Онлайн чтение книги Где лучше?
VI В КОТОРОЙ ПЕЛАГЕЯ ПРОХОРОВНА РАСПОЛАГАЕТ К СЕБЕ ОДНУ ГОЛОВУ ИЗ ПОДВАЛА

Скоро после свадьбы майор купил себе собственный дом на набережной Невы и переехал туда с женою, переманив от кухмистерши и Пелагею Прохоровну.

Житье было дурное. Майор с утра до вечера был пьян, бил жену и несколько раз даже делал Пелагее Прохоровне предложение быть его любовницей. Но она все еще крепилась и не решалась оставить майорский дом, - во-первых, потому, что надеялась справиться с майором сама, если он будет слишком предприимчив, и, во-вторых, потому, что получала тут три целковых в месяц и думала, что такого жалованья в другом месте, пожалуй, и не найти. Однажды майор ушел с женою в гости; Пелагее Прохоровне сделалось скучно; она отворила окно, уперлась на косяк и стала смотреть во двор.

За мезонином, в промежутке между двух окон, на бечевочке висело детское белье; из одного растворенного окна слышался плач ребенка и убаюкивающая песня женщины, у третьего окна сидела, по-видимому, девушка в сетке, и, нагнувшись, пела: "Ах ты, купчик-душа! не ночуй у меня…" В одном углу двора пять мальчиков играли в бабки, три девочки сидели у крыльца и тихо играли в куклы; в другой стороне двора, из одного подвального этажа, слышался стук молотком, из другого выглядывала кверху, как раз на нее, мужская голова. Пелагею Прохоровну рассмешила эта голова, выглядывающая точно из водосточной трубы; но кроме головы, на один бок которой было надето что-то плисовое, похожее на ермолку, она заметила на окне два локтя, концы которых выходили наружу. Голова курила папироску. Вдруг голова кивнула по направлению к Пелагее Прохоровне.

Пелагея Прохоровна нагнулась, чтобы полюбопытствовать, какой особе кланяется голова.

- Пелагее Прохоровне! - вдруг сказала голова.

Пелагея Прохоровна вздрогнула, затворила окно и отошла от него. Ей сделалось стыдно и представилось, что это кивание непременно кто-нибудь заметил, а ее имя, по всей вероятности, услышал не один человек. "Эдакой подлец! - подумала она: - теперь, по его милости, обо мне нехорошо станут говорить!"

Во всей квартире была тишина, прерываемая тиканьем часов без боя, находящихся в комнате. Пелагее Прохоровне сделалось очень скучно, не хотелось работать, и в голове вертелась мысль, что вот она ни в чем не виновата, а теперь, по милости какого-то подлеца, ей совестно будет выйти на улицу или на двор. Ее порывало идти и спросить эту голову: как она смела кланяться ей и называть ее по имени на весь двор, точно она его любовница? "Надо дворнику сказать, штобы квартиранты не смели обращаться так невежливо: я не какая-нибудь потаскуша, штобы можно так обращаться со мной!" - подумала она и решила теперь же идти к старшему дворнику.

Она поправила свой сарафан, накинула на голову платок и подошла к небольшому зеркальцу, висевшему на стенке и принадлежавшему ей.

Она давно не смотрелась так в зеркало, как сегодня. Прежде она только взглядывала на него для того, чтобы посмотреть, в порядке ли причесаны волосы, хорошо ли лежит платок на голове; теперь же она особенно засмотрелась на свое лицо и удивилась, что оно стало бледнее прежнего и в нем нет прежней полноты. "Подумаешь, ведь, кажется, и сытая я - прежде вон об этом кофее и понятия никакого не имела, - работы не так много, и по ночам не мешают спать, а стала я пошто-то худощава; вон и глаза ровно не те, и волосы стали как будто реже". Но, несмотря на это сетование, Пелагея Прохоровна была все-таки женщина красивая: ее бледное, худощавое лицо, с сосредоточенно-осмысленным взглядом в глазах, при ее высоком росте, могло привлечь к себе хоть кого, хоть она сама об этом и не старалась.

