Онлайн чтение книги Глупая сказка
1

Проснулся я от сильного холода. Мы лежали с Рисом на охапке осоки, которую я нарвал и бросил на потухший костер. С вечера мы накрылись бушлатом и тесно прижались друг к другу. Под утро замерзший Рис перетащил бушлат на себя, и я проснулся. Все было влажным от росы: одежда, волосы, руки, лицо. У меня стучали зубы. Вот когда я полностью понял выражение, которое сам часто употреблял, не придавая ему особого смысла: «Зуб на зуб не попадает».

Чтобы хоть немного согреться, я побежал по тропинке вдоль речки. Было уже совсем светло. Восток ярко алел розовыми полосами. Полосы шли почти строго параллельно земле, они были разной длины и разной тональности. Казалось, кто-то специально раскрасил небо в ожидании праздника.

Только теперь я смог хорошо рассмотреть место, куда мы попали. Это был большой луг. С одной стороны он упирался в сосновый лес, с другой – в железную дорогу (оттуда изредка, когда шла электричка, доносились низкие, стелющиеся по самой земле звуки). Третьей стороной уходил за горизонт. Луг весь зарос камышом, осокой и редкими деревьями (очевидно, на сухих местах): ветлой, тополем, осиной…

По лугу петляла речка. Встававший над ней пар четко обозначил русло. Пар неподвижно висел над речкой, строго над водой, очень похожий на стену из белого тесаного камня. Отсюда, с обрыва, где был наш лагерь, пар особенно походил на творение человеческих рук. Словно осажденные, чтобы защитить свои владения, построили громадную крепостную стену.

Со стороны железной дороги подул легкий, едва заметный ветерок, и хотя он почти тотчас же затих, картина на лугу мгновенно изменилась. Стена разом рухнула, и весь луг затянулся, словно пылью от ее падения, сплошным серым туманом. Только кое-где из тумана деревья тянули вверх ветви, похожие на руки утопающих…

От бега я немного согрелся. Теперь можно было умыться. Я спустился по тропинке к речке. Вода тихо cтруилась возле берега. Была она темной, несла пучки травы и пожелтевшие, длинные, извивающиеся, словно живые существа, листья камыша. Речка словно вытекала из тумана, показывалась на поверхности совсем коротким темным отрезком и опять скрывалась в тумане.

Я подошел вплотную к реке, опустился на корточки и, заранее ощущая обжигающий холод, опустил в воду ладонь… От неожиданности я отдернул руку. Вода была горячей! Не веря себе, я опять дотронулся до воды… Да, вода была именно горячей. Не теплой, не очень теплой, а горячей… Еще никогда мне не приходилось ни слышать о таком, ни ощущать самому ничего подобного.

Продолжая недоумевать, я разделся и, дрожа от холода, окунулся в воду. Речка оказалась совсем мелкой, даже мельче, чем я ожидал.

Надо мной, поверх тумана, кто-то пробежал по краю обрыва. Рядом посыпался песок.

– Па-па-а-а-а! Где ты? Па-па-па-а-а!.. – раздался жалобный голос.

Даже под бушлатом сын не выдержал рассветного холода.

– Я здесь! – крикнул я. – Слева от тебя тропинка! Спускайся ко мне!

Через минуту передо мной возникло утонувшее в бушлате синее дрожащее существо. Оно скулило и щелкало зубами. Но при виде меня, сидящего по горло в воде, Рис потерял дар речи. Он даже перестал щелкать зубами.

– Ты что делаешь! – закричал Рис. – Вылазь, а то простудишься и умрешь! Кто тогда отведет меня домой?

– Лезь, сынок, ко мне.

– Что?!

– Снимай бушлат, раздевайся и лезь! Вода-то горячая.

– Еще чего. Хватит придумывать, я тебе не маленький!

– Вода горячая потому, что днем ее нагрело солнышко, а потом вечером накрыл туман. Если, например, горячий чайник укутать полотенцем, он ведь долго будет горячим?

– Чайник-то конечно, – сказал Рис раздумчиво. – То чайник, а то целая речка. Я сначала все-таки попробую, – сказал сын недоверчиво.

Рис спустился к воде. По его лицу я видел, что он ни капельки мне не верит и боится очутиться в глупом положении. Он осторожно протянул вперед руку.

– Прямо-таки горячая-прегорячая? – спросил сын. – А не обожгусь? – Это уже была явная насмешка надо мной.

– Думаю, что нет.

Сын осторожно опустил в воду палец… Сильное недоумение отразилось на его лице. Рис опять опустил палец и опять вынул его. Затем, подумав, он погрузил в воду всю ладонь.

– И вправду горячая, – недоуменно сказал он. – А я думал, что ты все наврал. Специально, чтобы затолкнуть меня в реку.

– Хватит болтать. Раздевайся быстрей, а то подует ветер, туман разойдется и речка сразу остынет.

– Откуда ты знаешь, что подует ветер?

– На рассвете всегда ветер.

– А ты раньше был на рассвете?

– Много раз.

– Значит, когда я сплю дома, ты приезжаешь сюда и залазишь в речку?

– Вот еще… На рассвете я бывал давно. Еще в детстве. Когда был таким, как ты.

– Таким, как я? – удивился Рис. – Как же тебя пускали родители?

– Я лошадей пас. Ходить в ночное называется. Ну, раздевайся…

– Подожди… Разве лошади ночью не спят?

– Нет. Ночью они пасутся. Ходят по лугу и едят траву.

– Всю ночь?

– Всю ночь.

– Когда же они спят? Днем?

– Нет, спят они ночью.

– Но ты же сам сказал – ночью едят траву.

– Когда пасутся, тогда и спят. Прикроют глаза и вздремнут немного.

– Прямо стоя?

– Ну да.

– Вот дают! Я бы так не смог. Пап, а еще что ты знаешь про лошадей? Они кусаются?

– Иногда между собой. Ты залезешь когда-нибудь?

– Подожди. А людей кусают?

– Кого любят.

– Па, я тебя серьезно спрашиваю.

– Честно. В детстве я очень дружил с одной лошадью. Так она всегда, когда была в хорошем настроении, подкрадывалась ко мне сзади и хватала зубами за плечо. Тихонько, конечно. Это она так шутила…

– Ничего себе шуточки. А еще ты чего знаешь про лошадей?

– Лезь ко мне, а то ты совсем замерз.

– Сейчас. Ты только расскажи немного.

– С чего это ты вдруг заинтересовался лошадьми?

– Так… Понравились… Что ты еще знаешь?

– Лошади очень любят мальчишек…

– Почему?

– Не знаю… Может, знают, что дети живут без обмана… А может быть, потому, что мальчишки больше всего с ними возятся. Кормят, поят, купают…

– Купают? Во… А как же они их купают? В таких больших ваннах?

– Что ты, сын, городишь. В каких там ваннах… В речке или пруду.

– И ты купал?

– Купал.

– Расскажи.

– Сначала лезь ко мне.

– Расскажешь – и сразу залезу. Честно.

– Купают лошадей обычно вечером. Когда они возвращаются с работы. Приходят лошади потные, пыльные, усталые… Сначала им дают немного остыть, потому что потную лошадь сразу купать нельзя: она простудится и умрет. Поэтому с час лошади прогуливаются по двору конюшни, кто сено ест, кто разговаривает – обмениваются новостями…

– Пап, ты загибаешь.

– Серьезно.

– И прямо слышно?

– Не слышно, а видно. Они трутся мордами, кладут головы друг другу на шеи, покусываются… Это и есть их разговор. Мальчишки всегда знают, о чем у лошадей идет речь: у какой лошади тяжелый день был, у какой легкий, кто в хорошем настроении, кто в плохом, кто пить хочет, кто есть. Когда приходят с работы лошади, мальчишки со всего села собираются их встречать. У каждого своя любимая лошадь. Ну, длинный рассказ. Сначала ты залезешь в воду.

Рис нехотя поднялся, снял бушлат. На фоне белого тумана возникла его тоненькая дрожащая фигурка в коротких штанишках.

– В-с-в-все с-с-сним-м-мать?

– Все. Потом оденешься в сухое. Входи чуть левее, там мелко.

Рис сбросил трусы, майку и побежал по тропинке вдоль речки.

Со всего маха сын бултыхнулся в речку. Течение подхватило его и понесло в мою сторону, переворачивая, как валун. Здесь было совсем мелко, даже Рису еле по пояс. Я пошел сыну навстречу.

– Ну как?

– Ух, ты! Здорово! Прямо горячо! И пол твердый, как в ванной, и мелко!

Я протянул Рису руку, помог ему перебраться через глубокое место.

– Пап, я хочу поплавать, – захныкал сын, как только огляделся. – Очень мне нравится! Поплыли дальше?

– Дальше я не был и не знаю, что там. Может быть, там омут.

– Омут? Что такое омут?

– Бездонное место.

– Ух ты! Совсем дна нет?

– Есть, конечно, но очень глубоко.

– Ты нырял… в этот омут?

– Приходилось. Тебе не холодно?

– Нет, что ты! Только нос и уши мерзнут. Можно я окунусь?

– Не надо. Голова станет мокрой – и можешь простудиться.

– А в омуте кто живет? Водяной?

– Мы думали, что он. Поэтому ныряли самые отчаянные.

– Ты был отчаянный?

– Мы ныряли из-за девчонок. Они сидели на берегу и дразнили тех, кто трусил.

– И ты боялся девчонок?

– Боялся.

– Нет, честно боялся?

– Честно.

– Не загибай, пап.

– Серьезно. Рассядутся, венки плетут из одуванчиков и насмехаются: «Что, слабо? А еще кудрявый!»

– Ты был кудрявый?

– Когда-то был.

– Странно. Ты – и вдруг кудрявый. Ну ладно. И как ты нырял в этот… омут?

– Очень просто. Возьмешь большой камень, разбежишься и с обрыва бултых прямо в воду. Открываешь в воде глаза и не дыша идешь на дно. По сторонам все зеленое, небо голубое, какая бы погода ни стояла, а внизу темным-темно. Как ночью. И вроде бы водяного глаза светятся. Ну вот, значит, опускаешься, а вокруг все темней и темней, дышать все тяжелей. Кажется, вот-вот легкие разорвутся или глаза выскочат. Воздух потихоньку из себя выпускаешь, по-морскому называется – стравливаешь… Если весь воздух сразу выдохнуть, то захлебнешься… Долго на дно идешь, кажется, что не выдержишь, сердце разорвется. Из последних сил рвешься ко дну, делаешь такой страшный рывок, когда чувствуешь, что на пределе находишься. Вот наконец и дно… Темнотища, ил липкий, по рукам что-то скользкое, какие-то усы…

Рис приоткрыл рот.

– Какие еще усы? Утопленника, что ли?

– Нет, не утопленника, а длинные такие, жесткие…

– Пап, если ты взялся, то рассказывай честно, без загибов…

– Я честно и рассказываю. Это соминые усы. На дне омута сом жил. Старый-престарый, его еще деды, которые в первую империалистическую воевали, мальчишками когда были, помнили. И такой огромный был сомище, что в какое место омута ни нырнешь, обязательно на него наткнешься.

Рис недоверчиво посмотрел на меня. Он стоял, глубоко погрузившись в воду. На поверхности оставались лишь его макушка, глаза, уши и кос.

– Ух ты! Ну и силища. Я никогда большого сома не видел. Правда, видел в рыбном магазине, но они были маленькие и замороженные. Слушай, а может, они здесь есть?

Рис с опаской посмотрел на камыши и подвинулся ко мне.

– Навряд ли. Здесь речка мелкая.

Восток стал совсем светлым. Там, за железной дорогой, уже было совершенно светло. Туман клубился в той стороне, занимая полнеба, но уже чувствовалось, что он начал движение в нашу сторону, хотя не было еще ни малейшего ветерка. Отчетливее и чище стали звуки: бульканье воды в камышах, всплески мелкой рыбешки, редкие далекие вскрики болотных птиц. Со стороны леса, откуда мы пришли, послышалось тарахтение мотоциклетного мотора, очевидно, кто-то торопился на рыбалку.

