Онлайн чтение книги Геворг Марзпетуни Gevorg Marzpetuni
Часть вторая

1. В Айриванке

Этот чудесный древний памятник, издавна почитаемый армянским народом сначала как языческий храм, затем как святыня христианской веры, находился на скалистом склоне Гегардасара, на северо-востоке от крепости Гарни. Перед ним протекал один из притоков реки Азат, который, падая с огромной высоты, бурлил и шумел, наполняя веселым гулом ущелье и окрестности. Лава древних вулканов образовала тут каменистые холмы, громадные утесы, сплошные массивы базальта, которые, возвышаясь друг над другом, окружали Айриванк, делая его недоступным для нежеланных посетителей. Природа, собрав могучей рукой обломки титанических гор, слила воедино грозное и чудесное, дабы показать простому смертному свою непобедимую силу.

Здесь, в сплошных каменных массивах, были с давних времен высечены многочисленные пещеры, часовни и кельи. Некоторые из них служили когда-то армянским царям сокровищницами, другие — местами молитв и капищами. Именно здесь впервые водрузил знамя христианства Григорий Просветитель. Под сенью этого знамени собралось много отшельников, которые превратили Айриванк в обитель мира и покаяния. Здесь после многолетних трудов, отданных благоденствию родины, искал покоя благодетель Армении Нерсес Великий. Здесь уединился и его достойный сын Саак Великий со своими шестьюдесятью учениками, чтобы меж этих скал ковать дело просвещения своего народа.

В описываемое нами время здесь также находилась многочисленная духовная братия, которая привела Айриванк в цветущее состояние. Здесь же пребывал и армянский патриарх, католикос Иоанн. Испугавшись преследований арабского востикана, он оставил Двин и с верными служителями и патриаршими сокровищами нашел приют в укреплениях Айриванка.

Два дня тому назад патриарха известили, что востикан Нсыр, назначенный наместником после Юсуфа и проживающий в Атрпатакане, дошел уже до Нахиджевана и продвигается к Двину. Востикану было известно о поражении армянского царя, о распрях между князьями, о беспомощном положении страны. И вот он поспешил воспользоваться удобным случаем.

Католикос знал, что Нсыр поставил себе целью занять патриаршие покои и овладеть церковными имениями. Для этого Нсыр решил сначала задержать католикоса, присвоить принадлежащие патриарху сокровища, а затем, обвинив католикоса в вымышленных преступлениях, завладеть его поместьями.

Поэтому католикос, который пребывал во внутренних пещерах Айриванка, где находились высеченные в скалах часовни и общие жилища монахов, перешел со своими приближенными в верхний храм, где ранее держали скот. Здесь, укрывшись в безлюдных и темных пещерах, католикос надеялся избежать преследования Нсыра и спасти привезенные с собой сокровища, состоявшие из реликвий и унаследованных от предков драгоценностей. Католикос думал, что враг не обратит внимания на мрачные пещеры, где кормили скот и жили бесприютные нищие люди. Но доходившие вести усиливали тревогу, и приближенные посоветовали ему уехать из Айриванка и укрыться в крепости Гарни, где в это время жила царица. Католикосу этот совет пришелся по душе. Однако его придворный епископ Саак, человек осторожный и умный, был против этой поездки.

— Народ и без того порицает тебя, святейший владыка, за то, что ты покинул патриаршие покои в Двине и для спасения собственной особы укрылся в Айриванке, а если ты еще переедешь в Гарни, это вызовет возмущение не только народа, но и всего духовенства.

— Раз уж я покинул патриаршие покои, почему мне не переедать в Гарни; почему это должно возмутить духовенство? — спросил католикос.

— Для пребывания в Айриванке у тебя есть предлог: ты охраняешь знаменитую и многочисленную братию, а в Гарни живут лишь царица и знатные женщины, они не нуждаются в твоем покровительстве.

Католикос понурил голову и задумался. Возражения епископа были справедливы. Он обязан оберегать свою братию. Но страх близкой опасности лишал его воли. В его большом и сильном теле жило робкое сердце и трусливая душа. Он любил свою паству и искренне заботился о ней, но вместе с тем любил и собственную особу и не склонен был жертвовать ее интересами. Он был родным сыном своего народа и от души желал ему благоденствия. Но если для приобретения этого благоденствия нужно было жертвовать дружбой кого-нибудь из членов царского дома или могущественного князя, он начинал колебаться и в конце концов приносил в жертву интересы народа. Он творил благие дела не столько для завоевания популярности, сколько для того, чтобы не омрачить эту популярность, и не противился постигающим страну бедствиям. У него не было ни сильной воли, ни твердого характера; на него имели влияние и великий, и малый, и слабый, и сильный, и коварный клеветник, и мудрый советчик. Одно влияние уничтожалось другим, более сильным. Часто случалось и обратное, смотря по тому, кто последний пробовал над ним свою силу.

С епископом Сааком католикос очень считался. Он уважал его как добродетельного и мудрого человека. И потому, несмотря на то что слухи о бесчинствах арабов беспокоили его, он все же решил прислушаться к совету епископа и остаться в Айриванке со своей братией. Но вот прибыл диакон Геворг из Двина и сообщил грустные и неприятные известия.

— Нсыр находится в Двине; сюнийских князей Саака и Бабкена он заточил в темницу. Он лишил свободы даже сорок арабских князей, пребывающих в Двине…

Католикос побледнел. Сюнийские князья были видные владетельные особы. Как мог Нсыр их арестовать? Из арабских же князей некоторые были любимцами халифа. Это значило, что востикан получил большие полномочия.

— Где и почему он задержал сюнийских князей? — спросил католикос диакона.

— В бытность востикана в Нахмджеване, — начал диакон, — князь Бабкен явился к нему с дарами жаловаться на своего брата Саака, будто бы тот лишил его наследства, и просил Нсыра помочь ему. Востикан охотно выслушал Бабкена и пригласил к себе князя Саака. Ничего не подозревая, князь Саак гоже с дарами прибыл к нему. Востикан оставил князей у себя на несколько дней, а затем предложил сопровождать его в Двин, чтобы там закончить дело о наследстве. Князья согласились, но как только они прибыли в Двин, востикан заключил их в темницу.

— Не для того ли он это сделал, чтобы захватить владения сюнийских князей, как ты думаешь, владыка? — обратился католикос к епископу Сааку.

— Да, это так, святейший владыка. Востикан не занял бы Сюника, если б его владетели не были устранены.

— Князья Сюника пленены; это большое несчастье не только для страны, но также для царя и для меня.

— И тебе грозит опасность, святейший владыка… — начал диакон.

— Опасность? Откуда ты знаешь? — тревожно спросил католикос.

— Востикан вызвал к себе надзирателя патриарших покоев и велел ему послать сюда гонца.

— Зачем?

— Чтобы вызвать тебя в Двин.

— Что нужно от меня востикану? — спросил католикос епископа.

— Одному богу известно, — ответил епископ.

— Нсыр сказал надзирателю, что католикос должен находиться в патриарших покоях, а не укрываться в горах, — добавил диакон.

— Ему, следовательно, известно мое местопребывание?

— Да, святейший владыка.

Католикос помертвел от ужаса.

— Если я не уеду отсюда, он не сегодня-завтра пошлет за мной своих воинов, — сказал он, обращаясь к епископу.

Епископ молчал.

— Каково твое мнение, святой брат? — спросил католикос.

— Он пошлет войско и после твоего ухода.

— Да, но тогда он не сможет задержать меня.

Тогда он истребит все духовенство Айриванка, — медленно произнес епископ.

Католикос понял значение этих слов и замолчал.

— Но ведь ты, владыка, минуту тому назад сказал, что востикан не смог бы занять Сюника, если б не пленил сюнийских князей, — заговорил католикос после недолгого молчания.

— Да, святейший владыка, я сказал это.

— Значит, и патриаршие покои он займет лишь в том случае, если отстранит меня?

— Несомненно.

— Ну так, значит, оставаясь здесь, я предаю себя палачам Нсыра?

Епископ ничего не ответил.

Вскоре прибыл гонец из Двина, который от имени Нсыра предложил католикосу вернуться в столицу. Католикос не стал больше раздумывать. Он решил уехать в Гарни. Он послал диакона Геворга в крепость Гарни, чтобы известить царицу о своем приезде.

Диакон поторопился выполнить приказ его святейшества.

Это известие взволновало духовенство Айриванка. Многие стали роптать, не осмеливаясь, однако, открыто высказать свое недовольство, тем более что молчал и епископ Саак. Это означало, что у него нет надежды повлиять на патриарха. Намерение католикоса поощряли только те из его приближенных, которые заботились прежде всего о своей безопасности.

Вечером католикос со своими приближенными спустился в нижний монастырский храм для молитвы и прощания с братией. Местный игумен попросил католикоса отложить свой отъезд хотя бы на час, чтобы последний раз вкусить трапезу вместе с монахами.

Во время трапезы молодой монах по имени Мовсес читал, по обыкновению, священную книгу. К концу ужина он раскрыл Евангелие от Иоанна и громким голосом прочел следующее:

«Аз есмь пастырь добрый. Пастырь добрый душу свою полагает за овцы; а наемник, иже несть пастырь, ему же не суть овцы своя, видит волка грядуща и оставляет овцы и бегает: и волк расхитит их, и распудит овцы. А наемник бежит, яко наемник есть и не радит о овцех…»

Не успел монах дочитать последние слова, как католикос, побледнев, отбросил утиральник, встал с места и воскликнул:

— Боже меня упаси стать «наемником», о отцы Айриванка! Я собирался убежать от волка, верно, но не для того, чтобы предать вас в его руки, а для спасения святынь. Если же мне присвоено имя «наемника», то с этой минуты я оставляю эти святыни на волю судьбы и поручаю их вам. Я не уйду из этой обители!

Игумен, не ожидавший от молодого монаха такого смелого шага, был потрясен. Слова патриарха еще больше смутили его, и бедняга, подбежав к католикосу, упал перед ним на колени.

— Божественный владыка! — воскликнул он. — Этот монах известен своей скромностью и добродетелью, но искуситель, видно, совратил его. Прикажи сейчас же лишить его сана и изгнать из-под крова, который он оскорбил своею дерзостью.

— Нет, дорогой брат, — ответил католикос. — Этот монах не сказал ничего нескромного. Он повторил правдивые слова Евангелия. Он напомнил мне о моем долге, доведя до меня завет божественного и бесстрашного пастыря… Предводителей грешного Израиля бог звал на путь истины устами пророков. Может быть, он пожелал воскресить пророка и среди нас. Не будем осуждать человека, который имел смелость огласить истину.

Инок Мовсес продолжал стоять молча и недвижимо перед аналоем. Лицо его дышало миром и спокойствием. Все духовенство, поднявшись на ноги, смотрело на него, но молодого монаха это не смущало. Он знал, зачем он прочел Евангелие Иоанна, и был уверен, что выполнил свой долг. А что ожидало его в дальнейшем, ему было безразлично.

Но игумена не успокоили слова католикоса (он боялся, что католикос припишет этот случай его коварству), и он громко спросил монаха:

— Брат мой, кто вразумил тебя прочесть эти слова из Евангелия?

— Тот, кто невидимый восседает среди нас, кто руководит нашими сердцами и душами, — ответил монах спокойно.

— Несомненно, это его веление, — прибавил епископ Саак. — Если верно, что без его воли и лист на дереве не шелохнется, то говоривший на этом священном собрании также вдохновлен им. Бог хочет, чтобы его святейшество оставался со своей братией и разделял с ней печали и радости. Кто может противиться его воле?

— Я не противлюсь, — сказал католикос. — Я действительно хотел незаметно для врага уехать ночью, но благодаря этой вечере мой отъезд отменяется. Я остаюсь. Святыни, которые я хотел спасти от надругательства и расхищения, сами защитят себя. Если богу будет угоден мой отъезд, он ниспошлет для меня мрак и среди бела дня.

Сказав это, католикос удалился в свою опочивальню. А епископ Саак отправил нового гонца в Гарни сообщить начальнику крепости, чтобы католикоса не ждали.

На следующий день рано утром патриарх позвал к себе старейших из братии, чтобы посоветоваться о спасении монастырских и патриарших сокровищ. Решено было прежде всего все ценности — церковную утварь и реликвии, в особенности священные книги и древние рукописи — спрятать в далеких, темных пещерах. Затем отслужить молебен и весь остаток дня провести в бдении и молитвах, чтобы бог пощадил беззащитное духовенство и не предал его в руки врага. И действительно, у монахов не было другой защиты, как упование на бога и возможность укрыться в пещерах. Царь был занят войной с восставшими князьями, остальные же князья укрепились со своими войсками в крепостях. Монастыри и духовенство оставались беззащитными. Убегающий от врага простой люд, не пользовавшийся защитой царских войск или какого-нибудь князя, укрывался в тех же монастырях и этим еще больше затруднял положение духовенства. Приходилось думать не только о защите этих людей, но и заботиться об их прокормлении, что часто было связано с очень большими трудностями.

Было погожее осеннее утро. По ясному небу скользил огненный диск солнца, казалось, более светлый и лучистый, чем в другие дни. Склоны и высоты гор Гех, на которых уже поблекли и пожелтели пастбища и рощи, пестрели яркими цветами. Скалы, утесы и башни Айриванка, сжимающие в своих каменных объятиях печальную обитель, освобождались постепенно от теней скалистой горы. Утренняя нежная прохлада со склонов Геха спускалась в ущелье Айриванка и вместе с волнами Азата смягчала зной, который был здесь уже чувствителен. На деревьях, растущих вокруг монастыря, и в прибрежных кустах слышалось щебетание птиц, сливавшееся с журчанием речки.

Но вот из высеченного в скале храма вышел хор певчих. За ним следовали псаломщики, диаконы, монахи и, наконец, преосвященные епископы, окружавшие его святейшество. Спиной к процессии выступали два диакона с серебряными кадилами, которыми они беспрестанно кадили пред католикосом. Начиная с иноков и кончая епископами, все были в черных мантиях, потому что златотканые ризы вместе с дорогой утварью были укрыты в пещерах. Лишь один католикос шествовал в белой ризе, что придавало особую величавость его осанке и благообразному лицу, украшенному пышной седой бородой.

Дойдя до середины двора, духовенство стало полукругом, чтобы приступить к молебну. Но не успели они кончить вступительную молитву и начать чтение священных книг, как на небе показалось чудесное знамение. Ясный небесный свод покрылся серо-зеленой тенью, замерцали звезды. В воздухе вдруг повеяло холодом, и загудел ветер. Птицы, до того звонко и весело щебетавшие, замолкли и испуганно стали метаться из стороны в сторону. Все стояли, объятые ужасом, а монах, читавший книгу, почувствовал, что у него помутилось в глазах.

Тогда католикос, воздев руки к небу, воскликнул:

— О грозный и всемогущий бог! Что за чудо являешь ты своим слабым созданиям?..

Потрясенные его голосом, все присутствующие взглянули вверх и с ужасом увидели, как сверкающий солнечный диск наполовину покрылся тенью и огненный круг стал меркнуть. Через несколько минут дневной свет померк совсем. Все оцепенели, лишь изредка слышались возгласы страха и изумления. Епископ Саак выступил вперед и громко воскликнул:

— Святейший владыка! Бог ясно возвещает свою волю обители Айриванка, которая хотела оставить тебя здесь в своем лоне охранять священные богатства армянской церкви. Ты не противился и сказал: «Если богу будет угоден мой уход, он и при ярком солнце создаст для меня ночь». Бог услышал твои слова. Его всемогущая длань создала желанную ночь, затмив яркое дневное светило. Он хочет, чтобы ты удалился из этой обители и спас от опасности себя и патриаршие сокровища.

— Удались, святейший владыка, удались отсюда, ибо такова неисповедимая воля господня!

— Удались, удались, мы благословляем твой путь! — закричали со всех сторон монахи.

— Покоряюсь воле господней, — сказал католикос и, опустившись на колени, стал молиться.

Все духовенство последовало его примеру.

Когда затмение солнца кончилось, монахи ревностно продолжали молебен. А по возвращении в храм монах, читавший за ужином Евангелие от Иоанна, упал к ногам патриарха и стал просить прощения.

— Я согрешил перед тобою, святейший владыка, — сказал он плача. — Мне казалось, что бог внушил мне мысль помешать твоему отъезду. Сейчас я вижу, что это было дьявольским наущением. Прости меня и помолись, чтобы твой покорный раб избавился от власти искусителя.

— Ты действовал по внушению бога, дорогое мое чадо, — мягко ответил ему католикос. — Господь сам внушил тебе то, что ты совершил, чтобы показать нам свою великую силу. Иди и прочти благодарственную молитву тому, кто сделал тебя достойным этой благодати.

Монах, успокоенный этими словами, склонил голову и удалился. Вскоре католикос со своими приближенными выехал из Айриванка в Гарни.

После отъезда патриарха тревога в обители еще больше усилилась. Монахи были уверены, что бог сотворенным чудом давал знать о близком нападении врага. Поэтому те из них, которые особенно боялись жестокости арабов, ушли в горы и укрылись в далеких пещерах. За ними последовал и ютившийся в Айриванке нищий люд.

В обители остались старик игумен и несколько мужественных и самоотверженных монахов, которые сочли за лучшее умереть в монастырских стенах, на пороге святого храма, чем, спасая собственную жизнь, отдать монастырь врагам. Хотя они не могли и думать о сопротивлении арабам, но, зная, что эти варвары, найдя монастырь пустым, жестоко осквернят его и ограбят, — решили остаться, чтобы принять на себя удар и спасти храм от разрушения. В числе оставшихся был и молодой монах Мовсес. Укрыв в пещерах беглецов, он вернулся в монастырь.

Вечером прибыл гонец и сообщил о приближении врага.

— Востикан направил сюда несколько отрядов, чтобы задержать католикоса и истребить всю братию, — сказал он игумену. — Надзиратель патриарших покоев послал меня сообщить вам эту печальную весть.

— Бог уже сообщил нам об этом, сын мой, — ответил игумен. — Католикос и большая часть братии спасены. А мы остались, чтобы умереть здесь на паперти храма.

После отъезда гонца игумен собрал оставшихся монахов и направился в церковь для бдения и молитвы.

Они еще молились коленопреклоненные, когда от ужасных криков дрогнули своды каменного храма.

Игумен поднялся и спокойным голосом произнес слова Христа: «Встаньте, пойдем, вот приблизился час».

Он не смог больше продолжать и твердым шагом прошел вперед. Монахи последовали за ним. Когда они дошли до церковной паперти, игумен с глубоким волнением обратился к братии:

— Мы посвящены в монахи, чтобы служить нашему народу и святой церкви. Мы дали обет перед богом и людьми и изменить ему не вправе. Пойдем же безропотно к жертвенному алтарю, твердо веруя, что, расставшись с жизнью в этом преходящем мире, мы обретем ее вновь в вечном царствии.

— Пойдем исполним наш священный долг! — воскликнул монах Мовсес. — Мы ничем не жертвуем и ничего не теряем. Рано или поздно мы все должны умереть, наша жизнь не вечна. Возблагодарим господа за то, что он уготовил нам достойную кончину. Если стены этого храма, обагрившись нашей кровью, станут еще крепче, если грядущие поколения, найдя целыми эти своды, будут молиться под ними и эта молитва ниспошлет на армянскую землю благословение предвечного, — мы должны быть счастливы, что стали «избранным сосудом» и в этом бренном мире прожили мудро, предпочтя вечное благо преходящему!

— Идем, идем, враг нас не устрашит! Выполним свой долг! — воскликнули монахи и направились во двор.

Арабы уже окружили монастырские стены. Найдя ворота закрытыми, они рассвирепели. Такой дерзости они не ожидали от кучки монахов. «Вероятно, в монастыре есть войско», — решили они.

Они кричали, угрожали, ругались. Громадные камни ударялись о ворота. Метатели камней, взобравшись на скалы, скатывали оттуда целые глыбы. Часть воинов, приставив к стенам лестницы, поднимались по ним, чтобы спуститься в монастырский двор. Во дворе же, как стая затравленных зверей, стояла кучка беззащитных монахов. Дикие крики варваров и грохот обитых железом ворот наполняли трепетом их сердца. Как ни были они готовы принести себя в жертву, все же каждый молил бога, чтобы его миновала чаша страданий. Только монах Мовсес стоял спокойно. Крики арабов, грохот ворот, шум ударяющихся о стены камней — ничто его не ужасало. Он словно желал, чтобы скорее настал его последний час.

— Мы напрасно раздражаем их, — обратился он к игумену. — Лучше открыть ворота. Рано или поздно они все равно ворвутся сюда.

— Нет, нет! Быть может, бог еще захочет спасти нас. Быть может, минует час испытаний, — ответил бледный от страха игумен.

В это время поднявшиеся на стены и башни арабы с удивлением увидели во дворе только несколько монахов. Там не было ни войска, никаких приготовлений к бою и защите. Это неожиданное открытие охладило их пыл. Кое-кто метнул в монахов свои копья, но скорее для того, чтобы напугать их, чем убить. Когда ворота, не устояв под ударами камней, упали и арабы с дикими криками ворвались во двор, монахи отбежали к паперти. Воины бросились за ними и в одно мгновение окружили. Засверкали сабли и копья. Еще минуту, и все монахи были бы истреблены. Но один из начальников выступил вперед и громко крикнул:

— Никого не убивать! Таков приказ. Бешира!

Казалось, из пасти разъяренных волков вдруг вырвали добычу.

— Почему нам запрещают истребить их? — закричали арабы, рыча от гнева и осыпая руганью и угрозами монахов.

Вскоре прибыл военачальник Бешир. Это был высокий мужчина с широким смуглым лицом, с горящими глазами, с пышной седеющей бородой, спускающейся до пояса. На голове его была белая чалма с золотым султаном. Одежду из дорогой шерсти прикрывали медные латы. Сбоку висела кривая сабля, выложенная золотом. В руке он держал небольшой блестящий щит.

— Кто здесь старший? — спросил он, подъехав к монахам.

— Я, твой покорный слуга, — сказал, выступив вперед игумен.

— Где ваш католикос? — спросил Бешир.

— Его святейшество уехал в Гарни.

— Как он смел? Разве он не получил приказа пасть к стопам великого востикана?

Игумен не ответил. Он колебался.

— Да, приказ был получен, — выступив вперед, сказал монах Мовсес.

— Почему же он ослушался?

— Католикоса можно просить, но ему нельзя приказывать.

— Как ты смеешь так разговаривать со мной?

— Каждый человек имеет право говорить правду.

— И ты не боишься, что я вырву с корнем твой правдивый язык?

— Мы все готовы к смерти.

— Презренный! Видно, жизнь тебе надоела!

— Жизнь становится не только утомительной, но и унизительной, если человек должен покоряться врагу. Мы предпочитаем смерть такой жизни.

— Господин, прикажи размозжить голову этому наглецу! — крикнул один из воинов, сверкнув саблей над головой молодого монаха.

— Пусть он один из всех останется жить, — сказал Бешир и, обращаясь к игумену, спросил:

— Где монастырские и патриаршие сокровища?

— У нас нет сокровищ, — ответил игумен.

— Не лги!

— Я говорю правду не из страха перед тобой, а потому, что наша религия запрещает лгать. У нас нет сокровищ, потому что мы монахи, а у монахов ничего не может быть. Мы лишь охраняем наследие нашего народа, завещанное нам.

— Ну, так укажи место, где спрятано это наследство! — приказал начальник.

— Я не имею права, — ответил игумен.

— Я приказываю тебе!

— Я должен ослушаться твоего приказа.

— Свяжите их всех и отгоните в сторону! — велел начальник. — А вы обыщите их жилища, молельни, ищите всюду, в каждом углу, принесите все спрятанное, вытащите всех укрывшихся!

Воины сорвались с мест и бросились к храму. Но Бешир остановил их. Он знал, что его воины расхитят монастырские сокровища. Поэтому он отобрал несколько самых надежных и послал их на поиски. Арабы ворвались в храм, обшарили часовни, монашеские кельи, поднялись в горные пещеры, искали во всех щелях, разрывали землю, раскидывали кирпичи, но не кашли ничего ценного. В яростном ожесточении они выносили и собирали во дворе лишь простые церковные облачения, ризы, старые тряпки и рваные ковры.

Бешир, увидя это, разъярился. Воины не нашли даже обиходной монастырской утвари, которая, по его сведениям, была в обители в большом количестве.

В богатом Айриванке, где обитало несколько сот монахов, где жил сам католикос, не нашлось ни одной медной чаши, ни одного блюда. Во дворе валялись лишь несколько деревянных мисок, блюд и глиняных чашек.

— Значит, вы все спрятали? — спросил гневно Бешир.

— Мы спрятали то, что принадлежит обители, — ответил игумен.

— Ты немедленно укажешь место, где спрятаны сокровища! — вскричал Бешир, и тяжелый удар плети опустился на голову старика.

Плеть из бычьих жил хлестнула по изможденному лицу старика, оставив на нем багрово-синюю полосу. Игумен зашатался и прислонился к церковной стене. Возмущенный молодой инок бросился вперед и бесстрашно воскликнул:

— Если у тебя хватило духу ударить дряхлого старика, ты не достоин имени военачальника! Бог накажет тебя! Берегись его гнева!