Пелагея Прохоровна спустилась во двор, и хотя ей не хотелось глядеть на флигель, но против воли глаза взглянули на одно из окон в подвале, однако головы не оказалось.

Во дворе было два флигеля, из которых один был с мезонином, а другой без мезонина, но так же, как и первый, с подвалом. В подвале первого флигеля отдавались внаймы две квартиры, и в одной из них жило пятнадцать человек рабочих; в другом помещался семейный сапожник, не имеющий, впрочем, вывески; остальная часть подвала была занята ледником и дровяным сараем домовладельца, и поэтому кухарке Филимонова ежедневно по нескольку раз приходилось проходить в ледник мимо того окна, в котором она видела голову. Хотя же Пелагея Прохоровна до сих пор не обращала внимания на окна подвала и на народ, живущий там, но теперь она хотела увидать того подлеца, который осмелился так дерзко фамильярничать с ней.

Она постояла против окна с полминуты, наклонившись к земле, как будто разглядывала находку, и искоса взглядывая на окна; но все окна были заперты, и в подвале было тихо.

После этого прошла неделя. Пелагея Прохоровна не обращала внимания на выходку рабочего из подвала и стала забывать о ней. Но она стала замечать, что кухарки взглядывают на нее полунасмешливо; дворники начинают отпускать любезности и хохочут, лавочники низко кланяются, шаркают ногами, и тоже хохочут, и уже начинают крепко жать ей ладони.

Стали Пелагею Прохоровну спрашивать: как она себя чувствует? - и спрашивали как-то насмешливо. Это ее разобидело; но она, поняв, что тут заключается какой-то намек, все-таки не возражала, чтобы не навлечь каких-нибудь неприятностей. Она это приписывала нехорошему, как ей казалось, поведению женщин: "Это они по себе судят; им удивительно кажется, што я живу без душеньки, и они злятся на меня, зачем я не якшаюсь с ними".

Хотелось ей познакомиться с женой лавочника Большакова, жившего тут же во флигеле, Агафьею Петровною, для того чтобы при посредстве ее мужа, у которого берут хлеб и другие припасы, найти место получше или заняться стиркой белья, но ей казалось, что Агафья Петровна ведет себя с нею весьма надменно, и Пелагея Прохоровна незалюбила ее.

Так и шло все по-старому: женщины на нее косились, мужчины как-то насмешливо улыбались, лавочники жали руки и любезничали, что ей очень не нравилось, но никто не обижал словами. Раз майор воротился домой откуда-то очень пьяный и учинил дома драку, так что почти все жильцы высовывали свои головы, чтобы послушать, и делали громко свои замечания. Досталось тут и Пелагее Прохоровне, которая стала заступаться за хозяйку из боязни, чтобы майор не убил ее. Наконец майор выгнал жену и заперся в своей комнате.

Пелагее Прохоровне стало жаль майорши, и она пошла ее разыскивать, чтобы та ночевала в кухне, на ее кровати. Но ни на лестнице, ни на дворе она не нашла ее. Думая, не ушла ли она на улицу, Пелагея Прохоровна отворила калитку, взглянула налево - нет, направо - у самой калитки на лавочке сидит та голова, что так дерзко кричала ей из подвального окна. У Пелагеи Прохоровны по коже мурашки пробежали.

- Кого ищете, Пелагея Прохоровна? - проговорил скромно мужчина.

Пелагея Прохоровна вспыхнула, но отошла немного на дорогу и поглядела на сидящего мужчину.

Это был высокий человек, годов тридцати, с курчавыми рыжими волосами, без бороды и усов, с бледным чистым лицом, голубыми глазами и приятною улыбкою. Он сидел в голубой ситцевой рубашке, поверх которой был надет чистый передник; на босых ногах были надеты худенькие калоши, на голове плисовая шапка. Вся его фигура изобличала мастерового, и Пелагее Прохоровне представилось, точно она видит перед собой Короваева. Он сидел, скрестивши на груди руки, и спокойно глядел на нее.

