Онлайн чтение книги Глупая сказка
3

Назавтра я встал рано. Еще не было шести. Осторожно, чтобы не разбудить Маму, я подкрепился холодным мясом (Мама всегда для меня, как для ценного хищника, держит в холодильнике куски вареного мяса, на худой конец курицу, хотя курица не внушает Маме доверия в деле наращивания грубой физической силы), выпил бутылку молока и таким образом подготовился к длительному путешествию.

Путешествие предстояло порядочное. Мне надо было проехать на электричке двадцать километров, затем пройти по лесу километров пять, сделать то, что я задумал, и успеть вернуться к двенадцати часам – ко времени Маминого отъезда. И все это за шесть часов. Времени было в обрез, но я рассчитывал, что мне удастся прицепиться к какой-нибудь машине.

Я написал записку: «Срочно вызвали на тренировку. Постараюсь быть скоро», – и пришпилил ее к двери спальни.

Затем я вышел на улицу. В этот час, конечно, нечего было и рассчитывать, чтобы подвернулся какой-нибудь транспорт. Ни автобусов, ни троллейбусов, ни трамваев. О такси и говорить нечего. Я устроился на скамейке и приготовился терпеливо ждать какой-нибудь транспорт, как вдруг из-за угла выехал «Москвич-412» и остановился возле меня, завизжав тормозами. Внутри «Москвича» виднелась унылая физиономия с длинным носом, которая мне была хорошо знакома. За рулем сидел мой старый приятель Димка-кандидат.

– Привет, – без особого энтузиазма сказал Димка-кандидат, открывая дверцу. – Давай подброшу. Куда тебе?

– До вокзала, – обрадовано сказал я, залезая в машину. – А вообще-то в Барский заповедник.

– Ладно, – вздохнул Димка. – В заповедник так в заповедник. Поехали. У меня все равно обкатка.

Я уселся на сиденье, захлопнул дверцу, и мы тронулись с места.

– Твоя, что ли, лошадь? – спросил я, желая сострить, так как знал, что купить «лошадь» Димке еще более невозможно, чем мне. Я думал, что Димка-кандидат сейчас скажет: «Какая там моя? Служебная», но мой приятель ответил:

– Моя.

Причем в его голосе не было ни радости, ни скрытого торжества. В голосе Димки была тоска.

Удивительный человек этот Димка-кандидат. Сколько его знаю, все что-то хмурится, плачет, ноет, все чем-то недоволен.

Встречаю как-то, например, спрашиваю:

– Как жизнь?

Машет рукой:

– А-а… в аспирантуре оставили…

– О! Поздравляю!

– С чем? Вкалывать теперь придется будь здоров.

– А как же ты хотел? Без вкалывания стать кандидатом? Лег спать, проснулся – и уже кандидат?

– Ученые самые несчастные люди. Работы невпроворот, а платят так себе…

И морщится, и кривится, и смотрит в сторону.

Вот бедняга, думаю, наверно, и вправду не повезло, взялся не за свой гуж.

Встречаю в другой раз – еще мрачнее прежнего глядит.

– Как жизнь? – спрашиваю.

– Да так себе… Женился вот.

– Ну, старик, поздравляю! Кто же она?

– Да вот тоже аспирантка…

– Здорово!

– Что же здесь здорово?

– Ну как же! В семье два кандидата наук!

– Два кандидата… Нужны ли в семье два кандидата? А тарелки кто будет мыть?

И волком на меня смотрит, как будто я ему тарелки мыть должен, коль он женился на аспирантке.

Ладно, думаю, может, оно и вправду неудобно – в доме два ученых. Когда перебор, тоже не здорово.

В третий раз встречаю. Спрашиваю, как жизнь. Аж зубами заскрипел.

– Да вот, – говорит, – работу научную опубликовал.

Я ему руку протягиваю.

– Молодец, – говорю – Давай лапу!

А Димка руки не подает, смотрит в сторону.

– Будь они прокляты, – говорит.

– Кто? – спрашиваю.

– Да все.

– А в чем дело?

– Да не покупают, гады, мою брошюру. Сейчас со склада звонили, иду забирать домой все две тысячи. Тридцать шесть рублей придется платить.

– А как называется работа-то?

– Нервные импульсы тритона. (Димка – зоолог.)

– Нервные импульсы тритона?

– Ну да.

– И ты хочешь, чтобы ее покупали?

– Раз продается. Почему бы и нет?

– Вот чудак! Да кому нужны нервные импульсы тритона? Ты радуйся, что у тебя научный труд появился.

– Чего тут радоваться? Тридцатку занять пришлось.

– Неужели тебе жалко пожертвовать тридцатку ради науки?

– Другие вон и труды публикуют да еще деньги какие получают, а я тридцатку должен доплачивать.

В общем, у Димки характер такой оказался. Все, что с ним ни происходит, – все плохо. Как-то раз зашли в чайную, выпили по стакану вина. Димка расчувствовался и стал жаловаться на свою жизнь: и начальник гад, завистник и интриган; и жена попалась – любит сладкое, все деньги на шоколад тратит; форточку откроешь – с завода синтетического каучука отходами тянет; и вместо сына дочка родилась; и сосед по квартире хобби имеет – картины собирать, всю ночь стучит, гвозди в стену забивает; и вообще кандидатов столько развелось, что, если новую элементарную частицу не откроешь, ни за что не прославишься.

– Так открой новую частицу, – шутя посоветовал я тогда Димке.

Но от моих слов он расстроился еще больше.

– Я же зоолог… Черт меня дернул идти в зоологи Надо было идти в физики. Про эффект Строунса читал? У меня эта идея еще в десятом классе носилась. Если бы я в физики пошел, я бы этого Строунса обязательно опередил. И вообще физикам хорошо, у них синхрофазотроны, сиди себе, кофе попивай да кнопки пальцем жми, а тут целый день в лягушках ковыряешься…

И вижу, не ломается человек, а страдает по-настоящему, убедил, значит, себя, что он неудачник. Что значит самовнушение…

А теперь вот еще «Москвич-412».

