Онлайн чтение книги Гангутцы
Глава шестая. Подвиг Фетисова

Эта ночь и на Хорсене была тяжелой. Финские батареи перебрасывали огонь с квадрата на квадрат, на бухты, на пристани, подавляя всякое движение. Стало ясно, что противник стремится изолировать передовые советские гарнизоны от Хорсена.

События развивались стремительно. Финны открыли огонь в два часа ночи, в три высадились на Эльмхольм, а к четырем прервалась связь. С наблюдательного пункта и с Фуруэна докладывали, что южная часть острова еще держится. Гранин порывался броситься туда сам с подкреплением. Это вывело из равновесия Пивоварова, взволнованного в ту ночь больше обычного.

— Брось горячку пороть, Борис Митрофанович! — вскричал вдруг он. — Финнам только и нужно внести сумятицу в нашу оборону. Спокойно действуй, спокойно!

— Спокойно, а сам кричишь… — Гранин исподлобья взглянул на Пивоварова. Таким Гранин еще не видел своего начальника штаба. — Спокойно, так надо спокойно. Зови сюда командиров рот…

Пивоваров был прав: финские шлюпки сунулись и к другим островам, однако повсюду их встречали огнем, и нигде больше противнику высадиться не удалось.

Хорсен всю ночь горел. Дым душил людей и в капонирах рот и в Кротовой норе. Кто мог, находился на воздухе, предпочитая остаться под снарядами, на ветру, чем задыхаться в дыму.

Гарь пожаров, проникшая в Кротовую нору, перемешалась с дымом махорки. Совещались командиры. Над картой склонились Данилин, Фетисов, новый политрук резервной роты Гончаров, командиры других рот. Гранин нелегко мирился с этой обязательной штабной подготовкой большого дела сейчас, когда на скалах Эльмхольма гибли люди, которым надо скорее помочь. Но в ушах все еще звучало: «Спокойно действуй, спокойно!» Да, да, надо набраться выдержки и командирского спокойствия для трудного и, может быть, долгого боя.

Гранин изложил командирам свой план. Первая группа уйдет сейчас же, пока еще не рассвело. В течение дня небольшие группы одна за другой переберутся на южную оконечность Эльмхольма, накапливаясь на скале и в лощине. Днем переход к острову опасен. Но без риска не обойтись. Главное — удержаться на острове. Ни в коем случае не наступать. Держать скалу. Накапливать силы. Следующей ночью — удар.

Больше других раздражал Гранина Гончаров. Он не спеша, словно на занятиях в классе, излагал свои требования.

Гончаров настаивал, чтобы разведчиков подчинили резервной роте; именно этой роте нужны коммунисты, больше коммунистов.

Гранин хмуро поглядывал на неуклюжего на вид политрука.

— Кому бы ни подчинить, только действуйте побыстрее, — сказал Гранин. — Дадим вам разведчиков. Надо будет — из других рот дадим людей…

Но Гончаров этим не ограничился.

— Лопаток в роте нет, товарищ капитан, — произнес он все так же обстоятельно и не спеша. — Нужны саперные лопатки.

Гранин подумал: «Ну как же он будет прыгать из шлюпки в воду?.. Чего доброго, трапик потребует…» Он быстро взглянул на Фетисова, тот, улыбаясь, пожал плечами: сами, мол, такого мне подсунули…

Фетисову тоже не терпелось поскорее отправиться на Эльмхольм, и он сердился на слишком рассудительного Гончарова. Рота — огонь. А политрука прислали хладнокровного. Другой походил бы, присмотрелся, порассказал людям, что на свете делается. А этот пришел и без особых слов стал наводить в роте порядок. В первый же день он предложил Фетисову переставить телефонистов так, чтобы в каждом взводе по возможности их было по двое. Потом он затеял обучение солдат флажному семафору, чтобы в случае чего матросов понимали. И вообще, говорит, хватит нам чваниться: рота морская, но дела пехотинские. Надо, говорит, друг у друга учиться. Особенно тактике ближнего боя. Это, говорит, у солдат отработано лучше, чем у матросов…

Фетисов сознавал, что все это правильно. Но ему казалось, что Гончаров слишком спешит выложить всю свою ученость. Дело политрука — душа человека.

— А жизнь человека не мое дело? — спокойно и резонно возразил ему Гончаров.