Бешир не успел ему ответить, как тяжелый удар сабли сразил инока, и он, окровавленный, упал на землю. Озверелый араб, нанесший удар, заслужил одобрение начальника.

— Такой конец ждет каждого, кто откажется указать, где спрятаны сокровища, — пригрозил Бешир, — Скажите мне, где они, и вы избавитесь от смерти.

— Мы не предадим вам ни своих братьев, ни наших святынь. Делайте с нами что угодно, — ответил другой монах.

— А что ты скажешь мне, юный монах? — обратился Бешир к Мовсесу.

— Господин, предательство — презренное ремесло, и никто из нас на это не способен. Скрытые сокровища — наши реликвии и достояние народа. Мы не имеем права отдавать их вам. Нам принадлежит только наше тело, вы можете его умертвить, но унизить наш дух вы не сможете никогда!

— Берите этих людей! Предайте их самым жестоким пыткам, пока они не укажут, где скрыты сокровища, — приказал начальник и отъехал в сторону.

Он знал, что Айриванк очень богатый монастырь, и во что бы то ни стало хотел завладеть его богатствами. Упрямство монахов еще больше разожгло его. Схимники же сопротивлялись главным образом потому, что в тайниках, где были собраны монастырские и патриаршие ценности, укрылись многие из их братии. Указав на них, они тем самым предали бы их мечу врага.

Безжалостные воины поволокли монахов в разные стороны. Одного жгли каленым железом, другого кололи копьями, у третьего вырывали мясо клещами, четвертого, привязав к хвосту лошади, волочили по земле. И все же никто из них не вымолвил ни слова. Подъехал Бешир и, увидев изуродованные и окровавленные тела несчастных, велел немедленно прикончить их. Приказ начальника был выполнен, и всех монахов обезглавили… Остался в живых только Мовсес, которого Бешир пощадил. Он приказал ему немедленно отправиться в Гарни, показать свое истерзанное клещами и каленым железом тело католикосу и сказать, что и ему грозит та же участь, если он не поедет в Двин и не принесет востикану клятву в верности.

Воины Бешира разграбили монастырь и захватили все, что нашли: домашнюю птицу, ульи с пчелами и даже пищу, заготовленную для скота. Замучив монахов и утолив этим свою ярость, они не произвели разрушений в храме и часовнях. Монахи ценою своей жизни спасли старинные памятники зодчества Айриванка.

2. Новые предложения

Затмение солнца удручающе подействовало на обитателей Гарни. Княгини, собравшись у царицы, делали разные предположения по поводу этого таинственного явления природы. Они были уверены, что затмение предвещает какое-то большое несчастье.

— Царю грозит поражение, и это принесет новые бедствия, вот что означает затмение солнца, — решила наконец царица.

Княгини не согласились с ней, чтобы не огорчать ее.

— Солнце всходит над многими странами, но не всем же затмение предвещает несчастье, — заметила сюнийская княгиня Мариам. — Если царь будет побежден, а Цлик-Амрам победит, это значит, что одному затмение принесло несчастье, а другому счастье.

— И возможно, счастье на этот раз суждено нам, — прибавила княгиня Марзпетуни.

— Возможно, — ответила царица. Но у нее не было на это надежды. Она верила в то, что бог карает виновного. Ее царственный супруг был виноват перед Амрамом и должен потерпеть поражение. Но она смолчала.

Через несколько часов в Гарни прибыл католикос Иоанн. Вся крепость во главе с духовенством вышла встречать патриарха. Начальник крепости Мушег вывел в полном боевом порядке навстречу католикосу все крепостное войско. Царица с приближенными женщинами встретила католикоса у крепостных ворот и вместе с ним вошла в церковь. После молебна царица пригласила его святейшество в свой замок. Там для патриарха и его спутников были приготовлены покои.

Приезд католикоса чрезвычайно обрадовал жителей Гарни. Но когда католикос сообщил царице причину своего прибытия, в замке встревожились. Княгинь ободрял и успокаивал князь Гор.

— Гарни не могут взять не только Нсыр, но и войска халифа, — говорил он. — Если даже наши сторожевые отряды будут бездействовать, Гарни останется незыблемым. Возведенные Трдатом стены и башни могут противостоять и самострелам и баллистам.

Начальник крепости Мушег не принимал участия в этих разговорах. Он даже не пошел к католикосу, хотя готов был часами слушать его мудрые речи. Он был человек долга и всегда готов был пожертвовать удовольствиями во имя его. Поэтому, услышав вести, привезенные католикосом, он, не теряя времени, занялся укреплением замка. Из долголетнего опыта ему было известно, что враг часто нападает совершенно неожиданно. Вот почему он хотел подготовиться заблаговременно, чтобы, даже будучи застигнутым врасплох, не подвергнуть опасности царицу и католикоса.

Он вооружил всех воинов, разбил их на отряды, расставив одних на бастионах, других на башнях и стенах, и велел неотступно следить за приближением врага. Были сделаны запасы сала, смолы и других легко воспламеняющихся веществ, дабы обрушить поток огня на головы осаждающих. Воины собирали огромные камни, чтобы поражать ими арабов, если те начнут взбираться на стены. Словом, предпринималось все необходимое для отпора неожиданному нападению.

Прошло два дня, но враг не показывался. Это не ослабило рвения начальника крепости. День и ночь продолжал он свои оборонительные приготовления.

Однажды вечером он заметил небольшой отряд всадников, спускавшийся с горы Гех.

«Неприятель собирается напасть на крепость с нескольких сторон», — подумал он и послал людей на разведку. Всадники тем временем спустились в ущелье Азата и повернули к Гарни. Какова же была радость начальника, когда он узнал среди них князя Марзпетуни! Будто небесная сила пришла ему на помощь в эту тяжелую минуту.

Царице тотчас же дали знать о прибытии князя.

Отряд во главе с князем Марзпетуни и сепухом Ваграмом состоял из нескольких десятков ванандцев, ездивших с сепухом в Агстев на помощь царю. Князь Геворг оставил ванандцев у начальника крепости, а сам с сепухом отправился к царице.

Весть о приезде князя взволновала, но не обрадовала царицу. Несколько дней тому назад она в самом деле с нетерпением ждала его; часами сидела на террасе дворца Трдата и следила за дорогой, по которой должен был прибыть князь.

Тогда царице хотелось увидеться с ним, раскрыть ему свое сердце, попросить совета, потому что только в нем она видела преданного царской семье человека. Но теперь, когда Седа рассказала ей все и она узнала, что Марзпетуни давно было известно ее горе, она перестала верить в него. Царице казалось, что и князь Геворг, как, вероятно, все дворцовые женщины и прислужницы, смеялся над ее наивностью. Эта мысль угнетала ее, унижая в собственных глазах.

«Неужели он сейчас придет ко мне, как к своей царице, как к супруге своего государя? Неужели он не знает, что я больше не имею права носить это имя, раз царь оскорбил и презрел меня?..» — думала царица. Может быть, ей лучше уклониться от встречи с ним.

Но разве это было возможно? Разве она не считала минут, когда получит сведения из Утика? Разве она не хотела расспросить о царском походе?

Когда прислужница доложила, что князь Марзпетуни и сепух Ваграм просят разрешения войти, она смутилась и не знала, как ей поступить.

— Пусть войдут, — сказала она наконец прислужнице. Но когда та пошла к двери, приказала ей вслед: — Нет, нет, пусть войдет только князь.

Сердце ее забилось.

Она посмотрела на себя в зеркало из полированного серебра. Лицо ее изменилось до неузнаваемости.

В ней боролись два чувства: достоинство царицы и самолюбие жены. Оба одинаково справедливые, и оба одинаково сильные. Одно из них должно было победить, но сколько еще волнений предстояло!.. «Какую-то весть принесет мне князь?» — думала она, и эта мысль заставляла еще сильнее биться ее сердце. Ей хотелось услышать, что государь победил, что восстание Амрама подавлено, что войска царя вновь заняли Утик и севордские земля. Это польстило бы ее царскому самолюбию. Победа собрала бы вокруг царя упавших духом князей, вселила бы в них бодрость и воодушевление. Тогда против востикана выступило бы большое войско, с помощью которого взяли бы Двин и освободили патриаршие покои.

Все это было так.

Но когда она вспомнила причину восстания Амрама и подумала, что победа над ним только укрепит царя в его заблуждении, что он, завоевав страну севордцев, еще чаще будет навещать княгиню Аспрам и совсем забудет ее, свою супругу… тогда ей от души захотелось, чтобы Марзпетуни привез весть о поражении царя. Если это случится, Утик и Севордское ущелье станут навсегда недоступными для Ашота Железного.

«Может быть, ценой этой жертвы я вновь обрету свое потерянное счастье… Может быть, он почувствует, что господь покарал его за грешную любовь, и снова вернется ко мне, к своей жене и царице, к той, которая так горячо его любит и живет единственной надеждой вновь соединиться с ним!..»

Царица была погружена в эти мысли, когда прислужница доложила, что князь ожидает ее. Царица вышла к нему одна.

Князь Геворг, стоявший у входа, низко поклонился и приблизился, чтобы приложиться к ее руке.

Серьезное лицо князя успокаивающе подействовало на царицу.

— Мы долго ждали тебя, князь. Ты, конечно, привез нам радостные вести, — сказала она с холодной улыбкой, садясь в кресло.

— Радостные вести? Да, я хотел бы не быть вестником несчастья, но бог…

— Что ты должен возвестить? — тревожно спросила царица, устремив глаза на князя.

— Царь в безопасности. Мы должны возблагодарить бога.

— Что это значит, князь? Царские войска разбиты? Амрам победил?

— Он не победил, но мы потерпели позорное поражение.

— Не понимаю тебя.

— Амрам осадил нас в ущелье. Государь спасся бегством, и между войсками не произошло сражения.

— Расскажи подробнее, — приказала царица.

Князь стал рассказывать все по порядку: о своих воззваниях к князьям, о том, как царь собрал войско; поведал историю неудачного похода, скрыв, конечно, все то, что могло доставить ей огорчение как царице и жене.

Когда он кончил, Саакануйш с облегчением вздохнула:

— Значит, кровь не пролилась, и все же царь с позором бежал. Слава всемогущему богу! Он судит справедливо! — И на лице ее появилась горькая улыбка.

— Преславная царица, ты меня удивляешь. Неужели поражение государя доставило тебе радость? — спросил Марзпетуни, смущенный словами царицы.

— Да, князь.

— Но бесчестье этого поражения падает на царский престол и…

— И на меня? Ты это хотел сказать?

— Да, преславная царица.

— Царица не стремится больше ни к славе, ни к душевному покою… Прошли те времена, когда венцом моих желаний являлись победы Ашота, когда моя душа парила над его знаменами… Да, мне казалось, что мое счастье в его славе, но я была молода и неопытна. Теперь эта слава мне ненавистна, потому что она лишила меня счастья.

— Какое же горе постигло мою царицу? — спросил недоуменно князь.

— Нет, я очень счастлива. Это известно тебе, известно княгине Марзпетуни, известно всем моим приближенным, моим прислужницам… Вы все знаете, но старались, чтобы я не узнала. Не так ли, князь? — спросила Саакануйш с насмешливой улыбкой.

— Я не понимаю, царица, о чем ты ведешь речь.

Саакануйш посмотрела на него и после минутного молчания сказала спокойным голосом:

— Поздно, князь. Не заботься больше о покое моего сердца. Я могла бы перенести свое горе, если бы оно не было известно никому. Но мир раньше меня узнал о нем, скрывать больше нет нужды. Не удивляйся, что привезенное тобой известие обрадовало меня. Эта радость была последним лучом угасающей надежды.

— Надежды? Какие же могут быть у тебя надежды на наши неудачи, преславная царица? — с любопытством спросил князь.

— До сих пор в моем супруге я видела царя, радовалась его победам, гордилась его славой. Я думала, что в этом мое счастье. А теперь… Теперь я вижу, что была обманута, что шум побед, блеск лавров, пышность трона, роскошь царского дворца осушили родник моего счастья. Из-за всего этого я потеряла мужа — единственного во всем мире любимого человека, моего Ашота. Ныне же, когда счастье отвернулось от него, когда бог его карает, я радуюсь, так как надеюсь в побежденном царе, в опозоренном наследнике престола найти наконец своего утерянного супруга, пробудить в нем совесть, оживить его умершее чувство…

— Никогда, преславная царица, никогда я даже не мог подумать, что в дни нашего всеобщего несчастья ты вспомнишь о своем личном горе, — заметил Марзпетуни, желая прервать грустный рассказ царицы.

— Не удивляйся, дорогой князь, что в эти минуты я, забыв обо всем, оплакиваю только свое горе. Не удивляйся, что меня не ужасает поражение царя и опасность, угрожающая родине, что бедствия народа не волнуют моего сердца… В этом нет ничего неестественного. Сердце мое принадлежало Ашоту Железному. Он разбил его, я стала бесчувственной, в моей груди вместо сердца — камень. Я любила свой народ, любила свою родину горячей, беззаветной любовью. Я готова была пожертвовать ради нее всем, что имела, даже своей жизнью. Но тогда со мною был Ашот. Он воспламенял мою любовь к родине, он олицетворял мои лучшие мечты. Теперь Ашот умер для меня, и вместе с ним погибло все… О, не обвиняйте меня, несчастную, пощадите!.. Ничего, ничего не требуйте от жалкой, покинутой, униженной женщины…

Царица разрыдалась.

Князь с грустью молча смотрел на нее. Он чувствовал всю тяжесть ее душевных мук, но ничем не мог помочь горю.

После долгого молчания он вспомнил наконец, что сепух Ваграм ждет его и что им надо посоветоваться с царицей о серьезных делах. Поэтому он подошел ближе и заговорил глубоко искренним голосом:

— Твои печали, преславная царица, давно мне известны, но я не дерзал о них с тобою говорить, тем более что словами не мог тебе помочь. Если я был не прав, прикажи наказать меня, а если нет, выслушай своего слугу.

— Что ты хочешь сказать? — посмотрев на него сквозь слезы, спросила Саакануйш.

— Не надо печалиться и грустить, преславная царица. Тот, кто стойко переносит горе, тот побеждает судьбу. Прошлого не вернуть, это тебе известно. Теперь надо подумать о будущем…

— Как? Ты думаешь, что сможешь вернуть государя в лоно семьи? — прервала его вдруг Саакануйш.

— Да.

— Как ты это сделаешь? Ведь он меня не любит…

Князь замолчал и с недоумением посмотрел на царицу.

— Быть может, ты что-то знаешь? Может, он тебе признался и каялся… Говори, князь, ничего не скрывай от меня.

— Мы не поняли друг друга, преславная царица.

— Как, разве ты говоришь не о царе?

— О нем. Я сказал, что надо подумать о будущем. Ты прервала меня. Я хотел сказать, что у нас много забот…

— Ты говорил, что можешь вернуть государя в лоно семьи…

— Да, царица, но ведь бог расширил пределы его дома. Его семья — весь армянский народ. Государь должен вернуться в лоно своего народа.

Царица беспокойным движением выпрямилась и недовольно спросила:

— Разве царь не в лоне своей семьи?

— Нет.

— Как? Ведь ты сообщил, что он, прорвавшись сквозь стан Амрама, отбыл в Какаваберд и сейчас находится там.

— Да.

— А Какаваберд не в Сюнике? А Сюник — не область Армении?

— Все это так, преславная царица, но государь не желает больше возвращаться в столицу. Он переехал в Какаваберд и решил там остаться навсегда.

— Что ты хочешь этим сказать? Я не понимаю.

— Царь в глубоком отчаянии. Поражение, понесенное им, угнетает его. «После этого, — сказал царь, — я больше не обнажу меча и не поднимусь на трон. Мои князья опозорили меня перед всем миром. Пусть же они отвечают за гибель моей страны».

— Князья? Разве это князья опозорили его? — с горечью спросила царица.

— Кто же еще?.. Если б они были в единении с царем, Цлик-Амрам не осмелился бы восстать, абхазцы не присоединились бы к нему.

— Ты очень забывчив, князь, — прервала царица. — Разве ты не помнишь недавнего прошлого? Два месяца тому назад мой деверь Абас и спарапет Ашот заключили между собою мир, нахарары были друзьями царя, и благодаря этому царь мог снова взять Двин и изгнать оттуда арабов. Вы даже устроили праздничные торжества в Двине по этому поводу. Но Амрам все же восстал… Что же было причиной?

Марзпетуни, опустив глаза, молчал.

— Ты не желаешь отвечать? Отвечу я. Причина в том, что государь сошел с пути добродетели, что он безжалостно разбил свою семью и семью своего соратника. И бог наказал его именно тогда, когда он думал, что уже всемогущ, что ему дозволено совершить любое зло и остаться безнаказанным. Даже в ту минуту, когда судьба помогла ему изгнать из столицы чужеземцев, он, вместо того чтобы отслужить молебен богу и вернуться в Еразгаворс к своей семье, отправился в Утик, чтоб отпраздновать двинскую победу вместе с женой Цлик-Амрама. И вот десница господня покарала его. Не доезжая до Утика, он услышал о восстании Амрама. Это известие не смутило его. Его гордая душа не смирилась даже перед богом. Он обратился к егерам и решил силой оружия отвести карающий удар. Но он ошибся: бог всесилен. Теперь, ты говоришь, царь, уединившись в Какаваберде, обвиняет князей. Напрасно! Ему не дано на это право, ибо он причина и своего и нашего несчастья. Он сам понимает это и знает, что бог никогда больше не поможет ему ни в одном начинании. Вот почему он и решил уединиться.

— Все это правда, преславная царица, но что же нам делать сейчас? Сидеть сложа руки? Ведь страна в опасности.

— Делайте, что можете.

— Ты должна нам помочь.

— Я?

— Да, повелительница.

— Что я могу? Я тебе уже сказала, что я несчастная женщина. Не требуйте от меня ничего.

— А разве я один в состоянии действовать? Царь сидит в Какаваберде, спарапет Ашот укрепился в Багаране, царский брат Абас — в Еразгаворсе, владетели могцев и андзевцев защищают только свои горы, Гагик Арцруни за пределами Васпуракана не признает армян. Католикос, вместо того чтобы быть посредником мира и объединить князей, укрылся в Гарни, а ты отказываешься от вмешательства в дела родины. Между тем Нсыр, воспользовавшись бездействием князей, занял Двин и повсюду разослал свои отряды. Что же нам еще раздумывать? Сокрушим царский престол и склонимся перед арабскими знаменами!..

Марзпетуни произнес последние слова с такой силой, что царица вздрогнула.

— Что же я должна делать, князь? — спросила она упавшим голосом.

— Показать пример тем, кто сидит сложа руки.

— Я так взволнована, мысли мои в таком смятении, что я ничего не соображаю. Скажи яснее, что мне нужно делать?

— Я приехал сюда с начальником гардманской крепости сепухом Ваграмом. Среди верных нам князей он самый преданный. Мы решили с ним обратиться ко всем князьям, владельцам крепостей, с просьбой дать нам воинов. Из них мы составим армию и спустимся с гор в равнину. Как тебе известно, крепостям не угрожает вражеское нападение. Но села, деревни и города, которые не имеют укреплений, остались беззащитными. Над народом занесен меч. Надо поспешить на помощь.

— Я не мешаю вам, идите, да благословит господь ваш путь.

— Бог нам поможет. Но тебе придется лишиться своих отрядов.

— Как? Ты хочешь оставить Гарни без войска?

— Если мы привлечем на себя внимание врага, Гарни и другие крепости не будут нуждаться в защите.

— Сила врага велика. Он может одновременно воевать с рами и осаждать крепости.

— Он этого не сделает. Мы ему не позволим, — ответил уверенно князь.

Царица задумалась.

Через несколько минут она спросила:

— От кого вы надеетесь получить воинов?

— От Абаса, от владельцев Сюника, андзевцев…

— А вдруг они откажут?

— Если царица первая подаст пример, никто не осмелится отказать.

— Я согласна. Бери хоть весь Гарни! — решительно сказала Саакануйш.

Князь, низко поклонившись, поблагодарил ее. Затем он попросил разрешения пригласить сепуха Ваграма, которого царица приняла ласково и милостиво. Они втроем стали совещаться и строить планы будущих действий.

Совещание еще не кончилось, когда прислужница доложила, что католикос хочет видеть царицу.

— Пусть пожалует, — сказала Саакануйш и прибавила, обращаясь к князьям: — Вот и его святейшество поможет нам своим советом.

— Конечно, — добавил сепух Ваграм.

Марзпетуни молчал; он заметил, что вошедшая прислужница была чем-то взволнована. Видимо, католикос шел сообщить какое-то известие, о котором уже знали в замке. Он боялся, что католикос сообщит царице весть, которую лучше было бы от нее скрыть.

— Прикажи нам, царица, встретить патриарха, — сказал князь Геворг, вставая.

Царица кивнула в знак согласия, но едва князь и сепух приблизились к дверям, как вошел служитель, несший посох католикоса, архидиаконы, а затем сам католикос, епископ Саак и несколько других монахов. С ними шел инок с окровавленным лицом и руками, перевязанными лоскутьями разорванной одежды.

— Кто это?! — воскликнул Марзпетуни и прошел вперед, словно желая помешать ему войти.

— Оставь его, князь, оставь, царица должна знать о всех наших бедах, — жалобным голосом сказал католикос.

— Что случилось? — встав с места, спросила царица.

— Звери-арабы разорили Айриванк, ограбили монастырь и в страшных пытках умертвили монахов. Оставили в живых только этого страдальца, чтобы он привез нам горькую весть, — подавив вздох, продолжал католикос. Затем, благословив царицу и князей, воссел на почетном месте.

— Как это произошло? Почему востикан, оставив крепости, напал на Айриванк? — обеспокоенно спросил Марзпетуни.

Католикос не отвечал. Он смотрел на царицу в надежде, что она будет к нему более снисходительна.

— Расскажи, как все это произошло! — обратилась царица к раненому монаху.

— Поведай, отец Мовсес, поведай царице все, что сделали эти звери, — приказал католикос, беспокойно дыша.

Монах выступил вперед и стал рассказывать грустную повесть о нападении арабов, о мученической смерти монахов, не забыв упомянуть и об их предсмертных словах. Все присутствующие были смущены, услыхав этот рассказ. Затем князь Геворг, подойдя к католикосу, сказал, что ему надо поговорить с ним, и попросил удалить из зала всех, кроме епископа Саака и Мовсеса.

Католикос исполнил просьбу князя. Князь Геворг встал с места и, испросив разрешения у царицы и католикоса, сказал следующее:

— Духовные отцы совершили подвиг, которого никто из нас не вправе был требовать от них. Они предали себя врагу, чтобы спасти жизнь своих братьев и святыни Айриванка. Безоружные монахи явили миру пример самопожертвования, доказали еще раз, что они стойкие пастыри и могут положить живот свой за паству. Они, следуя стезе Гевонда[16]Иерей Гевонд — участник битвы с персами в 451 г. н. э., возвеличили своим подвигом славу и честь армянской церкви. Все это хорошо. Что же делаем мы? Мы, предводители народа, мы, в руки которых бог вложил меч и дал право управления и защиты?..

Князь посмотрел на католикоса, а затем на царицу, которые не сводили с него глаз.

— Мы ничего не делаем, — продолжал он горячо, — или своими делами только позорим армян. Мы укрылись и сидим в наших замках, окружив себя сторожевыми отрядами… а наш народ и церкви оставили беззащитными или, вернее, предали их вражескому мечу… Разве в этом долг предводителя?

Сказав это, князь устремил взгляд на католикоса.

Католикос поспешно спросил:

— Где же наш царь? Он должен вести войска.

— Где царь? — взволнованно воскликнул Марзпетуни. — Я скажу, где он. Царь, покинутый своими князьями, преследуемый мятежниками, удалился в Какаваберд. Он оттуда не выйдет, он больше не обнажит своего меча, не поднимет своего знамени. Отчаяние сломило его… Но где католикос, армянский патриарх, святая опора и глава нашего духовного воинства?..

— Князь… ты видишь, он пред тобою, — медленно, упавшим голосом ответил католикос.

— Предо мной? Здесь, в Гарни. Но почему?

— А где бы ты хотел, чтобы он находился?

— В Двине, в патриарших покоях.

— Востикан жаждет моей крови, он хочет меня убить.

— Он преследует тебя только потому, что ты бежишь от него. Он не повредил бы тебе, если бы ты достойно сидел на патриаршем престоле и даже явился бы посредником между ним и армянским народом. Своим бегством ты возбудил его гнев и заставил пролить яд ярости на беззащитных монахов.

— Я не хотел покидать Айриванк, но мне это повелел бог.

— Бог? — удивленно спросил князь.

— Да, господь. Об этом ведает и царица.

— Да, князь, это произошло но повелению свыше, — заговорил епископ Саак и рассказал историю с затмением солнца и отъездом католикоса из Айриванка.

— Верю этому чуду и преклоняюсь пред могуществом бога, — сказал князь. — Но вы должны знать, что если бог щадит жизнь пастыря, то только для того, чтобы он отдал эту жизнь за благо народа. Во время избиения младенцев в Израиле бог чудом спас из волн Нила малютку Моисея и приютил его во дворце фараона только для того, чтобы он потом освободил свой народ от египетского рабства. Так это или нет?