– Откуда у тебя машина? – спрашиваю я Димку.

Кандидат машет рукой, отчего мы виляем в сторону (Димка еще не научился управлять одной рукой).

– Лучше не напоминай. Хотел «Волгу». Уже договорился, даже магарыч кое-кому поставил, а эту партию возьми да и отправь в другой город. Теперь вот катай на этом хлипаче. Вообще не везет… Тут и так времени нет, а теперь новая морока прибавилась: то масло заливай, то спускай его, то бобина полетела, то чертина… А гараж? Где его взять?

– Но все-таки – откуда машина? – не сдавался я.

Димка поморщился. По дороге в заповедник он рассказал мне историю с машиной.

Машину купили ему родители жены, можно сказать – теща. Причем так невероятно повезло с этим делом – прямо не верится. Когда Димка женился на своей жене, он и думать не думал, что окажется в родстве с древними русскими дворянами. Дело в том, что его теща оказалась прямым потомком дворянского рода Корневых, предпоследний отпрыск которых еще до революции разорился и стал прасолом. Но, как известно, сколько дворянин ни разоряйся, родословное древо его остается крепким, несгораемым, и это древо, по словам тещи, вело к самому Рюрику. Таким образом, Димка в некотором роде стал иметь отношение к самому Рюрику. Но дело не в этом. Дело в том, что у тещи сохранился на окраине города просторный дом, или фамильный замок, как она его называла, с небольшим участком, на котором ничего не росло, кроме бурьяна и длинных, голенастых самосеющихся помидоров, которыми брезгали даже вороны.

Дом был до того ветхим, что ремонтировать его не брались даже самые отчаянные шабашники. И поэтому, когда по генеральному плану развития города на месте фамильного замка Корневых должна была быть воздвигнута водокачка, все очень радовались за Димкину тещу. Кроме самой тещи. «Здесь умер весь мой род, здесь умру и я», – сказала она. Тогда горисполком стал соблазнять дворянку Корневу разными благами, прежде всего двухкомнатной квартирой со всеми удобствами. Любой горисполком убежден, что никто не может устоять против двухкомнатной квартиры со всеми удобствами.

Но теща устояла. Она ходила по инстанциям, плакала, скандалила и показывала завернутый в тряпочку герб рода Корневых. На гербе был изображен этот самый дом в пору своей молодости, с башней, бойницами и развевающимся средневековым флагом.

– Разрушаете традиции, – говорила теща.

Это было серьезным обвинением. Традиции только что входили в моду, и общественность очень волновалась, если кто-то пытался их разрушать.

– Этот дом надо взять под защиту государства, – шла еще дальше теща.

А это уж совсем никуда не годилось. Человек предлагает отдать свой дом под охрану государства, а дом пытаются развалить и воздвигнуть на этом месте водокачку.

Тогда горисполком пошел на коварство. Он оставил в покое тещу, которая воинственно размахивала флагом средневековых традиций, и принялся за ее дочь, только что получившую от научно-исследовательского института однокомнатную квартиру со всеми удобствами и собиравшуюся выйти замуж за Димку.

– Как только вы выйдете замуж за своего жениха, который тоже имеет однокомнатную квартиру, – говорил ей горисполком, – мы поменяем вашу квартиру и квартиру вашего жениха на двухкомнатную в хорошем районе. А как только ваши родители отдадут свой дом на слом, мы предоставим им двухкомнатную квартиру со всеми удобствами в хорошем районе плюс компенсация за участок. Более того, мы тут же отберем у них эту квартиру, а у вас с будущим мужем ту и вместо этих двух двухкомнатных дадим вам всем одну четырехкомнатную в замечательном районе, и не забудьте – компенсация.

Будущая Димкина жена заколебалась. Увидев эти колебания, горисполком усилил нажим:

– Нет нужды говорить, что эта квартира будет иметь паркет, пусть даже из некачественного сырого дуба. Кухню мы отделаем хотя и туалетным, но все же кафелем, а пол в прихожей и ванной выстелим перхлорвиниловой пленкой, обрезки которой нам недавно передала одна научно-исследовательская лаборатория. Учтите, что обрезков дали лишь на пять квартир, четыре мы уже отделали, не скажем кому, но очень большим людям.

Как это ни странно, но именно обрезки перхлорвиниловой пленки окончательно сломили тещу и ее дочку.

– Согласна, – сказала теща и, особо не надеясь на успех, просто так, на всякий случай добавила:

– Если я к вашей компенсации прибавлю фамильные драгоценности – продадите мне «412-й»?

– Продадим! – не задумываясь, сказал горисполком, ибо у него перед глазами стояло великолепное, похожее на Форосский маяк здание водокачки, окутанное колючей проволокой, и с прожектором.

И вот Димка ни за что ни про что стал обладателем завернутого в тряпочку герба, четырехкомнатной квартиры и автомобиля, купленного неизвестно на какие средства, может быть, на деньги, награбленные Рюриком в завоевательных походах.

* * *

Мы осторожно продвигались в сторону Барского заповедника. Димка-кандидат строго придерживался инструкции по обкатке автомобиля, все бурчал про разбросанные по проезжей части канализационные люки, выщербленный асфальт, подозрительные стуки в моторе, почти вышедший из строя дефицитный фильтр, на огромное количество времени, которое уходит на обкатку. Попутно Димка завидовал мне.

Он завидовал мне, что у меня меньше квартира, а значит, меньше плата и чаще уборка, что моя жена не любит сладкое, что у меня сын, а не дочь, что я спортсмен, а не кандидат наук, что у меня нет машины. Что я могу позволить себе прокатиться, так, за здорово живешь, в заповедник.