Каков он будет в бою, этот разумный политрук?

Вот и сейчас — лопатки. Да ведь матросы побросают их, как бросают каски!..

— Скажи на милость, где ты задумал копать? — воскликнул наконец Гранин. — Тут кругом скалы. Аммоналом их надо брать. Или киркой. А ты — лопатки.

— Нужны лопатки, — настаивал Гончаров. — Хоть небольшой покров земли, но он есть всюду.

— Будут лопатки — дадим. А сейчас действуйте. Там люди погибают…

За пологом у коммутатора стоял Пивоваров. То он звонил на пристань, проверяя, готовы ли моторные и весельные барказы, то ругался с дежурным по штабу базы, требуя контрбатарейного огня. Дежурный возражал.

— Какой же огонь, когда корректировщики ничего не видят!

— Мудрецы кузнецы! — возмущался Пивоваров. — У вас столько наблюдательных постов, и вам не видно. А мне видно?

— Не горячись, Федор Георгиевич, — услышал вдруг Пивоваров голос начальника артиллерии Кобеца. — Мне для тебя снарядов не жалко. Сейчас дадим огонь. Только корректируй со своего поста.

— Знаю, как вам не жалко! — вскипел Пивоваров. — Возле вас упадет снаряд, так вы всей артиллерией отвечаете. А тут экономите… Сейчас сам полезу корректировать…

Он надел каску, пояс с немецким штыком, с которым не расставался после первой атаки Хорсена, вышел из Кротовой норы и полез на обрывистую высоту 19,4.

А писарь Манин вновь завладел коммутатором, время от времени вполголоса повторяя:

— «Камыш»… «Камыш»… Я «Осока»… Я «Осока»… «Глаза»… «Глаза»… Что на «Камыше»?.. «Камыш»… «Камыш»…

* * *

Возле Кротовой норы беспокойно слонялся Алеша. Он дождался Фетисова и Гончарова и пошел за ними следом.

— Товарищ политрук, пойдем? — робко, полушепотом спросил он Гончарова.

— Не терпится! — сухо оборвал Гончаров. — Будете приставать — оставим в резерве.

Алеша забежал в пещеру, в которой жила рота, взял свой карабин, надел шерстяную шапочку — такие шапочки матросы надевали во время боя под бескозырку — и в полном вооружении присоединился к товарищам, ожидающим приказа на камнях возле пещеры.

В роте уже знали, что произошло на Эльмхольме. Только что вернулся с Талькогрунда Бархатов, доставивший в лазарет раненых. Он сидел рядом с остальными командирами отделений. Командиры тихо спорили, кому достанется идти на Эльмхольм первым.

— В-от увидите, — задирая черную бородку, сказал Щербаковский. — Дело решит м-мое отделение. Капитан Гранин так и сказал: «П-оручить Ивану Петровичу Щербаковскому — и к-рышка!»

— Брось травить, Иван Петрович, — насмешливо возразил Бархатов. — Капитан этого не говорил. И все равно одно отделение в таком деле не решает.

— Смотря к-акое отделение. Отделение Щ-ербаковского роты стоит. У м-меня один только Г-орденко всех вас за пояс заткнет!

Подмигнув Алеше, Щербаковский продолжал:

— Тем более что Горденко к-кое-что н-адо зарабатывать! — Щербаковский похлопал себя по карману, и многие усмехнулись, зная историю с карточкой.

Алеша в спор не вмешивался, угрюмо размышляя над угрозой Гончарова: неужели и верно его оставят в резерве?.. То политрук не пускает в бой, то Щербаковский отстраняет от опасного дела и назначает связным в минуты, когда все остальные рискуют жизнью и захватывают остров. Но ведь Алеша уже не мальчик, не беглец с катера, из милости оставленный при роте. Он полноправный воин Советского Военно-Морского Флота, и он имеет право, такое же право, как и все старшие товарищи, защищать родину там, где идет жаркий бой.

С тех пор как Щербаковский отобрал у него фотографию, Алеша ни разу не заикнулся о ней и разговаривал с главным старшиной, не глядя в глаза. Щербаковский был огорчен таким поведением любимца, однако характер выдерживал и даже поддразнивал Алешу, грозя отдать карточку Мошенникову как приложение к зажигалке или какому-нибудь другому храбрецу, благо в резервной роте хватало храбрецов. Знал бы Иван Петрович, какая это девушка и какое она место занимает в сердце Алеши!

