Онлайн чтение книги Дорога славы Glory Road
ГЛАВА XX

ДРАГОЦЕННЫЕ бесполезные камни просеялись сквозь мои пальцы; я равнодушно отпихнул их в сторону. Если бы мне было хоть на сотню лет больше…

Но Стар была права. Она не могла оставить позиции до прибытия смены. Смены, подлинной в ее смысле, не в моем и ни в чьем ином. А мне было больше невмоготу оставаться в этой раззолоченной тюрьме; я скоро начал бы биться головой об решетку.

Тем не менее мы оба хотели быть вместе.

Самой по-настоящему паршивой пакостью было то, что я знал – точно так же, как и она. – что каждый из нас забудет. По крайней мере, кое-что. Достаточное для того, чтобы появились другие башмаки, другие мужики и она снова бы стала смеяться.

И я тоже… Она предвидела это и спокойно, мягко, с тонким пониманием чувств другой стороны, косвенным образом дала мне понять, что мне незачем чувствовать себя виноватым, когда в следующий раз я начну ухаживать за другой девушкой, в другой стране, где-то далеко.

Так почему же я так гнусно чувствовал себя?

Как же я попал в такую ловушку, где никуда не повернуться, чтобы волей-неволей не выбирать между жестокостью к своей возлюбленной или полной деградацией?

– Читал я где-то о человеке, который жил на высокой горе, потому что у него была астма удушающего, убивающего вида, жена его жила прямо под ним, на побережье, из-за болезни сердца. Ей высота была противопоказана. По временам они смотрели друг на друга в телескопы.

Утром разговора об уходе Стар в отставку не заходило. Негласным quid pro quo было то, что если она намерена выйти в отставку, я проторчу до этих пор (ТРИДЦАТЬ ЛЕТ!) где-нибудь поблизости. Ее Мудрейшество пришла к выводу, что это не по силам, и не стала об этом говорить. Мы роскошно позавтракали, дерзка себя в приподнятом настроении и храня сокровенные мысли при себе.

О детях тоже не вспоминали. Да нет, я решил найти ту клинику и сделать то, что надо. Ведь ей захочется смешать свою звездную породу с моей обычной кровью, пожалуйста, хоть завтра или через сто лет. Или нежно улыбнуться и приказать выкинуть ее вместе с прочим мусором. Из моей семьи никто даже мэром городишка-то не был, а тягловую скотину не выставишь на скачки Ирландского Тотализатора. Если бы Стар скомпоновала из наших генов ребенка, он был бы сентиментальным «залогом любви», просто пуделем помоложе, с которым она могла бы забавляться, прежде чем позволить ему идти другим путем. Не больше чем сентиментальность, столь же слащавая, если не столь же патологическая, как у ее тетушки с мертвыми мужьями, ибо Империуму подозрительная моя кровь была не нужна.

Я поднял глаза на висящую напротив меня саблю. Я не притрагивался к ней с того вечера, когда Стар решила нарядиться в одеяние Дороги Славы. Я снял ее, нацепил и вынул из ножен – почувствовал знакомый прилив энергии и внезапно представил себе долгую дорогу и замок на холме.

Какие у рыцаря могут быть обязанности перед дамой сердца, когда поход окончен?

Кончай валять дурака, Гордон! Каковы обязанности МУЖА перед ЖЕНОЙ? Вот эта самая сабля: «Прыгайте, Жулик с Принцессой, во всю прыть, Моей женой должна ты ВЕЧНО быть…» «…в богатстве и в бедности, в доброте и во зле… люби и лелей до конца своих дней». Вот что я хотел скачать своей рифмовкой, и это понимала Стар, и я это понимал, – и тогда, и сейчас.

Когда мы давали клятву, похоже было на то, что смерть разделит нас в тот же день. Но это не принижало значения клятвы, ни той глубины чувства, с которой я давал ее. Я прыгал через саблю не для того, чтобы позабавиться перед смертью на травке; это мне могло и без того достаться. Нет, я ведь хотел «…хранить и заботиться, любить и лелеять до самого смертного часа»!

Стар сдержала свою клятву до последней буквы. Почему же у МЕНЯ чешутся пятки?

Колупни Героя поглубже, и обнаружится дерьмо.

Герой в ОТСТАВКЕ – глупость не меньшая, чем те безработные короли, которыми забита вся Европа.

Я выскочил из нашей «квартиры», не сняв сабли и не обращая внимания на изумленные взгляды, аппортировался к нашим врачам, выяснил, куда мне двигать, отправился туда, сделал то, что надо, сказал главному биотехнику, что он должен сообщить Ее Мудрости, и заткнул ему глотку, когда он полез с расспросами.

