Онлайн чтение книги Гидеон Плениш Gideon Planish
8

Прошло две недели: наступил октябрь и день его рождения, ему минуло тридцать лет. Гекла устроила праздничный ужин на двоих, с тортом и мороженым, и подарила ему бутылку маисовой водки. Он все еще не сказал Текле — если не считать недомолвок, которые говорили яснее слов, — что его любовь отлетела от нее и унеслась на поиски новых побед.

Впрочем, больше, чем Теклы, он боялся доктора Эдит Минтон. Ему вовсе незачем было проходить мимо корпуса Ламбда, где доктор Минтон правила твердой рукой и где в прискорбной безопасности обитала Пиони, но он проходил, да еще по два раза в день. Он старался припять самый профессорский вид, деловито шагал, поглощенный абзацами и суффиксами, но его голодный взгляд невольно обращался к деревянным ионическим колоннам корпуса Ламбда. Как знать, думал он, может, ему хоть разок посчастливится увидеть Пиони в окне ее комнаты, в ночной сорочке, сверкающей белизною, — но чаще взгляду его являлись очки доктора Минтон.

Вероятно, в один прекрасный день она выскочит из дверей, схватит его и потащит к ректору Буллу. Бедный молодой профессор измучился вконец.

Он ненавидел доктора Эдит Минтон, ненавидел ректора Вулла, боялся Теклы Шаум и ее отца и испытывал отвращение к колледжу — одно глупое чириканье да отметки. Он жаждал выйти на широкую дорогу, бежать по ней рука об руку с Пиони, и теперь ему уже было все равно, какая подвернется дорога — пусть хоть должность страхового агента. В чаянии более интересной работы он разослал запросы в несколько колледжей, но в письмах его не чувствовалось уверенности, что он действительно способен заботливо и нежно вести молодежь по вертоградам знания.

Он, столько раз внушавший студенческой аудитории, что «вдохновенное деловое письмо может разбередить сердце клиента ничуть не хуже, чем любовная лирика Шелли или Джеймса Уиткомба Райли»,[30]Райли, Джеймс Уиткомб (1849–1916) — американский поэт либерального направления. Был весьма популярен на Востоке и Среднем Западе. для собственных писем не мог придумать ничего более оригинального, нежели «будьте добры, мне хотелось бы переменить службу».

Он почувствовал, что ему не хватает протекции и связей. Один только ректор Булл и мог дать ему рекомендацию. Как он догадывался, влиятельные лица в Адельбертском колледже и университете штата Огайо не сохранили нем светлых воспоминаний; вернее, они попросту вычеркнули его из памяти. Кто-то говорил ему, что Хэтч Хьюит, его саркастически настроенный однокашник, уже стал крупным журналистом в Нью-Йорке, но как его разыскать?

Профессор Плениш вздохнул и записал в своей книжечке: «В дальнейшем культивировать знакомства, гл. обр. влият. крупн. банкиры, журналисты, — ю; спросить мнение П., она так практична».

Нельзя допустить, чтоб тебя засосала академическая рутина, предостерегал он себя. В порыве увлечения современной наукой он прочел почти целиком номер «Нейшн» и только в конце по не слишком лестным высказываниям о предвыборной кампании мистера Гардинга понял, что номер прошлогодний.

Профессор Плениш убеждал себя, что следит за текущими событиями с бдительным вниманием гробовщика. Но за эту осень, проходившую под знаком Пиони, он успел заметить только, что мистер Гардинг — красивый, внушающий доверие мужчина и что после беспокойного президента Вильсона «приятно вернуться к нормальной жизни».[31]Президентство республиканца Уоррена Гардинга (1921–1923), ставленника «большого бизнеса», — ознаменовалось отказом от тех куцых буржуазных реформ, которые пытался проводить его предшественник Вильсон. Это мнение он часто высказывал на обедах, где собирались профессорские жены двух сортов: те, что вечно вздыхали, одевались неряшливо и говорили о пеленках, и те, что наряжались, холодно кокетничали и говорили о новых премьерах в нью-йоркских театрах. Последние были еще более провинциальны, и в их присутствии его еще более неудержимо тянуло к Пиони.

