Онлайн чтение книги Следы на песке Footprints on the Sand
Глава десятая

«Скайлон»,^{[41]Вертикальная композиция из стали и алюминия высотой около 60 м, подвешенная на стальных тросах. Достопримечательность Британского фестиваля 1951 года.} казалось, парил в воздухе — огромная вертикальная серебристая игла.

Оливер Невилл представил, как было бы здорово оказаться на самом кончике этой иглы, высоко над толпами посетителей Британского фестиваля. Наверное, можно было бы увидеть весь Лондон, а может быть, даже всю Англию. Наверное, это так же здорово, как забраться в кабину ракеты Флэша Гордона.^{[42]Герой популярного комикса о космических приключениях.}

При мысли о Флэше Гордоне Оливер улыбнулся сам себе, засунул руки в карманы школьных шорт и направился в следующий павильон. Внутри оказалось скучно до зевоты (двадцать пять тысяч фотографий, иллюстрирующих широкий размах британской промышленности) — почти так же скучно, как на уроке географии. Не обращая внимания на красную пунктирную линию, вдоль которой двигались остальные посетители, он начал пробираться сквозь толпу к выходу. Синее небо и свежий воздух были гораздо приятнее темной затхлости павильона. Оливер сел на траву и порылся в карманах, набирая мелочь на еще один шербет, шестой за сегодняшний день. Первый он купил еще на вокзале Паддингтон. Ему нравилось быстро всасывать жидкость через лакричную трубочку, так, чтобы смесь сахара и лимона обжигала горло.

Когда с шербетом было покончено, Оливер прижал колени к подбородку и принялся жевать лакрицу, думая о том, как было бы хорошо, если бы этот фестиваль существовал только для него одного. Ни хулиганов из муниципальных школ — неряшливых, в дырявых пуловерах и стоптанных ботинках, ни шаркающих стариков, которые с раздражающей неспешностью переходят из павильона в павильон. Он представил, как на площадь Саут-Бэнк опускаются марсианские корабли, а их магнетроновые пушки сверкают зеленым огнем. Все начнут кричать и разбегаться в стороны, и Оливер останется один. Он пройдет по всем двадцати семи павильонам, увидит все самое интересное, заберется по тонкой лестнице на Купол открытий и пробежит по серебристой крыше, напоминающей летающую тарелку. Он пойдет в парк развлечений в Бэттерси, один прокатится по миниатюрной железной дороге и проплывет на лодке по сказочному пруду. И будет кружиться на каждой карусели сколько захочет.

Но в чистом голубом небе не было никаких марсиан, и Оливер почувствовал себя усталым и одиноким. Хорошо, если бы прабабушка была сейчас рядом. Помимо всего прочего, его начало немного поташнивать: видимо, шесть шербетов за один день оказалось чересчур много.

— Симпатичный твид, — вежливо заметила Фейт, с унынием разглядывая сваленную на кровати кипу одежды скучных зеленых, серых и красно-коричневых цветов. — К сожалению, мы не берем твид. Может быть, у вас есть что-нибудь более легкое?

— А Мэриголд Лайл уверяла меня, что вы берете одежду хорошего качества, — сказала достопочтенная мисс Фрэнсис Брент-Бротон обиженно-надменным тоном.

— Наш магазин специализируется на оригинальных моделях дневной и вечерней одежды. Мы берем и старые платья, главное, чтобы ткань была хорошей.

— Как странно, — фыркнула Фрэнсис и исчезла в глубине гардеробной.

Фейт украдкой посмотрела на часы. Почти три. Вечеринка назначена на шесть. Мисс Брент-Бротон позвонила сегодня утром, и сначала Фейт хотела отклонить ее предложение. Ей нравилось искать сокровища на уличных рынках и в комиссионных магазинах, но ездить по домам она не любила. Забирая остатки былой роскоши у тех, кто когда-то был богат, она чувствовала себя почти стервятницей. Но затем Фейт сказала себе, что ради дела надо отбросить сентиментальность, тем более что Руфус предоставил в ее распоряжение свой фургон. К тому же, ее привлекал шанс отыскать какую-нибудь изысканную вещицу.

Однако среди твидовых юбок и пиджаков ничего изысканного не было. Фейт посмотрела в окно на парк, раскинувшийся позади особняка Брент-Бротонов. Из-за 75-процентного налога, установленного правительством, все это скоро пойдет на продажу. Владеть такой усадьбой и затем потерять ее — это тяжело, подумала Фейт. Как жестока порой бывает судьба…

— Есть еще вот это… — с сомнением сказала мисс Брент-Бротон, выползая широким задом из гардеробной. — Это платья моей матери.

Фейт взяла у нее из рук ворох шифона акварельных тонов.

— Какие уродливые старые фасоны, — добавила достопочтенная Фрэнсис. — Чтобы носить их, женщина не должна иметь никакой фигуры — ни талии, ни бюста.

Подойдя к трюмо, Фейт приложила к себе одно из платьев. Прелестная вещь двадцатых годов: заниженная талия, вышивка бисером и подол из косых треугольников.

— Ну что, берете или нет? — спросила мисс Брент-Бротон. — Боюсь, они побиты молью, так что я не рассчитываю получить много.

— Я возьму эти платья.

Возвращаясь в Сохо, Фейт пела про себя от радости. Остановив машину у тротуара, она вбежала в магазин. Кон, в рабочем комбинезоне и косынке, стояла на верхней ступеньке стремянки.

— Шикарные вечерние платья от Пату! — с порога крикнула Фейт. — Хорошая добыча, правда? Одно совсем изъедено молью, но я смогу использовать ткань для лоскутного шитья.

— Умница.

— А где Лиззи?

— Наверху, готовит бутерброды.

Фейт повесила платья в своей комнате. Лишь на мгновение она зарылась лицом в складки шелка, бархата и кружев и вдохнула слабый запах затхлости и нафталина, такой характерный для старой одежды. А затем отправилась на поиски племянницы.

Вечеринку устроили, чтобы отпраздновать приобретение магазина в аренду. А заодно сломать перегородку, разделяющую две маленькие комнатки на первом этаже. Фейт и Кон одолжили кирку и несколько больших молотков, наготовили горы бутербродов и накупили пива и лимонада. Они по очереди замахивались киркой и били по стене, пока наконец не выпал первый кирпич и свет не пробился из одной комнаты в другую. Все захлопали в ладоши и подняли тост за магазин «Холли-Блю».

Удары кирки сопровождались звуками граммофона. При всем желании нельзя было бы впихнуть в это тесное помещение больше гостей, подумала Фейт.

— Если все они будут покупать у нас одежду, мы сказочно разбогатеем, — сказала она Кон.

— Не будут. Некоторые купят шарфик или, может быть, пару платьев. — Кон нахмурилась и обвела глазами толпу. — Кстати, кто все эти люди? Я не знаю и половины из них.

— Ну… разные знакомые, — неопределенно пояснила Фейт. — Штукатур, плотник, соседи…

— А также их дядюшки и тетушки. Послушай, Фейт…

— И еще шофер…

— Который не купит даже катушки ниток, — фыркнула Кон.

— Но вряд ли наши особо важные клиенты взяли бы в руку кирку, — усмехнулась Фейт.

— У нас нет особо важных клиентов, Фейт. Лишь горстка эксцентричных знакомых, которые покупают одно-два платья, когда финансовые обстоятельства позволяют им сделать это.

— Зато они верны нам, — подчеркнула Фейт. — Кстати, здесь Клио Бетанкур.

— Да? Наша дорогая Клио… Пойду отыщу ее.

Кон исчезла. Снова раздались радостные возгласы: полдюжины кирпичей одновременно посыпались на пол. Кто-то потянул Фейт за рукав.

— Тетя Фейт, можно я тоже ударю по стене?

Глядя на Элизабет, Фейт часто думала, что краткий опыт материнства Николь почти не отразился на ее дочери. Элизабет была маленькой женственной копией Дэвида Кемпа: темноволосая, с серьезными глазами, необычайно разумная в свои десять лет. Лишь иногда в сияющей улыбке и жизнерадостности племянницы Фейт с болью узнавала Николь.

— Конечно, Лиззи, — с улыбкой сказала она.

Вечеринка шла своим чередом. Фейт оставила гостей и вышла в крохотный задний двор, заваленный кучами кирпичей, оставшихся от стены. К ней подошел Руфус.

— Я принес тебе выпить. — Он махнул рукой в сторону кирпичей. — Ну как, ты довольна?

— Очень. — Она благодарно улыбнулась. — Я уже начала думать, что не дождусь открытия магазина, что вся наша затея — сродни одному из этих фантастических чудовищ… забыла, как они называются…

— Химеры, — услужливо подсказал Руфус.