Потом вернулся к ближайшей будке аппортировки и заколебался – мне нужен был товарищ так же, как члену «Алкохоликс Анонимус» нужно, чтобы его держали за руку. Но близких друзей у меня не было, только сотни знакомых. Супругу императрицы нелегко обзавестись друзьями.

Оставался один только Руфо. Но за все те месяцы, что я жил в Центре, я ни разу не бывал у Руфо дома. Варварский обычай зайти повидать знакомых на Центре не практиковался, и с Руфо я встречался только в резиденции или на вечерах; он никогда не приглашал к себе домой. Нет, никакой охлажденности тут не было; мы часто виделись с ним, но всегда он приходил к нам.

Я поискал его в справочниках аппортировки – нет. Потом с тем же результатом прочел списки видеосвязи. Я вызвал Резиденцию, вышел на заведующего связью. Он сказал, что «Руфо» – это не фамилия, и попытался отделаться от меня. Я сказал:

– Ну-ка погоди, канцелярская крыса! Тебе, видно, слишком много платят. Если ты меня отключишь, то через час будешь, заведовать дымовыми сигналами в Тимбукту. А теперь слушай. Этот тип пожилого возраста, лысый, одно из его имен, как я считаю, «Руфо», и он видный специалист по сравнительной культурологии. И к тому же он внук Ее Мудрейшества. Я думаю, ты знаешь, кто он такой, и тянешь волокиту только из бюрократического высокомерия. Даю тебе пять минут. Потом вызываю Ее Мудрейшество и спрашиваю ее, а ты начинаешь укладывать вещи.

(«Стоп! Опасность! Еще один старый Руфо (?), ведущий срав. культурист. Яйцеклетка Мудрости – сперматозоид-зародыш. Пятиминутка. Лжец и/или дурак. Мудрости? Катастрофа!») Меньше чем через пять минут образ Руфо заполнил экран.

– Ого! – сказал он, – А я-то ломал голову, у кого хватило веса, чтобы пробить мой приказ о несоединении.

– Руфо, можно мне прийти к тебе?

Скальп его собрался морщинками.

– Мыши в кладовке, сынок? Твое лицо напоминает мне тот раз, когда мой дядя…

– Не надо, Руфо!

– Хорошо, сынок, – мягко сказал он. – Я отошлю танцовщиц домой. Или оставить их?

– Мне все равно. Как тебя найти?

Он сообщил мне, я выстукал его код, добавил номер своего счета и оказался там, в тысяче миль за горизонтом. Поместье Руфо было местом не менее роскошным, чем у Джоко, и на тысячу лет более совершенным. У меня создалось впечатление, что у Руфо самый большой штат прислуги на всем Центре и сплошь женский. Однако все служанки, гости, двоюродные сестры и дочки составили целый комитет по встрече – чтобы посмотреть на того, с кем спит Ее Мудрость. Руфо расшугал их и провел меня в свой кабинет. Какая-то танцовщица (очевидно, секретарь) суетилась над бумагами и пленками. Руфо шлепком по заду отослал ее, усадил меня в удобное кресло, сунул мне стакан, придвинул сигареты, сел сам и стал молчать.

Курение не пользуется популярностью на Центре по причине того, что они пользуются кое-чем вместо табака. Я взял одну сигарету.

– «Честерфилд»! Боже правый!

– Контрабанда, – сказал он. – Только и они не делают ничего похожего на «Свит Кэпс». Один уличный мусор и рубленое сено.

Я не курил уже несколько месяцев. Но Стар сказала мне, что я теперь могу забыть про рак и все прочее. Так что я закурил – и раскашлялся, как невианский дракон. Порок требует постоянной тренировки.

– Что нового на Риальто? – осведомился Руфо. Он мельком глянул на мою саблю.

– А, да ничего.

Прервав работу Руфо, я теперь стеснялся обнажить свои домашние проблемы.

Руфо сидел, курил и ждал. Мне надо было что-нибудь сказать, и американская сигарета напоминала мне об одном случае, том, который еще больше выбил меня из колеи. На одном из вечеров на предыдущей неделе я познакомился с человекам лет тридцати пяти на вид, холеным, вежливым, с тем видом собственного превосходства, который так и говорит: «У тебя расстегнута ширинка, старик, но я слишком воспитан, чтобы говорить об этом».

Однако я пришел в восторг от встречи с ним, он говорил по-английски!

Я раньше думал, что мы со Стар и Руфо были единственными на Центре, кто говорил по-английски. Мы часто им пользовались. Стар из-за меня, Руфо – потому что ему нравилось практиковаться. Он говорил на кокни [85]Диалект коренных жителей Лондона, как уличный торговец, на бостонском, как житель Боксон-Хилла [86]Университетский район Бостона, на австралийском, как кенгуру; Руфо знал все английские языки.