– Небось за грибами? – ныл Димка. – А я вот уже двадцать лет не могу выбраться за грибами! Черт знает какая собачья жизнь!

И Димка принялся мне рассказывать, какую роль в его жизни играют грибы. Оказалось, Димка – страшный грибник. Вот уже почти двадцать лет собирается он выбраться за грибами, но в силу объективных причин не может этого сделать. То мешали свидания с будущей женой, тогда было не до грибов. Потом диссертация. Потом маленький ребенок. Потом хлопоты со сложным и запутанным обменом квартиры, в который его втянул горисполком, таким сложным и запутанным, что Димка со своей однокомнатной квартирой чуть не очутился в городе Харькове. Он и до сих пор не может понять, как у него в руках оказался ордер со штампом города Харькова. Пришлось распутывать клубок в обратном направлении, пока из города Харькова Димка не попал на свою прежнюю улицу. А теперь вот автомобиль! Многие считают, что автомобиль – идеальное средство для передвижения грибника. Допустим, ты на машине поедешь по грибы. Удобно? Как бы не так! Разве ты далеко от машины оторвешься? Поставишь ее на пригорке, в мелколесье, и будешь ходить вокруг, как собака на привязи. Да и разве думы у тебя будут о грибах? Думы будут о том, как бы не сперли автомобиль. Один раз Димка приехал за грибами, только начал собирать – слышит скрежет, он бежит как сумасшедший напролом через чащобу и что же видит? Возле автомобиля сидит какой-то гад и отвинчивает фары.

Рассказывая мне про этот случай, Димка показал шрам на щеке, который он получил, продираясь через чащобу, причем, вспоминая этот случай, Димка-кандидат так расстроился, что чуть не врезался во впереди идущий грузовик, и, чтобы немного успокоить его, я сказал, что в Барский заповедник еду не по грибы.

– А зачем же? – спросил Димка с подозрением.

– Неподалеку у нас там спортивный лагерь. Начинаются летние сборы, вот я и решил снять комнатку в заповеднике.

– Не хочешь со всеми? – спросил Димка.

– Не хочу.

– Почему же?

– Не люблю, когда много народу. Храп мешает.

– Мешает храп?

– Ну да.

Димка покрутил головой, но ничего не сказал. Но по его виду я почувствовал, что он расстроился еще больше. «Вот гад, – небось думал он про меня, – я вкалываю как проклятый, замотался со своими лягушками, а он будет жить в лесу в отдельной комнате, наращивать мускулы. Ему, видите ли, храп мешает».

Чтобы отвлечь Димку от мрачных мыслей, я спросил:

– Как жена? Защитила уже?

– Какое там! – в сердцах махнул Димка рукой, отчего автомобиль вильнул и проехал по канализационному люку, который загрохотал, как порожняк на станции во время сцепки. – Сидит целыми днями и романы читает. Да «Мишку на севере» трощит. За день полкилограмма съесть может. А все хозяйство на мне. Теща тоже хорошая попалась. Ничего делать не хочет, от телевизора оторваться не может. Без ума от этих телебоевиков с продолжением. Семейка… А чем твоя занимается? – спросил Димка из вежливости.

– Уезжает за границу в командировку, – ляпнул я, не подумав.

Наверно, это было последней каплей. Получалось в самом деле не очень красиво. Димка вкалывает, вот уже двадцать лет не может выбраться по грибы, на нем висит вся квартира, теща попалась телебольная, жена сластена, не хочет работать над диссертацией, страшные расходы на конфеты «Мишка на севере». Я же прыгаю и бегаю в свое удовольствие и вот сейчас еду тренироваться не куда-нибудь, а в заповедник, где буду спать под шорох сосен в отдельной комнате. В довершение всего моя жена укатывает за границу.

Наверно, от таких мыслей Димка впал в уныние и дальше ехал молча. Я решил его утешить.

– Ну ничего, – сказал я. – Вот защитит жена – и заживете в свое удовольствие. Квартира у вас хорошая, машина, ребенок подрастет. За грибами будете ездить.

– А докторская? – тихо спросил Димка.

Я сначала не понял и идиотски спросил:

– Колбаса?

– Вот именно, – мрачно усмехнулся Димка. – Тебе хорошо острить.

– А-а-а, – догадался я.

Оказывается, речь шла о докторской диссертации.

– А ты наплюй на нее, – наивно посоветовал я.

– Ха-ха! – безо всякого признака смеха хохотнул Димка-кандидат. – Что значит, далеко ты от мира науки. Заставят.

– Как это заставят? – удивился я.

– На каждом собрании будут тыкать в тебя пальцем и говорить: «Посмотрите на него, какой молодой, а какой бездельник, не хочет дальше расти». И в решения тебя, в постановления, в хвост, в гриву… Запряжешься, никуда не денешься.

– Ну… а если… если докторскую защитишь? – спросил я.

Димка усмехнулся еще мрачнее прежнего.

– Ну и что? На академика тянуть надо…

Я подавленно замолчал. Перспектива Димкиной жизни вырисовывалась действительно скверная. Неужели ему так и не удастся сорвать ни одного гриба? Мне стало жалко Димку.

– Слушай, – сказал я. – А если сделать так: я поживу здесь денька два-три, разведаю грибные места, а ты нагрянь как-нибудь со своим семейством. Вы грибы пособираете, а я потренируюсь возле вашей машины, постерегу. Мне все равно где тренироваться.

– А вообще-то это идея, – неуверенно сказал Димка и, кажется, немного повеселел.

Между тем мы приближались к Барскому заповеднику. Наверно, есть смысл сказать о нем несколько слов. Собственно говоря, официально он назывался не Барским. Официально он назывался заповедником имени академика Николая Каучурова. Однако народ по старой привычке именовал заповедник Барским, несмотря на то что академик Николай Каучуров много сделал для его флоры и фауны, да и вообще – раз назвали заповедник его именем, значит, не зря. И все же, несмотря на это, он оставался Барским. В электричке, когда она подъезжала к заповеднику, хриплый голос объявлял по радио: «Барский», и всем было понятно, что это означало. Если бы этот голос сказал: «Каучуров», вся электричка была бы в большом недоумении, за исключением, может быть, нескольких особо образованных товарищей.

