Онлайн чтение книги Гений
ГЛАВА XXIV

Если человек долго жил в определенной среде, медленно и верно создавая себе известные взгляды, привычки и правила поведения; если при этом он достиг видного положения в обществе и слово его было законом для других; если он изведал, что значит полная свобода действий, познал то легкое и беззаботное ко всему отношение, какое дает богатство, роскошь и почет, то внезапная потеря средств, страх перед общественным мнением, вечная боязнь публичного унижения и позора становятся для него пыткой, мучительнее которой трудно что-либо вообразить. Это для него пора сурового испытания. Кто восседает среди великих мира и взирает на жизнь, управляемую некоей высшей силой, избравшей его своим сверкающим орудием, тот понятия не имеет о чувствах человека, низвергнутого с высоты, лишенного прежних почестей и благ, пребывающего во мраке, среди праха былого величия, и грустно размышляющего о минувшей славе. В этом заключена трагедия, недоступная пониманию обыкновенного человека. Ветхозаветные пророки знали это — они не переставали возвещать судьбу тех, кто, увлеченный своими безумствами, сошел с пути праведного и чья участь, волею благодетельной, но карающей силы, должна была стать примером для других. «Так сказал господь: — Ты восстал против бога всевышнего, и перед тобой были выставлены взятые из храма сосуды его, и ты, и военачальники твои, и жены, и наложницы пили вино из них, и ты восславлял богов, сотворенных из золота, серебра, меди, железа, дерева и камня… Дни твоего царствования сочтены, и царству твоему конец. Деяния твои были положены на чашу весов, и веса их оказалось недостаточно. И царство твое будет поделено между мидянами и персами».

Судьба Юджина могла бы в известной мере служить образцом этого призрачного торжества справедливости. Его царству, пусть и утлому, и на самом деле пришел конец. В нашей общественной жизни слишком сильны слепые инстинкты, и мы почти бессознательно бросаемся прочь от всего, что противоречит традициям, обычаям, предвзятым взглядам и целям, которым, по своей близорукости, придаем большое значение. Кто из нас не бежит от человека, за какие-то деяния осужденного той частью общества, мнением которой мы почему-то дорожим? Пусть он высоко держит голову и ведет себя безупречно — если на него упала хотя бы тень подозрения, все отворачиваются от него, друзья, родные, деловые знакомые — словом, все общество в целом. «Нечистый!» — несется вопль. «Нечистый, нечистый!» И хоть бы сами мы были ничтожествами в душе, хоть бы сами были гробами повапленными, мы вместе с другими бежим прочь. Но этим мы лишь подтверждаем превосходство тех мудрых сил, которые ведут человека к предназначенной цели, не позволяя его развращенности, его рабской подражательности замутить их светлый приговор.

Анджела поехала в Блэквуд повидать отца, который был уже совсем стар и немощен, а потом — в Александрию навестить мать Юджина, здоровье которой тоже сильно пошатнулось.

«…Я все еще не теряю надежды, что ты одумаешься, — писала она Юджину. — Пиши мне время от времени, если будет желание. Ведь это тебя ровно ни к чему не обязывает. От нескольких слов, которые ты мне черкнешь, ничто не изменится, а я так одинока. Ах, Юджин, если бы я могла умереть — если бы я могла умереть!»

Ни в Блэквуде, ни в Александрии Анджела ни единым словом не обмолвилась об истинном положении вещей. Она рассказывала, что Юджину давно надоела его коммерческая деятельность, и теперь, поскольку обстоятельства у Колфакса сложились для него неблагоприятно, он рад на время вернуться к своему искусству. Возможно, он тоже приедет, но он страшно занят. Так она лгала всем. Но Миртл она писала подробно о своих надеждах, а главное, о своих страхах.

У Юджина было несколько свиданий с Миртл. Она с детских лет питала к нему нежность как к младшему брату. Многое в его характере было ей и сейчас так же мило, как в те времена, когда они были детьми. Она разыскала Юджина в его унылой комнате в Кингсбридже.

— Почему бы тебе не переехать к нам, Юджин? — начала она его упрашивать. — У нас уютная квартира. Ты можешь взять себе большую комнату, рядом с нашей спальней. Там из окна очень красивый вид. Фрэнк к тебе так хорошо относится. Мы с ним слышали обо всем от Анджелы, и я считаю, что ты не прав, но ты мой брат, и я хочу, чтобы ты переехал к нам. Все кончится хорошо, вот увидишь. Бог рассудит вас. Мы с Фрэнком молимся за тебя. Ты должен знать, что по нашему учению зла не существует. Ну, пожалуйста, — и Миртл улыбнулась своей былой девичьей улыбкой. — Ну что ты торчишь здесь один, взаперти? Разве тебе неприятно будет поселиться вместе со мной?