Тот мужик говорил на хорошем среднеамериканском.

– Небби меня зовут, – сказал он, пожимая мне руку там, где рук не жмет никто, – а вы, я знаю, Гордон. Рад нашей встрече.

– Я тоже, – согласился я. – Неожиданно и приятно услышать свой родной язык.

– Профессия требует, мой дорогой. Сравнительный культуролог, лингво-историко-политическое направление. Вы американец, я убежден. Попробуем-ка поточнее – крайний Юг, но не уроженец. Возможно, из Новой Англии. Накладывается смещенный средне-западный, вероятно, Калифорния. Основной слой речи, класс ниже среднего, смешанный.

Холеный слух хорошо знал свое дело. Пока мой папочка отсутствовал в 1942 – 45, мы с мамой жили в Бостоне. Нипочем не забуду те зимы; с ноября до апреля я ходил в валенках. Жил я и на крайнем Юге, в Джорджии и Флориде, и в Калифорнии в Ла-Жолле во время корейской невойны и потом, в колледже. «Класс ниже среднего!» Мать так не считала.

– Довольно точно, – согласился я. – Я знаком с одним из ваших коллег.

– Знаю, кого вы имеете в виду, «ученого психа». Изумительно заумные теории. Но лучше скажите-ка мне: как обстояли дела до вашего отъезда? И особенно, как продвигается в Соединенных Штатах их Благородный Эксперимент?

– Благородный Эксперимент? – Мне пришлось задуматься: сухого закона не стало еще до моего рождения.

– Ах, так его отменили.

– Вот как? Надо мне съездить в экспедицию. Что у вас теперь? Король? Мне было заметно, что ваша страна направляется по этому пути, но я не ожидал, что это случится так скоро.

– О нет, – сказал я. – Я говорил про Сухой Закон.

– Ах, вон оно что. Симпатично, но главное не в этом. Я имел в виду эту забавную идею об управлении болтовней. «Демократию». Любопытное заблуждение – как будто от сложения нулей получится какая-нибудь сумма. Но опробовано оно было на землях вашего племени в гигантских масштабах. Еще до вашего рождения, несомненно. Я подумал, что вы хотите сказать, что даже с останками уже покончено. – Он улыбнулся. – Значит, все еще проводятся выборы и все прочее?

– В последний раз, когда я этим интересовался, – да.

– Изумительно! Фантастика, просто фантастика. Что ж, надо будет нам как-нибудь встретиться, мне хочется порасспросить вас. Я уже довольно долго изучаю вашу планету – самая невероятная патология во всем исследованном комплексе. Пока. Не давайте обвести себя вокруг пальца, как говорят ваши соплеменники.

Я рассказал об этом Руфо.

– Руфо, я знаю, что родился на варварской планете. Но разве это извинение его грубости? Или это была не грубость? Я здесь как-то не могу понять, что вежливо, что – нет.

Руфо нахмурился. – Насмехаться над местом рождения, племенем или обычаями невежливо везде. Поступающий так идет на риск. Если ты его убьешь, ничего с тобой не будет. Может, это немного озадачит Ее Мудрейшество. Ее можно озадачить.

– Не буду я его убивать, не настолько это важно.

– Тогда забудь. – Небби – сноб. Он не много знает, ничего не понимает и считает, что Вселенные были бы лучше, если бы их создал он. Плюнь на него.

– Плюну. Все просто… Слушай, Руфо, моя страна несовершенна. Но мне не нравится выслушивать это из уст чужого.

– А кому нравится? Мне твоя страна нравится, в ней есть сок. Только… Я не чужой, и это не насмешка. Небби был прав.

– Что?

– За исключением того, что он видит только поверхностное. Демократия недееспособна. Математики, крестьяне и животные, вот и все, что есть. Демократия – теория, основанная на допущении, что математики и крестьяне равны, она ни на что не годна. Мудрость не увеличивается от сложения; ее максимум – это величина самого мудрого человека данной группы.

Демократическая форма правления вполне годится до тех пор, пока она не начинает действовать. Вполне пригодна любая организация общества, если она не жесткая. Структура не имеет значения, покуда в ней хватает гибкости, чтобы этот единственный из множества человек мог проявить свой талант. Большинство так называемых социологов считают, кажется, что организация – это все. Это почти что ничего, за исключением тех случаев, когда она служит смирительной рубашкой. В счет идут лишь случаи правления героев, а не система нулей.

Он добавил:

– Система твоей страны достаточно свободна для того, чтобы ее герои занимались своим делом. Она должна продержаться – если ее гибкость не уничтожает изнутри.

– Надеюсь, что ты прав.

