Онлайн чтение книги Гастроль в Вентспилсе
День седьмой.

Спал в ту ночь скорей всего один Имант Гринцитис, который считал, что удалось разогнать черные тучи над головой. Тетушка Зандбург после коньяка боялась принимать свой привычный седуксен и, чтобы время не пропадало даром, занялась наведением в доме порядка, не давая спать ни Тому, всякий раз оказывавшемуся на пути у веника, ни бедной Расме, заслужившей отдых после блестящей операции в Интерклубе.

Не теряли времени и участники следственной группы. Тедис Яункалн и Янис Селецкис хотели прямо из клуба пойти к директору комиссионного магазина, но Эдуард Кашис посоветовал не спешить. Нечего было рассчитывать на то, что Гринцитис сам поднимет руки вверх и добровольно признает свою вину. Как раз наоборот — надо полагать, что человек, так хитроумно замысливший убийство, приготовился к обороне до последнего дыхания. И было бы не удивительно, если бы нашлась даже отравленная аконитином собака. Ведь Эмиль Мендерис по-прежнему был готов принять на себя все семь смертных грехов... Значит, надо было тщательно подготовиться к акции обыска, надо было распределить силы, чтобы в первом разговоре обвинение было не из пальца высосанным, а опиралось на убедительные доказательства. И тем не менее Тедису казалось, что Кашис со Страупниеком нарочно затягивают совещание. Не считают ли по прежнему работники старой закалки, что наилучшее время для таких посещений — час рассвета?

Выбор пал на майора Блумберга и Тедиса Яункална. Милиционер, дежуривший в парадном дома напротив, сообщил, что Гринцитис никуда не уходил, что свет в окне на втором этаже погас вскоре после полуночи.

В пижаме и с сеточкой на голове Гринцитис больше походил на потревоженного мещанина, нежели на загнанного в западню злоумышленника. Изучив предъявленные ордера на обыск и арест, он развел руками.

— Очевидно, протестовать сейчас не имеет смысла. Но предупреждаю вас, этого безобразия я так не оставлю, и принесением извинений вам не отделаться. Это возмутительно! И вам придется за это ответить.

— Оденьтесь, пожалуйста! — сказал Блумберг, — Советую прихватить туалетные принадлежности. Не уверен, что вам удастся быстро доказать, будто действительно произошло недоразумение... Мы покуда взглянем, как живут руководящие торговые работники.

По обстановке квартиры нельзя было сказать, что в этих двух комнатах проживает человек, имеющий доступ к вошедшей в моду старинной мебели, а также и к любым изделиям местного деревообрабатывающего комбината. Но и убогой ее было не назвать. Скорей всего она была типичной для холостяка, редко проводящего время дома. В спальной стояла широкая кровать и двухдверный гардероб, в кабинете — уголок, в котором было приятно почитать или посидеть с гостем: два удобных кресла, торшер и бар на колесиках. Книжная полка и большой письменный стол дополняли меблировку комнаты. Здесь тоже не было ни рекламных репродукций или календаря, ни сувениров, ни хотя бы заграничной пепельницы, которая указывала бы на возможности служебного положения Гринцитиса. Посредине полки, рядом с телевизором, стояла старинная, под дерматиновым чехлом, пишущая машинка фирмы «Континенталь». Стараясь придать голосу абсолютное безразличие, Яункалн сказал:

— Где у вас бумага? Я напишу на машинке акт осмотра квартиры.

— В верхнем ящике. А сберкнижка, которую вы, очевидно, ищете, лежит с правой стороны, — язвительно сказал Гринцитис.

Глядя, как майор умело и быстро исследовал содержимое ящиков стола, осмотрел отделения полки и бара, прощупал обивку кресел и в поисках тайника даже простучал подоконники, Тедис с горькой улыбкой вспоминал, как он сам проводил обыск в квартире Румбиниека, как не хватало ему этой сноровки. Тем не менее здесь результаты были еще более скудными.

— Сберкнижка ни имя Иманта Рейнисовича Гринцитиса с вкладом на сумму четыреста рублей, — диктовал майор. — Перчатки из искусственной замши с темним пятном на большом пальце правой руки. Два порожних пузырька и пипетка. Неоткупоренная глиняная бутылка с черным Рижским бальзамом. Пишущая машинка марки «Континенталь» с фирменным номером 980664. Подписи: ваша, Гринцитиса и понятых свидетелей. Все.

— Вы что же — совсем один тут проживаете? — обратился майор к Гринцитису, облачившемуся за это время в темный костюм. — Хоть бы собаку завели, все-таки живая тварь встретит дома, обрадуется хозяину.

