ЧАСТЬ ЧЕТВЕРТАЯ. ПЕРСТЕНЬ ГИППОКРАТА

Онлайн чтение книги Георгий Скорина
ЧАСТЬ ЧЕТВЕРТАЯ. ПЕРСТЕНЬ ГИППОКРАТА

– Долго блуждал я, блуждал пустырями,

Всюду встречая невзгоды.

Смех и насмешки летели с ветрами,

Слышался ропот в народе.

Янка Купала

Глава I

Вице-приор падуанской коллегии докторов искусств и медицины маэстро Таддэо Мусатти был не в духе. Весь день он ходил по многочисленным комнатам своего дома, придирался к слугам и ворчал. За ужином он накричал на экономку Анжелику и потребовал от нее отчета о расходах, хотя месяц еще не истек.

– Как! – возмущался он, потрясая бумагой перед носом экономки. – Если заяц стоит всего десять кватрино, если за семь кватрино можно купить пару нежнейших голубей, а за полтора дуката[43]Дукат – крупная монета. Кватрино – разменная. – целого теленка, как осмеливаешься ты тратить на один лишь стол пятьдесят дукатов в месяц? Знаешь ли ты, что этой суммы хватило бы, чтобы кормить целую семью в течение года?

Не в первый раз Анжелика подвергалась таким атакам и потому спокойно ответила:

– Возможно, и хватило бы, если бы эта семья не покупала гвоздики, инбиря, муската и прочих заморских пряностей, которые стоят кучу денег… И если не подавать к столу кипрские и хиосские вина…

– Мне вовсе не нужны твои чертовы пряности, – перебил ее Таддэо, – и греческие вина, от которых по ночам я испытываю изжогу и удушье…

– Мне они и подавно ни к чему, – ответила экономка, – но ваша дочь…

– Катарина?..

– Кто же еще? Сидя за своими книгами, вы и не знаете, что она ежедневно устраивает пирушки со своими подругами.

– Негодница! – воскликнул маэстро. – Расточать на пустые забавы деньги, которые достаются мне с таким трудом. Ей недостаточно того, что я оплачиваю ежедневные счета торговцев, башмачников, ювелиров… Нет, я ее проучу! Пришли ее ко мне сей же час.

Анжелика и не подумала выполнить его приказание.

– Вы только со мной да с вашими больными очень грозны, – ответила она почти насмешливо. – А войдет Катарина, и вы станете тише ягненка… Да ее и нет сейчас дома…

– Святая дева! – окончательно возмутился разгневанный маэстро. – Нет дома в такой поздний час!.. Осмелилась бы во времена моей юности девушка разгуливать по ночам…

– Теперь другие времена, – заметила Анжелика, убирая посуду. – Девушки из богатых домов только и знают, что наряжаться и проводить время в увеселениях.

Маэстро не стал продолжать этого разговора и в сильнейшем раздражении отправился в постель. Он твердо решил дать дочери примерную взбучку, но, когда сквозь открытое окно его спальни проникли отблески факелов, звуки шагов и веселой песенки, которую напевала вернувшаяся домой Катарина, подумал, что, пожалуй, лучше отложить объяснение. Сон успокоит его, и утром он сможет более справедливо разобраться во всем.

Однако сон не приходил к взволнованному Таддэо. Его беспокоили не столько поздние прогулки дочери, сколько ее мотовство.

Маэстро был скуп.

Некогда, будучи студентом, а затем молодым врачом, относился к деньгам почти равнодушно. Его занимала только наука, которой он предавался с истинной страстью, не оставлявшей места иным привязанностям.

Мусатти был одним из тех, кто пытался освободить науку от предрассудков и суеверий. Но здесь медицина встречала особенно яростное сопротивление, ибо попытки проникнуть в тайну человеческого тела, «сотворенного по образу и подобию божью», грозили поколебать незыблемые основы церковного авторитета. Тогда господствовали заимствованные европейцами у Востока теории, согласно которым не только судьба человека, но и состояние его организма определялись движением небесных светил.

Чума, черная оспа, страшный и разрушительный недуг, называемый в Италии то «неаполитанской», то «французской» болезнью, неведомые эпидемии, опустошавшие целые города и области, происходили, по утверждениям схоластов, из-за неблагоприятного сочетания планет. Любая болезнь зависела от созвездия, под которым родился заболевший. Лекарствами служили магические заклинания и молитвы. К хирургии ученые медики относились презрительно, предоставляя это занятие невежественным цирюльникам и шарлатанам.

Заодно с «ведьмами» и «чернокнижниками» святая инквизиция сжигала на кострах ученых, дерзавших вскрывать трупы.

И все же дух свободного разума давал себя чувствовать в медицине.

Ученые Падуанского университета Бартоломео Монтаньяна и Микеле Савонарола повели открытую борьбу против схоластической медицины.

За ними шел и Таддэо Мусатти. Уже в первые годы своей научной деятельности Мусатти прослыл выдающимся знатоком патологической анатомии. Его трактат о повреждении сухожилий изучался во многих университетах.

Слава его росла, а вместе с ней росли и его доходы.

В те времена труд ученых и художников оплачивался весьма скудно и условия существования даже самых выдающихся людей науки и искусства всецело зависели от щедрости меценатов. Но медицина и юриспруденция находились в привилегированном положении. В то время как профессору риторики или морали платили не более сорока – пятидесяти дукатов в год, что обеспечивало ему лишь самое скромное существование, Мусатти получал свыше тысячи дукатов, на которые мог вести жизнь знатного патриция. К тому же доктора медицины извлекали немалые доходы из лечебной практики. А маэстро Таддэо не ощущал недостатка в щедрых пациентах. К его помощи прибегали даже члены венецианской синьории.

Будучи уже известным ученым, Мусатти женился на дочери богатого ювелира из Венеции, которая принесла ему приданое, значительно увеличившее его состояние. С этих пор новая страсть появилась в душе Таддэо Мусатти. Теперь уже нередко он отдавал время, предназначенное для ученых бесед, подсчету своих доходов и расходов. Маэстро не позволял себе никаких излишеств ни в пище, ни в одежде. Правда, его новый дом, выстроенный искусным флорентийским зодчим, учеником знаменитого Микелоццо, не уступал по красоте фасада и изяществу отделки дворцам некоторых вельмож. Но дом способствовал увеличению славы и соответствовал положению маэстро, да и расходы на его постройку были не особенно велики. Архитектор, пользуясь врачебной помощью Таддэо, не много взял за свой труд.

Жена Мусатти умерла вскоре после родов, и ученый остался жить одиноким богатым вдовцом, поручив присмотр за домом Анжелике, занимаясь воспитанием маленькой Катарины, которую он любил больше всего в жизни.

Так шли годы. Состояние Мусатти увеличивалось, но восхождение его по лестнице науки, столь быстрое и триумфальное вначале, постепенно замедлялось и наконец вовсе остановилось. В течение последних десяти лет Мусатти, поглощенный страстью к наживе, не разработал ни одного нового метода лечения, не провел ни одной оригинальной хирургической операции.

Не отказываясь от своих прежних, передовых взглядов, но все же не желая навлечь на себя недовольство церковных властей и монашеских орденов, он прекратил свои опыты над трупами, что строго преследовалось инквизиторами и было воспрещено папой Бонифацием VIII, а также стал уклоняться от диспутов, на которых обсуждались острые вопросы.

Число его учеников редело. В университете появлялись новые профессора, и многие из прежних питомцев Таддэо покидали его.

Как ни старался Мусатти сохранять равнодушие, самолюбие его было уязвлено. Он почувствовал болезненную зависть к молодым, талантливым коллегам. Однажды маэстро уронил себя до недостойного поступка, добившись изгнания из состава коллегии своего лучшего ученика Федериго Гварони, чья бескорыстная страсть к науке была для Таддэо постоянным укором. Клика университетских схоластов и сам викарный епископ поддержали Мусатти. Гварони был изгнан. После этого многие из друзей и поклонников Таддэо отдалились от него.

Лежа один в своей спальне, старый ученый думал о прежней жизни. Ночь текла медленно, душная, тихая, насыщенная пряным запахом цветов. Бессонница мучила Мусатти, и мысли приобретали тревожную остроту.

Он вспомнил свои первые опыты, свои триумфы, своих учеников. Все это было…

Жизнь идет к концу. Что же оставит он после себя? Его труды, доставившие ему некогда громкую славу, давно превзойдены другими. Он не создал своей школы, не воспитал ни одного выдающегося ученого. Никто не посвятит ему своего первого исследования, никто не скажет миру с гордостью: «Я ученик Таддэо Мусатти…»

Федериго Гварони… тот мог бы стать достойным преемником его славы… Таддэо сам оттолкнул его.

Он вдруг отчетливо осознал свое одиночество и ужаснулся. Зачем он жил? Мысленно он окинул взглядом свой роскошный дом, золото и драгоценности, хранившиеся в тайниках. Он умрет, и Катарина быстро развеет все по ветру либо отдаст в приданое какому-нибудь знатному повесе или пьянице-художнику. Она даже не сохранит его имени, став женой безвестного, чужого человека… Да, впереди не было решительно ничего. Измученный бессонницей и мрачными мыслями, Мусатти уснул уже на рассвете.

* * *

Под аркой городских ворот на каменной скамье дремали два стража; алебарды их стояли в стороне, мирно прислоненные к сторожевой будке.

Ни всадников, ни пешеходов еще не было видно в этот ранний час.

Но вот со стороны реки, омывавшей крепостную стену, показался одинокий путник. Он приблизился к воротам.

Один из стражников открыл глаза и, протянув руку, повелительно сказал:

– Два кватрино, приятель, с каждого, кто входит в наш город…

Путник уплатил две медные монеты и учтиво спросил:

– Не могут ли почтенные блюстители порядка указать, где живет Таддэо Мусатти, доктор Падуанского университета, который, несомненно, пользуется известностью и уважением среди своих сограждан?

– Мусатти?.. – переспросил стражник, позевывая, и толкнул своего товарища. – Что-то не слыхал я такого имени…

– Знавал я одного Мусатти, – равнодушно ответил второй стражник. – Только его сожгли…

– Сожгли?! – вскрикнул путник, и если бы стражники были наблюдательней, они заметили бы, как побледнело его лицо.

– На прошлой неделе, в пятницу, – продолжал стражник. – Придумал он взбираться по ночам на колокольню святого Антония Падуанского и оттуда блеять по-козлиному. Вот его отцы инквизиторы и пристукнули… Теперь, слава Христу, не блеет…

– Теперь не блеет, – подтвердил первый стражник.

Путник молча поклонился и пошел было в ворота, но его остановил окрик:

– Постой! А ты сам-то кто будешь? По одежде вроде крестьянин, а говоришь как-то чудно…

– Я иноземец, – ответил путник, – однако уже несколько лет живу в Италии.

– Француз, значит? – догадался первый стражник.

– Нет, – ответил путник.

– Немец, – авторитетно объявил второй стражник. – Немец или турок. По разговору слышу, что турок!.. – И оба стражника весело расхохотались. – Турок, турок. Конечно, турок! А может, и немец… Ха, ха, ха…

Путник тихо ответил:

– Я не турок и не немец. Я направлялся к доктору Мусатти. Мне нужна его помощь, но если его сожгли…

– Сожгли, говоришь? – переспросил стражник.

– Да ведь это ты, почтенный, сказал мне об этом, – заметил путник.

– Разве? – возразил стражник. – Помнится, я говорил не про доктора, а про шерстобита и звали его не Мусатти, а Луцатти…

– Как бы его ни звали, – заметил первый стражник, – раз уж поджарили, значит, туда ему и дорога. Не так ли, парень?