– Я прав. Эта тема мне знакома, и я не дурак, как считает Небби. Он прав насчет бесполезности «сложения нулей», но не понимает, что и сам он нуль.

Я усмехнулся.

– Не стоит позволять нулю выводить меня из себя.

– Совершенно не стоит. Особенно поскольку ты-то не нуль. Где бы ты ни оказался, твое присутствие будет ощутимо, ты не будешь частью стада. Я тебя уважаю, а я уважаю не многих. И никогда людей в целом. Я ни за что бы не смог стать демократом в душе. Чтобы кричать о том, что «уважаешь» и даже «любишь» огромную массу с хайлом на одном конце и вонючими ногами на другом, требуется дурацкое, некритическое, сахариновое, слепое, сентиментальное слюнтяйство, которое можно найти в некоторых воспитательницах детсадах, большинстве спаниелей и во всех миссионерах. Это не политическая система, а болезнь. Но не падай духом; твои американские политики невосприимчивы к этой заразе… а ваши дают ненулям свободу действий.

Руфо снова взглянул на мою саблю.

– Дружище, ты пришел сюда не затем, чтобы поплакаться на Небби.

– Да. – Я опустил глаза на знакомое острое лезвие. – Я принес ее, чтобы побрить тебя, Руфо.

– Как?

– Пообещал же я, что побрею твой труп. Я тебе задолжал за ту чистоту, с которой ты обработал меня. Ну вот я и пришел, чтобы побрить брадобрея.

Он медленно сказал:

– Но я еще не труп. – Он не двинулся с места. А вот глаза его шевельнулись, прикидывая расстояние между нами. Руфо не полагался только на то, что я буду вести себя «по-рыцарски»; слишком много он прожил.

– Ну, это можно уладить, – весело сказал я, – если только я не получу от тебя прямых ответов. Он чуточку расслабился.

– Постараюсь, Оскар.

– Пожалуйста, больше чем постарайся. Ты моя последняя надежда. Руфо, это должно остаться между нами. В тайне даже от Стар.

– Под Розой [87]От лат. выражения – совершенно секретно. Даю слово.

– Без сомнения, со скрещенными пальцами. Но рисковать не пробуй, я серьезно. И отвечай прямо, мне это необходимо. Мне нужен совет насчет моего брака.

Он помрачнел.

– А я еще хотел пойти сегодня прогуляться. Сел зачем-то вместо этого за работу. Оскар, я бы скорее взялся критиковать у женщины ее первенца или даже ее выбор шляпок. Намного безопаснее учить акулу кусаться. Что, если я откажусь?

– Тогда я тебя побрею.

– С тебя станется, лапастый ты главарь! – Он нахмурился. – «Отвечай прямо»… Не это тебе нужно, а плечико, на котором можно поплакаться.

– Может, и это тоже. Но мне и правда нужны прямые ответы, а не те басни, которые ты и во сне можешь рассказывать.

– Значит, я в обоих случаях проигрываю. Говорить человеку правду о его браке – это самоубийство. Думаю, я лучше посижу и посмотрю, хватит ли у тебя духа хладнокровно меня зарезать.

– Ай да Руфо, если хочешь, я положу свою саблю под любые твои запоры. Ты знаешь, я никогда бы не обнажил ее против тебя.

– Ничего я такого не знаю, – брюзгливо сказал он. – Все всегда случается впервые. Поведение подлеца предсказать можно, но ты человек чести, и это меня пугает. Не могли бы мы это организовать по системе связи?

– Кончай, Руфо. Мне больше не к кому обратиться. Я хочу, чтобы ты говорил откровенно. Я знаю, что советующий в вопросах брака должен говорить начистоту, без недомолвок. Во имя той крови, что мы пролили вместе, я прошу тебя дать мне совет. И, само собой, откровенно!

– «Само собой», да? В последний раз, когда я на это потел, ты был за то, чтобы вырезать мне язык. – Он угрюмо посмотрел на меня. – Но я всегда вел себя по-дружески, когда дело касалось дружбы. Слушай, я поступлю благородно. Говори, а я буду слушать… Если случится, что ты будешь говорить так долго, что мои натруженные старые почки застонут и я буду вынужден оставить ненадолго приятное твое общество… что ж, тогда ты неправильно поймешь меня, уйдешь надутый, и больше мы об этом никогда разговаривать не будем. Как?

– Годится.

– Слово предоставляется тебе. Начинай.

Я начал говорить. Я подробно изложил свою дилемму и упадок духа, не щадя ни себя, ни Стар (это было и для ее блага, а говорить о наших самых интимных моментах необходимости не было; по крайней мере, здесь все было в ажуре). Но я рассказал и о наших ссорах, и о многом другом, что лучше не выносить из семьи, я ДОЛЖЕН был это сделать.