— С животными мне не везет, — ответил Гринцитис. — Прежние хозяева квартиры оставили мне своего кота, а тот в марте удрал, да так и не вернулся. Потом я обзавелся симпатичным таким хомячком, до того был ручной, что я даже клетку не запирал. Ночью зверек нагуляется по комнатам, днем спит у себя в клетке. А однажды вечером пришел домой поздно, и подвернулся он мне под ногу — я не успел даже свет включить. — Он прикрыл рукой лицо. — Только косточки хрустнули. Два дня я ходил как больной... Перед Ивановым днем купил на рынке щенка. Мальчуган, который мне его продал, говорил, что мать щенка две медали имеет и отец чистокровная гончая. А у бедного Джерика задние лапы были парализованные. Лечил его рыбьим жиром, витаминами, но он даже по лестнице подниматься не мог. Сколько можно мучить несчастное животное? С большим трудом достал через знакомых яду, потом труп утопил в Венте. Вести пса к ветеринарному врачу было просто свыше моих сил.

— А на шею, наверно, привязали камень потяжелее? — поинтересовался Блумберг. — Так что течение навряд ли его унесло.

— Наверно, надо было, но я не смог, — со вздохом признался Гринцитис. — Положил в фанерный ящик и бросил с моста. За эти дни уже, наверно, в море унесло.

* * *

Разговор Яниса Селецкиса с Чипом проходил более откровенно. Поначалу задержанный, конечно, пытался разыграть недоумение, даже строил из себя жертву чьих-то злых козней, но, познакомясь с подписанными показаниями Пумпура и Сильвы, быстро сдался и разговорился даже чересчур. Рассказывал о своем искалеченном детстве, одинокой юности, о благих намерениях, осуществлению которых всегда мешали злые силы. Похоже было, самобичевание доставляло ему наслаждение. Выяснив все необходимое, Селецкис решил не терять времени понапрасну и усадил Чипа за стол.

— Возьмите перо, бумагу и напишите все собственноручно. Потом присовокупим к делу ваше признание.

Так появился на свет документ, язык которого свидетельствовал, что Дзинтар Вульф не впервые подвергался допросу и знаком с канцелярским стилем следственных органов.

* * *

Сведения, сообщенные Яункалну знаменитым вентспилсским коллекционером, были намного меньше по объему, но зато важнее по существу. Да, последнюю свою корреспонденцию он отнес на почту в понедельник вечером, когда вывел на прогулку собаку. Это было ровно в половине одиннадцатого, он хорошо помнит, потому что проверил свои часы по настенным в помещении междугородного телефона, он еще спросил, не получены ли марки какой-либо новой серии. Оказалось, имеется новый юбилейный блок, которым он наверняка мог бы порадовать своего пражского корреспондента. И хорошо, что он еще не успел бросить в ящик это письмо. В то время, когда он наклеивал только что купленные марки, вошел мужчина в коричневом плаще с поднятым воротником и в кепке. Филателист обратил на это внимание, потому что угрожающе зарычал его пес. Мужчина бросил в почтовый ящик письмо и сразу же ушел. После этого коллекционер отправлял свои остальные письма.

— Скажите, товарищ Козловский, — спросил Яункалн, — вы узнали бы этого мужчину, если бы мы вам его показали?

— Отчего нет? Правда, Рексис сделал бы это еще лучше. Уж если он кого невзлюбит, так на всю жизнь, но бедняга еще не научился разговаривать... Нельзя ли еще раз поглядеть на ваше удостоверение? Вы в самом деле из милиции?

Рассеяв свои сомнения, Карлис Козловский отворил дверь комнаты. До этой поры разговор происходил в передней, где карие глаза боксера Рексиса неотступно следили за каждым движением Яункална.

— Вы уж не обессудьте, но мы, филателисты, должны соблюдать меры предосторожности. Одного в Риге даже убили из-за коллекции. Вы, наверно, не представляете себе, какова ценность этих альбомов с почтовыми марками. У меня, конечно, нет таких уникальных экземпляров, как красно-коричневая марка острова Святого Маврикия или Вольного Орана, но кое-что из отмеченного в каталогах брака, опечаток и изъятых из обращения выпусков имеется. Иностранные коллекционеры платят за такие марки по нескольку тысяч долларов. И вывезти марки намного проще, чем золото или драгоценные камни... У меня есть все серии, выпущенные в Латвии, — коллекция перешла ко мне от деда, а он начал собирать ее чуть ли не в конце прошлого века. Может, хотите взглянуть?

— В другой раз — с большим удовольствием, — Яункалн стал поспешно прощаться. — Значит, договорились, через несколько часов я вам позвоню.