Путник ответил:

– Совершенно верно, приятели. Совершенно верно, – и быстро зашагал дальше.

Город начинал просыпаться. Площади и улицы наполнялись народом. Из церквей доносились звуки органа. В лавках уже шла бойкая торговля. Медленно двигались повозки, запряженные мулами, ослы, навьюченные корзинами и тюками. Громко переругивались водоносы, наполняя меха у фонтанов.

Пройдя по узким улицам, мощенным мелким булыжником, путник оказался на просторной пьяцца дель Санта-Антонио, в центре которой возвышалась медная конная статуя. Это была гордость падуанцев, памятник кондотьеру[44]Кондотьер – предводитель наемных отрядов в Италии в XIV–XV веках. Гаттемалате, изваянный бессмертным Донателло[45]Донателло – знаменитый итальянский скульптор. в 1453 году.

Едва ли это было известно пришельцу, впервые посетившему Падую, но он залюбовался чудесным искусством ваятеля. Всадник, облаченный в рыцарские доспехи, свободно и твердо стоял в стременах; повелительным движением правой руки он положил жезл на гриву коня, словно указывая на высокую древнюю башню, некогда служившую городу колокольней. Сильная рука всадника сдерживала могучего коня, готового вырваться на просторы битвы. Чудилось, что на площади раздается его гневное ржание… Такой свободой и отвагой веяло от фигуры всадника, такая порывистая сила таилась в изогнутой шее и ступившем на ядро копыте коня, что невозможно было не ощутить прилива бодрости и радостного волнения, глядя на этот памятник. Глаза путника засияли, и сразу стало ясно, несмотря на обросшее бородой утомленное и запыленное лицо, что это был молодой человек.

Поглядев еще немного на статую, путник направился через площадь к перекрестку, где виднелись вывески аптекаря, портного и цирюльника, украшенные эмблемами их ремесла.

* * *

Таддэо Мусатти проснулся поздно и чувствовал себя отвратительно. Слуга доложил, что явился неизвестный человек и просит допустить его к маэстро.

– Должно быть, пациент, – проворчал Таддэо. – Скажи, что я не могу оказать помощи, и направь его к доктору Луиджи.

Слуга покачал головой.

– Он говорит, что не нуждается во врачебной помощи, а хочет побеседовать с вашей милостью. Прибыл он, очевидно, издалека. Еще говорит он, что имеет письмо от вашего друга.

– Письмо от друга?.. – заинтересовался Таддэо. – От какого друга? Пусть войдет. Посмотрим, кто это из друзей вспомнил старого Мусатти.

Мусатти недоверчиво посмотрел на вошедшего, на его пыльные тяжелые башмаки, на пастушью куртку и сожженное солнцем лицо.

– Чего ты хочешь? – спросил он холодно.

– Стать учеником знаменитого магистра, доктора Таддэо Мусатти. – Пришелец почтительно поклонился.

Мусатти во все глаза глядел на странного юношу.

– Ты… грамотен?

– Кроме родного языка, который даровал мне господь при моем появлении на свет, я говорю, читаю и пишу на польском, чешском и немецком…

– Я не знаю ни одного из этих языков, – прервал его Мусатти. – Однако ты неплохо изъясняешься по-итальянски.

– Если маэстро позволит, – возразил пришелец, – я предпочел бы латынь, так как еще недостаточно владею итальянской речью.

– Где же ты изучил латынь?

– Я имею честь быть бакалавром семи свободных искусств достославного Краковского университета, – ответил пришелец по-латыни.

– Вот как! – Мусатти сам перешел на латынь. – Садитесь же, коллега. Ваше имя?

– Франциск, сын Луки Скорины. Я русский, из славного города Полоцка.

– Не слыхал я такого города… – Мусатти был явно смущен. – Мне сказали, что у вас письмо от моего друга. Кто этот друг?

– Николай Коперник, некогда учившийся в Падуе. Ученейший муж, которого я глубоко почитаю.

– Николай Коперник!.. – задумался Мусатти. – Да, да, припоминаю… Молодой, всегда задумчивый… польский ученый. Он, кажется, занимался здесь астрономией. Дайте же мне это письмо, я с интересом прочту его.

– Письма нет. Я утерял его.

Мусатти недоверчиво посмотрел на посетителя.

– Странно!.. А что же теперь поделывает Коперник?

– Я давно не имею сведений о нем, – ответил Скорина.

– Давно? Когда же он дал вам письмо ко мне?

– Пять лет тому назад.

– Что? – Маэстро подозрительно поглядел на гостя. – Пять лет назад?.. Однако…

– Прошу вас, уважаемый маэстро, – спокойно сказал Скорина, – дать мне возможность, и я все объясню вам.

Незнакомец казался подозрительным, но Мусатти невольно подчинился твердой и спокойной силе, исходившей от него.

* * *

Георгий начал свой рассказ с того памятного дня, когда, простившись с друзьями, он выехал из Кракова.

Едва ли описания долгого пути и впечатления Скорины могли представлять интерес для итальянского ученого, имевшего самое смутное представление о славянских странах. Георгий не стал излагать их маэстро Таддэо, ограничив рассказ лишь упоминанием о происшествиях, связанных со смертью великого князя Александра и борьбой, начатой Глинским.

Мусатти слушал вяло и недоверчиво. Ни Александр, ни Сигизмунд, ни Глинский, как и события, разыгравшиеся на далеких землях Литвы и Польши, не интересовали старого профессора.

Только когда Георгий перешел к рассказу о жизни в Киевском монастыре и о сохранившихся там древних рукописях, в глазах Мусатти затеплился огонек любопытства. Еще больше заинтересовала его жизнь Скорины в чешской Праге и занятия в Карловом университете.[46]Карлов университет. – Чешский король Карла IV основал в Праге в 1348 году университет, носивший его имя.

Георгий рассказал о том, как, проделав долгий и утомительный путь с обозом Алеша, он прибыл в Прагу, еще не избавившись от болезни.

Много дней провел Скорина в доме пана Алеша, окруженный отеческим вниманием и заботой радушной семьи, пока почувствовал себя здоровым и готовым к новым испытаниям.

Прага понравилась Георгию. Здесь, казалось, не было той фанатической нетерпимости, которая заставила его почти бежать из Кракова. Никто не попрекал его «восточной схизмой», никто не отзывался с презрением и насмешкой о его родине. Напротив, встречаясь в доме Алеша с членами общины «Чешских братьев» и пражскими студентами, он приобрел новых друзей. С интересом они расспрашивали о народе на Руси и радовались, когда находили в белорусской речи сходство с чешским языком.

Друзья выхлопотали для гостя разрешение посещать некоторые лекции, и Скорина с увлечением проводил дни в стенах старого чешского университета. Там, на одном из диспутов, он познакомился с профессором Ржегоржем из Елени, посвятившим остаток своих дней переводам книг с латинского на чешский язык. Сын профессора, Сигизмунд, молодой ученый, работал вместе с отцом. Он охотно принял предложение Скорины помочь в подборе и толковании некоторых славянских слов.

– Вы говорите, коллега, – перебив рассказ, спросил Мусатти, – что они переводили научные книги. Быть может, среди них были наши трактаты?

– Нет, маэстро, – ответил Георгий, – пока это была работа только по составлению сравнительного словаря. Имея такой словарь, наши ученые без ошибок смогут перекладывать на свой родной язык с греческого, латинского, немецкого, а также переводить свои труды на языки других народов.

Мусатти улыбнулся.

– Что касается медицины, – не без гордости заметил профессор, – то вряд ли есть надобность переводить с чешского на итальянский. Вы слыхали о каких-либо новых открытиях чешских ученых?

– В Праге я не смог познакомиться с ними, – уклончиво ответил Георгий, не желая вступать в спор.

– Конечно, – оживился Мусатти, – изучить медицину можно только в нашей стране. Скажу более, только здесь, в Падуе. Вы хорошо сделали, что для этого прибыли сюда.

– Печальные обстоятельства, – тихо заметил Георгий, – заставили меня покинуть прекрасную столицу Чехии и моих добрых друзей…

В Пражском университете снова, как было это во времена Сигизмунда IV, императора Священной Римской империи и убийцы Яна Гуса, наступили черные дни.

Старинная грамота, выданная университету, больше не признавалась. Управление университетом перешло в руки католической верхушки. Посещение лекций посторонними, особенно иноземцами, было настрого запрещено.

Усилились гонения и на общины «Чешских братьев».

Пан Алеш по доносу был исключен из купеческого сословия. На его имущество составлена «сторожевая опись», не позволяющая владельцу ничего ни продать, ни менять, ни самому выезжать за пределы города. Георгий понял, что его дальнейшее пребывание в доме Алеша будет лишь в тягость друзьям. И покинул Прагу…

– Да, – довольный своей мыслью, повторил Мусатти, – истинная наука может процветать только под небом нашей благословенной страны.

Георгий не ответил ему. Помолчав, он продолжил рассказ, коротко упомянув о том, как, пройдя через Богемский лес, он вынужден был надолго задержаться в городе Регенсбурге, пока скопил необходимую для путешествия небольшую сумму денег, работая огородником у немецкого помещика.

Он шел пешком, останавливаясь на ночь в деревушках и небольших немецких городах. Иногда ему удавалось пристроиться на крестьянскую телегу или проплыть часть пути в рыбачьей лодке. Потом Бавария осталась позади, начались горные селения Тироля. Здесь еще лежал глубокий снег, и тропинки подчас были непроходимы. Георгий по неделям жил в альпийских хижинах, помогая дровосекам и пастухам собирать хворост и загонять скот. Наконец он добрался до Бреннерского перевала и вскоре очутился в цветущей долине. Это была Италия.

Так он дошел до Виченцы. Всего три дня пути отделяли его от Падуи.

Был поздний вечер. Над городом бушевала гроза. В окне маленького домика, одиноко стоявшего на холме при входе в Виченцу, мерцал свет. Георгий пошел на огонек и постучал в дверь. Человек, живший в этом доме, радушно принял путника. Он развел огонь в очаге и разделил с Георгием свой скромный ужин. Завязалась беседа, затянувшаяся до рассвета.

– Мы говорили по-латыни, – пояснил Георгий, – ибо человек этот был врачом.

– Врач?.. – переспросил Мусатти. – Вы, кажется, сказали, что это было в Виченце? Этот врач очень стар?

– Нет, он был немного старше меня, – ответил Георгий. – Но мне редко приходилось встречать столь обширные знания. Я решил остаться у него.

Рассказ Георгия был прерван появлением девушки. Она вошла легким, быстрым шагом. Не обращая внимания на постороннего, она грациозно поклонилась старику и поцеловала его руку.

– Мне передала Анжелика, что вы приказали зайти к вам? – спросила она улыбаясь.

Длинное с высоким лифом платье из индийского шелка сидело на ней свободно и просто. Каштановые волосы спускались на уши плотными начесами. Высокая шея была украшена цветным ожерельем, придававшим зеленый отсвет ее глазам. Девушка была очень хороша собой.

Маэстро Таддэо ласково посмотрел на нее.

– Да, Катарина, мне нужно поговорить с тобой, – сказал он мягко. – Но, дочь моя, сейчас я занят.

– Заняты? – Она с недоумением взглянула на странного посетителя.

– Да, занят интересной беседой.

– Бог знает, что может прийти вам в голову! – Катарина расхохоталась. Она взглянула на незнакомца.

Тот смотрел в упор спокойно и серьезно. Девушка оборвала смех и, досадливо пожав плечами, вышла из комнаты.

