Онлайн чтение книги Следы на песке Footprints on the Sand
Глава шестнадцатая

Колеса «лендровера» непрерывно подпрыгивали на буграх и рытвинах. Стоял январь, и солнце высушило красноватую грязь, превратив дорогу в гигантскую гофрированную ленту. Через десять минут после отъезда из миссионерского госпиталя Гай был с головы до ног покрыт красной пылью. «Жми на газ, приятель, — посоветовал ему один из африканских старожилов в клубе во время прошлого визита в Дар-эс-Салам. — Тогда бугры не будут чувствоваться». Гай нажал сильнее на педаль и подумал: «Видели бы меня сейчас пациенты с Чевиот-стрит…» Эта мысль не раз приходила ему в голову во время пятимесячного пребывания в Танганьике.^{[58]Материковая часть Танзании.}

Он не мог привыкнуть к здешним масштабам, к экстремальным природным условиям. В сезон дождей наводнения превратили дороги в реки, а реки в стремительные потоки. А в сухой сезон жара стала физически невыносимой.

Раз в месяц он ездил на машине в Дар-эс-Салам, чтобы пополнить запасы и забрать почту. Это было необходимой передышкой. Подавая заявление о приеме на работу в госпиталь англиканской миссии, Гай представлял, что его жизнь будет аскетична. Только погрузившись в работу и нищету, он сможет содрать с души коросту, которая наросла за прошедшие годы, и посмотреть, осталось ли внутри что-нибудь настоящее и доброе. И он не ошибся. Так же, как тропическое солнце сжигало кожу, так же, как лихорадка уносила излишки плоти с его костей, так и время, проведенное в Африке, снимало покровы самообмана. Знания, приобретенные им за последние тридцать лет, были здесь бесполезны. Он встретился с новыми врагами. Малярия и сонная болезнь — их симптомы теперь были ему так же хорошо знакомы, как симптомы язвы желудка или стенокардии. Он снова стал студентом; поздними вечерами, когда тело жаждало отдыха, он погружался в учебники.

Каждый день Гай сталкивался с трудностями. Его навыки казались недостаточными и несоответствующими. Не хватало больничных коек, лекарств и всегда не хватало времени. В течение первых недель, проведенных в Танганьике, Гаю казалось, что он сдерживает плотину, на которую давят потоки несчастий и боли. Потом он осознал свою самонадеянность: разве может он один удовлетворить безмерные потребности Африки?

Въезжая в пригород Дар-эс-Салама с его красными крышами, Гай признался себе, что в сорок шесть лет человек уже не так вынослив, как в двадцать шесть. После ночи, проведенной на железной кровати с бугристым матрацем, у него весь день болела спина, и к тому же он уже не мог, как раньше, есть все, что перед ним поставят. Сейчас у него стучало в голове — результат, как он решил, долгой тряски в машине на жаре.

В клубе слуга в белом одеянии подхватил его сумку, другой принес почту. Гай взял пачку писем, поднялся в номер и сел на кровать. Руки у него слегка дрожали, живот сжимало от смешанного чувства надежды, ожидания и страха. Телеграмма обнаружилась посредине пачки. Гай вскрыл ее и прочитал:

Приняв ванну, Гай пошел к морю. Пальмы и мангровые деревья словно застыли в неподвижном воздухе. В гавани, в ожидании благоприятного ветра для рейсов на остров Занзибар, покачивались одномачтовые суденышки, каждое с прикрепленным к носу нарисованным глазом. Телеграмма, зажатая в руке Гая, дрожала, как треугольные паруса этих суденышек. «Кристабель Лаура Поппи, — подумал он. По лицу потекли слезы. — Моя внучка».

— Разве вы не знали? — Пегги Макдональд вдохнула дым сигареты. — Я слышала это от Дика Фарнборо, а он от Милли Пекэм, которой рассказал Одноглазый Джек.

Был вечер, и они сидели в баре клуба «Джимхана». В соседнем зале индийский ансамбль играл европейскую танцевальную музыку, пары медленно двигались между столиками.

— Одноглазый Джек? — с притворным интересом переспросил Гай. Он уже забыл, о чем ему рассказывает Пегги Макдональд.

— Вы его не знаете? — Она взмахнула ресницами. — Я думала, в Даре все знают Одноглазого Джека. Иногда он заходит сюда, но… — она быстро обвела глазами зал, — сегодня я его не вижу. Он преподает, кажется, в школе для местных детей, не в международной. Милли проводит для него специальные благотворительные акции. Собирает по домам старые школьные учебники. «Джанет и Джон идут за покупками». — Она коротко рассмеялась. — Не могу представить, что делают с книжками эти маленькие бедные создания.

Гай вежливо улыбнулся, раздумывая, не слишком ли рано, чтобы уйти, не показавшись невежливым. Жара стала особенно невыносимой. Рубашка прилипла к спине. Требовались усилия, чтобы поднести к губам бокал, чтобы поддерживать разговор. Усилия, чтобы думать.

Он понял, что Пегги Макдональд все еще что-то говорит ему, и посмотрел на нее извиняющимся взглядом.

— Простите, я отвлекся.

— Приходите завтра на ланч.

— Боюсь, я не смогу.

— Роберт уезжает. — Она положила ладонь поверх его руки. — У нас будет целый день.

Приглашение было явным. Но, хотя эта женщина лет тридцати пяти или чуть старше была привлекательна и хорошо одета, Гай не чувствовал к ней ни малейшего интереса, только смесь смущения и раздражения.

— Мне нужно кое-что купить, — объяснил он. — Подарок внучке, на крестины.

— У вас есть внучка? — Она удивленно подняла брови. — И что же вы хотите ей купить?

Гай покачал головой.

— Понятия не имею.

— Обычно покупают кружку или серебряную ложку, — услужливо подсказала миссис Макдональд.

— Думаю, она получит дюжину ложек. Я бы хотел подарить ей что-нибудь другое. Что-нибудь африканское. Особенное.

— Тогда давайте поищем подарок вместе. Встретимся в клубе завтра утром, скажем… в девять часов. — Она посмотрела на него и проговорила заботливо: — Вам надо лечь спать пораньше, Гай. Вы не очень хорошо выглядите.

— По-видимому, период акклиматизации у меня затянулся, — сокрушенно сказал он.

— Некоторым так и не удается привыкнуть к здешнему климату, дорогой. — Она снова похлопала его по руке, но на этот раз ее жест был скорее материнским, чем соблазняющим. — Некоторым не удается.

Утром Гай встретился с Пегги Макдональд в вестибюле. Она поцеловала его в щеку.

— У вас нездоровый вид, дорогой. Вам хватит сил ходить по рынкам?

— Конечно, — ответил Гай с уверенностью, которой на самом деле не чувствовал: его лихорадило, несмотря на принятый хинин и аспирин.

Они вышли на солнце. Пегги Макдональд провела его по уличным киоскам Самора-авеню и по суетливому лабиринту рынка Кариаку. Запахи, краски и звуки Дар-эс-Салама атаковали его: гудки автобусов и такси, золотистые и красновато-коричневые специи на прилавках и опьяняющий соленый запах Индийского океана. Пегги Макдональд деловито осматривала коврики, медные безделушки и резные вещицы.

В полдень они вернулись в клуб «Джимхана», чтобы пообедать. Несмотря на жалюзи и вентиляторы, Гаю не стало легче. Выйдя в уборную, он приложил горячую руку к такому же горячему лбу и попытался оценить, какая у него температура.

— Я знаю, что делать, — сказала миссис Макдональд, когда он вернулся за столик. — Я попрошу Джека.

— Джека?

— Помните, я вчера рассказывала вам о нем. Я попрошу его найти для вас образец настоящего маконде.

Маконде представляло собой традиционную резьбу по дереву. На рынке Гаю очень понравились эти темные фигурки, но Пегги сочла, что они не достаточно высокого качества.

— Но это неудобно, — с сомнением сказал Гай.

— Джек не станет возражать. В прошлом году он нашел прелестную вещицу для сестры моего мужа. Мы с Джеком — хорошие друзья. Когда-то он преподавал в Англии в школе, где учился мой сын. Представляете, какое совпадение?

— Серьезная перемена — из английской школы в Дар-эс-Салам.

— О, чем только Джек не занимался! — Пегги подняла бокал с ромом. — Он много путешествовал, торговал, чем только можно и нельзя, и даже, по его словам, плавал на пиратском корабле в Китайском море, хотя в этом я сомневаюсь. А Бобби Хоуп-Джонстон говорит, что помнит его еще по Франции. Он был там тайным агентом во время войны, — добавила она, слегка понизив голос. — Но Джек не рассказывает об этом.