Тут все дело, наверно, было в том, что о Барине ходили легенды, а об академике Каучурове никаких легенд не ходило, а печатались одни лишь научные статьи. А многие ли из нас читают научные статьи?

Самая известная легенда о Барине была такая.

Незадолго до революции леса в средней степной полосе почти не осталось. Так, кустики да мелкота по балкам. Все перекупили и вырубили под корень купцы да заводчики, которым при тогдашних средствах передвижения возить лес из Сибири было очень невыгодно. Вся Средняя Степь превратилась в пустыню, изрезанную оврагами, с почти высохшими речками. Когда с юга начинал дуть суховей, то Средняя Степь покрывалась черной тучей, в которой носились пустые колоски да жухлые листья. Рассказывают, что летевший в эту пору дирижабль был вынужден изменить маршрут и облететь Среднюю Степь севернее, так высоко вздымалась пыль.

И вот посреди этого черного массива существовал остров, зеленый оазис, в котором пели птицы, бродили дикие звери и текла хрустальная речка под названием Бобер, а в речке жили самые что ни на есть настоящие бобры. Летом из леса тянуло медом, грибами, мятой и сухой древесной трухой, осенью – пьяным запахом гниющей листвы, зимой – свежестью снега и морозной хвоей. Вот какой это был оазис.

Обнесен он был огромным, наполненным водой рвом, который соединялся с речкой Бобер и делал лес недоступным даже для мальчишек, ибо этот ров вскоре зарос осокой, камышом и превратился почти что в трясину. А кроме того, по лесу бродил сам Барин с ружьем и сворой собак.

Этот Барин был большим чудаком, таким чудаком, каких свет не видывал, а может быть, он был даже сумасшедшим. Под каждым кустом ему чудились воры-лесорубы, ловцы белок, грибники, и он палил из ружья нещадно, особенно по ночам.

Чего только не сулили купцы Барину за его лес. Чуть ли не золотые горы. Но Барин твердил одно: «Пока жив, не продам ни одного деревца, не пущу ни единой души. Я есть Ной, который здесь собрал каждой твари по паре, кроме одной ненужной твари – человека».

Рассказывали, что якобы от самого государя императора гонцы приезжали с просьбой продать остров, но и их прогнал Барин. И те ничего не смогли сделать, ибо при всей своей отрицательной сущности частная собственность есть частная собственность.

У старого Барина был сын, мальчишка лет десяти. Тоже слегка помешанный на острове.

После революции старый Барин бежал за границу, а молодой Барин остался в своем бывшем имении, который стал государственным заповедником. Втерся в доверие к академику Каучурову, а сам все ждал своего часа.

И дождался. Пришли немцы. Тогда молодой Барин убил академика Каучурова, сжег лес, а сам, когда немцы побежали, ушел с ними. На этом его след затерялся.

Такова была основная легенда. Ходило еще несколько, но они выглядели не столь достоверными. Во всяком случае, время от времени областная газета под рубрикой: «Легенды и были нашего края» печатала именно эту. Точно же никто ни о Барине, ни о событиях, связанных с гибелью академика Николая Каучурова, не знал.

* * *

Машина сошла с асфальта и повернула в сторону синей полоски на горизонте. Поспевающая рожь то подступала к самым колесам машины, и тогда Димка-кандидат снижал скорость, дабы усатые головки не поцарапали полированные бока его «412-го», то неожиданно разбегались в сторону, и открывался вид на цепочку полян вдоль дороги, похожих на вереницу зеленых озерков, – следы морозной зимы, поразившей рожь, и тогда Димка нажимал на акселератор.

Пошли редкие сосновые посадки по песчаной почве с кучками червивых маслят – стоянки грибников, чахлый ковыль по канавам и бороздам. Потом потянулось мелколесье: подростки-осинки, трепетавшие в безветрие, как балерины; гордые своим изяществом березки; темный скрытный орешник; неожиданно огромные среди невысокого леса ивы, склонившиеся в поясном поклоне. И вдруг резко встал на пути, как лихой человек, темный дремучий бор. Испуганно запрыгали солнечные зайчики по лобовому стеклу машины и соскользнули вниз разбившимися мотыльками. Пронзительно запахло сырой землей, прелой хвоей, грибами.

Димка осторожно вел машину по желтой, пружинистой от хвои дороге, объезжая тянувшиеся поперек дороги корни и выбоины. По его лицу было видно:

что он ни разу не ездил по более дрянной дороге;

что он дрожит за шины и полировку;

что он проклинает ту минуту, когда согласился везти меня в Барский.

В довершение всего подул легкий ветерок, и сомкнувшиеся над нами кроны гигантских сосен зашумели, задвигались, и земля вокруг словно закипела от крохотных осколков разорвавшегося снаряда – посыпалась хвоя, сучки, шишки. От каждого шороха на крыше машины Димка инстинктивно сжимался, втягивал шею в плечи, а один раз, когда на машину свалилась особо крупная шишка, Димка тихо застонал, остановил «412-й» и пошел смотреть, не оставила ли шишка на полировке крыши царапину. Димка был небольшого роста, во всяком случае значительно меньше своего детища, и ему пришлось подпрыгивать, как тушканчику, чтобы заглянуть на крышу.