Подготовка и режиссура студенческого спектакля, сулившая ему оргию высокого искусства, не стесненного академическими рамками, и почву, на которой гораздо легче, чем в аудитории, подружиться с хорошенькими девушками, превратилась из-за Пиони в какую-то нелепую игру в прятки.

Ставили на этот раз пустяковую пьеску «Папочкина премия» (3 акта, 6 женск. ролей, 5 мужск., павильон, перемены декор, не треб.), фарс с бесконечными остротами насчет тещи и провинциальных родственников, из того репертуара, что в 1921 году еще составлял утеху провинциальных колледжей, которые через двадцать лет, возгордившись, стали признавать только Сарояна и Андерсонов, Шервуда[32]Андерсон, Шервуд (1876–1941) — американский писатель, выдающийся мастер психологической новеллы. и Максвелла.[33]Андерсон, Максвелл (1888–1959) — американский драматург, дебютировал в начале 20-х годов. В лучших пьесах звучат антивоенные и антифашистские идеи, критика коррупции верхов. В то время, да и много позже, в колледжах считалось, что всякий, кто ведет курс риторики и ораторского искусства, тем самым является экспертом в таких сложных и специальных вопросах, как освещение, грим и кража досок для декораций, и что человек с положением профессора Плениша — это почти Беласко[34]Беласко, Дэвид (1859–1931) — известный американский режиссер, драматург и антрепренер. или Линкольн Дж. Картер.

Со всем этим он охотно соглашался, а «Папочкину премию» приравнивал к комедиям Аристофана. Он усматривал высокий комизм в той сцене, где оказывается, что папочкина премия — это десять тысяч, но не долларов, а плиток жевательного табака. Его не смущали ни мизансцены, ни мимика, но, несмотря на всю свою изобретательность, в одном он потерпел фиаско: даже при самом лицеприятном отношении он не мог втиснуть в число актеров Пиони Джексон.

Она аккуратно приходила на читки, веселая и красивая, в самом лучшем зеленом свитере, какой можно было найти в Фарибо, штат Миннесота. Она читала одну за другой роли инженю, матери, комической старухи тетки и комической служанки-шведки, читала их с одной и той же довольной улыбкой, с одной и той же интонацией, с одним и тем же полнейшим отсутствием выражения. Сидя в неосвещенном зале, надвинув шляпу на глаза и вытянув вперед ноги в позе заправского режиссера, профессор Плениш жалел и любил ее за то, что у нее нет таланта.

Однажды, дочитав роль, она заглянула в темный партер, виновато улыбнулась и сказала:

— Ой, ничего у меня не выходит, правда? Как вы думаете, профессор Плениш, может, мне заняться реквизитом?

— Правильно! Чудесно! — вскричал он.

Но реквизит еще нужно было раздобывать комбинированным методом хищения и нахального выпрашивания, и доктор Плениш, только и мечтавший о том, как бы уютно посидеть с нею в темноте, редко видел ее на репетициях. Это его злило. Он ругал актеров, они возненавидели его, а тут еще одно за другим приходили письма из разных колледжей в ответ на его запросы, и все они говорили о том, что и теперешняя его должность ему явно не по плечу.

Так профессор Плениш познал все оттенки горьчайших мук, уготованных юным влюбленным.

Она забежала в зал после репетиции, чтобы покрасить фанерный ящик, которому надлежало изображать старинные часы, и тут он преподнес ей свой первый подарок. В окне аптеки Постума он как-то увидел «Новейший набор косметики для подарка», задевший все молодые и романтические струны его души: розовая кожаная шкатулка, и в ней лак для ногтей, и крем, и всякая дамская ерунда, непонятная, но роскошная, а в крышке зеркальце, формой напоминавшее не то щит, не то туз червей, а больше всего карту Африки. Стоила шкатулка 5 долларов 65 центов, то есть, если не считать браслета Теклы, на 2 доллара 65 центов больше того, что он даже под натиском неодолимой страсти когда-либо платил в счет дани любви. Он купил ее, но попросил завернуть в простую белую бумагу. Профессору Пленишу не хотелось, чтобы его видели на улице с «Новейшим набором косметики» под мышкой.

После репетиции в глубине сцены ему удалось незаметно передать пакет Пиони. Она сорвала обертку, бросила ее на пол — он тотчас же поднял — и раскрыла шкатулку.