Им принесли еду. Соус кари застыл желеобразной лужицей. Гай отвернулся.

— Я подыщу подарок к вашему следующему приезду в Дар. Вы ведь бываете здесь раз в месяц? — Она внимательно посмотрела на него. — И не считайте себя обязанным оставаться за столом ради меня, Гай. Вы прямо позеленели. Когда я смотрю на вас, у меня пропадает аппетит.

У нее были темные, как у Элизабет, глаза и светлые, как у него самого, волосы. Когда дочери исполнилось две недели, Оливер завернул малышку в несколько слоев шалей и одеял и показал ей дом и земельные владения. «Это галерея, — сказал он ей, — а это портреты твоих предков. Их кровь — это твоя кровь. А это Большой зал, где на потолке нарисованы твои эмблемы и гербы. А это твои земли, они простираются до ручья на юге и до границы березового леса на севере. Я продам этот луг и ту рощу, и тогда я смогу сохранить твое наследство».

Начал падать снег, словно перышки поплыли в безветренном воздухе, и Оливер отнес малышку обратно в самую теплую часть дома. Он тихо открыл дверь спальни. Элизабет уснула, свернувшись калачиком в теплом гнезде из одеял. В комнате стояла колыбелька и были разбросаны детские вещи, а нечаянно рассыпанный на полированном деревянном полу тальк напоминал снежные хлопья, выбелившие небо за окном. На комоде кучей валялись брошюры и журналы. На обложке верхнего из них был крупный заголовок: «Шестидесятые: десятилетие разоружения или ядерной катастрофы?».

Оливер поежился и посмотрел на дочь, уснувшую у него на руках. Другие, нежеланные образы наплывали на ее уже ставшие родными черты. Грязное грибовидное облако; фотографии маленьких японских детей с лоскутами отслаивающейся кожи на спинах. Страх, который, казалось, постоянно сопровождал его любовь к дочери, угрожал захлестнуть Оливера. Чувствуя себя беспомощным и слабым, он прижал к себе свое дитя, как будто в тепле его тела она могла найти убежище от ужасов этого мира.

Пока они ехали по мокрым от дождя улицам Холта, агент по недвижимости все время ворчал:

— Этот дом давно надо было выставить на аукцион. Я говорил владельцам, что они никогда не получат за него хорошую цену. Люди сейчас хотят иметь современные удобства: ванную, центральное отопление…

Фейт почти не слушала его. Город остался позади, и они ехали по открытой местности. С черных голых веток капала вода, лужи растекались на полдороги. Показались знакомые рощицы, высокие живые изгороди и узкие проселки. Фейт неожиданно занервничала, у нее пересохло во рту. Агент притормозил, бормоча:

— Надо посмотреть карту — здесь можно заблудиться.

Фейт пришлось сначала откашляться, прежде чем произнести:

— Поезжайте прямо, мистер Болсовер, а затем поверните налево вон в ту аллею.

Он удивленно посмотрел на нее.

— Я думал, вы еще не видели дом.

— Я давно его не видела, — сказала она и улыбнулась. — Очень давно.

Когда они свернули в аллею, машина запрыгала по неровной дороге.

— Подвеска полетит, — простонал мистер Болсовер.

Фейт выбралась из машины и посмотрела на дом. Степень его упадка ошеломила ее. Один из ставней покосился, вися на единственной петле, с крыши кое-где слетела черепица. На мгновение ее решимость дрогнула. Месяц назад, приехав с Ральфом в Холт за покупками, она увидела в витрине агента по недвижимости объявление о том, что дом снова выставлен на продажу. Поддавшись безотчетному порыву, она позвонила агенту и договорилась об осмотре. «Я снова действую в духе Мальгрейвов, — думала Фейт. — Бросаю налаженное существование, и ради чего? Ради мечты? Фантазии?»

Позади раздался голос мистера Болсовера.

— Ваш зонтик, мисс Мальгрейв!

Капли дождя, как жемчужины, стекали по длинным побегам шиповника. Полупрозрачные семена лунника дрожали под струйками воды.

Догнавший ее мистер Болсовер с сомнением произнес:

— Похоже, кто-то приезжает сюда два раза в год и подрезает кусты.

Он открыл входную дверь, и сверху высыпался ворох сухих листьев. Взглянув на план, он сказал:

— Это холл. — Он щелкнул выключателем, но лампочка не зажглась. — Я же просил их включить электричество! — раздраженно проворчал он. — Электроэнергия поступает сюда из поместья Динридж, поскольку этот дом был когда-то его частью. Хорошо, что я предусмотрительно взял фонарик, — и он улыбнулся, довольный собой.

Фонарик осветил узкий коридор. Фейт распахнула дверь.

— Гостиная.

Они оба прищурились, вглядываясь в полутьму.

— Эта комната во многом сохранила первоначальный вид. Вам повезло, мисс Мальгрейв, что предыдущие владельцы не стали почти ничего переделывать. Ведь мода меняется, не так ли? Эти двери и этот камин компенсируют прочие недостатки, не так ли? — с воодушевлением воскликнул мистер Болсовер.

В каминной решетке застряли веточки и соломинки: видимо, через дымоход провалилось старое птичье гнездо. Обои вздулись и местами оторвались.

— Может быть, осмотрим спальни, а уж потом кухню? — предложил мистер Болсовер, и они пошли наверх.

— Вы можете переделать одну из спален в ванную, мисс Мальгрейв. Если вы собираетесь жить здесь одна… — Он умолк, как будто смутившись тем, что у нее нет ни детей, ни мужа.

— Со мной будет жить мой отец, — пояснила Фейт.

Они переходили из комнаты в комнату. От протечек на стенах остались темные пятна, а в самой маленькой спальне с потолка кусками осыпалась штукатурка.

Когда Фейт открыла дверь в кухню, перед ней внезапно всплыл четкий зрительный образ: Гай водит пальцем по пыльной кухонной полке.

«Что ты пишешь?»

«Гай плюс Фейт равняется любовь. Что же еще?»

Она подошла к этой полке. Конечно, никаких следов, кроме толстого слоя пыли. Фейт не раз спрашивала себя, зачем Гай уехал в Африку. Быть может, не для того, чтобы все забыть, а, наоборот, чтобы найти утраченное.

Агент по недвижимости что-то говорил:

— …должен извиниться за плохое состояние дома, мисс Мальгрейв. Может быть, показать вам другие дома? Например, есть чудесный одноэтажный домик в Норидже.

Фейт вспомнила, как Поппи бросила все и уехала с Ральфом, как Джейк сбежал в Испанию воевать на гражданской войне. К черту последствия. К черту практичность.

— Спасибо, мистер Болсовер, — сказала она, — но я намерена купить именно этот дом.

И она пошла обратно к машине.

Гай был вынужден признать, что так и не восстановил полностью силы после приступа малярии в Дар-эс-Саламе. «Против малярии нет эффективных лечебных средств» — справедливость этой фразы из учебника он проверил на себе. Его мучили боли в животе. Вечерами, сидя на веранде своей хижины и глядя, как масаи^{[59]Народ, живущий в Кении и Танзании.} в красных одеяниях гонят вдали свой тощий скот, вырисовываясь четкими силуэтами на фоне заходящего тропического солнца, он обливался потом. Ночью он подолгу лежал в кровати, прислушиваясь к гудению комаров и наблюдая за странными танцами гекконов^{[60]Семейство пресмыкающихся отряда ящериц.} на потолке. Сон, изматывающий, нагруженный сновидениями, не приносил облегчения. По-видимому, иногда он кричал во сне, потому что как-то раз к нему в дверь постучала нянечка, возвращавшаяся с ночного дежурства в больнице, и спросила, все ли с ним в порядке. Однажды он пошел в церковь с земляными стенами и крышей из ржавого железа. В замкнутом пространстве жара была еще сильнее, но, побыв там некоторое время, он почувствовал себя лучше.

Как-то раз ему приснилось, что он идет вдоль косы Блэкени-Пойнт. Под ногами шуршала галька, а с Северного моря дул ледяной ветер. Он искал Фейт, но не мог ее найти. Он знал, что она там — то ли за поворотом мыса, то ли в тени дюны, но как бы он ни гнал вперед непослушные ноги, успевал лишь на мгновение поймать взглядом мелькание светлых волос или сиреневого платья. С моря на него смотрели глаза, нарисованные на носу деревянных суденышек. Волны поднимались, налетая на берег, обдавая брызгами. Небо было свинцово-серым, а на конце косы намерзал лед. Посмотрев на себя, Гай обнаружил, что он сам тоже покрылся блестящей ледяной коркой. Широко раскрытые деревянные глаза осуждающе смотрели на него. Несмотря на дрожь, ледяная корка не таяла. С каждой волной, окатывавшей его соленой водой, лед становился все тверже.