Димка прыгал тушканчиком, а я сидел в машине, слушал шорохи старого, уже, наверно, умирающего леса и думал о том, как интересно все-таки в мире устроено. Димка вот, например, всю жизнь хотел собирать грибы, а вместо этого корпит над диссертацией, возможно никому не нужной, ибо я сомневался, что Димка мог открыть что-то еще не открытое в животном мире нашей области. Он корпит, потрошит лягушек, разглядывает их под микроскопом, гробит свое здоровье, слепнет, глохнет, наживает геморрой, а неподалеку прохладной тучей стоит лес, проклевываются и вбирают в себя все запахи, и цвета, и вкусы этого леса молодые грибы, созревают и, не дождавшись Димки, рассыпаются в прах.

Может быть, Димка стал бы великим грибником. Во всех областях жизни есть великие люди. А почему бы и не быть Великому Собирателю Грибов?

– Ничего не видно, – сказал Димка, вернувшись. – Подгоню вон к тому пню…

Димка подогнал «412-й» к трухлявому пню около дороги, влез на него и долго разглядывал крышу.

– Три царапины вот такущие, – объявил он. – Придется накрыть чехлом.

Мой приятель вынул из багажника чехол, набросил на машину, и мы поползли по лесу, волоча за собой тесемки. Так, скрипя амортизаторами и переваливаясь на ухабах, мы добрались до заповедника.

На воротах, сделанных из слег, висели три дощечки:

Лоси – ценные животные

Бобры – ценные животные

Не дразните белку

Последней дощечке Димка страшно удивился.

– Какую это белку? Где эта белка? – заволновался он, крутя головой во все стороны. – Ты не смейся, но я никогда не видел живой белки. Только в кино. У меня ведь одни проклятые пресмыкающиеся.

Вот это да! Кандидат биологических наук никогда не видел белку! Димка рассказал, что он всю жизнь мечтал увидеть живую белку, но все как-то не получалось. Все не было времени. Детство у Димки проходило в сугубо городских условиях, зоомагазин, как назло, был на самом краю, и добираться до него надо было на двух трамваях и одном автобусе, а свободного времени не было совсем, так как Димка занимался в радиокружке. Димкино детство прошло в радиокружке. Все ребята их класса записались в радиокружок, потому что им попался ненормальный учитель физики. Он организовал радиокружок и жестоко преследовал тех, кто не записался в него. Димка испугался репрессий и тоже записался. До глубокой ночи все детские и отроческие годы Димка паял, присоединял, склеивал, скручивал, резал, кромсал и ловил в эфире шорохи. И все это время мечтал съездить в зоомагазин и увидеть белку. Но сделать это так и не удалось, потому что потом навалился институт, аспирантура, семейная жизнь, обмен квартир, «412-й» и еще много чего.

Наверно, поэтому Димка с большим интересом оглядывал сейчас деревья, надеясь увидеть белку, которую нельзя дразнить. Я тоже стал оглядываться, но никакой белки не было. Очевидно, дощечка висела здесь с незапамятных времен.

И вдруг послышался металлический звук. По крыше «412-го» хрястнула огромная шишка (чехол Димка уже снял). Мой друг рванулся к автомобилю. Но тут вторая шишка тяпнула по капоту. Я посмотрел вверх. На самой верхушке преогромнейшей сосны сидела рыжая проказница и держала в лапках очередную шишку. Димка тоже увидел белку. Некоторое время по его лицу было видно, как шла борьба между человеком, впервые увидевшим белку, и частнособственником. Частнособственник победил.

– Кыш! Кыш, гада! – страшным голосом закричал кандидат биологических наук.

Но белка и ухом не повела. Она спокойно вышелушила очередную шишку и запустила ею в багажник.

– Сбей же ее! Чего стоишь! Кинь чем-нибудь! – завопил Димка, бросаясь к багажнику и прикрывая его собственным телом.

Надо было выручать товарища. Я схватил сук и запустил его в рыжую нахалку. Распушив хвост, белка спланировала на другую ветку. Тут Димка окончательно разъярился, стал хватать все, что ни попадало под руку, и кидать вверх: камни, комья земли, сучья, шишки. Со стороны, наверно, это было странное зрелище: двое взрослых людей преследуют маленькое животное.

– Аль читать не умеете? – раздался рядом голос. – Не велено же дразнить.

Мы разом обернулись. Позади нас стояла старушка в очках с никелированными ободками, держа в руках сетку с двумя пачками сахара, хлебом и банкой каких-то консервов.

– Эх… а еще взрослые люди, а как мальчишки неразумные.

Мы смущенно поднялись с земли, где ползали в поисках метательных предметов.

– Не положено дразнить, – продолжала бабушка в никелированных очках. – Белка – животная нежная. И мать она притом. Давеча у нее котята народились.

– Нежная… мать… котята… – проворчал Димка и полез в багажник за чехлом, а мне пришла в голову идея. Я вызвался помочь старушке донести сетку и таким образом незаметно разузнать, есть ли в поселке свободные комнаты.

Свободных комнат не оказалось.

– И-их, сынок, – сказала Анна Васильевна (старушка оказалась очень общительной, и мы сразу же познакомились). – Раньше-то, бывало, постояльца днем с огнем не сыщешь Раньше-то на море отдыхать ездили, а таперича мода такая пошла – по лесам шастать Все курятники заняты, сынок. Да и домов у нас всего дюжина. Некоторые еще с зимы снимают. Не живут, а плотют. Да и то сказать, воздух у нас – что настойка травяная сорокаградусная. Дышишь и ровно пьяный ходишь. А речка наша…

Чем больше старушка расписывала прелести заповедника, тем сильнее мне хотелось иметь здесь комнату. Впрочем, вскоре выяснилось, что все-таки свободная комната есть. И не где-нибудь, а у самой Анны Васильевны, только комната эта предназначалась для «большого начальства». Вдруг нагрянет нежданно-негаданно начальство, выпьет, закусит, а положить отдохнуть его некуда. Не будет же начальство, как все простые прочие, на траве валяться? Да и дождик, не приведи бог, брызнет. Куда тогда начальству деваться? А комната отличная. Полы сосновые, в окно елки лезут, а когда луна круглая – нет надобности тратиться на электричество. И ко всему прочему телефон на столе стоит. Крутанул диск – и где хочешь очутился, несмотря на то, что, можно сказать, в лесу находишься.

