Онлайн чтение книги В добрый час Gluck auf!
Глава 5

Блестящий, безумно роскошный обед, на котором присутствовало многочисленное общество, кончился. Берков испытывал особенную гордость. Все дворяне из соседнего города, в том числе и особы, играющие видную роль в обществе, на этот раз сделали исключение, приняв приглашение выскочки, которого они вследствие его сомнительного прошлого до сих пор не допускали в свой круг. Но теперь на пригласительных билетах стояла подпись Евгении Берков, урожденной баронессы Виндег, которая была и осталась отпрыском одного из древнейших дворянских родов; ее не могли и не хотели оскорбить отказом, тем более что ни для кого не была тайной причина, заставившая ее согласиться на этот союз. И если к молодой женщине относились с полнейшим почтением и сочувствием, то и свекру ее, в доме которого происходило празднество, оказывали должное уважение. Берков торжествовал, понимая, что это только увертюра к тому, что должно происходить зимой в резиденции. Высшее общество столицы, конечно, не отвернется от баронессы Виндег, которая пожертвовала своим именем из любви к отцу, следовательно, Берков мог надеяться, что достигнет цели, к которой так страстно стремился.

Если честолюбивый миллионер чувствовал себя обязанным быть признательным невестке, несмотря на то, что она сегодня держала себя как принцесса и была еще недоступнее для него и для круга его друзей, то поведение сына чрезвычайно удивило и рассердило его. Артур, вращавшийся исключительно в аристократическом кругу, казалось, вдруг потерял интерес к подобному обществу. Он был так холодно вежлив со своими знатными гостями, а с офицерами гарнизона, с которыми прежде находился на самой короткой ноге, держал себя так сдержанно, что не раз приближался к границе, переступить которую хозяин не может себе позволить, не оскорбив гостей. Берков не мог понять этого нового каприза сына. Что такое он задумал? Может быть, хотел выразить протест супруге, умышленно избегая ее гостей? Те из городских гостей, которые явились с дамами, уехали вскоре после обеда, потому что длинный путь в темноте по дороге, размытой продолжительными дождями, был небезопасен; их отъезд дал возможность хозяйке дома удалиться в свои комнаты. Евгения оставила приемные покои и ушла к себе, а ее муж и свекор остались с гостями.

Ульрих Гартман явился в назначенный час. Он не был в господском доме с тех пор, как умерла госпожа Берков и с ее смертью прекратилась связь его родителей с ее домом, а он тогда был еще ребенком. Вообще вилла хозяина, с ее террасами и садами, являлась для рабочих недоступным эльдорадо; там редко можно было встретить кого-нибудь из них, а если они и приходили, то либо по делу, либо по специальному приглашению.

Ульрих прошел высокую, богато убранную цветущими растениями переднюю и поднялся по лестнице, устланной ковром, в ярко освещенные коридоры, где его встретил слуга, приходивший к нему утром, и проводил в приемную, сказав, что госпожа сейчас придет.

Большая, со вкусом обставленная комната, в которую вошел Ульрих, была одной из многочисленных парадных комнат, совершенно пустых в эту минуту. Общество находилось в столовой, выходившей в сад, следовательно, в совершенно противоположной стороне дома, но пустота и тишина, царившие в этих покоях, еще больше подчеркивали их великолепие. Широко раздвинутые портьеры давали Ульриху возможность видеть всю анфиладу прекрасных комнат, каждая из которых, казалось, хотела перещеголять другую роскошью убранства. Обитые темным бархатом стены словно уменьшали свет, но тем ярче играл он на щедро вызолоченных украшениях стен и дверей, на шелковой и атласной обивке мебели, в высоких, доходивших до потолка, зеркалах и даже на гладком, как лед, паркете, тем ярче освещал он дорогие картины, статуи и вазы, в избытке украшавшие все эти комнаты. Все, что могут дать богатство и роскошь, было собрано здесь; такое изобилие изящества и блеска могло ослепить человека, привыкшего к простоте и сроднившегося с темнотой шахт.