Не только марки, но даже предложение осмотреть сокровища гробницы Тутанхамона не смогло бы отвлечь Яункална от выполнения задания — так велики были чувство ответственности и желание поскорей увидеть Расму, которая, по всей видимости, минут пять как поджидала в кафе напротив почты. Через четверть часа туда явится Ева Лукстынь, и опять не удастся затронуть тему, которую можно развивать лишь наедине друг с другом. Тедис не собирался сказать девушке ничего особенного, просто ему хотелось еще раз почувствовать возникшее вчера во время танцев ощущение близости. Вчера впервые в жизни ему показалось, что кто-то проявляет искренний интерес к его взглядам, к его планам на будущее.

Тедис тоже умел серьезные проблемы обсуждать с модной нынче иронической улыбкой, перекидываться остротами, но иногда ведь хочется быть естественным, не пугаться слов, которые постепенно начинают исчезать из языка его сверстников. Одним из таких слов было «любовь», его даже в книгах почти перестали употреблять и вслух произносят только под покровом темноты...

Расма была отнюдь не в элегическом настроении. Она даже не дала Тедису с ней поздороваться прочувствованным рукопожатием, а с ходу задала вопрос:

— Он признался?

— Ты глубоко ошибаешься, если продолжаешь считать убийцей очарованного тобой Чипа.

— Тогда, выходит, я зря убила на него вечер. А в портовом клубе показывали новую французскую кинокомедию.

— А наш танец? — напомнил Тедис.

— Дай огня! — попросила Расма, взяв в рот супердлинную американскую сигарету. Затянувшись, она сочувственно спросила:

— Вы опять остались с носом, да?

— С твоим отцом просто невозможно потерпеть неудачу. У меня такое впечатление, что он всегда все знает наперед... по крайней мере на сутки раньше других работников милиции. Я, кажется, все отдал бы за возможность хоть год поработать под его руководством.

— Недавно ты говорил совсем другое.

— Тогда я вашу семью так близко еще не знал.

— Только не следует пересаливать! В халате и шлепанцах идеалы теряют свою привлекательность...

— Не кощунствуй. Если бы вы не приехали, следствие еще и сейчас не вышло бы из тупика.

— Благодарю за множественное число. По-видимому, опять смогу быть полезна, иначе разве мне была бы оказана честь посидеть в кафе с таким выдающимся криминалистом?

— Твой рассказ о мытарствах Евы мне очень помог. Как ты говорила — скользкий как угорь? Это подходит разве что Иманту, ведь более скользкого человека, чем директор комиссионки Имант Гринцитис, трудно себе представить. Он, даже вися на крючке, и то норовит вывернуться... Если Ева опознает его на фотографии — все концы будут в наших руках!

Поняв, что интересует Яункална, Ева Лукстынь покраснела, но вскоре овладела собой. И когда увидала фото Гринцитиса, то вспыхнула благородным гневом:

— Каков негодяй! Человек занимает такую большую должность, а ведет себя как последний гангстер!

* * *

Волдемар Страупниек не спал и трех часов, но, выпив черного кофе, присланного ему в термосе Ренатой Зандбург, почувствовал себя заново родившимся.

Вполне сносный вид был и у Эмиля Мендериса. Виктория — ее нельзя было слишком долго держать в неведении о случившемся — принесла чистую сорочку, электробритву и письмо: в нем она, наверно, впервые в жизни назвала Эмиля дорогим муженьком и употребляла другие ласковые выражения. Разумеется, Мендерис понимал, что ураган еще впереди, но панический страх исчез.

— Я вас очень прошу не смешивать две абсолютно разные вещи, — сказал следователь. — Ваши отношения с женой и с Сильвой Калнынь нас не интересуют, поскольку никто не обвиняет вас в неуплате алиментов или двоеженстве. Это вопрос чисто моральный. Отпало также и обвинение в отравлении Румбиниека, — у вас есть алиби. Я даже полагаю, что после этого разговора мы сможем вас отпустить, только дадите подписку о невыезде. Разумеется, до суда; это уж он определит, в какой мере ваши преступные действия, я имею в виду заранее подписанные вами бланки документов, помогли аферистам... А теперь расскажите о своих отношениях с Имантом Гринцитисом.

— Директора я знаю еще с того времени, когда он работал в радиомагазине. Вместе сидели на совещаниях, вместе подписывали разные обязательства — до него я ведь три месяца исполнял обязанности директора комиссионного магазина. Но кто-то наверху, наверно, шепнул насчет Сильвы, и поставили Гринцитиса. Он в первый же день предложил не совать нос друг другу в дела, но уже через неделю знал обо мне всю подноготную — как малыша звать, сколько денег отвожу Сильве, как выкручиваюсь, чтобы зарплату всю до копейки отдавать жене... Мои побочные доходы невелики. Поверьте, все, что вы видели у меня дома, заработано Викторией. За каждую луковицу тюльпанов она ведь получает по пятнадцать копеек. Потом огурцы и...