— Спасибо.

— Спасибо моему классическому образованию.

— Десять лет, Руфус, это заняло десять лет.

— Так долго? — присвистнул он.

— Мы с Кон впервые заговорили о «Холли-Блю» в декабре сорок первого. За день до гибели Поппи.

Она посмотрела в черное бархатное небо и подумала, что эти два события стали неотделимы друг от друга. Как будто кто-то провел черту, отделив ту жизнь, которая закончилась со смертью матери, от той, что началась словами Кон: «Я всегда мечтала иметь магазинчик». Из дома доносился шум и смех гостей, но Фейт вдруг охватило чувство ужасного одиночества.

— Мне столько пришлось работать, Руфус, чтобы скопить деньги, — негромко сказала она. — С отвращением вспоминаю эти магазины, рестораны, тупоголовых девчонок, которых я пыталась учить французскому…

— Нужно было выйти за меня замуж, Фейт. Я избавил бы тебя от всего этого.

Она рассмеялась.

— И на какие средства мы бы жили?

— Мы бы питались нектаром и молоком райских птиц. Я не отстану от тебя, Фейт. Вода камень точит.

Он наклонился, поцеловал ее и вернулся в дом. Фейт осталась во дворе. Она думала о том, что было бы, если бы она вышла замуж за Руфуса. Возможно, у них были бы дети, которые заполнили бы пустоту в ее душе. У нее есть магазин, жилье, бессчетное множество друзей, но эта брешь так и не затянулась.

Когда зазвонил телефон, они готовились к приходу гостей. Гай взял трубку, втайне надеясь, что это срочный вызов к больному — тогда он сможет избежать утомительного вечера. Слушая то, что говорил голос на другом конце линии, Гай все больше и больше тревожился. Несколько раз он перебивал поток слов резкими, короткими вопросами. Когда разговор закончился, он сделал еще один короткий звонок, потом положил трубку и пошел искать Элеонору.

Она была в своей спальне, у туалетного столика.

— Звонили из Уайтленда. По-видимому, Оливер сбежал из школы. — Глядя на отражение в зеркале, Гай увидел, как округлились глаза Элеоноры. — Его не видели с утра. По пятницам занятия заканчиваются раньше, поэтому отсутствие Оливера обнаружили только во время полдника. Они потеряли два часа на поиски и только потом позвонили мне узнать, приехал ли он домой.

— Гай, его могли похитить.

— Вряд ли. Мы для этого недостаточно богаты.

— Как ты можешь шутить в такой момент…

— Пропали его форменная куртка и кепи. И уличные ботинки. В его ящичке не осталось карманных денег. К тому же он подговорил приятеля обмануть учителей физкультуры. Тот, кто проводил кросс, считал, что Оливер играет в крикет, и наоборот. А после того как этот бестолковый классный наставник положил трубку, я позвонил на ближайшую станцию железной дороги. Мне сказали, что в середине дня светловолосый мальчик в форме Уайтлендской школы действительно купил билет второго класса до Лондона. — Он зажег сигарету. — Очевидно, у Оливера какие-то неприятности. Завтра утром ему предстояло явиться в кабинет директора. Вот он и предпочел сбежать. — Гай положил руку на плечо Элеоноры. Ее кожа была слегка влажной на ощупь. — Не волнуйся. Он вернется. Оливер — вполне самостоятельный мальчик.

— Но… он поехал в Лондон! — прошептала она. — Один! Ему всего одиннадцать!

— Если он не появиться здесь… дай сообразить… к восьми часам, то я позвоню в полицию. В школе хотят, чтобы я отложил это до утра — естественно, они предпочли бы избежать скандала, — но я не намерен ждать так долго.

— Ты действительно думаешь, что придется обращаться в полицию, Гай? — спросила Элеонора, с тревогой хмуря лоб.

— Нет, не думаю. — Он постарался придать голосу больше уверенности. — Оливер вернется домой, как только устанет и проголодается, я в этом уверен. А пока… может быть, нам отменить все это?

«Все это» означало вечеринку с коктейлями, на которую они пригласили гостей. Элеонора готовилась к ней полтора месяца. Она взяла с туалетного столика помаду и начала красить губы.

— Но, Гай, ты ведь сам сказал, что Оливер вернется.

В семь часов Гай ускользнул в свой кабинет. Вряд ли его кто-то хватится. Все наиболее важные гости уже прибыли (он видел список, составленный Элеонорой в порядке значимости приглашенных). Он уже выпил бокал шерри, закусил воздушным пирожком-волованом, оценил по достоинству заливное с глянцевыми овощами в крохотных формочках, обошел, как и положено хозяину, всех гостей, обменявшись с каждым несколькими малозначащими фразами.

Сейчас он закрыл дверь, отгородившись от приглушенных благовоспитанных звуков вечеринки, и достал из ящика стола журнал. Это был журнал, посвященный кино, его оставила на кухне одна из девушек, нанятых Элеонорой для подготовки к вечеринке. Гай хотел было выбросить его в мусорное ведро — обычно он не читал журналы такого сорта, — но заметил небольшую заметку внизу страницы.

Неизвестные актеры и избитый сюжет. Но внизу курсивом было написано:

Николь Мальгрейв. Имя, которое не следовало упоминать на Холланд-сквер.

Он провел пальцами по бумаге, на которой оно было написано. Его потрясло то, что Николь — одна из них — еще существует. Он не видел никого из Мальгрейвов и ничего о них не слышал без малого десять лет.

Гай зажег сигарету и подошел к окну. Небо было безоблачно синим, и на крышах домов сияло солнце. Николь ассоциировалась у него с зимой. Они встретились, когда выпал первый снег, и расстались три месяца спустя, с появлением первых зеленых ростков. У них было несколько недель безумного счастья. Затем Николь узнала о смерти Поппи, и этот день можно было считать началом конца их романа.

Она ушла от него мартовским утром. Запихнув свою одежду в старую сумку и закрутив роскошные кудри узлом на макушке, она сказала: «Я встретила другого человека. Думаю, что он и есть моя настоящая любовь. Наш роман был ошибкой. Ты ведь простишь меня, Гай?» Он простил, потому что к этому времени уже понял, что физическая страсть, которая поглотила их в первые недели, угасла, а больше их ничего не связывало, кроме детских воспоминаний и взрослого предательства по отношению к близким людям.

В Бермондси он прожил еще месяц. Затем появилась Элеонора. Она нашла его небритым, одетым в старые вельветовые брюки и грязную рубашку. Элеонора изложила свои условия. Если Гай хочет снова увидеть сына, он должен после окончания войны вернуться на Холланд-сквер, закрыть свою практику на Мальт-стрит и вместо этого начать работать с ее отцом. А пока он должен снова вступить в Военный медицинский корпус. К тому времени, когда он вернется домой, скандал забудется. Да, и еще одна деталь. Он никогда больше не будет встречаться ни с одним из Мальгрейвов.

Гай принял условия Элеоноры, хотя и понимал, что она хочет вернуть его только для того, чтобы удовлетворить свою гордость. Впрочем, она проявила великодушие, позвав его обратно. Ее негодование вполне соответствовало тому отвращению, которое он испытывал к себе. Он бросил сына — разве мог отец совершить большее преступление? Он нарушил клятву сделать все, чтобы защитить своего ребенка, — и ради чего? Ради женщины, которую даже не любил по-настоящему.

Демобилизовавшись из армии в сорок шестом году, Гай вернулся на Холланд-сквер. К тому времени Оливер уже около года жил с Элеонорой и Сельвином. Гай вскоре понял, что Элеонора перенесла на сына всю любовь, на которую была способна. Теперь он был уже не требовательным малышом, а очень красивым и сообразительным мальчиком с золотистыми волосами. Иногда Гаю казалось, что Оливер слишком замкнут для своего возраста. Его собственная страстная привязанность к сыну обострялась болезненным чувством вины. Он не спорил с Элеонорой насчет покупки одежды, игрушек, выбора школ, хотя это требовало долгих часов сверхурочной работы. Он тоже хотел для Оливера самого лучшего. Когда в 1948 году была организована национальная система здравоохранения, Сельвин, по настоянию Элеоноры, решил сохранить частную практику. Так что Гай был вынужден со стороны наблюдать за осуществлением своей мечты, не принимая в этом участия. Он убеждал себя, что делает это ради Оливера.

Когда у тестя начались проблемы с сердцем, Гай взял на себя большую часть работы. Дела шли успешно, иногда он даже говорил себе, что счастлив.