Но все это, наверняка смутившее бы любого из его товарищей, не произвело никакого впечатления на Ульриха. Глаза его с недобрым блеском, но без всякого удивления скользили по роскошно убранным комнатам. Он смотрел на расставленные драгоценные вещи, как будто имел с ними какие-то счеты, и вдруг, словно в порыве ненависти, повернулся к ним спиной и слегка, но энергично топнул ногой, выражая нетерпение, что никто не появился до сих пор. Ульрих Гартман, очевидно, не привык дожидаться, пока соблаговолят его принять.

Наконец за его спиной что-то зашуршало. Он обернулся и невольно отступил: в нескольких шагах от него стояла Евгения Берков, ярко освещенная люстрой. До сих пор он видел ее всего один раз, когда вынес из кареты, в темном шелковом дорожном платье, причем дорожная шляпа и вуаль наполовину скрывали ее лицо, и у него в памяти сохранились только устремленные на него большие темные глаза. Теперь же… о, конечно, женщина, стоявшая перед ним, была не она. Тонкое белое кружево покрывало такого же цвета шелковое платье, убранное розами, свободно прикрепленными, так что создалось впечатление, будто они висят в воздухе; гирлянда таких же роз извивалась в роскошных белокурых волосах, матовый блеск которых словно спорил с блеском жемчуга, украшавшего ее шею и руки. Залитая ярким светом хрустальных люстр, эта очаровательная женщина казалась ему каким-то неземным видением, которого не смело и не должно было касаться ничто житейское, обыденное; роскошная обстановка служила блестящей рамой этому призраку. Хотя в Евгении сразу видна была надменная и знатная светская дама, глаза ее говорили, что она могла быть и другим существом, особенно теперь, когда они с явным удовольствием разглядывали молодого человека. Приблизившись к нему, она спокойно сказала:

— Я очень рада, что вы пришли на мой зов. Я хотела с вами поговорить, чтобы разрешить одно недоразумение. Идите, пожалуйста, за мной!

Она отворила боковую дверь и вошла в соседнюю комнату, куда за ней последовал и Ульрих. Это была гостиная Евгении, отделявшая ее покои от парадных комнат, и представлявшая резкий контраст с последними. Умеренный свет лампы под матовым абажуром мягко озарял голубые стены и шелковые подушки мебели; пушистый ковер заглушал звуки шагов; запах цветов разливался в теплом воздухе. Ульрих, которого никогда и ничто не смущало, остановился как вкопанный на пороге — здесь было так сказочно хорошо, гораздо лучше, чем в парадных комнатах! В нем уже угасла ненависть, вспыхнувшая было при виде чрезмерной роскоши, в сердце шевельнулось что-то другое, чего он прежде никогда не испытывал, чего не мог даже назвать, что-то родственное этой обстановке, так странно очаровавшей его. И вдруг в нем возникло чувство сильного гнева на это небывалое ощущение; он инстинктивно почувствовал, что ему грозит опасность, и все существо его восстало против той атмосферы красоты и неги, что обволакивала его. Евгения остановилась, удивленная тем, что молодой рудокоп не следовал за ней; она опустилась в кресло у двери и устремила на него пристальный взгляд. Кудрявые белокурые волосы совершенно закрывали свежий еще шрам от раны, которая могла оказаться смертельной для любого другого и никак не отразилась на его могучей натуре. Евгения напрасно искала в его лице следов перенесенных страданий.

— Итак, вы совсем поправились? Ваша рана в самом деле не болит больше?

— Нет, госпожа! О ней и говорить не стоило! Евгения сделала вид, что не заметила резкого тона его ответа, и продолжала так же доброжелательно:

— Я, разумеется, на другой же день знала от доктора, что опасности нет, а то мы позаботились бы об уходе за вами. Доктор уверил меня после вторичного визита к вам, что об опасности не может быть и речи, и господин Вильберг, посланный к вам вечером того рокового дня, подтвердил это.

При первых ее словах Ульрих поднял голову и пристально посмотрел на нее; угрюмое лицо его постепенно прояснилось, и голос смягчился, когда он сказал:

— Я не знал, что вы так заботились обо мне. Господин Вильберг не сказал мне, что вы послали его, я…

— Вы приняли бы его в таком случае любезнее! — добавила Евгения с легким упреком. — Он жаловался на вашу резкость в тот вечер, тогда как сам он принимал в вас большое участие и любезно вызвался доставить мне желаемое известие. Что вы имеете против господина Вильберга?