– Ты не замерз?

– Я замерз? Ты что, пап! Мне даже жарко! Смотри! – Рис храбро высунулся по пояс из воды, но тотчас же юркнул обратно. – Ну и холодно на улице! Давай сидеть здесь до обеда, пока солнце не начнет печь. Давай, а?

– Через час «на улице» будет теплее, чем здесь.

– Уйдет туман?

– Ага.

– Жалко. Пап, ты обещал рассказать, как купают лошадей.

– Да… Ну вот, когда лошади остынут и наговорятся, мы, мальчишки, садимся каждый на свою и мчимся что есть духу к речке. Считалось, чья лошадь прибежит быстрее, значит, того мальчишку она больше любит. Лошади-то пришли с работы усталые, бежать особо не хочется, только из-за мальчишек и бегут. Чтобы любовь показать. Моя быстрее всех бегала…

Туман на востоке опускался все ниже и ниже. Слабо зашелестели метелки камыша и тут же, словно испугавшись собственной смелости, утихли. Нерешительно квакнула первая лягушка. Запахи уже не были такими ломкими и прозрачными. Они словно отсырели… Небо в той стороне сделалось чуть розоватым, и очень высоко, там, где уже совсем приглушенно светила одинокая звезда, появилось вдруг яркое красное пятно, похожее на щеку ребенка в морозный день…

– Сом! Папа, сом плывет!

Рис испуганно показал налево. Из тумана по течению на нас надвигалось что-то черное, большое, продолговатой формы.

– Бежим! Пап!

– Подожди. Это не сом.

– Сом! Точно тебе говорю!

Рис выскочил из воды и стал карабкаться вверх по склону.

– Вернись, надень бушлат!

Я всматривался в приближающееся тело. Оно медленно двигалось по течению, затем нерешительно остановилось у входа в бочажок и двинулось прямо на меня.

– Папа! Спасайся! – орал сверху Рис.

Тело остановилось неподалеку от меня, приткнувшись к обрыву, словно отдыхая, потом не спеша развернулось вокруг своей оси и опять тронулось в путь, но теперь уже хвостом вперед. Совсем рядом со мной оно опять сделало один кульбит, и на меня уставились два огромных черных глаза. Клочья тумана цеплялись за косматую перепутанную гриву, и казалось, что чудовище продирается сквозь туман, словно через груды слежавшейся ваты.

Чудовище придвинулось ко мне вплотную. Спутанная грива оказалась порыжелой травой, глаза – корнями камышей, а все – островком, оторванным от суши течением.

Островок прошел возле моего подбородка, коснувшись груди и ног мохнатыми стеблями, и растаял в тумане, оставив после себя запах одновременно и гнили и свежести.

Вернулся Рис, содрогаясь от холода.

– Уплыл?

– Уплыл.

– Это был сом?

– Если бы. Островок травы.

– Нет, сом, – заупрямился Рис. – Я видел пасть и хвост. И вот такие ножищи. Аж шесть штук.

– У сомов ног не бывает.

– А у этого были.

Рису, видно, очень хотелось, чтобы остров оказался сомом.

– Ладно, лезь сюда скорей.

Сын бултыхнулся в воду, я поймал его и поставил рядом с собой. Некоторое время он стоял молча, отогреваясь, потом сказал:

– Знаешь, что я, пап, придумал? Ни за что не догадаешься.

– Погнаться за сомом.

– Нет, не угадал. Давай купим лошадь.

– Лошадь?

– Ну да. Я тоже ее буду скоблить и чистить. И кататься верхом.

– Где же мы ее будем держать?

– Да где же еще, – в квартире.

– В квартире? – удивился я. – Она же там не поместится.

– Поместится. Я уже все продумал. Мы ее первую половину будем держать на кухне, а другую половину в туалете. Все равно ей в туалет надо ходить. А в кухне станем кормить.

– Здорово придумано.

– Конечно. Только вот она по лестнице на пятый этаж сможет подняться? Как думаешь?

– Не знаю…

– Наверно, сможет. Ты же сам говорил, что она сразу двумя копытами умеет скакать. Вот и пусть скачет. Я знаешь за ней как ухаживать буду! Весь свой торт отдавать стану.

– Лошади торт не едят.

– Только траву?

– Преимущественно.

– Тогда я ей траву буду рвать, на газонах. Все равно ее косят и никто не берет.

– Твои газоны ей на один укус.

Рис задумался.

– Знаешь тогда что? Я буду ездить на электричке каждое утро за город. Встану рано-прерано, еще до садика, съезжу, нарву и накормлю. Ну так как, купишь?

– Это сложный вопрос…

– Пап, я тебя очень, очень прошу…

– Достать лошадь сейчас трудно.

Рис пододвинул ко мне по воде синий мокрый дрожащий подбородок.

– Если ты купишь лошадь, – сказал он голосом, каким обычно передают важные сообщения, – я все для тебя сделаю. И слушаться стану, и Маму дразнить не буду, и есть начну все. А за лошадь не беспокойся, с ней вам возиться не придется. Кормить я ее буду сам, мыть тоже и на прогулки водить. Все, как ты в детстве. Ну, пап, а? Говори только честно. Врать не надо.

– Если честно – то ничего не получится.

– Ну, пап… Чего тебе стоит…

– Ничего не получится, сынок.

– Значит, нет?

– Значит, нет.

– Ладно! Я тебе это припомню!

Мордочка Риса, как поплавок во время клева, дернулась в сторону, и по воде пошли круги.

– Делай что хочешь, но это невозможно.

– Я очень сильно припомню!

Из глаз сына покатились слезы и стали падать в воду, словно капли крупного дождя. Я погладил Риса по голове, влажной от осевшего тумана.

– Лошадей, сынок, сейчас частным лицам не продают.

– А ты скажи, что для тренировок…

– Гм… Допустим… Но даже, если бы удалось достать лошадь, ее негде держать.

– Я же придумал!

– Ну что ты придумал: голова на кухне, а зад в туалете? Лошади, сынок, нужен простор. Что это за жизнь ты ей уготовил? Мы знаешь что лучше сделаем? Когда лошадь в заповеднике выздоровеет, мы попросим конюха, чтобы он разрешил нам ее купать. Каждое утро будешь на ней скакать. Я тебя научу. Согласен?

Рис задумался.

– А сколько здесь мы будем?

– Месяц…

– Только месяц…

– А на следующий год уговорим Маму и все вместе поедем в какую-нибудь деревню, где есть речка и лошади. Снимем там домик, будем купаться, загорать, ходить по грибы и ягоды. Ты подружишься с какой-нибудь лошадью, станешь за ней ухаживать, кормить, поить, купать… Ну как?

– Ладно уж… – «Поплавок» снова повернулся в мою сторону. – Только, чур, эта лошадь моя. Чтобы Мама ее у меня не отняла. А то знаю я ее…

– На этот счет будь спокоен, – заверил я Риса.

Горизонт на востоке стал чистым. Туман быстро тек в нашу сторону, освобождая все большее и большее пространство поймы. На фоне теперь уже совсем розового неба проступили черные столбы электрической дороги и белая будка сторожа на переезде… Вот граница между ясным небом и туманом переместилась уже к середине топи. И вдруг там, скрытое тьмою, что-то залопотало, забилось жалобно и тоскливо, словно стая птиц в смертельном испуге. В тишине эти одинокие звуки казались особенно сильными и тревожными.

– Что там? – испуганно спросил Рис.

– Сейчас увидим. Смотри, как быстро уходит туман…

– Может, это сом кого поймал?

– Дался тебе этот сом.

Рис на всякий случай придвинулся ко мне поближе. В это время туман отошел дальше, и мы увидели большую старую осину. Ветер раскачивал ее ветви, рвал листья. Осина охала и беспомощно лопотала. Ярость ветра в каких-нибудь трехстах метрах казалась особенно странной, потому что у нас было абсолютно тихо.

– Пора вылезать, – сказал я Рису.

– Еще немного…

– Давай, пока ветер до нас не добрался.

Мы вылезли из воды, я вытер Риса своей рубашкой, одел, укутал в бушлат, сам тоже хорошо растерся, набросил пиджак поверх трико и крикнул:

– Ну, кто вперед? Вон до того камня!

Я побежал вдоль речки, Рис подумал, подумал и припустил вслед за мной. Пока добежали до камня, запыхались.

– Уф! – сказал Рис. – Жарко! – Он сбросил бушлат. – На, грейся!

– Нет уж, спасибо! Побежали назад!

Вся излучина реки теперь была свободной от тумана. Туман громоздился только на темном западе огромной кучей, похожей на слежавшийся зимний снег, когда его сгребают бульдозеры в большие грязные валы вдоль тротуаров. Было ясно. С востока дул свежий, пахнущий инеем ветер. Там разливалась широкая алая заря. Вот-вот должно было взойти солнце.

– Ух, и есть я хочу! – сказал Рис, когда мы прибежали на место стоянки. – Собаку бы съел! Чтоб меня ударило током!

– Что-что? – удивился я.

– Это божба такая.

– Что за глупая божба!

– У нас в садике все так божатся. Пап, а ты знаешь, откуда берется ток?

– Конечно, знаю. Есть такие машины…

– А как они называются?

– Ну эт… как их… Забыл.

– Эх, ты! Ток получается из генераторов! А какие бывают генераторы?

– Большие и маленькие.

– Xa! Постоянного и переменного тока. А что такое постоянный ток?

– Где ты всего этого нахватался?

– В садике.

– В садике?

– Ну да. Садик-то у нас физический.

– Физический?! – поразился я. – Что это значит?

– Как что? Физический и значит. Над нами завод шариковых подшипников шефствует. Приезжают инженеры, рабочие, разные фильмы показывают. Даже настоящий токарно-винторезный станок притащили. Двадцать человек волокли. Сам считал. Я все марки машин знаю и все стали знаю. Чем отличается легированная сталь от углеродистой? А?

– Понятия не имею.

Рис был очень доволен.

– Ты, пап, – сказал он важно, – приходи к нам на занятия. А то еще, когда за мной придешь, тебя кто-нибудь спросит, а ты ничего в технике не смыслишь. От стыда умереть можно.

Итак, мой сын растет физиком, а я ничего и не знаю. И Мама наверняка ничего не знает. И Бабушка! Может быть, Дедушка только в курсе. Наверняка Дедушка в курсе, потому что, когда он приезжает на своем самосвале, они с Рисом только и говорят о машинах, копаются в моторе… Даже изучают какие-то схемы в книгах…

– Ну, а сказки-то в садике читаете?

– Сказки? – Рис пренебрежительно фыркнул. – Мы их еще в младшей группе все прошли.

– Все-все?

– Все-все.

– Братьев Гримм, Андерсена?

– Ну да. Всех братьев и сестер в придачу. И дядюшек и тетушек. Ты вот лучше скажи, чем отличается понижающий трансформатор от повышающего? Неужели и этого не знаешь?

Я поспешил перевести разговор на другую тему:

– Сейчас мы пойдем ко вчерашнему волшебнику, перекусим, узнаем дорогу на кордон…

– В животе бурчит, – сказал Рис и вдруг замолк, удивленно уставившись на лежащий на земле бушлат.

Темный бушлат стал розовым. И остатки костра, и камыши, и трава аж до самого леса стали розовыми. Пораженный Рис перевел взгляд на свои руки. Руки были похожи на лапы гуся, только что вылезшего из студеной речки. Сын недоуменно повертел их перед глазами, потом догадался оглянуться назад. Из камышей, словно только что откованная в кузне, еще раскаленная, но уже слегка покрывшаяся окалиной, вылезла половинка солнца. Нижний ее край как будто был изъеден, выщерблен, оттого что касался стены камышей. Посередине диска, словно шрам, темнел столб железной дороги. Но верхняя часть была геометрически совершенна.