Мусатти продолжил:

– Итак, вы остались у этого врача?

– Да, – сказал Георгий, – я пробыл с ним несколько месяцев и помогал ему в его занятиях. Мы жили почти впроголодь, ибо мой друг был немногим богаче меня. Днем мы посещали больных, большей частью бедняков, по ночам занимались нашими опытами. Приходилось работать с величайшей осторожностью, чтобы не привлечь внимания посторонних…

– Анатомические вскрытия не являются столь новыми опытами, как это кажется вам, юноша, – перебил его маэстро, догадавшись, о чем идет речь. – Они производились и производятся многими врачами. Я сам…

– О, знаю, – не дал ему договорить Георгий. – Я много слыхал о ваших трудах, высокочтимый маэстро, но… Мы делали нечто новое. Никто, как мне известно, не вскрывал еще черепа.

– Как! Вы решились? – воскликнул Мусатти.

– Мы не видели в этом ни преступления, ни богохульства. Разве не для спасения жизни человеческой нужны анатомические сечения? Так почему же можно вскрыть источник жизни – сердце и почему видят грех в изучении хранилища человеческой мудрости?

Рассказав о смелых догадках, родившихся во время этих опытов, Георгий тихо заметил:

– К сожалению, нам не суждено было довести свой опыт до конца…

– Что же помешало вам?

– Однажды я отправился в соседнюю деревню к больному крестьянину. Вернувшись, я нашел наш домик пустым. Дверь была распахнута, окна выбиты, на полу валялись обломки приборов. Ящики, в которых хранились рукописи, взломаны и опустошены. Нетрудно было понять, что произошло. Добрые люди посоветовали мне покинуть город как можно быстрей.

На следующий день моего друга предали сожжению. Я был там и видел все. Я не мог уйти, не взглянув на него в последний раз. Три костра были сооружены на площадке. На двух крайних сжигали каких-то простолюдинов, обвиненных в колдовстве. Когда средний костер разгорелся, монах-доминиканец бросил в огонь груду бумаг. Это были рукописи ученого. Он наклонился и поглядел на них, потом поднял голову и улыбнулся. Я понял значение этой улыбки. «Жалкие глупцы, – говорила она, – вы думаете, что, сжигая бумаги, вы уничтожаете мою мысль… А между тем десятки других ученых в разных концах земли думают о том же, о чем думал я…»

…Языки пламени уже лизали его колени, а он все улыбался спокойной и мудрой улыбкой. Потом клубы дыма закрыли его лицо, монахи запели «Dies irae»,[47]«День гнева», католическая молитва (лат.). и в воздухе разнесся запах горящего тела. До сих пор меня преследует этот запах… Больше мне нечего было делать в этом городе. Я ушел ночью, переодевшись в платье крестьянина. И вот я перед вами, маэстро.

Георгий умолк и отер крупные капли пота со лба.

– Успокой, господи, душу этого человека. – Старик перекрестился. – Удивительно все же, что я никогда не слыхал об этом враче. Мне известны опыты Джиованни Виго в Риме, Марко Антонио делла Торре и Леонардо да Винчи в Павии, но я не знал ни одного выдающегося медика в Виченце. Как имя вашего учителя, мессере?

– Его звали… – Георгий смотрел прямо в глаза профессора Мусатти. – Его звали Федериго Гварони.

– Гварони? – Мусаттк вскочил, прижимая руки к груди. – Не ослышался ли я? Вы сказали… Федериго Гварони?

– Да, это было его имя.

Мусатти медленно отошел к окну.

– Я знал этого человека.

– Мне это известно, маэстро, – просто ответил Георгий.

Мусатти резко повернулся, пристально поглядев на собеседника.

– Он вам говорил обо мне? Тогда зачем же вы пришли сюда? Что мог он сказать вам?..

– Он говорил мне, – перебил взволнованного старика Георгий, – что если я, волею судеб, останусь один, то только в вас найду истинного учителя. Он говорил, что вы очень одиноки и что ему жаль вас…

На лице Таддэо появилось жалкое, растерянное выражение. В глазах его показались слезы, губы задрожали. Он подошел к распятию и упал на колени.

Георгий молча следил за ним.

Мусатти шептал:

– О, Федериго. Я знал, кем ты можешь стать, и я изгнал тебя… Ты погиб, и труды твои остались безвестными… На мне этот грех… Mea culpa… Mea culpa.[48]Моя вина (лат.).

Глава II

Все, кто близко знал маэстро Таддэо, изумлялись происшедшей в нем внезапной перемене. Так после бурного ливня преображаются иссушенные зноем колосья. Старик помолодел, выпрямился, в его глазах зажегся задорный огонек. Теперь он редко ворчал и раздражался, и однажды Анжелика, явившаяся с обычным ежемесячным отчетом, услышала, что маэстро занят и не имеет времени заниматься разной чепухой вроде проверки счетов…

Мусатти проводил с Георгием большую часть дня, иногда они засиживались далеко за полночь. Уже три месяца прошло с того утра, когда Скорина впервые вошел в дом старого ученого. Приступив к занятиям, Мусатти скоро убедился, что перед ним не начинающий, неопытный юноша, а зрелый ученый муж, обладающий обширными знаниями и острым, пытливым умом. Маэстро не сомневался, что понадобится всего несколько месяцев, чтобы подготовить Георгия к экзамену на высшую ученую степень – доктора медицины.

«Сам бог послал мне этого юношу, – говорил себе маэстро, – разве не чудо, что он оказался звеном между мной и несчастным Федериго?.. Вот случай искупить то, в чем упрекала меня совесть. Я помогу ему стать великим ученым, и он прославит мое имя, как прославил гениальный Ланфранко имя своего учителя Салицетти. И быть может, мне суждено с его помощью украсить последние дни жизни новыми открытиями…»

С каждым днем старик все больше и больше привязывался к своему новому ученику. Занятия происходили то в подземелье, специально оборудованном для анатомических опытов, то в большой комнате, которую Мусатти отвел для Скорины. Как-то Георгий выразил желание послушать лекции в университете, но Мусатти, нахмурившись, возразил:

– Какая польза от лекций, излагающих то, что давно уже превзойдено тобой? Напрасная трата драгоценного времени! К тому же не стоит преждевременно привлекать к себе праздное любопытство. Многие добрые начинания были загублены человеческой завистью. Наступит день, и ты предстанешь перед коллегией докторов во всем блеске учености…

Старик выражался туманно, но Георгий понял, что по каким-то соображениям он не хочет вводить его в университетскую среду. Скорина не настаивал: занятия с Мусатти доставляли ему удовольствие.

…Глубокая ночь. Георгий сидит за высоким столом, заваленным рукописями и старинными рисунками. В раскрытое окно проникает слабый ветер и колеблет желтые огоньки двух свечей. Доносится легкий звон струн, девичий голос тихо запевает песню. Георгий откладывает перо и подходит к окну. Большие звезды сияют на черном небе. Безлунная прохладная ночь. Это поет Катарина, должно быть она вышла на балкон. Георгий идет в сад, опускается на скамью и слушает.

Он узнает сонет Петрарки, которым так восхищался покойный Федериго Гварони. Прислушиваясь к песне, Георгий медленно переводит слова итальянской канионы на родной язык:

«О, госпожа, осветившая своей улыбкой мое сердце, ты предстала предо мной, охваченным смятением чувств и мыслей. И в бледности склоненного чела, и в приветствии смиренном прочла обуревающее меня отчаяние… И взор твой был наполнен таким участием, что перед ним померкли бы стрелы Зевсова Орла…»

Перед Георгием возникает девичье лицо в сиянии золотых волос. Он видит большие серые глаза, наполненные слезами первого горя… Прекрасные тонкие руки… Такой она была в час последнего их свидания, такой не раз виделась ему во снах в долгие годы нескончаемых странствий. Маргарита, Маргарита!.. Где она теперь, далекая его невеста?..

«Я трепетал, – продолжал голос, – и был не в силах выслушать милостивое слово той, что проходила мимо, и не смел поднять глаза, чтобы увидеть ее… Но неведомая нежность ее очей озарила душу мою, излечив былую боль…»

Внезапно Георгий ощутил прилив неизъяснимого восторга. Отзвеневшая песня, сияющие звезды, шелест деревьев и смутная фигура девушки на балконе наполнили его огромным беспричинным счастьем. Прекрасна жизнь! И все на земле прекрасно и мудро. Ночь сменяет день, и потом снова заря торжествует над ночью. Зерно, брошенное во взрыхленную почву, дает буйные всходы, и слабые побеги превращаются в могучие деревья. Все растет, все движется. Непрестанно обновляется мир в безостановочном своем движении, и нет такой силы во Вселенной, которая могла бы остановить это движение.

Георгий запел, сначала тихо, потом все громче и громче. Это была внезапно вспомнившаяся белорусская песня, слышанная им в лесу, по дороге из Полоцка:

Темна ночка наступает,

Едет хлопец и вздыхает,

Где я буду ночку ночевать?..

Рожденная в лесах Белоруссии, песня легко и свободно звучала под звездным небом итальянской ночи, и любовное томление возвращающегося с чужбины хлопца слилось с возвышенной грустью воклюзского[49]Около шестнадцати лет Франческо Петрарка провел в уединении в Воклюзе, невдалеке от Авиньона. отшельника.

Он умолк. С балкона послышалось тихое восклицание и всплеск рук.

– Катарина! – сказал Георгий. – Какая чудесная ночь!

Но девушка уже скрылась.

В последнее время Катарина вела себя несколько странно. Когда Георгий поселился в доме Мусатти, она не обращала на него никакого внимания. На его приветствия отвечала едва заметным небрежным кивком, а иной раз проходила мимо, как бы не замечая его присутствия. Но с некоторых пор все изменилось.

Георгий вернулся в свою комнату, не раздеваясь, лег и тотчас же уснул, как засыпают очень утомленные и счастливые люди.

Утром портной принес праздничное платье, сшитое для Георгия по заказу маэстро Таддэо. Георгий с удовольствием облачился в хорошо скроенный камзол тонкого флорентийского сукна, высокие шелковые чулки и синий бархатный плащ, отороченный мехом. В последнее время Георгий мало заботился о своей внешности, но тут проснулась в нем былая слабость к красивому платью: недаром в Полоцке он слыл одним из первых щеголей.

Спустившись в парадный зал, Георгий остановился перед венецианским зеркалом. В зеркале отразился статный красивый кавалер с пышными русыми кудрями и тонкими вьющимися усиками.

– А ей-богу же, важный… хлопец! – сказал Георгий вслух и рассмеялся. И в тот же миг увидел в зеркале Катарину.

Она остановилась, глядя на чудесное преображение. Георгий обернулся и отвесил поклон. Девушка окинула его с ног до головы удивленным взглядом и, небрежно кивнув головой, скрылась.

Зачем она приходила сюда? Георгий уже не раз чувствовал на себе ее внимательный взгляд, замечал ее кокетливые улыбки. Стоило ему выйти в сад, и Катарина, будто невзначай, появлялась на балконе. Он догадывался, что и прошедшей ночью она пела для него. Все это смущало юношу. Уже много лет живя замкнутой, почти отшельнической жизнью, Георгий не мог привыкнуть к той свободе нравов, которая царила в городах Италии. Не о такой подруге мечтал Георгий. Иной образ жил в его памяти. Образ далекой девушки из Кракова.

Он пронес любовь к Маргарите через годы скитаний и сберег перстень с дубовой веткой – залог верности…

Но если Катарина никогда не станет его невестой, его женой, то между ними не может быть иных отношений, кроме невинной, целомудренной дружбы. Ведь эта девушка – дочь человека, к которому Георгий мог чувствовать лишь уважение и благодарность.