- Хозяйку ищете? - спросил опять Пелагею Прохоровну мужчина.

- Ты… вы не видели? - Лицо Пелагеи Прохоровны покраснело; ей стало неловко, да и зло брало ее, неизвестно для нее самой почему.

- Нет, не видал… Видно, машина-то у вас все в полном ходу?

Пелагея Прохоровна не поняла.

- Видно, он все буянит? Вы бы нас, мастеровых, позвали, мы бы связали его.

- Свяжешь его, черта! - И Пелагея Прохоровна подошла к калитке.

Мужчина тоже встал.

- Пелагея Прохоровна… позвольте мне… просить вас, - начал он нерешительно.

- Ну?! - недовольно произнесла Пелагея Прохоровна.

- Простите меня великодушно. Я слышал, вы изволили обидеться.

- Кабы умен был, не орал бы во все горло.

- Ну, простите же меня… - И он взял ее руку, крепко стиснул и прибавил: - Ей-богу, это меня черт сунул… Я давно хотел объяснить это… Ну, скажите, вы не сердитесь?

- Пустите!

- Нет, вы скажите.

- У! какой невежа!.. - И Пелагея Прохоровна отвернула лицо. Мужчина выпустил руку и сказал:

- Простите великодушно, што я задержал вас…

Но Пелагея Прохоровна не удостоила его ответом и вошла во двор. Она остановилась у лестницы и стала припоминать, что она сказала своему врагу. Кажется, ничего, но только как-то по-девичьи… И зачем он непременно тут?

Она задумалась… Ничего у ней не выходило, кроме того: "Какой ласковый… Этот не как Короваев!"

Опять стала думать: "И зачем он тут? Да я его часто вижу, только не в этой смешной ермолке… Ах, кабы он был кержак… то, бишь, раскольник… Экая я дура, о чем задумала, а там, поди, бог знает што творится наверху-то!" И Пелагея Прохоровна побежала кверху, и ей было легко бежать; она думала: не боюсь я тебя, поганый бульдог!

Только что Пелагея Прохоровна разделась и легла спать на свою кровать, как майор подошел к ней со свечкой и, схватив ее за волосы, проговорил с яростию:

- Где ты была, гадина!

- Неужели мне и на улицу нельзя выйти? - ответила кухарка тоном никого не боящейся женщины и правой рукой вышибла из руки майора свечку. Майор выпустил ее волосы, но схватил за рубаху. Пелагея Прохоровна встала, но почувствовала крепкий удар в щеку, потом еще удар.

- Вон, тварь поганая! - кричал майор. - Разве я не знаю, куда ты ходила?! Вы все заодно с моей женой… Вон!! - И майор стал толкать Пелагею Прохоровну.

- Расчет наперво подайте, паспорт!.. - кричала Пелагея Прохоровна вне себя.

Но майор ничего не слушал; Пелагея Прохоровна не могла защищаться и выскочила в сени.

- Куда?.. - крикнул майор в сенях.

Пелагея Прохоровна спустилась по лестнице.

Майор постоял немного у перил и ушел в квартиру.

Ставши у крыльца, Пелагея Прохоровна заплакала. Вдруг кто-то в коридоре отворил дверь, к Пелагее Прохоровне подошла пожилая женщина. Это была нянька нижних жильцов, Дарья Васильевна.

- Кто это?! А! Пелагеюшка… што, не прибил ли он тебя? - спросила она нежно.

- Бог с ним… завтра от места отхожу.

- Ну, полно-ко! Твоя-то барыня говорит, што все это будто от тебя… Мы ее спрятали.

- Врет барыня… Она сама задирает… Скажите ей, што она ошибается.

- Мне што?.. Я бы тебя пригласила, да сама знаешь, я в людях живу; каково еще моей барыне понравится.

- Да я где-нибудь.