Гай проснулся. Холодный пот тек с него ручьями. Его бил озноб, и казалось, кости скрежещут друг о друга. Он протер кулаками глаза. Сон, поразительно реальный, не хотел уходить. Гая охватило мучительное ощущение, что где-то совсем рядом, за углом, его ждет важное открытие. Едва он закрыл глаза, яркие образы снова вспыхнули в голове, отсекая чувства от постоянно меняющихся картин волшебного фонаря.

Затем он вдруг услышал голос миссис Макдональд, так четко, как будто она стояла рядом. «Джек преподавал в школе, где учился мой сын… Хоуп-Джонстон помнит его по Франции во время войны». Гай широко раскрыл глаза. В голове вспыхнуло: «Джейк».

Он сел на кровати и трясущимися руками налил в стакан воды из фляжки, стоящей рядом с кроватью. Выпив, он сказал себе, что все это глупости. Результат лихорадки, которая смешала фантазии, воспоминания и реальность. Однако от догадки не получалось так просто отмахнуться. Джейк действительно преподавал в школе в Англии, он действительно был тайным агентом во Франции во время войны. Снова откинувшись на простыни, Гай пытался понять, могло ли случиться так, что Джейк Мальгрейв, который шесть лет назад вошел в воду у побережья Корнуолла, пристал к берегам Индийского океана.

На следующей неделе он снова поехал в Дар-эс-Салам. Войдя в обеденный зал клуба «Джимхана», он принялся искать глазами Пегги Макдональд. Она стояла у открытого окна с бокалом в руке. Рядом с ней был молодой мужчина, светловолосый и коренастый. Когда Гай подошел ближе, миссис Макдональд повернулась и помахала ему рукой.

— Гай. — Она улыбнулась и чмокнула его в щеку. — Позвольте представить вам Ларри Рейвена. Ларри — мой новый знакомый.

Они пожали друг другу руки.

— Пегги, мне надо поговорить с вами о том парне, которого вы упомянули в прошлый раз, — с нетерпением в голосе сказал Гай. — Одноглазый Джек.

Пегги взмахнула рукой, прикрывая ладонью рот. На ее лице появилось слегка смущенное выражение.

— Я, кажется, обещала, что попрошу Джека подыскать для вас что-нибудь из маконде. Простите меня, но ничего не получилось. Понимаете, Джек не появлялся в клубе. Иногда он заходит сюда, иногда нет. Вы ведь собирались послать подарок внучке? Я вас очень подвела?

— Это не имеет значения. Не могли бы вы сказать мне, как его фамилия?

— Фамилия? Чья фамилия? Джека? — Она растерянно моргнула. — Не могу припомнить. Все зовут его просто «Одноглазый Джек».

— А как он выглядит?

— О-о. — Уголки ее губ опустились. — Светловолосый… с повязкой на глазу… если не обращать на это внимания, довольно красивый. Хотя, — она снова улыбнулась, — ничего особенного.

— У него голубые глаза?

— Да, изумительно голубые глаза… то есть, глаз. Меня всегда влекло к голубоглазым мужчинам, — добавила она, бросив взгляд на своего спутника.

— Сколько ему лет?

— Джеку? — Пегги покачала головой. — Примерно столько же, сколько мне. А теперь прошу извинить меня, Гай: мои ноги просятся танцевать.

Она почти исчезла в толпе, когда Гай крикнул ей вслед:

— Скажите, где его найти?

Пегги на мгновение обернулась и сказала:

— В каком-нибудь непотребном баре. Хотя он мог уехать из Дара. Он любит путешествовать.

Гай понимал, почему он упорствует в поисках, которые, возможно, окажутся тщетными. Он вспомнил выражение глаз Фейт, когда она сказала: «Джейк утопился». Он припомнил и другие ее слова: «Тело так и не нашли». Эти воспоминания давали ему надежду. Он делал это ради Фейт. Пусть это будет подарком для нее. Разве можно придумать подарок лучше, чем возвращение брата, воскресшего из мертвых?

Однако когда он начал обследовать город, его уверенность поколебалась. В ответ на его вопросы люди качали головой или пожимали плечами. Гай начал опасаться, что так и не узнает, на самом ли деле Одноглазый Джек — это Джейк Мальгрейв, если не найдет этого человека.

Гай сосредоточил поиски на африканском квартале. Смех и разговоры стихали, когда он входил в крошечные бары, освещенные голыми электрическими лампочками. Ни одной женщины, ни одного белого лица, за исключением его собственного. Воздух густ от сладковатого запаха гашиша. После полуночи, когда веки уже отяжелели от усталости, Гай шел по узкому темному проезду. Раздвинув занавес из бус, он нырнул в полумрак жестяной хижины. На ломаном суахили он задал вопрос, который задавал сегодня уже двадцать раз, и бармен указал большим пальцем в дальний угол комнаты.

Среди темных лиц было только одно светлое. Взглянув на человека, сидящего за столом, Гай испытал тупую боль разочарования. Потом посмотрел еще раз. Повязка на глазу сбивала с толку, так же как и тонкие ниточки шрамов, окружавшие ее. Только светлые волосы и изящная поза напоминали Джейка Мальгрейва. Но если прищуриться, если дать образу расплыться, тогда возможно… Всего лишь возможно.

— Гай, ты, наверное, думаешь о том, как ужасно я выгляжу. Должен сказать, что то же самое я думаю о тебе.

Джейк улыбнулся и встал из-за стола. Гай протянул руку, но Джейк не подал руки в ответ, а вместо этого стиснул его в крепких объятиях.

— Признаюсь, я действительно подумывал о том, чтобы утопиться, — сказал Джейк. — Довольно театрально, да? На самом деле я не могу точно вспомнить, что случилось. Думаю, мне нравилось плыть, я заплыл дальше, чем следует, и тут понял, что течение сильнее, чем я ожидал. И тогда я подумал: «Черт, почему бы нет?» Я так запутался — с женщинами, семьей, работой, — что, казалось, продолжать не стоит. — Он улыбнулся. — Но, Гай, я просто не смог утонуть. Я болтался в воде, как пробка, вверх-вниз. Это было довольно комично.

Они были в квартире у Джейка. Две маленькие, голые комнаты, стул и гора подушек, на которых, скрестив ноги, уселся Джейк. В одном углу стоял потрепанный чемодан, в другом лежала стопка книг.

— Итак, ты выплыл…

— Скорее, меня вынесло течением. Это более подходящее определение. — Джейк рассмеялся. — В общем, меня прибило к берегу в Корнуолле, но гораздо дальше. Где точно — не знаю. Я был совершенно голым и чертовски замерз. Я не знал, что случится раньше — меня арестуют или я окончательно окоченею от холода.

— И что же ты сделал?

Джейк заново наполнил стаканы.

— Стащил у кого-то с веревки какое-то барахло, оделся и пошел в другую деревню. Там я нанялся на рыбацкое судно, которое шло на острова Силли. Пару недель я провел на Треско — красиво, но скучно, как в аду, — затем отправился в рейс на другом судне, в Брест. Они везли лук или что-то в этом роде. — Он пожал плечами. — А потом… потом я постоянно перебирался с места на место. Почти все уже забыл. А кое-что лучше и не вспоминать.

— А глаз? — спросил Гай. — Что у тебя случилось с глазом?

— Мужчинам я обычно говорю, что на меня напал леопард, женщинам — что меня ударила ножом проститутка в Макао. Но тебе я скажу правду, Гай, а она заключается в том, что я слишком много выпил и, кроме того, накурился какой-то дряни, в общем, я отрубился, а когда пришел в себя, увидел, что кто-то шарит по моим карманам. Я начал сопротивляться, но у этого типа был нож, а у меня не было, к тому же я был пьян, и он этим воспользовался. — Джейк коснулся пальцами повязки и тут же убрал руку. — У меня есть стеклянный глаз, но эта чертова штука все время вываливается, так что с повязкой удобнее.

— Господи, — пробормотал Гай.

— В общем, я на два месяца угодил в жалкое подобие больницы в Танжере, так что мне пришлось протрезветь и проанализировать свою жизнь. Мне не понравилось то, что я увидел. Но предпринимать еще одну попытку самоубийства было бы нелепо. — Он помолчал, потом спросил: — А ты, Гай? Какого черта ты здесь делаешь?