— Это верно, — ответил католикос. — Но бог одарил Моисея чудодейственной силой. Я не обладаю такой силой, я не могу творить чудес.

— Можешь, святейший владыка. Моисей превращал посох в змею, и ты сделаешь то же самое. Там, где не побеждает сила, могут победить мудрая речь и мирные увещевания. Вернись в Еразгаворс, посети Багаран, пройди земли агдзинцев и могцев, вступи в Васпуракан, поговори с Ашотом, Абасом, братьями Арцруни и другими князьями. Убеди их, чтобы они со своими войсками собрались под царские знамена. Пусть единой силой обрушатся они на врага, пусть спасут народ от грозящей опасности. Этим они усилят мощь царя и обретут силу сами, рассеят дух раздора и, защитив общую родину, сохранят свои земли, родовые владения, дома и семьи…

— Советы князя разумны, святейший владыка! — сказал епископ Саак.

— И необходимо тотчас же последовать им, — добавила царица.

Католикос молчал, устремив глаза вдаль.

— Никто не послушает меня, — заговорил он наконец, обращаясь к князю. — Ни один князь не выведет войско из своей крепости.

— Пусть католикос выполнит свой долг, а если его не послушают, пусть удалится, сказав: «Кровь ваша падет на головы ваши», — ответил Марзпетуни.

— Разбойники востикана заняли дороги Ширака. Как же мне проехать в Еразгаворс, Багаран или в земли агдзинцев! — протестовал католикос.

Сепух Ваграм, до того молчавший, вскочил с места и с живостью воскликнул:

— Я буду сопровождать тебя, святейший владыка, со своими ванандскими молодцами. Ни один араб не осмелится поднять на тебя руку.

Католикос посмотрел на сепуха и, не зная, что возразить, сказал:

— Пусть свершится воля преславной царицы и князей. Но дайте мне время для размышления. Посредничество — дело трудное, нельзя браться за него необдуманно.

— Размышляй, сколько тебе угодно, святейший владыка, только не забывай о нашей просьбе, — сказал Марзпетуни. — Спасение страны сейчас в единении князей. Его надо добиться ценой каких угодно жертв.

— Я сделаю все, что от меня зависит, — ответил католикос.

Пообещав сообщить вскоре о своем решении, он удалился вместе со спутниками.

Сепух Ваграм вышел проводить его.

— Увы, я не надеюсь на помощь его святейшества, — сказал князь Геворг царице.

— На этот раз будем надеяться, — ответила царица. — Он чувствует, что своим отъездом из Двина причинил всем нам огорчение, и постарается быть полезным.

Католикос, приведя раненого монаха к царице, хотел оправдать свое бегство из Айриванка и обеспечить пребывание в Гарни, но он очень встревожился, увидев, что дело приняло новый оборот и его посылают навстречу врагу… Он был убежден, что арабы возьмут его в плен и сепух Ваграм с отрядом ванандцев ничего не сможет поделать. Пленив его, арабы захватят и патриаршие покои, и тогда все погибнет безвозвратно.

Так думал католикос, и эти мысли не давали ему покоя. Он пригласил на совет своих приближенных и объявил им, что собирается отказать царице и князьям в их просьбе, усматривая в этом опасность для патриаршего престола. Никто не противился его воле. После чуда с затмением солнца монахи считали его желания ниспосланными с неба. Не видя для себя возможности оставаться дальше в Гарни, католикос решил уехать на остров Севан, где была многочисленная братия. Там он будет среди своего духовного воинства, и никто не станет его укорять. Кроме того, севанская обитель имела неприступную крепость и, будучи расположена на острове, была недосягаема для неприятеля.

Каково же было изумление царицы, когда она узнала, что католикос уезжает на Севан. Возмущенный сепух Ваграм не пошел даже проститься с ним. А князь Марзпетуни, который вместе с начальником крепости Мушегом провожал католикоса до моста Азата, ограничился всего одним замечанием.

— Заботясь о своей безопасности, ты спасешь только себя, — сказал он католикосу. — А патриарший престол перейдет к тому, кто сможет его защитить.

— Я уезжаю только для защиты престола, — ответил патриарх.

— Нет, святейший владыка, ты охраняешь престол католикоса Иоанна, а не престол Григория Просветителя. Ты потерял его в тот день, когда уехал из Двина.

Католикос не придал значения предсказанию князя и продолжал свой путь.

На Севане его встретили с величайшей радостью.

Князь Геворг, вернувшись в Гарни, вновь собрал совет у царицы. Единственный выход, остававшийся для спасения страны, он видел в объединении разрозненных княжеств. Робость католикоса не только не повергла его в отчаяние, а, наоборот, еще больше убедила в принятом решении.

— Отныне мы должны надеяться только на себя, — сказал он на совете.

Было решено, что царица останется в Гарни, чтобы сохранить царскую резиденцию в Востане; иначе князья вряд ли согласятся идти на врага, если даже Востан — сердце страны — окажется в руках арабов. Что касается князя Геворга и сепуха Ваграма, то решено было, что князь отправится к царскому брату Абасу и к спарапету Ашоту, а сепух к агдзинским и могским князьям. Заручившись же их согласием, князь Геворг и сепух Ваграм должны были обратиться за помощью к владельцам Васпуракана.

Через день после отъезда католикоса князь Марзпетуни и сепух Ваграм выехали из Гарни, каждый с небольшим отрядом телохранителей, и направились в те места, куда влекла их благородная миссия.

3. Зеленый побег высохшего ствола

После отъезда князя Марзпетуни царицей овладело странное безразличие. Приближенные княгини не могли понять, что случилось с ней. Раньше она неусыпно заботилась об охране крепости, наблюдала за подготовкой к обороне, проверяла караульные посты, посещала военные учения. Она думала о безопасности крепости даже тогда, когда ей ничто не угрожало. Теперь же, когда востикан уже захватил Двин и мог каждую минуту напасть на Гарни, она предалась полному бездействию. Отчаяние сломило царицу. Раньше она ждала возвращения царя и надеялась, что восстание Амрама произведет благоприятную для нее перемену в государстве. Но вести, привезенные Марзпетуни, разбили эти надежды. Если Ашот Железный пал духом и бежал от своего народа, ей ли противиться дольше? Она походила на утопающего, который, устав от долгой борьбы с волнами, отдается наконец воле течения.

Во время пребывания Марзпетуни в Гарни царица одобрила его решение, но сделала это как-то равнодушно, без должного внутреннего воодушевления. Жизнь потеряла для нее всякий смысл. К чему ей брать на себя новые заботы и горести? Пусть свершится то, что должно свершиться: человеческая рука не может изменить судьбу, предначертанную рукою всевышнего.

Так думала царица и уединялась в своих покоях или же одиноко ходила по террасе летнего дворца Трдата.

Начальник крепости Мушег и князь Гор между тем готовились к защите крепости. Они работали не покладая рук.

Царица смотрела с холодным безразличием на все это и спрашивала себя: «Зачем люди так цепляются за жизнь? Сколько дней в своей жизни они могут быть счастливы? Разве в конце концов не смерть предел всему?..»

Однажды лунным вечером, когда она задумчиво сидела на террасе, какой-то шорох у лестницы привлек ее внимание. Она поднялась со скамьи и посмотрела вниз. Узкая тропинка, пробитая в скалах, спускалась к небольшой площадке, большую часть года покрытой зеленью. Вокруг росли старые ивы, которые защищали ее в солнечный день своей тенью. Невдалеке бил прозрачный ключ, орошавший ивы. Он падал, журча, со скалистых высот в протекающую по ущелью реку Азат. Кто знает, быть может, еще по приказу первой владелицы дворца, армянской царевны Хосровдухт, эта площадка была превращена в место для прогулок. Возможно, что царевна проводила здесь одинокие часы своих девичьих мечтаний. Может быть, здесь она страдала от роковой любви, которая приговорила ее к вечной девственности?.. Царица Саакануйш очень любила сидеть у этого места и беседовать с приближенными, а иногда вкушать завтрак на открытом воздухе.

Чья-то тень промелькнула около террасы, потом человек свернул к тропинке, ведущей вниз. Царица удивилась, увидя, что это была юная девушка, вероятно, обитательница замка и, судя по шелковой накидке и вышитому покрывалу на голове, из-под которого при лунном свете сверкал золотой обруч, княжна. Но кто она и зачем спешила к скалистой площадке?

Царица не разглядела лица, так как девушка проскользнула мимо, как серна. Может быть, это страдающая от тайных печалей молодая женщина, которая хочет броситься в ущелье? «Не одна же я несчастна на свете», — подумала царица и поспешно направилась к лестнице.

Она хотела позвать прислужниц и послать их вслед за незнакомкой. Но потом, подумав, что этим может ускорить развязку, решила пойти вслед за ней сама. Она быстро спустилась по ступеням и осторожными шагами направилась к площадке.

Несмотря на конец осени, мягкий теплый день сменился приятным вечером. Небо было ясное и звездное. Луна ярким светом озаряла склоны Геха и Гарнийское ущелье, не давая скалам и утесам скрывать в своей тени воды Азата. Ночь была волшебно хороша. Но внимание царицы было всецело поглощено загадочной девушкой, которая скрылась в темноте. Не успела царица дойти до середины тропинки, как до нее донесся шепот.

«Значит, незнакомка не собиралась броситься с обрыва…» Царица замедлила шаги, она поняла, что присутствует при тайном свидании. «Идти вперед или вернуться? — подумала она и остановилась. — Посмотрим все же, кто это и о чем они говорят», — шепнуло на ухо женское любопытство, и царица прошла вперед. Неслышно дойдя до ивы, густые ветви которой скрывали ее от беседующих, Саакануйш присела на уступ скалы.

Как велико было ее изумление, когда она различила голоса молодого князя Гора и княжны Шаандухт. Они любили друг друга, царица знала об этом; знали и другие обитатели замка. Но царица никак не могла предположить, что они назначают друг другу тайные свидания! Это до такой степени возбудило любопытство Саакануйш, что она решила подслушать влюбленных. «Вероятно, им надо сообщить друг другу важную тайну», — подумала она.

Мы оставим здесь царицу и познакомимся с княжной Шаандухт. Кто же была эта девушка, имя которой мы упомянули в начале нашего рассказа?

Двоюродная внучка царя, дочь великого князя сюнийского — Васака, Шаандухт после смерти отца вместе со своей матерью-княгиней жила при дворе Ашота Железного. Несколько лет назад халиф, отозвав востикана Юсуфа, назначил наместником подвластных ему армянских областей некоего Нсбука, который был слабее и покладистее своих предшественников. Востикан Юсуф после казни царя Смбата, захватив крепость Ерынджак, отдал ее вместе с областью Гохтан арабскому эмиру. Когда же на место Юсуфа был назначен Нсбук, сюнийские князья решили, что настал удобный момент освободить свою вотчину. Все четыре брата: Васак, Саак, Смбат и Бабкен, объединившись, напали на эмира. Во время боя сюнийские войска разбили арабов. Но эмир подкупил скифских воинов, которые пришли помочь армянам, и они убили князя Васака. Все три князя сейчас же оставили поле битвы и, взяв тело своего любимого брата, вернулись в Гегаркуник, где и оплакали его великим плачем.

Услыхав эту весть, царь Ашот и царица Саакануйш глубоко опечалились. Царь, который был к князю Васаку так несправедлив, что даже в свое время заключил его в крепость Каян, страдал еще и от угрызений совести. Он вспомнил все добро, сделанное князем Васаком, его посредничество, благодаря которому он помирился с Ашотом Деспотом, услуги, оказанные им царскому престолу, и свою черную неблагодарность за все это. И царь решил искупить свой грех: он сделал дочь Васака Шаандухт приемной дочерью и вместе с матерью, княгиней Мариам, взял на свое попечение. С тех пор княжна жила во дворце как царевна, а царь и царица любили и лелеяли ее, как родное дитя. Княжну Шаандухт любили и все дворцовые женщины. Но был еще некто, души не чаявший в ней. Это сын Геворга Марзпетуни, князь Гор. Как началась их любовь, никто не знал. Этого не знали даже они сами.

Гор впервые увидел черноглазую, кудрявую, красивую и живую девочку во дворце Еразгаворса, когда ее только что привезли из Сюника. Он полюбил ее как сестру с первой же встречи и так назвал ее. Шаандухт, у которой не было брата, с удовольствием выслушала это нежное обращение и охотно признала своим братом единственного наследника Марзпетуни, стройного красавца Гора. Они считались назваными братом и сестрой и были украшением дворца. Но при дворе, несмотря на их невинную дружбу, предсказывали, что придет день, когда они назовут друг друга более ласковыми и нежными именами. Это предсказание радовало матерей, так как ни княгиня Гоар не могла выбрать лучшей невесты для своего Гора, ни сюнийская княгиня — лучшего жениха для дочери. Но все же никто из них не хотел, чтобы эта страсть разгорелась раньше времени.

Особенно строг был князь Геворг. Он требовал, чтобы его Гор, прежде чем жениться, стал воином, слугой отечества и человеком чести. Поэтому, помимо сурового воспитания, которое он дал сыну, князь заставлял его выполнять службу простого воина. Гор мужественно и без ропота подчинялся всем указаниям отца, как повелению бога. Поэтому он никогда не сидел без дела. Но все же это не помешало юным сердцам сблизиться и убедиться в том, что они созданы друг для друга.

Давно уже их взгляды перестали быть невинными, давно уже в них сверкали искры любви, которые жгли и палили их сердца. Впрочем, во дворце этого не замечали еще. Но когда благодаря злосчастным обстоятельствам царская семья переехала в Гарни, а князь Геворг отправился в У тик, для юной четы настали счастливые дни. Оба они жили сейчас в замке. Несмотря на то что Гор большую часть дня проводил вне крепости, он находил время для посещения дворца. Он часто, без достаточной к тому причины, бывал у царицы или у сюнийской княгини, надеясь встретить там Шаандухт, а когда ему это не удавалось, огорчался. Царица видела эти тайные переживания и молча забавлялась. Иногда она шутя напоминала юноше о Шаандухт. Гор краснел и опускал голову, как стыдливая девушка. Он не осмеливался открыто признаться в своих чувствах.

Вот почему царица так изумилась, когда, дойдя до площадки, узнала голоса Гора и Шаандухт.

О чем беседовали влюбленные?

— У меня подкашивались ноги, когда я шла сюда, — говорила Шаандухт. — Я никогда так не боялась.

— Почему? Разве ты совершила преступление?

— Конечно. Всякое дело, которое совершается тайно, — преступление. Я хотела пройти мимо террасы так, чтобы царица-мать не заметила меня.

— Царица? Разве она в летнем дворце?

— Да. Она сидела на скамье грустная и задумчивая. Почему она так грустит, Гор? Сердце мое сжимается каждый раз, когда я ее вижу.

— Сам не знаю. Говорят, у нее какое-то горе, но его скрывают от нас.

— Никто не скрывает. Что может быть ужаснее, чем слепота отца и брата, смерть несчастной матери…

— Конечно, нет ничего тяжелее.

— И быть может, это — самое ужасное…

«О, как невинны, как счастливы вы, дорогие дети! Только бы вам не знать никогда такого горя…» — прошептала царица, прижимая руку к сердцу.

— Сердце мое ликует, когда вижу тебя, — продолжал Гор. — Самая большая слава не может сравниться с той радостью, какую я испытываю в эту минуту. Но если ты так волнуешься, я готов отказаться от этой встречи.

— Отказаться? Но разве я могу? Разве у меня хватит терпения? С того дня, как ты стал работать в ущельях, я почти не вижу тебя. Ты рано утром уходишь из замка и возвращаешься только вечером. Когда же и где мне видеть тебя? Каждый день я поднимаюсь на башню замка и, стоя там, часами смотрю вниз на ущелье, где ты работаешь вместе с воинами. Я напрягаю зрение, стараюсь увидеть тебя, но еле различаю перо и серебряное украшение на твоем шлеме, которое блестит на солнце. О, как мне хочется в эти минуты стать птицей и полететь к тебе, чтобы только посмотреть на тебя… отереть рукой твой разгоряченный лоб… Но к тебе летит лишь моя душа, а я остаюсь, запертая в башне, как птичка в клетке… Тяжело, Гор… Говори, почему ты замолчал?

— Говори ты, моя прекрасная Шаандухт, говори только ты! Твой голос приятнее журчания ручья, приятнее, чем утренняя соловьиная песня…

— Я больше не в силах была терпеть. Это очень мучительно, потому и решилась на этот смелый шаг… Прости меня, Гор, если я поступила слишком смело. Ты не знаешь, как много я выстрадала…

— Простить? Разве любить — это преступление? Ты послушалась своего сердца.

— Вот уже несколько дней я вижу, что, возвращаясь из ущелья, ты поднимаешься на скалы и через эту площадку проходишь к нашей башне. В это время я уже бываю в опочивальне и смотрю сквозь узкое окно на тебя.

— И видишь, как я, подняв голову, замедляю шаг…

— Но, к сожалению, окна замка так узки, что высунуть голову невозможно; вот почему у меня возникла дерзкая мысль — дождаться тебя здесь.

— А прислуга?

— Меня никто не видел. Я спустилась по потайной лестнице.

— И пришла сюда одна? О, как ты добра!.. Как я тебя люблю!..

Сказав это, Гор хотел привлечь к себе Шаандухт, но она взяла юношу за обе руки и, нежно отведя их, сказала:

— Нет, мой дорогой. Знатные юноши не так защищают любимых девушек…

— Шаандухт!..

— Мы одни, и ты должен меня защитить от себя.

— О, как ты строга и сурова!

— Я пришла сказать тебе одно только слово, в присутствии других я не смею об этом говорить… И сразу должна вернуться.

— Ах, как бы я хотел, чтобы на твоем пути выросли сейчас горы!

— Одно только слово… Я пришла попросить, чтобы ты перед закатом солнца возвращался домой на час раньше и я могла каждый день с балкона посылать тебе привет.

— И всего лишь?

— Да… до тех пор, пока ты не закончишь свои работы и не вернешься в замок.

— О, они никогда не кончатся, пока Шаандухт в крепости Гарни.

— Не понимаю.

— Я трепещу за тебя, за твою безопасность.

— Так же, как и за всех тех, кто находится сейчас в крепости.

— Нет! О других я думаю иначе, чем о тебе… Да что тут говорить…

— Говори!..

— Моя бесценная княжна! Если вражеские полчища, окружив Гарни, не найдут ни одного выступа, чтоб взобраться на скалы, если под их лестницами и деревянными башнями разверзнется земля, если на врага польются огненные потоки смолы, если арабы месяцами будут осаждать нашу крепость и все же не смогут ее взять, — знай… Гарни стал непобедимым благодаря сюнийской княжне. И многие здесь будут обязаны своей жизнью моей невесте…

— Что это значит, Гор? Я тебя не понимаю.

— Пока ты в Гарни, у Гора нет покоя. Эти могучие горы кажутся мне рыхлыми, выстроенные Трдатом мощные стены — хрупкими, наши глубокие ущелья — долинами, доступными каждому. Количество крепостных войск мне представляется ничтожным, храбрость воинов недостаточной, начальник крепости — бездеятельным. Вот почему я не имею покоя ни днем, ни ночью, работаю сам и заставляю трудиться других. Мысль, что Шаандухт находится в Гарни и что надо защитить ее драгоценную жизнь, наполняет меня мужеством. Когда я на рассвете выхожу из крепости, я чувствую в себе какую-то непобедимую силу, неиссякаемую энергию. Я прихожу к месту работ гораздо раньше остальных. Проверяю, исследую все лазейки, которыми может воспользоваться враг, и стараюсь превратить каждую из них в рвы и пропасти. Мне хочется вдвойне укрепить стены Гарни, еще выше поднять бастионы и башни, чтобы сделать их совсем недосягаемыми. Если ты обойдешь нашу крепость и сторожевые посты, то увидишь, как много сделано для их укрепления. И все это для тебя, моя бесценная, моя прекрасная Шаандухт!

Сказав это, юноша взял руку любимой девушки и с благоговением прижал к своим устам.

Она не противилась.

«Только для тебя… бесценная Шаандухт». О, как вы счастливы… — прошептала царица, и слезы покатились по ее бледному лицу.

— Но почему только для меня? Ведь в замке живет царица, наши матери, другие княгини и княжны. Наконец, в Гарни так много народу… — заметила княжна улыбаясь.

— Да, жизнь их всех мне дорога. Даже последняя крестьянка, как родная сестра, имеет право на мою защиту, но никто не может вложить в мою душу той силы, которая делает меня непобедимым. Это то, что превращает простого смертного в героя, а воина в богатыря. Для моей царицы я могу быть самоотверженным подданным, для родины — бесстрашным воином. Но для тебя… не знаю, как назвать себя… Для тебя я не пожертвую собой. Нет, конечно, пожертвую, даже душу предам геенне, если это надо… Но я не могу умереть, потому что должен жить, чтобы защищать и оберегать тебя. Мне кажется, что даже полчища арабов не могут вырвать тебя из моих объятий. Когда я думаю, что Шаандухт здесь, в Гарни, и что она надеется на мою защиту, — львиная сила рождается в моем сердце. Мне кажется, я разрушу все препятствия, раскрошу скалы и утесы, если осмелятся запретить мне защищать тебя. Да, я хочу жить только для тебя и люблю всех только ради тебя.

— Только ради меня? О Гор, я не хочу, чтобы ты так говорил. Неужели ты был бы каким-нибудь жалким созданием, если б меня не было?..

— Ах, нет, я не то хотел сказать…

— А что?

— Я хотел сказать, что твоя любовь удваивает во мне и желание жить, и бесстрашие, и силу сердца, и любовь к братьям своим и к родине. Когда я думаю о тебе, мир становится светлее, солнце пламенней, луна ярче… Ты для меня все: и жизнь, и богатство, и сила, и слава…

— О, довольно!.. Больше я не хочу слушать… Какой злой дух привел меня сюда, чтобы растравлять мои раны?.. — прошептала царица и, поднявшись с места, тихими шагами направилась к дворцу. Оттуда одна, без прислужниц, она прошла в замок и заперлась в своей опочивальне.

Немного погодя расстались и влюбленные. Гор обещал своей невесте исполнить ее просьбу и возвращаться в замок до заката солнца.

На царицу эта встреча произвела сильное впечатление. Вновь с мучительной силой проснулись в ней страдания. Речи влюбленных продолжали звучать в ее ушах. Ей все казалось, что она сидит под ивой и слушает их.

Она шептала слова любви, которые говорили Гор и Шаандухт.

— Живите, живите друг для друга, счастливые дети, живите, ибо вы любите нежно, ибо десница господня осеняет вашу любовь… — говорила она сама с собой. — Увы… мне казалось, что нет больше любви, что она увяла, иссохла во всех сердцах, как те деревья, которые высушил, зной и не орошает ручей, не кропит роса в засуху. Так случилось с моей любовью, она высохла, омертвела… Что оставалось мне делать, как не отсечь и предать ее огню? Но вот на этом высохшем дереве я вижу зеленый побег с ветвями и листиками… Как быть? Неужели срезать и сжечь его… вместе с сухим деревом?.. О нет! Пусть живет он и крепнет, пусть его ласкает солнце и поит ручей, пусть засуха своим ядовитым дыханием никогда не коснется его. Пусть он растет и зеленеет; быть может, под его сенью будут жить и крепнуть другие побеги любви. Да, любовь не умерла в мире… Но почему же тогда все как один хотят задушить это чувство в моем истерзанном сердце? Почему удивляются, что я думаю только о нем? Почему все глумятся, когда я свою жизнь вижу в нем одном, почему все хотят, чтоб солнце моего мира затмилось?.. Что мне остается после этого, как не отчаяние? И отчаяние уже овладело мной… Вот я отдалилась от остального мира и приютилась в этих горах. Молчание и одиночество — мои единственные друзья, безделие — мое единственное занятие… Что со мною, о боже?.. Меня ничто не интересует, ничто не греет моего сердца… Враг дошел до моих дверей, и это меня не ужасает. Я смотрю на мир как из гроба… Разве это жизнь?..

Саакануйш глубоко вздохнула.

— Не так я жила, пока он любил меня… — прошептала она и умолкла.

Ее взгляд упал на окно, через которое виднелись склоны Геха, освещенные луной. Снова вспомнила она влюбленных, их беседу, слова любви Шаандухт, воодушевление Гора. Она ощутила в себе прилив юности: ведь она молода, и если б не печали, которые состарили ее сердце…

«Нет, так не должно продолжаться! Надо жить, хотя бы для других! Кто дал мне право лишать Шаандухт нежных услад любви или юношу Гора благ мира? Они любят и счастливы… Почему не помочь, чтобы их счастье длилось долго, долго?.. Они наши любимцы, наши дети… Да разве они одни? Сколько кругом таких же людей, которые хотят жить и наслаждаться жизнью. За что лишать их этого счастья? Мы судим по себе. Из-за наших личных печалей мы отвернулись от всех. Царь сидит в Какаваберде, я заперлась в замке. «Пусть враг делает что хочет, пусть он громит и сокрушает все кругом. Но это же преступление, достойное небесного проклятья…»

Эти мысли так взволновали царицу, что она даже забыла о своем горе. Незнакомое воодушевление вдруг овладело ею; она решила посвятить себя защите родины. Как она должна поступить, она сама еще не знала. Царица задумалась… Вдруг лицо ее просветлело, и прекрасные уста озарились радостной улыбкой.