– Ежели бы ты, сынок, оказался большим начальником, да еще семейным, да еще с дитем, тогда пустила бы я тебя в ту комнатку. И мне спокойнее: комнатка при деле и постоялец постоянный, а не какой-нибудь неверный: сегодня один, завтра другой. Только успевай посуду выносить. Хоть бы стеклянный пункт был, как в городе, а то наша продавщица Дуська захочет – примет, захочет – нет, хоть в город вези. Один раз повезла, так стыдобушки не обобралась. Все из-под вермута да портвейного сдают, а у меня одни коньяковские. Да при пяти звездах все. Мужики в очереди ржут: ай да мать пятизвездная. Уж не генеральша ли?

– А я, бабуся, и есть самый большой начальник, – совершенно неожиданно для себя сказал я, – и с дитем.

– Ну? – не удивилась Анна Васильевна.

– Конечно, – я покраснел. – От самого товарища Скорнецкого. Не слыхали про такого?

Уж и сам не знаю, почему у меня сорвалось про какого-то Скорнецкого.

– Да откуда мне знать, сынок? Они ж фамилии свои не говорят. Когда выпьют, завсегда просют, чтоб их по именам называли. Коля али Петя там какой. Последний был анадысь, за подснежниками приезжал. Васей кличут. Все тут наши перед ним на лапках бегали, а он их жучил. Короеды вы, говорит, а не лесные люди. Гнать вас надо, бездельники вы, только, говорит, при образовании все. Ничего с вами сделать не могу, говорит. Одним словом, выпивший человек. Но душевный был. Про свою тяжелую жизнь мне рассказывал. У него таких лесов, как наш, много. И за каждый ответ держать надо. То пожар, то речку загубили, то лосей побили… Вот тебе и большой начальник… Ты, сынок, иди сейчас прямо к заместителю директора Науму Захарычу. Только не выдавай, что это я тебе насчет комнаты подсказала. Может, и не таким большим начальником окажешься, каким надо, комнатку-то не дадут, а мне влетит за длинный мой язык. Вон энтой дорожкой и ступай. Сразу за соснячком и домик его, Наум Захарыча, значит, и будет. Наум Захарычем его зовут. Он у нас по хозяйской части… Спасибо за подмогу, сынок. Коли сговоритесь, дом-то мой вон, с красной крышей.

Старушка свернула налево, а я двинулся по тропинке в сторону соснячка, обдумывая план. Пока были ясны лишь два момента:

1. Я большой начальник, хотя неизвестно какой.

2. Я от Скорнецкого, лица пока тоже неизвестного, но безусловно влиятельного.

И тут я сообразил, что у меня нет портфеля. Какой же это начальник без портфеля? Без портфеля весь план повисал в воздухе. Я остановился, раздумывая… И вдруг я вспомнил про Димкин портфель. Да, у кандидата портфель был что надо. Он один занимал почти половину заднего сиденья и был таким солидным, таким лоснящимся, таким величественным, что временами мне казалось, будто на заднем сиденье ворочается не портфель, а большой начальник, который вот-вот откашляется и спросит басом: «А собственно говоря, куда это мы едем?»

Одолжить портфель Димка согласился с большой неохотой. Отвернувшись, он стал что-то выкладывать из портфеля, вкладывать назад, потом буркнул:

– Ладно, бери так. Только не лазь.

Если бы Димка-кандидат не сказал последней фразы, я бы, возможно, не полез. Даже наверняка не полез. Но Димка своей фразой разжег мое любопытство. Что там может быть? Почему нельзя лезть в Димкин портфель? Может быть, там что-то из ряда вон выходящее? Какое-нибудь законсервированное пресмыкающееся, на которое нельзя смотреть простым смертным? Или, может, там любовная переписка Димки со своей лаборанткой? И вообще, что носят в своих огромных портфелях кандидаты наук?

И я, отойдя от Димки на приличное расстояние и презирая себя в душе, открыл кандидатский портфель.

В портфеле было:

Розовые детские трусики, видимо, только что снятые с веревки, так как еще хранили следы прищепок.

Пять пустых баночек из-под виноградного сока и одна чисто вымытая бутылка из-под кефира.

Новая шестеренка в солидоле, завернутая в перхлорвиниловую пленку.

Небольшой кочан капусты в целлофановом мешочке.

Старая пробка от радиатора.

И наконец, толстая папка в дерматиновом переплете, на которой была наклеена полоска бумаги со следующим текстом: «Д. С. ЕЛАБУГИН, ДОКТОРСКАЯ ДИССЕРТАЦИЯ. Некоторые особенности нервной системы тритона в свете последних достижений науки и техники».

Я отряхнул докторскую диссертацию от крошек и с почтением раскрыл ее. На первой странице было написано мелким почерком: «План глав». И дважды подчеркнуто. Сразу же за планом глав следовала крупная корявая строчка:

ПАПА – ТЫ ЛЫСИК

Рядом эта же мысль расшифровывалась при помощи рисунка. На меня таращил глазищи человек-спичка с руками-спичками и ногами-спичками. У человека на голове торчало три щетинки. Возле уродца растопырилась кудрявая женщина с руками-бутылками и ногами-бутылками.

ЭТО МАМА —

стояло под женщиной-бутылкой. На кудрявую женщину замахивалась метлой патлатая ведьма.

ЭТО БАБУШКА —

пояснял рисунок. А на переднем плане улыбалась до ушей девчонка с голубыми глазами и голубым бантом в волосах. Под рисунком аккуратнее, чем на других, было написано:

ЭТО Я.

Остальные листы докторской диссертации были абсолютно чистыми.

Я защелкнул портфель и поволок его в сторону дома заместителя по хозяйственной части, стараясь, чтобы стеклянная тара не звякала.