— Ничего! Только он играет на гитаре и сочиняет стихи.

Евгения невольно улыбнулась при этой несколько странной, но меткой характеристике молодого служащего.

— По-видимому, в ваших глазах это не является достоинством, — сказала она шутливо, — думаю, что вас едва ли можно было бы обвинить в подобных грехах, если бы вы занимали такое же положение в обществе, как господин Вильберг. Но оставим это. Я позвала вас не за тем. Я слышала… — Евгения в замешательстве играла веером. — Я слышала от господина директора, что вы отказались принять доказательство нашей благодарности, которое мы поручили передать вам.

— Да! — сурово ответил Ульрих.

— Я очень сожалею, что наше предложение или способ передачи его оскорбили вас. Господин Берков, — Евгения покраснела, произнося эту ложь, — хотел лично выразить вам свою и мою благодарность, но ему помешали, и он попросил господина директора исполнить это вместо него. Мне было бы очень неприятно, если бы вы усмотрели в этом неблагодарность или равнодушие с нашей стороны к человеку, который спас нам жизнь. Мы оба понимаем, чем обязаны вам, и надеюсь, что вы не откажетесь, если я попрошу вас, теперь, из моих рук…

Ульрих вздрогнул. Начало разговора подействовало на него смягчающим образом, но конец испортил все дело. Он побледнел, догадавшись, о чем пойдет речь, и резко прервал ее:

— Оставьте это! Если вы предлагаете мне такое, то я жалею, что не дал карете опрокинуться со всем ее содержимым.

Евгения отшатнулась при этом внезапном взрыве необузданной дикости, из-за которой все так боялись Ульриха Гартмана. Дочери барона Виндега никогда не приходилось слышать подобного тона и испытывать на себе такой взгляд, ведь она никогда еще не общалась близко с людьми этого круга. Она поднялась со своего места, крайне оскорбленная.

— Я вовсе не хотела навязывать вам нашей благодарности! Если вам выражение ее так неприятно, то я сожалею, что позвала вас.

Она повернулась к нему спиной, намереваясь выйти из комнаты, но это движение заставило Ульриха опомниться. Он быстро сделал несколько шагов к ней.

— Я… простите меня! Вас я не хотел огорчить!

В этом восклицании звучало такое искреннее раскаяние, что Евгения остановилась в удивлении и внимательно взглянула на него, стараясь в выражении его лица найти ключ к разгадке этого странного существа, — его пылкие слова смягчили ее гнев.

— Меня? — повторила она. — А когда вы других оскорбляете своей резкостью, например, господина директора, господина Вильберга, вам, значит, все равно?

— Да! — мрачно ответил Ульрих. — И им, и мне все равно. Между служащими и нами, рабочими, не может быть и речи о дружбе.

— Не может? — спросила Евгения смущенно. — Я и не знала, что отношения между служащими и рабочими так натянуты, и господин Берков, кажется, тоже не подозревает этого, а то постарался бы как-нибудь наладить их.

— Господин Берков, — сказал резко Ульрих, — вот уж двадцать лет думает только о наживе, но не о рабочих, и это будет продолжаться до тех пор, пока мы сами не начнем заботиться о себе, а тогда… ах, извините, я совсем забыл, что вы жена его сына… Простите!

Молодая женщина молчала, пораженная его беспощадной откровенностью. То, что она узнала сейчас, ей уже приходилось иногда слышать о своем свекре в виде намеков. Но страшная горечь, звучавшая в словах молодого рудокопа, показала ей всю глубину пропасти, которую Берков вырыл между собой и своими подчиненными. Кто порицал Беркова, мог всегда рассчитывать на симпатию его невестки; она на себе испытала, каково быть жертвой его цинизма, однако, будучи женой его сына, не осмеливалась ничем обнаружить этого, и потому, не желая выговаривать молодому человеку, предпочла сделать вид, что не поняла его слов.

— Итак, вы не хотите принять благодарность даже из моих рук, — возобновила она прежний разговор, чтобы уклониться от опасной темы. — В таком случае мне остается только словами выразить свою признательность человеку, спасшему меня от верной смерти. Может быть, вы и это отвергаете? Благодарю вас, Гартман!