— Разумеется, мне было бы приятно жить у вас, Миртл, но сейчас это невозможно. И я не хочу. Мне нужно подумать, надо побыть одному. Я еще не решил, что делать дальше. Попробую вернуться к живописи. Денег у меня пока хватит, а времени хоть отбавляй. Тут на холме есть несколько домов получше — наверно, там найдется для меня комната с окнами на север, под студию. Но все это нужно обдумать. Я еще и сам не знаю, что буду делать.

Между прочим, у него снова начались боли под ложечкой, — как тогда, когда миссис Дэйл увезла Сюзанну в Канаду, и он испугался, что больше ее не увидит. Это была настоящая физическая боль, резкая, как от удара ножа. Его удивляло, что он может сейчас страдать от физической боли. Он чувствовал также ломоту в глазах и в кончиках пальцев. Не странно ли это?

— Посоветуйся с кем-нибудь из наших лекарей, — говорила ему Миртл. — Ведь ты ничем не рискуешь. Верить для этого не нужно. Хочешь, я куплю тебе книгу, где все изложено, почитай ее. Увидишь, Юджин, ты и сам скажешь, что в этом что-то есть. Ну вот, ты иронически улыбаешься, но я не могу тебе сказать, сколько это дало мне. Ну просто очень, очень много. Я совсем не та, что была пять лет назад, и Фрэнк тоже. Ведь ты знаешь, как я была больна?

— Да, знаю.

— Так почему бы тебе не повидать миссис Джонс? Можешь ничего ей не рассказывать, если не хочешь. Бывает, что она просто чудеса творит.

— Ну чем мне поможет твоя миссис Джонс? — с горечью отозвался Юджин, и губы его скривились в едкую усмешку. — Может она меня излечить от меланхолии? Сделать так, чтобы сердце у меня не болело? К чему все эти разговоры? Просто надо скорей кончать всю эту музыку.

Он угрюмо отвел глаза.

— Миссис Джонс не может, зато бог может. Ах, Юджин, я прекрасно понимаю, что у тебя на душе. Но я прошу тебя, сходи к ней. Ну что тебе стоит? Завтра я принесу тебе книгу. Ты почитаешь ее, если я принесу?

— Ничего я читать не стану.

— Юджин, сделай это ради меня.

— Зачем, если я не верю? И не могу верить. Я слишком здравомыслящий человек, чтобы придавать серьезное значение такому вздору.

— Как ты странно рассуждаешь, Юджин! Когда-нибудь ты другое скажешь. Я знаю твои взгляды, но все-таки прочитай ее. Ну, пожалуйста! Мне бы не следовало тебя упрашивать. Это совсем не так должно делаться, но я хочу, чтобы ты хоть взглянул в нее. И сходи повидайся с миссис Джонс.

Юджин отказался. Из всех идиотских советов, какие могли быть ему предложены, это был самый глупый. Христианская наука! Христианская белиберда! Он и сам знал, что ему следует сделать. Совесть подсказывала ему, что он должен забыть Сюзанну и вернуться к Анджеле в этот тяжелый для нее час, вернуться к своему ребенку — по крайней мере на время. Но как могущественно очарование красоты и любви! Дни, проведенные с Сюзанной в окрестностях Нью-Йорка! Часы блаженства, когда она была так прекрасна! Как превозмочь все это? Как забыть? Ведь она была так пленительна, так необычайно хороша. Каждое воспоминание о ней отзывалось в сердце невыносимой болью, и Юджин старался гнать от себя эти мысли, куда-то ходил, что-то делал, просто метался по комнате, чтобы не думать. Какая жизнь! Какой ад!

Если в ту пору в поле зрения Юджина попала «христианская наука», то это объяснялось исключительно тем, что Миртл и ее муж были восторженными последователями этой секты. Как в Лурде и в Сент-Анн де Бо-Пре паломникам приходит на помощь надежда, жажда исцеления и фанатическая вера в благотворное вмешательство какой-то высшей силы, так было и с Миртл, которая исцелилась от серьезного и трудно поддающегося лечению недуга. У нее была опухоль, нервная бессонница, несварение желудка и общее расстройство пищеварения, и никакие усилия врачей не приносили облегчения. Она тяжко страдала душой и телом, когда ей попало в руки руководство миссис Эдди под названием «Наука и здоровье — с ключом к Священному писанию». И, читая эту книгу, она вдруг избавилась от всех своих болезней, вернее, ею овладела мысль, что она здорова, а немного спустя она и действительно выздоровела. Она выбросила в мусорный ящик все свои порошки и микстуры, которых у нее набралось изрядное количество, перестала обращаться к врачам, принялась читать издания этой секты, зачастила в ее ближайшую церковь и вскоре с головой ушла в дебри метафизических рассуждений о сущности земного существования. Муж Миртл, очень ей преданный, тоже стал приверженцем этого учения, ибо то, что хорошо для нее и могло излечить ее, рассуждал он, достаточно хорошо и для него. Увлеченный высшим духовным смыслом «христианской науки», он стал даже более рьяным последователем и ее толкователем, чем сама Миртл.