— Ой! — взвизгнула она с восторгом, который явился ему радостью и наградой. Будь ее лицо худее и темнее, из нее вышла бы чудесная обезьянка — так бы и смотрел на нее и улыбался. Она вытащила все хорошенькие флакончики, с видимым удовольствием рассмотрела их, понюхала, а потом поцеловала его в упоении любовью и косметикой.

Каждый вечер они, не сговариваясь, направлялись в полутемный уголок за бутафорским камином, каждым вечер до того дня, как он, перелезая к ней через козлы и целый штабель софитов, увидел доктора Эдит Минтон, наблюдавшую за ними из густой тени около распределительного щита.

Импровизаторский талант у него, несомненно, был. Почти естественным голосом он окликнул:

— Хелло, мисс… мисс… Джексон, вы скоро соберетесь помочь мисс Смидли со световыми эффектами? Ох, дети мои, когда вы только поймете, какая важная вещь освещение!

Пиони импровизировала, пожалуй, еще талантливее. Хотя в поле ее зрения не было ничего более угрожающего, чем свернутые холсты и борода профессора Плениша, она ответила громко, наивным тоном испуганной первокурсницы:

— Я просто не успела, профессор, последнее время было столько занятий! (А затем едва слышно, нежным голоском, долетавшим только до него: — Ой, какой бы молодчина! Кто там еще мешается? Задайте ему как следует.)

Он повернулся к ней спиной, повернулся спиной ко всему радостному, светлому, живому и тут с хорошо разыгранным удивлением обнаружил справа от зрителя доктора Минтон.

— Ах, это вы, Эдит! (Чертов айсберг! Наверно, хочет за что-нибудь меня отругать. Как бы не так! Я ее начальство.)

Но доктор Минтон улыбалась странной, робкой улыбкой, пока он пробирался к ней, и ответила не сразу.

— Я слушала репетицию из последнего ряда. По — моему, вы просто чудеса творите, Гидеон. На сегодня вы кончили? Нам с вами случайно не по пути?

— Разумеется! Пошли!

Профессор граф Калиостро[35]Граф Калиостро — одно из имен Иосифа Бальзамо (1743–1795) — итальянского авантюриста, мистика и шарлатана, получившего известность своими скандальными приключениями. умчался прочь с красавицей принцессой. Временами ему становилось жаль, что он шарлатан, пусть даже гениальный, но жажда успеха, погоня за острыми ощущениями неизменно увлекали его вперед.

Пока они с достоинством трусили по дороге к корпусу Ламбда, доктор Минтон говорила:

— Я прямо любовалась, как вы сумели научить этого глупого студентика ирландскому акценту для его роли. Вы знаете, Гид, я не признавалась в этом никому в Кинникинике, в юности я мечтала быть актрисой.

— Да ну?

— У меня было большое желание, а может быть, и кое-какие способности. Но нужно было заботиться о матери, и я поступила в аспирантуру, а потом столько сил потребовала диссертация, и как-то не представилось случая и… Ну, в общем, вероятно, лучше так, как есть… Гидеон!

Он вздрогнул.

— Да, Эдит?

— Вы что-то давно не заглядывали в корпус Ламбда. Заходите как-нибудь, хорошо?

— Ну, конечно, обязательно.

— И еще, Гидеон!

— Д-да, Эдит?

— Дайте мне знать, если мои девочки, которые заняты в пьесе, вздумают лениться или дерзить, я их проберу как следует. Право, мне, кажется, еще никогда не приходилось иметь дело с такой недисциплинированной оравой сорванцов женского пола! Вам-то хорошо, вы не встречаетесь с ними вне аудитории.

— Гм, да, конечно.

— Что поделаешь — послевоенное поколение, да еще сухой закон. Но я умею с ними справляться. Не давайте им отнимать у вас слишком много времени. Спокойной ночи. Так приятно было пройтись!

Он был ошеломлен. «Оказывается, я нравлюсь ей гораздо больше, чем я думал. Под снежной шапкой дремлет вулкан. Как это вышло, что я нравлюсь и Гекле и Эдит? Впрочем, у них здесь выбор невелик — только студенты, а педагоги все женатые, кроме меня, одного педераста да одного пьяницы.