Пелагея Прохоровна вышла за ворота, потому что ей не к кому было идти и не хотелось кланяться и просить приюта.

Был уже сентябрь месяц на исходе; дул резкий холодный ветер с реки. Луна освещала набережную и Неву с ее судами и барками. И здесь и кругом было тихо, только в реке плескались волны, скрипели суда и барки с дровами, лесом и камнем.

"Вот и опять одна и опять без приюта", - думала Пелагея Прохоровна, уперлась о фонарный столб, на котором не было фонаря, и задумалась. Но в голову ничего не шло хорошего, как будто майор весь мозг вытряс из головы. А ветер так и дует; Пелагею Прохоровну начинает трясти от холода.

- И это столица! Уж если здесь такая жизнь, где же лучше? - сказала она, глядя на реку.

- Пелагея Прохоровна… што вы тут делаете? - произнес вдруг позади ее мужской голос.

Пелагея Прохоровна обернулась; перед ней стоял рыжеволосый мужчина в том же наряде, в каком он был часа за два тому назад.

- Ведь вы простудитесь… - опять произнес он с сожалением.

- А вам-то что? Што вы за мной ходите? - недовольно проговорила Пелагея Прохоровна.

- Всякий вам то же скажет, что и я… Али вам жизнь надоела?.. Да вы идите лучше хоть во двор.

- Куда же я пойду… Уж я не пойду больше туда.

- Экие вы спесивые… Все же за паспортом али за деньгами придется идти. Прошу вас, отойдите отсюда, пожалейте себя.

Пелагея Прохоровна пошла к дому. Во дворе бушевал майор.

- Где жена? - кричал он.

- Эко горе… Не проходила Вера Александровна? - спрашивал во дворе дворник.

- Да вы все, подлецы, спали! - ревел майор, и слышно было, как он бил дворников по щекам.

- Господи! я боюсь, как бы он сюда не пришел! - сказала шепотом Пелагея Прохоровна, смотря на мужчину и дрожа от холода и от страха.

- Ну дак что! Пусть только тронет… Я покажу ему, кто из нас сильнее.

Но голос майора затих во дворе; по-видимому, он ушел куда-то.

- Вы постойте тут, а я посмотрю, куда он ушел, и похлопочу, где бы вам ночевать.

- Уж не беспокойтесь, я и здесь просижу.

- Ну, и значит, што вы дура!

И мужчина ушел во двор.

Пелагея Прохоровна не знала, что ей делать. Эта сцена вышла так неожиданно, что она не могла ничего придумать. Если бы она знала, что майор ее прибьет и прогонит сегодня ночью, она бы позаботилась о ночлеге. А теперь не сидеть же ей, в самом деле, на улице в такой холод? При этом она обозвала себя дурою за то, что стала у самой реки в одной рубахе, без платка на голове и босиком, когда могла бы спрятаться где-нибудь в подвале и таким образом избежать встречи с этим мастеровым, от которого теперь все узнают, что она стояла на улице в таком виде. "А он человек добрый, хороший и на тех подмастерьев, што я видела здесь, не походит", - думала она об этом мастеровом, не сердилась на его навязчивость, а ждала, где-то он ее приютит ночевать.

На улицу вышли дворник и лавочник Иван Зиновьич Большаков, за ними шел и мастеровой.

- Эдакой проклятый… Штоб ему лопнуть, живодеру! - говорил дворник.

- Пелагея Прохоровна… пожалуйте к нам, не побрезгуйте, - сказал лавочник, подойдя к Пелагее Прохоровне.

Пелагея Прохоровна не знала, что сказать. Ей вдруг представилось, что Агафья Петровна сделается еще надменнее и ей придется унижаться перед нею.

- Нет, я в другое место.

- Ну, полноте. Вон и Игнатий Прокофьич тоже советует, - указав на мастерового, проговорил лавочник и прибавил: - У меня места много, хватит.

- Именно! А я завтра наведаюсь к хозяину, может, и ничего, - сказал дворник.

