий раз у нее получалось другое число. Лаура уговаривала ее отдохнуть, но Николь терпеть не могла отдыхать. Она любила людей, компанию, приключения. Она любила скакать на лошади с Тьери Дюкеном, французским летчиком, и прекратила эти прогулки только после того, как врач пригрозил ей, что если она не перестанет ездить верхом, то потеряет ребенка. Хуже всего было то, что она не могла петь: ей не хватало дыхания. Зато танцевать она обожала по-прежнему, и под звуки древнего граммофона танцевала в парадной зале танго и фокстроты, а потускневшие гербы и эмблемы Кемпов взирали на нее с потолка. Кто-то из гостей принес ей новые пластинки в дополнение к тем, уже заезженным, которые были у Дэвида. Канадский летчик научил Николь танцевать джайв,[34]Латиноамериканский бальный танец. а с Тьери она порхала по всей зале в вальсе.


После очередного налета в доме на Махония-роуд перестал работать водопровод. Зато стены были такими сырыми, что с них капало, и, прикасаясь к ним, Фейт не могла отделаться от мысли, что, когда она уберет руку, ладонь будет запачкана кровью. По ночам дом скрипел и стонал; казалось, он получил глубокую смертельную рану и постепенно угасает. Фейт кочевала из одной комнаты в другую, ночуя там, где в этот момент теплее и суше. Сквозь дырки в потолке и черепице были видны звезды — белые бисеринки на темно-синем небе. В морозы Фейт собирала остатки оконных рам и обломки перил и жгла их в камине. Дымоход был поврежден, но дым быстро улетучивался из комнаты сквозь лишенные стекол окна. Когда отключали электричество и газ, Фейт зажигала свечи и ела консервы прямо из банок. Все это ее мало волновало, она привыкла жить без удобств. Гораздо страшнее было другое.

Ее пугали продолжающие возникать провалы в памяти. Иногда они не повторялись неделю или больше — а потом вдруг час или два пропадали бесследно. Поскольку никто не утверждал обратного, Фейт приходилось считать, что в это время она водила машину, грузила раненых и отвозила их в больницу, как делала это всегда. Она никому не рассказывала об этих провалах, боясь, что ее выгонят с работы, но в публичной библиотеке набрала учебников по медицине и прочла об опухолях мозга и раздвоении личности. Вспоминая историю доктора Джекиля и мистера Хайда,[35]Имеется в виду известное произведение английского писателя Р.Л. Стивенсона (1850–1894) «Странная история доктора Джекиля и мистера Хайда» (1886). она с ужасом думала, насколько отличается от нее другая, неизвестная ей Фейт.

Страх, что она сходит с ума, затмил все прочие страхи. Фейт больше не морщилась, заслышав в небе гул вражеских самолетов, у нее не сосало под ложечкой, когда вдали раздавался грохот первых разрывов. Она снискала репутацию бесстрашной, даже отчаянной девушки, и никто не знал, что, входя в грозящее рухнуть здание, чтобы подержать фонарь врачу, склонившемуся над раненым ребенком, или несясь на полной скорости к месту взрыва в алом зареве сыплющихся с неба зажигательных бомб, Фейт не боится за свою жизнь, но мучается от страха, что ее мозг медленно разрушается.

В ночь на 19 апреля был сильный налет. От разрывов бомб сотрясалась земля. В Попларе, где было много пострадавших, Фейт вдруг поймала себя на том, что испытывает странное возбуждение: шум и яркие краски пламени на мгновение освободили от страха. Она вышла из машины и остановилась, оглядываясь по сторонам. Дома по одной стороне улицы были разрушены все до единого. На развалинах копошились люди: одни выбирались из-под завалов, радуясь тому, что остались в живых, другие отчаянно карабкались по обломкам, пытаясь отыскать засыпанных кирпичами родных. Врачи и медсестры перевязывали раненых, спасатели растаскивали балки и доски, пожарные поливали из брандспойтов очаги огня. Кожа у всех была терракотово-красной от кирпичной пыли.

Один из врачей взмахом руки попросил Фейт подойти. Она направилась к нему, и тут ей что-то заорал патрульный. Она отмахнулась и продолжила обходить по краю большую воронку. Подойдя ближе, она узнала Гая, и тут патрульный ухватил ее за руку.