«Я поеду к Ашоту, согрею его в своих объятиях, воспламеню его своим дыханием. Напомню ему наше прошлое, напомню победы и славу… Я увезу его из Какаваберда и верну в столицу. Он снова станет во главе армянских храбрецов, громовой голос его навеет ужас на врага… Пусть тогда под сенью мира взойдут побеги любви. Пусть юные сердца нашей страны вкусят их сладкие плоды. Решено. Я поеду! Кто меня может остановить? Каждый человек живет для какой-нибудь благой цели. Князь Марзпетуни воодушевлен любовью к родине. Он трудится для сохранения нерушимости престола, для благоденствия народа. Гор вдохновлен любовью к Шаандухт, а меня пусть воодушевит судьба Гора и Шаандухт. Я буду жить для сердец, которые любят и не хотят лишаться любви…»

И, встав с места, царица позвала прислужниц.

— Пришлите сюда Седу, — приказала она.

Вошла кормилица.

— Седа, будь готова, мы завтра должны уехать.

— Куда, преславная царица? — удивленно спросила кормилица.

— В Какаваберд.

— В Какаваберд? К государю?

— Да.

— Почему, царица?

— Как почему? Я еду к своему супругу и государю. Разве это тебя удивляет?

— Нисколько, моя царица. Бог да благословит твое желание и твой путь. Я хотела только спросить, почему так неожиданно?

— У нас будет еще много времени для разговоров.

— Что прикажешь теперь?

— Распорядись, чтобы рано утром были готовы носилки с парой мулов. С нами поедут только две прислужницы и двое слуг. Телохранители пусть выедут из крепости на час раньше и подождут нас на дороге. Все необходимые распоряжения по замку я передам княгине Гоар. В крепости, кроме начальника, никто не должен знать о моем отъезде.

Седа поклонилась и вышла.

4. Взятие Бюракана

Заря только еще занималась, когда братия Севанского монастыря после утренней службы оставила храм св. Апостолов и разошлась по кельям, расположенным на холме. Католикос Иоанн, прибывший на Севан четыре дня тому назад, находился в церкви. После богослужения, вместо того чтобы вернуться в свои покои, он с епископом Сааком поднялся на вершину холма. Несмотря на холод, ему хотелось полюбоваться восходом солнца: вид с острова был великолепен.

Католикос остановился перед древнейшей церковью Севана — храмом св. Воскресения. Синее озеро, окружавшее остров, было спокойно и прозрачно, как кристалл. По водной глади в разных направлениях тянулись длинные ленты, поминутно менявшие свой цвет и форму. Из-за Айцемнасара брызнули первые солнечные лучи, и блестящий диск, как огненный сосуд, начал подниматься над горизонтом. Его живительные лучи озолотили прибрежные горы, холмы на острове, скалы и лишенные зелени равнины. Но самую чудесную картину представляло озеро Гегама. Темная синева его постепенно переходила в голубой цвет. Поверхность воды то серебрилась, то загоралась ярко-красным цветом, и тысячи мелких волн, поднятые ветерком, вспыхивали на солнце, как алмазы или мерцающие звезды.

Патриарх с восхищением смотрел на эту картину.

— Как хороша, как чудесна наша страна! — воскликнул он. — Почему мы не можем жить в покое? Почему несправедливая судьба преследует нас?..

И он унесся мыслью к тем временам, когда этими местами еще владел патриарх Гегам со своими сыновьями, родичами и приближенными; тогда здесь слышалась только родная речь, люди не страдали под чужеземным игом. Он вспомнил то счастливое время, когда могущественный Трдат правил всей страной. А ныне?.. Озеро и остров были поместьем сюнийских князей, которые находились под покровительством армянского царя. Но если арабы окружат остров, если их дикие полчища ворвутся в монастырь, разграбят его святыни, истребят духовенство, возьмут в плен католикоса, — кто сможет устоять перед ними?..

Эти мысли не давали покоя католикосу.

— Неужели мы и здесь не в безопасности? — обратился он к епископу.

— В безопасности, доколь десница господня осеняет нас, — ответил тот.

— Но осеняет ли?

— Нам, смертным, это неизвестно. Можно только надеяться, что среди многочисленной братии найдутся безгрешные, благодаря которым господь избавит нас от бед.

«Если найдутся там десять, не погублю и десяти ради», — так сказал ангел божий Аврааму, когда шел разрушать Содом. Но найдутся ли среди нас десять праведников?..

Не успел патриарх произнести последние слова, как со стороны Цамакаберда показался плот, плывущий к острову.

— Кто это пожаловал к нам в такую рань? — спросил католикос.

— Вероятно, богомольцы.

Но католикос, которого беспокоило любое движение вокруг острова, сейчас же вернулся в свои покои, поручив епископу выяснить, кто едет.

Через полчаса служитель патриарших покоев в Двине, диакон Теодорос, был принят католикосом. Он сообщил, что военачальник Бешир с большим войском идет на Севан.

Католикос побледнел.

— И здесь нет мне покоя? — воскликнул испуганно он и, обратившись к епископу Сааку, сказал:

— Видишь, владыка? Значит, среди нас нет даже и десяти праведников!

— Может быть. Но мне кажется, что бог губит праведника вместе с нечестивым, как говорил Авраам.

— Кто же этот нечестивец?

— Как знать? Быть может, тот, кто считает себя праведником. Быть может, все эти бедствия ниспосланы на нас из-за какого-нибудь Онана[17]Онан — пророк Иона. Согласно библейской легенде, Иона, нарушив волю бога, повелевшего ему направиться на восток для борьбы с врагами, поехал морем в Тарсис (Испания). Разгневанный бог решил наказать изменника. В пути поднялась сильная буря. Бросили жребий, чтобы узнать, кого хочет покарать бог. Жребий пал на Иону, и он был брошен в море. Буря прекратилась..

— Но кто же этот Онан? Где он, скажи, и мы бросим его в озеро. Быть может, этим мы смирим гнев господен.

Епископ не ответил.

— Почему ты замолчал, владыка? — спросил католикос.

— Где этот Онан и кто он — мне неизвестно. Каждый человек, оглянувшись на свои деяния, может сказать, далек ли он от того, чтоб стать Онаном. Но я знаю одно: католикос должен удалиться с Севана, чтобы участь айриванских отцов не постигла и здешнее духовенство.

Католикос понял епископа и глубоко вздохнул.

— Значит, в моей стране нет угла, где бы я мог приклонить голову, — промолвил он и, обращаясь к диакону, спросил: — Что говорят обо мне в Двине?

— Твое решение, святейший владыка, никто не считает неблагоразумным, но говорят, что если бы ты оставался в своем престольном городе, востикан не осмелился бы тебя преследовать.

— В моем престольном городе? Хорошо. Через два дня я буду там. За два дня мы доедем, как ты думаешь, владыка? — обратился патриарх к епископу.

— В Двин?

— Нет, в крепость Бюракан. Это ведь тоже мой престольный город. Недалеко оттуда и кафедральный собор. Востикан знает, что Бюракан мое поместье, у меня там церковь и замок, где я провожу большую часть года.

— Мы можем прибыть в Бюракан через два дня.

— Тогда отправимся сегодня же. Пошлите гонца в Двин с сообщением, что католикос выехал из Севана. И враг оставит вас в покое.

В тот же день вечером католикос со своими приближенными выехал из Севана в крепость Бюракан. А через несколько дней посланцы католикоса вручили Нсыру послание патриарха и ценные дары. Католикос поздравлял востикана с прибытием и молился за его удачи. Делая ему подношения, он просил у востикана охранную грамоту для себя и своего престола. Так посоветовали католикосу монахи, находящиеся в Бюракане.

Этот шаг увенчался успехом. Востикан, умилостивленный не столько посланием католикоса, сколько дарами, вручил патриарху охранную грамоту, разрешив ему находиться, где он пожелает. Зная, что слово и грамота магометанского эмира не обеспечат ему безопасности в Двине, католикос выбрал себе для жительства поместье Бюракан. Но Бешир разгневался, когда он получил приказ Нсыра оставить в покое армянского католикоса. Он понял, что причиной «дружбы» Нсыра с католикосом были поднесенные востикану дары. Ему хотелось заполучить и свою долю.

Вернувшись с пустыми руками из Айриванка, Бешир решил во что бы то ни стало отомстить католикосу. Не зная, как ему быть, он обратился к главе арабского духовенства в Двине, который имел большое влияние на востикана. Тот обещал уничтожить грамоту Нсыра и снова вернуть Беширу право мести.

В то время как в Двине были озабочены происходящими переговорами, а армянский католикос мирно проводил зиму в Бюракане, сепух Ваграм и князь Марзпетуни ездили из крепости в крепость, от замка к замку. Но их апостольство проходило бесплодно, их увещевания не приносили желанных результатов. Агдзинский князь обещал дать свои войска царю в том случае, если его примеру последуют спарапет Ашот и царский брат Абас. Могский князь ставил условием, кроме них, участие царя Васпуракана. Ашот Деспот обещал вступить в союз, если царской грамотой к его княжеству присоединят пять араратских областей. Царский брат Абас не хотел участвовать в союзе, который будет воевать под знаменами Ашота Железного. По его мнению, Ашот был уже бессилен. Надо было препроводить его отдыхать в какую-нибудь крепость, а престол вручить законному наследнику, то есть самому Абасу. «Тогда, — говорил он, — не будет надобности в том, чтобы князь Геворг и сепух Ваграм выпрашивали войско у князей и старались бы их объединить. К храброму царю присоединятся все храбрецы».

Эти переговоры длились бесконечно. Прошли осень и зима, наступила весна. Однако князья-посредники не достигли цели. Зато, как ни упрям был востикан, глава правоверных все же убедил его, что он нанес большое оскорбление магометанской религии, вручив охранную грамоту армянскому католикосу.

«Бог дал тебе меч, чтобы ты распространял религию Мухаммеда среди неверующих и уничтожал ее противников. А ты покровительствуешь врагу нашей веры, хулителю Мухаммеда, человеку, не чтящему священный Коран».

Подобные разговоры продолжались до тех пор, пока они то ли убедили востикана, то ли надоели ему. Он отдал приказ Беширу снова преследовать католикоса, взять его в плен и доставить в Двин. Бешир только этого и ждал; в Двине за зиму он устал от безделья. Приказ востикана пришел к нему в первые весенние дни. Беширу оставалось только собрать войско и двинуться в Бюракан. Он так и сделал. В несколько дней он собрал большое войско и направился к седому Арагацу[18]Арагац, или Алагез, — гора в Армении..

Было начало весны. Несмотря на то, что Арагац, гору Ара и даже Ераблур еще покрывал снег, Анбердская область уже зеленела. Ее прекрасные поля и долины, горные высоты и склоны пестрели чудесными цветами. С гор сбегали полноводные ручьи, течение рек стало быстрее, забили ключи. Пастухи, простившись с зимним покоем, поднимались на склоны Арагаца, чтобы на его прохладных пастбищах пасти свои стада. В Араратской долине крестьяне уже принялись за полевые работы.

Вдруг из столицы пришло известие, что большое арабское войско идет на Анберд. Ужас охватил людей.

Католикос тем временем жил спокойно, занятый заботами по благоустройству своего поместья. После его приезда в Бюракан начало стекаться население. Здесь нашли себе приют не только люди духовного звания, но и миряне.

Стояло прекрасное апрельское утро. С террасы своего замка католикос любовался дивными окрестностями. На севере простирался четырехглавый Арагац с живописными склонами и горными речками; на северо-востоке возвышалась гора Ара. С запада горизонт закрывали снежные вершины Бардога, а с юга тянулась долина, которая, начинаясь у подножья Ераблура, пересекала реку Касах и доходила до самого Масиса[19]Масис — название горы Арарат..

В этой долине были разбросаны многочисленные села и деревни, среди которых выделялся живописный Ошакан, хранивший останки второго армянского просветителя святого Месропа. Немного дальше находились: мать городов Вагаршапат, а близ него — царица церквей армянских первопрестольный Эчмиадзин, монастырь святой Гаянэ, храм девственницы Марианэ — Шогакат, и, наконец, великолепная гробница прекрасной Рипсимэ[20]Рипсимэ — легендарная проповедница христианства, которая отвергла любовь римского императора Диоклетиана и была по приказу царя Армении Трдата III (287–332) казнена., отвергшей любовь могущественного царя. Над этой широкой равниной, как грозный и непобедимый властелин, высился величественный Масис с белоснежной главой, покрытой вечным снегом и льдом.

Вид прекрасных окрестностей всегда внушал католикосу возвышенные мысли, но сегодня они казались ему особенно привлекательными. Он был доволен, что выбрал для своего поместья такое прекрасное место; он собирался увеличить число братии в обители, воздвигнуть новые постройки и укрепить бастионы.

В это время прибыл гонец.

«Бешир идет!»

Ужасная весть с быстротой молнии облетела всю крепость. Ворота с шумом закрылись. Воины крепости и мужчины, способные носить оружие, были приведены в боевую готовность, не исключая и молодых монахов. Но разве можно было с такими слабыми силами противостоять арабам? Вести, прибывавшие одна за другой, подтверждали, что Бешир идет не для взятия Бюракана, а за католикосом. Опять возник вопрос об отъезде патриарха. Те из приближенных, которые боялись за свою жизнь, советовали ему уехать из Бюракана. Но епископ Саак, монах Мовсес и старейшие члены местной братии воспротивились этому.

«Из-за одного человека нельзя подвергать опасности всю братию, — говорили они. — Католикос везде найдет себе пристанище, но его бегство каждый раз является причиной гибели многих людей. Если бог уготовил ему смерть, он без колебания должен ее принять. Где бы он ни укрылся, смерть настигнет его. Если же ему не суждено умереть, то и Бешир ничего сделать с ним не сможет».

Но эти разговоры не успокоили католикоса и его приближенных. Состоялся тайный совет, решивший участь Бюракана. На совете католикоса убедили уехать в Багаран, к спарапету Ашоту. Спарапет имел большое войско и пользовался расположением востикана. Вверившись ему, католикос мог считать себя в безопасности. Когда католикос сообщил епископу Сааку о своем решении и предложил ему «избежать гнева господня» вместе с ним, епископ ответил:

— Я не покину свой народ. Когда он будет воевать, я буду молиться. Если он погибнет — погибну вместе с ним.

Такое же решение приняли монах Мовсес, диакон Теодорос, два брата священника — Мовсес и Давид со своим братом мирянином Саркисом и некоторые другие. Однако той же ночью католикос со своими приближенными уехал в Багаран.

На следующее утро защитники Бюракана заметили какой-то отряд, двигавшийся по направлению к крепости. Решив, что это передовой отряд неприятеля, монахи в смятении бросились к бастионам, но немного погодя они узнали знамена столичных полков и чрезвычайно обрадовались, хотя никто не мог определить, какому именно князю принадлежал отряд. Когда отряд дошел до стен Бюракана, оказалось, что он состоит из нескольких сот воинов, но не имеет ни начальника, ни вождя. Его вел какой-то человек во власянице со знаменем в руке. Открыли ворота, чтобы впустить прибывших на подмогу, и епископ Саак подошел к знаменосцу:

— Что я вижу, отец Соломон? Отшельник стал воином?

— Да, владыка, войско, защищающее церковь, должен вести отшельник, — отметил человек во власянице и рассказал историю своего отряда.

Отшельник Соломон был армянским священником, изгнанным в Сагастан. Вернувшись на родину, он проживал в монастырях. Услыхав о резне в Айриванке и о преследованиях католикоса, он решил помочь братьям-мирянам. Странствуя из села в село, он убеждал народ взяться за оружие и самому защищать себя, раз князья не желают воевать. К отшельнику присоединилось несколько вольных воинов, из которых постепенно организовался отряд. Они приходили на помощь крестьянам, когда на них нападал враг. Едва распространился слух, что Бешир идет на Бюракан и хочет взять в плен католикоса, отшельник предложил отряду поспешить на помощь патриарху. Это предложение было принято с радостью. Воины сказали: «До сих пор мы воевали за князей нашей страны, теперь же будем воевать за князя церкви», — и во главе с отшельником направились в Бюракан.

Прибывшие выразили желание, чтобы католикос вышел и благословил их. Но как опечалился отец Соломон, когда епископ Саак сообщил ему, что католикос уехал в Багаран.

— Мой отряд разбежится, узнав об этом, — сказал он епископу. — Они пришли сюда защищать католикоса. Если им объявить, что он, спасая собственную особу, бросил братию, они уйдут обратно.

— Что же нам делать? Мы очень нуждаемся в помощи твоих воинов.

— Надо им сказать, что католикос болен и не может выйти. Эта невинная ложь спасет нас.

— Нет, отец Соломон. Всякая ложь — грех, и за всякий грех следует наказание, — заметил епископ. — Я не могу обмануть благочестивое воинство. Лучше скажем им правду, а нашу защиту оставим на их совести.

— Это все равно что своими руками сдать Бюракан врагу.

— Что же нам делать? — растерянно спросил епископ.

— У нас нет другого выхода. Этот грех я беру на свою душу, — сказал отшельник.

Выйдя во двор замка, он объявил воинам, что католикос болен и через него шлет им свое благословение. Многие решили, что католикос заболел от волнений. Это придало им еще больше решимости. В тот же день все находившиеся в крепости войска были приведены в боевой порядок.

Воинов разбили на несколько отрядов и расставили в разных пунктах: кого на башнях, кого на стенах, часть за воротами и в тайниках. Командование над местным войском взял на себя диакон Теодорос, который был опытным воином, а над вновь прибывшими — отшельник Соломон.

Все уже было готово, когда появился противник. Он шел со стороны Вагаршапата. Воины немедленно заняли свои места. Епископ Саак приказал, чтобы духовенство, не носившее оружия, собралось в церкви ко всенощной. Все время, пока длится осада крепости, будет продолжаться служба. По звуку колокола церковь наполнилась молящимися. Здесь были монахи и самые беспомощные из женщин и стариков. Службу совершал сам епископ.

Вражеское войско, приблизившись к крепости, сейчас же пошло на приступ. Бешир, думая, что католикос находится в крепости и беззащитен, решил неожиданным ударом устрашить патриарха и заставить его сдаться. Надменный араб считал лишним вести переговоры. Он считал себя вправе взять в плен католикоса, как последнего раба. Велико же было изумление Бешира, когда он увидел, что в Бюракане его встречают иначе, чем в Айриванке. Со стен и башен полетел град стрел. Сотни копий и дротиков пронзили груди и спины его воинов. Это было еще не все. С башни, возвышавшейся над воротами, полились на арабов потоки кипящей смолы. Многих сожгло тут же на месте.

— Значит, мы имеем дело не с беззащитным католикосом, а с вооруженной крепостью? — сказал Бешир своим приближенным. — Отступим, разобьем лагерь и подготовимся к настоящему бою.

Он велел трубить сигнал к отступлению, и войско отошло от стен. В крепости раздались радостные крики. Армяне, взобравшись на стены, стали насмехаться над арабами, обзывая их трусами и паршивыми вояками.

Враг безмолвствовал. В тот же день вечером на стенах Бюракана зажглись сотни огней. Войско и народ ликовали. Но в лагере противника были заняты другим. Мастера готовили тараны, баллисты и другие стенобитные машины. Строили черепаху и передвижную башню. Воины изготовляли лестницы. Бешир лично наблюдал за этими работами. На следующее утро из крепости заметили, что враг за одну ночь сильно укрепился.

В крепости тем временем тоже готовились к обороне. Прежде всего были увеличены запасы горючего. Под стенами пробиты проходы, через которые можно было поджечь черепаху и разрушить передвижную башню. Кузнецы занялись ковкой железных крюков. Женщины готовили тряпичные шары и обмакивали их в смолу и кипящее сало. Воины все это перетаскивали на стены и башни.

Через три дня враг снова подошел к стенам крепости. Воины передвигали на полозьях широкую плоскую черепаху, катили на колесах трехэтажную башню, тащили тараны, баллисты и бурдюки с водой для тушения огня.

В это время в бюраканской церкви епископ Саак служил торжественную обедню. Вместе с народом в церкви находилось и войско. Отсутствовали только караульные, которые охраняли крепостные ворота и следили за продвижением противника.

Перед тем как причастить воинов, епископ Саак сказал им с амвона:

— Четыреста семьдесят лет тому назад, о мои возлюбленные чада, храбрецы Вардана[21]Вардан Мамиконян — национальный герой, главнокомандующий армянскими войсками. Возглавил освободительную борьбу против сасанидской Персии в V в. и в знаменитом сражении на Аварайрском поле в 451 г. был убит. приготовились воевать с врагом. Они, так же как и вы, обратились за помощью к богу. Они, так же как и вы, воевали не из-за мирской славы, а за освобождение отечества и церкви. Ныне, как и тогда, враг захотел отнять свободу и сделать рабами армянский народ. Храбрецы Вардана этого не допустили. «Лучше умереть свободными, чем жить рабами», — сказали они и вступили в бой с врагом, который был вдвое сильнее их. «Не побоимся числа язычников и грозного меча смертных, — говорил Вардан своим воинам. — Если бог нам поможет, мы их уничтожим, и правда восторжествует, а если настал час нашей смерти, то лучше умереть в священной битве».

Они бились храбро, уничтожили множество врагов и сами пали смертью храбрых с мечом в руке и ранами в груди… Но их имена сохранились до сих пор в нашей памяти и останутся бессмертными в веках. Кто бы знал о Варданах, если бы они из трусости остались жить? Ведь до них и после них жили миллионы людей, а разве их имена помнят? Храбрецов же Вардана не забывают, потому что они сражались и умирали за самое святое дело — за освобождение родины. Уподобьтесь Варданам. Вы, как и они, приготовились защищать свободу церкви и родины. И вы заслужите вечную славу. Не бойтесь врага. Ваше дело правое, и война ваша справедливая, а бог помогает правым. Если же вас настигнет смерть, примите ее с радостью, ибо в небесах вы унаследуете вечную жизнь, а на земле бессмертное имя.

Потом епископ, совершив евхаристию, встал перед алтарем с чашей святого причастия в руке, и воины начали причащаться. За ними последовали все, от мала до велика. Народ готовился к смертному бою.

Спустя немного времени воины поднялись на стены и бастионы. К полудню передовые вражеские отряды окружили крепость и начали метать стрелы. Со стен ответили тем же. Потом постепенно подошли регулярные полки, вооруженные щитами. Некоторое время противники пускали друг в друга стрелы. Но вот подтащили к стене таран. Это было огромное бревно, висевшее на тяжелых цепях под подвижным прикрытием, укрепленным на колесах. К концу тарана было приделано железное острие. Десятки людей оттягивали бревно назад и отпускали его. Железное острие ударялось о стену. Таким образом старались расшатать камни. С другой стороны подкатывали баллисты, натянутые бычьими жилами. В них клали огромные камни, которые с чудовищной силой ударялись о стены. Вокруг стенобитных машин сновали многочисленные воины.

Лишь только первый таран ударил о крепость, со стен полились потоки горящей смолы и полетели пропитанные нефтью снопы сена. Они подожгли прикрытие тарана. Несмотря на то, что арабы потушили пожар водой из бурдюков, все же пламя сожгло прикрытие, и испорченный таран свалился на землю. Его заменил другой, прикрытие которого было защищено мокрым войлоком и сыромятной кожей. Но армяне справились и с ним.

Против баллист у осажденных было только одно средство: они спускали со стен на канатах огромные снопы сена, при соприкосновении с которыми камни баллисты теряли силу своего удара и делались безопасными. Но враг длинными факелами поджигал сено. Тогда осажденные, обрезая канат, сбрасывали горящее сено и заменяли его другим.

В то время как противник старался своими машинами разрушить стены и башни, смельчаки приставляли к стенам и башням лестницы и старались по ним взобраться наверх. Со щитами над головой и мечами в руках они с удивительной ловкостью карабкались по лестницам, стараясь прорваться в крепость. Но армянские воины не дремали. Длинными железными шестами, копьями и дротиками они отталкивали и сбрасывали нападающих вниз или, вонзая в их тела зубчатые крюки, тащили их вверх и беспощадно умерщвляли. Ни одна из сторон не уступала другой. Стрелы градом летели сверху вниз и снизу вверх. Копья и дротики сверкали в воздухе, лестницы разбивались, пики крошились, щиты ломались. Огромное пламя охватило крепость. Бешир, видя, что сопротивление бюраканцев грозит большими потерями войску, приказал отступить. Под стенами валялось множество убитых. Противник до вечера подбирал их. Трупы закопали в общей могиле.

Бешир от ярости скрежетал зубами, но ничего не мог поделать: осажденные героически защищались. Он решил было оставить мысль о взятии Бюракана и предложить католикосу мирные переговоры. Бешир был уверен, что патриарх находится в крепости и что рано или поздно он овладеет крепостью и возьмет католикоса в плен. Но, боясь, что осажденные могут не принять его предложения, высмеять и оскорбить его, отказался от этой мысли.

— Я возьму силой оружия эту крепость и сравняю ее с землей! — И он приказал войскам приготовиться к новому приступу.