Домик заместителя радовал глаз. Он был легкий, чистенький, сзади к нему примыкала стеклянная веранда. Домик сверкал свежевыкрашенными в зеленую краску ставнями, синей железной крышей и неожиданно аспидно-черной трубой, из которой шел сизый, вкусно пахнущий дым. Возле дорожки стоял мощный, тоже свежевыкрашенный белилами мусорный ящик. Проходя мимо, я машинально заглянул в него. В ящике лежали разной величины кости. Очевидно, это были кости представителей местной фауны, час одного из которых, по всей видимости, пробил.

Калитка была распахнута. Я прошел по аккуратно посыпанной желтым песком дорожке среди зарослей подсолнухов и георгин, взбежал на крыльцо и опять очутился перед распахнутой дверью. Звонка не было. Я постучал о косяк, но звук получился глухим, едва отличимым от шума сосны, росшей возле крыльца. Рядом стояло прислоненное к стене цинковое корыто. Я хотел постучать по нему, но потом передумал. Получалось как-то нехорошо, нахально. Пришел посторонний человек и стучит по корыту.

Я продвинулся в сени, надеясь, что хоть третья дверь окажется закрытой, но и третья дверь была распахнута настежь. Из комнаты неслись звуки музыки.

– Можно войти? – спросил я.

– И-и-ди-и-и-и… – ответил тонкий детский голос.

Я переступил порог и очутился в просторной, залитой солнцем комнате с высоким потолком, почти без мебели. Выделялся лишь крепкий деревянный стол, накрытый клеенкой, и тоже крепкий мягкий диван с большой спинкой, на котором лежала газета. За столом, спиной ко мне, сидел толстый человек и сосал длинную кость. Он держал ее перед собой, как ствол винтовки. Сначала человек косил в отверстие кости глазом, потом подносил ко рту и сосал, издавая звуки, которые я сначала принял за голос ребенка:

– И-и-и-ди-и-и-и…

Перед человеком стояла наполовину пустая четвертинка, лежали свежие, видно, только что с грядки огурцы и возвышалась большая, почти как таз, эмалированная миска с простоквашей. Человек был в синей линялой майке, на которой выступили темные пятна пота, и я сразу понял, что двери были распахнуты сознательно. Лесной, настоянный на хвое и травах сквознячок, охлажденный в сырых ландышевых оврагах с бьющими ключами, проникал через гостеприимно распахнутую калитку в сени, кружился там, проскальзывал в комнату и, освежив потную широкую спину обедающего человека, улетал сразу в три раскрытых окна, хлопая тюлевыми занавесками. На другом конце стола пел маленький транзистор.

Человек не слышал, как я вошел. Я потоптался нерешительно у порога и кашлянул, но обедавший настолько был увлечен костью, что не услышал изданного мною деликатного звука.

– Здравствуйте, – сказал я негромко, чтобы не испугать толстяка.

От неожиданности человек выронил кость, и она шлепнулась в миску с простоквашей, взметнув заискрившийся на солнце гейзер брызг. Мне, очевидно, надо было крикнуть. Негромкий голос всегда пугает больше. Это я уж потом сообразил.

Человек повернул ко мне забрызганное простоквашей лицо. Лицо было приятным, хотя и изрядно расплывшимся. Наверно, сегодняшний натюрморт с четвертинкой не был случайным. Выражение лица у человека было удивленным и даже слегка испуганным.

– Вы будете Наумом Захаровичем? – спросил я.

– Да…

– Я из Министерства иностранных дел.

Я произнес эти слова и понял, как нелепо, даже кощунственно они прозвучали. У человека сильно отвисла челюсть Его можно было понять. Он встал чуть свет, набегался за утро по заповеднику, мечтая лишь об одном: когда наступит час обеда и послеобеденного отдыха. Человек готовился к обеду тщательно, это был священный час, о нем наверняка знали все. Никто не побеспокоит во время обеда. Человек раскрыл настежь все окна и двери, положил на диван газету, чтобы потом, насытившись, пробежать слипающимися глазами первую попавшуюся заметку, накрыться этой газетой и «придавить» часика два. Ландышевый ветерок охлаждает разгоряченное едой тело, блаженный огонь уже пошел гулять по крови, и вдруг вкрадчивый голос сзади: «Я из Министерства иностранных дел».

– Из министерства?.. – переспросил человек.

– Д-да, – неуверенно ответил я.

Человек овладел собой, вытер лежащим на коленях полотенцем простоквашу на лице, надел висящую на стуле коричневую нейлоновую рубашку с закатанными рукавами и встал передо мной, явно ожидая неприятностей.

– Чем обязан…

– Дело вот в чем, – начал я. – Вы разрешите присесть?

– Конечно, конечно…

Заместитель по хозчасти торопливо придвинул мне тяжелую, из неокрашенного дуба табуретку. Я сел, осторожно поставив на колени тяжелый кандидатский портфель.

– Дело в том, что по решению коллегии министерства и Комитета по физической культуре и спорту при Совете Министров СССР к нам приглашен известный африканский спринтер Луи Джонс.

– Луи Джонс…

– Да. Из города Гонолулу.

– Из Гонолулу…

– Да.

Никогда я еще не видел у человека такого глупого выражения лица.

– Но…

– Дело в том, что Луи решил отдохнуть перед ответственными соревнованиями и немножко потренироваться в одном из наших заповедников. Сами понимаете – тишина, лесной воздух, соловьи. Выбор пал на ваш заповедник.

– Соловьев обеспечить не можем. Они уже отпели.

– А кукушки есть?

– Кукушки есть.

К заместителю постепенно возвращалась уверенность привыкшего все обеспечивать человека.

– Вы…

– Я его тренер.

Я протянул свое удостоверение мастера спорта. Заместитель с любопытством скосил глаза, но читать постеснялся.

