Онлайн чтение книги Гамаюн — птица вещая
ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ

Трешка. Да, ошибиться трудно — самая настоящая трешка, небрежно смятая и похожая на детский кораблик, лежала на плите. Железная койка, предоставленная Николаю, была втиснута к окну между двумя стенами крохотной кухоньки. Отсюда ему казалось, что кораблик плыл в мутном свечении зимнего солнца и пошатывался бортами. Кораблик плыл на чугунной поверхности плиты, а может быть, он только-только упал с потолка, и от него разбежались, как от брошенного в воду камня, эти черные круги.

Возле кораблика, подобная плоту, плыла вчетверо сложенная бумажка, и в ней — продовольственная рабочая карточка розового цвета. Жора писал: «Завтракай в единоличии, Коля. Отужинаем в коллективе».

Можно было взять кораблик и полюбоваться им, держа на ладони. Трешка! Не простой бумажный трояк, ничтожная пылевая частица из вихря ассигнаций, выпущенных машинами Государственного банка. Исчезни такая пылевая частица, и ничто не изменится ни в судьбе государства, ни тем более в судьбе отдельных личностей. Но представьте на миг, что одна-разъединственная трешка оказалась на вашей ладони, а вы в чужом большом городе, где нет никого, к кому бы можно пойти и поклониться. При этом не забудьте, что на дворе лютый мороз, а ваш голодный желудок дает о себе знать.

Трехрублевая бумажка при таких обстоятельствах ценнее золотого слитка. Как же тут не проникнуться благодарным чувством к заботливому другу? Отзывчивость Жоры была хорошо известна еще в казарме. Именно он, беспутный, недисциплинированный Квасов, всегда был готов отдежурить за друга, подменить дневальство скатать шинель неумелому, помочь справиться с тренчиками при седловке боевого походного вьюка. А если нужно во имя товарищества сделать первый шаг, Квасов сделает этот шаг перед строем и отчеканит, не мигнув быстрыми, угольно-черными своими глазами: «Я виновен! Это я сделал».

Именно Жора полез чистить колодец за Петьку Синеглазова. Арапчи пронюхал и сладострастно ждал, когда по веревке на блоке поднимется из колодца Квасов.

«Я виноват! — отрапортовал Жора, сделав примерную стойку. — Я уговорил Синеглазова разрешить мне забраться в эту прекрасную яму». Даже у ледяного Арапчи дрогнули усики над верхней губой, и только преданность железной дисциплине не позволила ему обратить все в шутку. Квасову пришлось одни сутки поиграть в очко на голых нарах гарнизонной гауптвахты.

Воспоминания назойливо лезли в голову Николая. Умывался, расчесывал полуизломанной гребенкой свои густые волосы, мастерил по привычке уставной армейский чубчик, думал о Жоре. Приехав из Удолина и еле добравшись до района Петровского парка, он застал Квасова в дурном расположении духа. Казалось, Жора забыл про свое письмо в Удолино, в котором категорически предлагал Николаю приезжать в Москву, «пока не поздно». Одет Жора был чертовски модно, словно иностранец. Пиджак из невероятной ткани с пупырышками, краги по колени, теплая рубаха с розоватыми пуговками и какой-то разухабистый галстук. Видимо, заводские немцы заботились о внешнем виде своего неизменного шефа. Только один Жора Квасов, разрушая условности и запреты, общался с немецкими мастерами и их семьями без всяких дипломатических вывертов.

Первой московской ночью, на голубой койке, быстро устроенной Квасовым, Николаю приснилась тумбочка возле собственной кровати и на ней слоник, поднявший белый хобот выше фабричных труб. Мечта о своем уголке воплотилась в этом сне, в недосягаемой мечте о собственной безделушке на собственной тумбочке.

Марфинька, провожавшая его на поезд, спросила о Квасове: «Хороший он человек, твой друг?» — «Хороший». — «Молодой?» — «На год старше меня». — «Молодой, — сказала Марфинька с любопытством и добавила: — Передай ему привет от меня».

Сейчас, спрятав в карман трешку, застегнув шинель и сменив фуражку на суконную буденовку с синей звездой, Николай вышел во двор, такой белый, что слепило глаза. Похрустывая снегом, будто ступая по крахмалу, он вдоль линии заборов и бревенчатых домов дошел до магазина.

Морозный воздух ворвался в магазин и заклубился возле прилавка, возле синих девичьих глаз и хлебных батонов, уложенных рядами, будто снаряды в артскладе.