— Ты что, рехнулась? Я же тебе кричу! В этой воронке — неразорвавшаяся бомба!

Фейт оглянулась на воронку и подумала, что было бы хорошо, если бы бомба взорвалась, когда она проходила по краю. Верная, мгновенная, внезапная смерть. Но Гай смотрел на нее, и она заставила себя ответить:

— Извините. Я вас не услышала.

Она повернулась к Гаю. Он склонился над маленьким мальчиком, которого придавило рухнувшими стропилами.

— Несколько ребер сломано и нога сильно повреждена, — сказал Гай и взглянул на нее. — Ты как сама, Фейт?

— Все нормально, — ответила она. — Совершенно нормально.

Она смотрела, как он работает. Точные, осторожные движения его рук успокаивали ее. Через некоторое время один из спасателей крикнул:

— Мы его освободили!

Фейт со своей новой напарницей Салли уложили мальчика на носилки и погрузили в машину. На обратном пути из больницы Салли вдруг сказала:

— Умру, если не пописаю. Останови на минутку, я спрячусь вон за тем заборчиком.

Фейт потянула на себя ручной тормоз. В голове у нее прозвучал голос Банти: «Полминутки. Мой дом в двух шагах. Заскочу посмотреть, как там маман». Она не могла просто сидеть и ждать, когда Салли вернется. Фейт вылезла из машины и побрела к брошенным развалинам домов.

Стулья и столы, покрытые густой коричневой грязью, стояли в комнатах без потолков или стен. Кровать, застеленная драным одеялом, провалилась со второго этажа в гостиную и теперь стояла посреди россыпи раскрывшихся книг, разбитых полок и осколков посуды. Услышав шорох, Фейт отдернула дырявую портьеру и увидела пожилую женщину, сгорбившуюся над печкой. Единственная свечка на шатком столе освещала комнату с тремя стенами. Фейт смотрела на женщину, и ей казалось, что она видит привидение, созданное ее ослабевшим разумом.

Но тут женщина повернулась к ней и, что-то помешивая в кастрюле, сказала:

— Я готовлю ужин для своих мальчиков.

Фейт сообразила, что они стоят внутри разгромленной кухни. Мойка висела косо, полки были завалены смятыми жестянками и промокшими бумажными пакетами. На полу, превратившемся в мозаику из битых плиток, блестели лужицы.

Старуха была в замызганном пальто, надетом поверх нескольких грязных кофт. Она поманила Фейт пальцем:

— Не хочешь попробовать моего супчика?

Ступая между обломками черепицы и кусками штукатурки, Фейт подошла ближе. Угля в печи не было. Деревянная ложка, которой старуха мешала в кастрюле, двигалась медленно, словно с усилием. Фейт прошептала:

— Давайте я отвезу вас туда, где о вас позаботятся.

Но старуха ее не слушала:

— У меня есть отличный суп, дорогая. Чудный, горячий супчик.

Фейт поглядела вниз и увидела, что кастрюля набита мусором, и деревянная ложка размешивает битый кирпич. Она посмотрела на старуху, потом снова на кастрюлю и, спотыкаясь, вышла из этого дома.


На следующий день Фейт задремала за кухонным столом, и тут ее разбудил настойчивый стук в дверь. Сначала она надеялась, что он прекратится и ей удастся снова заснуть. Но стук все не утихал, и она, шатаясь, пошла открывать.

— Гай? — она протерла глаза.

— Можно мне войти?

Фейт сделала приглашающий жест. Войдя в гостиную, Гай остановился и огляделся. Он явно был потрясен.

— И ты здесь живешь?

Внезапно Фейт увидела свое жилище его глазами: окна без стекол, потрескавшаяся штукатурка, оборванные карнизы. Темные пятна на ковре под протекающим потолком, гнездо из одеял, которое Фейт соорудила себе на диване.

— Иногда я сплю здесь, а иногда — в других комнатах. Все зависит от того, с какой стороны ветер. — Заметив выражение его лица, она принялась оправдываться: — Здесь не так уж и плохо, Гай. В Ла-Руйи, если ты помнишь, тоже штукатурка со стен сыпалась. Я к этому привыкла.