На следующее утро, еще до рассвета, Бешир со своими полками снова двинулся на крепость. Стрелки и тараны начали свое дело. Кроме того, осажденные заметили, что арабы стали двигать к стенам деревянную башню и черепаху. Бюраканцев беспокоила мысль, что орудия могут придвинуть не к тем местам, где устроена ловушка. Поэтому в этот день, как и накануне, армяне-воины нарочно оставили эти места незащищенными. Противник решил, что на этих участках стена с внутренней стороны не имеет выступов, а потому воинов там нет. Скоро трехэтажная башня, покачиваясь на колесах, стала почти вплотную к стене. Радость осажденных была неописуема. Башня двигалась как раз к тому месту, под которое был подведен подкоп, скрытый дощатым настилом. Этот настил держался изнутри на подпорках. Под ним были сложены хворост и сено, залитые нефтью.

Надежды осажденных сбылись. Деревянную башню установили как раз над настилом. Воины-арабы, находившиеся в нижнем этаже башни, топорами и ломами подкапывали основания стены, другие со второго этажа небольшими таранами разрушали края. Арабов защищал от стрел осажденных обитый сыромятной кожей дощатый щит, переброшенный с верхнего этажа башни на стену. Большой отряд армянских воинов тотчас подоспел к этому месту. Враг собирался перекинуть железный мост на стену. Вспыхнула отчаянная борьба. Копья поражали, клыкастые пики сцеплялись друг с другом, но ни одна из сторон не уступала. Мост из железных брусьев с высоты башни, скрипя, опустился на стену. Арабы друг за другом побежали через него. Здесь, на стене, закипел бой.

Осажденные героически сопротивлялись. Крошились копья, ломались щиты, сверкали и летели в разные стороны мечи, воины падали вниз с моста и стен. Павших арабов все время сменяли новые. Они с дьявольской ловкостью взбирались вверх с нижнего этажа. Между тем количество армян все уменьшалось. Сражавшиеся в других пунктах не могли прийти к ним на помощь: у каждого отряда были свои противники. Но все же эти малочисленные храбрецы отчаянно бились, удивляясь и возмущаясь, что башня все еще стоит на месте. Еще немного, и армяне вынуждены были бы сдаться, а арабы ворвались бы в крепость, но вдруг раздался грохот, и деревянная башня, качаясь, как гигантский корабль на волнах, начала оседать. Это сломался наконец дощатый настил, верхний этаж башни рухнул, а нижние охватило пламя. Хотя отряд огнегасителей сейчас же окружил горящую башню и стал поливать ее водой из козьих бурдюков, все же погасить пламя не удалось. Огненные языки, беспрестанно поднимаясь снизу, в течение получаса превратили башню в пепел вместе с оружием и воинами.

Такая же участь постигла и черепаху, которую подвели к главной крепостной башне. Это был широкий четырехугольный настил из досок, укрепленный на высоте нескольких локтей на восьми больших колесах и обитый со всех сторон сыромятной кожей, предохраняющей его от пожара. Когда черепаха подползла к стене, под настил забралось несколько десятков людей, которые начали кирками и ломами разрушать фундамент крепостной стены. Но как только арабы пробили в стене маленькую брешь, бюраканцы насыпали туда огромное количество опилок, залитых нефтью. Жидкость, просочившись, собралась под черепахой. Затем армянские воины подожгли нефть у самого отверстия. Пламя проникло под черепаху. Арабы бросились бежать, многие сгорели, а черепаха осталась стоять, объятая пламенем. С башни полетел град стрел на смельчаков, которые с крюками на веревках подходили к черепахе, чтоб спасти ее от огня. Это им не удалось, и черепаха вскоре превратилась в груду пепла.

Ярости военачальника арабов не было границ. Верхом на коне, с мечом в руке, он метался из стороны в сторону, грозными криками ободряя воинов. Он приводил в пример армян, пытаясь поднять боевой дух своего войска. Но все было тщетно. Стрелы и огонь нанесли войску арабов огромный урон. Многие в страхе бежали. Угрозы и приказания начальника не возымели действия.

Наконец после нескольких часов отчаянного боя Бешир приказал войску отступить и вернуться в лагерь. Так и сделали. Вслед понеслись радостные возгласы и насмешки бюраканцев. В эту ночь вражеский лагерь был в трауре. Между тем Бюракан, освещенный факелами и светильниками, праздновал победу.

Два дня враг не наступал и готовился к новым боям. В последующие дни он пробовал несколько раз наступать, но каждый раз с большими потерями отходил назад. Так прошло семь дней. На восьмой день Бешир уже собирался снять осаду, как вдруг неожиданный случай повернул колесо судьбы.

Двое воинов из отряда отшельника, находившиеся в карауле, заспорили со стражами патриарших покоев. Спор перешел в драку. Бюраканцы побили караульных. Тогда, не слушая просьб и увещеваний своего начальника, пострадавшие пошли в замок, чтоб пожаловаться католикосу. Епископ Саак встретил их и постарался успокоить. Но воины остались непреклонны. Они хотели видеть католикоса. В конце концов епископ вынужден был сказать им, что католикос уехал из Бюракана. Воины застыли на месте.

— Как?! Значит, мы защищали не его святейшество, а каких-то жалких бюраканцев? — возмутились они и, не слушая увещеваний, вернулись на свои посты.

В тот же вечер они задумали черное дело.

— Католикос бежал в Багаран, оставив народ во власти врага. Правое ли это дело? — спросил один из воинов у другого.

— Конечно нет.

— Ради чего же мы подвергаем себя смертельной опасности? Бешир рано или поздно возьмет Бюракан и всех нас предаст мечу. Если католикос, отец и защитник народа, бросает паству и спасается бегством, почему мы не можем последовать его примеру? Кто будет содержать наших жен и детей, если нас убьют?

— Что же нам делать? Бежать? — спросил его товарищ.

— Мы можем отомстить тем, кто нас обидел. Этой ночью я пойду к Беширу.

— И что же?

— Поговорю с ним. Если он согласится дать нам по сотне золотых и по сто нив земли в области Востан, мы сдадим ему крепость.

Глаза второго загорелись радостью. Несчастие братьев не тронуло сердце предателя.

Так они и сделали.

Поздней ночью арабская труба зазвучала в крепости.

Крепость отдыхала, не подозревая, что побежденный противник осмелится подойти вновь. Вдруг послышались отовсюду шум и крики. Арабы начали резню. Несмотря на то что армяне сейчас же бросились к оружию, несмотря на то что диакон Теодорос и отшельник Соломон с мечами в руках выступили вперед, ободряя воинов, все же их сопротивление не сломило врага, который все прибывал и прибывал. Большие крепостные ворота были открыты. Отряд за отрядом входил в крепость.

Прошло несколько часов… Крепость была залита кровью. Улицы и дома были завалены трупами. Почти все, кто был в крепости, были умерщвлены, хотя каждый армянский воин перед смертью убивал нескольких арабов.

В тот миг, когда опьяненные кровью злодеи ворвались в церковь, епископ Саак служил молебен. Его окружали старые монахи, беззащитные женщины и дряхлые старики. Молитвы и мольбы, плач и вопли, смешавшись воедино, сотрясали храм. Арабы окружили их с обнаженными саблями в руках.

Однако ни блеск мечей, ни угрозы палачей не испугали молящихся мучеников. Казалось, они к этому были готовы. Часть народа выбежала из церкви, другая осталась на месте. Озверелые арабы вытащили из церкви епископа и монахов и поставили перед Беширом.

— Где католикос? — спросил тот.

— Уехал в Багаран, — последовал ответ.

— Значит, он и на этот раз ускользнул из моих рук? — крикнул Бешир и заскрежетал зубами: — Ничего, мы и в Багаран пойдем, а пока за него поплатитесь вы.

Сказав это, он приказал воинам раздеть пленных и, предав их тяжелым пыткам и позорным оскорблениям, умертвить. Воины исполнили приказ Бешира. Первым принял смерть епископ Саак, а затем и остальные монахи.

В этот день, 17 апреля 924 года, были замучены и умерщвлены все монахи, которые, противясь отъезду католикоса, остались в Бюракане. В их числе были: монах Мовсес, священники Давид и Мовсес, их брат воин Саркис и отшельник Соломон.

Бешир, разрушив Бюракан, с большой добычей и многочисленными пленными вернулся в Двин.

Представив востикану двух армян-предателей, военачальник попросил Нсыра вознаградить их.

И Нсыр по достоинству оценил услуги презренных.

— Наградой вам будет то, что получают все предатели. Раз вы изменили своей родине и единоверцам, вы измените и нам. — И Нсыр приказал палачам немедленно отрубить им головы.

5. Решение героя

Прошло несколько дней, как Геворг Марзпетуни и сепух Ваграм вернулись в Гарни. Их миссия, как нам известно, кончилась безрезультатно. Ни царский брат Абас, ни спарапет Ашот, ни Гагик Арцруни не захотели вступить в союз с царем. Агдзинские и могские владетели, следуя их примеру, тоже отказались от союза.

Что было делать дальше?

Князь Марзпетуни размышлял об этом, когда пришла весть, что Бешир взял Бюракан и истребил всех жителей.

Это известие подействовало на князя удручающе.

«Итак, разорение страны уже началось, и мы ничем не можем помочь».

Грустный и задумчивый, ходил он по одной из отдаленных комнат замка. Он думал о своих трудах и неустанных стараниях объединить вокруг престола все силы для освобождения родины от чужеземного ига… Вспомнил перенесенные неудачи, и отчаяние овладело им…

До сих пор это чувство было незнакомо князю. Он всегда верил словам Христа, который говорил: «Просите, и дано будет вам…, стучите, и отворят вам», хотя все время просил и ничего не получил, стучал во все двери, и никто не открывал ему…

«Сам бог, наверно, хочет, чтобы наш народ погиб и память о нем стерлась с лица земли. Вот причина, почему он ожесточил сердца князей, ввел в заблуждение царя и довел до отчаяния царицу… Так умоем руки и предоставим все воле судьбы, забьемся в угол и будем смотреть, как бог наказывает наш несчастный и многострадальный народ…»

Князь был занят этими мыслями, когда вошедший сепух доложил ему:

— Воин из Сюника привез нам грустное известие.

— Было бы удивительно, если бы он привез радостную весть, — ответил князь, грустно улыбаясь. — Что же говорит воин?

— Государь из Какаваберда переехал на Севан.

— На Севан? — удивился князь.

— Да, на Севан, и решил оттуда больше не выезжать.

— А царица?

— Она с государем.

Князь молча ходил по комнате. Лицо его выражало волнение и беспокойство. Неожиданно остановившись посреди комнаты и пристально посмотрев на сепуха, он спросил:

— Ваграм, что ты намерен делать?

Сепух только пожал плечами.

— Что ты намерен делать? Отвечай, — повторил князь.

— Если бы мы имели войско и могли рассчитывать на поддержку князей…

— Войска у нас нет, и князья к нам не присоединятся. Это уже известно. Что ты еще скажешь?

— Что же мне сказать? Мы одиноки. Одна рука не может хлопать в ладоши, один цветок не делает весны.

Князь положил руку на меч и, выпрямившись, посмотрел на сепуха.

— Больше тебе нечего добавить? — спросил он.

— Нет, — ответил сепух.

— А я скажу, что на этот раз одна рука захлопает в ладоши и один цветок принесет весну.

Сепух улыбнулся.

— Это невозможно, князь.

— Нет ничего невозможного, если есть твердая воля и самоотверженность.

— Мы сделали все и, однако, ничего не добились.

— Вдвоем, да, мы сделали все. Но я, князь Марзпетуни, сделал еще не все. Мне еще надо выполнить свой последний долг.

— Что ты хочешь сделать?

— Об этом я завтра объявлю всенародно, перед крепостными войсками и знатью Гарни.

Сепух, зная характер князя, не стал допытываться и с нетерпением ждал следующего дня.

Наутро, по приказу князя, перед дворцом Трдата собралось все находившееся в Гарни войско со своими начальниками. Собралось и все население Гарни во главе с духовенством. Пришли также и разместились на террасе дворца все знатные женщины и юноши.

Князь Геворг Марзпетуни был одет празднично и вооружен с головы до ног. На нем был стальной шлем, украшенный белыми перьями и нахарарским гербом. Он был облачен в стальную кольчугу, медные латы, такие же налокотники, железные плетеные набедренники; на ногах была подбитая железом обувь. Тяжелый, украшенный золотом меч, висевший сбоку, дополнял военные доспехи князя. В этом одеянии, высокий, статный, с красивым внушительным лицом, умным проницательным взглядом, гордой и благородной осанкой он выглядел особенно представительно.

Когда все разместились, князь прошел вперед и, поднявшись на самую верхнюю ступень лестницы, громким и решительным голосом заговорил:

— Благородные князья, княгини, дорогие воины и народ! Уже несколько месяцев прошло с тех пор, как государь покинул столицу. Он уехал, чтобы подавить восстание и усмирить мятежных князей, но, потерпев неудачу, уединился в Какаваберде. Он ждал помощи. Но никто не отозвался, никто не вспомнил о своем государе. Мне казалось, что если кто-нибудь из нас возьмет на себя роль посредника и уговорит князей объединиться, они соберутся вокруг государя. Эту миссию приняли на себя я и благородный сепух Ваграм. Мы долго путешествовали — объехали весь Ширак, Агдзник, страну Могскую и Васпуракан. Мы посетили всех князей, прося их, убеждая объединиться и стать на защиту родины и престола. Но никто не послушался, никого не тронули наши просьбы. Князья со своими войсками засели в неприступных крепостях, каждый из них заботится только о себе. А то, что народ в нашей стране остается беззащитным, что престол пустует, а царь превратился в странника, об этом никто не думает. Даже католикос, спасая собственную особу, переезжает из одной крепости в другую. А тем временем востикан занимает столицу, Бешир разрушает и разоряет Айриванк, Бюракан, убивает мирное население, истребляет духовенство. С каждым днем он все больше расширяет свои завоевания. Видя все это и придя в отчаяние, государь из Какаваберда переехал на Севан. Этот бесстрашный богатырь, который когда-то был грозой и ужасом для врагов, которого не могла сломить никакая сила, сейчас ищет пристанища в кельях духовных отцов, потому что не надеется на своих соратников. Позор нам, о армяне! Позор нам, о воины!..

— Что нам делать? Что же мы можем сделать? — послышалось со всех сторон.

— Что вы можете сделать? Это правильный вопрос. Я отвечу вам на него. Родина, народ, престолы царский и патриарший в опасности, вы это знаете. Известно вам и то, что от имени всех вас, от всего армянского народа я обращался к князьям, прося, моля их о помощи, но никто не послушался меня, никто ко мне не присоединился. Осуждаете вы этих людей или нет?

— Да, да, осуждаем!.. — раздалось отовсюду.

— Прекрасно. Теперь я обращаюсь к вам, о воинство и народ Гарни! Обращаюсь к вам с той же просьбой и предложением, которое наши князья отвергли. Это последний долг, который я выполняю. Слушайте же! Гарни силен и неприступен. Враг захватить его не может, если только не найдутся у нас предатели и хватит запасов. Предателей здесь я не знаю, а запасов у нас много. Оставим в Гарни только сто воинов, их достаточно для защиты крепости. А остальным воинам и начальникам я предлагаю завтра же присоединиться ко мне и спуститься в долину. Разобьемся на отряды, назначим начальников. Бешир готовит разбойничьи шайки для разорения армянских областей. Мы будем их истреблять. Не пройдет и месяца, как наша армия увеличится. За первой победой последует вторая, третья, и тысячи воинов соберутся под нашими знаменами. Наши удачи вселят надежду в государя. Он снова вернется на престол, снова встанет во главе войск, и князья присоединятся к нему… Какую славу, о гарнийцы, мы можем стяжать!

Князь замолчал и посмотрел вокруг, желая увидеть, какое впечатление произвела его речь. Но все как один молчали. Только два человека следили за князем горящим взором и, возмущенные молчанием окружающих, готовы были броситься к нему. Один из них был Гор, стоявший с воинами, другая — Шаандухт.

Но не от них ждал отклика князь Геворг. Он хотел услышать голоса старых воинов и военачальников. Заметив, что многие избегают его взгляда, он спокойно продолжал:

— Не ожидал я, что и здесь, в Гарни, встречу робких. Значит, нет среди вас и ста человек, которые могут доказать, что они сыновья храбрецов?

— Сиятельный князь! Что может сделать сотня! Пусть хоть тысяча воинов выйдет на поле битвы, и мы присоединимся к ним! — крикнул молодой сотник.

— Тот, кто ищет силы многих, бессилен сам! — воскликнул Марзпетуни. — Воин, если он действительно воин, не должен ждать товарища, когда родина в опасности. Тот, кто может сразить врага, направить стрелу в его грудь, но вместо этого предпочитает прятаться за спину другого и трястись за свою жизнь, — тот предатель! Вы хотите жить? Хотите пользоваться благами жизни? Прекрасно. Для чего же вы носите оружие? Зачем позорите свой меч? Киньте его, возьмите в руки посох и стойте у дверей эмиров. Быть может, они окажут вам честь, сделав вас своими рабами…

Войско и начальники были поражены. Даже князья не верили своим ушам. Никого ни разу Марзпетуни не обижал грубым словом, никому не наносил оскорбления. Что с ним случилось? Почему он так разгневан? Многие стали переглядываться. Некоторые даже попробовали пройти вперед, чтобы выразить свое недовольство, но огненный взгляд князя пригвоздил всех к месту. На мгновение он замолчал, обвел глазами войско и, обращаясь к сепуху Ваграму, воскликнул:

— Господин сепух! Ты вчера говорил, что одна рука не может хлопать в ладоши и один цветок не делает весны. Твои слова повторяют и эти монахи, по ошибке считающие себя воинами. Я хочу доказать, что вы все ошибаетесь!

Сказав это, князь обнажил меч и, сделав шаг вперед, громовым голосом воскликнул:

— Вот я один иду на арабов! Где тот храбрец, что присоединится ко мне? Пусть выйдет вперед!

— Я, отец мой! — громко крикнул Гор и, обнажив меч, выступил вперед.

— Мой герой… — прошептал князь и, обняв сына, лицо которого вспыхнуло от волнения, горячо поцеловал его.

— И я, князь Марзпетуни! — сказал сепух Ваграм, подойдя к князю.

— Благородный сепух стоит полка, — ответил князь, протягивая ему руку.

— И я, господин мой, — подошел Езник.

— И мы, — сказали четыре телохранителя сепуха.

— И я… и мы… — с этими словами друг за другом направились к князю гарнийские, басенские и двинские воины.

Количество добровольцев дошло до девятнадцати. Наконец приблизился к князю начальник крепости Мушег и, обнажив голову, сказал:

— Я ждал, сиятельный князь, чтобы подали голос более достойные. Теперь я вижу, что число храбрецов увеличилось. Прими же и меня как последнего слугу в свой самоотверженный и храбрый отряд, который будет воевать под твоим знаменем.

— Подойди ко мне, мой дорогой и верный Мушег. Подойди и дай руку. Ты поседел в боях, и поэтому твоя помощь мне очень дорога. Бог поможет нам победить врагов родины, если такие праведники, как ты, будут с нами.

Так набралось двадцать воинов.

— С вами я разобью тысячи! — воскликнул князь Геворг и, обращаясь к сепуху Ваграму, сказал:

— Пойдем принесем теперь присягу.

— Куда же вы? Церковь ведь в этой стороне, — заметил сепух.

— Нет, наш алтарь клятвы здесь, — сказал князь, подойдя к могиле католикоса Маштоца, которая находилась в восточном углу дворцового двора.

— Дорогие соратники, — обратился князь к своему отряду, когда воины окружили могилу. — С нас должен был взять клятву и благословить армянский католикос. Он изменил своему званию. Он не уподобился храброму и самоотверженному пастырю. Поэтому мы не можем быть его паствой. Здесь покоятся останки самого добродетельного и самоотверженного патриарха. Возложите мечи на его священную могилу и поклянитесь в верности своему обету. Клянитесь во имя спасения родины быть самоотверженными воинами. Пусть ваши мечи благословит святой Маштоц, а останки его будут свидетелями вашего обета.

Воины обнажили мечи и, возложив их на могилу католикоса, поклялись в верности родине, царю и князю.

Когда были произнесены слова клятвы, князь Геворг выступил вперед и громко сказал:

— Дорогие соратники! Я выслушал вашу клятву. Выслушайте и вы мою. Клянусь перед вами, клянусь именем предвечного, клянусь жизнью моей родины и этой святой могилой, что я не вернусь в лоно своей семьи и не войду под кров, пока не изгоню из родного края последнего араба. Пусть уничтожит меня господь, пусть христианин назовет меня Иудой и армянин Васаком, если я нарушу свой обет и свою клятву. Я докажу, что мощь страны заключается не в крепостях и могуществе князей, а в самоотверженности ее сыновей. Я докажу, что двадцать самоотверженных героев стоят больше, чем войско, состоящее из двадцати тысяч воинов. Итак, вперед! Бог армян — наш оплот! Крест армянский — наша опора!

Не успел князь произнести последние слова, как княжна Шаандухт, отделившись от группы княгинь, сошла со ступеней дворцовой террасы и, подойдя к могиле святого Маштоца, звонким голосом воскликнула:

— Сиятельный князь! Прости мою смелость, женщинам не разрешается вмешиваться в дела мужчин и участвовать в войнах… Но никто не запрещает им умирать за родину. Прими меня, умоляю, в число своих воинов. Я могу разить врага и метать стрелы. А если окажусь не пригодна как воин, могу быть полезна для ухода за страждущими, буду перевязывать раны твоих воинов, когда они вернутся с битвы…

Княжна, зардевшись от волнения, походила в эту минуту на прекрасную богиню, сошедшую на землю, чтоб спасти возлюбленного.

Этот неожиданный порыв так взволновал князя, что по его суровому лицу потекли слезы. Он раскрыл объятия и, прижав красавицу к груди, поцеловал ее в лоб.

— О мое мужественное дитя! — воскликнул он. — Ты увенчала наш обет и сделала непобедимым наш меч… Если на земле армянской растут такие цветы, как ты, эти храбрецы не позволят, чтобы враг попирал ее. Я не могу принять тебя в свой отряд, любимая дочь, так как твое нежное сердце, которое так загорелось от моих слов и от любви к родине, не сможет вынести ужасов войны. Но я тебе поручу службу, которая так же трудна, как и боевая. Ты достойна ее.

Сказав это, князь взял княжну за руку, и, пока все восторженно смотрели на героиню, возвел ее на лестницу, и, обращаясь к пароду, громко объявил:

— Воины и народ Гарни! Эта юная княжна искупила ваши грехи. Для спасения родины она предлагает в жертву свою жизнь. Конечно, вы, как и я, не захотите принять эту жертву, но для поощрения ее сестер мы должны вознаградить ее. Она доказала, что она достойная наследница сюнийских героических нахараров. Докажем и мы, что умеем ценить самоотверженность отпрыска айказских нахараров. По приказу царя я являюсь владетелем Гарни и начальником крепости. В мое отсутствие я поручил эту службу Мушегу, но Мушег вступил в отряд. Поэтому начальником крепости отныне будет сюнийская княжна Шаандухт. Шаандухт — невеста моего Гора и, следовательно, наследница моего дома. Тот воин или житель Гарни, который ослушается ее приказа, ответит перед этим мечом!

И князь, согнув дугой меч, поднял его над головой княжны.

— …И перед нашими мечами! — громко крикнули воины, и мечи их засверкали в воздухе.

— Да здравствует сюнийская княжна! — воскликнул народ. К голосу его присоединились и воины, которые были пристыжены словами князя и княжны. Когда князь приказал всем удалиться, группа молодых воинов подошла к нему и попросила принять в отряд. Князь отказал им, сказав:

— Вы последовали не моему примеру, а примеру княжны. Оставайтесь в крепости и верно служите своей начальнице. В будущем, если она попросит за вас, я приму вас под свое знамя.

Когда по приказу князя народ и остающиеся в крепости войска разошлись, воины княжеского отряда направились во дворец. Здесь князья и княгини окружили их и стали осыпать похвалами. Княгини Гоар и Мариам обняли и расцеловали Гора и Шаандухт, выражая свой восторг перед их бесстрашием.

А юный Гор, вдохновленный героическим поступком своей невесты, подошел к отцу и, волнуясь, сказал ему:

— Любимый отец! Ты перед всей крепостью торжественно заявил, что Шаандухт моя невеста и твоя наследница, и оказал ей высокое доверие. Моя благодарность тебе за это безгранична. Ты сделал меня самым счастливым и самым сильным человеком в мире… А теперь разреши мне вручить ей обручальный подарок как залог союза, который ты должен благословить.

— Хорошо, мой дорогой. Подари своей невесте то, что тебе хочется, — ответил князь ласковым голосом.

Гор прошел вперед и, отстегнув от пояса небольшой меч в золотых ножнах, подарок отца, опоясал им стан княжны.

— Пусть этот меч служит нам залогом обручения и защитит мою невесту от тайных врагов, — сказал он.

— Женщины мечей не носят, Гор, но я буду носить этот подарок в память твоей любви и отдам его тебе, когда ты вернешься после войны со славой победителя, — ответила Шаандухт, улыбаясь и краснея.