Эта половинка, такая маленькая по сравнению с огромной поймой, лугом и начинавшимся неподалеку от нас высоким еловым лесом, преобразила все вокруг. И шоколадный камыш, и черная речка, и зеленая трава, и грязные валы тумана на западе, и серый угрюмый лес перекрасились в один цвет: темно-розовый… Так было в детстве, когда найдешь стеклышко от цветного пузырька, приставишь к глазу – и весь мир вдруг станет или зеленым, или красным, или коричневым…

– Папа! – заорал Рис. – Солнце встает! Ура! Солнце! Я ни разу не видел, как оно встает!

Рис подпрыгнул и стал плясать вокруг костра, кривляясь и издавая вопли. Наверно, в нем проснулась кровь наших диких предков, которые после длинной холодной голодной ночи вот так же радовались восходящему светилу.

Наконец Рис устал и сел на край обрыва лицом к солнцу… Между тем диск постепенно уменьшался, бледнел ослепительной бледностью, и на него уже было больно смотреть. Розовая краска исчезла, словно облупилась, и с камышей, и с леса, и с облаков. Появились тени. Они были угольно-черными. Их отбрасывали каждая кочка, каждая травинка. Тень от сидящего на берегу Риса проходила мимо меня, тянулась по кочковатому лугу и, изуродованная тенями от бугорков и кочек, вливалась в огромную, черную, как подземное озеро, тень от леса… Вот Рис пошевелился, и что-то там задвигалось, замелькало, словно среди сосен кто-то таился, выжидая добычу… Тень от осины перечеркивала пополам почти всю пойму. Я тронул Риса за плечо.

– Ну что, пойдем?

– Пап, дай немного посмотреть… Я же ни разу не видел.

Я присел рядом с сыном. Солнце быстро уменьшалось в размерах, превращаясь в ослепительный маленький шарик. Потом шарик превратился в косматую горячую медузу. Словно корчась от тепла, которое они не выносили, тени поспешно уползали в укрытия: в камыши, в лес, под осину, в ложбинки. Туман на западе отяжелел, набряк и начал таять. Мутные его потоки тянулись к горизонту, растекались по краю поймы, высвобождая нежно-голубое небо, и вскоре оттуда протянулись длинные тонкие солнечные лучи. Очевидно, в той стороне, скрытая горизонтом, была деревушка, и это окна домов пускали зайчиков. Звезда совсем погасла, и только если сильно присмотреться, можно было заметить слева от солнца маленькое бледное голубое пятнышко…

Лицу и рукам было уже совсем тепло. Рис спустился вниз, устроился в ложбинке, в затишке от ветра, и грелся, закрыв глаза, поцарапанный, весь в глине, словно бездомный кот, наконец-то дождавшийся весеннего солнышка.

Сырые запахи исчезли. Ветер теперь пах нагретыми полевыми цветами, подсыхающей тиной и слежавшимися сосновыми шишками. День обещал быть сухим и жарким.

– Пойдем, сынок, пора.

Рис поднялся наверх, я взял бушлат, и мы пошли с ним вдоль берега. Луг был мокрый от росы и весь сверкал под низкими лучами солнца. Хотя мы шагали по песчаной дорожке, вскоре ноги стали у нас мокрыми, так как дорожка была совсем узкой и трава нависала над ее краями, достигая почти середины… В туфлях захлюпало…

– Знаешь что, пойдем-ка босиком.

Рис охотно разулся, я связал его сандалии и свои туфли за шнурки и повесил через плечо. Рис засверкал впереди меня розовыми пятками.

– Здорово! И совсем не холодно! А мягко как! Пап, ты раньше ходил босиком?

– В детстве все время. У меня не было ни туфель, ни ботинок, ни сандалий.

– Ну? – спросил Рис уважительно. – Ты и по снегу ходил босиком?

– Нет… Хотя иногда приходилось выскакивать по первой пороше в одних трусах. За дровами в сарай или еще куда… Не хотелось одеваться… А вообще-то для осени и весны у меня были кирзовые сапоги. Я их очень берег… А для зимы валенки, подшитые-переподшитые…

– Валенки, валенки, не подшиты, стареньки…

– Вот-вот. А так все время босиком. Как только солнце весной пригреет, подсушит землю, так выскакиваешь из дома босиком и бегаешь до самой глубокой осени. Подошва на ногах задубеет, пальцы станут коричневыми, толстыми, словно каучук. А пятка! Дрова колоть можно. На разбитую бутылку со всего маху напорешься – и хоть бы что.

– Пап, ты же знаешь, я не люблю…

– Честное слово, не загибаю. Один раз случай был. Со всего маху с обрыва в речку сиганул и прямо на разбитую стеклянную банку напоролся. И ничего. Только царапина осталась.

– Вот бы мне такие пятки! – Рис взял меня за руку и пошел рядом по мокрой траве, сшибая ногами лютики. Совсем как когда-то делал я: захватишь стебель между пальцами, махнешь ногой, и лютик у тебя на ноге. Неужели это наследственное? Или мальчишеский инстинкт?

– Пап, расскажи еще чего-нибудь из своего детства. – За Рисом оставался широкий темный след, словно по траве проволокли бревно или еще какую-нибудь вещь…

– Что же тебе рассказать?

– Только не про то, как ты вкалывал со страшной силой. Это я уже сто раз слышал. Расскажи, как ты играл. В какие игры вы играли?

– В войну играли. Это у нас любимая игра была. Вы в войну не играете?

– Нет. Так, в гангстеров немного поиграем… А больше в прятки. Только у нас прятаться негде. Еще разные другие игры… У воспитательницы такая толстая книга есть. Там все игры… даже негритянские. Но мы в основном в слова играем… Кто-нибудь слово скажет, а к нему надо синоним придумать.

– Синоним?

– Ага. Не слышал? Это такое слово, на другое похожее. Интересно. Только слова надо технические придумывать. Например, вездеход – тягач. Или синхрофазотрон – ускоритель частиц. Еще мы загадки разные отгадываем…

– Например?

– Например… Крутится, вертится, с места не сходит, а в руки взять нельзя. Что?

– Пчела.

– Ха… Пчела… Разве пчела с места не сходит? Шпиндель!

– Ах, шпиндель…

– Конечно, шпиндель. Это и дураку ясно. Еще мы мультики смотрим. Только не такие дурацкие, которые по телику крутят – про волков да про зайцев там всяких. Мы мультики по устройству машин смотрим, а потом рассказываем… подшефным дядям.

– Ну, а у нас все по-другому было. Рыбалку мы здорово любили. Особенно по первому льду карасей ловить.

– Как это по льду карасей ловить? – удивился Рис. – Разве караси на льду живут?

– А вот слушай… Готовились к зимней рыбалке еще с осени, когда дожди шли. Уроки приготовишь, по хозяйству матери поможешь, и делать нечего. Осенние вечера длинные. Телевизора, ты знаешь, у нас не было, читать тоже мать долго не разрешала – керосин в лампе берегла, вот и идешь к дяде Игнату на кузню. Дядя Игнат, здоровенный, с бородищей, в кожаном фартуке, ворочает огромные красные бруски в горне – лемехи к весне кует, а Васька-молотобоец – щуплый такой парнишка а сила ужасная, – молотом поигрывает на наковальне, ждет, когда дядя Игнат брусок на наковальню бросит. Кузнец дядя Игнат очень любил мальчишек, всегда нас привечал. Яблоками нас угостит или пирогом с картошкой и луком – жил он неплохо, в то время кузнец на деревне первым человеком был. Сало никогда не переводилось. Копченое.

– Пап, я тебя еще раз прошу – не надо про еду.

– Ладно. Вот рассядемся возле горна, уминаем пироги… извини, забыл… и слушаем дядю Игната, он много разных историй знал, еще про крепостное право… Ну вот, как разойдется, придет в хорошее настроение, тут уж лови момент, проси, что тебе надо отковать, – все сделает. Мы в основном крючки ковать просили. Ну и грузила, конечно… Но грузила это так, от жира… Грузила и самому можно сделать – гайку где достал или кусок свинца от негодного аккумулятора. А крючок сам не сделаешь. Их ковать надо. Да еще и не каждый кузнец откует… Крючки на крупную рыбу особенно были у нас большим дефицитом… Правда, раза два за лето к нам приезжал тряпичник и пополнял наши запасы.

– Какой еще тряпичник? Человек в тряпках?

– Нет. Продавец такой специальный. Ездил – кости, тряпки собирал. Лошадь у него была, телега с высокими бортами. Вот он едет по деревне и кричит: «Тряпки, кости собираю! Тряпки, кости собираю!» Ну, а мы, мальчишки, уже заранее в сараях по две кучи приготовили. В одной всякие ненужные вещи, а иногда и нужные – тайком от матери утащишь, а в другой кости. По оврагам, по пустырям насобираешь. Где волк овцу задерет, где лошадь дохлую закопают, да потом вода вымоет кости до блеска, а где еще и с войны остались. Через нашу деревню много беженцев шло, коровы и лошади часто дохли, их в сторону стаскивали, не до закапывания было, кости так и остались.

– А зачем он все собирал, этот тряпичник? Он что, шизик был?

– Почему шизик. Самый нормальный человек. Свою добычу он сдавал в «Утильсырье». Из тряпок бумагу делали, а из костей – клей.

– Так ведь клей синтетический. Из нефти.

– Тогда не было ничего синтетического. Ну так вот… Только остановится тряпичник, распряжет лошадь, пустит ее пастись, а ты уже мчишь к нему со всех ног, волочишь за собой тачку со всякой всячиной. Весов никаких, конечно, у тряпичника не было. Вес на глаз определял, хоть и одноглазый был. Сверкнет, бывало, глазом на твою тачку и буркнет: «На крючок». У тебя так сердце и замрет. «На какой, дядь? – робко спрашиваешь. – На щучий или на карасиный?» – «На карасиный!» Ну тут и начинаешь клянчить: «Дядь, ну дай щучий, у меня ведь целый лошадиный череп». Щучий крючок намного лучше карасиного. Он и больше, и прочнее, и острее. На него почти любую рыбу можно поймать.

– И сома?

– Сома, конечно, нет. Но все равно… Тряпичник ни в какую… Прижимистый дяденька был. Берет такую большую жестяную коробку, открывает крышку, а там чего только нет! И крючки разные, и поплавки фабричные красивые-прекрасивые, все разноцветные, и грузила настоящие, и катушки ниток, и иголки цыганские…

– Что за цыганские?

– Большие такие, с широким ушком… И ножички перочинные, и пуговицы всякие, даже военные, и звездочки на шапку. В общем, чего хочешь.

– А за деньги можно было купить?

– Не. В том-то и дело. Только за тряпки и кости… Конечно, если много насобираешь, тачки две-три, дядька давал побольше. Иногда по целых три крючка: один щучий и два карасиных, а когда бывал выпивши, то и поплавок в придачу даст. Но это редко. Дядька за собой эту слабость знал и выпивши редко когда торговал. Мать тоже тряпки собирала…

– Бабушка тоже тряпки собирала? – удивился Рис.

– Конечно. У нее возможностей было побольше. Она могла еще и совсем не старые вещи сдавать. Сама ведь себе хозяйка. Тряпичник платил за эти вещи отдельно. Может, себе оставлял, а может, перепродавал кому – не знаю. Но платил не за вес, а за каждую вещь отдельно. Откроет мать сундук, пороется там, вытащит оттуда какую-нибудь плюгавую кацавейку.

– Что такое кацавейка?

– Безрукавка такая. Рукавов нет.

– А почему нет рукавов?

– Чтобы работать было удобнее. Ну вот… бежит мать с этой самой кацавейкой…

– Пап, не называй только так. Мне эта кацавейка почему-то на нервы действует.