— В Ла-Руйи было тепло. И там ты не была одна.

— Джейк время от времени приезжает в увольнение. И Руфус тоже. — Она пошла на кухню и сполоснула чашки. — Чаю, Гай?

— Не откажусь. — Гай присел к столу.

Фейт налила в чайник воды и поставила его на плиту. За спиной у нее Гай проговорил:

— Вообще-то, я пришел попросить у тебя прощения.

Фейт повернулась к нему.

— Прощения? За что?

— За то, что был плохим другом, — просто сказал он.

Слезы обожгли ей глаза. Фейт могла снести пренебрежение или даже холодность, но доброта в эти ужасные дни заставила ее расплакаться. Она отвернулась, чтобы он не мог разглядеть ее лица, и занялась посудой. А Гай тем временем говорил:

— Я никогда не забывал, сколько добра сделала для меня ваша семья. Я помню, как Ральф подобрал меня на шоссе, а Поппи пригласила остаться на обед. И как ты устроила мне постель в сарае. Сколько тебе тогда было, Фейт? Десять?

— Одиннадцать, — прошептала она.

— Я был совершенно растерян — ни денег, ни друзей, — и вы, все вы, меня спасли. А потом вы разрешили мне приезжать к вам летом. Знаешь, Фейт, я ведь каждый год только и ждал, когда наступит лето и я снова увижу вас. Я даже считал дни. Это было для меня лучшее время в году. И вдруг до меня дошло, что с тех пор, как вы переехали в Англию, я не… — Он резко оборвал фразу: Фейт не удалось скрыть подрагивание плеч. — Фейт, что с тобой?

Она всхлипнула.

— Ах, Гай, я так тоскую по всему этому! По Франции. По Ла-Руйи и по Жене — что теперь с ней?

Он обнял ее. На мгновение Фейт прикрыла глаза, наслаждаясь теплом и надежностью его объятий.

— Женя не пропадет. Такие, как она, в огне не горят, в воде не тонут, — сказал Гай, однако в его голосе не было уверенности.

— Чайник вскипел. — Фейт выскользнула из его рук и принялась неаккуратно и неумело заваривать чай.

— Но тебя мучает что-то еще, да?

Она покачала головой, не в силах вымолвить ни слова. Гай с горечью проговорил:

— Я сам виноват. Я тебя обидел своим пренебрежением. Неудивительно, что ты не хочешь мне открыться.

Рука, в которой Фейт держала чайник, предательски задрожала, и чай пролился на стол. Она прошептала:

— Ты тут ни при чем, Гай. Этого я не могу рассказать никому.

— Что ты не можешь рассказать?

Она зажмурилась.

— Это слишком ужасно.

Он резонно возразил:

— Выговориться всегда полезно. Нет ничего настолько ужасного, чтобы это не помогало.

— Но тут слова не помогут.

Гай взял руку Фейт в свои теплые ладони и ласково сказал:

— Знаю, что в последние месяцы я был слишком занят, был резок с тобой и ревновал — да, я признаю, что, когда увидел тебя с Руфусом, я приревновал и поэтому так отвратительно себя вел, видимо, я привык считать тебя своим личным другом и разозлился, увидев тебя с другим. — Фейт слабо улыбнулась. — Позволь мне загладить свою вину, — сказал он. — Разреши мне тебе помочь.

Она посмотрела на него, сомневаясь, можно ли ему открыться, и у нее невольно вырвалось:

— Гай, мне кажется, я схожу с ума.

Он не стал смеяться или говорить ей, чтобы она не болтала ерунды.

— Расскажи мне, почему ты так думаешь.

Наступило долгое молчание. Она отодвинулась от него и, обхватив себя за плечи, уставилась в окно. На ветках зацветающих деревьев пели птицы. Фейт собралась с мужеством.

— Я забываю некоторые вещи.

Гай помолчал немного, потом сказал:

— Не имена людей или что-то в этом роде, я правильно понимаю? Ты хочешь сказать, что у тебя начисто отшибает память о том, что произошло за час, скажем, или даже за целый день…

— Нет, не за день — такого еще не было, — быстро сказала она. — Мне показалось, что это проходит, что стало лучше, но на следующую ночь я куда-то потеряла целых шесть часов. — Она помнила старуху, стряпавшую суп из кирпичей, и помнила, как утром открыла дверь своего дома. В промежутке не было ничего.