Девушка с синими глазами оторвала талон красными пальцами, выглядывавшими из шерстяных перчаток, и посоветовала вместо батона взять две французские булочки.

— Булочки только что поступили...

— Спасибо, — поблагодарил Николай и услышал брошенное ему вслед:

— Заходите!

Вероятно, девушке нравилось смущать молодых людей. Николай обернулся. Она закрыла лицо руками и засмеялась.

Не только французские булочки могут поднять настроение!

Две молодые цыганки в длинных, до земли, шерстяных юбках и теплых кофтах прошли мимо Николая. Волосы у них были седые от инея, они гортанно обсуждали какие-то свои дела. Проскрипел по мерзлым колеям водовоз. Несколько курсантов в коротких шинелях скакали то на одной, то на другой ножке, растирая рукавицами уши. Вот и все, кого Николай встретил на улице в этот утренний час.

Деревянные домики светлели бельмами замороженных окон. Печной дым поднимался вверх по строгой вертикали и долго-долго не смешивался с крутым холодным воздухом.

В другом магазине, где пахло селедкой, гвоздикой и томатной пастой, Бурлаков купил банку адыгейского перца и вернулся в двухэтажный рубленый дом, приютивший его.

Завтрак предвиделся грандиозный. Булочки еще продолжали источать аромат, а вкус сладкого адыгейского перца, фаршированного морковкой, петрушкой и сельдереем, вызывал слюну.

На кухне возилась с сырыми, крупно нарубленными дровами маленькая женщина в фартуке, с утомленным лицом и красными, огрубевшими от домашней работы руками. Вначале она не заметила нового жильца и продолжала свое дело.

— Разрешите, я помогу, — предложил Бурлаков, следя за тем, как женщина пытается расколоть жилистое дубовое полено.

Женщина выпрямилась, обернулась. На ее бледном лбу и под глазами висели бисеринки пота. Дешевенькое красное ожерелье, казалось, прилипло к острой обнаженной ключице.

Вероятно, очень хорошо смотрел на нее незнакомый человек, если этот взгляд немедленно дошел до ее сердца, и она в ответ приветливо улыбнулась. Сразу помолодело и осветилось ее лицо, куда подевались неприятные черточки, следы забот и дум, и женщина стала другой, милой и ласковой, будто ее подменили.

— Здравствуйте. — Она вытерла о фартук руку и протянула ее. — Вы, кажется, Николай? Так меня предупредил Жора. Вы нас не стесните, Коля, живите. И если что вам нужно, мы будем рады помочь. Мы люди уживчивые и понятливые...

— Кто же вы будете такая... хорошая? — так же искренне, в тон ее ласковому напевному голосу спросил Николай, бережно задерживая ее огрубевшую руку в своей потеплевшей ладони.

—. Настенька меня звать. Ожигалова. Мой муж работает на той же фабрике, где и Жора, где Саул и Кучеренко.

— Позвольте, Настенька, все-таки мне нужно знать более точно, кто ваш муж, чтобы и держаться соответственно...

— А ладно, не скажу. — Настенька махнула руками. — Ну-ка, посмотрю я на вас, как вы соответственно осилите это полено...

Бурлаков шутливо поплевал на ладони, прицелился и умело расшиб почти без стука незадачливое для Настеньки полено.

— Наблюдаете? А теперь разрешите на улице произвести казнь вашим дровишкам. Нельзя портить полы а государственном доме. Сразу видно, имею дело с несознательной частью общества.

Настенька доходчиво приняла шутку. Она подбоченилась с особой важностью, повела носиком, чтобы придать себе большую важность, и заявила тем же напевным голосом:

— По какому праву вы позволяете себе называть несознательной частью общества законную супругу секретаря партийной ячейки? Тогда кто же, по-вашему, сознательный? Александр Федорович Керенский или Антон Иванович Деникин?

— Ах вот вы какая большая шишка! Руки по швам. Делаю стойку «смирно».

— Идите вы к богу в рай, Коля! Давайте кончать болтовню. От нее сыт не будешь. Вы уже ели?

— Откровенно признаться, только вдохнул запахи продмагазинов.

— Тогда мы поедим вместе, — предложила она, — согреем кипяток на керосинке. Плиту я решила затопить, чтобы приготовить обед поскорее, пока дети не проснулись, а то не дадут. Я утром готовлю обед, на два дня. Видите эту огромадную кастрюлю?