Все вошли во двор. Большаков спустился налево в подвал, в свою квартиру, заключавшуюся из одной комнаты, с двумя окнами у самого потолка и с русскою печью, и из овощной мелочной лавочки.

VII ЖЕНА ИВАНА ЗИНОВЬЕВИЧА БОЛЬШАКОВА НАХОДИТ, ЧТО ПЕЛАГЕЯ ПРОХОРОВНА НЕ ГОДИТСЯ ЕЙ В КУХАРКИ

Комната, или изба со сводами, была просторная, но так как она примыкала к лавке, то до половины была загромождена кадками, кулями и мешками, которые лежали тут потому, что Иван Зиновьич Большаков не имел ни погреба, ни ледника. В комнате было тесно и грязно; а так как на окнах были наставлены разных величин банки с вареньями, изюмом, миндалем, черным немолотым перцем и тому подобными мелочами, то даже и днем тут было не совсем светло. По-видимому, Иван Зиновьич не заботился ни о свете, ни о просторе и чистоте своего помещения. Имея жену, работящую женщину и хорошую хозяйку, и выторговывая в сутки от двух до пяти рублей барыша, он этим помещением был бы совершенно доволен, если бы не дымила в ветер печь, не текла в лавочку и в комнату со двора вода весной и осенью и если бы он имел ледник, в котором можно было бы дольше сохранять масло, молоко и рыбу. Но уж такова русская неподвижность, или привычка к одному месту, что Иван Зиновьич каждую весну и каждую осень собирается переехать на другую квартиру, но летом и зимой раздумывает, потому что летом выручает много, а зимой ему кажется, что все равно, - где бы ни нанял квартиру, везде холодно; а во-вторых: "Ведь прожил же я здесь семь лет, авось и восьмой проживу. Вот разве когда кончится срок контракту, тогда подумаем". К этому еще присоединялись хлопоты по переноске и перевозке вещей: "Все это было припасено не враз, а помаленьку да потихоньку; все это хоть и дешево куплено, дешевле, чем на толкучке, а стань-ке переносить или перевозить - половины не досчитаешься, и заводись опять снова; а мы знаем, каково опять сызнова-то обзаводиться".

Иван Зиновьич родился в деревне. Отец у него был зажиточный крестьянин, но дальше своего губернского города не ездил, а дядя занимался в Петербурге мелочной торговлей, а потом стал торговать мукой и крупой и в помощники к себе выписал племянника. Иван Зиновьич очень скоро понял изворотливость дяди и в отсутствие его, уже на семнадцатом году, торговал не хуже его, и дядя очень любил его, да и покупатели были очень довольны. Двадцати лет он женился на дочери одного лавочника, несмотря на то, что она была не очень красивая на лицо и что за него пошла бы замуж любая из барских горничных или даже дочь мелкого чиновника. Он не женился ни на одной из них потому, что они, на его взгляд, казались белоручками, не привыкшими к подвальной жизни, к стряпне и ничего не смыслящими по торговой части. Хотя же его молодая жена и не сидела в лавочке, но она ему пришлась по вкусу: лучше такой хозяйки он и не находил и был ею очень доволен. Это была низенькая, тощая молодая женщина, с веснушками на лице и с редкими рыжими волосами, никак не могшая отстать от своего ярославского наречия и привыкнуть к петербургскому. Сам же Иван Зиновьич был рослый, здоровенный молодой человек, с полными красными щеками, без усов и бороды, которые он брил каждую неделю по субботам, тотчас по приходе из бани, постоянно улыбающийся, сдержанно-любезный, суетящийся и слывущий на несколько домов за самого толкового человека. Он всегда одевался так, что его не могли назвать маклаком: фуражка у него никогда не была измята и запачкана, передник постоянно чистый, сапоги хотя и смазаны дегтем, но со скрипом, и надо было посмотреть, как он один, без подручного, управляется в лавочке, успевая то отвесить фунт хлеба, то свертеть бумагу, накласть в нее кислой капусты и свесить, то отпустить полстакана сливок, бутылку молока - и в то же время записывать в книжки покупателей и у себя в тетрадку, что ими и на сколько взято. Ни своего огорода, ни своего скота, ни своей рыбной ловли у него не было, но он все покупал из первых рук, или с Охты, или от чухон, так что ему все стоило недорого; он же продавал по существующим в городе ценам и выторговывал барыша, как я уже и сказал раньше, от двух до пяти рублей в сутки.