Руфо слушал. Спустя какое-то время он встал и начал ходить взад-вперед с озабоченным видом. Однажды он пощелкал языком из-за тех, которых Стар привела домой.

– Не стоило ей звать своих служанок. Но постарайся забыть об этом, парень. ОНА все время забывает, что у мужчин есть чувство стыда, в то время как у женщин – лишь обычаи. Прости Ей это.

Немного позже он сказал:

– Не нужно ревновать к Джоко, сынок. Он даже кнопку забивает кувалдой.

– Я не ревную.

– То же самое говорил Менелай. Но не забывай оставлять место для маневра. Это нужно в каждом браке.

Наконец я умолк, рассказав ему о предсказании Стар насчет моего отъезда.

– Я ни в чем Ее не виню, и разговор этот выправил мне мозги. Теперь я могу протерпеть сколько надо, вести себя прилично и быть достойным мужем. Ведь она жутко собою жертвует, чтобы делать свое дело, и самое меньшее, на что способен я, это облегчить ее душу. Она так мила, мягка и добра.

Руфо остановился немного в стороне от меня, спиной к столу.

– Ты так считаешь?

– Я в этом убежден.

– ОНА СТАРАЯ МЫМРА!

Я пулей вылетел из кресла и кинулся на него. Сабли я не обнажал. Не подумал об этом, да и вообще не стал бы. Мне хотелось своими руками добраться до него и наказать его за то, что он так говорит о моей возлюбленной.

Он, как мячик, перескочил через стол и к тому времени, когда я покрыл длину комнаты, уже стоял за ним, держа одну руку в ящике.

– Нехорошо, нехорошо, – сказал он. – Оскар, мне не хотелось бы выбривать тебя.

– Выходи и дерись, как мужчина.

– Ни за что, старый дружище. Еще один шаг, и тебя отвезут на консервы собакам. Вот все твои торжественные обещания, твои мольбы. Ты кричал: «Без недомолвок». Ты кричал: «Говорить начистоту». Ты кричал: «Скажи прямо». Сядь вон в то кресло.

– «Говорить начистоту» не означает оскорблять!

– А кто тут судья? Что мне, представлять свои замечания на одобрение до высказывания? Не добавляй к своим нарушенным обещаниям еще и детскую алогичность. Ты хочешь заставить меня купить новый ковер? Я не оставляю себе ни единого, на котором убивал друга; от пятен я впадаю в тоску. Сядь в то кресло.

– А теперь, – сказал Руфо, не трогаясь с места, – послушай ты, пока я буду говорить. Или, если хочешь, можешь встать и уйти. В этом случае я могу оказаться настолько доволен от того, что видел твою рожу в последний раз, что дело на этом и кончится. А могу и оказаться настолько раздражителен от того, что меня прерывают, что ты мертвым упадешь на пороге, потому что у меня давно все кипит и готово перелиться через край. Выбирай, что тебе по душе.

– Я сказал, – продолжил он, – что моя бабка – старая мымра. Я сказал об этом грубо, чтобы снять с тебя напряжение, и теперь ты вряд ли слишком уж окрысишься на меня за все то обидное, что мне еще нужно высказать. Она стара, ты это знаешь, хотя, несомненно, по большей части, легко забываешь об этом. Я чаще всего забываю об этом и сам, хотя Она была стара и тогда, когда я малюткой пускал лужи на пол и гулькал от радости при виде Ее Мымрости. Она это и есть, ты знаешь. Я мог бы сказать «много повидавшая женщина», но мне нужно было этим треснуть тебя по зубам; ты отворачиваешься от этого, даже когда говоришь мне, как хорошо ты это знаешь – и как тебе все равно. Бабуля – старая мымра, танцевать мы начинаем отсюда.

А почему Она должна быть чем-то иным? Подыщи для себя ответ. Ты не дурак; ты просто молод. В обычных случаях для Нее открыты только два вида удовольствия, причем вторым Она насладиться не может.

Какой это второй?

Выдавать неверные решения из садистских побуждений, вот то, чем Она не смеет наслаждаться. Так будем же благодарны за то, что в Ее теле стоит этот безвредный предохранительный клапан, иначе все мы жестоко страдали бы до тех пор, пока кому-нибудь не удалось бы убить Ее. Милый ты мой парниша, можешь ли ты вообразить, какую смертельную усталость Она должна чувствовать от большинства всего, что Ее окружает? Твой собственный пыл угас всего лишь за несколько месяцев. Представь себе, каково должно быть год за годом выслушивать все те же старые унылые ошибки, не надеяться ни на что, кроме умного убийцы. Представь и будь благодарен за то, что она все еще находит удовольствие в одном невинном развлечении. Итак, Она – старая мымра. Без всякого неуважения я отдаю честь благотворному балансу между тем, чем Она должна быть, чтобы хорошо делать свое дело.