– Самое главное – вопрос с жильем.

Человек с облегчением вздохнул.

– Это можно. У нас есть отличная комната. Сейчас я вам покажу.

Я встал. Бутылка в портфеле предательски звякнула. Заместитель покосился на портфель. Неопределенная мысль пробежала по его лбу.

– Это далеко? – спросил я торопливо, чтобы отвлечь внимание от портфеля. – Дело в том, что сегодня у нас симпозиум…

– Да это рядом!

Оставив двери по-прежнему настежь, мы направились к домику Анны Васильевны.

Он мало чем отличался от жилища Наума Захаровича. Такой же добротный и красивый. Только у Анны Васильевны все выглядело наоборот: крыша красная, штакетник черный, а труба зеленая.

Анна Васильевна оказалась дома.

– Этот товарищ, – сказал Наум Захарович важно, – из Министерства иностранных дел. Он будет жить у вас вместе с одним негром.

– На доброе здоровьичко, – сказала Анна Васильевна.

Комната мне понравилась. Чистая, с желтыми деревянными полами. В открытые окна действительно лезли ветки сосен.

– Мебель мы какую надо поставим, – заместитель хозяйственно прошелся по комнате, поковырял на стене белую штукатурку.

– Только две кровати, два стула и стол, – сказал я торопливо, предвидя нашествие мебели из всех кабинетов канцелярии заповедника. – Обстановка, сами понимаете, должна быть спартанской.

– Обеспечим, – коротко сказал Наум Захарович. – Когда вас ждать?

– Я приеду сегодня к вечеру. Луи попозже.

– Понятно. Насчет питания как?

– Самое спартанское. Готовить будем сами.

– Понятно.

Мы помолчали. Пауза затягивалась. Надо было что-то спросить.

– Клопов нет? – спросил я.

– Что? – побагровел Наум Захарович. – Не держим!

– Я пошутил.

– Понятно, – недоверчиво улыбнулся заместитель.

Наум Захарович проводил меня до машины. Он явно повеселел, почувствовав, что никаких неприятностей не предвидится. Заместитель слегка прихрамывал. Результат встречи с диким кабаном?

– Это даже хорошо, – рассуждал Наум Захарович по дороге, – что к нам негр приезжает. Он нам лекцию о положении негров прочитает. Я в месткоме за культмассовый сектор отвечаю, а еще ни одной лекции не обеспечил. А тут настоящий живой негр. Может, он об упадке спорта в мировой капиталистической системе обзор даст?

– Вполне возможно, – сказал я. – Он прогрессивный негр.

– Может, уже сейчас объявление повесить? – заволновался Наум Захарович. – Пусть народ знает.

– Давайте подождем, – посоветовал я. – Луи устал с дороги. Ему надо акклиматизироваться.

Мы шли по аллее из лип и сосен. Качались под ветром ромашки и кусты сирени, сдержанно жужжали пчелы, с лип капал клей. Пахло летом. Корни старых сосен-великанов то и дело перебегали нам дорогу. Я споткнулся об один корень, сбалансировал портфелем и врезался головой в липу. Портфель со страшным грохотом и звоном покатился по дорожке. Наум Захарович поднял его, подержал в руке, будто взвешивая.

– Там ничего не разбилось? – спросил он.

– Там нечему биться, – ответил я, завладевая портфелем и потирая лоб.

Вторая мысль пробежала по челу заместителя. Я без труда прочел ее. Мы встретились глазами.

«Бутылки, гад, с собой носишь», – подумал зам.

«Спортивные принадлежности», – мысленно ответил я.

«Врешь. Коньяк».

«Вот еще… Ей-богу, спортивные принадлежности».

«Мог бы и угостить ради такого случая. Негра тебе пристроил».

«Вообще только по праздникам».

«Знаем мы вас. Сейчас отъедешь от ограды, сядешь на лужайке, врежешь коньячку, закусишь холодной курочкой, лимончиком, боржомчиком А то как же… в командировке… Трудимся не покладая рук…»

– Не ушиблись? – спросил зам.

– Благодарю вас. Все в порядке.

– Может, холодный компресс? А то шишка будет.

– Липовая.

– Ха-ха-ха!

Димка сидел за рулем и читал газету «Neues Leben». Он читал сосредоточенно, шевеля губами. Очки в золотой оправе, которые он надел, делали Димку похожим на молодого иностранного ученого. Рядом с «иностранным ученым» на сиденье лежал набор шишек и камней. Изредка Димка отрывался от чтения «Neues Leben» и поверх очков поглядывал на сосну. На сосне из дупла выглядывала мордочка белки. По всей видимости, молодой ученый загнал ее туда при помощи камней и шишек и держал под редким профилактическим обстрелом.

Картина с шофером, читающим через очки в золотой оправе иностранную газету, произвела сильное впечатление на Наума Захаровича.

– Жду вас с негром, – сказал мне заместитель по хозчасти на прощание, с чувством тряхнул руку и, мобилизовав все свое знание иностранных языков, сказал Димке: – Данке шен. Карашо. Битте приезжать еще. Гуд бай.

На что Димка, думая в свою очередь, что имеет дело с иностранцем, ответил:

– Ауфидерзейн.

– Тр-р-р… – затрещала нам вслед обрадованная белка, выскакивая из дупла.

– Какой еще негр? – спросил Димка, когда мы немного отъехали.

– Луи Джонс.

– Луи Джонс?

– Да. Из Гонолулу.

– Из Гонолулу? А зачем он сюда притащится?

– Да так… Мой знакомый. Он тренироваться здесь будет.

Димка втянул голову в плечи и весь обратный путь просидел молча. Его унылый длинный нос излучал такую непроходимую лютую зависть, что мне стало даже немного страшно, как бы он, чтобы прекратить мое безоблачное прекрасное существование, не решил пожертвовать своею черной, никому не нужной жизнью и не врезался нарочно в дерево.