– Ну хорошо. Бежит мать с этой безрукавкой к тряпичнику, да со всех ног, чтобы другие бабы, женщины то есть, товар не разобрали. Одноглазый тряпичник долго мнет каца… безрукавку то есть, дергает за полы, крепко ли пришиты, на свет смотрит – сильно ли моль побила, потом небрежно бросает в кучу тряпья и спрашивает: «Ну и что же, баба, хочешь за эта барахло?» – Ну вот… Торгуется мать, а ты возле вертишься. Подбиваешь: «Мам, возьми катушку и две цыганских». Одну, значит, на крючок. Ну, конечно, мать ни в какую… Поэтому мы и крутились возле кузнеца дяди Игната. Не только из-за крючков, конечно. С ним вообще было интересно. Он как отец вроде бы нам был. У нас отцов-то ни у кого не было: кого на фронте поубивало, кто без вести пропал, кто в Германии находился, – хоть война уже закончилась, но солдат домой еще не всех поотпускали. Ну вот… дождешься, когда дядя Игнат разговорится, подобреет, тут ему, как бы между прочим, и говоришь: «Дядя Игнат, щука пошла, видимо-невидимо». А кузнец отвечает: «Это хорошо, что она пошла. Жареная щука очень вкусна с вареной картошкой».

– Пап!

– Ладно. Не буду. «А крючков нет», – забрасываем мы удочку. «Так где же я вам их возьму?» – «Ясно, где: накуйте». – «Кто же крючки в кузне кует? Это же дело тонкое, деликатное», – прикидывается кузнец. Тут самый раз и ввернуть: «Так вы и блоху подкуете, как тот Левша». Ну, тут дядя Игнат расплывается в улыбке. Очень он к похвале неравнодушен был. «Ладно ужо, – говорит. – Вот плуги покую». Закончит плуги и за крючки возьмется. У него такой маленький молоточек был, медицинский, весь блестящий, никелированный, и маленькие щипчики, тоже никелированные. Все трофейное. У фашистского убитого врача взял. Вот и пойдет он с этими трофейными штуками колдовать. Возьмет кусок проволоки, раскалит ее в горне и пошел стучать молоточком, щипчиками поворачивать, потом хлоп в воду или масло. Ну и крючочек получается! Граненый, острый (потом его на камне доводишь), вороненый, всеми цветами радуги переливается, то, что и нужно для зимней рыбалки. Куда там фабричному! Накует дядя Игнат с десяток и говорит: «Только, чур, первая щука моя!» Очень щук он любил. При нас прямо в кузне жарил. На лемехе. Возьмет лемех, смажет подсолнечным маслом, обваляет щуку в муке… Ах, да, прости, забыл… Ну вот… И на щук крючки делал, и на сомов, и на карасей. На карасей – так те совсем маленькие, тоненькие, беленькие, положишь на ладонь, почти не видно. А иначе и нельзя, потому что карась – рыба очень хитрая. Если увидит, что из червяка крючок торчит, ни за что и близко не подойдет. А есть хулиганы-караси, так нарочно червяка со всех сторон обглодает, и поминай как звали! Еще и дернет на прощание так, что у тебя сердце в пятки уйдет, – думаешь, что рыбина преогромнейшая попалась… С ума сошел потом дядя Игнат… Прямо в кузне… Ну, да ладно, то другая история.

– С ума? Почему? Разве люди нормальные сходят с ума?

– Нормальные-то и сходят. Сразу двух сыновей у него убили. Принесли одну «похоронку», а на второй день – другую… Уже после войны. Вот он и не выдержал.

– А как он сошел? На людей стал кидаться?

– Нет… Ладно… Потом как-нибудь расскажу.

– Это потому, что я еще маленький? Да? Я вовсе не маленький, к твоему сведению. Рассказывай. Что-нибудь ужасное? С убийством?

– Да нет, никакого убийства не было. Он тихо… Просто нет его долго и нет. Закрылся в кузне и кует. Целую неделю ковал. И на стук в дверь не отвечал. Потом взломали дверь… А он своих сыновей из железа отковал… Лежат на полу два железных человека, ну просто как живые. И лицами похожи… Это он их своим молоточком так отковал. Ну вот… Напасти? крючков с осени – это самое главное для зимней рыбалки. Остальное проще. Удочки короткие из клена настругаешь, лески из конского хвоста сплетешь. (Вот тогда «свой» конь пригодится. Только свой и даст надергать волоса из своего хвоста.) Ну, а грузила – так это ерунда! Или кусок толстой проволоки, или небольшая гайка – вот и все дела. Удочки три-четыре сделаешь и ждешь первого морозца. Конечно, не самого уж первого, тот совсем слабый, воду лишь у самых берегов прихватывает, а ждешь настоящего первого. Знаешь, как определить настоящий первый?

– Когда уши мерзнут.

– Нет. У нас всегда в сенях бадейка с водой стояла, деревянное ведро такое большое. Колодец в огороде, по морозу за водой особо не набегаешься, вот и делала себе каждая семья по бадейке, а то и по две. Туда ведра три входило. Когда просто морозец – вода в бадейке тоненькой-тоненькой корочкой покроется… Зачерпнешь кружкой и пьешь с ледком, сцепив зубы, чтобы лед не проглотить.

– А если проглотишь, то что будет?

– В животе холодно.

– И все?

– А чего ж ты еще хотел?

– Гриппом заболеть, например, можно.

– Тогда мы не знали, что такое грипп.

– Он не родился, что ли?

– Просто он нас не брал. Не по зубам мы ему были.

– Сыворотку принимали? Противогриппозную?

– Никаких сывороток… Мы закаленные были. До самых первых морозов босиком бегали. Когда лишь трава инеем покроется, тогда обуваемся… И не кутались, как ты… Воздухом холодным дышали… Когда печь топится, в доме столько дыма, что дверь в сени всегда настежь.

– Я теперь тоже закаляться стану. Ну их к черту, эти гриппозные бациллы. Прижились, гады, на мне. Конечно, тепло и блохи не кусают. Буду тоже воду со льдом пить. Вот только где ее брать. Снег грязный… Ладно, буду в холодильнике делать. И босиком начну по снегу ходить.

– Закаляться надо постепенно. Начни с обтирания мокрым полотенцем…

– Ладно, это я знаю. Давай дальше. – По лицу Риса я видел, что он твердо решил есть лед и ходить босиком по снегу.

– Так вот… Когда первый настоящий мороз – воду уже не зачерпнешь. Бьешь, бьешь кружкой – ни в какую.

– Так и ходишь не питым?

– Почему же… Принесешь бадейку, поставишь ближе к печке, лед от ведра минут через пятнадцать и отстанет. Поплывет по воде такой толстый прозрачный круг. На край надавишь кружкой и зачерпнешь воды… Вот когда такой круг образовался, значит, и Карасиный пруд замерз. Километрах в трех от нашей деревни пруд большой был. Мы его Карасиным прозвали. Потому что карася там было видимо-невидимо. Но летом карася поймать почти невозможно. Он совсем не клюет. Да и зачем ему на крючок лезть? Пруд илистый, червей, улиток, личинок там разных навалом. А карасю только это и надо. Залезет в ил по самую макушку и лазит там. Он и не видит даже, что ты червяка над ним повесил. А зимой другое дело. Зимой в ил особо не закопаешься. И так подо льдом дышать нечем, а в иле и вовсе задохнешься. Вот на этом-то обстоятельстве вся зимняя ловля и построена.

– Подожди, пап, чем это так пахнет?

– В самом деле…

Я принюхался. Со стороны поймы тянуло дымком. Уже было видно место, где, по всей вероятности, ночевал владелец бушлата. От луга, по краю которого мы шли, в сторону топи тянулась едва заметная тропинка. Дальше в той стороне виднелся небольшой островок; он чуть приподнимался над местностью и резко выделялся цветом. На фоне сочной зелени болота островок выглядел седой прядью в прическе модницы. Островок весь светился и переливался – именно так издали выглядит заповедный ковыль… Посередине островка росла та самая осина, которая так напугала Риса. Она трепетала от ветра и постоянно меняла цвет: то становилась бледно-зеленой, и тогда хорошо была видна на фоне ковыля, то делалась молочно-бледной, и в этот момент сливалась с ковылем, почти исчезала в нем…

Вокруг осины на небольшом расстоянии трехметровой стеной возвышались густые, непроходимые заросли камыша.

Под осиной стояла большая шестиместная брезентовая палатка. Возле нее и вился дымок. Ветер подхватывал дымок, разбрасывал широким плоским веером, прижимал к земле и уносил в сторону леса. Густой, настоянный на хвое воздух леса не принимал дыма.

– Варят что-то, – сказал Рис с надеждой.

– Вряд ли, – разочаровал я сына. – Если бы варили… Дым всегда в себя все вкусные запахи впитывает… Просто чадит со вчерашнего вечера. Забыли на ночь водой залить.

Послышался треск мотоцикла. Нас обогнал молодой парнишка с заспанным недовольным лицом. К боку мотоцикла были приторочены удочки. Одна удочка размоталась, и леска волочилась по траве. Наверно, рыбак поздно пришел со свидания и проспал…

Мы свернули на тропинку, ведущую к островку. Солнце уже поднялось довольно высоко и пригревало вовсю На востоке, за солнцем, появилось легкое марево, даже не марево, а так, намек, тонкая дрожащая полоска, словно муаровая ленточка. Я знал, что это означает: к полудню вся пойма будет дрожать и плавиться, словно в раскаленной печи. Камыши растопятся, будут течь, словно воск, вода в речке как бы поднимется и смешается с небом… Настанет горячее белое половодье… После обеда, часам к трем, воздух сгустится…

– Пап, рассказывай дальше.

– Ну и вот… Как только ты обнаружил, что круг в ведре толстый, и если это дело произошло в воскресенье, ты, даже не позавтракав, хватаешь свои снасти и мчишь к друзьям. Матери ругаются, не готовы они к этой неожиданной рыбалке: то валенки не подшиты, дырявые, то рукавицы куда-то задевались, то у полушубка рукав не пришит, то у шапки ухо отодрано щенком. Понабрасывает на себя братва чего-нибудь, то отцово, то материно, то братово, и бегом к пруду. А темно еще. Дороги, естественно, нет, к пруду никто не ездит, бежим по целине. Снег по колено. Ветер в будыльях свистит…

– Что такое будылья?

– Стебли подсолнечника или кукурузы. Шляпки и початки осенью поубирают вручную (тогда никаких комбайнов и в помине не было), а стебли зимовать остаются. Зимой их обычно на топку ломают… Ну вот, значит, прибегаем на пруд, а самые лучшие места уже заняты. Мальчишки из соседней деревни тут как тут, сидят у самой плотины, под ветлой. Там самый клев. Как рано ни вставай, а они все равно опередят. Их деревня совсем рядом с прудом.

– И вы соглашались на худшие места?

– Когда как. Если их меньше, чем нас…

– Драка была?

– Бывало… Но, в общем-то, и в хвосте пруда неплохо брало, только караси там поменьше. Но ясное дело, у плотины лучше, хоть и опасней. Первый лед совсем тонкий, а глубина там метра четыре.

– Ух ты!

– Да… Поэтому мы ползком по льду передвигались, по-пластунски…

– Как разведчики!

– Вроде этого.

– Здоровски!

– Ляжешь животом на лед, а скользко-прескользко, дернешься в одну сторону, а тебя в другую несет. Принцип реактивности. Знаешь?

– Еще бы! Про принцип реактивности любой сопляк знает.

– Вот… Поэтому у нас с собой ножи были.

– Перочинные или столовые?

– Трофейные… Финские, австрийские. Выбросишь руку с ножом вперед, вонзишь в лед и подтягиваешься… Потом опять… И так до тех пор, пока не отползешь метров на пять от берега.

– Страшно было?

– Честно говоря, жутковато. Лед такой тонкий и прозрачный, что под тобой до самого дна видно. Водоросли, рыбы плавают, раки спят.

– Шутишь?