Быть тем, чем Она была, Она не перестала, рассказав в один прекрасный день на вершине холма некий глупый стишок. Ты думаешь, что с тех пор Она как в отпуске от своих обязанностей, приклеиваясь только к тебе. Может, так оно и есть, если ты точно Ее процитировал, а я верно понимаю слова; Она всегда говорит правду.

Но никогда правду целиком – кто на это способен? – а Она самый искусный лжец, говорящий правду, из тех, кого ты можешь встретить. У меня нет сомнения в том, что твоя память пропустила какое-нибудь внешне невинное слово, дающее Ей выход и не ранящее твоих чувств.

А если и так, то почему Она должна делать больше, чем щадить свои чувства? Она увлечена тобой, это ясно – но не сходить же Ей с ума из-за этого? Все Ее обучение, Ее специальная подготовка направлены на то, чтобы всячески избегать фанатизма, находить практичные ответы. Хоть пока Она, может, и не смешивала башмаков, но если ты задержишься на неделю, год или двадцать лет и настанет время, когда Ей захочется. Она может найти способ, но не солгать тебе на словах – и совершенно не причинить неудобства своей совести, потому что у Нее ее нет. Только Мудрость, целиком и полностью прагматичная.

Руфо прокашлялся.

– А теперь опровержения, контрапункт и обратное. Мне нравится моя бабуля, и я люблю Ее, насколько позволяют мне мои скудные душевные силы, и уважаю Ее до самой Ее темной души – и готов убить тебя или любого, который встанет на Ее пути или причинит Ей страдания – и это только отчасти из-за того, что Она передала мне тень своей собственной личности, так, что я Ее понимаю. Если Она достаточно долго сумеет избегать ножа убийцы, выстрела или яда, то войдет в историю под именем «Великой». Но ты завел речь о ее «жутких жертвах». Ерунда! Ей нравится быть «Ее Мудрейшеством», тем Пупом, вокруг которого вертятся все миры. Да и в то, что Она могла бы бросить все из-за тебя или хоть пятидесятерых еще лучше, я не верю. И опять же, судя по тому, как ты рассказываешь. Она не солгала – Она сказала «если…», зная, что многое может случиться за тридцать лет или за двадцать пять, и среди прочего почти полная уверенность в том, что ты так долго не протерпишь. Надувательство.

Но это надувательство еще не самое большое из всех, которыми Она тебя оплела. Она водила тебя за нос с первой минуты нашей встречи и даже намного раньше. Она постоянно передергивала, давала тебе затравку, гоняла тебя как любого простака, ждущего чуда, охлаждала тебя, когда ты начинал подозревать, загоняла тебя опять на место к предназначенной тебе судьбе – и делала так, что тебе это нравилось. Она никогда не переживает из-за способов и могла бы одним духом надуть Деву Марию и заключить соглашение с Дьяволом, если бы это вело к Ее цели. Ну да, тебе заплатили, да и полной мерой в придачу; Она по маленькой не играет. Однако пора тебе знать, что тебя дурачили. Имей в виду, я Ее не критикую, я аплодирую – я тоже помогал… не считая одного мгновения слабости, когда я почувствовал жалость к жертве. Но ты был до того задурачен, что не стал слушать, благодарение всем слышавшим это святым. Я на какое-то время потерял самообладание, думая, что ты идешь на нехорошую смерть, широко раскрыв свои наивные глаза. Но Она оказалась умнее меня, как всегда.

Так вот! Она нравится мне. Я уважаю Ее. Я восхищаюсь Ею. Я даже немного люблю Ее не только за хорошие Ее качества, но и за все те прелести, от которых сталь Ее становится такой крепкой, как надо. А как насчет вас, сэр? Как вы себя теперь чувствуете по отношению к Ней… зная, что Она дурачила вас, зная, что Она такое?

Я все еще сидел. Стакан с выпивкой стоял рядом нетронутый за все время этой длинной речи.

Я взял его и встал.

– Выпьем за самую замечательную старую мымру Двадцати Вселенных!

Руфо снова перелетел через стол, схватил свой стакан.

– Говори это почаще и погромче! И Ей тоже, Ей это понравится! Да будет на Ней благословение Божье, кем бы он ни был, и да сохранит Он Ее. Никогда не встретить нам такой же, как Она, а так жаль! Они нужны нам оптом!

Мы залпом выпили и разбили свои стаканы. Руфо принес новые, налил, уселся в свое кресло и сказал:

– А теперь пьем по-серьезному. Рассказывал я тебе когда-нибудь о случае с моим…

– Рассказывал. Руфо, я хотел бы разобраться в этом обмане.