Она протянула ему руку. Эта нежная и белая рука только несколько секунд пролежала в жесткой мозолистой руке молодого рудокопа, но прикосновение ее произвело на него странное действие: вся горечь исчезла, и мрачный взгляд смягчился. Его упрямая голова склонилась, и он нагнулся к протянутой ему руке с выражением кротости и смирения, чего никто из стоящих выше его в общественном положении никогда еще не замечал в Ульрихе Гартмане.

— А, вы даете здесь аудиенцию, Евгения, да еще одному для наших рабочих? — раздался сзади нее голос старика Беркова, который в эту минуту отворил дверь и вошел в комнату вместе с сыном.

Евгения отняла руку, а Гартман быстро выпрямился; ему достаточно было услышать этот голос, чтобы принять прежнее выражение затаенной неприязни, которая стала особенно заметна, когда Артур грубо, что очень противоречило его обычно вялому тону, спросил его:

— Гартман, как вы попали сюда?

— Гартман? — повторил Берков, внимание которого привлекло это имя, и сделал шаг вперед. — А, так вот он, господин агитатор, который…

— Который остановил наших лошадей и спас нам жизнь, получив при этом рану, — спокойно, но твердо прервала его Евгения.

— Да? — сказал Берков, выведенный из терпения этим напоминанием и решительным тоном невестки. — Да, конечно. Я уже слышал об этом; директор говорил мне также, что вы и Артур отблагодарили его за это. Молодой человек пришел сюда, вероятно, выразить признательность за подарок? Итак, вы довольны, Гартман?

Ульрих угрожающе нахмурил лоб, и ответ, готовый сорваться у него с языка, наверняка навлек бы на него большие неприятности, но Евгения подошла ближе к своему протеже и предостерегающе слегка дотронулась веером до его руки. Он понял ее жест, взглянув на нее и заметив в ее глазах опасение за него; все его упрямство и ненависть исчезли, и он ответил спокойно, почти холодно:

— Да, господин Берков. Я доволен благодарностью молодой госпожи.

— Очень рад! — сказал сухо Берков.

— Я могу теперь уйти? — спросил Ульрих, обращаясь к Евгении.

Она молча наклонила голову в знак согласия. Она видела, как трудно было ему владеть собой. Деланно поклонившись хозяину и его сыну, что отлично было замечено обоими, Ульрих вышел из комнаты.

— Надо сознаться, Евгения, что ваш протеже совсем не знаком с правилами приличия, — насмешливо сказал Берков. — Он уходит без церемонии, не дожидаясь позволения. Конечно, где же эти люди могут научиться хорошим манерам! Артур, ты, кажется, считаешь этого Гартмана какой-то диковиной, что так долго смотришь ему вслед?

Артур, действительно, очень пристально смотрел на удалявшегося рудокопа, даже после того, как за ним затворилась дверь, он продолжал смотреть в ту сторону.

Брови его были слегка нахмурены, губы плотно сжаты. Он оглянулся, услышав вопрос отца, который между тем любезно подошел к своей невестке.

— Мне очень жаль, Евгения, что совершенное незнание здешних порядков завело вас слишком далеко в вашей снисходительности. Вы, конечно, не могли иметь ни малейшего подозрения о том, какую роль играет этот человек среди своих товарищей, он не должен входить в дом, а тем более в вашу гостиную, даже под предлогом благодарности за полученный подарок.

Молодая женщина опять села в кресло, но с таким выражением лица, которое заставило ее свекра устроиться не рядом с ней, как он намеревался, а напротив; казалось, она и его заставляла «любоваться ею издали».

— Вам, как я вижу, сообщили не все об этом деле, — холодно возразила она. — Когда вы последний раз говорили с директором?

— Сегодня утром я узнал от него, что ему поручено передать Гартману известную сумму денег, которую я, говоря откровенно, нахожу слишком крупной. Ведь это целое состояние для таких людей! Тем не менее, я не хочу давать предписаний ни вам, ни Артуру, если вы находите нужным выразить свою признательность в таких размерах.