Вошедшая в комнату служанка Луска прервала его размышления, сообщив, что Катарина просит мессера Франческо (так звали Скорину в доме Мусатти) прийти в ее покои по делу.

Георгий удивленно посмотрел на служанку. Впервые Катарина обращалась прямо к нему. Идти ли?..

– Хорошо, Луска, – ответил Георгий после некоторого колебания. – Скажи своей госпоже, что я тотчас же буду.

* * *

Катарина сидела в глубине комнаты, прикрываясь большим кружевным веером. В глазах ее сверкнул лукавый огонек, когда вошел Георгий.

– Привет тебе, мессер Франческо, – ответила она на поклон гостя. – Подойди поближе!

Георгий ступил на ковер, по которому были небрежно разбросаны только что сорванные цветы. На позолоченном треножнике в плошке горело душистое масло, наполняя комнату пряным ароматом. Завешенные легкими тканями окна пропускали слабый свет, и только один чистый золотой луч падал на колени Катарины.

Георгий сравнил ее с Данаей и поймал себя на том, что любуется девушкой.

Быстрым движением Катарина отбросила веер и подалась вперед. Георгий остановился. Шея и плечи девушки засияли в луче. Смуглая кожа приняла золотистый оттенок. Довольная произведенным эффектом, Катарина не могла сдержать улыбки.

Георгий спохватился, сделал шаг и учтиво спросил:

– Вы хотели меня видеть, Катарина?

– Да, – ответила Катарина, не меняя позы. – Отец говорит, что ты так умен и настолько учен, что скоро разгадаешь все тайны мира. Правда ли это?..

– Я только ученик мессера Таддэо. – Георгий скромно поклонился.

– О, я верю отцу, – сказала Катарина, не сводя с Георгия глаз. – Так, может быть, ты разгадаешь и эту тайну… Зачем же я позвала тебя?

– Полагаю, затем, – улыбнулся Георгий, – чтобы узнать, какую песню я пел в саду этой ночью.

– Вот как?.. Ты уверен, что я слышала твою песню?.. Может быть, ты видел меня на балконе или в окне? Подумать только, разве я не в доме моего отца и не свободна делать, что хочу? Это ровно ничего не значит… Такая душная ночь. Я просто подошла к окну… Зачем же следить за мной?

– Я не следил…

– Ты все время следишь за мной… Только и делаешь, что следишь…

– Видит бог, – рассмеялся Георгий, – я занят в этом доме только наукой.

Катарина сделала гримасу:

– И потом в твоей песне очень печальная мелодия.

– У каждого народа, Катарина, есть разные песни: и печальные, и веселые.

– Это была песня твоего народа?

– Да, ее поют в моем родном городе Полоцке.

– Разве есть такой город? Он красив? Где это?

– Далеко на востоке, за землями польскими и литовскими. Мы зовем нашу родину Белая Русь.

– Белая Русь! – повторила Катарина. – Мне говорили, что у вас никогда не светит солнце, стоит вечная зима. Что же ты не сядешь?.. Вот сюда…

– Нет, Катарина! – Георгий опустился на подушки рядом с девушкой. – В нашем крае светит солнце, и зеленеют поля, и могучие деревья шумят в наших лесах, и в садах поют соловьи…

– Соловьи?.. Для кого же поют они?

Георгий удивленно посмотрел на нее.

– Соловей – друг влюбленных, – лукаво пояснила девушка. – Но ведь у вас не умеют любить… Или там не все такие, как ты?

– Катарина!..

– Нет, нет, скажи: умеют ли у вас любить так, как в Италии? Чтобы он… чтобы она это чувствовала каждый миг, чтобы он не спускал с нее глаз, следил за каждым ее движением… Чтобы его прикосновение было легким, как сон, и обжигало, как горящее масло…

Катарина наклонилась к Георгию, он слышал ее прерывистое дыхание. Он с трудом поднялся.

– Катарина… – сказал он тихо. – Не нужно этого…

Девушка открыла глаза. Георгий стоял перед ней выпрямившись. Катарина расхохоталась:

– Уж не подумал ли ты, мессер Франческо?.. Ха, ха, ха… Нет, в самом деле, ты, вероятно, решил, что с помощью своей науки можешь достичь того, чего не удавалось красивейшим юношам Падуи. Подумать только, какая самоуверенность!

– Я ничего подобного не предполагал, Катарина, – спокойно ответил Георгий. – И моя наука здесь ни при чем.

– Твоя наука! – Катарина вскочила. – Книжный червяк, вот кто ты! Книги и банки со зловонными смесями! Отвратительные трупы!.. Вы сами стали трупами из-за них – и ты, и мой отец. Вы не мужчины!.. Вы никогда не были мужчинами…

Георгий улыбнулся.

– Однако, Катарина… Если речь идет о маэстро Таддэо, то ты не права. Он, несомненно, был мужчиной, о чем свидетельствует рожденная им прекрасная дочь…

– Замолчи! – крикнула Катарина, охваченная яростью. – Я не хочу тебя слышать… Не хочу видеть! Уходи прочь!

Георгий не двинулся с места.

– Ты слышал? – повторила Катарина. – Поди прочь, или я позову слуг.

Георгий стоял неподвижно, нахмурив брови. Затем внезапно резким движением схватил девушку и, легко подняв ее в воздух, поцеловал в губы. Катарина отбивалась, тщетно силясь вырваться из этих железных объятий, потом замерла, обвив руками шею юноши. Георгий разнял ее руки и, осторожно опустив девушку на подушки, быстро вышел из комнаты.

Катарина лежала неподвижно, она поняла, что этот поцелуй был только доказательством превосходства Георгия.

– Франческо… – прошептала она. – Вы уходите, Франческо?

Да, этот первый поцелуй мог стать прощальным. Она не допустит этого. Катарина вскочила на ноги.

– Анжелика! Анжелика! – неистово закричала она. Вошла испуганная экономка. – Скорее, Анжелика!.. Плащ!.. Носилки!.. Ты отправишься со мной к старой Изотте.

* * *

Георгий не подозревал, что на окраине города, в покосившемся домике, увитом сухими лозами плюща, за глухими ставнями решалась его судьба.

Старая Изотта внимательно выслушала рассказ Катарины, не упустив ни одной подробности.

– Не было ли кольца на руке его? – спросила она. – Волосяного или серебряного?

– Нет, Изотта, – ответила взволнованно Катарина. – Он не носит украшений.

– Единожды прочь, дважды ночь, будет утро, роса и дождь… – загадочно прошептала колдунья и повела за собой Катарину в заднюю комнату.

На клочке кожи ягненка она написала несколько слов и положила под медный котелок. Затем, бормоча невнятное заклинание, бросила в котелок три зерна ладана и высыпала голубой порошок.

Катарина следила за ней затаив дыхание. Колдунья вынула из тростниковой клетки двух белых голубей и быстрым движением пронзила стилетом сперва одного, потом другого. Подержав над котелком трепетавших голубей, чтобы кровь, смешавшись в одну струю, смочила зерна и порошок, она отбросила их в сторону. Катарина невольно посмотрела на птиц. Голуби умирали на глиняном полу, судорожно вздрагивая, силясь поднять головки.

Колдунья собачьей костью смешала содержимое и ткнула туда зажженный фитиль. Вспыхнуло голубое пламя. Изотта притушила его и извлекла из-под котелка пергамент.

– Возьми, синьорина, – сказала она, передавая пергамент Катарине. – Прочти его восемь раз вечером, восемь раз утром и ни разу днем. Сбудется все, что ты захочешь… если только нет у него кольца – волосяного или серебряного…

Высыпав в тряпочку пепел из котелка, она передала ее Катарине.

– В праздничный день брось это в его бокал. Пусть до конца выпьет, а ты сосчитай капли. Коли останется меньше, чем восемнадцать, он твой… Если только нет на его руке кольца – волосяного или серебряного…

Катарина дрожала, как в лихорадке. Теперь Франческо не уйдет от нее.

Все девушки Падуи знают, что никто так не помогает в любовных делах, как старая Изотта.

Вернувшись домой, Катарина с волнением развернула клочок кожи. На нем еле видны были слова. Катарина повторила восемь раз это бессмысленное заклинание, так и не поняв, что это всего лишь написанные наоборот итальянские слова, означающие: «Франческо будет моим. Аминь!»

Катарине пришлось много дней подряд повторять таинственные слова, написанные на клочке кожи. Она уже выучила их наизусть, а действие колдовства все еще не сказалось.

Георгий проводил дни и ночи в напряженных занятиях. Выходил только к общей трапезе. Да и в эти минуты он не находил ничего лучшего, как продолжать со своим учителем беседы о вещах, малопонятных и вовсе не интересных Катарине. Отец не отставал от своего ученика. Оба они временами казались одержимыми.

Так прошло два с лишним месяца. Наступил ноябрь. Уже облетели листья с деревьев, с гор по ночам дул холодный ветер, и небо стало серым и скучным. Катарина целыми днями бродила по дому, ища случая встретиться с Георгием. Однажды утром она направилась к его комнате, но не решилась войти.

– В пятницу, на этой неделе, соберется медицинская коллегия университета, – говорил отец.

– Не лучше ли отложить до следующего заседания, – услышала она тихий голос Георгия. – Я хотел бы должным образом проверить себя.

– Говорю тебе, ты вполне готов. Вот только…

– Что?

– Тебе, вероятно, известно, что всякий, кто желает быть допущенным к экзамену, должен внести определенную плату… десять дукатов…

– У меня нет такой суммы, – грустно сказал Георгий. – Может быть, вы… могли бы… Я верну все сполна, клянусь честью…

– Нет! На это я не дам ни одного кватрино!

Катарина чуть не вскрикнула от возмущения. Отказать в десяти дукатах, и кому? Франческо… Она готова была войти в комнату и предложить ему свои деньги.

Скупость отца всегда раздражала ее, но ведь с некоторых пор он стал как будто щедрее. Он сам подарил Франческо новое платье, приказал Анжелике подавать ему хорошую пищу и доброе вино. Почему же теперь?..

– Тебя удивляет, – послышался из-за двери голос отца, и Катарина снова прислушалась, – почему я отказываю тебе в десяти дукатах, которые, конечно, не разорили бы меня. Между тем я рассуждаю здраво. Я не хочу отдавать деньги этим скрягам, которые набивают себе карманы за счет стремящихся к науке юношей. Нет, этого не будет. Пусть вносят плату всякие посредственности, но ты, Франческо, ты – другое дело. Ты будешь допущен к экзамену бесплатно. Ибо твой экзамен будет праздником науки. Да, да, праздником науки!

Мусатти почти кричал, увлекаясь собственной речью, но Катарина из всего поняла только то, что предстоит праздник. Праздник Франческо! День, о котором говорила старая Изотта… В пятницу на этой неделе… Задыхаясь от волнения, Катарина побежала к себе.

Глава III

В пятницу, 5 ноября 1515 года, в университетской капелле святого Урбана собралась коллегия докторов искусств и медицины. В высоких резных креслах расположились члены коллегии, облаченные в бархатные мантии и большие четырехугольные береты.

Это были ученые, имена которых везде повторялись с почетом и уважением, – маэстро Бартоломео Вольта, маэстро Франческо д'Эсте, братья де Ноале – Франческо и Николай, Аурелло Боветто, Бартоломео Боризони, Джеронимо Маринетто и другие маститые мужи, краса и гордость Падуанского университета. В центре полукруга, на председательском месте, восседал вице-приор коллегии маэстро Таддэо Мусатти.