Но сейчас он пытался справиться с тревогой. Воображение рисовало заблудившегося в Лондоне ребенка. Двадцать минут восьмого. Он не станет ждать до восьми. Еще десять минут — и он звонит в полицию.

Дверь кабинета открылась.

— Гай, что ты здесь делаешь? Ты забыл о гостях…

Он не глядя бросил журнал в корзинку для бумаг и обернулся. В лице Элеоноры не было раздражения.

— Оливер вернулся?

— С ним все в порядке, — улыбнулась она. — Он дома.

Оливер был среди гостей. Увидев сына, Гай испытал прилив любви и облегчения. Однако он заставил себя придать лицу более суровое выражение.

— Оливер? Что все это значит?

— Папа. — Мальчик поднял взгляд голубых глаз.

— Нам надо поговорить, сын.

— Гай, — прошипела Элеонора, — он устал и проголодался. Разговор потерпит до утра.

— Я так не считаю. Я должен позвонить в школу сегодня и дать какие-то объяснения.

— Но я не могу оставить гостей…

Гай взял Оливера за руку и вывел в соседнюю комнату, закрыв за собой дверь.

— Расскажи, почему ты убежал из школы.

Сапфировая синева наполнилась слезами.

— Один из мальчиков, — всхлипнул Оливер, — Хейворд… поменялся со мной… отдал мне свой сборник комиксов… про Флэша Гордона… в обмен на шарики. А Хейворд сказал мистеру Гандертону, что я украл комиксы, а мистер Гандертон сказал мистеру Воуксу.

Доктор Воукс был директором школы, мистер Гандертон — классным наставником. Чертов перестраховщик, подумал о нем Гай, потом нахмурился. Оливер выпрашивал ежегодный сборник комиксов про Флэша Гордона в качестве подарка на день рождения. Это была одна из немногих просьб, в которой Элеонора отказала ему. По ее мнению, комиксы были вульгарны.

— Ты уверен, что тот мальчик — Хейворд — понял, что речь идет именно об обмене? Может быть, ты ошибаешься, и он хотел всего лишь одолжить тебе книгу на время?

Оливер шмыгнул носом.

— Это был обмен, папа. Он взял мои шарики. И положил их в свой стол.

— Мне кажется, произошла путаница.

— Ты сердишься на меня, папа?

— Из-за книги — нет. Но почему ты убежал, Оливер? Почему не остался и не объяснил все доктору Воуксу?

Оливер прикусил губу.

— Я не хотел ябедничать на Хейворда.

— Ох, Оливер, — проговорил Гай и, вспомнив свои школьные дни, обнял сына.

В Оливере была скованность, которую Гай ощущал при любом физическом контакте между ними. Как будто мальчик что-то утаивал. Оливер рос скрытным, замкнутым ребенком, у него было мало близких друзей. Гай видел причину этого отчасти в том, что во время войны ребенок рос вдали от родителей, но больше всего он винил себя. Он не мог избавиться от мысли, что его уход из семьи оставил шрам на сердце сына.

Дверь открылась и вошла Элеонора. Гай выпустил Оливера из объятий.

— Мы во всем разобрались, — сказал Гай. — Я позвоню доктору Воуксу. Думаю, что Оливеру надо вернуться завтра в школу.

— Папочка, — прошептал Оливер.

Элеонора пристально посмотрела на сына.

— Ты плохо выглядишь, малыш. Посмотри, Гай, ты видишь, какой он бледный?

Присмотревшись, Гай увидел, что оттенок лица у мальчика, пожалуй, даже зеленоватый.

— Что с тобой? — мягко спросил он. — Живот болит?

Оливер кивнул.

— А вдруг у него аппендицит? — ужаснулась Элеонора.

— Я себя плохо чувствую, папа. Я не могу идти в школу.

— Бедняга.

— Папочка! — взмолился Оливер.

Гай взъерошил волосы сына.

— Ладно. В конце концов, до каникул осталась всего одна неделя.

— Я сейчас же уложу его в постель, — сказала Элеонора. — А ты, Гай, позвони в школу и скажи, что мы привезем Оливера только в сентябре.

Последние гости разошлись в полночь. Руфус отправился в Айлингтон, Кон уехала обратно в Сомерсет. Элизабет уже давно легла спать в комнате над магазином. Фейт начала собирать пустые стаканы и тарелки, но затем решила отложить уборку на утро и в час ночи заснула на диване.

Ей снился, впервые за много лет, Ла-Руйи. Таким, каким он был до войны. Она бродила по чердакам, открывала шкафы и сундуки и доставала из них прекрасные платья. Серебристые, золотистые, небесно-голубые и изумрудные ткани переливались в широких розоватых лучах солнца, струившихся через окно чердака. Лиф одного из платьев был сделан из радужных птичьих перьев, юбка другого собрана из крыльев бабочек. Пронося охапку платьев по чердаку, она услышала первые выстрелы. Они рикошетом ударили в оконные стекла. Выглянув наружу, Фейт увидела, что замок окружен солдатами, которые снуют по саду, как коричневато-серые муравьи. Яркие цвета платьев, которые она держала в руках, превращались в грязно-зеленый, серый, хаки…

Фейт открыла глаза. Сначала ее сердце стучало в ритме выстрелов, но, успокоив себя, она смогла отделить стук во входную дверь от отголосков сна. Натянув халат, Фейт сбежала вниз и открыла дверь.

— Джейк.

Лунный свет выхватывал из темноты его светлые волосы.

— Я обошел весь этот чертов Лондон, чтобы найти тебя, — сказал он, вваливаясь в магазин. — Пришлось разбудить Руфуса. Почему ты не сказала мне, что переехала?

«Потому что я не знала, где ты, — подумала Фейт. — Потому что ты полгода не писал и не звонил».

— Я уже хотел было ехать в чертов Сомерсет, — добавил Джейк.

— Тс-с, — сказала Фейт. — Элизабет спит наверху. Джейк прижал палец к губам и сказал громким шепотом:

— Я буду тих, как мышь.

Довольно крупная и неряшливая мышь, подумала Фейт, глядя на брата. Подбородок его покрывала густая щетина, а давно не стриженные волосы падали на затертый воротник рубашки.

— Идем, Джейк.

— Сначала обними своего любимого брата.

Он сжал ее в крепких объятиях. От его одежды пахло табаком и вином.

— Ты пропустил нашу вечеринку, — пробормотала Фейт ему в грудь.

— Правда? — Он наконец выпустил ее. — Тысяча извинений.

— Я прощу тебя, если поможешь мне завтра навести порядок, — улыбнулась она.

Джейк спал в эту ночь на диване, Фейт пристроилась вместе с Элизабет. Встав пораньше, она заварила чай и принесла чашку брату. В ярком утреннем свете она увидела, как он бледен.

— Ты ужасно похудел, Джейк, — сердито сказала она. — Где тебя носило?

— В разных местах.

— У тебя есть работа?

— Сейчас нет.

— А как же твой друг… Вы с ним хотели открыть бар…

— Я попробовал, но это очень скучно. Приходится все время отсчитывать сдачу и мыть полы.

Фейт уже потеряла счет тому, сколько мест работы сменил Джейк после войны. Десяток, а может и больше.

Он зевнул, встал и прошелся по комнате, без интереса глядя на книги, картины, фотографии.

— Как дела, Фейт? Как все? Дэвид?.. Руфус?..

— Руфус был здесь вчера вечером. Помогал нам ломать стенку. А Дэвид уехал по делам, поэтому Элизабет под моим присмотром. — Она кивнула в сторону смежной комнаты. — Еще спит. Я вчера позволила ей лечь попозже.

— Как она?

«Она — свет моей жизни», — подумала Фейт и улыбнулась.

— Ей нравится новая школа. Конечно, Дэвиду будет тяжело перенести расставание с ней. Но Лаура Кемп умерла весной, и ему ничего не оставалось, как отправить Лиззи в интернат.

— Я привез ей подарок. — Джейк наклонился и, порывшись в своем рюкзаке, вытащил бумажную змею на веревочке. — Я нашел ее в Марселе. — Он потянул за веревку, и змея начала извиваться по линолеуму. — Здорово, правда?

— Ей понравится. — Фейт заглянула в глаза брату. — Папа неважно себя чувствует. Зимой у него был тяжелый бронхит. Тебе надо поехать и повидаться с ним, Джейк.

Он отпустил веревку, выпрямился и, сунув руки в карманы, подошел к окну.

— Нет.

— Но, Джейк…

— Никогда. Он убил ее.

— Папа стар и слаб, Джейк. Ты можешь опоздать.