Знакомство с Настей Ожигаловой подбодрило Николая, согрело его первое самостоятельное утро в Москве. Раскалывая поленья во дворе, Бурлаков в радужном свете представлял себе дальнейшее течение жизни. С наслаждением он ощущал свое тело, здоровое, сильное, полностью повинующееся ему. Ни одна косточка не заныла, не посрамила и поясница. А ведь частенько приходилось в походах попадать из жары на холод. Многие тогда схватились за спины и до сих пор греются синими лампами и растираются скипидаром. Большую охапку дров наколол Бурлаков, отнес их на кухоньку, опустился на корточки перед дверкой и при помощи старых газет и баночки керосина быстро растопил плитку.

— Из-за кровати не беспокойтесь, — успокаивала Настя, — она нас на кухне не стеснит. Лишь бы вам было удобно, Коля.

За чаем и банкой адыгейского перца Николай узнал кое-какие подробности о семье новых знакомых. Сам Ожигалов — с Балтики, из Кронштадта, работал на заводе «Красная заря», потом учился в Москве в партшколе или на курсах и остался на партийной работе «поднимать точную индустрию». Познакомилась Настя с Иваном Ожигаловым в кино «Баррикады», на фильме «Савур-Могила», места оказались рядом. С «Савур-Могилы» и началось. Поженились, получили комнату. Настя работала на «Трехгорке» прядильщицей, а теперь привязана к дому.

— Третьего ждем, Коля, — стеснительно призналась она. — А что, выкормим и третьего. У матери моей было одиннадцать, и в какое время! А теперь впереди все светлее и светлее...

А пока картошку чистила аккуратно, старалась снять как можно меньше кожуры; масло расходовала осторожно, как драгоценность, раздумывая над каждым кусочком. Вызывалось это не скаредностью, а вынужденной обстоятельствами необходимостью. Ни на кого не сетовала Настя, ни над кем не глумилась, не упрекала советскую власть. «Наше все, Коля, — сказала она убежденно, — хорошее и плохое — все наше. Если что не так, то сами же. Кого виноватить?»

За тонкой стеной, оклеенной обоями, монотонно звучал мужской голос: «Я хочу есть», «Ты пошель спать», «Дайте мне вильку». Женский голос с терпеливым равнодушием поправлял: «Не так, Вилли. Не пошель, а пошел...»

— Там живет немец Вильгельм. Мы зовем его Вилли, — сообщила Настя. — Жена его русская, звать ее Таня, из Кунцева она. Знает немецкий. Замужем всего год. Симпатичная получилась парочка. Вилли второй день на бюллетене, ангина.

Настя рассказывала подробно. В двух бревенчатых домах, построенных для немецких специалистов, одну квартиру передали советским рабочим: в первой комнате поселился Ожигалов с семьей, во второй — Саул, Квасов и сборщик приборов Кучеренко.

В нижнем этаже — квартиры Вилли и холостяка Мартина, знатока приборов точной механики, самого капризного из немцев. На верхнем этаже жили спокойный немец Майер, с женой и двумя девочками-школьницами, и одинокий пожилой Шрайбер, бывший подводник, родом из какого-то города невдалеке от Гамбурга.

Во втором доме квартировали четыре немецкие семьи. Из этих Настя лучше всех знала молодого, «симпатичного» Отто и его жену Дору, которые дружили с Майерами и приехали вместе с ними из Тюрингии.

С немцами теснее всех общался Квасов: ездил с ними в магазин «Инснаб», бывший Елисеева, пользовался их полным доверием и пропусками. Немцы считали Квасова надежным товарищем и обращались к нему при всех затруднениях, встречавшихся в этой чужой для них, неуютной стране.

Настя рассуждала так:

— Пусть лучше Жора будет возле них, чем какой-нибудь проходимец. Жора не продаст. Он может погулять, выпить, но продать не продаст... — Тут Настя была убеждена твердо. — Иные рабочие ругаются: почему каким-то немцам суют в три горла, а своих держат на пайке? Если он иностранец, так возле него — юлой, а своего, мол, жми, все равно не пискнет... А я думаю: все заранее рассчитали. Им дают, но с них и спрашивают. Корову и ту кормить надо, чтобы молочка получить. Если нанял немцев, — значит, нужно...

— Что же нам здесь делать, серятине? — безулыбчиво спросил Николай, вслушиваясь в слова Насти, твердо уверенной в своей правоте.

Настя вскинула глаза, подумала.

— Поначалу все серые, а потом? У вас все впереди. Они что — пришли и ушли. Сегодня у них в Германии или там в Англии нет работы, они к нам идут на отходку, а завтра покличут их назад, кепки снимут, скажут: «Ауфвидерзейн!» А мы тык-мык! Погодите...