— Предполагается, что лечу больных. — Он поморщился. — Я работаю в миссионерском госпитале в провинции. При этом я умудрился подцепить одновременно и малярию, и амебную дизентерию, так что меня собираются отослать домой. Досрочное расторжение контракта по причине плохого здоровья.

— А почему ты поехал сюда, Гай? Когда мы встречались в последний раз, мне показалось, что ты неплохо устроился в Лондоне.

Гай пожал плечами.

— Мне все надоело. Я чувствовал себя не в своей тарелке. Это напоминало бег на месте, но я не видел возможности что-то изменить. А потом, когда Оливер сказал, что женится на Элизабет…

— Оливер? Твой Оливер?

— Да. Он женился на Элизабет Кемп в августе прошлого года.

Сначала Джейк оторопел. Затем оцепенение сменилось весельем, его плечи затряслись от смеха.

— Оливер и Элизабет? Твой Оливер… и Элизабет, дочь Николь?

— Не вижу в этом ничего смешного, — возмущенно сказал Гай. — Это было неожиданностью для всех нас.

— Такое не часто происходит, — проговорил Джейк, пытаясь унять смех.

— Дело в том, что Элизабет была беременна.

Единственный глаз Джейка округлился.

— У меня теперь есть внучка, — с гордостью сказал Гай. — Ее зовут Кристабель.

— Поздравляю. А как Элеонора? Не думаю, чтобы она рвалась нянчить внучку.

— Понятия не имею. Мы не переписываемся.

— Мне ее почти — заметь, почти — жаль, — задумчиво сказал Джейк. — А что значит — не переписываетесь? Она не в Африке?

— Боже, конечно, нет. Мы разводимся. — Гай снова нахмурился. — Но не только из-за Оливера и Элизабет. Это послужило лишь катализатором. — На него вдруг нахлынула тоска. — Наш чертов брак — мой и Элеоноры — ошибка. Ты можешь представить, Джейк, каково это — осознать, что двадцать лет твоей жизни были ошибкой?

Губы Джейка дрогнули.

— Конечно, могу, Гай. Моя жизнь — не что иное, как серия ошибок. От большинства из них страдаю я сам, но что здесь удивительного?

Наступила тишина, прерываемая лишь звуком быстрых шагов на улице и шорохом крыльев мелких белых мотыльков, кружащихся вокруг масляной лампы.

— А теперь я думаю, — медленно проговорил Гай, — что с моей стороны было крайне самонадеянно думать, что я могу что-то изменить: спасти мир или себя. Мое путешествие сюда привело меня к двум выводам: что у меня слабая печень и что в свои сорок шесть лет я все еще очень наивен.

— Ты идеалист, Гай, — мягко сказал Джейк. — Ты всегда им был.

«Великодушный приговор», — подумал Гай. Пограничная линия между идеализмом и самообманом казалась ему сейчас очень и очень тонкой.

— Значит, вы с Элеонорой расстались. А Фейт… как же Фейт?

— Она была на свадьбе. Хорошо выглядела.

— Я не об этом, — сказал Джейк, пристально глядя на Гая, — совсем не об этом.

— Я уехал рано. Не мог же я пойти на банкет!

Джейк с трудом удержался, чтобы не рассмеяться снова.

— Я почти сожалею об этом. О том, что меня там не было. Наверное, ты действительно чувствовал себя неловко.

— Абсолютно, — с жаром подтвердил Гай.

— Значит, ты просто… уехал?

— Я опаздывал на самолет, — оправдываясь, сказал Гай.

— Значит, ты увидел Фейт, сказал ей, что отчаливаешь в Африку, и снова исчез из ее жизни?

— Все было не так. Или так, но не намеренно.

Он вспомнил, как изменилось выражение лица Фейт, когда он сказал Ральфу, что уезжает в Африку. В ее глазах потух огонек.

— Фейт любит тебя, Гай. Она всегда любила тебя и всегда будет любить.

Гай впервые за многие месяцы почувствовал трепет надежды.

— Ты так думаешь?

— Я это знаю. — В голосе Джейка слышалось раздражение. — Не хочешь же ты сказать, Гай, что так и не признался Фейт в своих чувствах? Если ты, конечно, все еще любишь ее.

— Да, я люблю ее, — тихо сказал он. Потом попытался объяснить: — С моей стороны было бы довольно смешно и самонадеянно предполагать, что я нужен Фейт после всего, что случилось.

— Ты должен все исправить. — Джейк стукнул кулаком о ладонь. — Ты должен поговорить с ней.

— А ты, Джейк, ты сообщил ей, что ты жив и здоров?

— Один-ноль в твою пользу, — пробормотал Джейк и, поднявшись, распахнул ставни. В комнату влетело облако мошкары.

— Почему ты не написал ей? Письмо… открытку… Боже, ты должен был знать, что она страдает!

Джейк выглядел виноватым.

— Начнем с того, что я об этом просто не думал. Я мотался по свету, злясь на всех. А потом, уже в больнице, я вспомнил оставленные на берегу кучку одежды, письмо в рюкзаке. Я понял, что они должны были предположить. Хотя тот человек, у которого я украл одежду, или рыбаки могли…

— Нет. Видимо, нет.

— В общем, я подумывал о том, чтобы написать родным, а потом решил — зачем? Без меня им лучше. Фейт права. После маминой смерти мы свалили все на нее.

— Ральф убежден, что ты жив.

Джейк улыбнулся.

— У него всегда была поразительная способность верить в то, во что хочется верить, — с нежностью сказал он. — А тебе не приходило в голову, Гай, что это удивительно, что мы вообще выжили? — Его глаз потемнел. — Вспомни, что нам пришлось пережить. И вспомни, что мы потеряли. Испания… Франция…

— Ла-Руйи, — добавил Гай.

— И люди. Девушка, с которой работала Фейт… военный летчик — приятель Николь… Женя и Сара…

— Пять лет жизни Оливера, — пробормотал Гай.

— Мама, — сказал Джейк. — Я помню, кто-то сказал мне, что война перетасовала нас, как колоду карт. Но мы так и не смогли снова расположиться в правильном порядке. Ты только подумай, что мы видели. И что мы знаем. Наше поколение — мы стали свидетелями того, что нельзя вынести, нельзя представить. Освенцим… и Хиросима. Как жить с этим? — Он коснулся своей повязки. — Конечно, некоторые люди умудряются оставаться слепыми, но я не думаю, что ты или я способны на это.

Поток ночного воздуха немного охладил комнату.

— Если меня отошлют обратно в Англию, — осторожно начал Гай, — и если ты напишешь письмо, Джейк, я могу опустить его в почтовый ящик. Тогда Фейт узнает, что ты жив и здоров.

— Нет, — сказал Джейк.

— Пожалуйста…

— Не письмо. — Джейк пристально посмотрел на Гая. — Ты пойдешь к ней. Ты пойдешь и увидишь Фейт — лично, Гай. Никаких писем, никаких телефонных звонков. Обещай мне. — Его глаза горели. — Обещай, что сделаешь это, Гай.

Наступило молчание. Гай представил, что он снова увидит Фейт, и у него радостно заныло сердце. Он поднялся на ноги.

— А если я пойду к Фейт, что я ей скажу?

Джейк улыбнулся.

— Скажи ей, что я счастлив. Скажи, что у меня есть все, что я хочу.

Гай окинул взглядом маленькую пустую комнату с единственным стулом, подушками и потрепанным чемоданом. Он пожал Джейку руку и зашагал через ночь в свой клуб.

Ральф завел привычку писать себе памятки, потому что иначе он забывал сделать важные вещи, например, поесть или выкинуть мусор. Впрочем, памятки часто терялись. По-видимому, забывчивость — один из неприятных, но неизбежных признаков старости. Однажды утром, стоя на автобусной остановке, он обнаружил, что надел пальто прямо поверх пижамы, и поспешно вернулся домой, радуясь, что его никто не видел.

По вечерам ему звонила Фейт, напоминая, что нужно сделать. Поскольку она имела обыкновение сердиться, Ральф делал вид, что помнит все сам, и говорил, к примеру, что съел всю ветчину, не признаваясь, что оставшийся кусок покрылся зеленой плесенью и его пришлось выбросить.

Фейт тоже оставляла ему памятки: телефонные номера врачей и лавочников, список выстиранной и выглаженной одежды, стопку которой она положила в шкаф, перечень продуктов в кладовой. Телефонные номера Ральф выбрасывал — лучше уж позвонить друзьям, если что-то понадобится, а докторов он всегда терпеть не мог. Другие памятки он терял, иногда с удивлением обнаруживая их в сарае или курятнике, испачканные куриным пометом.