– Вот еще… Все абсолютно видно. Кажется, что паришь в воздухе над самой водой. Дыхнуть боишься. Такое чувство, если воздух из себя выпустишь, сразу на дно пойдешь. Так, едва дыша, и начинаешь лунки долбить.

– Лежа?

– Конечно. А как же? Вставать нельзя. Попытаешься встать – сразу под воду уйдешь. Два-три удара ножом, и лунка готова. Сразу надо отползти, потому что вода так фонтаном и ударит. Подождешь, пока вода успокоится, подползешь к лунке …

– Прямо по воде?

– Да… Она тонкая и сразу на одежде в лед превращается… Опускаешь в лунку крючок с наживкой, в основном на мотыля ловили. Удочку поперек лунки кладешь, чтобы карась под лед не утащил. Чуть подальше другую лунку делаешь. Штук пять-шесть. Потом ползешь назад к берегу…

– Зачем назад-то? Там бы и лежал.

– Во-первых, холодно. Во-вторых, ему снизу все видно…

– Кому?

– Ну карасю, кому же еще… Ни за что не подойдет, если ты разляжешься возле лунки. На берегу костер разложим, картошки испечем, чай в котелке вскипятим. К тому времени солнце взойдет, все вокруг заискрится, засверкает, лед совсем прозрачным сделается, кажется, что он и вовсе растаял. Позавтракаешь, чайку попьешь и снова ползешь к лункам… Карасям подо льдом воздуха не хватает, вот они и собираются к лунке. Целая стая стоит, дышит кислородом. Подползешь, значит, а они врассыпную, только, один ходит кругами – попался. Осторожно подводишь его к лунке, а потом рывком на лед. Возьмешь в ладони, а он по сравнению со снегом и льдом теплым-претеплым кажется. Подержишь в руках, а потом со всего маху бросаешь на лед, поближе к берегу, чтобы подобрать на обратном пути. Ну и зрелище, я тебе скажу! Прямо как в сказке! Лед под солнцем голубой-преголубой, а карась красный-красный: здоровый, сильный, словно огнем налитый, скачет аж на полметра. Подпрыгнет вверх, несколько раз перевернется в воздухе и шлеп на лед, аж стон по пруду пойдет. А потом уже ниже прыгнет, еще ниже и реже, реже, пока не затихнет на льду, лежит неподвижно, а потом как вдруг взовьется! Как рванет вверх, еще выше, чем в первый раз! Словно осколок радуги промчался по серому зимнему небу! И все… Уже не шевелится больше… Как камень… В других лунках тоже по карасю сидит… Отцепишь, бросишь на то место, что и первого, зарядишь снова удочки и ползешь назад к плотине. По дороге собираешь улов…

– Живые еще?

– Нет, конечно. Застынут… Только последний еще слегка бьется… Всех по карманам рассуешь, а его, полуживого, в руке держишь, чтобы не выскочил из кармана и не ускакал. А рука-то теплая, без варежки, так что с живым до плотины и доползешь. Этих, полуживых в котелок с теплой водой пускали, чтобы отогрелись. А они думают, наверно, что весна наступила, а может, и лето, резвятся, вскидываются, друг на друга налазят, рты раскрытые на поверхность высовывают, словно мошек ожидают… Мы их живыми так домой и приносим, интересно ведь матери показать, а если у кого есть младшие сестренка или братишка – радости-то сколько! Улов ссыпа?ли в холщовые сумки… У каждого была такая сумка через плечо…

– Как у нищего в сказках Андерсена… Я по телику видел…

– Приблизительно… Удобная, между прочим, штука, на пруд в ней продукты несешь, а с пруда карасей. Иногда, когда день ясный, да морозец легкий, да ветра нет, да удача за тобой по пятам ходит, по полной сумке приносили. Вывалишь на стол, а они расползутся по всей поверхности, как бруски смазанной маслом бронзы… Мать положит их в теплую воду, отогреет, почистит, достанет из-под лечи огромную-преогромную чугунную сковородку и начинает жарить… Потом все в чугун уложит, луком засыплет, сметаной зальет и рогачом шерх в угли, в самую печь, в самое пекло…

– Пап…

– Ладно уж тебе, послушай… А ты сидишь на лавке, ждешь не дождешься, как кот облизываешься… А потом с хлебом да простоквашей как дашь! Полчугуна как не бывало, а чугун почти в мой обхват…

Рис угрюмо проглотил слюну.

– Никогда карасей не ел, но палтус тоже ничего рыба, – заметил он.

– Конечно, ничего, но все же никакого сравнения.

– Верю, – кивнул Рис. Видно, рассказ про карасей произвел на него впечатление. Никогда Рис так охотно не соглашался. Обычно он до конца отстаивал собственное мнение.

– Конечно, не всегда так рыбалка гладко проходила. Бывали случаи, кто-нибудь проваливался под лед. Вот тогда жарко нам приходилось! Выловим пацана из проруби и бегом к скирде соломы – неподалеку скирда соломы стояла, – разденем его догола, закопаем в солому, а сами скорей давай одежду на костре сушить. Да разве она на морозе так быстро высохнет? Так в мокрой и бежит пацан в деревню. Ну, конечно не к себе домой, потому что от матери такая порка будет, что вовек не забудешь, а к кому-нибудь из друзей. Залезет на печку, отогреется, а одежда его прямо в печи сушится. Выгребут уголь, затолкают туда одежду, и к вечеру все в порядке. Только вот валенки высохнуть не успеют. Но это уже ерунда. Мол, в сугроб попал, снег и насыпался, соврет пацан.

– А тебе тоже проваливаться приходилось?

– Раза два.

– И в соломе сидел?

– Конечно, сидел.

– Колется небось?

– Еще как. Так солома надерет, что тело все в красных пятнах. Неделю потом ходишь, чешешься.

– Страшно было проваливаться?

– А то нет? Сразу камнем идешь ко дну. Одежда-то тяжелая. Особенно валенки… Да еще вода туда нальется… Гирями тянут… Самое главное, когда провалился, не барахтаться… Цепляйся за край проруби и жди, пока тебя друзья не выручат. Если же начнешь барахтаться, то унесет от проруби и будешь тыкаться головой об лед, пока тебе каюк не придет. Называется, затянуло под лед. Самая опасная штука.

– Ну, а были такие, которые барахтались?

– Один так и не выплыл…

– Совсем?

– Совсем. Потыкался в лед…

Между тем мы были уже у цели.

* * *

Дом был холоден и пуст, как может быть холодно и пусто жилище, в котором никто не ночевал.

Лесной сырой воздух через открытое окно на веранде проник в комнаты и вытеснил домашние запахи: пищи, человека, вещей. Женщине даже показалось, что предметы в комнате покрыты утренней росой, и она машинально провела рукой по клеенке стола, но клеенка оказалась сухой и неожиданно теплой. Женщина любила эту старенькую, изрезанную клеенку в голубых цветочках – спутницу ее молодости. Клеенка была очень стара, но все же сохранила слабый запах резины, и этот запах волновал женщину, напоминал ей о том, что когда-то здесь, за столом, покрытым этой клеенкой, собиралось много дорогих ей людей. От людей уже ничего не осталось, клеенка жива…

Он тоже любил эту клеенку. За ней они вдвоем отмечали праздники: всегда таинственный Новый год, буйный веселый май, звонкий октябрь… Тогда она плотно занавешивала окна, закрывала двери, включала погромче телевизор, чтобы с улицы не было слышно их разговора, хотя они почти не разговаривали, и начиналось длинное грустное застолье.

Он поднимался из своего убежища побритый, в черном костюме, белой накрахмаленной рубашке с кружевными манжетами, какие были в моде полвека назад и неожиданно стали модными опять, в черном галстуке, лакированных туфлях, такой старый и такой еще красивый…

«Ну что ж, начнем, пожалуй…», – говорил он и небрежным жестом поправлял галстук. Ее всегда волновали и этот его, такой странный среди деревенской избы, наряд, и этот небрежный жест…

Он сам открывал сардины, откупоривал шампанское… За сардинами и шампанским она ездила на электричке в город…

Дни рождения они не отмечали. Они уже давно договорились не отмечать их, и она почти не помнила, по скольку лет им обоим.

Теперь женщина сидела на табуретке, положив локти на стол, и ждала знакомый звук шагов.

Эти шаги – все, что у нее осталось в жизни.

* * *

Ковыль покрывал весь островок. Был он чистым, сухим, высоким, Рису почти по пояс. Только широкая колея от проехавшей по середине поляны машины обезображивала ее двумя грязными глубокими шрамами (ехали поздно вечером, по росе) да выделялся черный до синевы круг костра. От костра остались потухшие головешки, только посередине тлело большое бревно. Край бревна был покрыт слоем серого пепла, через который просвечивал огонь.

Здесь, среди зарослей камыша, было очень тихо. Лишь тонко, словно шерстяная пряжа, шелестел ковыль да временами играл камышом ветер. Ветер все время бродил неподалеку в болоте, то затихал совсем, затаивался, как зверь в трущобе, то начинал яростно трепать стебли. Иногда он, пригнув метелки камышей почти до земли, прорывался на островок, и тогда до самой середины поймы прокладывалась широкая, удивительно ровная, устланная камышом дорога; ветер устремлялся по этой дороге, как по трубе, и островок сразу превращался в буйное царство. Бился в испуге ковыль, бешено трепетала осина, хлопала боками палатка, покрывалась крупной рябью зеркально-гладкая речка, а дым от костра метался из стороны в сторону, затягивая все вокруг горьковатой синей пеленой. Вдруг становилась видна и железная дорога с ее столбами, проводами и будкой стрелочника на переезде, черные фигурки рыбаков, одинокая надувная лодка, упрямо продвигавшаяся по речке Один раз в прорези стены камышей длинной зеленой ящерицей мелькнула электричка, долетел звук гудка…

Электричка гудела весело и призывно, словно звала вместе с ней мчаться среди темных лесов и солнечных перелесков, среди покрытых дымкой поспевающих хлебов, полных тумана больших лощин из доисторического известняка, где раннее утро, куда не достигли лучи солнца и где на дне еще сверкают электрическими огнями села и деревушки…

Мы подошли к палатке. Возле нее грудой была свалена одежда, валялись пустые бутылки из-под пива и ситро, смятые пакеты с надписью «Молоко», консервные банки с грубо разодранными крышками. Здесь же стоял котел, накрытый доской, и различная посуда. Вчера, видно, на поляне было приличное пиршество.

Мы с Рисом нерешительно остановились около палатки. Оттуда доносился мощный храп. Может, просто положить бушлат поверх одежды и уйти? Но мне хотелось поблагодарить вчерашних гостей. Что было бы с Рисом без бушлата? Да и съестного не мешало бы добыть.

Вдруг храп резко прекратился и внутри палатки послышалось движение. Мне было неловко стоять возле вещей, и я отошел к берегу реки. Дверь палатки распахнулась, и наружу, тяжело кряхтя и отдуваясь, вылезло что-то огромное, заросшее шерстью, очень похожее на медведя.

Вылезший был в одних трусах. Немного очухавшись, он довольно проворно привстал, присел, сделал попытку пробежаться, но потом остановился и вроде бы задумался.

– Не помешает, – пробормотал человек. Он вернулся к палатке, к тому месту, где стояла посуда, и начал копаться там, гремя крышками. Вскоре человек нашел то, что искал. В одной руке у него оказалась синяя, без этикетки бутылка, в другой стакан. Человек залпом, морщась, выпил и снова полез в кастрюли. Теперь в руках у него были соленый огурец и куриная нога. «Медведь» съел все, стряхнул крошки и капли рассола с волосатой груди, крякнул, потянулся и вдруг увидел нас. Некоторое время он вглядывался в нас очень внимательно, возможно, посчитал нас за хмельное видение, он даже помотал головой. Мы в свою очередь рассматривали необычного человека. Человек был очень толст, но полнота не безобразила его. Он, если так можно выразиться, был красиво толст. Бородища-лопата делала его еще эффектнее.