Но Алеша не смел даже заикнуться о своих чувствах к Кате Белоус. Он понимал, что карточку отобрали справедливо, и мечтал о счастливом дне, когда фотография законно вернется к нему. Алеша получит ее, получит, как отважный боец! Тогда он смело встретится с Катей и покажет ей награду, завоеванную в бою. Ни одна девушка, а тем более комсомолка, не посмеет пренебрежительно сказать Алеше, что он плохой защитник родины, что он недостоин уважения. Ведь Катя сама, собственной рукой написала на карточке «самому отважному», и тот, кому достанется карточка, — тот, бесспорно, самый храбрый и самый отважный в отряде боец.

Связной принес от Гранина приказ выступать. Рота построилась повзводно. Вышел Фетисов — в сапогах, в армейских брюках, в ватнике, перепоясанном широким ремнем, в черной флотской фуражке с позеленевшей золотой эмблемой.

Фетисов распределил бойцов на три группы.

— Со мной пойдут разведчики и третий взвод. Второй взвод — позже, с политруком. Все остальные остаются в резерве. Возможно, резерв пойдет с комиссаром Данилиным.

Щербаковский, обиженный тем, что он остается в резерве, а Бархатов отправляется с Гончаровым, не без вызова воскликнул:

— Шары! Щ-ербаковский остается для ос-обого задания. Сынку! За мной! — и важно удалился в капонир роты.

Алеша нехотя побрел за Щербаковским. Но его остановил Гончаров:

— Горденко! Пойдете со мной. Связным!

* * *

Светало медленно. Солнечные лучи едва пробивались сквозь хмурое небо, и в это утро над морем стоял густой вечерний сумрак. Моторный барказ лейтенанта Фетисова незаметно обогнул Талькогрунд и застопорил возле скалистой южной оконечности Эльмхольма.

Барказ был перегружен. Под навесом скалы он сливался с морем, зловеще свинцовым, почти черным, и лишь шинели матросов, плотно стоящих на корме, были еще темнее волн. Над кормой торчал лес штыков, и когда волна кренила барказ на борт, казалось — сталь вот-вот вонзится в скалу. Только на носу было с виду свободнее: там бушлат к бушлату стояли разведчики Богданыча, сплошь вооруженные автоматами. Над носом барказа не было штыков, но людей там было не меньше, чем на корме.

Богданыч и его разведчики следили за каждым движением Фетисова, стоящего возле моториста над движком, готовые по первому его знаку броситься в воду. А Фетисов смотрел вверх, на скалу Эльмхольма, стараясь представить себе этот остров, на котором он совсем недавно занимал оборону.

Что творится на острове, никто не знал. С севера доносилась частая автоматная пальба. С юга изредка отвечали винтовки и ручной пулемет. По этим звукам нетрудно было догадаться о соотношении сил и примерном расположении сторон. Но перешли финны лощину Арсенальную или нет и в чьих руках бухточка, названная Борщевой, — на это мог ответить только разведчик.

Фетисов взглянул на Богданыча. Однако, прежде чем тот успел вымолвить слово, его помощник Миша Макатахин сделал шаг вперед, к Фетисову, быстро и ловко скинул с себя одежду — и предстал перед командиром крепкий, мускулистый, словно литой, в полосатом тельнике, тесном на груди, и в тугих черных, с красной каймой плавках.

— Разрешите разведать бухту? — спросил Макатахин.

Фетисов одобрительно кивнул.

Макатахин поплыл не к бухте, а напрямик — к крутой скале, с которой доносились одиночные выстрелы.

У подножия скалы макушкой в воду окунулась полуобгоревшая сосна, сброшенная взрывом или ураганом, а скорее всего и тем и другим вместе, потому что сосна была огромная и только чудовищная сила могла вырвать ее с корнями из земли и опрокинуть в море. Она растопырила над морем кривые корни, забитые плотной массой буро-желтой земли и камешков.

По черному, обугленному стволу, как по трапу, Макатахин добрался до этого висячего острова, но встать на его зыбкую почву не решился. Раскачиваясь на корневище, как на турнике, он перепрыгнул на скалу.