Поправившись после простуды, Ральф решил совершить вылазку, например, съездить в Кромер. Ему по-прежнему нужны были путешествия, пусть даже и не такие далекие, как раньше, и приключения. Кроме того, ему нужно было купить подарок малышке. Фейт говорила, что через несколько недель в Комптон-Девероле состоится праздник, поэтому Ральф написал крупными буквами: «ПОДАРОК МАЛЫШКЕ» и приколол листок к двери, чтобы ни в коем случае не забыть.

Он надел свое любимое старое черное пальто (Фейт купила ему новое, но старое было для него как давний верный друг), обмотал вокруг шеи красный шарф и водрузил на голову черную шляпу.

Он шагал по дороге, которая вела мимо соляного болота к шоссе. Погода была холодной, но ясной, легкий бриз колыхал заросли камыша. Ральф, как всегда, когда смотрел на болото, думал о Поппи. Его забывчивость касалась только настоящего, не прошлого. Он помнил, как услышал вой немецкого самолета, треск выстрелов. Помнил, как принес ее на руках домой. Как на следующий день он бродил по болоту, пытаясь отыскать на тропинке ее следы. Ему важно было знать, возвращалась ли она домой в тот момент, когда «мессершмитт» атаковал ее. Он хотел понять, простила ли она его перед смертью. Но земля, как и сегодня, была скована морозом, на ней не осталось отпечатков ее ног, к тому же слезы мешали ему смотреть.

В Кромере Ральф купил чай, копченую селедку и банку джема. Он забыл взять список, но решил, что прекрасно дотянет до выходных на селедке и джеме. Зато он хорошо помнил, что должен купить подарок малышке (Кристабель Лаура Поппи — как мило звучит это имя), поэтому провел приятные полчаса, разглядывая витрины. В антикварной лавке он отыскал крупную морскую раковину, розовую с белым, прекрасной формы. Когда он приложил ее к уху, то услышал шум моря. Продавец упаковал раковину в бумагу, и Ральф отправился на берег. На волнах покачивались несколько рыбацких суденышек; все увеселительные заведения закрылись на зиму. После получасовой прогулки он решил, что пора выпить чашку чая, но все прибрежные кафе тоже оказались закрыты. Холод обжигал, синева неба и моря была обманчива. Ральф решил побаловать себя рыбой с чипсами. Рыба с чипсами была одним из немногих заслуживающих внимания кулинарных изобретений этой страны. Но и в этом магазинчике никого не было.

Заметив неподалеку группу молодых людей, Ральф перешел дорогу и приблизился к ним.

— Прошу прощения, — вежливо сказал, приподнимая шляпу, — будьте так любезны, покажите мне дорогу к ближайшему кафе.

Молодые люди были одеты в потертые кожаные куртки и обтягивающие джинсы. Странным образом они напомнили Ральфу новобранцев, которых он видел в Париже в 1914 году. Их волосы были гладко зачесаны назад и блестели, а лица покраснели от холода.

— Тут все закрыто, дед, — сказал один, но другой начал с кривлянием передразнивать Ральфа: — Прошу прощения… будьте так любезны, — а потом, со словами «Какая шикарная шляпа, приятель», сорвал шляпу с его головы.

— Послушайте, — обратился к ним Ральф.

Он попытался отнять шляпу, но не успел, ее пинком отбросили на дорогу, как футбольный мяч.

— Послушайте, ребята, — снова заговорил он. — Я понимаю, что вы развлекаетесь, но сегодня чертовски холодно.

Они, казалось, не слышали его. Раздался взрыв хохота, крик «Давай, Джонси, — гол!», шляпа взлетела в воздух и приземлилась на берегу. Ральф поспешил обратно через дорогу, думая о том, что мог бы рассказать этим парням, как однажды играл в футбол в мексиканской пустыне, где вместо мяча была высушенная тыква, а ворота обозначались черепами диких собак, но в этот момент один из юнцов, пятясь и надрываясь от хохота, налетел на него, и Ральф оказался в придорожной канаве. Содержимое его авоськи рассыпалось по мостовой.

Проходившая мимо женщина прикрикнула на парней, и они разбежались. Женщина помогла Ральфу подняться на ноги и подобрать остатки покупок. Пакет с чаем разорвался, и чаинки рассыпались по камням, напоминая пепел; из разбитой банки сочился джем, растекаясь кроваво-красным пятном. Но раковина, совершившая путешествие из Индийского океана в эту холодную страну, осталась цела. Женщина с тревогой посмотрела на Ральфа, спросила, как он себя чувствует, и предложила зайти к ней на чашку чая, но Ральф, которому вдруг захотелось поскорее вернуться домой, заверил ее, что все в порядке.

Он подобрал на берегу свою шляпу, стряхнул с полей песок и пошел на автобусную остановку. Ноги у него подкашивались, автобус опаздывал, и в ожидании его Ральф совсем замерз. Обратный путь был тяжел и утомителен. Автобус трясло, и Ральф все время держал раковину на коленях. «Вернусь домой, — думал он, — разожгу камин и послушаю радио. И долго не буду совершать подобных вылазок».

Выйдя из автобуса, он пошел по дороге, которая вела в деревню. Идти пришлось медленно, потому что ноги все еще дрожали. Стало холоднее, голубое небо выцвело до жемчужно-белого. Солнце казалось маленьким блестящим стеклянным диском. Не было даже легкого ветерка, и камыши, утесник, даже мелкие пташки, живущие в зарослях, выглядели застывшими, как на фотографии.

Пройдя полпути до дома, Ральф остановился, чтобы перевести дыхание. Он чувствовал себя не то чтобы плохо, но как-то странно. Грудь сдавило, казалось, что она вот-вот лопнет. Руки и ноги окоченели. Ральф хотел было положить на землю авоську с покупками, которая вдруг стала очень тяжелой, но не смог разжать пальцы. Он попытался сделать несколько шагов вперед, но напряжение в груди усилилось. Боль туго сжимала грудную клетку, обжигала левую руку. Ловя ртом воздух, он сел на обочине.

С этого места Ральф хорошо видел коттедж, притулившийся на краю болота. Солнце вдруг стало очень ярким, как солнце в Ла-Руйи. Ральф уставился в небо. Его нянька заворчала на него: «Не смотри на солнце, Ральф, это вредно для глаз».

— Проклятая баба, — пробормотал Ральф. — Проклятая ворчливая баба, — громко произнес он и закрыл глаза.

Фейт начала с кухни: смела паутину, выбросила сгнившие кухонные шкафчики и ржавые кастрюли и сковородки. Под грязным линолеумом на полу обнаружилась керамическая плитка — чудесные квадратики терракотового, кремового и черного цвета. Потолок Фейт покрасила в белый цвет, а стены — в бирюзовый. Хотя некоторые комнаты еще не были пригодны для жилья и кое-где сквозь дырявую крышу просачивалась дождевая вода, Фейт привезла с собой несколько своих сокровищ: две серовато-зеленые китайские вазы и чайный сервиз с цветочным орнаментом. Она мысленно представила, как могли бы смотреться здесь ее любимые вещи — браслет, купленный в Марракеше, испанская шаль, которую подарила ей Поппи. Фейт не могла вспомнить, где и когда потеряла их. Имущество Мальгрейвов, разбросанное по всему Континенту, оставило неясный отпечаток в ее памяти, подобно следам, который оставляет на песке ползущая змея.

После обеда она развела в саду костер и долго смотрела, как оранжевыми крапинками на фоне зимнего неба взлетают искры. Она решила, что вечером поговорит с Ральфом о переезде сюда. Конечно, поначалу он будет противиться, но потом увидит дом и согласится. Ему здесь понравится. Это совсем недалеко от Херонсмида, и, если ему захочется, можно будет каждые выходные ездить на кладбище и на берег моря. Она отдаст Ральфу большую спальню, выходящую окнами в сад, а в маленькой комнатке, которая смотрит на аллею, будет хранить свои платья. От Вионне, Шиапарелли и то платье от Поля Пуаре, которое она отыскала во Франции…

В пять часов вечера Фейт умылась из ведра, заперла дверь и уехала. Она чувствовала приятную усталость. Трясясь в фургоне по разбитой дороге, она составляла в уме список того, что еще нужно сделать: найти штукатура и трубочиста, и еще кого-нибудь, кто сможет починить крышу. Выяснить, какие лавки и магазины есть в окрестностях, где можно купить уголь и продукты. Придется нанять плотника, чтобы он сделал книжные полки, и подыскать подходящую мебель…

Фейт припарковала фургон у обочины и пошла по тропинке в Херонсмид. Надо бы еще спросить у Пэдди, хватит ли денег на ее счету, чтобы устроить нормальную ванную, и еще…

Отворяя калитку, она сразу поняла, что что-то случилось. У стены стоял чужой велосипед, входная дверь, которую Ральф никогда не оставлял открытой, была распахнута настежь. Фейт ускорила шаг.