За окном густели осенние сумерки, но церковь была ярко освещена сотнями высоких свечей. Ровно в пять часов пополудни вице-приор поднялся, и заседание началось.

– Славнейшие и почтеннейшие мессеры! – начал свою речь Таддэо Мусатти. – Я позволил себе пригласить ваши знаменитости для того, чтобы подвергнуть обсуждению высокой коллегии одну не совсем обычную просьбу. – Мусатти сделал паузу и, оглядев присутствующих, продолжал: – Явился к нам некий бедный, но, несомненно, ученейший юноша из страны, малоизвестной и отдаленной отсюда, быть может, более чем на четыре тысячи венецианских миль. Страна эта зовется Литуанией и населена народом христианской веры. Образование же свое сей юноша получил в Польском королевстве, в университете города Кракова, ученые труды которого, я полагаю, знакомы вашим знаменитостям, а пополнил свои знания в чешской Праге.

Присутствующие слушали с интересом. Такие случаи происходили в Падуе не часто, и каждому хотелось увидеть странного пришельца из Гиперборейской земли.

– Для чего же явился к нам этот чужестранец? – сказал Мусатти. – Удостоившись в Кракове степени бакалавра свободных искусств, он не почил на лаврах, но устремился далее, в горные высоты учености. Стремление познать благородную науку исцеления человеческих немощей побудило его совершить труднейшее, долгое странствование в наш город, слава которого распространилась до самых отдаленных земель… И вот ныне он просит разрешения высокой коллегии быть допущенным к экзамену на соискание степени доктора в науках медицинских.

Мусатти остановился. Доктор Бартоломео Боризони, худой, высокий старик, попросил разрешения задать вопрос вице-приору.

– Вы говорите нам, высокочтимый коллега, о стремлении этого юноши к науке, – сказал он, лукаво поглядывая на Мусатти. – Качество это похвально. Однако одного лишь стремления далеко не достаточно, нужны еще познания. Пусть этот чужестранец сведущ в области семи свободных искусств, об этом свидетельствует полученная им ученая степень, но мы ничего не слышали о его познаниях в медицинских науках…

Мусатти бросил сердитый взгляд на Боризони.

– Об этом, – сказал он, – вашим знаменитостям следует судить по ответам его на вопросы экзаменаторов.

– Позвольте, коллега, – не унимался Боризони. – Прежде чем услышать ответы, мы должны решить вопрос о допуске к экзаменам. А для этого нам надобно знать, имеет ли он надлежащие данные.

Ученые одобрительно закивали головами.

– Он их имеет! – сказал Мусатти с некоторым раздражением. – Я это свидетельствую перед высокой коллегией.

– Откуда бы это могло быть известно почтенному вице-приору? – ехидно усмехнулся Боризони.

Мусатти побагровел.

– Мне это известно, потому что юноша этот учился у многих уважаемых учителей и у меня.

– О, тогда другое дело, – сказал Боризони с подчеркнутой учтивостью. – Вы, дорогой маэстро Таддэо, так строги и требовательны к своим ученикам, что они бегут от вас, словно ягнята от грозы… И если этот еще уцелел, то кто же рискнет усомниться в его познаниях.

Ученые доктора не могли скрыть улыбки. Стычки Боризони с вице-приором были обычным явлением на заседаниях факультета, но на этот раз ему удалось особенно тонко поддеть старого ворчуна Таддэо. Вице-приор тяжело сопел на своем широком кресле, стараясь подавить в себе раздражение. Как всегда, его выручил седовласый Бартоломео Вольта.

– Что ж, – сказал он, поднявшись со своего места, – постановим допустить к экзамену ученика почтенного маэстро Таддэо, и пусть он покажет нам плоды строгости и требовательности своего учителя.

Мусатти был удовлетворен. Его раздражение против Боризони несколько улеглось. Снова обратившись ко всей коллегии, он сказал:

– Благодарю, ваши знаменитости, за доверие и обращаюсь к вам еще с одной просьбой. Юноша, о котором идет речь, одинок и беден. У него нет средств, чтобы внести установленную плату за экзамен, и он почтеннейше ходатайствует о праве быть допущенным к экзамену бесплатно.

В креслах послышался шепот и недоуменные восклицания.

– Напоминаю, – продолжал Мусатти, – что устав нашего, а также и других университетов предусматривает такого рода исключения «из особой милости и любви к богу».

– Пусть он войдет сюда, – предложил Вольта.

– Пусть войдет… – согласились другие.

Надо полагать, что почтеннейшие доктора ждали появления одного из тех странных полумифических существ, которые, по свидетельствам монаха Плано Карпини и венецианского купца Марко Поло, обитают в степях Великой Татарии. Интерес к испытуемому был так велик, что даже Боризони, который уже собирался спросить, почему маэстро Тзцдэо сам не уплатит установленного взноса за своего ученика, забыл об этом и устремил взор на дверь.

Георгий вошел и остановился в отдалении. Он был в своем новом праздничном платье. Голова его была обнажена. Члены коллегии с изумлением увидели красивого молодого человека, ничем не отличающегося от других питомцев университета.

– Имею честь, – произнес вице-приор торжественно, – представить вашим знаменитостям бакалавра Франциска, сына ныне покойного мессера Луки Скорины из города Полоцка, русского… Пусть он лично изложит свою просьбу.

Георгий подошел к столу.

– О знаменитейшие доктора, – начал Георгий на чистой и звучной латыни в том витиеватом стиле, который был тогда обязательным признаком высшей учености. – Из далекой земли русской прибыл я сюда. Отец мой, имя которого назвал почтеннейший вице-приор, был известным и уважаемым купцом славного русского города Полоцка. Ныне я остался сиротой и одинок на чужбине. Скромные мои сбережения были частью истрачены за время долгого пути, частью похищены бесчестными людьми. Ваш собрат, маэстро Таддэо Мусатти, приютил меня, предоставив возможность учиться у него и жить в его доме, не спрашивая за то с меня иной платы, кроме прилежания к науке, что делает честь его отзывчивому и человеколюбивому сердцу…

Мусатти, очень довольный стройной и красивой речью своего ученика, победоносно взглянул на Боризони, но тот постарался не заметить этого.

– Ныне я обращаюсь, – продолжал Георгий, – с почтительной просьбой допустить меня к соисканию степени доктора в медицинских науках без взноса платы.

Честное и открытое лицо юноши, искусная латинская речь, в которой скромность и учтивость сочетались с мужественным достоинством, произвели должное впечатление. Мусатти поднялся и протянул руку к столу.

– Вот две урны, – сказал он, обращаясь к синклиту. – Те из вас, которым угодно, чтобы мессер Франциск из Полоцка, русский, был допущен к испытанию бесплатно, благоволят класть шары в красную, утвердительную урну. Те, кому это не угодно, пусть опустят шары в зеленую урну, означающую отрицательный ответ.

Один за другим поднялись члены коллегии, направляясь к урнам.

Когда последний из них вернулся на свое место, вице-приор велел служителю вскрыть урны.

Двенадцать шаров лежали в красной урне.

Зеленая была пуста.

* * *

На следующий день, в субботу, шестого ноября, в тот же час, что и накануне, Георгий Скорина снова явился в капеллу святого Урбана, чтобы предстать перед экзаменаторами.

Он был впущен не сразу. Сначала коллегия избрала промоторов, которым поручалось производить экзамен. Их было пять: Франческо де Ноале, Франческо д'Эсте, Джеронимо Амулло, Джеронимо д'Урбино и Бартоломео Боризони.

– Мессер Франциск, сын Скорины из Полоцка! – провозгласил старший из промоторов, магистр Боризони. – Вам предстоит доказать, что вы действительно обладаете знаниями, дающими право получить высшую ученую степень. Готовы ли вы к этому испытанию?

– Я готов, – тихо сказал Георгий.

– Известны ли вам требования, которые предъявляет наш университет к ищущим степени доктора медицины?

– Да.

– Хорошо, – продолжал Боризони, – сегодня мы предложим вам некоторые вопросы из всей совокупности испытательного списка. Если ответы на эти вопросы не будут удовлетворительными, то ходатайство ваше о присуждении степени доктора будет отклонено. Если же, напротив, вы обнаружите надлежащие познания, то коллегия допустит вас к следующему, специальному экзамену, результаты коего окончательно определят вашу судьбу. Итак, вы готовы?

– Да, – ответил Георгий.

– В таком случае приступим. Первый предложенный вам вопрос изложен здесь.

Служитель подал Скорине трубочку пергамента.

– Повторите его вслух, – потребовал Боризони, – чтобы все присутствующие могли слышать, а затем, обдумав должным образом, отвечайте.

Георгий развернул пергамент и громко прочел:

– «Каковы главные органы человеческого тела? Какова деятельность каждого из них, в каком соотношении находятся они друг к другу и что узнаем мы об этом предмете из трактатов знаменитейшего Клавдия Галена,[50]Клавдий Гален – древнеримский врач. которого по справедливости надлежит считать царем медицинской науки».

Пергамент возвращен служителю, экзаменаторы не сводят глаз с Георгия. В зале напряженная тишина, слышно, как потрескивают восковые свечи. Скорина медленно поднимается на кафедру, обводит взглядом присутствующих. Вот полное, немного насмешливое лицо Боризони, вот сверлящие маленькие глазки маэстро д'Эсте. Бледный, взволнованный Мусатти. Скорина улыбается ему и говорит твердым голосом:

– Славнейшие синьоры доктора!..

Был уже поздний час, когда члены коллегии расходились по домам.

Медленно бредя по темной площади, старший промотор Боризони говорил своему спутнику Джеронимо Амулло:

– Вам известно, мессер Джеронимо, что я не пылаю любовью к старому Таддэо, однако по чести должен признать, что на этот раз он, кажется, не промахнулся.

Мессер Амулло бросил косой взгляд на коллегу. Он хорошо знал язвительный характер Боризони, нередко попадал сам в его неожиданно расставленные сети и потому на всякий случаи осторожно ответил:

– Если послушать этого юношу, то от учения Галена останется немного…

Боризони остановился.

– Не совсем так, – сказал он с неожиданной горячностью. – Он признает многое у Галена: его учение о жилах и мозге, о показаниях и противопоказаниях, о значении крови, питающей организм…

– Позвольте, мессер Боризони, – все еще осторожно вставил Амулло, – а отрицание печени, как основного органа, из которого исходит кровь?

– Что же, – ответил Боризони, – быть может, в этом он прав, как прав и в том, что невозможно постигнуть функции органов, равно как и их заболеваний, только рабски следуя авторитету древнего ученого. Нужны все новые и новые опыты.

– Это верно, – согласился Амулло. – Наши учителя, Мундино и Монтаньяна, утверждали то же…

– Нет, этот юноша далеко пойдет… – заключил Боризони. – Говорю вам, мессер, старая лиса Таддэо не промахнулся… Нет, не промахнулся!

* * *

Специальный экзамен по медицине был назначен на вторник, девятого ноября.

Георгий еще утром получил тему и мог заблаговременно обдумать ее и подготовиться к своей речи. Он должен был рассказать «о причинах наружных язв, злокачественных нарывов и гнойных воспалений у людей, не подвергшихся ранению оружием либо действию ядов, а также о наилучших способах излечения этих недугов».

На этот раз заседание было назначено не в университетской капелле, а во дворце епископа, который от имени папского престола осуществлял надзор и попечение над Падуанским университетом.

Поднимаясь в назначенный час по лестнице епископского дворца, Георгий невольно вспомнил о том, как восемь лет назад он с трепетом и волнением входил во дворец краковского епископа, мечтая поступить в университет. Теперь все было иначе. Иным был он, иным было и окружение. Не чувствовалось здесь той пугающей мрачности, которая отличала не только дом краковского епископа, но и университет.