Князь Геворг, княгини и все воины отряда благословили молодых и принесли им свои поздравления. А сепух Ваграм, радующийся счастью каждого армянина, так был растроган, что обнял своими сильными руками обоих и воскликнул:

— Одного желания видеть вас счастливыми мне достаточно, чтобы сокрушить врага. Если в нашей стране много таких сердец, как ваши, пусть все они будут счастливы. Сепух Ваграм не умрет до тех пор, пока не поднимет над вашей головой крест во время святого венчания. А сделаю я это, изгнав последнего араба из пределов нашей родины.

— Да будет так! — воскликнули воины.

Радость и воодушевление охватили всех.

Когда княгини Мариам и Гоар благословили своих детей, князь Геворг вложил меч в ножны и, обращаясь к своим соратникам, сказал:

— Дорогие друзья! Нам остается выполнить еще один долг. Перед тем как выйти навстречу врагу, поедем к нашему государю, получим от него разрешение и благословение для начала нашего похода. В каком бы он ни был состоянии, где бы ни обретался, он — наш царь, его воля и его слово должны управлять нашими мечами.

— Да здравствует царь! — воскликнули в один голос воины.

В тот же вечер вооруженный отряд выехал из крепости Гарни, направляясь к Севану. Прекрасная начальница крепости на сюнийском коне, с отрядом вооруженной охраны, проводила воинов обета до ближайшей стоянки, где в уединении, обняв своего жениха, подарила ему свой первый поцелуй и со слезами на глазах благословила в дорогу.

6. Тягчайшая из печалей

Багровый диск луны, показавшись из-за Айцемнасара, осветил темное Гегамское озеро. Восточная часть озера загорелась буро-красным светом, словно тысячи лунных дисков погрузились в мелкую рябь воды. На Севане было тихо, огни погасли. Монахи, усталые после долгих церковных служб, заперлись в сырых кельях и погрузились в сон. Часовни и церкви, казалось, тоже дремали, и прибрежные волны своим плеском убаюкивали их.

Около храма святого Воскресения, возвышавшегося на восточной стороне острова, мимо разбросанных и покрытых мхом надгробных памятников, молча прохаживался взад и вперед человек высокого роста. На нем было широкополое одеяние, похожее на схиму, какую носят монахи, голова покрыта простой скуфьей. Только осанка и величественная походка говорили о том, что он не привык к монашескому облачению. Он присел на краю обрыва, где, подымаясь из озера, громоздились друг на друга скалы, образуя мощные преграды. Прикрывая остров с востока и с юга, они делали его недоступным не только для плотов и лодок, но и для пловцов.

Луна медленно поднималась по небесному своду. Темно-красный цвет озера переходил в серебристый, разливаясь по водной глади к далеким берегам, окруженным с одной стороны высокими горами и холмами, с другой — полями и плоскогорьями. Луна проливала спокойный свет. Сидевший на камнях человек наблюдал за прекрасной и мирной картиной природы. Ему казалось, что именно в такие минуты, когда мир покоится в объятиях сна, выходят из бездны злые духи или спускаются ангелы добра и предрешают судьбы смертных, даруя одним счастье, а другим — горе и страдание… Казалось, что именно в такой час были предрешены его печали и несчастья. Грустные мысли овладели им. Воображение рисовало картины прошлого, то прекрасные, то суровые и мучительные.

— Как я дошел до такого унижения?! — воскликнул он вдруг и поднес руку ко лбу, будто хотел отогнать печальные мысли, которые, как черные тучи, собрались над ним. Мучительные образы не исчезали. Серебристое озеро, горы с величественными вершинами, луна своим кротким светом и даже нежный ветерок, который колебал водную гладь и ласкал прибрежные травы и цветы, не приносили успокоения. Он не слышал даже шума волн у подножья скал. Душа его витала где-то далеко…

Но вот послышался легкий шорох. Он вздрогнул и, повернув голову, увидел, что к нему приближается закутанная в покрывало женщина.

— Кто это? — окликнул он, но, сейчас же узнав, поднялся с места. — Царица, это ты? — спросил он мягким голосом.

— Да, мой любимый государь… — ответила она почти шепотом.

— Здесь? Одна, в такую позднюю пору?

— Разве я одна? Ведь со мной царь Ашот…

— Где же твои прислужницы?

— Я пришла сюда без них, хотела непременно видеть тебя. Привратники сказали, что ты каждую ночь подолгу гуляешь тут… Я этого не знала.

— Да, ночью здесь очень хорошо… Но зачем ты хотела непременно меня видеть? Надо сообщить какое-нибудь известие?

— Известие? Нет.

— А что же?

— Хотела поговорить с тобой несколько минут.

— Не понимаю. Днем ты видишь меня каждую минуту, можешь всегда со мной поговорить. Зачем ночью лишать себя покоя?

— Покоя?.. Разве у меня есть покой? Разве я могу иметь его?

— Царица…

— Часы покоя навсегда утеряны для меня.

— В нашей стране теперь ни у кого не спокойно на душе.

— Сейчас да. Но когда изгонят врага, все обретут покой.

— А с ними и ты.

— Я? О, если б это было так…

— Неужели ты страшишься будущих нападений? Даже сегодня никакая опасность не угрожает тебе. Севан — неприступная крепость.

— Мою крепость и мои твердыни враг разрушил уже давно. Мой мир и покой утеряны навсегда…

— О чем ты говоришь? Ты опять намекаешь на старые обиды?

— О, позволь поговорить с тобой хоть раз, позволь раскрыть свое сердце. Разреши поплакать пред тобою…

— Царица, ты взволнована, тебе надо успокоиться.

— Не гони, умоляю. Оставь мне волнения и страдания. Я нахожу свой покой только в них…

— Но что случилось? Кто-нибудь нанес тебе оскорбление?

— Нет. Старая рана, старая печаль изнуряет и терзает мое сердце. Увы, нет руки, чтоб наложить на нее бальзам и повязку. Я покинута, я одинока, совершенно одинока… О, ты не знаешь, как тяжело быть одинокой!..

При этих словах царица разрыдалась.

— Царица, ты плачешь? Ты не дитя… Что скажут, если услышат? Пойдем, я провожу тебя до твоих покоев. Тебе надо отдохнуть.

— Позволь мне остаться здесь, и ты, мой любимый царь, не покидай меня. Подари твоей царице, твоей несчастной супруге, хотя бы час. Она хочет говорить с тобой. Не отказывай ей в этой ничтожной просьбе.

— Милая Саануйш…

— «Милая Саануйш»?.. Боже мой, неужели ты меня назвал этим именем, не ослышалась ли я? «Милая», сказал ты… О, как я радуюсь этому ничтожному, жалкому слову, этому осколку любви… Зачем господь создал нас такими слабыми? Ты жалеешь меня? Говори, не скрывай… Жалеешь, как нищую. Если бы ты знал, как это тяжело, как невыносимо!

— Но ты не хочешь успокоиться, все волнуешься… Уйдем, уйдем отсюда.

— О нет. Я больше не уйду отсюда, я не уйду от моего любимого Ашота… О, прости меня, позволь мне называть тебя так… Ведь я уже спокойна, могу говорить. Я больше не буду волноваться, только дай мне твою руку и обещай, что выслушаешь меня терпеливо.

Царь молча протянул ей руку, царица взяла ее, сжала в своих трепещущих руках и продолжала:

— Благодарю тебя… Видишь, какой ничтожной милостью я довольствуюсь. Потеряв любовь и сердце моего несравненного витязя, радуюсь, когда мне разрешают пожать его холодную, безразличную руку. И мне не стыдно говорить об этом? Гордая Саакануйш признается в этом своему государю? О, как я унижена…

Царица снова разрыдалась и, не в силах сдержать себя, дрожащими руками обняла царя и прильнула к нему.

— Саануйш, милая Саануйш… — прошептал царь и прижал ее к своей груди.

— Молись, чтобы я умерла сейчас… Хочу умереть в твоих объятиях… Это мое единственное желание… — прошептала царица, и голос ее прервался от слез.

Рыдания и слезы супруги взволновали царя. Он растерялся и, не зная, как ее успокоить, стал еще нежнее прижимать к своей груди.

После долгого молчания царь сказал:

— Почему, моя дорогая, ты так разволновалась?

Эти слова, произнесенные нежно и почти шепотом, показались царице грубыми. Она приподняла голову.

— Почему? Как ты можешь об этом спрашивать? Неужели тебе неизвестно, отчего страдают несчастные сердца? Неужели мои слезы ничего не сказали тебе?

Царь молчал. Он боялся снова смутить царицу. Он отошел, уселся на камнях и стал смотреть на озеро.

— Ты не хочешь больше меня слушать? — упавшим голосом спросила царица.

— Говори, дорогая, все, что тебе хочется, но не напоминай о прошлом.

— Хорошо, — поспешно сказала царица и села рядом с ним на скале.

— Вот уже несколько месяцев, как я с тобою, дорогой государь, — начала она, — но мне никак не удается поговорить о самом главном, о том, из-за чего я приехала к тебе. Теперь я осмелела и могу говорить. Только не мешай мне, даже если мой рассказ будет тебе неприятен.

— Говори, я слушаю.

— В Гарни мне казалось, что я свыклась со своей судьбой. Я решила забыть о себе и посвятить свою жизнь служению народному благу. Единственным путем к этой цели был приезд к тебе. Я хотела исцелить твои печали, успокоить твое сердце и заставить тебя вернуться в столицу, к престолу и двору. Народ и войска ждали твоего возвращения. Ты мог бы этим воспользоваться. Воодушевленная этой мыслью, я приехала в Какаваберд. Но ты очень холодно принял меня. Тебе казалось, что я приехала насмехаться над твоим поражением. Одного этого подозрения было достаточно, чтобы перевернуть мне сердце. И чем сильнее я чувствовала твое безразличие, тем больше загорался во мне ад ревности… Тогда я, желая сделать тебе больно, сказала, что вся страна знает о твоей преступной любви, что войско и народ раздражены против тебя, что все княжеские дома отвернулись от нас, что духовенство осуждает твое поведение… Увы, мне казалось, что этими словами я отрезвлю тебя, но я жестоко ошиблась. Каюсь, я поступила, как слабая любящая женщина. Я не могла вынести твоего безразличия и, забыв о своем обете, стала жертвой ревности, безжалостно терзавшей мое несчастное сердце. Все это кончилось тем, что ты впал в отчаяние и не только не вернулся в столицу, но переехал на Севан, чтобы жить здесь с монахами. Я поняла свою ошибку, увидела последствия своего необдуманного поступка и жестоко раскаялась, но было уже поздно. Сколько, сколько раз я хотела подойти к тебе и попросить прощения… Но ты избегал меня, не хотел встречаться наедине, слышать мой голос и видеть мои слезы. О, если бы ты знал, как я страдала!..

Так прошли месяцы, и я не могла найти удобной минуты, чтобы поговорить с тобой. Но когда прибыл гонец и сообщил о взятии Бюракана и об истреблении бюраканцев арабами, я пришла в ужас. Это поразило меня, как небесный гром. Я вспомнила свой обет и решение, вспомнила о преступлении, совершенном мной… «Если бы ревность не овладела мной, Ашот вернулся бы на престол, князья присоединились бы к нему и войско двинулось бы уже на врага…» — подумала я. От отчаяния я чуть не бросилась в озеро… Но опомнилась и решила во что бы то ни стало поговорить с тобой наедине. Вот ради чего я нарушила твою уединенную прогулку. Может быть, это неприятно тебе, но другого выхода у меня нет. Опасность близка, и дольше медлить невозможно.

— Чего ты просишь у меня? — спросил царь.

— Чтобы ты вернулся в столицу, взошел на престол, объединил вокруг себя армянских князей, собрал войска, изгнал чужеземцев и избавил страну от бедствий.

— Ты хочешь, чтобы Ашот Железный царствовал?

— Да, царствовал, как прежде.

— Желание твое доброе, но выполнить его я не могу.

— Почему?

— Причин к тому много.

— Познакомь меня с этими причинами, если тебе кажется, что я их не знаю.

Царь не ответил. Отвернув лицо к озеру, он молчал.

— Неужели эти причины сильнее, чем воля Ашота Железного? — заговорила царица, желая задеть его самолюбие.

— Воля Ашота Железного? Ашот Железный сейчас слабее, чем тростник в долине, который колеблется даже от дуновения легкого ветерка.

— Зачем ты приводишь меня в отчаяние, повелитель мой и царь? — прошептала царица.

— Я не хочу приводить тебя в отчаяние. Я говорю правду.

— Но ты был когда-то силен, как лев пустыни…

— Чье рычание наводило дрожь на других зверей, — прервал царь.

— Да.

— Однако и лев болеет и умирает.

— Конечно, но с годами, когда наступает старость.

— Или когда охотник поражает и разбивает его сердце!

— Кто же этот непобедимый охотник, который так сразил тебя? — подозрительно спросила царица.

Царь грустно улыбнулся и ничего не ответил.

— Ты не хочешь говорить?

— Я не хочу огорчать тебя, — ответил царь, продолжая смотреть на озеро.

— Боже мой! — воскликнула Саакануйш. — Ты боишься причинить мне огорчение! Мой любимый, я теряю рассудок.

— Есть истины, которые может выслушать только мужчина.

— Ну, так испытай мою силу.

— Хорошо, выслушай меня. Ты меня спросила, кто тот охотник, который поразил сердце льва? Я скажу тебе. (Царица напрягла слух.) Это — женщина…

— Женщина? — прервала его царица.

— Вот видишь, ты уже потеряла хладнокровие.

— Продолжай, я не буду больше мешать, — сказала Саакануйш и опустила голову.

— Милый друг, мы жалкие игрушки в руках могущественной природы, — продолжал царь. — Напрасно люди придумывают законы и правила для управления тем, чем должна управлять только природа и над чем она является самодержавным властелином… Я говорю о людских сердцах. Ты меня любишь, не так ли?

— Зачем ты спрашиваешь?

— Отвечай, любишь или нет?

— Люблю безграничной любовью.

— Хорошо. Скажи тогда, что может сделать против этого закон, учрежденный людьми? Может приказать, чтобы ты перестала любить?

— Наоборот, закон освящает мою любовь, потому что я люблю своего законного супруга.

— А если бы ты полюбила другого?

— Христианская добродетель, которой я всегда следовала, не разрешила бы мне думать о незаконной любви. А когда человек не думает о незаконных делах, он никогда их не совершает.

— Любовь не знает границ. Как быть человеку, который полюбил того, кого не имел права любить?

— Это все равно что сказать: что делать ворам и разбойникам, если им хочется похитить чужое имущество? Можешь ли ты оправдать разбойника, когда твой подчиненный приведет его к тебе на суд?

Эти слова уязвили царя. Удар был направлен в самую рану… Он помолчал несколько минут.

— Больше тебе нечего сказать? — мягко спросила царица.

— Нет, я хочу говорить. Слушай. Каким должен быть судья, пристрастным или беспристрастным?

— Конечно, беспристрастным.

— Разбойника надо наказать или вознаградить?

— Наказать.

— Так зачем же ты хочешь вознаградить разбойника, если беспристрастный судья приказывает подвергнуть его каре?

— Я не понимаю.

— Не понимаешь? А я говорю ясно.

— Кто разбойник и кто судья? Для кого ты требуешь кары? — недоумевая, спросила царица.

— Этот разбойник — я, и я же его беспристрастный судья. Я наказал себя, удалившись от мира, обрек себя на уединение. Зачем ты хочешь вернуть меня в столицу?

— Ты преувеличиваешь.

— Нисколько.

— Преувеличиваешь, мой любимый царь.

— Не называй меня ни любимым, ни царем. Я преступник, проклятый богом и людьми. Зачем ты меня любишь? Зачем думаешь о том, чтобы вернуть мне славу?

— Буду любить вечно… Никто не заставит меня забыть своего супруга…

— Супруга? О, не мучай меня… Я не могу перенести этого укора.

— Неужели моя любовь может быть для тебя укором?

— Нет, дорогая царица. Укор для меня в том, что на мою неверность ты отвечаешь безграничной любовью. Я горд, я не хочу, чтобы мне платили добром за зло.

— Ты не причинил мне никакого зла.

— Не успокаивай меня. Я не настолько малодушен, чтобы не выдержать наказания за совершенное. Если ты хочешь утешить меня, возненавидь меня всей силой души. Лишь твоя ненависть, только тяжелые страдания могут принести мне облегчение.

— Я не могу ненавидеть тебя.

— Ненавидь, я не люблю тебя.

— О, не говори этого…

— Не могу лгать, я тебя не люблю.

— Безжалостный…

— Единственная в мире женщина, любимая мной…

— О, не произноси ее имени! — воскликнула царица.

— Да, единственная любимая мной женщина — это Аспрам, дочь родоначальника севордцев.

— Бессердечный… Нет в тебе жалости… Неужели тебе не жаль несчастную, покинутую женщину?.. Ведь я когда-то была твоей женой…

— Я хочу, чтобы ты возненавидела меня. Только это может облегчить мое горе.

— Не надейся… Я не могу тебя ненавидеть, не терзай напрасно душу мою… Скажи только, что за горе у тебя, я найду способ облегчить его.

— Тем хуже.

— Не упорствуй, мой любимый государь. Для каждой болезни есть свой бальзам, для каждого горя — свое утешение. Нужны только умелая рука и любящее сердце.

— Кто может излечить душу, страдающую от угрызений совести? Кто может успокоить человека, который чувствует тяжесть своего преступления, взвешивает зло, причиненное им, и бессилен его исправить?

— Все грешны в этом мире.

— И всех можно простить…

— Следовательно, и тебя.

— Не прерывай меня. Простить можно всех, но не того, кто призван управлять судьбами людей, чья обязанность оберегать народ, служить для него образцом добродетели, заботиться о его благе и счастье… Это был мой долг. Бог меня назначил главой и вождем народа. Но разве я оказался достойным, разве не нарушил свой священный долг, не стал причиной множества зол? Кто может меня простить, и ради чего?

— Воспоминаниями о прошлом не поможешь горю, — сказала царица. — Забудь его и постарайся исправить настоящее.

— Забыть прошлое?.. Разве это возможно?! — воскликнул царь. — Я ограбил бы небо, чтобы одарить звездами человека, способного дать мне забвение, снадобьями и волшебной силой ослабить мою память… Забыть? Да, я молю забвения, это единственная моя мечта. О, как был бы я счастлив, если бы мог не помнить прошлого!.. Воспоминания многоголовым вишапом грызут и ранят мое сердце. Могу ли я забыть, что разорил дом своего благодетеля и родственника Севада, ослепил отца и сына? Могу ли я забыть, что разрушил семью Амрама, моего верного соратника, и превратил его мирный очаг в ад? Могу ли я забыть, что отравил твою жизнь, оскорбил твою горячую любовь, лишил тебя счастья?.. Можно ли забыть все это? Забыть то, что я потерял доверие своих князей и расстроил их союз, или то, что, вызвав восстание Амрама, лишился северных областей, или, наконец, то, что, ослабив военную мощь армян, я укрепил господство арабов в моей стране? Скажи, дорогая, как я могу забыть это? И как мне не помнить, что все это я совершил во имя преступной любви…

Нет! Я не достоин прощения. Не старайся заставить меня забыть свое грешное прошлое. Я христианин, у меня есть совесть. Она велит мне отказаться от царского престола, славы, великолепия, уединиться в пустыне, оплакивать свои грехи и искупить их строгим отшельничеством. И вот я приехал на Севан — место своего покаяния. Напрасно ты думаешь, что твои обвинения заставили меня принять это решение. Нет, не отчаяние привело меня сюда, а совесть. Будь она спокойна, будь праведны мои дела — тогда, если бы и весь мир восстал против меня, я не сдался бы и отчаяние не овладело мною… Но угрызения совести мучили меня жестоко; меня преследовали твои грустные глаза, твой печальный взгляд, твое бледное лицо. Я убегал от тебя, но не потому, что ненавидел, а потому, что при встрече с тобой у меня сжималось сердце. Стыд и совесть не давали мне покоя. И вот я приехал сюда, чтобы скрыть свои печали и молить небо о прощении грехов. Я думал, что на этот раз ты покинешь меня, вернешься в столицу, где у тебя есть преданные люди. Но надежды мои не оправдались. Ты не пожелала оставить меня одного с моими печалями, последовала за мной как любящая жена, в сотый раз доказав, что я не достоин твоей любви, что судьба напрасно связала нас…

— Зная обо всем этом, моя дорогая царица, я не могу вернуться в тот мир, откуда меня изгнала совесть. Оставь меня в этом чистилище. Может быть, я сумею замолить свою вину, может быть, я спасу свою душу от геенны…

— Богу будет угоднее, если ты искупишь свой грех, принеся людям добро! — сказала царица.

— Конечно, это ему будет угоднее, ибо лучше творить добро, чем плакать бесполезно.

— Ну, тогда вернись на престол, возьми в руки бразды правления и спаси свой народ от гибели.

— Но для этого я снова должен стать царем?

— Конечно.

— Я не считаю себя достойным престола, на котором восседал Ашот Первый и добродетельный Смбат. Моя обитель — Севан, тут я буду жить, тут и умру.

— А царский трон?

— Пусть его займет Абас. Он мой законный наследник.

Казалось, небесная молния поразила царицу. Эти слова она слышала впервые. О своей сердечной потере она думала много, но о потере престола — никогда. «Как? Чтобы правил Абас, чтобы Гургендухт была царицей?.. При жизни дочери Севада дочь абхазского Гургена была бы провозглашена царицей армянского народа, а гордая Саакануйш заперлась бы на Севане, как подданная, как несчастная пленница абхазки?.. Видеть, как армянские князья окружают нового государя, склоняют головы перед новой царицей, раболепствуют и курят перед ней фимиам?.. О нет, это невозможно!» Ее царская гордость была уязвлена. Она забыла даже о своем горе. Со свойственной женщинам быстротой мысли она взвесила разницу между своей печалью и возможными оскорблениями и убедилась, что легче страдать от душевных печалей, чем терпеть унижения и страдать от оскорбленного самолюбия.

— Нет, мой славный государь, этому не бывать! Ты не должен оставаться на Севане, престол и народ ждут тебя. Ты должен вернуться в столицу, — решительно сказала она.

— Невозможно… Для этого мне пришлось бы вырвать сердце из груди… С таким сердцем, с такими думами я не могу вновь править страной.

— Ты должен пожалеть свой народ. Он подобен сейчас стаду, лишенному пастыря… Со всех сторон его преследуют волки, блеяние маток и ягнят оглашает ущелья…

— Это стадо соберет Абас. Он принесет стране больше пользы, чем я.

— Не говори этого. Не называй имени Абаса; армянский царь еще жив.

— Нет. Он умер давно. Он умер в тот день, когда униженно бежал от Цлик-Амрама.

— Не вспоминай прошлого! Умоляю тебя.

Сказав это, царица взяла руку царя и, ласково глядя ему в глаза, которые, не мигая, смотрели на луну, тихо сказала:

— Ашот, мой славный царь, мой любимый супруг, не допусти, чтобы абхазка осмеяла гордость твоей Саануйш. Позволь мне умереть армянской царицей…

— Ах, как мало знаешь ты мое горе! — прошептал царь, отвернувшись к озеру.

— Поведай, если у тебя есть другое горе. Раскрой передо мной свое сердце.

Царь не ответил. Он молча смотрел на озеро.

И что ему было сказать? Как мог он откинуть завесу, за которой была скрыта тягчайшая из его печалей? Разве мог он сказать, что все еще думает о севордской княгине, о несчастной жертве своей преступной любви, о том, что он живет ее страданиями, что ему поминутно чудятся ее проклятия?.. Как мог он восседать на престоле, думать о победах и славе, когда ему беспрестанно слышались ее стенания. Он все время твердил бы себе:

«Вся страна прославляет тебя, венчает твое возвращение, празднует твои победы… А там, в севордских горах, в мрачной темнице Тавуша томится несчастная женщина, которую покинули все, которая отвергнута всем миром и живет только своим позором, своим унижением… Она шепчет тебе: «Не смейся, когда я плачу, не радуйся, когда я страдаю!..» По какому же праву я должен снова вкушать радость жизни, если женщина, отдавшая мне свое сердце и душу, погребена заживо?..»

Эти мысли так взволновали царя, что он, забывшись, воскликнул:

— Нет, невозможно! Я не могу жить, когда она умирает…

— О ком ты говоришь? Кто умирает? — спросила царица.

Царь вздрогнул и, поднявшись с места, подал руку царице.

— Пойдем, луна уже заходит, — сказал он твердым голосом.

— О ком ты говорил? — спросила снова Саакануйш.

— О той, которая угасает в заточении, — ответил царь и прошел вперед.

Царица последовала за ним, не решаясь больше произнести ни слова.

7. Один цветок делает весну

Был полдень. Рыбаки Цамакаберда были заняты рыбной ловлей, когда конница Геворга Марзпетуни появилась на берегу Севана. Князь удивился, увидя, что рыбаки, вместо того чтобы ловить рыбу, бродят по берегу. Ни на озере, ни у берега не было видно ни плотов, ни лодок. Это тем более заинтересовало князя, что ему нужен был плот для переправы на остров. На его вопрос рыбаки ответили:

— По указу государя никто не имеет права держать плот или лодку на берегу, поэтому все они спрятаны в деревне.