Только студенты — но вот они-то и нужны Пиони. Сейчас ей еще в диковинку, что я в нее влюбился, а чуть это пройдет, увлечется каким-нибудь кривлякой-футболистом с волосатой грудью. О господи, конечно, я потеряю ее!

А Эдит Минтон — она тоже красива, этакая Диана. У меня, пожалуй, были бы шансы, если бы я раньше сообразил… нет, нет, не следует думать о таких вещах. Я свято верен Пиони — кошка противная, как скалит зубы, кокетничает напропалую, а все-таки я пока еще ей нравлюсь… Но ради нее самой я бы должен от нее отказаться. В конце концов ведь она первокурсница: ей еще нет двадцати. Совсем малышка, прелесть моя. Да заподозри эта мегера Эдит, что какой-то профессор хотя бы погладил Пиони по руке, кончено, ее отослали бы домой, и за нею потянулась бы скверная сплетня, и никто не знал бы толком, в чем дело, а сплетня росла бы и росла, как снежный ком.

Если бы я мог жениться на ней сейчас… нет, сначала ей нужно окончить колледж. В наше время это совершенно необходимо. Высшему образованию придают такое значение. О черт, а как же иначе? Разве я не потел три года, чтобы получить докторскую степень? А когда она окончит колледж, я мог бы жениться на ней, если бы она захотела, но я тогда буду слишком стар, а она успеет перезнакомиться со столькими мальчишками… О черт!»

Так он бредил, возвращаясь домой, и дома, шагая по своей комнате с белеными стенами, и в результате ясно понял одно: ради блага милой, милой Пиони он, как честный человек, должен отказаться от нее.

И он честно отказался от нее ради ее блага; невероятным усилием он принудил себя сделать то, чего не хотел.

До премьеры пьесы, которая не сходила со сцены целых два вечера, избегать Пиони было нетрудно. Когда он чувствовал, что она за кулисами, а он это чувствовал безошибочно, он не ходил туда. Но его страшило, что как — нибудь после лекции по риторике она подойдет к нему и осведомится, почему он перестал обращать на нее внимание. Во время лекции он всячески старался не смотреть на нее и с ужасом предвидел ее упреки.

Но самое ужасное заключалось в том, что она, даже не взглянув на него, спокойно выходила из аудитории вместе с другими студентами. «Вот как, — мысленно стонал он, — значит, она тоже решила порвать».

Это затрудняло дело.

Вечер, когда состоялся спектакль, должен был бы за многое вознаградить его. Зрительный зал был полон, шестнадцать человек стояли в проходах, присутствовали ректор Булл с супругой, и мистер Придмор, и один гость из Буффало, штат Нью-Йорк, и было представлено шестнадцать газет в лице двух студентов-корреспондентов.

Но, кроме Теклы Шаум, Эдит Минтон и миссис Булл, никто не поздравил профессора Плениша, режиссера спектакля. Большинство зрителей вообще не знали, что такое режиссер, и, как истые профаны, аплодировали актерам и студенческому оркестру. Когда студент, игравший комическую роль слуги-ирландца, старался быть комичным и подражал ирландскому говору, «культурная» публика (как с горечью отметил профессор Плениш) хлопала и кричала, словно и не он, режиссер, вколотил все ирландские словечки и интонации в эту бездарную глотку из округа Поттаваттами.

Зал был украшен флагами колледжа и душистыми ветками кинникииика; свет ламп ласкал актеров, резвившихся в волшебной рамке сцены, и даже старый профессор Икинс вытянул вперед шею, презрительно сощурившись. Но никто не бросил благодарного взгляда на профессора Плениша; никто не знал.

В антракте он заставил себя пройти за кулисы и поздравить актеров. Они почти не слушали — они сами хорошо знали достоинства своей игры, хоть и оставались в счастливом неведении относительно ее недостатков. Он старательно игнорировал Пиони, но она помогала менять декорации и не заметила этого. Он ускользнул через служебную дверь и пошел в обход здания в вестибюль, поеживаясь от холода темного ноябрьского вечера, а больше — от холода человеческой неблагодарности. Он повертелся в вестибюле, но это не помогло. Ректор Булл сказал только: «По-моему, у них очень недурно получается». У них!