Те, кто хоть сколько-нибудь знаком с «христианской наукой», знают, что основной ее догмат гласит: бог — это принцип, а не личность, воспринимаемая нашими чувствами (свидетельство которых иллюзорно), а человек — его образ и подобие (в духовном смысле). Человек, стало быть, не бог и не частица бога, он — божественное помышление и, следовательно, исполнен гармонии и всяческих совершенств. Для людей, не склонных к метафизике, все это лишено всякого смысла, но для тех, кто к ней расположен, здесь заключено некое откровение. Материя представляется им лишь искусным сочетанием иллюзий, претерпевших эволюцию или нет, не суть важно, но непременно возникших из ничего и во всяком случае лишенных какой бы то ни было видимой и осязаемой основы. Сами по себе, вне той веры и значения, какое приписывает им тот, кто сам только дух, эти иллюзии — ничто. Стоит в них усомниться, и они рассеиваются, как мираж.

Для Юджина, пребывавшего в состоянии крайней угнетенности, — он стал угрюм, мрачен, разочарован и всюду видел действие злых, разрушительных сил, — это учение могло бы представить известный интерес, если бы он захотел с ним ознакомиться. Юджин принадлежал к типу людей, с детства склонных к метафизике. Всю свою жизнь он не переставал размышлять о загадках бытия, читал Спенсера, Канта, Спинозу, а главным образом таких авторов, как Дарвин, Гексли, Тиндаль, лорд Эвербери, Альфред Рассел Уоллес, — в последнее же время сэра Оливера Лоджа и Вильямса Крукса, — пытаясь уяснить себе на основе индуктивного, материалистического метода, что такое жизнь. Углубляясь в такие произведения, как «Сверхдуша» Эмерсона, «Размышления» Марка Аврелия и диалоги Платона, он, казалось, различал в них проблески истины. Бог есть дух, думал он, как Христос сказал женщине у колодца в Самарии, но только большой вопрос, занимается ли он делами земли, где столько взаимной вражды и страданий. Сам Юджин этому не верил, во всяком случае он сильно сомневался в этом. Его всегда глубоко трогала Нагорная проповедь — отношение Христа к мирским невзгодам, а также пламенная вера древних пророков, утверждавших, что бог есть бог, нет бога, кроме единого, и что он покарает всякое беззаконие. Покарает или не покарает, думал Юджин, это еще под большим сомнением. Понятие греха всегда было для Юджина загадкой, особенно первородного греха. Возможно ли, чтобы еще до появления человека на земле существовали какие-то законы? И какие же? Был ли среди них, например, закон о браке, о неком духовном союзе, который, следовательно, старше самой жизни? Предусматривали ли эти законы такое явление, как воровство? Но как можно говорить о воровстве вне всякой связи с жизнью? Где было воровство, когда не было человека? Или оно появилось на земле вместе с человеком? Смешно! Очевидно, здесь действуют законы другого порядка, вроде тех, какие проявляются в химии и физике. Один профессор, крупный социолог, читавший лекции в каком-то колледже, говорил Юджину, что в таких понятиях, как успех, неудача, грех, лицемерие, он видит лишь производные первичных инстинктов, вроде инстинкта самосохранения или размножения. Помимо этого ничего не существует. Абсолютная мораль? Чепуха! Таких вещей не бывает.

Этот крайний скептицизм не мог не увлечь Юджина. Он всегда был склонен к сомнению. Как уже говорилось, жизнь под его скальпелем распадалась на отдельные элементы, но собрать их потом воедино он не умел — из-за неумения последовательно мыслить. Вот, скажем, люди толкуют о святости брака, но ведь брак тоже результат какой-то эволюции! Это было ему хорошо известно. Однажды он прочитал чей-то двухтомный трактат под заглавием «История человеческого брака» — или что-то в этом роде. В нем говорилось, что животные спариваются лишь на тот срок, какой нужен, чтобы вырастить детенышей, то есть довести их до того возраста, когда они сами смогут о себе заботиться. И разве не это лежит в основе современного брака? В той же книге, помнится, сказано: брак только потому стал считаться священным и нерасторжимым, что человеку надо много времени для воспитания своего потомства — так много, что пока дети станут на ноги, родители успевают благополучно состариться. А тогда зачем разводиться?