— Ясно! — Страупниек в данный момент не был расположен философствовать о выгодах огородничества. — Какой компромисс он предложил?

— Обещал отпускать меня по понедельникам. Раньше я мог вырываться только после работы, изредка — по воскресеньям, если скажу Виктории, что еду за рыбой... Но для надежности он мне велел расписываться на квитанциях, чтобы начальство не уличило нас в мелком жульничестве. Басню про ревизию тоже Гринцитис придумал. Время от времени он ездил со мной в Ужаву, на смотрины подарил целых двенадцать серебряных ложек, а уж бутылок привез... Мне только не нравилось, что слишком часто он говорил о своей роли благодетеля, напоминал даже в тех случаях, когда просил о самом пустячном одолжении. И сразу начинал угрожать, если во вторник я удивляюсь, откуда вдруг столько «Сикур». Но я ничего плохого не подозревал — люди их разбирали, словно горячие пирожки, и никто не жаловался.

— А граждан, сдававших «Сикуры» для продажи, вы лично не видели?

— Никогда!

* * *

Опознание требовало немалой подготовки. Надо было подыскать двух мужчин, ростом и сложением схожих с Гринцитисом, но чтобы не носили очков и не выделялись никакими особыми приметами; нужны были коричневые плащи и кепки; опознаваемых надо было соответственно одеть и посадить рядом с директором комиссионного магазина. И лишь после этого пригласить в кабинет Еву Лукстынь.

Она села на стул для посетителей, застенчиво опустила глаза и терпеливо слушала разъяснения Страупниека о цели эксперимента.

— Можете ли вы среди присутствующих опознать мужчину, который одиннадцатого октября прошлого года провожал вас на станцию Ужава и по дороге набросился на вас? Попрошу вас посмотреть внимательно и ответить на вопрос, сознавая всю ответственность.

Ева ни секунды не колебалась. По ее глазам было видно, что она сразу узнала Иманта Гринцитиса. Однако ей до того хотелось насладиться ощущением своей значительности, ведь от нее сейчас зависела судьба человека, что Ева притворилась, будто она сомневается. Еще и еще раз обвела взглядом всех троих, но не произнесла ни слова.

— Кончайте ломать эту комедию! — вдруг злобно выпалил Имант Гринцитис и вскочил на ноги. — Это был я! И не стал бы отрицать, если бы меня кто спросил. Разве это преступление, если мужчина хочет поцеловать красивую девушку?

— Вы это подтверждаете, товарищ Лукстынь? — спросил Страупниек, на которого ничуть не подействовал взрыв Гринцитиса.

— Да.

— Где вы его видели раньше?

— В Ужаве, на именинах у моей бывшей одноклассницы Сильвы Калнынь.

— Вам известны его имя и фамилия?

— Его там все называли «Тихоупокойником».

— Благодарю вас. Если нужна справка по месту работы, секретарь вам даст.

...Чип такой уверенности не проявил. Он долго смотрел на троих мужчин, попросил их встать, повернуться в профиль. Наконец, показал пальцем на Гринцитиса.

— Наверно, вот этот и был. Если б заранее сказали, я бы тогда получше разглядел.

— Гражданин Гринцитис, шаг вперед, — приказал Страупниек.

— Ну да! — воскликнул Чип. — Теперь знаю, где видал эту личность. Это же он в комиссионке уговорил меня купить «Сикуру»!

— Достаточно, уведите! — Страупниек сделал жест сержанту милиции, который тут же положил руку Чипу на плечо.

...Опознание Гринцитиса филателистом Козловским происходило еще быстрее. Он не пожелал дослушать до конца вопрос Страупниека. Встал и громким голосом заявил, доказывая рукой на Гринцитиса:

— Этого человека я видел на почте в отделении телеграфа и междугородного телефона в понедельник вечером в двадцать два часа сорок минут. Он вошел, опустил письмо в почтовый ящик и ушел. Как сегодня, так и в тот вечер, будучи в здравом уме, я готов в любое время подтвердить свое показание, если потребуется — под присягой.

Он поклонился, повернулся и четким шагом вышел из кабинета. Когда вышли и одетые в коричневые плащи сотрудники милиции, Гринцитис обратился к Страупниеку:

— Разрешите спросить, чего вы хотите добиться дли доказать?

— Вообще-то, в этой комнате вопросы задавать — моя обязанность и моя привилегия, — сказал Страупниек. — Но в виде исключения попробую вам объяснить. Начнем с показания Евы Лукстынь. Осенью, правда, она еще носила свою девичью фамилию — Микельсоне. Теперь мы можем считать доказанным, что вы знакомы с любовницей Мендериса Сильвой Калнынь и все время были осведомлены о двойной жизни приемщика вещей.