— Так, значит, вы еще не знаете, что молодой человек отказался от этих денег?

— От… отказался? — вскричал Берков, вскочив со стула.

— Отказался? — повторил Артур. — Почему?

— Вероятно, потому, что его оскорбило вознаграждение в виде денег, переданных через другое лицо, тогда как те, кого он спас, не потрудились даже прибавить к этому ни одного слова благодарности. Я, впрочем, постаралась исправить наш промах, но, конечно, не могла убедить его взять хоть сколько-нибудь денег. Кажется, господин директор не сумел этого «отлично устроить».

Артур закусил губы, он знал, к кому относились эти слова, хотя и были сказаны отцу.

— Значит, ты сама позвала его сюда? — спросил он.

— Конечно.

— Я бы желал, чтоб вы больше этого не делали, — сказал Берков с раздражением. — На Гартмана со всех сторон указывают как на революционера, агитирующего среди рабочих, и я намерен поступить с ним по всей строгости. Теперь я убедился, что мне говорили правду. Человек отвергает такую сумму только потому, что ему предложили ее без соблюдения церемоний, которых требует его высокомерие. Да, конечно, он на все способен. Я должен вам напомнить, Евгения, что моя невестка обязана поступать сообразно с известными условиями даже тогда, когда дело касается доказательств ее признательности.

Евгения ответила на эти слова свекра презрительной улыбкой. Напоминание о том, к чему он ее принудил, менее всего могло заставить ее исполнить его желание. Чувство попранного достоинства вновь дало о себе знать и заставило ее пренебречь даже вполне справедливыми требованиями свекра.

— Очень жаль, господин Берков, что для меня, кроме обязанностей вашей невестки, существуют, оказывается, и некоторые другие, — холодно возразила она. — Это был исключительный случай, и, надеюсь, вы позволите мне и впредь поступать в таких обстоятельствах в соответствии со своими убеждениями.

Перед Берковым была опять баронесса Виндег, указывающая мещанину-миллионеру его настоящее место, но он то ли был раздражен предметом спора, то ли на него слишком подействовали обильные возлияния за обедом, только на этот раз он не выказал обычной почтительности к невестке, а возразил ей в довольно раздражительном тоне:

— В самом деле? Ну, так я попросил бы вас подумать…

Он не закончил своей фразы, потому что Артур, бывший до сих пор безучастным зрителем, вдруг очутился рядом с женой и сказал спокойно:

— Прежде всего я попрошу тебя, папа, прекратить этот неприятный спор. Я предоставил Евгении полную свободу действий и не желаю, чтобы кто-нибудь стеснял ее в поступках.

Берков посмотрел на сына, как бы не веря своим ушам; он привык к тому, что Артур безучастно относился к подобным сценам, и потому был крайне удивлен его вмешательством и тем, что он принял сторону жены.

— В тебя, кажется, вселился дух противоречия, — насмешливо бросил он сыну. — Против объединенных сил я должен буду обратиться в бегство, тем более что мне надо докончить кое-какие дела. Надеюсь, Евгения, что вы завтра будете не в таком воинственном настроении, а вы, мой сын, уступчивее, чем сегодня. До свидания!

Раздосадованный Берков, уходя из гостиной, не подозревал, что своим внезапным удалением поставил молодых людей в трудное положение. С того памятного вечера они избегали оставаться наедине друг с другом и виделись только при посторонних или за столом в присутствии слуг, и это неожиданное tet-a-tet, казалось, было одинаково неприятно обоим. Артур понимал, что не может уйти вслед за отцом, не сказав жене хотя бы двух-трех слов, но прошло несколько секунд, прежде чем он на это решился, так что Евгения предупредила его.

— Ты совершенно напрасно пришел мне на помощь! — сказала она холодно. — Я и одна отстояла бы свою независимость.

— Я нисколько не сомневаюсь в этом, — возразил Артур так же холодно, — но я не уверен в деликатности своего отца. Он намеревался заговорить о некоторых вещах, от которых я хотел бы избавить и тебя, и себя. Вот единственная причина моего вмешательства.