Ей сказали, что Ральф умер, скончался от сердечного приступа на дороге у соляного болота.

— Теперь я осталась одна, — проговорила она. — Совсем одна.

Деревенский полисмен, который дожидался ее приезда, налил ей бренди и усадил у огня. Фейт пыталась унять дрожь, сжимая колени и упираясь пятками в пол.

На следующий день она разговаривала с викарием, с гробовщиком, с врачом. Она звонила по телефону и писала письма, и, казалось, без конца ездила на машине туда-сюда между деревней, Холтом и Нориджем, где надо было оформить регистрацию смерти. Как смешно, думала она, что требуются месяцы, чтобы устроить свадьбу, и всего лишь неделя на организацию похорон. И что надо организовывать поминки, выбирать гимны, заполнять кучу документов, в то время как в голове царит полная неразбериха и все, что тебе говорят, тут же забывается.

Она попыталась составить список тех, кто будет присутствовать на похоронах, но не могла ни вспомнить имен друзей Ральфа, ни сообразить, живы они или уже умерли. Телефон звонил непрерывно.

Положив трубку после разговора с одним из Квартирантов, который вибрирующим старческим голосом советовал, какие гимны выбрать для службы, Фейт принялась искать список дел. Она думала, что оставила листок на столе, но его там не было. Она попыталась вспомнить, что она делала до того, как зазвонил телефон: искала адресную книгу Ральфа, которой, скорее всего, не существовало, или же наливала себе чай? За эти дни она частенько наливала себе чай и потом забывала его выпить.

Фейт прошла на кухню, где стояли немытые чашки и валялось раскрошенное печенье, которым она угощала викария. Списка не было ни в корзине для грязного белья, ни в кладовке. Телефон зазвонил снова. Энни, продавщица из «Холли-Блю», испуганным голосом сообщила, что партия товара, которую они заказали, не поступила вовремя. Фейт распорядилась закрыть магазин и запереть дверь на замок. Ответом было лишь шокированное молчание. Она положила трубку и без сил упала на диван. В маленькой гостиной валялись газеты, картонные коробки, плащ, резиновые сапоги. «А ведь когда-то я была такой организованной!» — с отчаянием подумала Фейт. Она закрыла лицо руками, не в силах разобраться, плачет ли из-за беспорядка или из-за Ральфа. Она испытывала смятение, глядя на вещи, которые были частью его жизни. Продавленные кресла и старые буфеты, казалось, вытягивали из нее остатки жизненных сил.

В дверь постучали. Фейт, не в силах пошевелиться, осталась сидеть на диване, поджав под себя ноги и накинув на плечи старый свитер Ральфа. «Если я не открою, тот, кто пришел, постоит и уйдет», — решила она и закрыла глаза. Ей надо вздремнуть, а когда она проснется, то отыщет список или составит новый.

Стук прекратился. Засыпая, Фейт услышала шаги, шуршащие по засыпанной шлаком дорожке рядом с домом. «Ральф!» — бессознательно промелькнуло у нее в голове, и, окончательно проснувшись, она едва не разрыдалась снова.

От двери черного хода раздался голос Николь:

— Фейт! Ты здесь? Это я!

Похороны состоялись в конце следующей недели. Николь все организовала. Она убедила викария, что хотя Ральф и не был прилежным прихожанином, он вполне заслуживает того, чтобы быть похороненным на церковном кладбище рядом со своей женой. Николь выбрала гимны и договорилась обо всем с гробовщиком. Николь нашла и переписала все адреса и телефонные номера друзей Ральфа, записанные на клочках бумаги, конфетных обертках и полях книг. Она всем позвонила и отправила телеграммы. Во время службы деревенская церковь была заполнена до отказа. После похорон Николь пригласила всю компанию в коттедж, где Элизабет уже приготовила стол.

Квартиранты поглощали огромное количество бутербродов, печенья и пива. Элизабет наклонилась к Фейт и прошептала:

— Она проснулась, тетя Фейт. Пойдем посмотрим на нее.

Фейт поднялась следом за ней наверх. Кристабель лежала в переносной колыбельке в спальне Ральфа и зачарованно смотрела широко открытыми глазами на оклеенные обоями стены. Элизабет наклонилась и взяла дочь на руки.

— Давай-ка познакомимся с тетушкой Фейт. — Она осторожно передала малышку из рук в руки. — Тетя Фейт, присмотри за ней, пожалуйста. Мне надо ненадолго спуститься вниз, а то этот итальянский граф совершенно замучил бедного папу разговорами о сельскохозяйственных субсидиях.

Элизабет закрыла за собой дверь. Держа малышку на руках, Фейт села в кресло. Она догадывалась, что Лиззи заметила слезы, блеснувшие в ее глазах, и тактично поспешила уйти. Фейт не знала, отчего она плачет — то ли от горя, то ли от почти забытого удовольствия держать на руках младенца, но была рада этой небольшой передышке после череды мучительных и изматывающих дней.

Она вытерла глаза рукавом и с восхищением посмотрела на Кристабель: на эти согнутые пальчики с крошечными перламутровыми ноготками, на приподнятую верхнюю губу. Такое миниатюрное совершенство! Взгляд синих глаз встретился с ее взглядом, задержался на мгновение и уплыл в сторону. Фейт все еще иногда мечтала о том, чтобы родить собственного ребенка. Как бы безжалостно она ни подавляла в себе это желание, время от времени оно прорывалось на поверхность.

Дверь открылась, и вошел Оливер.

— Я принес еще одну шаль. Боюсь, как бы она не замерзла.

Фейт потрогала щечку Элизабет тыльной стороной ладони.

— Я думаю, все в порядке, Оливер.

— Все равно, лучше ее укрыть. Лиззи сказала, что она чихает. Вдруг она простудилась? — Он с тревогой склонился к дочери, взял ее на руки и поднес к окну. — Мне кажется, у нее лицо покраснело. Видите, Фейт?

— С ней все в порядке, Оливер, честное слово. — И чтобы отвлечь его от родительских забот, она спросила: — Ты подумал о моем предложении?

Он улыбнулся.

— Вообще-то, дело уже завертелось, поэтому я надеюсь, вы не передумаете.

«В нем каким-то необъяснимым образом сосуществуют ранимость и практичность, щедрость и прижимистость», — подумала Фейт. Впрочем, чему здесь удивляться, если вспомнить, что он сын Гая и Элеоноры. Опасения Фейт, что брак Оливера и Элизабет окажется неудачным, несколько развеялись. Конечно, судить еще рано, но, по-видимому, амбиции Оливера и идеализм Лиззи — качества, которые в другой ситуации сочетались плохо, — отлично уживались в вопросе сохранения усадьбы Комптон-Деверол и заботе о дочери. К тому же молодых супругов явно влекло друг к другу.

— Я поручил это дело юристу. Он обещал подготовить все бумаги как можно быстрее. — Оливер внимательно посмотрел на Фейт. — Вы точно согласны? Не передумали? Такие перемены…

— Я не передумала, Оливер, — твердо сказала она. — Время от времени бывает полезно встряхнуться, не правда ли?

— Да, — горячо подтвердил он. — Конечно, да. — Он запечатлел поцелуй на лбу Кристабель и сказал: — Чуть не забыл. Я получил письмо от папы. То есть не письмо, а телеграмму. Она пришла как раз перед нашим отъездом из Комптон-Деверола. — Держа малышку на согнутой руке, Оливер начал рыться в кармане. — Там было сообщение для вас.

Сердце Фейт забилось чуть быстрее.

— Для меня? Ты не ошибся?

Он извлек из кармана носовой платок, пустышку, ручку, розовый вязаный чепчик. «Как фокусник», — с нетерпением подумала Фейт.

— Вообще-то, мы пытались сообщить папе о Ральфе — они ведь, кажется, были хорошо знакомы, — но папа заболел, и, видимо, телеграмма не дошла до него.

— Твой отец болен? — спросила Фейт.

На этот раз голос мог выдать ее, но Оливер, похоже, ничего не заметил. «Когда ты молод, — вспомнила она, — весь мир вращается вокруг твоих собственных забот».