— Конечно! — воскликнул Гринцитис. — Личные секреты подчиненных — незаменимый рычаг для поддержания дисциплины. Это вам подтвердит кто угодно. Только таким образом я мог заставить Мендериса работать с полной отдачей. Угроза разоблачения не позволяла ему связываться с мелкими мошенниками, рисковать и плутовать у меня за спиной.

— Грубо говоря, вы его шантажировали?

— Верно, сказано очень грубо, — осклабился Гринцитис. — Лучше запишите, что директор Гринцитис в интересах наилучшего выполнения плана товарооборота пренебрег общепринятыми нормами морали и не известил широкую общественность о распутном образе жизни Эмиля Мендериса.

Да, Гринцитис был серьезным противником. Посему в словопрения включился полковник Кашис.

— До того, как мы сообща разберемся, что к чему в показаниях двух свидетелей, интересно послушать, что нам расскажут... Сильва Калнынь и заведующий аптекой о вашем последнем приезде в Ужаву. Или перед этим познакомить вас с заключением экспертизы о том, что полученные Артуром Румбиниеком по почте от некоего Я. Озолиня — кстати его адрес вымышленный — денежные переводы написаны на вашей машинке «Континенталь»? За что вы ему платили по тридцать рублей в месяц?

Гринцитис побледнел, но с ответом не торопился.

В кабинет влетел Тедис Яункалн. Его энергичная поступь красноречиво свидетельствовала о том, что у него важные новости. Положив на стол перед Кашисом листок с донесением, он сказал:

— Старший инспектор Селецкис остался в радиомагазине. По корешкам гарантийных талонов в мастерской ему удалось установить, что там в прошлом году нетрудовому соглашению работал пенсионер Артур Румбиниек...

— Правильно, теперь я вспомнил! — воскликнул Гринцитис. — Незадолго до моего ухода мы приняли его на работу. Неплохой мастер, но со странностями. Просил, чтобы деньги ему высылали по почте и притом анонимно. Чтобы обойти райсобес.

— И вы заполняли переводы на своей машинке, хотя в это время уже работали в комиссионном магазине. Так и запишем в протоколе. — Кашис обратился к Яункалну: — Позовите Сильву Калнынь.

Она почти слово в слово повторила то, что рассказывала накануне вечером. В присутствии Гринцитиса обвинение звучало еще тяжелее. Тедис довольно долго избегал смотреть на директора комиссионного магазина — зрелище не из приятных: искаженное ужасом лицо убийцы в момент разоблачения. Однако, подняв на него взгляд, был поражен — на губах Гринцитиса играла холодная усмешка.

— Так-с, гражданин Гринцитис, теперь показание Калнынь я дополню фактами, полученными по ходу следствия, — вновь перехватил нить допроса Страупниек. — Вечером в понедельник вас видели выходящим из квартиры Румбиниека — в то время он уже был мертв или в состоянии предсмертной агонии. В половине одиннадцатого вы на почте опустили в ящик письмо, адресованное Эмилю Мендерису. Хотя оно и написано рукой Румбиниека, но отправлено после его смерти. Это делали вы — мы располагаем соответствующими справками — и, следовательно, еще раз доказано, что вы были в его квартире. Теперь нам известно, что в воскресенье вы получили от Калнынь аконитин, которым — по результатам вскрытия — отравлен Румбиниек. И сказка про больного щенка не пригодится даже вашему адвокату, поскольку в суде будут фигурировать показания жильцов дома — сейчас их принес инспектор Яункалн: никто никогда не видел вас с собакой, не слыхал, чтобы в вашей квартире лаял или скулил щенок.

— До того, как вы запутаетесь во лжи, Гринцитис, — сказал Кашис, — я изложу легко подтверждаемый фактами ход событий; их вполне достаточно для того, чтобы вас осудить. Я пока не стану касаться мошеннической аферы. Румбиниек, которому вы ежемесячно платили по тридцать рублей за «утерю паспорта» и другие услуги, рассказал вам о неожиданном визите милиции. Очевидно, он напугался, возможно, даже потребовал денег, чтобы убраться отсюда. Вы понимали: этот человек может вас выдать и придумали подлейший способ, как отвести подозрения от себя на Мендериса, чье слабое место было хорошо вам известно. Достали яду и с бутылкой бальзама навестили Румбиниека. Уговорили его написать Мендерису письмо, возможно, далее посулили денег. Покуда Румбиниек писал, накапали ему в рюмку яда. Когда все было кончено, забрали письмо и рюмки — их-то вы и бросили в Венту — пошли на почту и опустили письмо... Остальное продиктовала жизнь и различные случайности, ведь они — неотъемлемая часть этой самой жизни. В какой-то мере непредвиденным можно считать обстоятельство, что смерть Румбиниека обнаружили сотрудники милиции, а не соседи, которые, по всей вероятности, не стали бы поднимать тревоги.