– А именно?

– Ну, мне уже многое ясно. Взять хотя бы тот первый наш полет…

Он передернулся.

– Лучше не надо.

– Тогда я ни над чем не задумывался. Но раз Стар способна на такое, мы могли бы проскочить мимо Игли, Рогатых Призраков, болота, не тратить попусту время, и Джоко…

– Попусту?

– Для Ее цели. И крыс, и хряков, а может, и драконов. Перелетели прямо бы от тех первых Врат до вторых. Верно? Он покачал головой.

– Неверно.

– Не понимаю.

– Допуская, что Она могла бы перенести нас так далеко, надеюсь, мне никогда не придется проверять этот вопрос, Она могла бы доставить нас к избранным Ею Вратам. Что бы ты тогда сделал? Почти прямиком перелетев из Ниццы в Карт-Хокеш? Выскочил бы и стал драться как росомаха, как это и было? Или сказал бы:

«Мисс, вы ошиблись. Покажите мне, где выход из этой комнаты Смеха – мне не смешно».

– Ну уж – я бы не смылся.

– Но победил ли бы ты? Был бы ты на том самом нужном острие готовности?

– Ясно. Те первые схватки были упражнениями, боевой подготовкой для моей закалки. А были ли они боевыми? Или вся та первая часть была обманом? Может, еще и гипноз, чтобы чувствовать все всерьез? Она в этом дока, Бог тому свидетель. Никакой опасности, пока мы не добрались до Черной Башни?

Его передернуло снова.

– Да нет же, нет! Оскар, нас могло убить в ЛЮБОЙ момент. Я в жизни своей не сражался отчаяннее, напуганное никогда не был. НИЧЕГО нельзя было проскочить. Всех Ее поводов для этого я не понимаю, я не Ее Мудрейшество. Но собой она никогда не стала бы рисковать без необходимости. Она бы, если нужно, отдала как более дешевую цену десять миллионов храбрецов. Она знает, чего Она стоит. И однако Она держалась рядом с нами изо всех сил – ты же видел! Потому что так было необходимо.

– Все же я до сих пор всего не понимаю.

– И не поймешь. И я не пойму. Она послала бы тебя внутрь одного, если бы это было возможно. А в тот самый опасный последний момент, с тем существом по имени «Пожиратель Душ», ибо так именно оно и поступило со многими смельчаками до тебя… если бы ты уступил ему, мы с Ней попытались бы пробиться наружу – я был готов к этому в любую секунду. Тебе говорить об этом было нельзя. Если бы нам удалось уйти, что маловероятно. Она не стала бы проливать по тебе слез. Ну, может, немного. А потом бы взялась за работу лет на двадцать, тридцать или еще сотню, чтобы найти, задурить и натренировать еще одного рыцаря – и точно так же стойко сражалась бы рядом с НИМ. В мужестве этой ягодке не откажешь. Она знала, насколько ничтожны наши шансы; ты – нет. Так вот, ОНА колебалась?

– Нет.

– Однако ключом ко всему был ты; надо было первым делом найти тебя, а потом подточить до нужных размеров. Ты ДЕЙСТВУЕШЬ сам, никогда не выступая в роли марионетки; иначе ты ни за что бы не победил. Она единственная была в состоянии подольститься к такому человеку, подтолкнуть его и поставить в такое положение, в котором он НАЧНЕТ действовать; человек, рангом ниже Ее, не подошел бы к масштабам нужного Ей героя. Вот почему Она и искала, покуда не нашла его… и не довела до кондиции. Скажи-ка, почему ты стал увлекаться фехтованием? В Америке это не так уж распространено.

– Что?

Мне пришлось задуматься. Из-за чтения «Короля Артура» и «Трех мушкетеров» и дивных марсианских рассказов Берроуза… Так ведь это же было у любого мальчишки.

– Когда мы переехали во Флориду, я был бойскаутом. Шеф скаутов был французом, преподавал в средней школе. Он начал занятия с некоторыми из наших ребят. Мне это понравилось, потому что получалось у меня неплохо. А потом в колледже…

– Ты никогда не задумывался, почему именно этот иммигрант получил именно эту работу, именно в этом городе? И вызвался работать с утятами? Или почему у вас в колледже сборная по фехтованию, в то время как у многих ее нет? Разницы нет, если бы поступил в любое другое место, там бы тоже было фехтование, в АМХ [88]Ассоциация молодых христиан или еще где. А не выпало ли на твою долю боев больше, чем большинству твоих сверстников?

– Это уж точно, черт возьми!