Постучавшись, вошел Вилли, вежливенький белобрысый немчик с мучнистым лицом и прозрачно-ледяными глазами. Шея его была забинтована, и говорил он шепотом. Ему нужен был Жора.

Вслушиваясь в размеренный голос отвечавшей ему Насти, он с удивлением, приподняв еле очерченные брови, изучал мелодию русской речи.

— Ви ошень карашо говорийт руськи, — похвалил он. — А мой Танья кричит...

Вилли держался скромно, вежливо. Ему жилось в России несравнимо лучше, чем самим русским. Но, понимая причину такого вынужденного бытового неравенства, Вилли не заносился. Советским русским можно было удивляться, но не презирать их.

Кроме Шрайбера, никто из немцев не имел высшего технического образования, они были мастерами. Их пригласили из Германии для того, чтобы они показывали, а не рассказывали. Они умели работать газовыми горелками, превращая стеклянные трубки разных размеров в термометры, креноскопы, в детали измерительной аппаратуры и медицинских приборов.

Возле немцев учились, перенимали не формулы или технические сведения, а живой опыт, навыки, мастерство, ту самую гамму движений, которая создает ритм производства той или иной вещи.

Им платили золотом; отрывали от себя, чтобы накормить, одеть, отопить их квартиры. С ними не играли в прятки: «Наладим производство, научимся и откажемся от вас, друзья или недруги». В Россию их гнала нужда, реже — идейные побуждения. Никто из немцев не трудился бескорыстно. Жесточайший, невиданный в истории капитализма кризис продолжал омертвлять сотни заводов, гасить домны, останавливать прокатные станы, брать на прикол корабли. Двадцать пять миллионов безработных в Европе и Америке угрожающе давили на свои правительства, на систему, заставляли ломать рогатки ограничений, разоблачали спесивые заблуждения буржуазных пророков. В конце концов слитки или бриллианты не пахнут. Золото, добытое в Бодайбо или на Юконе? Какая между ними разница? Форд разрешил перевезти завод из Детройта в Нижний Новгород. В одном из штатов Северной Америки монтировали турбины для Украины. В древний русский город на Волге, когда-то собравший ополчение для спасения Москвы, и к берегам Днепра, где казачья вольница держала экзамен на патриотическую зрелость, приезжали американские парни в голубоватых комбинезонах и технически образованные «мистеры» в желтых крагах. Они помогали не только своему существованию, но и волей-неволей социализму. История, как ни один шутник, щедра на парадоксы. Титанические события истории не исключали наличия обыкновенного гвоздя в сапоге, который иногда бывает «кошмарней всех фантазий у Гете».

...Если Жора сумеет быстро устроить на работу, все равно до получки нужно как-то прожить. Продовольственные карточки дают возможность покупать хлеб, мясо и масло по дешевым, пайковым ценам. Если подзанять у Жоры (следовали мучительные вычисления), то и тогда... «Гвоздь в сапоге» серьезная штука. Пришлось поворочаться на койке, перекатываясь с бока на бок, в ожидании друга, от которого полностью зависела судьба.

Настя орудовала на кухне. Оттуда вместе с назойливыми криками детей просачивались запахи картошки, кипевшей в своем «мундире», и поджаренного на горчичном масле лука. Тикал будильник. Мороз затянул окна, и в комнате держался прохладный сизоватый полумрак. Будущее казалось беспредметным. Какие-то силуэты, неясные очертания людей, призванных помочь и устроить.

«Уходить надо отсюда. Темно у нас. Где-то свет, а ты бродишь, будто в потемках. Картоха и хлеб... Хлеб и картоха...» — вышептывала ему далекая встревоженная Марфинька.

Мучительно хотелось картохи и материнской выпечки хлеба с хрустящей подинкой на капустном листе. Адыгейский фаршированный перец в жестяной банке... От него только отрыжка. И тоска... Зеленая трешка, сложенная детским корабликом... Вилли с перевязанным горлом и белыми ресницами... Марфинька бежала по лугу. Желтая пыльца трав била по ее смуглым коленкам...

— Заснул, — сказала Настя Ожигалова, заглянувшая в комнату; она хотела предложить Николаю картофелину, посыпанную крупной солью. — Зябко ему.

Настя сняла с вешалки кавалерийскую шинель и осторожно, чтобы не разбудить, накрыла ею «нового жильца».