— Я прочла несколько книг в библиотеке, — дрожащим голосом продолжала она. — У меня что-то не то с головой, да, Гай?

— Мой тебе совет, Фейт, никогда не читай книг по медицине. Когда я учился, я находил у себя все болезни, какие только были описаны в учебнике. Желтую лихорадку, малярию, туберкулез… — Он улыбнулся. — Фейт, ты не сходишь с ума. Ты просто очень, очень устала и вымоталась. Провалы в памяти бывают тогда, когда человек слишком перенапрягается. Это не такая уж редкость. Мозг просто не выдерживает перегрузки и отключается. Это защитный механизм. Очень разумно устроено, если вдуматься.

Фейт хотелось ему поверить.

— Но ведь ты, Гай, ты тоже устаешь. У тебя бывают провалы?

— Я много пью и очень много курю. И часто выхожу из себя. Еще меня мучают кошмары, чудовищные кошмары про Оливера. Наверное, мы все предпочитаем думать, что в чрезвычайных обстоятельствах проявим все лучшее, на что способны. Но это необязательно так. Хотя, Элеонора… она великолепно справляется. В критической ситуации ее мозг работает как часы.

Фейт посмотрела на него серьезно.

— Ты правда считаешь, что я не больна и не схожу с ума?

— Ты не больна и не сходишь с ума, — твердо сказал он. — Ты просто устала, и если отдохнешь недельку-другую, я уверен, больше эти провалы не повторятся.

Фейт почувствовала невероятное облегчение.

— Ох, Гай, ты себе даже не представляешь, как я переживала!

Он посмотрел на нее.

— Тебе полагается отпуск?

— Пара недель. Я хочу поехать в Норфолк, проведать маму — папа говорит, что у нее все хорошо, но я не уверена…

В последних письмах Поппи проскальзывали какие-то насторожившие Фейт нотки. Она не могла понять, что именно ей не понравилось, но все равно забеспокоилась.

— Тогда продержись до отпуска и уезжай, как только появится такая возможность. А пока… — он обвел взглядом кухню, — Фейт, ты не можешь тут больше оставаться.

— Мне нравится здесь, Гай, — быстро сказала она. Махония-роуд за последние месяцы стала для нее родным домом. — Я люблю этот дом. Все эти щели меня не смущают, тем более что уже почти лето, так что я не замерзну.

Гай с сомнением посмотрел на нее:

— Ну, как знаешь. Но я настаиваю, чтобы ты пришла к нам на обед в следующую субботу. Элеонора любит, когда в субботу кто-нибудь приходит на обед, и будет очень рада тебя видеть. Ты ведь придешь, Фейт?


В конце мая Фейт наконец получила неделю отпуска. Гай зашел к ней на Махония-роуд, чтобы проводить на поезд и помочь донести вещи.

— Я еще не уложилась.

Гай посмотрел на часы.

— Тогда поторопись. Ты ведь наверняка просто побросаешь вещи в сумку, как у вас это принято. Видел я, как Мальгрейвы собираются.

— Я исправилась, — надменно сказала Фейт. — Я свои вещи даже глажу.

— Провалы еще были?

— Ни одного.

После того разговора с Гаем они ее действительно больше не мучили. Похоже, поделившись своей проблемой, она избавилась от нее.

— Пойдем, — Гай взял ее за руку и тут же нахмурился. — До чего ты себя довела? Кожа да кости.

Фейт вырвалась и, поднимаясь по лестнице, бросила через плечо:

— Не стоит обо мне беспокоиться, Гай.

У себя в комнате она наскоро побросала в сумку смятые платья, слушая, как он кричит снизу:

— А кто еще о тебе побеспокоится? Николь? Джейк? Ральф?

— Я сама о себе позабочусь.

— Разумеется. Ты всегда была самой здравомыслящей из Мальгрейвов. Наверное, это ты от Поппи унаследовала.

Сбегая по ступенькам вниз с сумкой в руке, Фейт отрывисто бросила:

— Да уж не от Ральфа!

Она рывком распахнула дверь, и они вышли под моросящий дождик.