Жена его, Агафья Петровна, в его торговые дела не вмешивается и приходит в лавку только посидеть с ребенком, потому что в лавке все-таки и воздух немного лучше комнатного и веселее. Несмотря на то, что местные женщины называют ее выдрой, они к ней обращаются всегда с почтением и непременно остановятся в лавочке минут на пять, чтобы покалякать с нею о господах. Но ей и в лавке приходится сидеть не подолгу, потому что у нее двое маленьких ребят, за которыми нужно посмотреть, да и много дела, а ей нужно все сделать самой, так как у нее работницы нет. Впрочем, она никогда не говорила, что ей скучно, друзей себе не искала и жила только с женой дворника душа в душу, тогда как у мужа ее, совсем опетербуржившегося, было много питерских приятелей, и она замечала, что он с земляками держит себя высоко, как важная особа.

Иван Зиновьич, видя, что Агафья Петровна выбивается из сил, и зная, что она опять беременна, раз сказал ей:

- Вот што я думаю, Агашка: хорошо бы тебе взять работницу.

- Это еще што за мода? - возразила жена.

- Да как же. Ты и ночь-ту недоспишь с этими горластыми чертенятами, и хлебы-то тебе надо печь… И все такое. Нет уж, как хошь, я найму, - настаивал муж.

- Яше, видно, полюбовницу завел!

И Агафья Петровна стала следить за мужем: какую такую ее муж завел полюбовницу, которую он метит ей в работницы; но ничего не заметила. Однако она и сама подумывала о работнице, но никак не могла представить себе, чтобы эта работница была женщина честная, вполне работящая и не воровка. Затруднялась она также и в том, куда поместить работницу. "Не перегораживать же для нее комнату, не кормить же ее за одним столом, и опять - неловко же ей давать есть по мерке; а предоставь-ко ей самой брать есть, она все и сожрет". Так думала она, но не решалась высказать это мужу, зная, что он будет подсмеиваться над ней. А Иван Зиновьич каждый день заводил разговор о работнице, хоть и знал, что жену это сердит.

Сегодня за ужином он опять заговорил о том же.

- Ты меня, Ванька, все сердишь. И што это у вас, у мужиков, за привычка такая проклятая! - проговорила сердито Агафья Петровна.

- А вот я возьму, да и найму.

- А вот я возьму ее, да и взашей.

- Нет, однако, будем, Агашка, говорить всурьез. Первое, ты баба хилая и водилась бы уж с ребятишками. Сама же ты говоришь, что у тебя в брюхе-то бахарь дрыгает.

- Вот ты для ребят-то бы нанял какую ни на есть девчонку, ведь твои ребята-то!

- Ну, девчонка не так доглядит, как ты.

- Ну уж, шалишь, штобы я заставила работницу квашню заводить али хлебы в печь сажать.

Немного погодя Агафья Петровна высказала мужу, что она, пожалуй, наняла бы работницу, только… И она высказала ему свои опасения. Муж сказал, что кровать можно загородить ширмами, а ширмы он надеется приобрести даром; если работница будет не ленива, то пусть ее ест. "Больше того, что в кишки влезет, не съест", - заметил он и предоставил Агафье Петровне самой найти себе работницу не дороже двух рублей в месяц.

Когда Иван Зиновьич привел Пелагею Прохоровну, комната его была слабо освещена; на столе стояла маленькая жестяная лампочка с керосином, который очень вонял. Агафья Петровна лежала на кровати лицом к стене и улюлюкивала ребенка, который тяжело кашлял и пищал; около кровати стояла в ногах детская плетеная коляска, покрытая простыней, и из нее тоже слышался крик трехлетнего ребенка, а напротив подушек, на небольшой скамейке, - плетеная корзина, в которой лежали пеленки и в которой, как надо было полагать, спал маленький ребенок.