Итальянские прелаты жили свободнее, веселее и роскошнее своих польских собратьев. Залы дворца были уставлены мраморными статуями, изображающими древнеязыческих богов и античных героев, стены расписаны чудесными фресками, покои ярко освещены.

В одной из пышных зал, в которой собрался синклит, на возвышении, похожем на трон, восседал сам епископ Паоло Забарелли, толстый, сонливый старик, облаченный в красную бархатную сутану. Подле него в огромном кресле сидел граф Фавентини, канцлер Падуанского университета. Вокруг расположились доктора и магистры. Их было значительно больше, чем на предыдущем экзамене, так как, помимо медиков, присутствовали и «артисты».

Рассказы о первом экзамене вызвали всеобщий интерес к диковинному иностранцу. Епископу пришлось отказать многим, желавшим побывать на сегодняшнем экзамене. Исключение было сделано только для некоторых профессоров университета.

Чувствуя на себе любопытные взгляды всех этих особ, Георгий занял место испытуемого. Он хорошо продумал вопрос, и теперь его беспокоило только одно: не окажутся ли приготовленные им примеры непонятными и неубедительными. Георгий объявил тему и начал речь.

Он доказывал, что причины наружных язв и воспалений многообразны и что они связаны с состоянием внутренних органов.

– Ибо, – говорил он, – опыт показывает, что во внутренностях людей, одержимых подобными болезнями, происходят изменения.

Скорина указал, что большое значение имеют климат и почвы, а также пища и жилище людей.

– Я приведу пример: в родной моей земле издавна существует тяжелая и мучительная болезнь кожи и волос на голове, именуемая в народе колтуном…

– Вероятно, – неожиданно прервал его граф Фавентини, – недуг этот вызывается деятельностью невидимых злых сил или неблагоприятным сочетанием планет. А следовательно, и исцелять его можно лишь очищением от бесовского духа одержимой болезнью плоти.

Скорина вспыхнул при первых же звуках скрипучего голоса Фавентини, угадав в нем церковного начетчика, ревностного блюстителя канонических истин, врага новой науки. Он умолк, опасаясь дать волю гневу.

Профессор Мусатти, казалось, готов был вскочить с кресла и броситься на помощь своему ученику. Георгий видел его бледное напряженное лицо, лица докторов и магистров. Он знал, что от того, как он ответит на вопрос канцлера, зависит весь дальнейший ход экзамена.

Длилась пауза. Граф Фавентини с улыбкой повернулся к епископу и тихо сказал что-то. Епископ поднял серебряный молоточек, Мусатти закрыл лицо руками.

– Синьор! – громко сказал Скорина. – Не осмеливаюсь опровергнуть вашего предположения, но позволю себе лишь пояснить, что болезнь эта, как пришлось мне наблюдать, распространена в землях болотистых и редко встречается в сухих и возвышенных местностях. Кроме того, замечено, что одержимы ею главным образом сельские жители, пребывающие в крайней бедности и грязи, испытывающие недостаток в здоровой пище.

– Ваше утверждение неубедительно, – возразил один из докторов. – Не только в вашей стране, но и повсюду встречается немало бедняков, однако мы не слыхали нигде больше о болезни, похожей на описанную вами.

– Болезнь, о которой я говорю, существует не только на моей родине, – ответил Скорина. – Я должен сообщить вашим знаменитостям, что наблюдались подобные случаи и в Италии.

Среди присутствующих послышались возгласы удивление и недоверия, но Скорина, чуть повысив голос, объяснил:

– Здесь в народе она называется волосяной чесоткой, а медикам известна под латинским названием «Plica».

– Ах, «Plica»! – вспомнил Мусатти.

– Да, да, – неожиданно сказал Боризони. – Я знаю о такой болезни, мне приходилось наблюдать ее в некоторых деревнях Ломбардской низменности.

– Совершенно верно, – подхватил Георгий, с благодарностью поглядев на Боризони. – Призываю вас в свидетели, уважаемый маэстро, в том, что и здесь преобладает болотистая местность и здесь крайняя бедность, грязь и скудость пищи. Я говорю о сочетании нищеты и голода с особенностями природы. Вспомним же, что еще Гиппократ[51]Гиппократ – древнегреческий врач. придавал большое значение влиянию внешней среды на человеческий организм.

– Вы правы, – подтвердил Боризони, и Таддэо Мусатти облегченно вздохнул. Он не ожидал поддержки со стороны своего постоянного противника.

– Вот почему, – продолжал Скорина, – я позволю себе допустить, что наилучшим исцелением этой болезни, как и многих других, является изменение условий жизни и пищи людей, в чем я убедился во время опытов, произведенных мною и моим… – Георгий на мгновение остановился, – и одним моим, ныне покойным, коллегой. – Георгий повернулся в сторону графа Фавентини и учтиво закончил: – Впрочем, это отнюдь не исключает предложенного здесь синьором канцлером метода духовного исцеления. Ибо очищение души от бесовских чар, то есть просвещение души и разума, искоренение невежества, злых нравов и мрачных суеверий, без сомнения, приведет к оздоровлению человеческой плоти от различных губительных недугов.

Граф Фавентини одобрительно кивнул головой. Разбор этой темы следовало считать законченным. Однако едва Георгий умолк, как члены коллегии стали предлагать все новые и новые вопросы, уже не относящиеся к теме. Было очевидно, что ученым просто хотелось продолжить беседу с пришельцем, так искусно парирующим нападки, дающим оригинальное толкование поставленных вопросов.

Экзамен мог бы тянуться бесконечно, если бы епископ не постучал своим серебряным молоточком.

– Экзамен закончен, – объявил он. – Сын мой, удалитесь. Когда придет время, вас позовут.

Георгий вышел в полутемную боковую комнату, похожую на церковный притвор, и опустился на низкую скамью. Только сейчас он почувствовал, какого напряжения сил потребовал от него экзамен. От изнеможения он не в состоянии был отчетливо восстановить в памяти все происшедшее.

Так, словно в забытьи, он просидел до тех пор, пока не услышал голос служителя, приглашавшего его в зал.

В зале царило торжественное молчание. Магистр Бартоломео Боризони стоял против епископа, держа в руках длинный пергаментный свиток.

Едва Георгий остановился, щурясь от ослепительного сияния свечей, Боризони начал читать многословное и витиеватое постановление коллегии, гласившее, что «мессер Франциск, сын покойного Луки Скорины из Полоцка, русский, был строго проэкзаменован и на этом специальном экзамене держал себя в высшей степени похвально и хорошо, повторяя названные пункты и отлично отвечая на сделанные ему возражения, что ответы его были одобрены всеми присутствующими докторами единогласно и на этом основании он провозглашается почтеннейшим доктором в науках медицинских».

– Приблизьтесь, доктор Франциск из Полоцка! – торжественно произнес Боризони.

Георгий сделал нетвердый шаг вперед.

– В качестве старшего промотора, избранного священной коллегией, я от имени всех присутствующих вручаю вам почетные знаки отличия, сопряженные с высокой ученой степенью, коей вы удостоены.

Голос магистра Боризони звучит глухо и отдаленно. Георгий слушает безучастно, словно не для него собрались сюда все эти ученые и сам он будто где-то в стороне. Его мозг вяло воспринимает церемонию, будто она совершается ради кого-то другого. Служитель прикрывает его плечи черной шелковой мантией, водружает на голову четырехугольный докторский берет. Его опоясывают черным кожаным поясом и надевают на палец широкое серебряное кольцо – перстень Гиппократа.

Весь синклит поднимается и по знаку епископа низко кланяется новому собрату, доктору Франциску из Полоцка.

* * *

Двери дома Мусатти широко распахнуты, лестницы украшены гирляндами цветов. В покоях сверкает извлеченная из сундуков золотая и серебряная утварь. В большом парадном зале столы уставлены кубками, дорогими амфорами и кувшинами. На блюдах высятся затейливые горы разнообразной дичи, фаршированные кабаньи головы, гигантские пироги в форме замков с башнями и крепостными стенами. Благоухают нежнейшие плоды. По залу плывут, неведомо откуда, звуки лютней, флейт и скрипок…

Катарина носится по дому, давая распоряжения слугам и поварам, осматривая сервировку и кушанья. Это праздник Франческо, праздник, который должен решить многое.

На торжество собрались все члены коллегии: доктора медицины и искусств, приоры и ректоры других коллегий, канцлер университета граф Фавентини и некоторые именитые падуанские граждане.

Когда гости уселись за столы, Катарина ушла в комнату, примыкающую к залу, и, оглядевшись по сторонам, всыпала в бокал с ароматным лиссабонским вином заветный порошок.

– Луиджи, – тихо позвала она одного из слуг. – Этот кубок ты поднесешь мессеру Франческо и скажешь ему так, чтобы никто не услышал, что я прошу его выпить в знак дружбы… Потом принесешь его мне, этот кубок… Не ошибись же, Луиджи.

С нетерпением ждала она возвращения слуги. Наконец Луиджи вернулся, Катарина вырвала из его рук кубок и опрокинула его на полированную поверхность стола.

– Пуст! – прошептала она с торжеством. – Здесь не будет и десяти капель…

Поздним вечером, когда захмелевшие гости разъехались, доктор Мусатти позвал Георгия.

– Мне нужно поговорить с тобой о серьезных делах, Франческо.

Они поднялись в спальню маэстро.

– Садись, мой друг, – ласково сказал старик, – и выслушай меня. Ты достиг того, о чем мечтал, и я испытываю радость, помогая тебе.

Скорина поклонился:

– Сотни раз, здесь и повсюду, я готов выражать вам мою глубокую признательность.

– Я не к тому, – мягко остановил его Мусатти. – Ты преувеличиваешь мои заслуги… Мне не пришлось дать тебе многого. Ты явился ко мне уже зрелым ученым мужем. Я же благодарен тебе, ибо ты помог мне искупить грех, который мучил мою совесть… Понятно ли тебе, о чем я говорю?

– Вы говорите о Федериго Гварони?..

– Да, о нем… И еще я благодарен тебе… Ты всколыхнул мою душу и разум. Месяцы наших с тобой занятий – может быть, лучшее время в моей жизни… Мне много лет. Но теперь мне кажется, что снова светла моя жизнь… что я снова способен на нечто полезное.

– Разумеется, маэстро. В этом нет сомнения.

– Пожалуй, – продолжал Мусатти. – Но одному мне не справиться с тем, что я… что мы с тобой начали… Я хочу тебе предложить… остаться у меня. Ты будешь моим помощником, другом. А когда я умру, займешь мое место в университете… Это – почетное место.

Георгий слушал молча, избегая глядеть на старика.

– Все, что я имею: этот дом, мои приборы, библиотека, рукопись и даже мои сбережения перейдут к тебе. Ты будешь моим наследником… Скажи, нравится ли тебе Катарина?

– Ваша дочь, – тихо сказал Георгий, – одна из прекраснейших девушек, которых мне случалось видеть где-либо.

– Ты станешь ее супругом. – Таддэо ласково положил руку на плечо Скорины. – Отдав ее тебе, я могу умереть спокойно. Что же ответишь ты мне?

Георгий опустил голову.

– Благодарю вас, учитель… Но… я не могу воспользоваться вашей добротой.

– Как? – воскликнул в изумлении Таддэо. – Ты отказываешься?

– Да…

– Отказываешься от моего дома, от почета и богатства?