Миссис Булл, Текла и Эдит Минтон по крайней мере дали понять, что где-то когда-то его встречали, а остальное стадо и не поглядело на него. Поле Ватерлоо расстилалось перед ними, и сам Веллингтон ехал мимо них на коне, а они болтали о мундирах мальчишек-барабанщиков.

После спектакля он ушел домой, более чем коротко поблагодарив актеров и рабочих сцены. И у Пиони хватило дерзости улыбнуться ему, словно ничего не случилось!

Он был чрезвычайно зол на Пиони. И ему уже казалось, что не стоило смотреть два настоящих спектакля в Нью-Йорке и один в Нью-Хейвене для приобретения навыков профессионального режиссера.

Он сидел у себя в комнате и нарочно не звонил Пиони в корпус Ламбда. Могла бы, кажется, догадаться об этом и позвонить ему сама. Разве не так?

Впервые в жизни профессор Плениш узнал, что такое бессонница, дотоле бывшая для него чисто абстрактным понятием. Ему случалось пролежать без сна минут пять, но потом лицо его, глубоко ушедшее в подушку, становилось по-детски безмятежным и кротким. Теперь он лег усталый и сонный, но сон бежал от него. Сна не было. Это удивило его так, как если бы он, протянув руку, не нашел на привычном месте собственных ног.

Все это ерунда. Нужно лежать спокойно и не думать о Пиони, Гекле, Эдит; нужно дать отдых нервам. И он старался так добросовестно, что скоро готов был на стенку лезть от нервного напряжения.

Ну так ладно же, к черту! Просто не нужно ничего делать. Надо схитрить, постараться забыть о себе, и тогда сон придет сам.

Но и эта тактика не помогла, — он не мог забыть. Спать хотелось, а сна не было. Механизм, непогрешимый, как свет и воздух, вдруг отказал.

С удивлением и не без гордости при мысли о сложности своей натуры он понял, что это бессонница, то самое, чем всегда хвалится миссис Булл. Подумать только, у него бессонница! Безнадежная любовь, самопожертвование, премьера спектакля и бессонница — и все в один вечер!

Потом и собственная необыкновенность ему надоела. Было очень интересно думать, что душевная боль довела его до бессонницы, но вместе с тем хотелось и поспать. Усталость его явно возрастала, но столь же явно убывала сонливость. Ну почему бы не отогнать бессонницу, не отложить ее на завтра? А сейчас ему необходимо поспать, чтобы утром со свежей головой вести занятия по «Ораторской технике».

Бессонница не желала отгоняться. Она спокойно продолжалась, и профессору Пленишу стало скучно.

Ну что ж, ведь он человек, умудренный опытом, и психолог. Сейчас он встанет, выкурит папиросу, даст отдых нервам и опять ляжет. Вот и все. Он всегда умел направить свою мысль в нужное русло.

Он выкурил папиросу и снова лег, и в ту же минуту им снова овладело безмолвное бешенство.

Казалось, он попал в незнакомый и неприютный мир, где все краски были холодные и все ощущения не те, что в надежном дневном мире. Ничто не поддавалось определению. Слышался какой-то грохот — не то очень далеко, на улице, не то совсем рядом, за стеной, — словно грохотал фургон молочника, или кто-то шел, прихрамывая, или щелкал револьвер. Полузадернутая штора

11^1 шшйш к ' 80 чуть шевелилась от ветра, и по ней скользила едва заметная тень, точно кто-то мелькал между нею и уличным фонарем. Ночные звуки так переплелись, что грубому дневному слуху не под силу было различить их.

Сначала его преследовал образ Пиони — ее молодая грудь, ее дружески-насмешливая улыбка, но теперь он ни о чем не думал, ничего не чувствовал. Он парил в каком — то туманном пространстве, где не было ни четких мыслей, ни реальных ощущений.

Его разбудил тревожный свисток чикагского экспресса, летевшего на Восток, в страну чудес, и его квадратное лицо осветилось улыбкой, потому что он смутно верил, что когда-нибудь уедет в этом поезде туда, где его ждут в просторных залах миллионеры, поэты, актрисы. Но они для того нужны ему, чтобы он мог сложить их дружбу и весь этот блеск к ногам Пиони, думал он, снова засыпая.