– При этом тебя могло убить в любое время, а Она обратилась бы к уже отлаживаемому другому кандидату. Сынок, я не знаю, ни как ты выбран, ни как тебя переделали из молоденького обормота в потенциально заложенного в тебе героя. Это не мое дело. Мое было проще – только поопаснее – быть твоим слугой и «глазами на затылке». Оглянись кругом. Не так уж и плохо для слуги, а?

– Ах да, я чуть не забыл, что ты был вроде бы у меня в слугах.

– Черта с два «вроде бы»! Я им и был. Я трижды ездил на Невию в качестве Ее слуги, для подготовки. Джоко и по сей день ничего не знает. Если бы я вернулся, меня, думаю, встретили бы с радостью. Но только на кухне.

– Но почему? Тут что-то, кажется, не так.

– Вот как? Когда мы тебя заловили, твое эго было в неважной форме; надо было его поднять – частично тем, что я звал тебя «босс» и стоя накрывал на стол, в то время как вы с Ней сидели.

Он укусил зубами костяшку пальца; на лице его отобразилась досада.

– Мне все-таки кажется, что она заворожила твои первые две стрелы. Хотелось бы мне когда-нибудь провести матч-реванш, чтобы Ее поблизости не было.

– Можешь остаться в дураках. Я понемногу тренируюсь.

– Ну да черт с вами. Яйцо наше, вот что важнее. И тут у нас бутылочка стоит, а это тоже важно. – Он разлил еще раз. – У вас все, «босс»?

– Черт тебя побери, Руфо! Да, старый ты славный подлец. Ты вправил мне мозги. Или еще раз надул, не пойму точно.

– Все честно, Оскар, клянусь пролитой нами кровью. Я сказал всю правду настолько, насколько она мне известна, хоть это было и больно. Не очень-то мне и хотелось, ты же мне друг. Этот наш поход по каменистой дороге я буду хранить, как сокровище, до конца моей жизни.

– Мм… да: Я тоже. Каждую мелочь.

– Тогда почему же ты хмуришься?

– Руфо, теперь я Ее понимаю – насколько это доступно обычному человеку – и целиком и полностью уважаю Ее… и люблю Ее еще больше, чем когда бы то ни было. Только не могу я состоять у кого-либо в любовниках. Даже у Нее.

– Рад, что мне не пришлось заводить разговор об этом. Да. Она права. Она всегда права, черт бы Ее взял! Тебе нельзя здесь оставаться. Из-за вас обоих. Да нет, Ей было бы не слишком приятно, но если бы ты остался, со временем ты бы пропал. Если упрям, погиб бы.

– Пора мне возвращаться, выкидывать свои башмаки. У меня полегчало на душе, как если бы я сказал хирургу: «НУ ВСЕ, АМПУТИРУЙТЕ».

– Не смей!

– Что?

– Зачем тебе это? Не надо крайностей. Если браку суждено длиться долго – а ваш, вполне вероятно, даже очень долго продлится, – тогда и отпуска тоже должны быть долгими. И не на привязи, сынок, без даты обратной явки и обещаний. Она знает, что странствующие рыцари ночи проводят тоже в известных приключениях. Она к этому готова. Это же всегда было именно так, un droit de lavokation [89]Право, привилегия профессий (фр.). И необходимо. Просто там, откуда ты, об этом не пишут в детских книжках. Поэтому просто съезди посмотри, что наклевывается по твоей линии в других местах, и не беспокойся. Вернешься ли ты через четыре года, или через сорок лет, или когда угодно, тебе всегда будут рады. Герои всегда сидят за первым столом, это их право. А приходят и уходят они, когда им заблагорассудится, и это тоже их право. В уменьшенном масштабе, ты немного похож на Нее.

– Вот это комплимент!

– Я сказал в «уменьшенном масштабе». Знаешь, Оскар, частично тебе не по себе от тоски по дому. По твоей родной Земле. Тебе нужно восстановить чувство перспективы и уточнить, кто же ты такой. Это знакомо всем предшественникам, временами я и сам так себя чувствую. И когда это чувство приходит, я уступаю ему.

– Мне и в голову не приходило, что меня тянет домой. Может, так оно и есть.

– Может, это поняла Она. Может, Она тебя подталкивала. Я лично взял себе за правило давать своей жене время отдохнуть от меня, как только лицо ее становится слишком примелькавшимся – ибо мое лицо должно еще больше надоесть ей, при моей-то внешности. А почему бы нет, парень? Вернуться на Землю не означает умереть. Скоро и я отправлюсь туда, потому-то я взялся за эту канцелярщину. Получается так, что мы можем оказаться там в одно и то же время… и встретиться за бутылочкой или десятком, поговорить-посмеяться. Ущипнем официантку и поглядим, что она скажет. Почему бы и нет?