— Опоздать? — Он резко повернулся к ней. — Неужели ты все еще надеешься на трогательное воссоединение отца с блудным сыном? Надеешься, что я пожму ему руку, может быть, даже всплакну немного и скажу: «Все в порядке, па, я знаю, что ты не хотел этого»? — Его голос был полон сарказма.

— Он любит тебя, Джейк. Он скучает по тебе.

Голубые глаза Джейка без выражения смотрели куда-то в пространство.

— А я… я презираю его. Пойми это, Фейт.

Наступило долгое молчание. Фейт подобрала бумажную змею и положила на стол. Потом начала собирать грязные тарелки и чашки, оставшиеся после вчерашнего позднего ужина. Она чувствовала, что не выспалась, и усталость тяжелым грузом давила на плечи.

— Я пришел, чтобы спросить у тебя совета, Фейт. — Тон его голоса изменился.

— Ты никогда в жизни не слушал моих советов. И, думаю, ничьих других тоже.

— Я исправлюсь. — Джейк обаятельно улыбнулся и грациозно растянулся на диване. — Дело в том, что я никак не могу понять, в чем моя ошибка. Я хочу сказать… Ведь мне уже двадцать девять лет. Разве не пора мне… что-то иметь?

Фейт примостилась на подлокотнике дивана.

— Что именно?

Он неопределенно взмахнул рукой.

— Ну, например, жилье… отпуск… детей… кастрюли… — Он с искренним удивлением в глазах пожал плечами. — Все, что есть у других. Даже у тебя, Фейт.

Она рассмеялась.

— Большую часть своего имущества я могу втиснуть в чемодан. Эта квартира принадлежит скорее Кон, чем мне, поскольку она вложила больше денег в магазин. И своих детей у меня тоже пока что нет. Только чужие. — В ее голосе невольно прозвучала горечь. Сделав глубокий вдох, Фейт посмотрела на лениво растянувшегося на диване брата. — Но если ты хочешь оседлости, то надо выбрать себе постоянную спутницу, а не бегать от одной к другой. Все эти ухаживания, наверное, отнимают массу времени.

Он нахмурился.

— Ты так думаешь?

— Конечно. И надо нормально питаться… спать по ночам… не злиться на других… И еще тебе надо найти работу. Люди, которые владеют имуществом, как правило, имеют работу. Не так важно, что ты делаешь, главное — чем-то заниматься.

— Я пытаюсь, — сказал он. — Но всегда что-то идет не так. То я поздно встаю и опаздываю, то забываю, что мне поручено, потому что задание скучное и бессмысленное, то хозяин слишком скупой или глупый…

Фейт соскользнула с подлокотника и раздраженно сказала:

— Но тебе придется смириться с этим, Джейк! В этом все дело — надо смириться!

Она свалила в раковину грязную посуду и начала яростно тереть тарелки, вспоминая, где ей приходилось работать все эти годы — в грязных кафе, унылых мастерских и конторах. Неожиданно она расплакалась.

Сильная рука сжала ее плечо.

— Не реви, девочка, — сказал Джейк. — Помнишь правила Мальгрейвов?

Фейт шмыгнула носом. Джейк протянул ей грязный рукав, и она вытерла лицо о манжету.

— А обо мне не беспокойся, — добавил он. — Мне нужно только два фунта, чтобы протянуть неделю, и все будет в порядке. Вот увидишь. Я исправлюсь.

В августе Фейт поехала в Херонсмид на день рождения Ральфа. Тетя Айрис позволила Ральфу остаться там после смерти Поппи. Но гонорары от продажи его книги давно иссякли, а ежегодная рента Поппи закончилась вместе с ее жизнью. И хотя Ральф с фанатичным рвением трудился в огороде, все равно надо было оплачивать счета. Так что деньги, которые с таким трудом зарабатывала Фейт, шли не только на магазин.

Они с Ральфом прогуливались вдоль песчаной ленты, которая тянулась между мерцающими поверхностями болота и моря. Фейт обратила внимание, что отец очень плохо одет. Она не раз штопала воротники и манжеты его пиджаков и пальто, но они снова обтрепывались. Потертая ткань лоснилась. Ральф выглядел на все свои шестьдесят шесть лет. Горе состарило его, а скорбные воспоминания приковали к этому месту. Как будто оставаясь на земле, которую он когда-то провозгласил ненавистной, он надеялся повернуть время вспять, изменить прошлое.

Разговор шел о «Холли-Блю», об огороде Ральфа, об Элизабет, Дэвиде и Николь. Призрак Поппи витал над этим прекрасным пустынным местом между землей и морем. Они не произносили ее имени. Ральф взял дочь под руку, и следы их ног отпечатывались рядом на нетронутом песке.

На следующий день Фейт взяла из сарая старый велосипед Ральфа и отправилась на прогулку по окрестностям. Она ехала на север, без определенной цели. Ей хотелось забыться, потеряться, довести себя до физического изнеможения. Она быстро крутила педали, почти не глядя на серо-зеленый пейзаж. В середине дня она купила в деревенской лавке пакет раскрошившегося печенья и бутылку воды. Сидя на скамейке и жуя печенье, Фейт чувствовала приятную усталость. Беспокойные мысли о магазине, о Ральфе и Джейке отступили. Она снова оседлала велосипед и двинулась в обратный путь.

Она заблудилась, по-настоящему заблудилась среди незнакомых полей и зарослей. Она отъехала далеко от моря, и пейзаж здесь был не таким плоским. Узкие дороги были обсажены высокими живыми изгородями. Начался дождь, запахло влажной березовой листвой и папоротником. Капли дождя стекали с пыльных обочин и скапливались в лужицы. Фейт не взяла с собой ни плаща, ни шляпы. Она увидела ответвление дороги, узкую аллею, по обеим сторонам которой росли высокие березы, и свернула туда, надеясь найти убежище. Верхние ветви берез сплетались, образуя темный туннель, внутрь которого дождь почти не проникал. Дорога была изрыта глубокими ямами, поэтому Фейт спешилась и пошла вперед, подгоняемая любопытством. Ей пришлось прошагать примерно полмили, прежде чем она увидела дом.

Он стоял на прогалине в конце дороги — скромный, из красного кирпича. Дождь прекратился, и выглянуло солнце. Дом пробуждал смутные воспоминания. Окна имели ставни, что было совсем не характерно для Англии, и все эти ставни, краска на которых облупилась и выцвела, были закрыты. Сад зарос, секатор садовника давно не касался кустов роз, окаймлявших извилистые дорожки. Намереваясь спросить дорогу, Фейт подошла к входной двери, но по гулкому эху, которым отозвался удар ее кулака, поняла, что в доме никто не живет.

Она вернулась в сад, задевая плечами мокрые ветви кустов. Стайка голубых бабочек — последний выводок этого лета — порхала в теплом воздухе. Откуда-то издалека послышался голос Жени: «Когда весь этот ужас закончится, вы вернетесь и все будет по-прежнему». Фейт пришлось до боли стиснуть кулаки, чтобы не разрыдаться.

Оливер с трудом узнал прабабушку. Она высохла, уменьшилась, побледнела и даже стала какой-то прозрачной, как куколка бабочки. Дыхание хрипело у нее в горле.

— Не бойся, Оливер, — услышал он негромкий голос отца. — Просто возьми ее за руку и скажи, что ты здесь.

Он подошел к кровати, но не прикоснулся к руке прабабушки. Он знал, что если он сделает это, ее рука рассыплется в пыль, как сухой лист.

— Здравствуй, Нана, — сказал он.

Она медленно открыла глаза.

— Оливер. Мой ненаглядный мальчик.

— Мне надо сегодня вернуться в школу, — сказал он. — Я уже в третьем классе и, наверное, буду старостой.

На самом деле старостой будет Лессинг, Лессинга всегда выбирают старостой, но отец объяснил, что прабабушка умирает, и Оливер решил, что эта маленькая ложь может ее подбодрить.

— Ты умница, Оливер, — прошептала она. А затем наступил момент, которого он боялся. — Поцелуй меня.

Она повернула голову на бок, подставляя щеку. Он наклонился и уловил знакомый аромат пудры и лавандовой воды. Но, коснувшись сжатыми губами ее щеки, он почувствовал другой запах, тяжелый и неприятный. Запах смерти, подумал Оливер и отпрянул назад. Но прабабушка уже снова погрузилась в сон, так что только родители видели, как он пулей вылетел из спальни.

Они вышли следом за ним. Оливер слышал, как мама сказала:

— Я же говорила тебе, что это будет для него тяжело.

— Лучше это, чем неожиданный звонок в школу, — ответил отец.