Молодая женщина молча откинулась на спинку кресла, а ее супруг, стоявший у стола, взял лежавший там веер и начал с притворным вниманием рассматривать его украшения. Наступила вторая, еще более неприятная пауза; наконец Артур заговорил снова:

— Впрочем, относительно истории с Гартманом, признаюсь откровенно, меня удивляет проявленная тобой самоотверженность. Подобные личности, как и вообще люди этого круга, должны быть тебе крайне антипатичны.

Евгения мрачно взглянула на него широко открытыми глазами.

— Мне антипатичны только слабость и посредственность! Я уважаю всякого, кто энергично отстаивает свое достоинство, каково бы ни было его общественное положение.

Она говорила резко. Артур все еще играл веером, но рука, державшая его, нервно вздрагивала, и губы слегка подергивались. При словах «слабость» и «посредственность» легкая дрожь пробежала по его телу, но лицо выражало полнейшее равнодушие.

— Какие возвышенные взгляды! — сказал он небрежно. — Я боюсь только, что они изменятся, когда ты ближе познакомишься с этим диким, грубым человеком.

— Этот молодой рудокоп — недюжинная натура, — решительно заявила Евгения. — Он может быть дик и необуздан, как все сильные люди, которые становятся опасными, если им не дать надлежащего направления; я не нахожу его даже грубым.

В голосе ее звучало что-то задушевное, между тем в глазах Артура, устремленных на жену, сверкнул какой-то таинственный огонек.

— Кажется, ты уже приобрела какую-то магическую власть над этой «дикой необузданной натурой», которая готова была проявить себя не совсем приличным образом по отношению к моему отцу, а ты одним движением веера превратила разъяренного льва в кроткого ягненка!

Тонкая белая рука молодого человека так сильно сжала веер, что тому грозила серьезная опасность.

— И как рыцарски склонился он над протянутой ему рукой! — продолжал он насмешливо. — Если бы мы не вошли в комнату, он, пожалуй, попытался бы, как и надлежит настоящему кавалеру, поцеловать эту руку.

Евгения быстро поднялась.

— Я боюсь, Артур, что этот человек вызовет когда-нибудь у тебя и твоего отца не насмешку, а нечто другое, и я, право, не знаю, хорошо ли делает твой отец, доводя своих рабочих до такого озлобления, ведь это обернется против него самого.

Артур все еще пристально смотрел на стоявшую перед ним жену. И это шуршащее шелковое платье, и тонкое кружево с разбросанными по нему розами, и блеск жемчуга — все это не было ново для него, так же как и прелестная белокурая головка с темными, сверкающими теперь негодованием глазами. Может быть, ему было ново участие, с которым она заступилась за своего протеже. Он продолжал говорить тем же небрежно-насмешливым тоном, которого придерживался все время, но в глубине души был страшно раздражен… и вееру пришлось очень плохо. Изящные, художественной работы пластинки слоновой кости разлетелись в мелкие куски, когда он швырнул веер на кресло.

— Спаситель нашей жизни, вероятно, прочел тебе лекцию о социализме. Жаль, что мне не пришлось присутствовать при этом. Впрочем, Гартман в некотором роде достопримечательность: он сделал то, что до сих пор не удавалось никому, — дал повод к оживленной беседе между нами. Но, мне кажется, интерес этой темы уже исчерпан, как ты думаешь?

Появившийся с докладом слуга положил конец их разговору, и Артур воспользовался случаем, чтобы удалиться, по обыкновению холодно и вежливо простившись со своей супругой. Оставшись одна, Евгения начала нервно расхаживать по комнате, с трудом сдерживая волнение. Она была возмущена бессердечным отношением этих людей к Ульриху, но не только это заставило ее так волноваться и вызвало краску гнева на ее лице.