Перед ним открылась смутно видимая бухта и лощина за ней. В чернеющем за лощиной лесочке блеснули огоньки, по камням зачиркали пули. Совсем рядом, отвечая финнам, застучал ручной пулемет.

В мшистой ложбинке, под защитой бесформенного валуна, раскинув разутые перебинтованные ноги, лежал сержант-пулеметчик. Он вел короткий, отрывистый огонь.

— Свои! Я с «Осоки», «Камыш»! — подбегая к нему, крикнул Макатахин: он боялся, что пулеметчик не признает его. — Где командир?

— Я командир, — ответил сержант-пулеметчик, даже на обернувшись. — Вон, второй стреляет — это мое отделение.

— Бухта наша?

— Ничья.

— А противник где?

— Высунься. Он тебе покажет где. Не даем ему вылезти из леса.

— Продержись еще немного. Не пускай их к пристани. Сейчас высадимся там. Легче станет, товарищ!

Только сейчас сержант-пулеметчик поднял голову и лихорадочными, воспаленными глазами оглядел полуголого матроса, его слипшиеся на лбу волосы и блестящие черные плавки, с которых по упругим ногам стекала вода.

— Ладно. Прикрою. Только скорее…

Сержант снова застучал пулеметом по черному лесочку. Макатахин с болью взглянул на неподвижные ноги сержанта, на потную, потемневшую гимнастерку, на плечи, напряженные, вздрагивающие при каждом выстреле, мотнул отчаянно головой и побежал назад, к морю.

Макатахин вернулся к обрыву, досадуя, что плохо видно и нельзя передать барказу семафор. Круглый, блестящий фонарик с кнопочкой, которая позволяла Макатахину быстро и четко сигналить, остался в кармане брюк. Макатахин спустился вниз и поплыл к барказу.

Группа Фетисова высадилась в бухте Борщевой.

На песке, окатываемые штормовым прибоем, лежали два тела. Прибой яростно бросался на них, сдвигая все дальше в море.

Нагнувшись, Фетисов провел рукой по холодным губам убитых и резко выпрямился.

— Забери на барказ! — приказал он мотористу. — Подождешь минут десять, пришлю сверху раненых. На Хорсене скажешь Гончарову, что бухта свободна.

Фетисов поднялся наверх к сержанту-пулеметчику.

— Фамилия? — спросил он.

— Левин… Семен. — Сержант пытался приподняться, но Фетисов остановил его жестом.

— Где командир?

— Убит.

— Замполитрука?

— Тоже.

— Раненых много?

— Тяжелых было четверо: Сосновский, Кульгаев, Коровин и Минаев. Приказал сползти к бухте. Не встречали?

— А в обороне сколько? — не отвечая, спросил Фетисов.

— Двое. Второй тоже раненый.

«Двое держат финнов, — мелькнуло у Фетисова. — Выдохся противник!»

— Много их высадилось?

— Высаживались с одиннадцати шлюпок. В каждой человек по двадцать. А нас осталось всего шестнадцать. Всю ночь держались… Вы бы легли, товарищ лейтенант… — Не договорив, сержант приник к пулемету.

Фетисов схватил его за руку:

— Это наши. Разведчики. Лощину занимают. Парамошков! — позвал он санитара. — Раненых — на барказ…

От берега до берега цепью легли моряки. Богданыч и его разведчики заняли лощину перед скалой. А Фетисов выбрал для командного пункта такое место на вершине, откуда видно было и лощину впереди и море. Во весь рост там не встанешь — с сосен за лощиной начинали стрекотать «кукушки». Но лежать и даже сидеть согнувшись можно. И самое важное — обзор круговой.

Рядом с командиром лег санитар резервной роты Коля Парамошков, бледный, болезненного вида матрос, которому уже не раз раненые советовали сначала полечить себя, а потом браться за других. При всем том Парамошков был необычайно вынослив и свой долг исполнял без жалоб. Он не только перевязывал раны и вытаскивал раненых из-под огня, но и объяснял новичкам, как лучше укрыться от огня, как воспользоваться тельняшкой или носовым платком вместо индивидуального пакета и что надо сделать самому раненому, если рядом нет санитара. С Щербаковским он вечно спорил, осуждая его ухарство. «Где надо пригнуться — пригнись! — твердил Парамошков. — А зря подставлять грудь пуле не геройство, а глупость». Перед походом Парамошков совал каждому индивидуальные пакеты, причем всех удивляла вместимость его карманов и санитарной сумки. Он извлекал пакеты бессчетно, как фокусник, а его карманы никогда не тощали.