Но производить на свет детей обязанность каждого.

Вот в том-то и дело! Вот тут-то и начинались для Юджина все его мучения. Отсюда вырастала проблема домашнего очага. Дети! Воспроизведение рода! Впрягайтесь в колесницу эволюции! Так неужели же всякий, кто этого не делает, осужден? Он навлекает на себя гнев своего племени? А сколько есть мужчин и женщин, которые не имеют детей, не могут их иметь! Тысячи и тысячи, и те, кто имеет детей, осуждает тех, кто не имеет. Юджин знал, что преобладающая в Америке точка зрения заключается в том, что человек должен производить на свет и воспитывать детей, — точка зрения практическая и консервативная. Взять хотя бы его отца. Но разве не находятся хитрецы, которые пользуются этим в своих целях: они переносят свои фабрики туда, где инстинкт размножения особенно силен, чтобы за бесценок нанимать детей на работу; и ничего с этими людьми не случается, — а может быть случается?

Миртл не переставала упрашивать брата познакомиться с новым толкованием священного писания, утверждая, что оно рассеет все его земные горести, ибо оно учит, что в мире существует только чистый дух, не доступный человеческому разуму. Если ему лучше разойтись с Анджелой, говорила Миртл, то так оно и будет; а если нет — то этому не бывать. Но в чем бы ни заключалась истина, к нему вернутся счастье и душевный покой. Он должен поступать правильно («ищите прежде всего царствия божьего»), а остальное приложится.

Вначале Юджина ужасно раздражали эти разговоры, но потом он втянулся в них. За завтраком и за обедом шли нескончаемые увещания и уговоры. Бэнгс и Миртл приводили бесконечные доводы в пользу «науки», а несколько раз Юджин даже сопровождал их в церковь, где по средам верующие рассказывали о чудесах, объектами или очевидцами которых были сами. Рассказы эти казались Юджину мало правдоподобными. Пока дело ограничивалось повествованиями о недугах, которые можно в известной мере считать плодом больного воображения, он готов был объяснить эти случаи мнимого исцеления результатом религиозной восторженности. Но когда оказывалось, что эти мнимые больные излечились от рака, туберкулеза, прогрессивного паралича, зоба, костных заболеваний и грыжи, он не столько готов был счесть их лжецами, так как они не производили такого впечатления, сколько склонен был думать, что они заблуждаются. Как могли эти люди, — или их учения, одним словом, что бы там ни было, — вылечить рак? Бог ты мой!

Так продолжал он упорствовать в своем неверии и отказывался читать книгу, пока однажды в среду вечером от нечего делать не забрел в Четвертую церковь последователей «христианской науки». Кто-то из сидевших в одном с ним ряду поднялся и произнес следующую речь:

Юджин улыбнулся.

С этими словами он сел.

Пока он говорил, Юджин внимательно изучал его лицо. Это был высокий худощавый блондин с рыжеватой бородкой. Лицо свежее, румяное, с правильными чертами, голубые глаза смотрят уверенно и спокойно. И вообще от него веет здоровьем, энергией и бодростью. Голос у него звучный, ясный, его, по-видимому, хорошо слышат даже в задних рядах. Человек этот одет в новый, если и не изысканный, костюм, — хорошо сшитый и безукоризненно на нем сидящий. Это не бродяга, не какая-нибудь подозрительная личность, а человек с солидной профессией, может быть чертежник или инженер. Что-то в его судьбе напомнило Юджину его собственную. Правда, он не знал всех этих болезней, но разве совершенная женская красота не будила в нем любострастных желаний? Однако можно ли ему верить? Ну, неужели же он врет! Смешно! Или сам заблуждается? Кто этот человек? Слишком он сильный, рассудительный, энергичный, слишком ясно и здраво мыслит, чтобы ошибаться или лгать. И все же… А вдруг этот незнакомец послан ему какой-то неведомой попечительной силой, его добрым гением, который еще не совсем от него отступился? Возможно ли это? Странное, но доброе предчувствие посетило его — как и в тот день, когда он увидел чернобородого господина в вагоне, отправляясь на зов Сюзанны; как и в тех случаях, когда таинственные силы раскладывали у него на дороге старые подковы, предвещающие удачу. В задумчивости вернулся он домой и в тот вечер впервые серьезно уселся за книгу «Наука и здоровье», подаренную ему сестрою.