Гай раскрыл зонтик, и они укрылись под ним. Увидев, как автобус скрывается за углом, они решили дойти до следующей остановки пешком. Огибая огромную лужу, образовавшуюся на разбитом бомбежками тротуаре, Гай спросил:

— А что, ты беспокоишься о Ральфе?

Фейт вздохнула.

— Знаешь, папа сейчас часто приезжает в Лондон. Он обожает налеты. Раньше он всегда считал, что в Англии слишком скучно, теперь, разумеется, так уже не скажешь. Нет, я не против. Я не против, пусть приезжает ко мне, разве что посуды придется мыть больше. Просто я боюсь, что он связался с очень глупыми людьми.

Гай взглянул на нее.

— Среди Квартирантов тоже были довольно глупые люди.

— Я знаю. Но эти глупы по-другому. Они его провоцируют, Гай, и… Ну, я не знаю…

Были вещи, которые Фейт не хотела обсуждать даже с Гаем. Она не могла рассказать ему, например, о том, что в поведении Ральфа чувствует отчаяние, даже муку, видеть которую было невыносимо. Она знала, что лондонские приятели Ральфа не любят его так, как любили Квартиранты. Бруно Гейдж и его приятели рассматривали Ральфа как некую эдвардианскую диковину, забаву в это скудное на развлечения время.

Дождь барабанил по туго натянутой ткани зонта. Гай спросил:

— А Николь? И Джейк? Как они?

— Джейк скучает. У Николь все хорошо.

— Она, кажется, ждет ребенка?

— В сентябре. Говорит, сейчас еще ничего не заметно.

— Так бывает у некоторых женщин. Хороший мышечный тонус.

Фейт взяла его под руку.

— Милый Гай, — сказала она. — Как я рада, что мы снова друзья.


Гай боялся, что служба «скорой помощи» не выдержит напряжения, навязанного налетами, врачи и медсестры один за другим выйдут из строя и не смогут работать, а раненые, брошенные в больничных коридорах и приемных покоях, будут стонать и напрасно взывать о помощи. Он спрашивал себя, долго ли может человек продержаться без хотя бы трех-четырех часов непрерывного сна? Долго ли можно смотреть на залитые кровью и усыпанные осколками стекла мостовые, не испытывая приступа тошноты? Зато, с мрачной насмешкой думал Гай, можно утешаться тем, что самолеты «люфтваффе» избавят Лондон от трущоб — сам он считал, что это давно пора сделать.

Чтобы выжить в такой ситуации, существовал единственный способ — отсечь все эмоции, запретить себе сопереживать тем, за чью жизнь он был в ответе. Гай не мог позволить себе жалеть своих пациентов — он только делал разрезы, накладывал швы и с холодной объективностью решал, на какие тела стоит тратить усилия, а какие уже не подлежат ремонту. Иногда Гай боялся, что эта принудительная отчужденность проникнет в остальную часть его профессиональной жизни, и, видя женщин, чьи сыновья погибли в море, или стариков, потерявших своих жен при налете, он ничего не почувствует и будет выписывать успокоительное, думая лишь о теле, безразличный к душе.

Способность испытывать сильные чувства сохранилась в нем только по отношению к одному существу. К Оливеру. Элеонора отвезла ребенка к бабушке в сентябре, но Гай смог в первый раз выбраться в Дербишир только в конце ноября. Оливеру вскоре должен был исполниться год, он лепетал свои первые слова и был почти готов сделать первые неуклюжие шаги. Увидев после трехмесячной разлуки своего златокудрого, синеглазого сына, Гай испытал такой ошеломляющий прилив любви, что с трудом сдержал слезы. Здоровый и красивый Оливер пробудил в нем невыносимые воспоминания обо всех мертвых и раненых детях, которых он вытащил из-под обломков. Тут же, не сходя с места, Гай поклялся себе, что Оливер никогда не будет страдать, что он защитит его от всех ужасов жизни. Его сына всегда будут любить, ничто не будет ему угрожать, и он ни в чем не будет нуждаться.