При входе мужа Агафья Петровна повернула голову и, увидев Пелагею Прохоровну в ее скудном одеянии, поморщилась, но удержалась и только недовольно сказала мужу:

- Тебе бы только уйти… А я тут покою не найду… Покачай чертенка-то! - И она, обернувшись к стене, принялась улюлюкивать ребенка.

- Ох, уж эти мне… - проговорил Иван Зиновьич и стал качать коляску.

- Позвольте, я покачаю, - сказала Пелагея Прохоровна и взялась за ручку коляски.

Иван Зиновьич отошел к корзинке, нагнулся и проговорил недовольно:

- Ох ты, неряха эдакая! опять у те пеленки-то мокрые!

- Не разорваться же мне!.. - проговорила жена.

- Девочка-то мокрая, - сказала робко Пелагея Прохоровна, когда Агафья Петровна сидела на кровати.

- Это у нас всегда так… День-то бьемся, а ночью с ребятами… Она все спит, барынька!

Муж и жена возились с ребятами, переменили белье детей, уложили их, причем маленькому ребенку Агафья Петровна дала в рожке питья с маком, для того чтобы тот скорее заснул и дольше спал. Пелагея Прохоровна тоже помогала им, и Агафья Петровна не высказывала неудовольствия, что кухарка домохозяина находится тут в таком виде: она, вероятно, уже была предупреждена, что Пелагея Прохоровна ночует здесь.

- Ну, барыня, куда мы вас укладем? - проговорил вдруг Иван Зиновьич, не то обращаясь к гостье, не то спрашивая сам себя.

- То-то, приглашать-то приглашает, а того и не подумает, што некуда. Ишь, какой приют нашел! - проговорила недовольно Агафья Петровна.

Пелагее Прохоровне было неловко, и ей Агафья Петровна показалась очень нехорошей женщиной, но она все-таки сознавала, что Агафья Петровна - хозяйка.

- Я где-нибудь около порога, - проговорила она нерешительно.

- Зачем около порога? Ты вот к столу лучше ляг. Вот тебе одеяло - постели, подушки… А этим шугайчиком оденься! - проговорила Агафья Петровна, давая одеяло, подушку и шугайчик.

- Уж я вас, право, не знаю, как и благодарить, - говорила Пелагея Прохоровна, и ей было и стыдно, и обидно, что она дошла до такого положения.

Когда она сделала себе постель, Иван Зиновьич погасил огонь в лампочке, пожелал Пелагее Прохоровне спокойной ночи и лег на кровать. С четверть часа супруги шептались, но о чем - Пелагея Прохоровна не могла расслышать. Наконец и шепот замолк, послышался с кровати храп и шипенье носом.

Пелагея Прохоровна только дремала, а когда начала засыпать, заплакали дети, и немного погодя Агафья Петровна встала и затопила печь. Она сегодня должна была испечь ржаного хлеба и ситного. Пелагея Прохоровна тоже встала, несмотря на то, что хозяйка уговаривала ее спать, уверяя, что та ей нисколько не мешает. Агафья Петровна была так добра, что дала Пелагее Прохоровне свой старый сарафан, свои рваные башмаки и платок на голову. "После отдашь", - сказала она, когда та стала отговариваться.

Работы у Агафьи Петровны было много, и так как все нужно было сделать к сроку, то есть чтобы хлеб испекся к восьми часам, а самовар поспел к шести, то ради этого она оставляла детей на произвол, не обращая внимания на их крик и на то, что они лежали мокрые. Пелагея Прохоровна хотела ей помочь, но не знала, за что взяться, и боялась вмешиваться зря, без приглашения. Заметив, что хозяйка хочет становить самовар, она было заявила желание сделать это, но хозяйка сказала недовольно:

- Нет уж, я сама…

- Да ведь мне нечего делать-то.