Имант Гринцитис по-прежнему сидел с насмешливой гримасой на лице.

— Местные милицейские пешки никогда в жизни не пронюхали бы. Но кто мог подумать, что прибудут такие тузы из Риги? Как видно, нет смысла тянуть резину дальше, а то неизвестно, какие еще грехи мне пришьете... Пишите!

 

В кино возможны всяческие неожиданности. Бывают они и во время киносъемок, но, как правило, мало кого радуют: вдруг в лаборатории выясняется, что пленка — брак, и все эпизоды необходимо переснимать, на худсовете ни с того ни с сего забраковывают отснятые эпизоды, которые при обсуждении сценария признали самыми удачными, капризная погода ломает график работы, согласованный в разных инстанциях и учреждениях, болезнь артиста вынуждает режиссера отказаться от первоначального замысла и перенести натурные съемки в павильон. И тем не менее фильм должен сниматься, он должен увидеть экран — в него вложены идеи, творческая энергия многих людей, материальные средства.

Все это директор картины Янсон пытался объяснить начальнику городской милиции, который наивно ссылался на уговор о том, что съемки в зале состоятся в субботу или воскресенье.

— Прибыло начальство из Риги. Что оно обо мне подумает?

— Оно увидит, что вы укрепляете связь с народными массами, что оказываете поддержку самому массовому виду искусства — кинематографу.

— И превращаю наш отдел в балаган.

— Помогаете выполнению государственного плана, экономии средств. Я же не могу держать тут лишние дни всю съемочную группу. За это никто мне спасибо не скажет. Известно вам, во что это обойдется?

— Надо было снимать в прошлое воскресенье...

— И пропустить солнце и шторм! Такие идеальные обстоятельства бывают один раз за лето... Ну хорошо, предлагаю компромиссный вариант: будем снимать без музыки, без единого громкого возгласа — как во времена «великого немого». Озвучим в Риге. Заметано?

Полковник уступал помалу и неохотно:

— Но чтобы ни одно из ваших огородных чучел не бегало по коридорам! И въезд со всем оборудованием только через двор!

Условие, которое до сведения группы довел режиссер, старательнее всех соблюдала тетушка Зандбург. Ей только недоставало попасться зятю на глаза, когда она в таком виде: старомодное, в рюшах и оборках, лиловое бальное платье, лаковые туфли на каблуках-шпильках. И вообще она жалела, что столь легкомысленно бросилась в эту сомнительную авантюру. Не из-за того, что она в действительности боялась Кашиса, но теперь все эти киносъемки казались ей совершенно бессмысленными. Даже сценарий, еще неделю назад восхитивший ее, казался преснятиной по сравнению с кипящим водоворотом жизни, закрутившим ее в последние дни. Не радовало даже обещание Янсона пригласить ее в Ригу на озвучивание.

В перемене умонастроения тетушки Зандбург была повинна также и ее внучка. Все утро Расма терпеливо выслушивала рассказ о событиях, происходящих в фильме, потом широко зевнула.

— Мелодрама, от нее же разит нафталином! Можно подумать, нынче не кипят страсти. Почему, к примеру, не сделать кино про то, как мы ловим убийц, и спекулянтов?

— А любовь?

— Не обязательно. На худой конец можно присочинить, будто Яункалн влюбился в меня...

Расма стояла между осветителями и гримершами, и физиономия у нее была настолько кислая, что лишила тетушку Зандбург остатков вдохновения. Но именно эта вялость в движениях и томная презрительность привели режиссера в восторг.

— Изумительно! Настоящая светская дама!

Внезапно выражение лица Расмы переменилось. Теперь в нем было что-то озорное, лукавое, предвкушение чего-то. Почуяв неладное, тетушка Зандбург обернулась и встретилась глазами с ошарашенным полковником Кашисом.