Гай пробыл в Дербишире три дня. Он брал Оливера к реке, посмотреть на лед, сковавший Дав у берега, и носил на закорках на самый верх Торп-Клауд. После этого он приезжал в Дербишир еще дважды, оба раза с Элеонорой. И каждый раз, когда ему приходилось расставаться с Оливером, Гай был вынужден признать, что Элеонора намного легче переносит разлуку с сыном, чем он. На самом деле она даже расцвела, как только с нее спал груз ответственности за маленького ребенка. Работа в Женской добровольной службе поглощала большую часть ее времени; оставшуюся отнимало ведение хозяйства.

Его согласие покинуть Мальт-стрит служило подтверждением поговорки о том, что капля камень точит. Элеонора долго обрабатывала его, и Гай наконец сдался. Она организовала переезд из дома, в котором Гай жил с самого рождения, так уверенно, бодро и эффективно, как делала любое дело. В доме на Холланд-сквер она наслаждалась просторными, изящно обставленными комнатами, знакомыми с детства красивыми вещами. Когда Гай однажды признался в том, что его мучает ностальгия по старому дому на Мальт-стрит, Элеонора холодно посмотрела на него и сказала:

— Не говори глупости, Гай, здесь нам намного удобнее. У тебя есть свой кабинет, а для меня такое облегчение, что не нужно больше мучиться на той ужасной кухне.

В целом в совместной жизни с отцом Элеоноры не было ничего плохого: Гай любил старика, и хотя они часто спорили, их отношения оставались дружескими. Но все же он чувствовал, что с этим переездом они что-то утратили. Брак оказался не совсем тем, что он ожидал. Элеонора однозначно дала понять, что не хочет больше детей, и Гай видел, что, уступая этому и другим ее желаниям — оставить Оливера в Дербишире, перебраться с Мальт-стрит на Холланд-сквер, — он сам содействовал разрушению собственных идеалов. Гай сказал себе, что романтические грезы — чепуха, что надо ценить дружбу и практическую поддержку, которую ему давала Элеонора, что многие в браке не имеют и этого и что пламенная страсть, которую он некогда искал, была всего лишь плодом воображения очень молодого и довольно наивного мужчины. За прошедшее время его чувства к жене несколько поостыли, но он решил, что это к лучшему. Достаточно того, что Элеонора его помощница и мать его ребенка. Она обладала такой внутренней силой, что Гай мог о ней не беспокоиться; если бы он волновался за нее, это бы ослабило его, а он сейчас не мог позволить себе слабость.

Посадив Фейт на поезд на станции Ливерпул-стрит, Гай испытал боль утраты. Это чувство было подобно печали, которую он испытывал всякий раз, когда думал об Оливере. Но теперь перед ним стоял образ Фейт: ее ноги без чулок, в сандалиях, шлепают по лужам, растрепанные ветром светлые волосы падают на глаза. Он запомнил и прохладное прикосновение ее щеки во время прощального поцелуя. Ее хрупкость и бледность беспокоили его. Ему представилось, что он увозит ее подальше от поля битвы, которым стал Лондон, — в сельскую глушь, а может, к морю. Он вообразил себя рядом с ней на пустынном берегу и внезапно ощутил словно резкий удар хлыста — он вспомнил Элеонору, Холланд-сквер, свой брак. На какое-то мгновение он обо всем этом забыл.

Гай поднял воротник и торопливо пошел назад по оживленным улицам.


Читать далее

I. Замок на песке. 1920–1940
Глава первая 09.04.13
Глава вторая 09.04.13
Глава третья 09.04.13
II. Чужие берега. Июль 1940-декабрь 1941
Глава четвертая 09.04.13
Глава пятая 09.04.13
Глава шестая 09.04.13
Глава седьмая 09.04.13
Глава восьмая 09.04.13
Глава девятая 09.04.13
III. Слова на песке. 1951–1953
Глава десятая 09.04.13
Глава одиннадцатая 09.04.13
Глава двенадцатая 09.04.13
Глава тринадцатая 09.04.13
IV. Попутные ветра. 1959–1960
Глава четырнадцатая 09.04.13
Глава пятнадцатая 09.04.13
Глава шестнадцатая 09.04.13
Об авторе 09.04.13
Глава шестая

Нецензурные выражения и дубли удаляются автоматически. Избегайте повторов, наш робот обожает их сжирать. Правила и причины удаления

закрыть