- Успеется.

Так и не дала самовара.

Стала Пелагея Прохоровна укачивать детей. И это как будто не понравилось хозяйке:

- А чего их качать-то! Мало, што ли, они спали… Нет уж, оставь.

- А лучше, как они спят.

- Они у меня всегда в эту пору встают… А што кричат - эка важность! Надо же мужу-то вставать… Не качай, пожалуйста, - хуже закричат.

Пелагея Прохоровна ужасно тяготилась своим присутствием здесь. Она хотела идти прочь, но уйти было неловко и рано. Наконец она не утерпела и сказала хозяйке:

- Пойду понаведаюсь, не встал ли майор?

- Ну, вот!.. Али он встает так рано?

- Нет. Может, и встал.

- Успеешь. Вот чаю напьемся.

Встал хозяин. Стали пить чай и сидели, большею частью обращаясь к детям, которые ели кашу. Все чувствовали себя как-то неловко, как будто стеснялись друг другом; муж и жена обращались к Пелагее Прохоровне мало, как будто им не о чем было расспрашивать ее и не о чем говорить с нею. Но Пелагея Прохоровна заметила, что Агафья Петровна часто взглядывала на нее, потом на мужа; муж же глядел больше на жену; так и казалось, что супруги что-то решали насчет Пелагеи Прохоровны.

- Не знаете ли вы где места какого-нибудь? - спросила Пелагея Прохоровна, смотря на хозяйку.

Иван Зиновьич взглянул на жену, та наклонилась к ребенку и не торопясь сказала:

- Нет, теперь не знаю. Ты, может, не знаешь ли? - обратилась она к мужу.

Тот немного помолчал.

- Так вы точно что совсем от майора? - спросил он гостью.

- Теперь уж я не соглашусь ни за какие деньги у него жить.

- Так… Ежели место будет - отчего же! Непременно постараюсь.

После этого все сидели молча несколько минут. Вдруг Иван Зиновьич пошел в лавочку, стал в дверях; Агафья Петровна тоже пошла к нему.

- Ну, што? - услышала Пелагея Прохоровна негромкий голос хозяина.

- Не годится - белоручка. Ей в господах только и жить, - сказала тоже негромко хозяйка.

- Думаешь, не управится?

- Нет, она ничего. Видно, охоча работать-то и смирна, только не годится.

- Это как?

- Ну, не годится, и все тут… Лицом она мне претит.

- О, дура! - сказал хозяин.

Хозяйка, недовольная, вошла в комнату, и ей как будто неловко было смотреть в глаза Пелагее Прохоровне; но Пелагея Прохоровна поняла, что разговор касался ее и что Большаковы, вероятно, хотели ее взять к себе в работницы, а потом раздумали.

Пришел дворник и, поздоровавшись с хозяевами, сказал Пелагее Прохоровне, что ее зовет хозяин и что Вера Александровна теперь уже дома.

Я не буду утомлять читателя тем, что происходило у майора по приходе к нему кухарки. Скажу только, что через час Пелагея Прохоровна пришла к Большаковым с своим узлом.

- Отказал? - спросила ее хозяйка.

- Уговаривал остаться. Грозил. Сама приставала… бог с ними! - сказала Пелагея Прохоровна и утерла глаза, на которых появились слезы.

- Напрасно. Ведь не всегда же он такой?

- Нет, уж будет. Уж вы мне позвольте положить у вас вещи, а я пойду поищу места.

- Пусть лежат… И ночевать можно… А есть ли деньги-то?

- Пять рублей.

Хозяйка покачала головой.

- Он мне еще шесть рублей должен. Не знаю, как и получить.

- Ну, это дело трудное. Надо просить полицию, а полиция што? Известно, скорее поверит хозяину дома, чем кухарке, - сказал Большаков.

Но и он все-таки не советовал Пелагее Прохоровне вновь идти к майору в услужение.