Если мы с Рисом рассматривали это чудовище с большим вниманием, то бородач, очевидно решив, что мы не можем быть кошмарным видением, потерял к нам интерес. Он опять зевнул, запустил пятерню в бородищу, кое-как расчесал ее и снова скрылся в палатке. Наверно, опять завалился спать.

Я уже пожалел, что увлекся разглядыванием бородача и не сказал ему о бушлате, как волосатый появился снова, держа в руках какой-то желтый брусок и коробку спичек. Затем он направился по тропинке прямо к нам.

– Здравствуйте, дядя, – сказал Рис вежливо.

Бородач хмуро посмотрел на него и ничего не ответил. Он обошел нас, как неодушевленные предметы – мы стояли прямо на дорожке, – и спустился к реке. Бородач, видно, собрался купаться. Он потоптался возле самой воды, потом внимательно осмотрелся.

Вдруг мы увидели, как бородач размахнулся, что-то мелькнуло в воздухе, и секундой позже послышался плеск, а затем сразу же глухой подводный взрыв. Высоко над камышами взметнулся грязевый фонтан. Фонтан немного повисел в воздухе фантастическим видением, потом рухнул вниз, шлепая по воде илом, камнями, ракушками, пригибая и пачкая камыши.

Мы с Рисом стояли, разинув рты от неожиданности. Потом Рис спохватился и спрятался за мою спину.

Вместо речки теперь мимо нас тек грязно-бурый поток, увлекая за собой траву, водоросли, растерзанные кувшинки и лилии, вырванный с корнем камыш. Резко запахло порохом. Густой ядовитый дым от взрыва медленно проплыл мимо нас, цепляясь за ковыль коричневыми, гноящимися лапами, смешался с дымом от костра и сделал кромку леса почти невидимой.

Толстяк стоял на берегу и вглядывался в воду. Видно, он что-то там увидел. Я прошел чуть вперед, чтобы посмотреть на то, что увидел в воде бородач.

Возле камышей вверх брюхом плавала крупная красавица щука. Живот серебристый, бока – темно-зеленые в черных пятнах, а голова длинная, сильная.

Щука была жива. Она медленно открывала и закрывала полную острых тонких зубов пасть, словно смеялась. Голова ее развернулась в нашу сторону, и мне показалось, что я уловил ее почти осмысленный взгляд. «Ну и шутник, – словно говорила рыбина. – Перевернул вверх животом. Смех один. Никогда так не плавала».

Вокруг щуки, тоже вверх животами, теснилось много мелкой рыбешки: красноперок, окуньков, пескарей, плотвы… Их слегка покачивало, вращало течение, и казалось, это подданные подводного царства исполняют ритуальный танец в честь своей повелительницы…

На траве, возле воды, валялись три оглушенные лягушки, лапки которых конвульсивно дергались. Два больших рака, выброшенных взрывом на берег, торопливо пятились назад, в родную стихию… Еще один рак с оторванной клешней корчился на прогнутых, залитых глиной камышах…

Над местом взрыва висела тонкая водяная пыль, и в ней, словно яркая вещь, положенная в полупрозрачный полиэтиленовый мешок, просвечивался толстый короткий кусок радуги…

Вдруг из леса пришел еще один звук взрыва, более низкий, глухой, чем первый. Потом еще глуше – со стороны железной дороги. Потом еще и еще… Гудела, грохотала вся долина… Это пришло запоздалое эхо…

Бородач немного постоял, прислушиваясь. На его лице было легкое удивление, видно, он не ожидал такого резонанса от своего броска.

В этот момент щука сильно ударила хвостом. Она начала приходить в себя. Бородач заторопился. Он решительно вошел в воду, плеснул себе на грудь, с уханьем окунулся по шею и направился к камышам, брезгливо разгребая ладонями зеленую ряску.

Щука перевернулась со спины на живот и, слегка погрузившись в воду, слабо шевелила плавниками. По-моему, ей нужно было всего несколько секунд, чтобы окончательно очухаться и скрыться. Понимал это и толстяк. Стремительным броском, неожиданным для его такого огромного тела, бородач преодолел оставшееся расстояние и тоже неожиданно проворно – сразу чувствовалась сноровка в этом деле – схватил щуку под жабры., Рыбина забилась на его пальцах, словно кукла, надетая на руку артиста театра кукол. Толстяк с довольным видом осмотрел свою добычу, широко размахнулся и швырнул ее на берег.

Выбросив на берег еще двух-трех окуньков, что покрупнее, бородач полез в камыши, согнувшись и разгребая стебли руками, – очевидно, он надеялся найти там добычу посолиднее, чем эти окуньки. Волосы, свесившись вниз, мешали ему смотреть. Толстяк смочил их, пригладил; струйки воды стекали по его лицу, капали с носа, на затылке торчал хохол.

Мы с Рисом подошли к щуке. Полет по воздуху и удар о землю окончательно оживили ее. Щука извивалась и прыгала по траве, словно зеленая молния. Длина рыбины, наверно, с полметра, толщина в руку, в пасть пролезет кулак. Если идти на эту зверюгу с удочкой, то с ней пришлось бы здорово повозиться… И еще неизвестно, чья бы взяла. Но это была бы честная схватка.

Рис с интересом рассматривал хищника, держась на почтительном расстоянии, отбегая всякий раз, когда щука делала бросок в его сторону.

– Совсем как в сказке «По щучьему велению». Видел по телику?

– Видел… А потому пусть живет, как в сказке.

Я выбрал момент, когда щука затихла на секунду, схватил ее под жабры и запустил в речку. Щука перелетела через камыши, задев метелки, отчего на воду посыпалась коричневая пыльца, и с шумом плюхнулась в воду. Взбаламученная ее падением вода тут же стала прозрачной, – таким сильным было течение.

Некоторое время щука неподвижно стояла в воде, шевеля плавниками, очевидно окончательно сбитая с толку теми приключениями, которые выпали на ее долю в это утро, потом повела хвостом и совсем незаметно, как-то постепенно, будто кусок сахара, брошенный в крепко заваренный чай, растворилась в черной воде. Ни одного круга не образовалось, ни единого пузырька не поднялось в том месте… Родная стихия приняла в свое лоно дочь…

Сын наблюдал за мной с величайшим изумлением. Он, наверно, ожидал, что я немедленно помчусь с щукой к костру и примусь варить ее или жарить.

– Ты что наделал! – закричал Рис, опомнившись, когда дело было сделано и я вытер руки сорванным лопухом. – Зачем ты ее отпустил?

– Рыба добыта не по-честному.

Я подобрал оглушенных окуньков и тоже бросил их в воду. Сын совсем онемел от негодования.

– Ну ладно, – сказал он наконец. – Я тебе это припомню! Я тоже тебе все буду делать назло!

– Чудак…

Я притянул сына к себе, но он вырвался.

– Пусти! Такую щуку выбросил! Это потому, что не ты поймал! Тебе завидно стало! Я тоже лягушек повыбрасываю! – воскликнул сын без всякой логики, брезгливо схватил лягушку за лапу и бросил в камыш. Лягушка не долетела до воды и растянулась на песке. Рис не поленился, сбегал к ней и спихнул ногой в воду. Затем сын вернулся ко мне, взъерошенный и возбужденный.

– Сам так своих карасей охапками греб!

– Послушай, – сказал я Рису. – Ты же неглупый парень, должен понять. Есть честная борьба, а есть нечестная. Так ведь?

– Ну так, – буркнул Рис.

– Какая борьба, например, нечестная?

– Ну, подножка когда…

– Вот видишь… Я ловил карасей по-честному. Хитрость на хитрость. Кто кого. Пятьдесят процентов на пятьдесят. У карася пятьдесят и у меня. Плюс я еще рискую жизнью, если ловля зимняя и я ползу по льду. А этот человек боролся не по-честному. Он подставил рыбам ножку. Бросил в речку тол. У него самого было сто процентов, а у рыб ноль. А за что пострадали лягушки, раки? А сколько осталось на дне – мы не знаем… Небось раскромсаны сотни ракушек, улиток, погибли тысячи мальков, головастиков, мелкой всякой твари… Разве тебе их не жалко?

– Чего их жалеть, подумаешь, мелочь пузатая, – проворчал Рис, но как-то неуверенно, видно, слова про борьбу честную и про борьбу с подножкой произвели на него впечатление. – Щука жива осталась, а мелочь снова вырастет, – Рис попытался сгладить действия браконьера.

Между тем бородачу надоело лазать по камышам. Добычи больше не было, и он, чертыхаясь и сгребая с рук ряску и кашицу из камыша, образовавшуюся от взрыва, направился к берегу. По пути он выловил совсем маленькую плотвичку, не представлявшую, на мой взгляд, никакой ценности, и кинул ее в то место, где, как он предполагал, лежало, дожидаясь котла, все остальное. Улов, видно, привел браконьера в хорошее расположение духа. Он как-то игриво поводил плечами и подергивал свою мокрую бороду. Посередине речки толстяк издал громкий ухающий звук и ударил по воде ладонями. Со стороны леса прилетело маленькое эхо.

– И жизнь хороша, и жить хорошо, – сказал бородач басом и с выражением.

Я заметил, что он имел привычку разговаривать вслух.

– Искупаться, что ли? – спросил он нерешительно сам себя и тут же ответил: – Не помешает.

С этими словами бородач кинулся грудью на воду. От этого мощного броска пошла большая, беззвучная волна – для маленькой речки это был настоящий цунами. Тревожно залопотали камыши, у берега захлюпало, забурлило, оглушенную рыбешку, которой, наверно, уже не суждено было проснуться, и белобрюхую лягушку, брошенную Рисом с целью отомстить мне, «цунами» подбросил вверх, сбил в кучу и зашвырнул на поваленные взрывом камыши… Волна обогнула утес, следуя извилистому руслу речки, и исчезла из вида.

Толстяк продолжал резвиться и ухать, поднимая грудью все новые и новые волны… Мне это уханье и эти движения резвившегося крупного зверя показались знакомыми. Какое-то смутное воспоминание, как неясное пятно в толще воды, возникло в моей памяти, но тут же исчезло. Я еще раз напряг свой мозг, но так ничего и не вспомнил.

– Ну и силища, – сказал Рис уважительно, наблюдая, как и я, за всеми этими делами. – Он и без пороха рыбу глушить может. Как ахнет кулаком, и готово! Пойдем, пап, отсюда скорее, а то он знаешь как разозлится из-за щуки.

– Нет, Борис, – сказал я. – Сейчас мы не можем уйти. Мы должны сказать ему, что щука в воде, а то он может подумать, что мы украли ее.

– Ну и пусть думает себе на здоровье.

– Вот еще… Тебе хочется, чтобы о тебе думали, как о воре?

– Конечно, нет.

– Тогда остаемся. Да и за бушлат надо дядю поблагодарить.

– Мы пропали, – сказал сын грустно. – Он нас уничтожит.

Между тем бородач закончил купание и, смыв с плеч и с груди ряску и камышовую кашицу, полез на берег.

По мере того как он приближался, Рис все больше отступал в тыл, а когда до нас оставалось шагов десять, не выдержал и ударился в позорное бегство.

Бородач подошел к месту, куда он только что кидал добычу, и растерянно оглядел его. Добычи не было. Только валялась дохлая лягушка да один из раков никак не мог уползти в какое-нибудь укрытие; то ли у него был поражен центр ориентации, то ли он свихнулся от взрыва, но рак все время двигался наоборот, то есть полз головой вперед, причем по замкнутому кругу.

Браконьер обошел несколько раз поляну, даже заглянул под лопух. Затем он вернулся на поляну, где были мы, и немного постоял, задумавшись.

Мне было ясно, в каком направлении работала мысль бородача, потому что он все чаще и чаще поглядывал на меня исподлобья. Его взгляды не обещали ничего хорошего.

– Слышь, – наконец грубо обратился он ко мне. – Ты рыбу не видел?