* * *

— Старого Румбиниека знал еще по Риге, он работал в мастерской, куда я отдавал ремонтировать электробритву и кофемолку, — рассказывал Имант Гринцитис. — Когда он захотел перебраться в Вентспилс, помог ему найти квартиру и работу в радиомагазине, где был тогда директорам. Там и началась эта афера с транзисторами. Однажды пришел моряк, принес свою «Сикуру» и попросил переставить ее в белый корпус, который больше подходил к новой мебели у него на кухне. Кожух он привез из заграницы, но что-то не клеилось с антенной. Послал его к Румбиниеку, тот перемонтировал приемник за десять минут. От платы отказался, только спросил, не может ли оставить себе старый корпус. Прошло два месяца, я уже перешел в комиссионный магазин, нуждался в деньгах, потому что еще не акклиматизировался на новом месте. В понедельник, когда голова трещала с похмелья после именин у Сильвы, пришел Румбиниек и поставил на стол «Сикуру». «За сколько его можно продать?» — спросил он. Покрутил я ручки — приемник работает как часы. В Риге, где охотников на импортные вещи больше, он ушел бы за пару сотен, а здесь — за полторы. Он улыбнулся и сказал, что согласен отдать за сто, потом рассказал, что шутки ради вмонтировал в ящик от «Сикуры» бракованный «Дзинтар». Я сразу понял, что из этой шутки можно сделать серьезное дело, откупил приемник за сорок целковых и стал думать. А не пустить ли пробный шар? Все-таки, наверно, я не рискнул бы, не будь у меня в руках паспорт Евы Микельсоне, который нашел в ее сумочке в ужавском лесу. Собирался послать ей с тремя розами, но потом передумал. Ничего, белокурая бестия выправит себе новые документы... Одним словом, оформил Микельсоне как владелицу радиоприемника. «Сикуру» купили в тот же день, а у меня в кармане осталась сотня чистоганом. Я понял, что открыл золотую жилу. Трудней всего было уговорить моряка — вначале боцман Лиепинь никак не хотел понять, что ему гораздо выгодней привозить из заграницы пустые ящики и самому оставаться в тени, чем заставлять свою мать в Риге торговать кружевами или шерстью. Зато старый пьяница Румбиниек за тридцатку в месяц сразу согласился написать заявление о том, что он посеял паспорт. Конечно, было бы разумней использовать другие имена, но паспорта на дороге не валяются. А за Эмиля Мендериса можно было быть спокойным, у него своих забот хватает... Да, глупо то, что все лопнуло теперь, когда я уже собирался закрывать лавочку, — у Лиепиня на его танкере какие-то неприятности, стало все труднее по дешевке доставать детали от «Дзинтара»... Из-за этого приходилось держаться за первый выпуск. Я бы наверняка заметил фирменный знак, но старик Румбиниек слаб глазами — в особенности по вечерам, когда приходилось работать в мастерской. Вообще у него от пьянства нервы частенько шалили. После прихода милиции он стал совсем психом, начал угрозами вымогать у меня деньги. Это действительно было очень кстати, что он ненароком отравился. Не то ведь и ему тоже пришлось бы остаток жизни провести за решеткой.

— Вы, значит, по-прежнему отрицаете, что убили Румбиниека? — задал вопрос следователь.

— Ничего я не отрицаю, я рассказываю, как было. И прошу записать мои слова. — Имант Гринцитис решил, что ему выгодней понести наказание за мошенничество, нежели за убийство. И потому с отчаянием утопающего ухватился за придуманную наспех сказочку. — Яд, который нашли в организме Румбиниека, предназначался мне. Я знал, что не выдержу позорища суда и каторжных работ, поэтому решил расстаться с жизнью. Но старый склеротик схватил и выпил мою рюмку. И я был вынужден ликвидировать все следы, отправить письмо и молчать. Уже ничего нельзя было исправить, но невиновным садиться на скамью подсудимых тоже не хотелось.

— Как правило, следователи напоминают о том, что чистосердечное признание является смягчающим обстоятельством, — сказал Страупниек. — Разумеется, когда преступник сам приходит с повинной. К вам это не относилось бы. Но теперешняя ваша бессмысленная и, я бы сказал, наглая ложь ни в ком не пробудит сочувствия.

* * *

Тедис Яункалн сидел в помещении радиостанции порта, связанной незримыми нитями с судами в различных морях и океанах всего мира. Только что удалось установить связь с танкером «Булдури» в Северном море и передать радиограмму капитану. В ожидании ответа он вновь перебирал в уме, что будет говорить на собрании, созванном в детской комнате милиции. От этого в значительной мере зависел успех его дальнейшей работы. Тедис больше не надеялся, что его скоро переведут на другую должность, да и не очень к этому стремился. За последние дни он понял, что на такой работе не обойтись без опыта, без настоящей закалки, знаний и — сказать прямо — трезвого ума. Конечно, горячность и в «детсадике» помешает пожинать лавры, зато чуткое сердце здесь поможет находить верный путь в ситуациях, которые не укладываются в статьи кодексов. Взять хотя бы проблему будущего всемогущих «бизнесменов»... Ни в коем случае нельзя всех их мерить на одну мерку, засунуть в один мешок братьев Морозовых и Мексиканца Джо. Но и на него не следует махать рукой — под бдительным надзором парень поймет, как опасны поиски легкого заработка. Если невозможно повлиять добром, убеждением, то надо действовать по-другому. Остальные доказали, что в решающий момент могут сами разобраться, что плохо, а что хорошо, поэтому было бы непедагогично без конца напоминать им о прошлых грехах. Пускай до начала занятий идут поработают, пускай узнают удовлетворение, которое приносит честно исполненный труд...