— Ты просто…

Оливер повернулся к ним. Он терпеть не мог, когда они ссорились.

— Мне стало жарко.

— Там довольно душно. — Мать взъерошила ему волосы. — Бабушка плохо себя чувствует, поэтому просит, чтобы все время топили камин.

— Понимаешь, у Наны плохо работает сердце, — сказал отец.

Оливер, не желая вникать в научные объяснения, сделал внимательное выражение лица (это помогало на скучных уроках в школе). Пока отец рассказывал о клапанах и кровотоке, Оливер представлял, что он летит в космическом корабле высоко над долиной и смотрит вниз на холмы и изгибы реки.

Когда отец закончил, Оливер вежливо спросил:

— Можно, я пойду поиграю?

— Конечно. Мы с мамой посидим около бабушки.

— Не играй у реки, дорогой. И не испачкай школьную форму.

Когда они вернулись в спальню, Оливер не пошел на улицу, а принялся бродить по дому, заглядывая в шкафы и ящики. Он жил здесь до пятилетнего возраста, и все вокруг казалось знакомым и в то же время странным. Комнаты стали меньше. Сад, который он считал огромным, съежился. Даже вершина Торп-Клауд уже не была больше горой его воспоминаний.

Оливер никак не мог поверить, что эта высохшая, еле дышащая старушка — его прабабушка. На мгновение он представил, что Нану похитили и спрятали в другом месте (например, для того, чтобы украсть ее деньги), а вместо нее поселили эту женщину, похожую на куколку бабочки. Но фантазия тут же рассыпалась: он был слишком взрослым, чтобы верить в подобные вымыслы.

Оливер вошел в гостиную. Это была просторная светлая комната, выходящая окнами в сад. Маленьким он любил играть за прабабушкиным письменным столом. Все знакомые ему вещи по-прежнему были здесь. Авторучка, промокашки, флакон чернил, блокнот. И пресс-папье, сделанное из флюорита. Оливер дотронулся до него и удивился, как этот камень может оставаться холодным, когда в доме так жарко. Затем он стал открывать ящики письменного стола.

Альбомы с фотографиями были скучны, в основном там были карточки маленьких девочек с бантами в волосах. Дойдя до своих снимков, на которых он был ужасно толстым и в смешных штанишках, Оливер захлопнул альбом. Он посмотрел на письма. Их было несколько пачек, перевязанных ленточками. Оливер узнал почерк матери — она писала ему в школу два раза в неделю длинные письма, но письма от Наны были интереснее. Он подумал о том, что не получит больше писем от Наны, и в глазах защипало. Чтобы сдержать слезы, он прижал к глазам кулаки. Плачут только девчонки. У них в школе есть один плакса — Патерсон. Чтобы отвлечься, он начал читать письма. Скучные слова о скучных вещах, вроде обоев, ковров и прочего.

Оливер вытащил вторую пачку писем. Чернила настолько выцвели, что читать было трудно, но содержание этих писем было гораздо интереснее — падающие бомбы, пожары. Он уже собирался положить письма обратно, когда на глаза попалась фраза: «Я решила взять Гая обратно». Слова показались Оливеру странными. Как будто Гай (то есть его отец) был вещью, которую мама пыталась обменять в магазине. Он продолжил читать: «Эта мерзость продолжалась всего несколько недель. Поскольку… — далее шли несколько непонятных слов, ужасно похожих на французские, — …и забыто, я уверена, что ты не станешь возражать».

Оливер решил, что письмо имеет отношение к возвращению отца после войны. Ему тогда было шесть лет, он пришел домой из школы и увидел в гостиной какого-то мужчину, и мама сказала: «Оливер, папа вернулся». Мужчина обнял его и долго с ним разговаривал, а Оливеру хотелось поскорее уйти к себе, чтобы поиграть в железную дорогу.

Послышались шаги. Оливер засунул письма обратно в ящик, схватил пресс-папье из флюорита, сунул его в карман и выбежал из комнаты.

Родители разговаривали между собой.

— Неделя — не больше… освобождение для несчастной души…

Оливер облегченно вздохнул. Они не ссорились. Родители Патерсона развелись, и один из мальчиков принес газету, в которой было написано об этом, и все стали дразнить Патерсона, а Патерсон плакал, как девчонка.

После чая Оливера отвезли в школу. Там он поцеловал на прощание мать, но уклонился от объятий отца и вместо этого протянул руку. Оливер запомнил запах смерти и хотел наказать отца за то, что тот заставил его испытать это.

На следующий день Гая вызвали к миссис Майерс на Керзон-стрит. Слуга в ливрее (неужели еще остались такие? Элеонора никак не могла найти подходящую прислугу) проводил его наверх и представил миссис Майерс и ее дочери Сьюзен. Сьюзен Майерс даже не взглянула на него, продолжая с недовольным выражением разглядывать свои ногти, а миссис Майерс посмотрела с таким видом, как будто обнаружила ползущего по ковру таракана.

— А где доктор Стефенс? Нас всегда наблюдал доктор Стефенс.

— Доктор Стефенс болен, миссис Майерс. — Гай наконец-то уговорил тестя, который жаловался на боли в сердце, пройти обследование. — Может быть, я смогу его заменить? — Он заставил себя улыбнуться.

— Вам придется это сделать, — холодно сказала миссис Майерс.

— В таком случае, что вас беспокоит?

— Моя дочь нездорова.

Сьюзен пошевелилась и уставилась на ноги сквозь завесу падающих на лицо гладких темных волос.

Гай осмотрел пациентку в соседней комнате. Ему не понадобилось много времени, чтобы установить причину нездоровья Сьюзен. Незамужняя семнадцатилетняя девушка была на третьем месяце беременности. Когда он мягко объяснил Сьюзен ее состояние, она угрюмо буркнула:

— Я знаю.

— Вы желаете, чтобы я поговорил с вашей матушкой?

Она уставилась на него.

— Мама все знает. Поэтому она и вызвала вас.

— Хотите, чтобы я организовал для вас дородовое наблюдение?

Во взгляде девушки появилась презрительная насмешка.

— Не прикидывайтесь, что не понимаете. Мама хочет, чтобы вы помогли мне избавиться от ребенка.

Гай с трудом скрыл шок. Отвернувшись, он принялся убирать в сумку инструменты.

— В таком случае, я объясню вашей матери, что я не занимаюсь подобными вещами.

— Не вы лично. — Ее презрение было слышимым. — Мы хотим, чтобы вы порекомендовали клинику, понимаете? Лорна Каммингз сказала, что доктор Стефенс помог ей с этим.

— Я же сказал вам, что не занимаюсь подобными вещами. — Он повернулся к девушке. — Почему бы вам не выйти замуж за отца ребенка?

На тумбочке стояла открытая коробка шоколадных конфет. Сьюзен запихнула в рот сразу несколько штук.

— Он работает смотрителем спортплощадки в моей школе.

Гай вернулся в гостиную, где ожидала мать Сьюзен.

— Ваша дочь на третьем месяце беременности, миссис Майерс, — сказал он. — Отдых и хорошее питание помогут ей поддержать здоровье. Если вы хотите, чтобы я порекомендовал вам хорошего акушера, я это сделаю.

И он вышел, не дожидаясь ее ответа.

Оставшиеся несколько визитов Гай провел автоматически, как робот. По счастью, это были простые случаи — простуда, вросший ноготь, вывихнутая лодыжка. Закончив обход, он не сразу вернулся в свою приемную. Депрессия, начавшаяся вчера вечером, после прощания с Оливером в школе, усилилась. Гай зашел в паб и заказал виски. После первой порции он сумел отговорить себя от того, чтобы пойти в клинику, где лежал Сельвин, и потребовать у тестя немедленных объяснений. После второй он уже мог предсказать, каким был бы ответ доктора Стефенса. «Если я не отправлю ее в надежную клинику, она будет вынуждена обратиться к какому-нибудь проходимцу или недоучке». Гай даже не мог сказать, был Сельвин прав или нет. Работая на Мальт-стрит, он слишком часто видел последствия подпольных абортов, чтобы наслаждаться моральным триумфом по поводу своего отказа. Но уверенность Майерсов в его покладистости оставила неприятный осадок.

Виски не сумело поднять дух. Шагая пешком в приемную на Чевиот-стрит, Гай вспоминал вчерашнее расставание с Оливером. Сын уклонился от объятий и вместо этого впервые протянул ему руку. А Гай пожал ее и сказал: «Будь молодцом, дружище». Карикатура на английский средний класс. Огорчение, которое принесли мысли об Оливере, пересилило все прочие неприятности. Гай понимал, что вина лежит на нем и разлука с сыном, вначале навязанная Элеонорой, но затем продлившаяся из-за дурацкого романа с Николь Мальгрейв, — главная причина неоднозначного отношения Оливера к нему. Вернувшись на Холланд-сквер в 1946 году, после завершения военной службы, Гай почувствовал себя чужим.