Сейчас он прежде всего старался получше укрыть командира. Слой земли на скале неглубок. Парамошков ковырял землю ножом, натыкался на камни, с трудом извлекал их и сооружал вокруг Фетисова брустверчик. То же делали на своих позициях другие матросы. Глядя на кропотливое занятие санитара, Фетисов вспомнил разговор Гончарова на командном пункте и пожалел, что нет у матросов саперных лопаток: хоть и не зароешься в скалах глубоко, но все же лопата и здесь нужна. И здесь можно соорудить что-то похожее на окопчик.

— Барказ идет! — крикнул матрос, наблюдающий за морем.

Уже настало утро. Вдали серели мутные очертания берегов Хорсенского архипелага. Низко плыли облака. На черной гряде волн то появлялся, то исчезал барказ. Когда шторм выносил его на вершину вала и четырнадцать гребцов взмахивали длинными веслами, казалось, будто гигантская птица бьет над водой крылами, норовя зацепиться за облако.

Фетисову вспомнились курсантские годы, бухты Севастополя, шлюпочные гонки, когда с берегов и с кораблей за тобой следит множество придирчивых глаз, отмечающих малейший разнобой в гребле, покачивание, скачок шлюпки, которая должна скользить ровно, как влитая в море. Месяцы и годы тренировок, труда уходили на то, чтобы сколотить слаженный призовой расчет. А тут четырнадцать матросов, собранных в расчет только сегодня, сквозь шторм ведут барказ в бой, как призовую шлюпку к финишу.

Старший в расчете, должно быть, Борис Бархатов. Фетисов живо представил себе приземистую фигуру своего любимца — в черном бушлате, в чистой, без единого пятнышка и вмятины бескозырке, чуть сдвинутой на высокий лоб, вспомнил его стремительные зеленоватые глаза, всегда цепкие и насмешливые, его резкий голос, то язвительно остужающий пыл Щербаковского: «Брось якать, Иван Петрович!», то беспощадно отчитывающий малодушного матроса: «Тебе страшно, а мне нет? У тебя мама, а меня кошка родила?!» Подумав о Бархатове, Фетисов словно приблизил к себе нещадно швыряемый волнами барказ и заглянул каждому из десантников в лицо: юному Алеше, с нетерпением ожидающему боя, грузному Гончарову, сидящему рядом с Бархатовым на корме…

Финны в эту минуту открыли по барказу огонь: заметили! Тотчас столбы огня, дыма, воды взметнулись на заливе, силы шторма и разрывов объединились против этой ничтожно малой и, казалось, беспомощной скорлупки, то обрушиваясь на нее с огромной высоты, то, как щепку, ввергая в вихревой коловорот.

Барказ на время исчезал, и Фетисов до боли прикусывал губы. Каски! Как важны сейчас каски, чтобы защитить головы матросов от раскаленных осколков, градом падающих с неба.

Прав Гончаров: всех надо заставить носить каски. Силой заставить. Использовать все, что может хоть немного обезопасить жизнь этих отважных, бесстрашных юношей. Да, юношей! Так, по-отцовски, Фетисов, в жизни еще не испытавший чувства отцовства, думал о матросах, многие из которых были значительно старше его. Так он думал потому, что не было сейчас для лейтенанта Фетисова более дорогого на свете, чем жизнь его матросов. Так он думал потому, что любил их всех, любил каждого всем своим горячим сердцем, то и дело сжимающимся в тревоге.

Фетисов видел, что барказом управляет твердая рука знающего моряка. Из пучины, из бездонных воронок, из ада кромешного барказ выскакивал невредимым, и четырнадцать гребцов все так же слитно и размеренно взмахивали длинными веслами, едва не задевая облака.

Что же они не сворачивают к бухте? Не разбило бы барказ о скалы!

Когда барказ вдруг резко повернул вправо, Фетисов облегченно вздохнул, улыбнулся и подумал о новом политруке: «Молодец он, Гончаров, добрый морячило!..»

Но в эту минуту кто-то тронул Фетисова за плечо: над ним стоял Макатахин, присланный из лощины Богданычем.