Гораздо серьезнее разговор предстоит с родителями, которые по разным причинам забросили воспитание своих детей. Но их всех тоже нельзя стричь под одну гребенку. Яункалн не сомневался, что врачи, супруги Кагайнис, впредь будут уделять больше времени своему предприимчивому сыну Герберту, возможно, даже откажутся иной раз от выгодного ночного дежурства на «скорой помощи». В отзывчивости Морозова он тоже не сомневался. Но как найти общий язык с бабушкой Рудиса, которая все происшедшее воспримет как подтверждение своей эгоцентрической правоты и не поймет, что только нехватка чуткости у нее самой выгнала внука на улицу? Как повлиять на других родителей, взваливших заботы о своих детях на школу и общество?

Радист подал Яункалну принятую с «Булдури» радиограмму:

Лига Печака готовилась к собранию, как к административному мероприятию. О том, что она скажет, старший инспектор никогда специально не задумывалась, авось в последний момент найдутся соответствующие общему настроению мысли и фразы, поскольку проступки «бизнесменов» лишний раз подтверждали ее теорию о нынешней тенденции к организованным преступлениям. Гораздо больше ее огорчало то, что и Кашис и Страупниек отказались почтить своим присутствием общее собрание. Приходилось удовольствоваться Яункалном и Зандбург, которая даже предложила после собрания просмотреть последний детективный фильм Рижской киностудии. Вот поработай с такими несерьезными педагогами...

Опасаясь, как бы старая активистка не наговорила «ереси», Лига Печака решила, что разговор с родителями должен происходить при закрытой двери. Таким образом «бизнесмены» получили возможность спокойно рассказать все новости вызванным из деревни Славику и Владику.

— Если бы мы не разыскали Сильву, — хвастался Рудис, — рижский полковник так и остался бы с носом.

У Райты главное ее оружие выбито из рук. Но она отнюдь не собиралась сдаваться.

— Если бы не мой мопед, Чип ни за что не засыпался бы.

— А кто с опасностью для жизни выслеживал его на улицах города? — откозырял в свою очередь Мексиканец Джо.

— А мы придумали подарить тетке Зандбург щенка, который и раскрыл всю аферу, — напомнил Славик.

— Тут-то собака и зарыта, что они присвоили себе наши заслуги, — рассудительно сказал Герберт. — Миллионеры ведь не покупают «Сикуры», что они смыслят в музыке!

— Тогда выходит, нас незачем и перевоспитывать! — воскликнул Янка. — Если ликвидируют все подозрительные элементы, милиция останется без дела.

* * *

Необычное тепло этого августовского вечера позволило Ренате Зандбург накрыть стол для прощального ужина в саду. За калиткой под аккомпанемент воинственного тявканья Томика уже урчал мотор «Волги», напоминая рижанам, что впереди еще дальняя дорога. Пустой графинчик говорил о том, что все традиционные тосты произнесены. Можно бы и отправляться домой, но хозяйка еще не сказала последнего слова. Наконец, она поднялась.

— В детективных романах есть такой закон: когда преступник посажен за решетку, герои собираются вместе поговорить на моральную тему. Наверно, боятся, что читатель ничему не научился. Мне тоже хотелось бы, чтобы вы поняли, что мы убили одним выстрелом трех зайцев...

— Ясно, — осмелился прервать «выступление» Зандбург Яункалн. — Три степени преступности — мелкий бизнес школьников, спекулятивные махинации и убийство...

— Вы забыли еще про один традиционный прием, — улыбнулся Страупниек. — Обычно главный герой не успевает перевести дух, как его посылают на очередное опасное задание. Так что держитесь, товарищ Яункалн!

— Но сперва он целует свою возлюбленную, — напомнила Расма.

— Я собиралась говорить о другом, — перебила ее тетушка Зандбург. — Спасибо, что ты приехал, Эдуард! Ты помог мне снова встать на ноги. Теперь можешь спокойно возвращаться к своей Регине.

— Именно теперь-то мне и надо бы остаться, — отшутился Кашис. — Поскольку вы больше не прикованы к постели, то я знаю — покоя мне не будет.

— Но я ведь в Вентспилсе, — серьезно сказал Яункалн. — И майор Блумберг по соседству живет.

— Если еще и Селецкис берет на себя опеку над моей тещей, то, возможно, обойдетесь без дополнительных штатных единиц.

— Главное — не сдавать завоеванных позиций до Нового года, — сказала Расма. — Ева пойдет в декретный отпуск, и я обещала за нее поработать.

— Мы будем очень ждать тебя! — с чувством сказала тетушка Зандбург, потом заметила, что Яункалн покраснел, и добавила: — Я и Томик.