Гай поднялся в регистратуру своей приемной на Чевиот-стрит, намереваясь забрать кое-какие бумаги и пойти домой. Но как только он вошел, регистраторша Сильвия прошипела:

— Там вас ожидают, доктор Невилл… Фамилия Мальгрейв… В наших списках не значится. Выглядит очень странно… Я объяснила, что вы не ведете прием по вечерам… Может, вызвать полицию?

Мальгрейв… У Гая неожиданно заколотилось сердце. Сильвия смотрела на него, ожидая ответа.

— Вызвать полицию, доктор Невилл? — повторила она.

Он моргнул, помотал головой и сказал спокойным голосом:

— Нет, Сильвия, все в порядке, я сам разберусь.

Войдя в приемную, он разглядел темную фигуру на фоне окна, и сердце немного успокоилось.

— Привет, Джейк, — сказал Гай.

— Небольшой несчастный случай, — объяснил Джейк.

Они были во врачебном кабинете. Джейк сидел на стуле, прижимая к голове грязную тряпку, а Гай доставал бинты и дезинфицирующие средства. На тряпке виднелись алые пятна крови.

— Я сначала пошел в больницу, но там в приемной было около сотни бедолаг с разными травмами — говорят, автобус разбился. Я не стал ждать. Вспомнил, что одна моя знакомая учится на медсестру, побежал к ней, а ее дома нет. А из меня кровь хлещет, как из зарезанной свиньи, и тогда я подумал — ведь есть же Гай, старина Гай. — Джейк улыбался, довольный собой. — Правда, мы так давно не виделись…

— Чертовски давно.

— Да. В общем, я нашел твою фамилию в телефонной книге. — Он оглядел комнату. — Здорово тут у тебя, Гай. Чиппендейловская мебель…^{[43]Чиппендейл — стиль мебели XVIII века; рококо с обилием тонкой резьбы.} картины Стаббса^{[44]Стаббс (Stubbs) Джордж (1724–1806) — английский живописец, часто изображал лошадей.} на стенах.

— Репродукции, — коротко сказал Гай.

Он никак не мог привыкнуть к роскоши нового кабинета. Три года назад они с Сельвином купили это помещение на Чевиот-стрит по настоянию Элеоноры, которой надоели толпы пациентов на Холланд-сквер. «Так будет лучше», — сказала она.

— Неужели репродукции? — Джейк попытался встать.

— Да. — Гай удержал его за плечо. — Можешь посидеть спокойно, Джейк?

Гай убрал окровавленную тряпку. На лбу Джейка зияла глубокая рана.

— Должно быть, ты круто идешь вверх, Гай. А я… я прилагаю все усилия, чтобы спуститься вниз.

— И тебе это удается? — спросил он.

— Вполне, — уверенно сказал Джейк. — Вполне.

— Пожалуй, надо наложить пару швов. Если хочешь, я дам тебе что-нибудь обезболивающее. — Гай внимательно посмотрел на Джейка. — Но, как я вижу, ты уже выпил?

— Не отрицаю.

— Что случилось, Джейк?

— Какой-то ублюдок в пабе… он должен мне двадцать фунтов. Я у него выиграл в карты. А он не захотел отдавать. Обозвал меня шулером. — Джейк обиженно посмотрел на Гая. — Какой же я шулер? Мухлевать не в моих правилах.

— Конечно, нет, — успокоил его Гай.

— В общем, мы подрались, и я не рассчитал свои силы — он взял верх. Наверное, я слишком много выпил. Понимаешь, я в трауре.

Гай, который в это время собирался сделать стежок, замер.

— В трауре? Почему?

— Оплакиваю потерю свободы. — Джейк сморщился от первого укола иглы. — Я решил найти работу.

Гай сосредоточенно делал свое дело. Заметив, что Джейк побледнел, он сказал:

— Если почувствуешь, что теряешь сознание, скажи мне, я остановлюсь.

— Я… не… теряю… сознание. — Джейк закрыл глаза и сделал глубокий вдох. — Фейт мне велела.

Рука Гая не дрогнула на последнем стежке.

— Что тебе велела Фейт?

— Найти работу. Настоящую работу. Я спросил ее, что мне делать. Она сказала: «Найди работу». Я жил во Франции, но это не помогло.

— Фейт живет во Франции? — резким голосом спросил Гай.

— Конечно, нет. Она живет в Лондоне.

Гай медлил с бинтом в руке. Джейк бросил на него нетерпеливый взгляд.

— В Сохо, Гай. Она живет в Сохо.

Сохо. Он пытался мысленно прикинуть расстояние между Чевиот-стрит и Сохо. Миля или две. Не больше.

— И давно она там живет? — услышал он свой голос.

— Несколько месяцев. С июня.

Странно, но, думая о Фейт, — вообще-то, ему казалось, что он успешно вытеснил ее из своих мыслей, — Гай всегда представлял ее где-то далеко. Там, где тепло и солнечно, где есть белые песчаные пляжи и темные сосновые леса. Пейзажи прошлого.

— У нее магазин, — сказал Джейк. — «Холли-Блю».

Название что-то напоминало, но Гай не мог вспомнить, что именно.

— И что за магазин?

— Платья. Она делает довольно необычные вещи из лоскутков. Работает вместе со странной женщиной по имени Констанция Фицджеральд. — К лицу Джейка начал понемногу возвращаться цвет. — Знаешь, Гай, это было чертовски неожиданно, что ты закрутил с Николь, а не с Фейт.

— Это было давно, — резко сказал Гай. — Жестокая ошибка.

— Я о том и говорю. — Джейк рассмеялся. — Николь после этого два раза выходила замуж. Один раз за поэта — во всяком случае, он так себя называл, — который разбился в авиакатастрофе. А второй раз — за янки. Они развелись. Вряд ли она сейчас замужем.

— А Ральф? — В последние десять лет Гай не раз ловил себя на том, что скучает по Ральфу. — Как Ральф?

Джейк пожал плечами.

— Не имею понятия.

Гай почувствовал смущение.

— Он снова путешествует?

— Говорю тебе, не знаю.

Напряженная поза Джейка и его холодный тон выдавали злость и обиду. Тогда Гай, заставив себя подавить любопытство, задал другой мучивший его вопрос:

— А Фейт? Она замужем?

— Фейт? — Джейк снова засмеялся. — Конечно, нет.

Наступило молчание. Гай осмотрел лицо Джейка.

— Боюсь, у тебя будет большой синяк под глазом.

— Пройдет, — скривился он.

— Тебе есть куда идти, Джейк? Знаешь, я не смогу пригласить тебя домой. Абсолютное эмбарго на всех Мальгрейвов, травмированных или нет.

Джейк проницательно взглянул на Гая здоровым глазом.

— Я никогда не думал, что ты дойдешь до такого, Гай. — Он обвел широким жестом письменный стол, ковры на полу, изящную мебель. — Кровавые деньги?

— Что-то вроде того, — пробормотал Гай и начал убирать инструменты.

— Фейт пустит меня переночевать на полу. У нее добрая душа. — Он уронил голову на руки. — Господи, я умираю от жажды!

Гай налил стакан воды и протянул Джейку.

— Скотина, — беззлобно выругался тот. — Наверняка у тебя припрятана здесь бутылка виски.

— Конечно. Но если ты еще выпьешь, это тебя добьет. — Гай оперся о край письменного стола. — Какую работу ты хочешь найти?

— Бог его знает, — сказал Джейк. — Чего я только не пробовал. — Он встал и с унылым видом подошел к окну. — Всего не перечислить.

— А преподавать пробовал? — спросил Гай.

Джейк фыркнул.

— Да ты что… Я вряд ли могу быть примером для подрастающего поколения.

Гай подумал, что за прошедшие десять лет Джейк изменился. За природным обаянием появились горечь и цинизм, которых не было раньше.

— Ты ведь свободно говоришь по-французски. И, в общем-то, ничем не хуже тех учителей французского, которые были у меня в школе.

— Спасибо за комплимент.

— Относительно приличный костюм… стрижка… и больше ничего не нужно.

— Я подумаю об этом. — Джейк направился к двери. — Чертовски странная идея, но я подумаю. — Он остановился на пороге и посмотрел на Гая. — Ты зайдешь повидаться с Фейт?

Гай покачал головой.