— Товарищ лейтенант! В бухте засада. На деревьях сидят автоматчики! Они поджидают барказ.

— Ложись! — санитар Коля Парамошков дернул Макатахина за бушлат и заставил лечь, потому что финны буквально поливали скалу из пулеметов и пули веером шлепались возле Макатахина.

Фетисов взглянул на море — барказ шел вправо.

— Засада-а-а! — закричал Фетисов, сложив рупором ладони.

— Засада-а-а! — кричали вслед за ним Парамошков и Макатахин.

Но тщетно они старались перекричать шторм. Барказ продолжал гибельный путь к бухте Борщевой.

Тогда Фетисов вскочил, срывая фуражку с головы и выхватывая из кармана платок.

— Что вы делаете, товарищ командир! — не своим голосом закричал Парамошков и схватил Фетисова за руку.

— Не мешай! — Фетисов вырвал руку, выпрямился во весь рост и часто замахал платком и фуражкой над головой. Он призывал барказ к вниманию: читайте семафор.

На носу барказа Алеша каской вычерпывал воду. Убило бокового гребца. Алеша подхватил весло и сел на место убитого. Но Бархатов, старший в расчете, приказал занять место убитого более ловкому и опытному матросу. Алеша снова вычерпывал вместе с другими воду из шлюпки.

Когда над обрывом выросла фигура Фетисова, Алеша выпрямился и машинально взмахнул перед собой руками; знак ответа.

Что-то случилось, если человек так смело, так безрассудно встал на виду у противника, под огнем, и пишет семафорной азбукой сигнал. Вскочили и другие десантники, отвечая человеку на скале.

Гончаров, сидевший на руле, скомандовал:

— Всем сесть! Легче грести! Горденко, читай семафор!

«Что же там случилось, какая опасность ждет барказ возле острова?»

Гончаров знал, что если барказ остановится, то станет мишенью для финнов. Барказ продолжал движение. Гребцы, сидя спиной к скале, взволнованно ждали.

Правая — косо вверх. Левая — косо вниз.

— «Л», — читал Алеша.

И все вслух повторяли:

— «Л».

Правая — косо вверх. Левая — по шву.

— «Е»… Ле…

Правая — прямо наотмашь. Левая — по шву.

— «В»… Лев…

Правая с трудом поднялась до уровня плеча. А левая…

Левая прижалась было по шву, будто человек повторил букву «В».

Но вот левая выронила фуражку и, подхватив правую руку за локоть, косо подняла ее до уровня буквы «Е».

— Леве… — повторил вслух Алеша.

И одновременно Гончаров, поняв, что в бухте опасность и надо идти левее, скомандовал:

— Правое — на воду, левое — табань!

Барказ круто повернул влево.

Алеша устоял на ногах, не отрывая глаз от фигуры на скале.

Платок, зажатый в правой руке, еще долю секунды трепетал на ветру, и человек упал.

Барказ пристал к сосне, окунувшей макушку в воду, у подножия скалы. Матросы ухватились за колючие ветви и подтянули под них барказ, как в укрытую гавань.

По черному, обугленному стволу, как по корабельному трапу, они поднялись до кривых, забитых буро-желтой землей и камнями корней и, раскачиваясь, как на турнике, один за другим перепрыгнули на скалу.

Алеша подбежал к обрыву, где валялась черная морская фуражка с позеленевшей золотой эмблемой.

Зажав рукой платок, лежал лейтенант Фетисов. Не верилось, невозможно было поверить, что лейтенант не чувствует прикосновения дрожащих рук Алеши, не видит, как тот кладет ему на грудь фуражку с позеленевшей эмблемой, не слышит грохота бури и жестокой войны, что он уже никогда не поднимется и не скажет с улыбкой, собираясь в новый десант: «Это дело нам по плечу…» Алеша, широко раскрыв глаза, смотрел в застывшее, спокойное лицо лейтенанта, и ему казалось, что Фетисов и теперь улыбается своей обычной доброй улыбкой, улыбается товарищам, ради которых пожертвовал жизнью.

— Командование принимаю на себя! — услышал Алеша глухой и будто сердитый голос Гончарова. — Заместителем назначаю товарища Бархатова.

Фетисова отнесли на барказ, и его место на скале занял Гончаров.

Рядом лежал Парамошков. Глотая слезы, он яростно долбил каменистую землю ножом.