— Судя по всему, ничего особенно страшного, — сказал Оливер. — Нашел! — победно воскликнул он, вынимая листок бумаги. — Вот она. Немного помялась. Я прочитаю ее вам, Фейт, хорошо?

— Такси, Дэвид. Вызови, пожалуйста, такси, — сказала Николь.

Было четыре часа дня, и ноги почти не держали ее.

— Хочешь, я отвезу их на станцию, всех по очереди?

Она покачала головой.

— Ты нужен мне здесь.

Дэвид озабоченно посмотрел на нее.

— У тебя усталый вид. Чем мне тебе помочь?

Николь заставила себя улыбнуться.

— Просто организуй их отъезд, пожалуйста. Я и забыла, как они утомляют.

Через полчаса все Квартиранты были отправлены из Херонсмида. Элизабет и Оливер удалились наверх — чтобы отдохнуть, как сказал Оливер, но Николь сомневалась в этом, а Фейт заснула на диване в гостиной, чему Николь была очень рада, поскольку знала, что сестра почти не спала в последние дни.

Дэвиду и Николь ничего не оставалось, как заняться уборкой на кухне.

— Я буду мыть посуду, — сказал Дэвид, снимая черный пиджак и вешая его на спинку стула. — А ты будешь говорить со мной. — Он похлопал по сиденью стоящего у плиты кресла.

— Ты, как всегда, командуешь. — Николь опустилась в кресло.

Дэвид хмыкнул и открыл кран.

— Какие у тебя планы, Николь? — спросил он некоторое время спустя.

— Планы? — Она покачала головой. — Понятия не имею. Ты же знаешь, я никогда ничего не планирую.

Наступило молчание, потом она медленно проговорила:

— Сказать по правде, Дэвид, я не знаю, что буду делать. Надо навести здесь порядок, но мы с Фейт уже сделали большую часть работы.

— Что будет с коттеджем?

— Тетя Айрис собирается продать его. Странно, что Херонсмид будет принадлежать чужим людям. — Она снова помолчала, глядя на силуэт Дэвида на фоне окна. — Дело в том, что я не в состоянии представить, что будет завтра. Я имею в виду — после похорон. Это похоже на конец. Огромную жирную точку.

Дэвид поставил в сушилку последнюю тарелку, вытер руки посудным полотенцем и присел на подлокотник кресла рядом с Николь. Она расплакалась, уткнувшись ему в рубашку, — в первый раз после того, как получила от Фейт сообщение о смерти отца.

— Боюсь, мне снова придется проявить властность, — сказал Дэвид. — Я хочу сказать, Николь, что тебе надо поехать со мной в Комптон-Деверол.

Она высморкалась и подняла голову.

— Ты имеешь в виду, в отпуск?

— Если хочешь. Или… — Он на мгновение закрыл глаза. — Николь, за все те годы, что прошли с тех пор, как ты оставила меня, я ни разу не просил тебя вернуться. Ни когда ты ушла во время войны. Ни когда переехала в Америку, ни потом, когда ты жила во Франции… Я ведь не просил тебя вернуться?

Она покачала головой.

— А сейчас прошу, — нежно сказал он. — Сегодня я оставлю тебя здесь, с Фейт, а сам поеду в гостиницу с Оливером и Элизабет. Но завтра я хочу увезти тебя с собой в Комптон-Деверол. Чтобы ты осталась там, Николь. Чтобы снова жила со мной.

— Посмотри, что я нашла.

Фейт протерла глаза и посмотрела на протянутую Николь фотографию. Три сестры Ванбург с прелестными цветочными именами^{[61]Поппи (Poppy) — мак, Айрис (Iris) — ирис (англ.).} торжественно смотрели в объектив фотокамеры.

— Вот мама, — улыбаясь, сказала Фейт. — Мама, и тетя Айрис, и тетя Роза.

— Они смотрят с такой надеждой…

— Мама такая юная. Наверное, они снимались еще до войны. До Первой мировой. Интересно, что бы они подумали, если бы узнали, что с ними будет.

— Бедная тетя Роза сошла с ума. Мне Айрис рассказывала. По-видимому, это страшная семейная тайна. А что касается мамы… — Николь задумалась. — Я не могу представить. У нее был Ральф, и она путешествовала по всему миру, и у нее было трое детей…

— Четверо, — поправила Фейт. — Помнишь ребенка, который умер в Испании?

— Конечно. Четверо.

Фейт и Николь были одни в доме. Дэвид, Элизабет, Оливер и малышка уехали ночевать в гостиницу в Холт. Фейт посмотрела на часы. Она проспала почти четыре часа.

Николь положила фотографию в картонную коробку.

— Дэвид попросил меня вернуться к нему.

— И ты вернешься?

— Возможно. Я попробую. Я не знаю, получится или нет. Честно говоря, я боюсь. — Она посмотрела на Фейт. — А как ты?

— Как только закончим уборку, поеду домой.

— Мне не нравится, что ты останешься одна, — сказала Николь.

«Как трудно высказать вслух вновь вспыхнувшие надежды!» — подумала Фейт. Ей и самой трудно было поверить, что посреди отчаяния можно отыскать радость.

Николь продолжала смотреть на нее.

— Что случилось, Фейт? — Она прищурила глаза. — У тебя такой вид…

— Мне надо сказать тебе кое о чем. — «Сначала самое легкое», — решила она. — Я продала «Холли-Блю». Я продала магазин Оливеру.

Николь вытаращила глаза. Она открыла было рот, собираясь что-то сказать, но Фейт опередила ее:

— Дело в том, что магазин давно стал мне в тягость. Я думала, что он — именно то, чем я хочу заниматься, но это не так. А эта крыса… и разбитая витрина… Понимаешь, мне было неприятно, что меня пытаются выжить. И когда я поняла, что с меня хватит, я подумала об Оливере.

— Но я не могу представить, чтобы Оливер занимался магазином…

Фейт рассмеялась.

— Он и не будет им заниматься. Он снесет его и заработает кучу денег на строительстве уродливого нового здания. В Сохо сейчас полно таких новостроек. Район очень изменился с тех пор, как мы с Кон начали дело. А Дэвид сказал мне, что Оливер отлично умеет зарабатывать деньги на недвижимости.

— Но чем ты будешь заниматься, Фейт?

— Буду делать то, что мне нравится, — спокойно сказала она. — Всегда нравилось. Покупать и продавать старинные платья. Теперь таких людей называют антикварами. Мне не следовало открывать магазин. И мне не нужен другой магазин. Я буду много путешествовать. В Северной Африке можно найти замечательные вещи — например, восточные халаты и чудесные украшения. — Она улыбнулась. — Конечно, я иду на риск. Не знаю, что у меня получится, но хочу попробовать.

— Так у тебя поэтому такой счастливый вид? Потому что магазин тебя больше не связывает?

Фейт встала и подошла к окну. Из коробки со старыми украшениями, лежащей на подоконнике, она вынула нить бус венецианского стекла. Она помнила, как эти бусы обвивали шею Поппи.

— Не совсем, — проговорила она. — Оливер получил телеграмму от Гая. Он возвращается домой.

— Когда?

— Точно не известно. Но скоро. Он не поедет обратно в Африку, поскольку нездоров. Он возвращается насовсем, Николь.

— И?.. — прошептала Николь.

— И он приедет ко мне. — Она неуверенно улыбнулась. — Он попросил Оливера передать мне, что приедет. У него для меня подарок.

— Какой подарок?

— Не представляю. Даже не догадываюсь.

«Приезд Гая — сам по себе подарок», — подумала Фейт. Обхватив себя за плечи, она смотрела туда, где умирающее солнце бросало радужные отблески на мокрую траву.

— Он знает, где тебя найти?

— Думаю, да. — Фейт вспомнила ту комнату, где они обнимались на полу, а их тела покрывались пятнами пыли и солнца. — Гай всегда умел находить дорогу, разве не так, Николь?

Вечером они разожгли костер. Сначала они намеревались сделать это на заднем дворе, но потом Николь сказала:

— На берегу, Фейт, на берегу. Я понимаю, что это не папин день рождения, но мы должны пойти на берег.

Они набрали выброшенных волнами на гальку сухих веток, разожгли огонь и вывалили сверху груду старых писем, изношенной одежды, обломков мебели, вытершихся одеял. Фейт казалось, что каждая искорка, пляшущая в небе, уносит с собой воспоминания. На этой табуретке со сломанной ножкой Поппи сидела на кухне и чистила картошку, этот обтрепавшийся галстук Фейт сама когда-то купила Ральфу в Бордо. Пламя поглощало память и улетало огненными блестками в чернильное небо. Николь, в побитой молью норковой шубке, стояла рядом. Волны плескались о берег. Николь взяла ее под руку, и Фейт подумала: «Правила Мальгрейвов: держаться вместе во что бы то ни стало». Слезы, скатывающиеся по лицам сестер, сверкали, как капли золота.