Князь понял, что это сделано с целью помешать врагу проникнуть на Севан. Все же он велел, чтобы для них спустили лодку. Рыбаки колебались.

— Царь повесит нас, если мы нарушим его волю, — говорили они.

Князь не настаивал, но приказал дать сигнал на остров, чтобы оттуда выслали плот, а пока попросил угостить его отряд свежей рыбой.

Рыбаки сейчас же развели на прибрежной скале сигнальный костер. Пламя, разрастаясь, взвилось вверх. Вскоре из крепостных стен вышли два монаха и направились к пристани. Они отвязали один из находившихся там плотов и оттолкнулись от берега. До прибытия плота рыбаки приготовили вкусный завтрак из форели и угостили всадников.

На острове только что кончилась обедня, когда прибыл князь со своим отрядом. Царь поразился, увидев перед собою Геворга Марзпетуни.

— Ты пришел замаливать грехи своего государя? — спросил он, слабо улыбнувшись.

— Нет, государь, сейчас не время замаливать грехи. Сейчас их надо совершать, — ответил Марзпетуни.

— Совершать? Разве для этого положено определенное время?

— Да, государь. Из десяти заповедей одна гласит: «Не убий». Настало время действовать против этой заповеди. Мы должны убивать.

— Надеюсь, ты приехал не для того, чтобы сделать меня соучастником своих преступлений?

— Если бы царь повел мое войско, я бы помолодел на двадцать лет.

— Твое войско? Неужели ты собрал войско? — удивленно спросил царь.

— Да, великий государь.

— Где же оно находится, твое войско?

— Здесь, на Севане.

— На Севане? — еще больше удивился царь.

— Да, государь…

Царица, присутствовавшая при этом разговоре, перебила:

— Я смотрела с башни, когда ваш плот подплывал к острову. С тобой было не больше двадцати человек. Когда же прибудут остальные?

— Мое войско состоит из этих двадцати человек. Больше я не мог собрать, — ответил князь.

— Ты болен, князь Марзпетуни? — спросил царь, пристально посмотрев на него.

— Может быть, ты полагаешь, что я сошел с ума? — улыбаясь, заметил князь.

— Да, мне так кажется, — ответил серьезно царь. — Ты говоришь, что твое войско состоит из двадцати человек, и мечтаешь, чтобы царь встал во главе этого войска. Что это — насмешка?

— Боже упаси! — с чувством сказал князь.

— О каком же войске ты говоришь?

— Об этих двадцати воинах. Они и есть все мое войско и моя армия.

Царь с царицей изумленно переглянулись, как бы спрашивая, не сошел ли в самом деле князь с ума.

Марзпетуни догадался об их мыслях и с горькой улыбкой сказал:

— Вы имеете право считать меня безумцем. В это тревожное время, когда могущественные князья с тысячами воинов заперлись в своих замках, может показаться безумием воевать против арабов с двадцатью воинами. Но я делаю это, чтобы заклеймить позором тех князей, которые говорят от лица армян, кичатся своей родовитостью, а в минуту смертельной опасности не ударили палец о палец, чтобы помочь родине.

— Если твое смелое начинание увенчается успехом, это право останется за тобой, — сказал царь. — Но что могут сделать двадцать человек перед грозной вражеской силой?

Каждый из моих двадцати воинов может поразить двадцать арабов. Если мы не сможем воевать с большим войском, мы будем разбивать отдельные отряды и постепенно ослаблять врага.

— Немного пользы принесешь ты этим родине!

— Всякое большое дело начинается с малого.

— Итак, ты надеешься в конце концов победить?

— Или победить, или погибнуть. Я не могу сидеть в крепости и заботиться только о своей безопасности, когда царь, оставя столицу, монашествует на Севане, католикос, потеряв свой престол, странствует по стране, а народ тысячами гибнет от рук ненасытного врага… Зачем мне жить, если мои братья умирают? Чтобы оплакивать их потерю? Это достойно женщины; но мужчина, чья рука еще может держать меч, чей голос может греметь в поле…

Царь был взволнован, ему хотелось обнять и расцеловать храбреца и сказать: «Как счастлив ты, князь Геворг, что можешь воевать как простой воин за свою родину. А я лишен даже этого утешения…»

— Зачем же ты приехал на Севан? — спросил царь, сдерживая волнение.

— Хочу перед походом получить разрешение и благословение государя.

— Мой храбрый и верный князь! Ты даже славу не хочешь стяжать без благословения своего государя. Ты был достойным моим соратником, а я, увы… недостойным царем…

— Не говори этого, государь. Судьба может запереть льва в клетку, но она не в силах разбить его сердце и мощь. Живи здесь, пока твой слуга не отрубит рук, выковавших эту клетку.

— Мой храбрый, мой благородный князь, эту клетку выковали… — Он хотел сказать: «Такие руки, что, отрубив их, ты причинил бы мне вечное горе». Но он прервал свою речь и быстро встал с места. — Где твои храбрецы? Пойдем к ним. Такие герои достойны, чтобы царь сам пошел им навстречу. — Сказав это, он вышел из комнаты.

Князь последовал за ним. Привратник по другой дороге побежал к подворью, чтобы сообщить отряду о приходе царя. По приказу сепуха Ваграма дружинники сейчас же выстроились на поляне, осененной деревьями.

Царь и князь спускались с холма. Когда они подошли к храму богородицы и свернули к поляне, воины обета в один голос крикнули: «Да здравствует царь!»

Этот возглас потряс царя. Как давно он не звучал в его ушах, как давно ничто не напоминало ему, что он армянский царь, глава армянских князей, что в этой стране есть еще люди, которые ему верны и которыми он может повелевать…

Монашеское окружение, повседневные церковные службы — он почти всегда присутствовал на них, — однообразная и мирная жизнь острова и тяжелые печали заставили его забыть обо всем, убили в нем все живое. Ему казалось, что весь мир дремлет, как Севан, что смерть распростерла свои крылья над всей Арменией.

Возглас воинов обета вывел его из оцепенения. Живительная дрожь пробежала по его телу. Душа и сердце наполнились чувством гордости. Вместе с царем на острове находилось около ста воинов, опытных, храбрых солдат, но все они, оставаясь без дела и посещая церковные службы, забросили свое оружие. Он видел их каждый день сидящими перед кельями или бродящими по берегу с сетями в руках. Это не возмущало его и казалось естественным. Но когда перед ним предстал вооруженный отряд воинов, готовый к бою, он словно ожил. Ускорив шаг, царь подошел к воинам.

— Здравствуйте, мои храбрецы! — воскликнул он, и отряд снова загремел:

— Да здравствует царь!

Сепух Ваграм, выступив вперед, снял шлем и низко поклонился. Царь протянул руку, тепло приветствуя его. За сепухом последовал начальник крепости Мушег, к которому царь тоже обратился с милостивым словом. Шагнул вперед и князь Гор. Царь, увидя его, воскликнул:

— И ты здесь, мой дорогой Гор? И ты в отряде самоотверженных смельчаков? — С этими словами царь раскрыл объятия и сердечно расцеловал юношу.

— Кому же ты поручил защиту своей невесты, Гор? — улыбаясь, спросил царь.

— Ее собственному бесстрашию, — ответил, краснея, юноша.

— Да, отец твой мне все рассказал. Ее защите поручен Гарни. Сюнийская княжна достойна этой чести. Когда мужчины сражаются в поле, женщины должны защищать крепости. Мне горько, что армянская земля дала только двадцать воинов, но мне радостно, что к этим двадцати храбрецам примкнула одна женщина, и она — моя приемная дочь и невеста Гора. Будь достоин своей невесты, мой храбрец! — Сказав это, царь подошел к остальным, со всеми поговорил, всех обласкал, а затем, обратившись к Марзпетупи, предложил ему взять половину воинов, находившихся на Севане.

Князь отказался от предложения царя, не желая уменьшать число его телохранителей.

— Мы можем отойти в минуту опасности, — сказал он. — Но царю уходить некуда. Я не могу взять ни одного воина.

Царь воздал должное заботливости своего соратника и друга. Обращаясь к нему и к сепуху Ваграму, он сказал:

— Князья опозорили и покинули меня. Поэтому я приехал на Севан как добровольный пленник. Если ваше начинание увенчается успехом и вы сможете стереть пятно, которое наложили на наше знамя вероломные князья, я выйду из моего заточения и поведу вас в победоносный поход. С этого дня я передаю свое знамя вашему отряду. Пусть оно воодушевляет вас и напоминает, что царь живет узником на Севане…

Сказав это, царь приказал телохранителям принести знамя.

Воцарилось глубокое молчание. Воины с благоговением ждали возвращения телохранителей.

Когда показалось знамя, все сняли шлемы и вновь воскликнули: «Да здравствует царь!»

Царь принял знамя из рук воинов и, передавая его Марзпетупи, сказал:

— Вместе с этим знаменем я даю тебе право действовать от моего имени. Пусть это знамя напоминает о том, что я незримо присутствую в твоем отряде.

Затем все воины были приглашены к царскому столу.

На следующий день отряд уехал, увозя с собой царское знамя, благословение царя, царицы и всего духовенства.

В Цамакаберде воины обета сели на лошадей и двинулись по направлению к Араратской долине. Их целью было разбивать отдельные отряды Бешира, которые разоряли беззащитные деревни и села. Взятие Бюракана придало арабам смелость и разожгло их страсти. Они бесчинствовали, твердо уверенные в том, что армянские князья не выйдут из своих замков и не будут подвергать опасности свою жизнь ради спасения жизни и имущества крестьян.

Едва только отряд князя миновал реку Раздан, как навстречу им попалась большая толпа беженцев.

— Откуда вы и куда? — спросил их князь.

— Из крепости Гех, господин, — ответил рослый предводитель. — Идем укрыться в Сюнийских горах.

— Одни направляются в Гех, а другие бегут оттуда? Что случилось? Кто угрожает крепости?

— Бешир, господин мой.

— Кто сказал вам?

— Из Двина нас известил надзиратель патриарших покоев.

— Почему же вы бежите? Крепость Гех достаточно сильна.

— Сильна, но в ней нет войска.

— Если все разбегутся, войска у вас, конечно, не будет. Немедленно возвращайтесь, иначе я вас всех предам мечу!

Предводитель посмотрел на своих товарищей. Женщины, приоткрыв покрывала, не сводили с князя глаз. Дети испуганно прижимались к матерям.

— Возвращайтесь! — повторил князь. — Ваше место на стенах Геха.

Беженцы стали умолять князя разрешить им продолжать свой путь, но Марзпетуни был непреклонен.

— Господин, ты предаешь нас Беширу. Через несколько дней он возьмет крепость, — сказала какая-то старуха.

— Я не допущу, мать, чтобы Бешир дошел до Геха. Но если тебе суждено умереть, то лучше умереть в своем доме, чем на чужбине.

— Я беспокоюсь не за себя, а за молодых.

— Молодые защитят себя сами.

Князь приказал предводителю беглецов повернуть назад и, обращаясь к своему отряду, сказал:

— Мы проводим этих несчастных до подножья Геха, а затем продолжим свой путь.

На следующий день к вечеру князь и его воины расстались с беженцами у подножья Геха. Отряд направился дальше, по дороге к Двину. Темнело. Князь и сепух решили не уходить далеко от границ Геха. Поэтому они поднялись на невысокий горный хребет, покрытый лесом и кустарником. Здесь им попалась на глаза укромная ложбина, осененная деревьями, где и решено было переночевать. Некоторые из воинов занялись приготовлением ужина, другие пошли за водой. Не найдя на склонах горы родника, они спустились в долину, чтоб набрать воды из протекавшей там речки. Это был один из притоков Веди, который, журча, бежал с высот Геха. Но лишь только воины вышли из кустарников, их взору предстали многочисленные шатры, разбитые у подножья ближайшей горы. Тут и там горели костры. Это был стан арабов.

Воины вернулись и сообщили об этом князьям.

— Арабы идут на Гех, — сказал сепух.

— Несомненно, — подтвердил Марзпетуни.

— Что нам делать?

— Неужели тебе не ясно?

— Мы должны помешать, но…

— Поужинаем и приступим к делу, — решительно сказал князь и уселся на траве, где был приготовлен скромный ужин. Ужинали вместе, так как между ними не было князей и слуг. Все были братья, воины одного и того же креста и знамени. Они поужинали севанской рыбой, вареным мясом и сыром.

Во время еды царило молчание. Все думали о предстоящем сражении.

После ужина князь Геворг поднялся с места и сказал:

— Дорогие мои храбрецы! Бог предал врага в наши руки, надо этим воспользоваться. Еще до рассвета мы нападем на него. Это решено. Ложитесь и отдыхайте. А я и сепух Ваграм пойдем обследовать местность и стан противника, затем поднимемся в Гех за помощью.

— Отец, позволь мне следовать за тобой, — попросил князь Гор.

— Нет, дитя мое. Ложись отдыхать. Воин должен быть со своими товарищами, — сказал князь строго, давая понять сыну, что у него нет никаких преимуществ перед другими и что он должен подчиняться отцу так же, как все его товарищи.

Гор, улыбнувшись, покорно склонил голову.

Князь и сепух направились в сторону вражеского стана.

Лощина, в которой были разбиты шатры неприятеля, находилась между тремя высотами: на севере подымались склоны Геха, на западе простиралась горная цепь, где расположились воины обета, восточную часть закрывали холмы, а с юга открывалась долина Веди, по которой протекала река того же названия.

— Если мы нападем с этой стороны, — сказал князь, показывая на северную часть долины, — противник вынужден будет бежать на юг. Мы должны застигнуть его врасплох. Надо испугать врага и не позволить ему прийти в себя. Иначе даже самое слабое сопротивление может испортить все дело.

— Главное — достать факелы. Как только мы подожжем один-два шатра, ужас овладеет арабами, — добавил сепух. — Этим займутся жители Геха. Наши воины будут сражаться.

Долго совещались князь и сепух, затем, еще раз обследовав местность, вернулись к отряду. Воины уже спали, но некоторые из них, заслышав шаги, вскочили с места. Князь Геворг, увидя сладко спавшего Гора, невольно остановился перед ним. Луна, просвечивая сквозь листву деревьев, освещала его прекрасное юное лицо. Он улыбался во сне. Медные латы покрывали его крепкую грудь и спину. Из-под шлема выбились пышные волосы, обрамлявшие лоб и шею. Выложенный серебром выпуклый щит, который он даже во сне держал в левой руке, светился под луной мягким светом.

Князь долго смотрел на сына. Родительское сердце его словно только что пробудилось от долгого сна. Тоска стеснила ему грудь. «Быть может, мое начинание не угодно богу. Быть может, он возгневается на меня за дерзкое намерение напасть на мирно спящих людей. Быть может, чтобы наказать меня, он пронзит мечом араба сердце моего сына, и я навсегда лишусь его, единственного утешения моей жизни… Я увижу его окровавленное лицо с застывшей улыбкой на прекрасных устах. Его чудные глаза навсегда закроются… Нет, это невозможно! Какой бог залечит тогда мою рану? Что я скажу его матери, как покажусь ей на глаза? Не безжалостный ли я варвар: зачем я не запретил ему ехать? Разве отряд не мог обойтись без его помощи? Разве его дело нельзя было возложить на какого-нибудь простого воина? Зачем я решил погасить последний светоч дома Марзпетуни?.. Нет! Он должен уехать отсюда, или мы должны отложить предстоящее сражение…»

Подобные мысли волновали Марзпетуни, когда сепух, подойдя к нему, положил свою сильную руку на его плечо.

— Мы опаздываем, князь. Не томись: у всех воинов такие же матери, как у князя Гора. Пойдем!

Слова сепуха потрясли князя. Он пришел в себя и сказал:

— Пойдем! Пусть они прославятся, как матери святых мучеников!

Князь должен был подняться на Гех, чтобы взять оттуда людей, а сепух — спуститься в селение Веди, а если бы это не удалось, пройти в Черманис и там собрать народ. Их целью было добыть не воинов, а толпу, которая своими криками могла бы нагнать ужас на врага. У речки Чигин они расстались. По дороге в крепость князь снова вспомнил о Горе, но на этот раз не как слабый отец, а как воин, горячо любящий свою родину.

«Бесчисленное множество таких юношей, как он, уже стало жертвой вражеского меча. И это произошло потому, что каждый князь, заботясь о защите своего рода и щадя жизнь своих близких, избегал участия в общем деле.

Народ стал жертвой той робости, которая час назад охватила мое сердце. Но я принес всенародное обещание, я дал грозную клятву, как могу нарушить ее?.. Мой Гор не будет жить вечно. Рано или поздно смерть закроет ему глаза. Может случиться, что он умрет под моей кровлей от тайного удара злого изменника. Разве не лучше, чтобы он принял смерть на поле битвы, погибнув за родину? Чтобы вместо бесславной кончины он заслужил мученический венец? Почему не утешить себя мыслью, что я пожертвовал родине самое дорогое в жизни… И наконец, неужели моя Гоар, если узнает о смерти сына, не найдет в себе мужества сказать, как древняя эллинка: «Я для того и родила его…»

Князь так увлекся этими мыслями, что не заметил, как поднялся на склон Геха и доехал до крепостных стен. Не найдя около ворот колотушки, он поднял огромный камень и ударил по обитым железом воротам. Ворота загремели, но из башни никто не откликнулся. Князь ударил опять, и только тогда послышался чей-то хриплый голос.

— Откройте! Не время спать, глупцы! Враг у ваших ворот, — крикнул князь.

Голос Марзпетуни был знаком караульным. Они побежали к начальнику крепости, который поспешил открыть ворота. Въехав в крепость, князь сейчас же приказал трубить тревогу и поднять жителей.

— Что случилось, господин мой? Неужели враг уже подходит? — с тревогой спросил начальник.

— У меня нет времени говорить с каждым в отдельности. Пусть сюда соберется весь народ и выслушает мою речь, — ответил князь.

По приказу начальника воины сейчас же протрубили тревогу. Жители в ужасе вскочили и высыпали на улицу. Через полчаса все население Геха, вместе с женщинами и детьми, собралось на крепостной площади. Многие были вооружены мечами и копьями. Пришли и воины, охранявшие крепость. Князь приказал зажечь факелы. Затем, поднявшись на большой камень, заговорил:

— Сегодня я возвратил в Гех множество людей, бежавших отсюда. Они, должно быть, рассказали, что по приказу государя мы идем на арабов, которые сейчас расположились лагерем в долине Веди. Завтра враг должен напасть на вас, но я решил неожиданным ударом этой же ночью разгромить его. Вы должны нам помочь в этом деле, и победа будет на нашей стороне. В противном случае Гех завтра же превратится в развалины.

— Мы не можем ничем помочь! Мы бессильны, у нас нет воинов! — закричали со всех сторон.

— Замолчите и выслушайте меня, — приказал князь.

Все умолкли.

— Я не требую от вас ни войска, ни оружия. Мне нужно, чтобы все, кто находится здесь, последовали за мной и, взобравшись на холмы, окружающие долину, вместе с нашими воинами подняли громкий крик. А если найдется среди вас несколько храбрецов, которые захотят удостоиться благодарности царя и царицы, они подожгут факелами вражеские шатры. Сражаться будут мои воины, а добыча достанется вам.

Речь князя подействовала на жителей Геха. Несмотря на робкий протест некоторых, его предложение было принято. Надежда получить благодарность царя за поджог шатров воодушевила многих. Сейчас же организовались отряды. Те, у кого не было оружия, вооружились топорами и лопатами. Стражи приготовили факелы. Некоторые взяли с собой в глиняных мисках и маленьких бурдюках смолу. Все бесшумно вышли из крепости и последовали за княжеским конем.

Решено было идти тихо и осторожно. Князь ехал медленно, чтобы вернуться на место одновременно с Ваграмом. Но каково было его изумление, когда, доехав до стоянки воинов обета, он увидел, что сепух давно ждет его и огромная толпа, приведенная им из Веди и Черманиса, уже заполнила рощу на склоне горы. Все пришельцы разделились на три группы и расположились на косогорах. Люди с факелами должны были незаметно подойти к шатрам и ждать сигнала к нападению. Первый шатер подожжет сепух. После этого толпа поднимет крик, а воины обета начнут бой, стараясь обратить врага в бегство.

Ночь близилась к концу. Утренняя заря уже вставала на востоке, и мрак рассеивался. Лагерь арабов был погружен в глубокий сон. Огни давно погасли, движение и шум умолкли. Не было слышно даже шагов караульных. По-видимому, они совершенно не опасались нападения армян. Да и кто бы осмелился нарушить покой стана в тысячу человек? Даже перед шатром Бешира сладко спали стражи, и, вероятно, им снилось взятие крепости, резня населения и прекрасные армянские пленницы.

Вдруг в долине загремел голос Марзпетуни:

— Вперед, мои храбрецы! Бог с нами!

— Да здравствует царь! — крикнули воины и бросились на врага.

На холмах и косогорах толпа подняла дикий рев, эхо загремело в долине. Вспыхнули шатры. Арабы в ужасе выскочили из своих палаток. Смятение охватило лагерь. Свет горящих шатров озарил холмы и толпы народа на них. Своим криком и беспорядочным движением толпа создавала впечатление спускающихся с гор огромных полчищ. Арабы, решив, что они окружены многочисленным войском, бросились бежать к выходу из долины. Каждый думал только о себе. Имеющие лошадей мчались верхом, пешие бежали вслед за ними. Все были с обнаженными мечами, но никто не бился; каждый держал щит над головой и старался спастись от ударов. Разъяренный Бешир вскочил на коня и старался криками привести в порядок войска. Но его никто не слушал. Во мраке невозможно было отличить армян от арабов. Беширу казалось, что гигантская сила сжала лагерь в тиски. Со своими телохранителями он принялся отражать нападающих на его шатер, среди которых был и Гор. Храбрый княжич, желая получить самый дорогой из трофеев, решил во что бы то ни стало пробиться к шатру военачальника. Огромного роста араб, подняв меч, уже готовился опустить его на голову юноши, когда князь Марзпетуни, не спускавший глаз с сына, крикнул:

— Несчастный! Кого ты разишь?

Затем с такой силой ударил стальным мечом в покрытую броней спину Бешира, что тот, зашатавшись, упал с лошади. Князь наехал было на него, но телохранители Бешира выросли перед ним, и он вынужден был направить против них удары своего меча. А Бешир, несмотря на свой огромный рост, ловко выскользнул из толпы воинов и ускакал на коне одного из своих телохранителей. Арабы, при виде бегства своего начальника, тоже бросились наутек. Все думали только о своем спасении.

Увидя это, ревущая на холмах толпа бросилась за бегущими. Даже некоторые из воинов обета пострадали от их мотыг и топоров.

Победа была полной.

Под утро, вернувшись назад, преследователи с удивлением увидели, что вся долина покрыта вражескими трупами. Они не могли поверить, что это дело их рук. Князь собрал воинов, чтобы подсчитать свои потери в этой неравной битве. Он с болью заметил, что не хватает трех человек. Они пали в бою. Но все же победа была такой большой и славной, что потеря трех героев не причинила ему тяжкого горя. Князь с сепухом и Гором разыскали убитых и приказали уложить их в одном из шатров. Затем князь распорядился, чтобы толпа собрала добычу, а трупы засыпали землей.

Следя за этой работой, князь Геворг обратился к сепуху:

— Помнишь, Ваграм, что ты сказал в Гарни?

— Что именно? — спросил сепух.

— Ты сказал: «Один цветок не делает весны».

— Да, помню.

— Ну как? Принес цветок весну?

— Благословен бог, да! — ответил сепух, и улыбка заиграла на его широком лице.

8. Бой на озере

Князь Марзпетуни после удачного ночного боя послал гонца на Севан сообщить о победе, одержанной под царским знаменем. С такой же радостной вестью поспешил в Гарни князь Гор. Прекрасная начальница, заметившая со сторожевой башни знакомое знамя, встретила жениха у крепостных ворот. Весть о победе с быстротой молнии облетела крепость. Княгиня Гоар, которая со дня отъезда мужа и сына жила в постоянной тревоге, со слезами радости обняла Гора. Обитатели замка и крепости окружили юношу, чтобы услышать от него подробности победы. Затем все вместе вошли в церковь и отслужили молебен в благодарность за чудо, совершенное воинами князя Марзпетуни. Остаток дня прошел в празднествах.

Но князь Геворг был озабочен другим. Он знал, что Бешир не успокоится, пока не отомстит за поражение. Поэтому, не теряя времени, он стал готовиться к предстоящим боям. Разделив всю добычу на равные части между своими воинами и местным населением, он уехал в Гех, чтобы набрать новое войско. Одна удача всегда приносит за собой другую. На этот раз на его призыв откликнулись все воины, проживающие в крепости Гех. Мужское население Веди и Черманиса, способное носить оружие, беженцы из Урцадзора приходили в Гех и становились под княжеское знамя. В то же самое время многие гарнийские воины попросили сюнийскую княжну ходатайствовать перед князем о принятии их в отряд. Это ходатайство имело успех, и воины Гарни вместе с Гором поспешили в Гех. Таким образом войско князя Геворга во много раз увеличилось. Теперь у него было уже более пятисот воинов.

Но Бешир намеревался воевать не с Марзпетуни. Поражение и позорное бегство до такой степени разъярили его, что победа над одним Марзпетуни и его отрядами не могла удовлетворить его. Он решил отправиться на Севан и взять в плен армянского царя.