— Вряд ли.

Разумеется, он пошел. Возвращаясь от пациента в районе Найтсбридж, Гай решил прогуляться. Пошел в обход, чтобы размять ноги.

Он нашел магазин на узкой улочке, все еще хранившей следы бомбовых ударов. С одной стороны какой-то сомнительный клуб, с другой — поросший кипреем пустырь с остатками фундаментов когда-то стоявших здесь домов. Начался дождь; струйки воды буравили заброшенную землю. Но название магазина сразу бросилось в глаза всплеском цвета. «Холли-Блю», синева и золото. И снова эти слова смутно отозвались в памяти. Что-то перевернули в сердце. Перейдя через дорогу, он посмотрел на платья на витрине. Простые силуэты, без излишеств, легкие воздушные ткани, чистые оттенки розового, лимонного, мятно-зеленого. Цвета мороженого, сильно отличающиеся от темно-синих и вишнево-красных, которые предпочитала Элеонора.

Укрывшись в пабе напротив, Гай заказал себе пиво и сел у окна. Несколько покупателей вошли в магазин. Кто-то вышел, неся в руках большую коробку. Фейт не было видно.

Гай вынул из кармана монетку. Если выпадет «орел», он возвращается домой и никогда больше не приходит сюда; если «решка» — войдет в магазин. Он подбросил монету. «Орел». И все же он вошел.

Интерьер «Холли-Блю» напоминал внутренность морской раковины. Светлые стены — оттенки слоновой кости, лазури, перламутра, никаких излишеств, так же как и в платьях на витрине. Помещение казалось просторным, полным воздуха. Казалось, если закрыть глаза, можно уловить дальний запах моря.

В магазине было оживленно. Женщины деловито рассматривали платья на вешалках. Из ближайшей примерочной донесся голос: «Вот это, у которого рукава с раструбами, милочка. Я надену его на премьеру».

Фейт по-прежнему не было видно. Вообще-то, Гай предполагал, что, не застав ее, испытает облегчение, но вместо этого почувствовал сокрушительное разочарование. Открылась внутренняя дверь, и у него забилось сердце. Но лишь на мгновение: к нему подошла немолодая женщина в кремовом платье, худая и высокая, с выбивающимися из узла на затылке седыми волосами.

— Вам помочь, сэр?

Он схватил первую попавшуюся под руку вещь: шарф, собранный из переливающихся лоскутков замысловатой формы.

— Я возьму вот это.

Женщина сложила и упаковала шарф, вложив внутрь карточку с названием магазина.

— С вас два фунта семь шиллингов и шесть пенсов, сэр.

Он расплатился и быстро вышел из магазина. Дождь усилился. Желтоватые потоки стекали в канаву.

— Дурак, — вслух обругал себя Гай.

Случайный прохожий повернулся, посмотрел на него и ответил:

— Сам дурак.

Гай со злостью швырнул сверток в ближайшую урну. На углу его остановил голос.

— Гай! — донеслось до него. — Гай!

Он повернулся и увидел ее.

Фейт объяснила, что была в примерочной с клиенткой, когда услышала его голос. Правда, она не призналась, что у нее подкосились ноги и кровь застучала в висках.

— Я узнала твой голос, — сказала она. — Голоса ведь не меняются.

— Но я произнес только пару слов.

Когда-то она узнавала звук его шагов. А сейчас стояла рядом с ним под дождем, боясь, что он исчезнет, растворится, снова ускользнет в мечты и воспоминания.

— Ты промокнешь, — пробормотала она.

Он раскрыл зонтик.

— Мне надо вернуться в магазин. — Она вдруг поняла, что ей нужна передышка. — Я оставила одну из наших лучших клиенток в примерочной, в одном белье и с моей мерной лентой в руках.

— Во сколько вы закрываетесь?

Она бросила взгляд на часы.

— Через двадцать минут.

— Я подожду тебя в пабе.

Фейт вошла обратно в магазин. Ее слегка покачивало. Кон, стоя у кассы, прошептала:

— Шальные глаза и дорогой костюм. Будь осторожна, Фейт.

Сурово глядя на себя в зеркало примерочной, Фейт внушала себе: «Это просто смешно. Тебе тридцать лет. Ты должна отослать его прочь».

Когда магазин закрылся, Фейт отыскала Гая в пабе. Он сидел за столиком в углу, перед ним было два стакана, оба нетронутых.

— Ты зашел случайно? — спросила она.

— Пару недель назад я встретился с Джейком. Он сказал, что ты работаешь здесь.

Она скользнула на стул напротив и подняла свой стакан.

— За нашу блистательную карьеру. Ты явно на взлете, Гай, — такой шикарный костюм.

Они чокнулись.

— Я занимаюсь частной практикой, так что костюм обязателен. Я стал старым, богатым и скучным. А ты… ты замечательно выглядишь, Фейт. — В его глазах было восхищение. — Такая элегантная.

— Правда? Хозяйка магазина обязана стремиться к элегантности.

Фейт попыталась убедить себя, что после десяти лет разлуки он стал для нее лишь напоминанием о прошлой жизни, старым другом, на которого она может смотреть спокойно, без особого интереса.

— Расскажи мне о магазине. Джейк сказал, что ты открыла его несколько месяцев назад?

— Да, мы все еще торгуем с убытками, и это меня тревожит. Мы с Кон уже несколько лет занимаемся шитьем на заказ. Она в молодости работала у Люсиль, а я занимаюсь на вечерних курсах. А еще веду бухгалтерию и делаю основную часть закупок. У нас есть несколько постоянных клиенток. В основном это художницы, писательницы, актрисы. Многие женщины считают наши платья экстравагантными, но некоторые их обожают.

Она заметила мелкие морщинки в уголках его глаз и седину, припорошившую виски. Да, он стал другим, и это к лучшему.

— После войны, — продолжила она, — мы перешивали старые платья. Тогда негде было взять новую ткань, а я всегда любила бродить по барахолкам, ты ведь знаешь. Поэтому я начала делать вещи из лоскутков — блузки, шарфы. Наподобие того, что ты выбросил в урну.

— Его ты сделала?

Фейт кивнула.

— Тогда я должен немедленно его спасти.

Двойные двери паба распахнулись, и он выбежал под дождь. Оставшись одна, Фейт уставилась в окно. Дождь растекался по стеклу, размывая мужской силуэт, искажая темную фигуру.

Он локтем открыл дверь, победно сжимая в руке измятый сверток.

— Вот.

— Гай, ты совсем промок…

— Ральф и Джейк в ссоре? — перебил он. — Джейк не стал отвечать на мои вопросы…

— Джейк не разговаривает с папой уже десять лет. Он винит папу в маминой смерти. У папы была любовная связь на стороне, — хмуро добавила она. — Мама все узнала. Они поссорились, и она пошла на прогулку, чтобы успокоиться, а немецкий самолет расстрелял ее. Поэтому Джейк винит папу. А папа, конечно, винит себя.

— Боже мой. Я не знал.

— Откуда тебе было знать? Ты был поглощен другим.

Гай покраснел.

— Извини. — Фейт отодвинула в сторону свой пустой бокал. — Мне надо идти.

— Пожалуйста, не уходи. Я хочу объяснить.

— Ты был влюблен в Николь, Гай. — Старая боль снова вспыхнула, и это разозлило Фейт. Она заставила себя говорить спокойно. — Это было. Было очень давно. Сейчас это не имеет значения.

Она повернулась, чтобы взять свою сумочку, но Гай схватил ее за руку.

— Я был увлечен Николь, страстно. Но никогда ее не любил. Думал, что люблю, но на самом деле не любил.

— Любовь… страсть… какая разница?

— Любовь не проходит.

Фейт не могла пошевелиться; чувство, похожее на страх, буквально сковало ее. Она услышала, как Гай произнес:

— Я был без ума от Николь…

— Нет. Нет, Гай, я не желаю ничего знать! — слишком громко, слишком резко проговорила она.

— Пожалуйста. Я понимаю, что прошу слишком многого, но… Пожалуйста, Фейт.

Она вырвала руку, но ей не хватило воли, чтобы уйти. Гай говорил, а она молча сидела, глядя на дождь за окном.