Почему она не могла относиться к мужу с таким же презрением, как к его отцу? Что же, разве он лучше отца? В безграничной беспечности Артура было что-то такое, что могло отразить всякий удар, а иногда даже давало ему некоторое преимущество перед страстной женщиной, которая часто действовала под влиянием порыва. Как он был унижен в тот вечер, когда она с беспощадной откровенностью открыла ему истину, как не прав оказался он сегодня, когда она обнаружила ошибочность его суждений о человеке, спасшем им жизнь. И в обоих случаях Артур держал себя так, что от него нельзя было отделаться, уничтожить его презрением. Она не хотела ни за что признаться даже самой себе, как ее оскорблял тот факт, что муж не сделал ни малейшей попытки изменить их действительно холодные отношения. Конечно, любую такую попытку она отринула бы гордо и презрительно, но она выходила из себя, потому что попытки этой не было и она не могла поступить, как ей хотелось, главным же образом потому, что не давала себе труда сделать хоть один шаг за пределы, которые сама себе поставила. Евгения обычно быстро решала вопросы любви и ненависти, а потому еще до свадьбы определила, какие чувства должна питать к мужу. Но ей почему-то неловко было относиться к нему так же свысока, как к его отцу. Молодая женщина смутно чувствовала это, но не могла дать себе отчета, как могло зародиться в ней это чувство и что могло внушить его.

Выйдя в коридор, Артур встретил директора и главного инженера. Они оба только теперь возвращались домой после разговора с Берковым. Молодой Берков вдруг остановился.

— Позвольте спросить вас, господин директор, почему об отказе Гартмана принять назначенную ему сумму доложили прежде всего моей жене, и даже только ей одной, тогда как я ничего не знал об этом? — резко спросил он.

— Боже мой, — сказал директор, несколько смутившись, — господин Берков, я не знал, что вы придаете такое значение этому делу. Вы так решительно уклонились от всякого личного вмешательства, между тем как ваша супруга с самого начала приняла в нем горячее участие, и потому я счел своей обязанностью…

— Хорошо, — резко прервал его Артур, — желания моей супруги, конечно, должны всегда исполняться, но только я прошу вас в подобных деловых случаях, — последние три слова он произнес с ударением, — не забывать и меня, как вы сделали на этот раз. Я желаю, чтобы впредь меня уведомляли первого… Это мое решительное и неизменное желание.

Сказав это, он отправился в свою комнату. Озадаченный директор взглянул на своего товарища.

— Что вы на это скажете?

Главный инженер засмеялся.

— Чудеса творятся и знамения! Молодой хозяин начинает заниматься делами! С тех пор, как я его знаю, с ним такого еще никогда не случалось.

— Но это вовсе и не деловой случай! — сердито воскликнул директор. — Это совершенно частное дело, и я догадываюсь, из-за чего все вышло. Гартман, вероятно, разговаривал с молодой хозяйкой, как обычно, дерзко и грубо. По-моему, было крайне рискованно приглашать в гостиную такого несдержанного и неотесанного человека. Ведь он способен сказать ей в лицо то, что заявил мне сегодня утром в конторе: «Мне не нужно никакой награды, и я не за деньги рисковал своей жизнью». Госпожу Берков это, конечно, возмутило, как, очевидно, и ее супруга… Да и от старика мне, вероятно, придется выслушать несколько любезностей за то, что я допустил эту аудиенцию.

— Ну, едва ли молодой хозяин будет возмущаться из-за своей супруги, — равнодушно заметил инженер, сходя с лестницы. — Мне кажется, ледяная атмосфера его супружества начинает мало-помалу распространяться на всех окружающих. Приближаясь к этим новобрачным, начинаешь ощущать близость снеговой области. Вы не находите?

— Я нахожу, что госпожа Берков была сегодня очаровательна. Немного холодна и высокомерна, но тем не менее восхитительна.

Главный инженер изобразил притворный ужас.

— Ради Бога, перестаньте! Ведь вы заговорили в духе Вильберга. Хорошо еще, что вам за пятьдесят! Кстати, о Вильберге. Он полностью погружен в романтическое обожание, но не думаю, чтобы оно вместе с неизбежными стихами могло возбудить ревность в молодом супруге. Кажется, тот так же мало расположен восхищаться своей красавицей женой, как и она принимать его восхищение. Мне это странно; ведь браки по расчету заключаются часто, но этот брак какой-то не такой, как прочие, думаю, что под ледяной коркой скрывается вулкан и, когда в один прекрасный день он начнет действовать, мы все почувствуем легкое землетрясение и переживем нечто вроде светопреставления. Конечно, «это было бы цветком поэзии в голой степи обыденной жизни», как сказал бы Вильберг, если бы был уверен, что извержение пощадит его и его гитару…