Незадолго до того востикан Нсыр уехал в Атрпатакан усмирять восстание габавонцев. Он назначил Бешира своим наместником в Двине. И то, что именно в эти дни он потерпел позорное поражение от двадцати воинов Марзпетуни, приводило Бешира в ярость. Этот неслыханный позор он должен был смыть великой победой. Поэтому он приказал созвать в Двин все арабские войска, сторожевые отряды и даже шайки, грабившие беззащитное население. При одном виде такой армии царь должен был ужаснуться. Из Двина на Севан Бешир выступил ночью. Боясь нового неожиданного нападения Марзпетуни, он прошел не через Гехские горы, а, миновав Мазаз, вступил в Котайк.

Геворг Марзпетуни ждал Бешира в Гехской крепости, уверенный, что тот будет мстить за свое поражение именно ему.

Через три дня арабское полчище, заняв побережье Гегамского озера, разбило свои шатры как раз против острова. Но Бешир, не имевший понятия о том, что такое Севан, остолбенел, увидев перед собой остров, окруженный со всех сторон водой.

«Как же мы будем брать эту необыкновенную крепость?» — раздумывал он и созвал на совет своих начальников. Некоторые из них посоветовали связать плоты и на них добраться до крепости. Иные, не имея понятия о глубине озера, предложили засыпать землей и камнями часть озера между островом и берегом.

А один старый воин предложил Беширу спустить воду из озера.

— Спустить воду? — удивился Бешир.

— Да. Так поступил двести лет назад востикан Мухаммед Второй, — ответил воин. — Три года подряд Мухаммед осаждал эту крепость, но не мог ее взять. Много раз он готовил плоты и с многочисленными войсками окружал остров. Но армяне длинными железными крюками придвигали плоты к скалам и, залив их нефтью, сжигали. Востикан решил попробовать взять крепость измором. Но и это ему не удалось. Опытные лодочники-армяне с берега тайно перевозили на остров продукты. Когда востикан, потеряв всякую надежду, собирался уже бросить осаду и уйти, один арабский ученый, находившийся в стане Мухаммеда, предложил ему осушить озеро. «Севан находится на очень большой высоте, — сказал ученый. — Из него берет начало река Раздан. Можно разрушить один из берегов и, открыв проход в ближайшее ущелье, спустить воду из озера». Мухаммед одобрил предложение арабского ученого. Он приказал сейчас же приступить к работе. В течение нескольких недель воины-арабы прорыли гигантский канал, и вода потекла в ущелье. Все это пространство, что простирается перед нами, через несколько дней было осушено. Мухаммед без труда вступил на остров и занял старинную крепость, которая, как говорили, со дня своего основания не была ни разу взята. Арабы тогда перерезали всех обитателей острова, разграбили сокровища богатых церквей и взяли в плен находившихся там армянских княгинь…

— Поступим так же и мы, — прервал воина Бешир. — Тот из вас, кто сумеет найти этот старинный канал, будет щедро вознагражден.

— Этот ученый, господин мой, был одним из моих предков, — продолжал воин. — Этот рассказ — наше семейное предание. Быть может, одному из внуков прежнего прозорливца удастся найти канал.

Оставим теперь арабов и посмотрим, что делалось в это время на острове Севан.

Было утро, когда кто-то из монахов заметил на берегу арабские отряды. Арабское знамя было им знакомо, поэтому они известили об этом игумена и братию. Когда все вышли на берег, конница противника уже заняла противоположную равнину. Весть о победе воинов обета не вязалась с появлением арабов. Если Бешир побежден, то чьи же это войска собираются напасть на Севан?

Когда об этом сообщили царю, он сказал:

— Потерпев поражение от Марзпетуни, Бешир решил напасть на нас.

— Что мы будем теперь делать? — в тревоге спросила царица.

— Ничего, — беспечно ответил царь. — Если арабы попробуют подойти к нашему острову, мы сломаем их плоты и утопим.

— Но как? У нас всего-навсего сто воинов, — взволновалась вновь царица.

— И сто монахов, — добавил царь. — Тот, кто ест хлеб народа, может и повоевать за народ.

— Мы готовы, — заметил игумен, — но у монахов нет оружия.

— Остров, слава богу, каменистый, — ответил царь, — а для борьбы с плотами не нужно мечей и копий: прикажи, чтобы каменщики собрали камни у берега, и все. Наши святые отцы, мне кажется, сумеют бросать их. Когда воины начнут метать стрелы и крюками тащить плоты, монахи забросают арабов камнями.

— Это мы сможем…

— Всех потопим!.. — горячо заговорили монахи.

Царь и островитяне еще совещались, когда вошел один из телохранителей и доложил, что от противника к острову плывет лодка.

— Оставьте, пусть подойдет, — приказал царь. — Одна лодка опасности не представляет.

Выйдя затем из своих покоев, он распорядился, чтобы его телохранители немедленно вооружились и спустились к берегу. Такое же распоряжение получила и братия. Когда все собрались, царь спустился на берег и расставил воинов и монахов в таком порядке, чтобы произвести впечатление на посланцев Бешира.

Лодка, которой правил армянин из Цамакаберда, подошла к острову. В ней сидели два арабских князя и несколько воинов. Выйдя на сушу, они сообщили, что от военачальника Бешира приехали посланцы к армянскому царю и желают его видеть. По приказу государя телохранители проводили их к береговому зданию, где находился в это время царь. Он принял их здесь, чтобы чужеземцы не разглядели острова.

— Какие вести? — улыбаясь, спросил царь.

Послы, низко поклонившись, ответили:

— Военачальник Бешир соизволил послать свой поклон армянскому царю и известить, что по приказу востикана и с его знаменем он пришел занять остров Севан и взять в плен самого царя. Но Бешир, как друг царя, предлагает ему явиться в его шатер и заключить соглашение о мире и дружбе, а Севан сдать ему без боя как владение, принадлежащее востикану. В противном случае, — прибавили послы, — военачальник не пощадит ни твою особу, ни население Севана.

Царь, возмущенный дерзкой речью, но стараясь хранить спокойствие, улыбаясь, ответил:

— Армянская земля принадлежит главному эмиру, никто этого не отрицает. Поэтому нет смысла воевать с островом, доступ на который свободен для вас. Что касается меня, то сообщите военачальнику Беширу, что я очень тронут его приветом и предложенной дружбой. Скажите ему, что завтра утром я лично явлюсь его приветствовать. Свидание откладываю на день с тем, чтоб иметь возможность приготовиться и с надлежащим почетом приветствовать военачальника.

Послы пришли в восторг от покорного и учтивого ответа царя. Они повернули лодку и направились к себе в стан.

Бешир, услыхав ответ царя, был вне себя от радости. Он решил, что царь испугался его войска и отложил свидание, чтобы приготовить богатые дары.

А царь, вернувшись к своим, объявил, что завтра он даст арабам бой. Стража царя, которая насчитывала едва сто человек, была поражена. «Неужели царь готовится к сражению? Что мы можем сделать с этим огромным войском?» — думали они.

Царь почувствовал смущение воинов и, обратясь к ним, сказал:

— Вы хотите, чтобы ваш царь попал в плен к Беширу?

— Никогда!.. — воскликнули все как один.

— Тогда готовьтесь к бою. Князь Марзпетуни с двадцатью воинами разбил войско Бешира. Неужели вы, сто человек, не сможете сделать то же самое?

Имя храбрецов Марзпетуни вдохновило воинов.

— Веди нас, великий государь! — крикнули они горячо.

— Я буду с вами до последнего вздоха, — сказал царь. Затем обратился к монастырскому ключнику: — Сколько на острове плотов?

— Двадцать, если не считать лодок, — ответил тот.

— Завтра до рассвета они должны быть готовы к спуску на воду.

— Будут готовы еще ночью, — ответил ключник и, низко поклонившись, удалился.

Замысел царя был более чем дерзким. С несколькими десятками воинов идти против войска Бешира — значило идти на верную гибель.

Монастырская братия, прекрасно понимавшая грозящую опасность, обратилась к царице с просьбой, чтобы она отговорила царя от такого намерения.

— На острове нам легче защищаться, — убеждала царица. — Наши воины и братия справятся с плотами противника. Это нетрудно. Но вне острова у тебя нет опоры. Противник стрелами истребит твоих воинов и займет остров.

— Две серьезные причины толкают меня на этот шаг, — ответил царь. — Первая — мое царское достоинство. Этот наглый араб осмелился послать ко мне своих людей и требовать Севан, называя его владением главного эмира. Он приглашает меня к себе подписать мирное соглашение с тем, чтобы взять в плен. Этот жалкий человек, потерпевший поражение от двадцати воинов Марзпетуни, считает армянского царя столь бессильным, что осмеливается делать ему столь унизительное предложение. Я должен доказать ему, что у льва и в клетке львиное сердце. У меня перед глазами пример Марзпетуни. Как ни мало у меня воинов, я должен дать сражение Беширу. Стыдно Ашоту Железному быть менее мужественным, чем князь Геворг.

Вторая причина еще более серьезна. Жизнь потеряла для меня всякий смысл. Я не дорожу ею. Об этом я много раз говорил тебе, и ты знаешь, что я имею право желать смерти. Настал час, которым я должен воспользоваться. Я хочу избавиться наконец от угрызений совести и нескончаемых душевных мук. К тому же смерть в этом бою может прославить мое имя. Я, конечно, забочусь не о себе, но о потомках; моя смерть послужит им примером.

— Первая причина уважительная и справедливая, вторая же бесчеловечна, — ответила царица: — Если жизнь стала для тебя бременем и ты желаешь избавиться от нее, это твое право, но обрекать на смерть еще сто человек — жестоко. Эти люди, оставаясь на острове, могут избежать опасности. Зачем перед уходом из жизни брать на душу новый грех? Зачем становиться причиной несчастья людей, лишать семьи кормильцев?..

— Я этого не допущу. Я все взвесил и знаю, кого настигнет смерть. В этом бою падет тот, кто ищет смерти. Остальные вернутся с победой.

— Странное пророчество.

— Да, это так. Бешир, сидя спокойно в своем шатре, ждет, чтобы я пришел к нему с богатыми дарами и сдался в плен. После моего ответа он не ожидает ничего другого. Я все обдумал. Пусть и братия и царица будут спокойны…

— И царица?.. Ты думаешь, что царица может быть спокойна, когда царь ищет смерти?

— Я не хочу огорчать тебя, но решение мое непоколебимо. Какие бы ни были его последствия, ты с ними должна смириться. Даже тогда, когда счастье сопутствовало мне, честь была для меня превыше всего. Как я могу запятнать ее теперь, когда питаю к себе только ненависть?!

— О, какой ты безжалостный… Почему ты сказал это?.. Зачем дал мне почувствовать, что тебе не для кого жить?.. — С этими словами опечаленная царица вышла от царя и направилась в свои покои.

На следующее утро, незадолго до рассвета, плоты были спущены на воду. Воины в присутствии царя упражнялись в метании стрел. Царь разместил их на десяти плотах, на каждом по семи человек, гребцами же назначил опытных в этом деле монахов. Для себя он выбрал легкую лодку, в которую, кроме гребцов, село несколько человек из его свиты. Затем царь распорядился, чтобы остальные воины и монахи следили за их действиями и по первому сигналу, вооружившись копьями, уселись на плоты и двинулись на врага. Это должно было создать впечатление, что с острова на помощь идет новое войско.

Когда солнце поднялось из-за Айцемнасара, небольшой царский флот, отчалив от острова, медленно направился к лагерю Бешира. Царская лодка, украшенная флагами, шла впереди, за нею по два в ряд следовали плоты. Армяне спрятали свои копья и щиты, чтобы обмануть противника. Как только плоты отчалили от острова, войско Бешира высыпало на берег, чтобы увидеть армянского царя. Многие арабы были безоружны, а некоторые даже босы и полуодеты. Они никак не ожидали нападения.

Бешир, возлегавший в шатре, узнав о приближении Ашота Железного, приказал своей свите выстроиться у шатра. Затем он облачился в богатые одежды, надел чалму с золотым султаном, выложенную золотом дамасскую саблю и, развалившись на роскошных подушках, стал поджидать гостя. Он решил сначала оказать царю почет, а по получении от него даров заковать его в цепи и пешком отправить в Двин. «Вот когда армяне узнают Бешира и будут трепетать при одном его имени. А презренный князь, осмелившийся ночью нарушить покой моего стана, пусть коленопреклоненно вымаливает прощение и плачет о своем несчастье в темнице Двина».

Бешир был занят этими мыслями, когда царь Ашот со своими воинами приближался к берегу. Арабов становилось все больше и больше. Они заполнили весь берег и прибрежные скалы. Царские плоты казались им красивыми игрушками.

Но вот царь, взяв из рук оруженосца серебряный лук, крикнул:

— Пора, мои храбрецы! Стреляйте!

Воины быстро взяли в руки щиты и, натянув луки, стали осыпать арабов стрелами.

На берегу начался переполох. Арабы, растерявшись, расталкивая и сбивая с ног друг друга, побежали к шатрам, но стрелы с ужасающей быстротой летели вслед за ними и валили их с ног. Ни одна стрела не миновала цели, ни один выстрел не обошелся без жертвы. Бешир все еще был погружен в свои мечты, когда до него донеслись отчаянные крики. Он растерянно вскочил с места и бросился к выходу. Навстречу ему бежали с искаженными лицами телохранители. Перебивая друг друга, они сообщили, что армяне напали на них.

— Вперед! К оружию! — закричал он хриплым голосом и, обнажив саблю, бросился к берегу. Но, столкнувшись с толпой бегущих воинов, вынужден был отпрянуть назад к своим телохранителям. Ему подвели коня и, сверкая саблей, он ринулся вперед.

— Арабы! Не отступайте! Не теряйтесь! За мной! Вперед, копьеносцы! Враг малочислен, нападайте, бейте его!

Но мало кто последовал за начальником, а телохранители кричали:

— Враг на озере, повелитель! Что могут сделать ему наши мечи и копья?

— Вперед, стрелки! Покажите неверным силу вашей руки! Утопите этих мерзких армян! — ревел Бешир.

Стрелки окружили его и, образовав из щитов черепаху, двинулись к берегу. Натянув луки, они стали посылать стрелы, но сама природа помогала армянам. Солнце яркими лучами слепило арабам глаза, и им не удавалось попадать в цель. Стрелы их падали в воду. Между тем стальные стрелы армян пронзали насквозь вражескую черепаху, разрывая кожаные щиты. Они срывали шлемы, впивались в грудь и бедра. Берег покрылся трупами. Бешир упорно сопротивлялся, надеясь рассеять наконец героически сражавшихся царских воинов. Но армяне все ближе подвигались к берегу. Это удивляло арабов. Вдруг над царской лодкой взвился красный флаг. Это был сигнал для островитян. Сейчас же показались новые плоты, которые, выйдя из-за скал, двинулись на помощь царю. Противник ясно видел на них многочисленное войско. Об этом говорили длинные копья, колеблющиеся над плотами. Медные щиты и вооружение, блестевшее на плотах, придавали им угрожающий вид.

Воины Бешира окончательно растерялись. Бешир стал ободрять их, но его голос не действовал на упавших духом арабов. Напрасно он кричал и метался из стороны в сторону на своем взмыленном коне. Смятение овладело войском. Один из соратников Бешира, подъехав к нему, настойчиво стал уговаривать его отступить.

— У армян, как видно, большие силы. Они сейчас отвлекают наше внимание, чтобы начать новое и более сильное наступление.

— Мы всех их разобьем! — закричал Бешир.

— За ними последуют и другие. Когда я ездил к царю, остров был полон войск. Надо избежать боя, — настаивал приближенный.

Пока они спорили, отряд стрелков, отказавшись от сопротивления, обратился в постыдное бегство. Бешир с перекошенным лицом помчался наперерез, но не мог устоять против отчаявшейся толпы. Она увлекла его за собой. А те отряды, которые еще сопротивлялись армянам, увидев среди отступающих воинов своего начальника, решили, что он спасается бегством, и, повернув назад, бросились вслед за ним. Отступление стало общим. Бешир и его начальники отступили вместе с войском.

Бегство врага еще больше воодушевило армян. Их плоты, скользя по волнам, подошли к берегу. Воины друг за другом высыпали на сушу и с грозными криками стали преследовать арабов. Вскоре подоспели остальные плоты, которые так перепугали противника. На них находилось тридцать воинов, оставленных царем на острове, и несколько монахов. На монахах по царскому приказу были надеты шлемы, в руках они держали щиты и копья. Они должны были представлять собою войско. Поэтому многие держали в руках по нескольку копий. Выдумка царя имела успех. Вновь прибывшие тоже бросились за убегающими арабами. К ним присоединилось армянское население ближайших деревень. Они перебили большую часть рассеявшихся отрядов противника. Остальные скрылись в горах.

Вернувшись на место стоянки арабов, армяне собрали оставленную врагом богатую добычу, сняли оружие с убитых и, разобрав шатры, переправили все это на остров.

Царица, с замиранием сердца ожидавшая конца боя, сошла со своими прислужницами на берег, чтобы приветствовать победными песнями возвращавшихся храбрецов.

У армян не было потерь. Несколько человек оказалось ранено; царь велел немедленно перевести их в удобное помещение, где им была оказана помощь.

Монахи отслужили благодарственный молебен, на котором присутствовали царь, царица и все воины. После этого начался праздник. В нем приняли участие и жители окрестных сел.

Но царь был грустен и бледен. Он рано удалился с праздника и уединился в своих покоях. Это обеспокоило царицу. Она прошла к нему, чтобы узнать причину его грусти.

— Я ранен, — сказал царь тихим голосом.

— Ранен?! — воскликнула царица. — Что же ты сразу не сказал об этом? Где лекарь? Надо позвать его сюда…

— Оставь, я не хочу омрачать радость победы. Можно и завтра начать лечение, — прервал ее царь.

— Но ты бледен и грустен, верно, рана твоя глубока…

— Я грущу, потому что остался жив…

— Боже мой! Ты опять о том же…

— Я жалею, что рана моя не смертельна.

— Умоляю, пощади меня!.. — взмолилась царица.

— Победа была уже за нами, когда вражеская стрела вонзилась мне в ребро. Я обрадовался, что победа увенчается смертью, и сейчас же вытащил стрелу, чтобы вместе с ней вылетела и моя душа. Но, увы… Рука араба не сумела нанести смертельную рану Ашоту Железному.

— О, как ты безжалостен!.. — прошептала царица и, не в силах больше терпеть, вышла из комнаты. Воин, стоявший у дверей, побежал за лекарем.

Осмотрев рану, зиявшую меж ребер, лекарь осторожно промыл ее и, смазав лекарственным снадобьем, заботливо перевязал.

На вопрос царицы, насколько опасна рана, он ответил:

— Благодарение богу, жизнь государя вне опасности.

Когда же царь остался один и приказал не скрывать от него правды, лекарь сказал:

— Стрела, великий государь, была отравлена. Быстрое воспаление раны не предвещает ничего хорошего.

К удивлению лекаря, на лице царя показалась довольная улыбка.

9. Из огня да в полымя

Князь Марзпетуни был так занят подготовкой к новому сражению, что в течение нескольких дней ничего не знал о событиях, происшедших в Двине. Он был уверен, что Бешир после нанесенного ему поражения готовится к нападению на Гех. Но каково было его изумление, когда один из воинов привез известие, что возвращающиеся в Двин караваны видели многочисленное войско Бешира на берегу озера.

— Он хочет неожиданно напасть на Севан, — догадался князь. — Он решил отомстить государю… Жизнь царя в опасности, надо спешить на помощь!

Князь приказал войску немедленно готовиться к выступлению. Но не успел он сообщить о своем намерении, как прискакал царский гонец и привез радостную весть о победе, одержанной царем на озере.

— Слава всемогущему богу, что не оставляет нас своей помощью! — воскликнул князь и, сняв шлем, прочувственным голосом прочел псалом Давида.

Народ и войско опустились на колени и произнесли благодарственную молитву. Остаток дня прошел в радостном празднестве, в котором участвовал князь с приближенными и воины обета.

Пока армяне праздновали победу на Севане и в Гехе, Бешир, разъяренный неудачами, вернулся в столицу.

Он собрал разбежавшиеся отряды, привел их в порядок и решил обрушиться на Гех, как первоисточник зла. Он полагал, что Марзпетуни находился в Урцадзоре. Поэтому, когда одни из его начальников предупредил о возможности нападения Марзпетуни, Бешир ответил:

— Этот мерзкий князь бродит в ущельях. Он не осмелится встретиться с нами в открытом поле.

Бешир проехал Котайк и, вступив в Востан, разбил лагерь на берегу Азата близ деревни Еранос. Отсюда он послал гонца в Гех с требованием выдать ключи от крепостных ворот, будучи уверен, что жители не посмеют ослушаться его приказа. Но как он возмутился, когда гонец вернулся и сообщил об отказе.

— Ключи от нашей крепости очень тяжелы, — сказали гонцу гехцы, — тебе одному их не довезти. Скажи Беширу, пусть приедет за ними сам.

— Так они еще высмеяли меня? — вскричал Бешир.

— Да, повелитель, и даже надругались над твоим приказом.

— Хорошо! Я забью ругань им обратно в глотку!.. А сколько войск у этих разбойников?

— Не знаю. Мне не разрешили войти в крепость. Со мной говорили с башни, — ответил гонец.

Начальники войска Бешира, боясь неожиданного нападения, советовали ему вернуться в Двин, дать отдых войскам и только тогда двинуться на Гех.

— За это время мы сможем узнать о количестве войска в крепости, — говорили они.

— Нет, после двойного поражения я не могу идти в Двин, — ответил военачальник. — Я привык вступать в Двин победителем, так будет и на сей раз.

Уговорить упрямого араба было невозможно, и начальники вынуждены были покориться.

Было пасмурное майское утро. Свинцовые тучи закрывали небо. Беширу казалось, что сама природа, скрыв солнце за тучами, предвещает ему победу. Поэтому он дал приказ начальникам немедленно выстроить войско и начать наступление на Гех.

Староста Ераноса, выполняя распоряжение Марзпетуни, уже успел послать гонцов в Гех и сообщить о приближении арабов.

Князь со своим войском ждал Бешира.

Армяне были так воодушевлены победами, что князь решил не запираться в крепости, а напасть на противника на склонах Геха. Армянское войско нетерпеливо ждало сигнала. Каждый из воинов хотел прославиться боевым подвигом. Того страха, который, бывало, владел армянами при одном слухе об арабском нашествии, уже не было. Голос князя Марзпетуни вселял в них необыкновенную силу и веру в победу.

Когда Бешир, перейдя двинскую речку, стал подниматься по склону Геха, он увидел, что вершина горы скрыта за густым туманом. Крепости не было видно совсем. Это сильно встревожило его, но он ничего не сказал военачальникам. Он молча гнал лошадь, и золотой султан гордо развевался над его белой чалмой.

Арабы уже поднялись до половины горы и вступили в полосу тумана. Кто-то из приближенных предупредил Бешира об опасности продвижения в тумане, но он не обратил на это внимания. Вдруг раздались крики армянских воинов. Как бушующий поток, нахлынули они на арабов. Начался жестокий бой. Противник в замешательстве кинулся было бежать, но крики Бешира и возгласы начальников остановили войско. Не зная, где находятся армяне и сколько их, арабы выстроились на склонах и начали защищаться. Но бились они только тогда, когда их ободрял Бешир. Как только он отъезжал в сторону, арабы шаг за шагом отступали вниз по косогору. Сила нападающих была такой сокрушающей, что в течение часа склон горы покрылся трупами. Многие арабы вместе с лошадьми скатывались в ущелье. Сепух Ваграм, князь Гор и старик Мушег бились каждый на своем участке. Их отряды все дальше оттесняли противника. Отчаянно сопротивлялся только Бешир со своими телохранителями. Их взбешенные кони становились на дыбы, бросались в разные стороны, норовя растоптать армянских воинов, сражавшихся мечами и копьями.

Князь Геворг, который сражался на склоне горы, видя упорство Бешира и его отряда, поднялся выше по склону. Прорвав передние ряды, он стремительно бросился к военачальнику.

— Куда, несчастный! — закричал он грозно, направляя копье в грудь араба. Однако копье не пробило стального щита Бешира и, соскользнув, попало в коня. Конь пал, а Бешир отскочил в сторону. Его телохранители окружили князя Геворга. Еще немного, и гибель князя была бы неминуема.

Но на этот раз на помощь к отцу подоспел сын. Со своими воинами он бросился на врагов.

Арабы сопротивлялись недолго и начали отступать. Бешир бежал через ущелье в Двин. Убедившись воочию в поражении своего войска, он поспешил спасти свою жизнь. Это привело в отчаяние последние отряды сопротивлявшихся арабов. Отступая шаг за шагом, они дошли до подножья горы и обратились в бегство.

На этот раз Марзпетуни не преследовал убегавших. Двин был недалеко: оттуда могла подоспеть к арабам помощь.

Он собрал своих воинов, сосчитал павших и тут же, на месте боя, прочел благодарственную молитву. Затем, пришпорив коня, князь направился в Гех. За ним последовали его соратники и войско, распевая победные песни.