Гай вышел из самолета и зашагал по бетонному полю Лондонского аэропорта. Несмотря на холод английской весны, он чувствовал себя наверху блаженства. Утренний туман струился по крышам, окрашивая их в серебристый цвет; бледный диск солнца был скрыт в облаках. Гай сунул руки поглубже в карманы пальто, наполнил легкие холодным воздухом и почти опьянел от радости, что вернулся домой.

Такси доставило его в центр Лондона. Гай поселился в гостинице, бросил багаж и поехал на метро в Сохо. В приподнятом состоянии духа он повернул за угол, на Тейт-стрит, прошел мимо тотализатора, сомнительного книжного магазинчика, мимо джаз-клуба. Сейчас он увидит «Холли-Блю»… Кругом гудели машины, толкались пешеходы. Но для Гая история сделала петлю, время пробежало по загадочному листу Мебиуса, вернув его в 1940 год, к бомбежкам. Крыша дома, где когда-то жила Фейт, исчезла. Здание было пустым, голым, необитаемым. Стекол в оконных проемах не было, и старые занавески, серые от сажи, хлопали на ветру. На пустыре рядом с домом лежали горы черепицы и кирпичей. Гаю показалось, что он снова слышит рев бомбардировщиков над головой.

Он обошел магазин кругом. Шум оглушал: молотки стучали по балкам, черепица с шумом сыпалась вниз. Гай прокричал свой вопрос рабочему, примостившемуся на неровном краю кирпичной стены.

— Не знаю, приятель! — прокричал в ответ мужчина. — Мы начали работать неделю назад.

После того как Гай нашел в Дар-эс-Саламе Джейка Мальгрейва, он часто рисовал в воображении одну и ту же картину: он возвращается в Лондон, идет в магазин, видит Фейт. Он сообщает ей, что ее брат жив — это и есть его подарок, — и затем все устраивается чудесным и замечательным образом. Но ничего не получилось. «Холли-Блю» больше нет. Фейт уже не живет в квартире над магазином. И он не знает, где найти ее.

Несмотря на прохладную погоду, его вдруг бросило в жар. «Только не сейчас», — сердито сказал себе Гай и зашел в первое попавшееся кафе. Он заказал чай, какую-то еду и проглотил полдюжины таблеток. Он не понял, что подействовало — еда или лекарство, но спустя некоторое время решимость, которая поддерживала его во время болезни и на протяжении долгого перелета из Африки, начала возвращаться. Он вспомнил о Ральфе. Ральф должен знать, что случилось и где Фейт. Выйдя из кафе, Гай направился на вокзал Ливерпул-стрит. В поезде он задремал и проснулся в Норидже, как раз вовремя, чтобы сделать пересадку на боковую ветку, идущую в Холт. Начал моросить мелкий шелковистый дождик. Выйдя в Холте, Гай поискал такси, но не нашел. Увидев автобус, он, крича на бегу кондуктору, бросился через дорогу.

Автобус дребезжал и трясся полчаса. Наконец Гай вышел у треугольной лужайки на развилке, где когда-то, много лет назад, он встречался с Фейт. Шагая по узкой дороге, идущей мимо соляного болота, он вдруг, непонятно почему, вспомнил Африку. Шуршание камышей напомнило ему шелест высокой травы; от пронзительного крика морской птицы по коже побежали мурашки.

Гай никогда прежде не был в коттедже, где жил Ральф. Он едва не пропустил нужное место — узкий просвет в ивовом кустарнике, от которого начиналась тропинка. Колючки цеплялись за одежду, ботинки скользили по грязи. Мокрая трава обматывалась вокруг лодыжек. Дойдя до калитки, Гай увидел название: «Херонсмид», написанное на верхней стойке. И почувствовал, что опять оказался в тупике. Неухоженный сад, ни белья на веревке, ни дымка из печной трубы. Коттедж казался необитаемым.

Гай забарабанил кулаком в дверь и прислушался. Возможно, Ральф стал плохо слышать, или же у него болят суставы и он с трудом двигается. Гай попытался прикинуть, сколько лет должно быть Ральфу. Получалось, что уже за семьдесят. Гай был ошеломлен.

Обойдя вокруг, он обнаружил, что дверь черного хода не заперта. Он толкнул ее и вошел. Печь была холодной, на полках не стояли банки, в сушилке не было тарелок. Все указывало на то, что здесь никто не живет.

И «Холли-Блю», и Херонсмид — опустевшие и покинутые. Чем вызваны такие перемены? Приподнятое настроение, которое сопровождало возвращение в Англию, исчезло, и Гай с внезапным страхом представил, что отец и дочь предпочли вернуться к цыганскому образу жизни и снова уехали за границу. «Джейк ошибся, — подумал Гай, — я приехал слишком поздно. Я ожидал, что за время моего отсутствия ничего не изменится, но все оказалось не так. Все стало другим. Поздно, слишком поздно».

Но, пока он шел от опустевшего дома, ему пришло в голову другое объяснение. Выйдя с тропинки на дорогу, Гай огляделся, чтобы сориентироваться. Увидев узкий шпиль, он направился к церкви.

Там, на кладбище, он и нашел их. Ральф и Поппи снова были вместе. Гай сел на скамью и закрыл лицо руками. Слезы просачивались сквозь пальцы. Он вспомнил, как стоял на обочине дороги неподалеку от Бордо, вытянув руку, без копейки денег и без паспорта в чужой стране. Вспомнил, как Ральф остановил свой старый разбитый «ситроен» и предложил подвезти. А потом сразу же выведал, в чем состоит затруднение Гая, а заодно выведал почти всю историю его жизни и настоял на поездке в Ла-Руйи. А в Ла-Руйи Гай встретил Поппи. И Фейт.

Гай вспомнил, как потерял своего отца. Тогда он казался себе утлой лодчонкой, затерянной в пустынном океане. Его несло по волнам. Гай начал понимать, что значила смерть Ральфа для Фейт, и его решимость отыскать ее удвоилась. Она не должна оставаться одна. Пусть он не сможет вернуть ей отца, но известие о том, что ее брат жив, сможет рассеять мрак. Но, Боже, где она? Гай запоздало сообразил, что еще в Лондоне ему следовало позвонить Оливеру и спросить, где находится тетя его жены.

И тут ему вдруг показалось, что он слышит голос Фейт, шепчущий сквозь года. «Это моя мечта… Я должна осуществить ее сама, ради спокойствия моей души». И он вспомнил о доме в лесу.

Гай вышел на шоссе. Автобуса не было, поэтому он поднял руку и остановил грузовик, который отвез его в Холт. Там он взял напрокат автомобиль. Сначала он поехал на юг, параллельно берегу моря. Потом свернул в сторону, на узкую проселочную дорогу, обсаженную кустарником. Он благодарил судьбу за то, что всегда хорошо запоминал дорогу.

Уже в сумерках Гай добрался до березовой аллеи, ведущей к дому. Он оставил машину в начале аллеи и пошел пешком. Ему казалось, что так будет лучше. К мечте надо идти пешком. Будь он моложе и здоровее, возможно, даже прополз бы несколько последних метров своего паломничества на коленях. На мгновение, когда очертания дома мелькнули сквозь яркую зелень только что проклюнувшихся листочков, его храбрость дрогнула. Но затем он вышел из тени деревьев, увидел на втором этаже окно, женский силуэт, движущийся за стеклом, и понял, что наконец-то он отыскал правильный путь. Наконец-то он пришел домой.

Маленькая комнатка с выбеленными стенами была заполнена платьями. Их изумительные цвета — насыщенный изумрудный, мерцающий сапфировый, яркий малиновый — приковывали взгляд. Фейт трогала рукой то бархатный рукав, то шелковый волан.

Выглянув в окно, она увидела маленькую темную фигуру, идущую по аллее к дому. Когда-то давно она ждала его, потом перестала ждать и просто жила своей жизнью. А он все-таки пришел. Они оба плыли по бескрайнему океану, иногда их пути совпадали, пересекались, а затем расходились снова. Шторма разделяли их, бури сбивали с курса. Но все эти годы она следовала компасу своего сердца, держалась пути, предопределенного звездами.

И вот наконец они нашли попутный ветер. Фейт распахнула окно и окликнула Гая.