— Когда ты уехала из Лондона, поначалу я был ужасно зол. Мне казалось… Понимаешь, ты ведь сказала, что любишь меня, а на следующий день уехала. Ничего не объяснив. Я решил… Я решил, что ты передумала. Или попыталась поставить меня на место. Что мои признания были нежеланными, что они смутили тебя. — Он допил остатки своего виски и добавил: — После твоего отъезда мне было так одиноко. Все казалось бессмысленным. А потом я встретил в Лондоне Николь. Я не могу объяснить, что произошло, я сам этого до конца не понимаю. — Гай нахмурил лоб и тяжело вздохнул. — Как-то, в студенческие годы, я по ошибке вдохнул эфир. Тогда все вокруг поплыло, исказилось. Встреча с Николь была подобна такому глотку эфира. Впрочем, я не пытаюсь найти себе оправдание. И не пытаюсь приуменьшить ни того, что совершил, ни того, что чувствовал. Все те годы, что я был женат на Элеоноре, мне не хватало страсти, но страсть — это еще не все. Мы — Николь и я — не знали, как жить дальше. Вне постели мы были чужими людьми, случайно оказавшимися в одной комнате. Мы не знали, что есть, что делать, как убить время. Мы не смогли бы преодолеть даже самых малых трудностей. Я понял это через несколько недель. Тогда произошло ужасное несчастье…

— Поппи, — прошептала Фейт.

— Да, Поппи. — Он помолчал. — Если бы мы действительно любили друг друга, трагедия сблизила бы нас. Но этого не случилось. Мы стали еще более чужими. Конечно, рано или поздно мы все равно бы расстались, и это событие только приблизило разрыв, но… После рая начался ад. Я был не в состоянии утешить Николь, успокоить ее. — Он коротко усмехнулся. — Даже странно — она без малейших переживаний бросила мужа и ребенка, но смерть матери едва не сломила ее. Временами я боялся за ее рассудок. Она так страдала.

Фейт почти не могла вспомнить месяцы, последовавшие за гибелью матери. Они были одинаково мрачны и унылы, лишены событий и чувств, которые делают прошлое запоминающимся.

— А потом Николь вдруг снова изменилась, — продолжил Гай. — Она начала ходить по клубам, театрам и в гости к немногим оставшимся друзьям. Но уже без меня. В конце концов она сказала мне, что все кончено. Я ждал этого. Я был рад. Меня уже начала возмущать ее способность к выживанию. К тому времени я понял, что моя собственная жизнь разрушена. Я потерял семью, дом, работу. И я потерял тебя. А она — она так ужасно страдала, а потом все это слетело с нее, как шелуха, не оставив следов. Если бы она осталась, я бы ее возненавидел.

Заставив себя взглянуть на него, Фейт спросила:

— Так ты вернулся к Элеоноре?

— Я вернулся к Оливеру.

Она вспомнила об Элизабет, о сильной и болезненной любви, которую испытывала к маленькой племяннице.

— Как он?

— Хорошо, — улыбнулся Гай. — У него такие успехи в школе, что его перевели в следующий класс досрочно.

— Это замечательно. А как Элеонора? — спросила Фейт, разглядывая свои руки. — Наверное, счастлива, ведь она получила все, что хотела.

— Нет. — Он зажег сигарету и покачал головой. — Я не думаю, что Элеонора счастлива. Она была счастлива во время войны, когда работала в Женской добровольной службе. Ей так и не удалось найти другое подходящее занятие. После войны она пыталась устроиться на работу, но то ее не принимали из-за возраста, то не хотели брать, потому что она женщина, то работа оказывалась слишком скучной.

Фейт всегда представляла Элеонору такой, какой она видела ее в последний раз, с отблеском триумфа в глазах. Трудно было поверить в то, что эта женщина тоже страдала.

— Сейчас Элеонора тратит всю энергию на семью, — сухо пояснил Гай. — На меня, потому что от моих успехов зависит ее положение, и на Оливера, потому что любит его. — Он затянулся сигаретой. — Понимаешь, Фейт, я заключил сделку. Элеонора приняла меня обратно и позволила снова увидеть сына на условиях, что я стану партнером ее отца. Большую часть своих собственных пациентов я потерял. Если врач бросает семью ради женщины легкого поведения — а именно такое мнение сложилось о Николь, — его пациенты начинают разбегаться. Меня привыкли считать образцом добродетели, а я совершил неподобающий поступок. Без помощи Сельвина мне вряд ли удалось бы получить практику снова. Так что, видимо, все сложилось к лучшему. — Он криво усмехнулся. — Но в последнее время мне стало казаться, что я заплатил за это слишком большую цену. Когда я увидел Джейка — с разбитой головой, с синяком под глазом, после драки с каким-то бандитом в пабе, — так вот, когда я увидел его, я вдруг почувствовал, что мне еще хуже, чем ему.

— Не лги мне, Гай. Не придумывай того, чего нет.

— Но это правда.

— У Джейка ничего нет, Гай. — Ее голос дрогнул. — Ничего постоянного. Ни дома, ни работы. Я потеряла счет его профессиям и его женщинам… Деньги, которые я даю ему в долг, он никогда не возвращает. А сколько раз я вытаскивала его из полицейского участка, куда он попадал по пьянке… Я только и делаю, что разгребаю хаос, который он создает. А он губит себя, и я не в силах остановить его. Так чему же ты завидуешь, Гай?

— Тому, что он, по крайней мере, честен. А я… я научился жить во лжи. Научился находить оправдания, вроде того, что богатые нуждаются в хорошей медицине не меньше бедных, что деньги создают свои проблемы. И прочие лицемерные доводы. Понимаешь, иногда мне кажется, что я продаю душу, — с горечью добавил он. — И тем самым отравляю всех — себя, Элеонору, даже Оливера.

Дождь за окном почти перестал, редкие капли широкими кругами расплывались в лужах на мостовой.

— Нам пришлось жить в трудное время, Гай. Правила все время менялись. Мы с трудом приспосабливались к ним.

— «Любой ценой держаться вместе, — с улыбкой процитировал он. — Не подавать вида, что тебя что-то волнует».

— Правила Мальгрейвов… Странно, что ты их помнишь.

— Я помню все, — с жаром проговорил он. — Я помню Ла-Руйи… И как мы плавали на лодке по озеру… Я помню лес и ту гадюку…

Две маленькие ранки, следы от змеиных зубов на коже. Но боль от укуса осталась в прошлом.

— Ты возвращалась туда?

Фейт покачала головой.

— Джейк был там. Во время войны, в сорок третьем. Он участвовал в Сопротивлении. Джейк хорошо знает Францию, и Дэвид Кемп организовал для него секретную работу.

Она замолчала, потому что не хотела ни говорить, ни думать о Ла-Руйи.

— Ла-Руйи разрушен? — с тревогой спросил Гай. — Наверное, его разбомбили в сорок четвертом, во время высадки десанта…

— Нет, Гай. — Понимая, что ей все равно не уйти от этого рассказа, Фейт сделала глубокий вдох и начала монотонным, лишенным эмоций голосом: — В августе сорокового немцы решили занять замок. Женя попыталась остановить их. Она всегда говорила, что будет сопротивляться. Она заперлась вместе с Сарой внутри и подожгла дом. Но оказалось, что спалить замок дотла не так-то легко. Сгорели только крыша и чердак. Женя и Сара выжили во время пожара.

Фейт замолкла, потом с усилием продолжила:

— Их отправили в концентрационный лагерь. Женя была полькой, а Сара — еврейкой. После войны Джейк навел справки. Они обе погибли в Освенциме.

— Боже мой, — прошептал Гай.

После паузы Фейт сказала:

— Когда я навещала Ральфа в Норфолке, я поехала покататься на велосипеде и наткнулась на дом, который напомнил мне Ла-Руйи. Конечно, он гораздо меньшего размера, и это Англия, а не Франция, но есть какое-то сходство. Ставни на окнах, лес, заросший сад. Дом пустой… он продается. Пока его еще не купили.

До сих пор Фейт никому не рассказывала о доме в лесу. Даже Кон. Почему она заговорила об этом с Гаем? Возможно, это был жест примирения. Прощения.

— Ты хочешь его купить?

Она рассмеялась.

— Гай, там нет водопровода и электричества, но все равно он стоит гораздо больше, чем я могу заплатить. Но, должна признаться, я начала копить деньги. У меня есть банка из-под варенья, куда я кидаю шестипенсовики. Этот дом — моя мечта.

Он улыбнулся, сунул руку в карман и достал монетку в шесть пенсов.

— Тогда позволь мне сделать вклад. Твои мечты должны осуществиться. Мои — давно в прошлом. — В его голосе прозвучала горечь. — Мне пора, — сказал он, бросив взгляд на часы, и поднялся на ноги. — Время ужина. Если хочешь, позвони мне. Моя приемная на Чевиот-стрит. Номер телефона есть в справочнике. — И, уже повернувшись, добавил: — Я любил Николь за ее сходство с тобой, Фейт. Отличия всегда больно царапали душу.