– Видел.

Толстяк никак не ожидал услышать от меня столь быстрого признания. Он даже немного растерялся.

– Ну и куда она делась? – спросил он помягче, но все еще с ноткой угрозы.

– Я ее выбросил в речку, – честно признался я.

Браконьер опешил:

– В речку? Зачем?

– Глушить ведь рыбу нельзя.

Толстяк помолчал. Он, видно, не знал, как ему поступить. Может, я представитель рыбинспекции?

– Ты… из охраны, что ли… этой… как ее…

– Нет.

– А кто ж ты тогда?

– Да просто человек.

– А зачем же рыбу тогда выбросил? – искренне удивился браконьер.

– Так ведь глушить-то нельзя. Это во всех газетах пишут и по телевидению говорят. Вы разве не слышали? Ну, ладно… Мы пошли. Я вас попрошу – отдайте бушлат своему товарищу. Кстати, вы не знаете, как пройти на кордон?

Бородач пристально посмотрел на меня: уж не смеюсь ли я над ним? Я выдержал его взгляд.

– Ах, чмырь! – прохрипел он. – Чмырь поганый.

Видно, драки было не избежать.

– А вы знаете, что такое чмырь? – спросил я. – Чмырь водится в болоте и довольно безобидное существо.

Не говоря ни слова, толстяк ткнул меня в грудь своим огромным волосатым кулачищем.

От здоровенного удара у меня зазвенело в ушах, но все же я сдержался и лишь сказал:

– Слышите, вы, василиск, будьте поосторожней.

Может быть, моя пассивность раззадорила бородача, а возможно, слово «василиск» было ему незнакомо (замечено, что незнакомые оскорбления действуют сильнее всего), но толстяк, после моей фразы рассвирепел.

– Прибью! – прохрипел он и всей массой ринулся на меня, кровожадно растопырив перед собой пальцы, как опереточный разбойник.

К несчастью, я провел прием слишком близко к палатке, и мой противник, падая, стукнулся головой о кол, поддерживавший палатку. Разумеется, ни колу, ни тем более чугунной голове толстяка ничего не сделалось, просто палатка пришла в сильное движение и накренилась на один бок. Пытаясь перевернуться со спины на живот, «василиск» инстинктивно уцепился за этот кол, и все сооружение рухнуло.

В палатке послышался женский визг и сонное мужское бормотание. Брезент забился, как силок, накрывший перепелов. Иногда кто-нибудь пытался встать, но тут же валился под тяжестью брезента, дергаемого в разные стороны.

Я так был увлечен этим зрелищем, что на некоторое время забыл про своего противника. И совершенно напрасно. «Василиск» был уже всего в двух шагах от меня. За считанные секунды он ухитрился выйти из положения перевернутого на спину жука, вскочил на ноги и, приняв боевую стойку, приготовился к последнему броску.

И тут я узнал его.

Это был Человек-гора!

Вот так встреча! Несмотря на все, я даже обрадовался. Все-таки приятно встретить человека из своей юности.

– Друг! Здорово! – воскликнул я, улыбаясь. – Тебя сразу и не узнаешь! Помнишь секцию классической…

Я не успел договорить. Человек-гора, с хриплым шумом выдыхая воздух, уже мчался на меня, нагнув свою могучую шею. Еще секунда, и он сшиб бы меня, как скорый поезд может сбить поставленную на его пути кеглю, но в этот момент инстинкт бросил меня толстяку под ноги. Это было, конечно, не совсем по правилам классической борьбы, но вряд ли Человек-гора стал бы отрабатывать на мне классические приемы.

Человек-гора на бреющем полете перелетел через меня, пробежал на четвереньках, как настоящий орангутанг, с добрый десяток метров и рухнул с обрыва в речку. Послышался всплеск, не меньший по силе, чем когда сваливается утес. Над обрывом поднялся фонтан брызг.

Я направился к палатке. Сейчас палатка напоминала поверхность бурно кипящего котла. Из «котла» возникали очертания то ноги, то головы, слышались ругань, смех, бормотание… Я приподнял край брезента в том месте, где был выход, и наружу тотчас же выглянула блондинка с растрепанной прической.

– Ой! – испуганно воскликнула она, увидев меня, и нырнула назад, под брезент.

– Вылазь! Чего ты возишься! – послышались недовольные голоса.

– Дайте мне расческу!

– Зачем тебе расческа?

– Там какой-то мужчина!

– Какой еще мужчина?

– Симпатичный, вот какой!

– Нинка, хватит дурочку валять!

– Ей-богу, не вру! Это он нам палатку поднял.

– Разве это не Коля? Где же Коля?

– Откуда я знаю?

– Человек! Эй, человек! Есть тут кто-нибудь? Помогите выбраться!

– Нинка, да уйди ты отсюда со своей расческой!

– Не могу же я вылезти растрепахой!

– Пропустите меня! Я не боюсь, предстать в неглиже!

После этих слов из дверей вылез щуплый человек с аккуратной интеллигентской бородкой неопределенного цвета.

– Доброе утро, – сказал он вежливо. – Разрешите, я помогу вам.

Незнакомец с бородкой взялся за другой угол палатки, мы растянули переднюю стенку, приподняли ее.

– Все в порядке! Можете вылезать! – объявил интеллигент приятным тенором. – Живее!

– Мужчина не ушел? – спросил голос блондинки.

– Нет, здесь стоит.

– Попросите, чтобы он отвернулся.

– Отвернитесь, пожалуйста.

Я отвернулся. Кто-то торопливо, шурша травой, пробежал к речке.

– Теперь можно? – спросил я.

– Минуточку. Больше никто не боится мужчины? – спросил интеллигент.

– Нет.

С этими словами из палатки показался совсем молодой парень без бороды, зато с длинными кудрявыми волосами почти до плеч. В одной руке он держал приемник «ВЭФ», в другой – гитару.

– Так и концы отдать недолго, – сказал он, зевая. – Ты, что ли, завалил?

– Не совсем, – сказал я.

– Сейчас мы тебя бить будем, – парень почесал безволосую цыплячью грудь. – Вот только Коля придет. Ты не видел Колю?

– Коля, по-моему, купается.

– Вот подожди, Коля придет, он тебе как следует бока намнет. Будешь знать, как хулиганить.

Кудрявый парень уселся на землю, скрестив ноги по-турецки, вытащил из приемника антенну и стал сосредоточенно крутить ручку, насторожив левое ухо. Про меня он сразу забыл.

Остальные двое, вылезшие из палатки, оказались моими знакомыми. Это были мужчина и женщина, которые приходили ночью к нашему костру. Женщина была в спортивном костюме, голова повязана цветной косынкой. Она сразу узнала меня, сдержанно кивнула.

– А где же ваш мальчик?

– Вон стоит.

– Не холодно было ночью?

– Спасибо вам. Если бы не вы… Я принес вам бушлат. Кто-нибудь из ваших знает, как пройти на кордон?

– Он знает, – женщина кивнула в сторону юнца с приемником, – но сначала мы вас чаем напоим. Хотите чаю?

– С вареньем? – спросил Рис издали. У моего сына был отличный слух.

– Варенья у нас нет, – сказала женщина. – Но печенье найдется. Сейчас я только умоюсь, и мы начнем с тобой разводить костер. Умеешь?

– Конечно, – небрежно сказал Рис. – Мы с папой вчера знаете какой разожгли!

– Вот и хорошо.

Мужчина, ее муж, сначала смотрел на нас удивленно, потом узнал, кивнул:

– А-а, вчерашний таинственный незнакомец… Выпить хотите?

– Рано еще.

– В самый раз. Перед шашлыками. Сейчас придет Коля и нажарит шашлыков. А пока мы под курицу…

– Но вчера вы были против спиртного.

– Я интеллигенция. Мне можно.

Мужчина ушел к палатке, повозился в посуде и вернулся с бутылкой, стаканчиком и куском курицы.

– Осталась одна шея, – проворчал мужчина. – Какой-то тип ночью обглодал всю курицу. Я точно помню, что была половина курицы. Шею мы отдадим подрастающему поколению. Хочешь? – вчерашний знакомый протянул Рису остатки курицы.

Мой сын молча схватил шею и впился в нее зубами.

Мужчина вытряс из стаканов крошки, налил из бутылки, и мы выпили.

– Давайте теперь познакомимся, что ли, – мужчина протянул руку. – А то как-то неудобно получается: философствуем, а имени друг друга не знаем, как трое в магазине. Геннадий… – Мужчина подумал, словно прислушиваясь к слову, потом добавил: – Геннадий Васильевич. А вас?

– Анатолий. Дальше не надо. Я пока еще не привык.

– Вы, наверно, инженер?

– Почему вы так решили?

– Сейчас все инженеры. Днем клепают машины, а вечером рассуждают, кто кого победит, люди или машины. Лучше бы перестали клепать, и сразу бы вопрос решился в нашу пользу.

– Я спортсмен.

– Футболист? Футболисты тоже интересные люди. Днем гоняют мяч, а вечером спорят, какая команда победит. Они глубоко убеждены, что это самое главное в мире.

– Нет, я не футболист. Я борец.

– Это уже лучше. Честная борьба – самое достойное, чем только может заниматься человек. С этого начинался мир, наверно, этим все и закончится. Честной борьбой. То есть спортом. Может, не было бы ни войн, ни этих вонючих машин, если бы человечество сразу стало соперничать лишь в области спорта.

– А вы инженер?

– Нет.

– Или кандидат наук? Кандидатов наук, по-моему, даже еще больше, чем инженеров.

– Нет. У меня необычная профессия. Угадывать движения человека.

– Угадывать движения человека?

– Да. Знать, что он сделает в следующий момент.

– Странная профессия.

– Очень странная. Я должен знать, если человек пошевелил рукой, то что он сделает в следующий момент. Я должен узнать это по глазам, по походке, по позе, по выражению лица. Это целая наука. За два-три взгляда я должен определить убийцу и выстрелить первым.

– Вот как… Кто же вы такой? Милиционер?

– Инкассатор.

– Ах, вот как.

– Вы удивлены? Потому что я назвался интеллигентом?

– Нет… Но, однако…

– Я пошел в инкассаторы, потому что недоволен устройством мира. Причем свое недовольство я тут же реализую: убиваю опасных для общества людей.

– И вам… приходилось?

– Да. Два раза. И три раза просто задержал. Я почти не ошибаюсь, когда смотрю на человека и жду от него следующего движения.

У Геннадия Васильевича опять, как тогда у костра, взгляд стал отсутствующим.

– Еще по глотку? – спросил он, словно отогнав от себя какое-то воспоминание.

– Что-то очень крепкое.

– Это спирт. Лишь слегка разбавленный. Мне дали его на одном заводе. Я им спас миллион семьсот тысяч. Правда, ведь кругленькая сумма? За нее не жалко отдать литр спирта. Как вы считаете?

– Думаю, что не жалко.

– И взяткой это нельзя считать? Ведь правда?

– Ну какая это взятка…

– Так что пейте спокойно, это спирт не ворованный.

Мы выпили. Спирт был теплый и отдавал железом. Наверно, хранили его в железной канистре.

– А как вы спасли им… этот миллион? – спросил я.

– Миллион семьсот тысяч.

– Да, миллион семьсот тысяч.

– А-а… Шел я с сумкой к проходной и вдруг вижу, плюгавенький такой тип объявления о найме читает. Мне он сразу показался подозрительным. Неестественно как-то читает. По его спине было видно, что не читал он, а следил за мной. Нервная у него спина была какая-то, и руки он в карманах держал, наверно, чтобы не дрожали. Да и вообще, кто это в наше время подолгу изучает объявления о найме? А? Ясно, что требуются всюду одни и те же: токари, слесари да фрезеровщики. Объявления о приеме главных инженеров не вывешиваются. Правда ведь?

– Нет, конечно.