– Да, – повторил Скорина. – Я покинул родину, чтобы найти знания, необходимые не только мне одному, но и моему народу. Я не постиг еще истинной науки, многое остается неведомым для меня… Но я знаю уж достаточно, чтобы начать дело просвещения моих братьев на Руси. Пора возвращаться домой.

– Ты безумец, Франческо! – Мусатти взволновался. – Перед тобой открывается великий путь к науке и славе, а ты сворачиваешь в глухую чащу.

Георгий попытался возразить, но старик не дал ему вымолвить ни слова.

– Народ! – вскрикнул он. – Мессер Леонардо да Винчи, великий ученый и живописец, однажды рассказал мне мудрую притчу. Пойми ее!.. Большой камень лежал на холме, как раз там, где роща заканчивалась дорогой. Он находился среди трав, пестреющих цветами, и видел множество камней, лежавших внизу на пыльной дороге. И вот им овладело безумное желание очутиться среди камней, покинуть свою прекрасную возвышенность. «Я хочу жить одной жизнью со своими братьями», – сказал он и бросился вниз. И что же! Он оказался среди камней на дороге. По нему катились колеса телег, его топтали лошадиные копыта. Иногда он взлетал вверх, но падал и снова покрывался пылью и прахом. Тщетно он устремлял взоры вверх, на покинутое по нелепой прихоти место великолепного гордого одиночества. Подняться уже не было сил. Не так ли бывает с людьми?

– Нет, маэстро, – сказал Георгий после некоторого раздумья. – Нет, не верна эта притча: нет в ней человеческой правды. Камень, бросившись вниз, не принес с собой братьям своим ничего, что могло бы изменить их участь. Я же стремлюсь опуститься с горных вершин науки в родной мне мир, не для того чтобы безучастно взирать на его бедствия. Решение мое неизменно.

На глазах старика выступили слезы.

– Я стар, у меня нет никого, кроме тебя…

– Дорогой учитель, я скорблю о том, что невольно причиняю вам страдания. – Георгий обнял старика.

Мусатти снова вспыхнул.

– Нет! – крикнул он. – Ты не уйдешь… я отдам тебе все… все…

Он подбежал к столу и схватил свитки рукописей, роняя их на пол.

– Мои труды… Записи ценнейших наблюдений. Возьми их…

Словно одержимый, он бросал к ногам Георгия рисунки, книги. Наконец вытащил из-под алькова обитую железом шкатулку.

– Ты будешь богат… Тебя будут уважать и бояться, ты станешь прославленным ученым!..

Георгий почти силой усадил его в кресло:

– Простите меня, дорогой учитель. Но я не могу.

– А Катарина! – вскрикнул старик. – Неужели ты отказываешься и от нее?

Скорина секунду помедлил.

– Да, – тихо сказал он. – Я не свободен…

– А… а… – вдруг послышался женский стон.

Георгий быстро шагнул к двери и распахнул тяжелую портьеру:

– Катарина!..

Девушка стояла, прислонившись к косяку двери, бледная как полотно. Взгляд ее упал на руку Георгия, смявшую край портьеры.

– Кольцо!.. – прошептала Катарина. – У него на пальце серебряное кольцо… Все погибло!..

Георгий недоуменно поглядел на свой перстень Гиппократа.

– Откуда оно? Кто дал вам его?

– Это кольцо? – спросил Георгий. – Его дала мне университетская коллегия. Это – перстень Гиппократа.

– Гиппократа? О, проклятый!.. Верните ему этот перстень!

– Дочь моя, – пытался успокоить ее отец. – Это знак высокой учености… Каждый из нас гордится таким перстнем.

– О, боже! – Слезы катились из глаз девушки. – Почему я не предупредила вас, отец! Изотта предсказала мне, что… что Франческо… если не будет на его руке кольца волосяного или серебряного…

Георгий ласково взял девушку за руку.

– Успокойся, милая девушка… Ты прекрасна и встретишь человека, достойного твоей любви… Да! – сказал он задумчиво. – Твоя Изотта права: кольцо лишило меня свободы. Но не это кольцо, а другое…

Георгий расстегнул камзол, и Катарина увидела висевший на тонкой цепочке, рядом с маленьким нательным крестом, перстень с изображением дубовой ветки и латинской надписью «Fides».

Глава IV

Георгий не раскаивался в том, что отклонил почетное и заманчивое предложение Мусатти. Его решение вернуться на родину было твердым и окончательным. Но он успел уже привыкнуть к семье старого профессора, и разлука с ней была ему тягостной.

Немало городов повидал он за время своих скитаний, и всегда города казались ему живыми, одухотворенными существами, способными чувствовать и переживать разнообразные события. Чем интересней была жизнь в городе, тем грустнее было расставаться с ним.

В Падуе Георгию многое нравилось, и теперь ему захотелось проститься с ее улицами, площадями, чудесными постройками. Покинув дом маэстро Мусатти, Георгий пришел на пьяцца дель Санта-Антонио.

В те времена Падуя, входившая в состав Венецианской республики, стремилась преобразиться, расширить свои пределы, украситься новыми сооружениями. Воздвигались величественные памятники, дворцы, соборы. На площадях устраивались новые хитроумные фонтаны, строилось большое здание университета. А рядом темнели старинные мрачные здания, помнящие еще жестокие битвы за власть императоров со сторонниками папства. Порожденные духом аскетической готики, они тянулись ввысь к небу, сурово и неодобрительно взирая на суету обитателей земли, на новомодные здания: просторные, светлые, украшенные скульптурами.

Вот конная статуя, которой Георгий любовался в то утро, когда впервые вошел в Падую. В багряных отблесках вечерней зари она казалась еще величественней и еще более четко выделялась на фоне старинной башни.

Башня стояла одиноко, никем не посещаемая, глухая и темная, покрытая сединой известковой пыли, поросшая мхом. Ее толстые стены, узкие бойницы и тяжелые ворота напоминали древние сооружения полоцких монастырей.

Георгию захотелось подняться наверх. Он вошел в башню. В углах лестницы шла последняя борьба уходящего света с темнотой. Поднимаясь по истертым, как края колодца, каменным ступеням, Георгий то попадал в полосу света, проникавшего через амбразуры, то снова погружался во мрак. Эхо шагов гулко отдавалось под сводами. Пахло плесенью. Георгий медленно шел по спиралям лестницы, поднимаясь все выше и выше, и легкая, знакомая с детства отрада была в этом трудном подъеме. С каждым шагом взор его становился острее, и прошлое вставало перед ним в новом, неведомом освещении.

«Не так ли и жизнь моя? – думал Георгий. – Бесконечное восхождение сквозь свет и тьму к неведомым вершинам. Сколько еще мне подниматься по извилистой лестнице и дойду ли до вершины ее? Или, быть может, свалюсь в бездну, как Федериго Гварони?..»

Он вспомнил свой путь в Италию… Коперник говорил об этой стране как об очаге науки и чудесных искусств.

Георгию Скорине пришлось увидеть наряду с чудесными произведениями живописцев, зодчих, ваятелей нищету земледельцев, убогие закоулки, тюрьмы, злобу тиранов, алчность ростовщиков, кровожадный фанатизм монахов, преследующих истинную науку. Он вспомнил Гварони и вновь с содроганием ощутил запах гари.

Вдруг сильный порыв ветра ударил ему в спину. Георгий остановился. Он был на верхней площадке башни. На тяжелых балках спали колокола. В них еще сохранялся звон меди, как остается шум волн в раковинах, давно покинувших море. Георгий подошел к барьеру. С высоты город казался мертвым. Не было видно прохожих. Неподвижными были каналы, их воды никуда не стремились. Георгий нагнулся над ветхими перилами. Внизу, на дне бездны, последние отблески солнца озарили фигуру всадника. Статуя как бы отделилась от темной земли, стремясь взлететь к уходящему солнцу. Георгий выпрямился. На темном небе уже слабо обозначился серп луны.

Послышался вздох… Георгий вздрогнул.

– Ох, испугался было я… Уж очень вы наклонились, думал, самогубство, не иначе… Грех бы на мне… – Это было сказано на чистом русском языке, и Георгий, с удивлением оглянувшись, увидел молодого человека в русском кафтане и высокой шапке.

– По-русски-то не понимаешь небось? – с сожалением спросил человек и добавил уже полупрезрительно: – Эх, латинская твоя душа!

– По платью о душе судишь? – ответил Георгий тоже по-русски и улыбнулся.

Человек ахнул, раскрыв от удивления рот.

Встретить русского в ту пору в Италии было делом редким и необычным. Москва еще только начинала завязывать отношения с Западной Европой. Великий князь Иван III в 1499 году направил в Венецию своего посла Митрофана Карачарова, да посольство это было почти бесцельным: оно скорее являлось ответом на приезд итальянцев в Москву. Москва не очень нуждалась в дружбе с далекой Италией. Дела с беспокойными соседями занимали ее куда больше. Да и Митрофан Карачаров, посол московский, не одобрил латинских порядков. Домой вернулся и сильно ругал все.

– Затея сия пуста и грешна. Об ней забыть надобно и на меня пост наложить в сорок дней! – говорил он самому великому князю.

Однако преемник Ивана, Василий III, не оставил этой мысли. Росло и богатело Московское княжество. Нужны были ему не только почетные посольские связи с заморскими странами, но и торговые. Князь Василий под всякими благовидными предлогами рассылал своих людей за моря: «смотреть да примечать».

К одной из таких «смотрельных компаний» и принадлежал молодой русский иконописец Тихон Захарович Меньшой, по прозвищу Тишка-богомаз, с которым встретился на башне Георгий.

Тишка так обрадовался, услышав родную речь, что облобызал незнакомца, назвал земляком и любезным другом. Георгий не менее Тишки был рад этой встрече. Завязалась живая откровенная беседа.

Впрочем, говорил больше Тишка. Он был возбужден и словоохотлив. Георгий с интересом слушал его.

Тихон рассказал, что их «компания» везет подарки от великого князя венецианскому дуку – соболиную мантию, да шубу из пупков бобровых, да самоцветы, да птиц ловчих редких пород, и все невесть за что… Ехать сказано важно, не торопясь. Везде все присматривать да запоминать, что лепо… А от худого крестом и кулаком борониться.

По каким причинам, ему то неведомо – вроде занемог в пути наистарший их, сам Никита Иванович Солод, – приказал он в Падуе передышку сделать.

– «У меня, – говорит, – от ихнего теплого воздуха внутри все взопрело…» Да только причина, поди, не та. Не иначе как добрых муралей[52]Мурали – зодчие. высмотрел, теперь на Москву сманивает. Все пытал, – шепотом сообщил Тихон, – кто эту фигуру на площади сотворил и где сей Донателло проживает. А как сказали ему, что мастер уже сорок шесть лет как преставился, осерчал. «Дурачье! – кричит. – Поди, сожгли его!.. Тут, – говорит, – всякого умелого человека на кострах жгут…»

– Да, жгут, – задумчиво повторил Георгий, глядя на погруженный в сумрак город.

Тишка подошел к перилам и тоже поглядел вниз.

– Стоял я на башне тут, – сказал он, – о мире думал. Вот надо такую икону выписать, чтобы святой людям и на земле чудился, и будто над всем миром вознесся. Лик его светлый, радостный, а земля темная, смутная, вот как сейчас… Кто же к святому приблизится, сам его светом озаряется.

– Почему не выпишешь? – спросил Георгий.

– На даль смотрю! – воскликнул иконописец. – Сколь проста отсюда она и сколь загадочна… Как понять?.. Как на одной доске весь мир охватить? Край земли и край неба… В красках ли дело?

– Зовется сие перспективой, – объяснил Георгий.

– Страшна она мне! – ответил Тишка.

– Хорошее познать не страшно. Перспектива – дело полезное, – возразил Георгий.

Тишка усмехнулся.

– Сказано, есть в «подлиннике иконописном» святых изображать так и не иначе, – объявил он. – Я эту науку теперь, что «Отче наш», помню. – И, став в позу отвечающего ученика, Тишка-богомаз выпалил скороговоркой: – Какова телесным образом богородица? Росту среднего, вид лица как зерно пшеничное, волос желтый, взор острый, брови наклоненные, изрядно черные, нос не краток, уста сладковесия исполнены, весьма проста, смирение совершенное являет. Одежду носила темную. А по числу девятому месяца мая – день святого Христофора, изображать коего надлежит с песьей главой…

– Вижу, – рассмеялся Георгий, – учен ты изрядно… Однако смотри, Тихон, вокруг. Учись, запоминай, на Москве, поди, такого не встретишь.

– В Москве не меньше здешнего понимают! – вдруг вспыхнул Тихон, и Георгий увидел в глазах его гордый огонь. – Вот послали нас за моря муралей да механиков хитрых выискивать, что знают палаты ставить, воздвигать храмы, фигуры, посуду серебряную чеканить. Да, видать, у нас и свои мастера найдутся…

– Дело, – одобрил Георгий, – коли своих мастеров выучили.

Но Тихон не слушал его.

– Вот! – почти кричал он, махнув рукой вниз на город. – Они на весь мир похвалились философией да алхимией, ан, поди, прав наш Никита… может, и Донателлу того сожгли, как прочих? По всей их земле смрад идет… – Тихон замолчал, отвернулся и горько вздохнул. – Только, может, мне одному все это чудится? А взаправду и у нас не лучше костров бывает…

Георгий, приблизившись к нему, обнял за плечи и тихо спросил:

– Ведома ли тебе притча о прутьях тоненьких, в одну вязанку связанных, что и богатырь обломать не мог?

Тихон молчал.

– Так и мы – люд слабый, – продолжал Георгий, – поодиночке. А кабы люди ученые друг другу помогали – не то было бы. Был я во многих городах земли. В Литве, и Белой Руси, и в Кракове, и в старом городе Пражском. Везде понимали меня, как брата, везде хороших людей находил. Вот теперь с тобой встретился, с московитом, и ты мне как брат. А захочешь поехать – поучить аль поучиться, ан князь, иль пан, иль рейтар сейчас же кричит: «Стой! Куда ты, зачем?» Кабы без князей да рейтаров…

Тихон повернулся к Георгию, смотрел на него, широко раскрыв глаза, и душу иконописца наполнила радость, подобная ужасу.

– А без князей… – прошептал он, – можно ли?

– Искал я ответа, – продолжал Георгий, – в писаниях древних мудрецов. У Платона в книге «Республика», у славнейшего Аристотеля в трактате о политике, у блаженного Августина в «Граде господнем». И не нашел главного: законов естественных, управляющих жизнью народа по его собственной воле и стремлению. Всюду стены видны. Грани, секущие землю и людей, разделяющие рожденных от одного племени. Оттого вражда, насилие, зло и кровопролитие.

– Как же разрушить стены эти? – воскликнул Тихон, захваченный его словами. – Как связать людей?

– Стены эти подобны стенам Иерихонским, – ответил Георгий, – падут они от трубного гласа. Книга – вот что свяжет людей воедино! Вот что научит их отличать добро от зла. Она пройдет сквозь все преграды и возвестит зарю нового дня! Понятная людям книга. Не на чужой и мертвой латыни, но написанная на благословенном нашем славянском языке… Прочтет ее и чех, и поляк, и русский…

Тихон не мог оторвать взгляда от прекрасного, охваченного порывом лица Скорины. На мгновение иконописцу захотелось поймать это выражение глаз, бледный свет на челе, легкий нимб волос вокруг головы… Быть может, сохранить его для задуманной им иконы. Но тут же Тихон отбросил эту мысль. Нет, это нечто другое. Слова Георгия всколыхнули душу художника, как ни один написанный им образ, как ни одна виденная картина… Это было нечто большее, чем икона.

* * *

Тихона Меньшого пленяло все, что относилось к области художеств. Ограниченный тесными рамками иконописных правил, он тайно предавался не только грешному любованию иноземными картинами и статуями, но и сам делал рисунки, похожие на те, что видел. Страсть эта особенно сильно проявилась во время поездки по Италии.

Пригласив Георгия назавтра к себе в дом, Тихон показал ему книги. Это были древняя русская повесть «О Вавилонском царстве» и «Сказание о Белом Клобуке», позднее отосланное новгородскому архиепископу Геннадию и через него получившее распространение на Руси.

– Книга эта весьма поучительна всем, – сказал Тишка восторженно. – Ибо предвещает она грядущее величие третьего Рима, сиречь царства Московского.

Была у него и старая Псалтырь, писанная в Угличе в 1485 году. Георгий обрадовался этой книге, словно встретил родного человека. По этой Псалтыри, переписанной потом Матвеем, учился Георгий грамоте.

– Стало быть, оба мы от одной книги грамотеями вышли, – весело объявил Тишка. – Правда твоя, что книга людей связывает…

Затем, плотно прикрыв дверь и сделав Георгию таинственный знак, Тихон положил на стол рисунки, иллюстрирующие и поясняющие стихи Псалтыри. Богиня земли – Церера, в образе голой женщины, лежащей среди злаков, Аполлон на колеснице, запряженной огненными конями, бородатый старик с женщиной, сидящие на чудовище, вероятно Нептун с Нереидою, что подтверждала сделанная приписка снизу: «Благословите источники, моря и реки».

Рисунки были робкими, наивными, но было в них какое-то свое, особенное чувство красоты, приковывавшее взор.

Затаив дыхание Тихон следил за Георгием. Он видел, как не похож Скорина на других знакомых ему людей, и с трепетом ждал его отзыва. Но случилось иное. Дверь широко распахнулась, и в комнату шагнул невысокий плотный человек с чуть одутловатым лицом и маленькими острыми глазами. Человек был одет в русскую одежду, только куда богаче, чем у Тихона. Георгий понял, что это был сам Никита Солод.

Никита Иванович подошел к столу, взял рисунки из рук Георгия и, едва взглянув на них, бросил на стол.

– Ты? – спросил он, обращаясь к Тихону.

Тишка ответил одним движением побелевших губ.

Никита снова взял в руки рисунки и снова бросил их на стол, подходя к Тихону.

– Дело твое, богомаз, все видеть и все изображать уметь. За тем и возим тебя с собой… Учись!

Кровь густо прилила к лицу Тихона.

– Был я вчерась в церкви ихней, – продолжал Никита, медленно прохаживаясь вдоль стола и ни на кого не глядя, – «Капелла дель арена» прозывается. Стены в ней разными картинами расписаны. Где зло, где добро… На самой большой изображен «Страшный суд», весьма натурально и поучительно… Не ведом ли тебе еще мастер такой? – спросил Никита Иванович, через плечо взглянув на Тихона.

Тишка вздрогнул и торопливо ответил:

– Не ведом… А этому имя Джотто. Итальянский мастер стародавний. Поди, боле ста лет как росписи сделал, а краски и по сей день…

– Не о красках речь! – оборвал его Никита.

Тихон замолчал, с тоской глядя в спину посла. Георгий с любопытством наблюдал эту сцену. Он видел, что Тихону трудно вести беседу с суровым и, вероятно, своенравным Никитой Ивановичем; у него даже мелькнула мысль перевести разговор на себя и тем выручить своего нового друга, но Никита Иванович неожиданно повернулся, мельком покосился на Георгия и, словно вспомнив, что в комнате находится гость, объяснил Тихону уже заметно другим, более ласковым голосом:

– Только ли у Джотто твоего краски лепость свою сохраняют? Хитрость эта многим известна. А мастера такого у нас на Руси не встречал ли?

Тихон боязливо качнул головой:

– Нет… не встречал.

– То-то, темень косматая, – снова готов был вспыхнуть Никита Иванович. – Вернемся домой, самолично свезу тебя к Троице Сергия. Увидишь, стены расписаны земляком нашим, Андреем, сыном Рублева. Есть там икона одна, «Троица». Слышал небось… Одной бы ее хватило вровень с итальянцем этим стать, а то и повыше. Да в Успенском соборе, во Владимире, сей Рублев разом с Данилкой Черным прямо на стене «Младенца Иоанна в пустыне» изобразили, очей не оторвешь…

В голосе Никиты Ивановича была такая убежденность и такой гордый укор, что Георгий невольно почувствовал стыд, словно не Тишка, а он должен был знать о русском художнике Рублеве и не знал. Без всяких сомнений он поверил словам Никиты Ивановича и с радостью ожидал новых открытий. Но Никита Иванович по-своему истолковал происшедшее.

– Молодо-зелено, – заговорил он, глядя на Георгия, как бы оправдываясь за своего подручного. – На заморское глаза пялит, на свое родное прищуривается. – И снова к Тишке: – Нет, Тихон, гляди на все, открыв очи. Все изучай да примеривай, кабы своего не обронить. Ты человек русский и должен русским мастером стать. В том и помощи нашей жди. – Никита кивнул на рисунки. – Другого я, может, за уши оттаскал бы, а на тебя надежду имею.

Обрадованный Тишка бросился к Никите Ивановичу, схватил его руку и прижался к ней губами.

– Будет! – ласково остановил его посол. – Я тебе отцом родным приказан, а ты хоронишься. От своего скрытничаешь, а чужому кажешь. – Никита показал глазами на Георгия.

– Не чужой он! – горячо воскликнул Тишка.

– Не чужой? – переспросил Никита с любопытством.

– Русский он, – захлебывался Тишка, – и многому научить может… Я сперва к вам хотел его привести, да вот как получилось… Слава те господи.

* * *

В тот же день Георгий с радостью принял приглашение Солода отправиться вместе в Венецию. Никита Иванович был доволен, что встретил ученого человека, умелого лекаря и толмача. Он уже примеривался, как лучше, не переплатив лишнего, сманить этого доктора на Москву. Куда как выгодней будет он, чем иноязыкие латынцы.

Георгию же приглашение Солода пришлось кстати. Средства его по-прежнему были ничтожны, а посетить Венецию, где в то время печатались лучшие в мире книги, было необходимо.

Оказавшись среди посольской компании, Георгий вздохнул с облегчением. На душе было светло, словно он уже ступил на край родной земли. Тишка так привязался к своему другу, что не отходил от него ни днем, ни ночью. А однажды принес подарок – портрет доктора Франциска, писанный на обратной стороне старой иконы. Скорина был изображен в мантии и четырехугольном берете, за раскрытой книгой, в окружении всех известных Тихону атрибутов учености. Из-под книги свисало полотнище, на котором были изображены солнце и луна.

В углу портрета Тихон Меньшой поставил свою подпись, хитро переплетя начальные буквы. Георгий был растроган подарком и решил сохранить его на всю жизнь как память о друге и брате.

Много лет спустя другой художник и друг Скорины вырежет этот портрет на дереве, украсит его новыми символами творчества Скорины. Портрет станет общеизвестным, проживет века, но долго никто не разгадает переплетенные в углу славянские буквы, означавшие подпись русского живописца Тихона Захаровича Меньшого, по прозвищу Тишка-богомаз.


Читать далее

ЧАСТЬ ЧЕТВЕРТАЯ. ПЕРСТЕНЬ ГИППОКРАТА

Нецензурные выражения и дубли удаляются автоматически. Избегайте повторов, наш робот обожает их сжирать. Правила и причины удаления

закрыть