– Вот видите. А этот тип изучал список так, как будто искал там сообщение о приеме главного инженера… Я и приготовился к прыжку. Когда он мгновенно обернулся и выстрелил, я уже прыгнул в сторону. У меня очень быстрая реакция. Через секунду этот тип был уже трупом. Я хорошо стреляю. Я в армии был снайпером. У меня, правда, на счету немного было, но я поздно войну начал. Я считался хорошим снайпером. Видите, я все же интеллигент. Я мыслю, я психолог. Если бы я не определил со спины, что этот тип убийца, я бы сам был мертв, а государство пострадало бы на миллион семьсот тысяч. Вот видите, я интеллигент – убийца убийц.

– Ну зачем вы так…

– Разве не правда? Вы думаете, я занимаюсь самобичеванием, стыжусь своей профессии? Нисколько! Я горжусь своей профессией. Я очищаю общество от скверны. В обычных условиях распознать и обезвредить убийцу очень трудно. Как правило, убийца готовится к своему делу тщательно, убивает почти не оставляя следа, его потом долго ловят, поймают или нет – неизвестно, а, если поймают, то возятся потом с ним, ищут улики, а он оправдывается состоянием аффекта, невменяемости, ревности… Сколько возни. У меня же все решается в доли секунды…

– Но вы рискуете собой.

– Да. Тут уж ничего не сделаешь. Я как подсадная утка. Они слетаются на мою сумку, как мотыльки на огонек. Я их ненавижу… Вы их тоже ненавидите. Вы ненавидите их, как смерть. Смерть ведь все живое ненавидит и боится. Я же ненавижу их совеем по-другому. Я ненавижу их не из-за страха. Я ненавижу умом. Понимаете, не телом, а умом. Вы ненавидите убийц инстинктивно, я же сознательно. Вы их не считаете за людей. Признайтесь, вы думаете, что это выродки рода человеческого. Нечто вроде хищных зверей…

– В некотором роде…

– Конечно, вы не правы. Зверь очень естественное существо. Он не убивает из-за страсти к накопительству, алчности или еще почему. Он убивает потому, что голоден и не знает другого способа утолить голод, нежели убийство. Если бы он знал другой способ, он бы не убивал. Во всяком случае, мне так кажется. Как вы считаете?

– Да, но природа не дала ему возможности выбора…

– К сожалению. Давайте выпьем…

Стоявший рядом Рис потянул меня за рукав:

– Ты, пап, больше не пей, ладно? Мы тогда дорогу домой не найдем. Договорились?

– Договорились.

– Вот у вас какой умный сын, – Геннадий Васильевич взъерошил Рису волосы.

Его слова, видно, польстили Рису.

– Я вообще не люблю алкоголиков, – сказал мой сын доверительно. – Они как придурки какие-то. Хуже пацанов из младшей группы. К нам в садик под грибок приходят иногда алкоголики водку пить, особенно когда дождь идет. Напьются, как понесут какую-нибудь чушь, аж уши вянут. С играми какими-то дурацкими к нам пристают. Один все время на четвереньки становится и лает, он думает, что в собаку играет. Думает, нам приятно.

– Правильно, дружок, вырастешь – в рот не бери это зелье поганое.

– Конечно, – сказал Рис. – Один раз я лизнул из стакана – так потом весь день тошнило. Так что не сомневайтесь.

– А я и не сомневаюсь, – сказал Геннадий Васильевич. – Ты есть сильно хочешь?

– Очень, – честно признался Рис. – Мне эта шея – так… Я бы сейчас тыщу таких шей съел.

– Шашлыки любишь?

– Это такие куски мяса…

– Точно. Вот сейчас придет дядя Коля, вы и займетесь с ним…

Едва он произнес эти слова, как сзади послышался какой-то хриплый рык. Я быстро обернулся. В трех метрах от нас стоял «дядя Коля», держа в руках огромный грязный камень. «Дядя Коля» стоял полусогнувшись, в позе, в которой обычно рисуют наших прародителей в учебниках по истории: с камнем или палкой в руках, внизу подпись: «Труд создал человека».

Человек-гора, снедаемый жаждой мести, даже не нашел времени обмыться. Плечи, ноги, грудь были у него в грязных подтеках и заляпаны зелеными водорослями. С мокрой бороды-клина капала вода.

– Ах, чмырь! – прохрипел «дядя Коля», имея в виду меня. – Он еще водку дует!

Человек-гора присел, крякнул, как подсадная утка, и взметнул над головой камень. Я инстинктивно бросился плашмя на землю. Камень просвистел надо мной и грохнулся в кастрюли. Полетели черепки, алюминиевые ложки…

Не успел я приподняться, как Человек-гора насел на меня и принялся мять, душить, мутузить кулаками… Я попытался применить прием, но наши весовые категории были слишком неравны.

– Вот тебе за щуку! – ревел Человек-гора, поддавая мне под дых. – За окуней!

Не знаю, чем бы кончилась эта неравная схватка, если бы на «дядю Колю» не набросился Геннадий Васильевич и человек с интеллигентской бородкой. Кроме того, мне на помощь спешила блондинка, которая первой вылезла из палатки.

– Коля! – кричала она. – Перестань сейчас же! Ты не можешь представить, с кем связался! Это же наш чемпион! Погнешь ему ребра – отвечать придется!

Как ни странно, слово «чемпион» остановило Колю. Он поднялся, тяжело дыша.

– Какой еще такой чемпион? – спросил браконьер недоверчиво.

– Чемпион города по классической борьбе, – блондинка подбежала к нам. – У них скоро соревнования в Махачкале, а ты можешь его изувечить.

Я был поражен такой осведомленностью блондинки. Никто, кроме начальства и моих самых близких друзей, не знал, что я еду на соревнования в Махачкалу.

Трико на коленях и локти у меня были зелеными от раздавленной во время борьбы травы… Я послюнявил палец и стал оттирать травяные пятна.

– Это надо замыть, – сказала блондинка Нина. – Снимите, пожалуйста, одежду, я быстро. И извините, ради бога, моего мужа. Он, когда разъярится, сам себя не помнит. Коля, иди искупайся, как тебе не стыдно! Сколько раз тебе говорила – держи свои нервы в кулаке. Человеку настроение испортил, посуду всю побил. Эх ты, недотепа глупый…

– Да… – пробормотал Коля, постепенно успокаиваясь от слов жены. – Он щуку выбросил… Вот такая щука была… (Человек-гора до отказа развел руки).

– Коля, да он правильно сделал, что выбросил эту дурацкую щуку, – блондинка разговаривала с мужем, как с маленьким. – Я же тебя просила – не глуши больше рыбу. Это нехорошо с этической стороны и опасно, кроме того, для жизни. А если ты попадешься охране, тогда хлопот не оберешься… Начнут спрашивать, где тол брал…

– Я честно купил, – пробормотал Коля. – Я его за баранью ногу выменял.

– Ну, допустим, за баранью ногу. А тот человек где тол взял?

– Он его из старого снаряда вытопил. Тоже жизнью рисковал, между прочим…

– Эх, дурачки вы, дурачки… Из-за щуки рискуют чем… Ведь судак же есть…

– Он замороженный.

– Мяса вон сколько. Иди, Коля, обмойся, а то перед людьми неудобно. Да и шашлыки пора делать. Мы все голодные.

Блондинка Нина нежно, как малыша, погладила Человека-гору по плечу, выбрала из волос на голове и на груди водоросли и подтолкнула к реке:

– Иди, иди, глупенький…

Посмотрев на меня волком, Коля пошел обмываться.

– Вы уж на него не обижайтесь, – сказала Нина, беря меня под руку и заглядывая в лицо. – Он вообще-то добрый, только вспыльчивый очень. И не любит, когда его не боятся. Вы, наверно, его не испугались, Анатолий Петрович?

– Откуда вы знаете, как меня зовут? – удивился я.

Блондинка улыбнулась, поправила волосы. Теперь они были у нее собраны в узел на затылке.

– Я же ваша болельщица. И как каждая нормальная болельщица, знаю о вас все. Даже как зовут вашу жену и даже то, что она любит облегающие костюмы.

– Моя жена в самом деле любит облегающие костюмы, – пробормотал я растерянно.

– Вот видите. Но вы ей скажите, что ей такие костюмы не идут. У нее не совсем правильная фигура.

– Разве? – удивился я. До сих пор мне нравилась фигура моей жены.

– Видите ли… у нее… – Блондинка собиралась развивать эту тему дальше, но я поспешил увести разговор в сторону.

– А почему вы болеете именно за меня?

Нина кокетливо поправила волосы.

– Видите ли, это не совсем скромный вопрос, – блондинка опять поправила прическу. Видно, она считала, что у нее красивые волосы. Теперь я посмотрел на свою собеседницу более внимательно. Волосы, во всяком случае, она поправляла не без оснований; они в самом деле были красивыми – длинными и пушистыми. Слегка веснушчатое лицо так и светилось свежестью после купания.

– Но если нескромный…

– Вы обиделись? Ну хорошо, я могу ответить… Вы, по-моему; артистично работаете в партере. И потом, вы технично бросаете через левое плечо. Это ваш фирменный бросок. Однажды, кажется, это было в Минске…

– Простите, как вы очутились в Минске?

– Я поехала посмотреть Всесоюзные соревнования по борьбе.

– Вот как…

– Ну да. Что здесь такого? Ездят же болельщики на футбол в другие города. Вот и я поехала посмотреть на борьбу. Но, честно говоря, поехала из-за вас. На вас было тогда синее трико с белой эмблемой на груди. Так ведь?

– Возможно.

Я был польщен. Значит, я настолько известен среди любителей, что болельщики ездят смотреть на меня даже в другие города.

– Папа очень сильный, – подал голос Рис. – Я с ним стараюсь не связываться.

Блондинка погладила моего сына по голове.

– Да. Папа твой сильный. Я о нем все знаю. И о тебе тоже. Тебя зовут Борисом. А прозвище у тебя Рис-Барбарис Объелся Дохлых Крыс. Точно?

Рис кивнул:

– Точно. А откуда вы знаете?

– Через горсправку. После завтрака мы будем плавать с тобой на надувном матрасе. Ты когда-нибудь плавал на надувном матрасе?

– Нет.

– Это очень здорово. Не жарко даже в самую что ни на есть жарищу. Наплещешь на себя воды, ляжешь на спину, плывешь и глядишь в небо… А по небу – облака разной формы. То бараны, то замки, то роща какая-нибудь возникнет… Ты когда-нибудь смотрел в небо?

– Разумеется.

– Только долго.

– Долго нет. Гляну и дальше бегу. Чего интересного? Конечно, если самолет… другое дело. – Рис кончил обгладывать шею и запустил кости в погасший костер.

– Самолет – это, конечно, интересно… Хочешь, я тебя научу играть на небе?

– Играть на небе? Разве можно играть на небе? Сроду никогда не слышал. Как туда залезть?

– Давай научу.

– А конфеты у вас есть? – Рис по своей натуре был закоренелым материалистом и всегда пытался извлечь выгоду из любой ситуации.

– Конечно, есть, я страшная сластена.

– Я тоже.

– Ну тогда давай дружить, – блондинка Нина протянула моему сыну руку. Рис в знак согласия хлопнул по ней своей.

– Что ж, давай.

– А сейчас пошли умываться.

– Ладно, пошли.

Сын и блондинка взялись за руки и направились к реке. Я не узнавал Риса: сколько дома было крика и разговоров, когда наступало время умыться и почистить зубы.

Я подошел к парню с транзистором. Он сидел в прежней позе, поставив себе на колени приемник, и ловил какую-то умело ускользавшую, словно это было живое скользкое существо, джазовую мелодию.

– Давай послушаем последние известия, – предложил я. – Сейчас как раз время.

Парень – я сразу прозвал его Радиоманом – не услышал меня. Я тронул его за плечо.

– Что? – нервно встрепенулся Радиоман.

– Последние известия.

– Какие последние известия?

– Послушаем последние известия.

Взгляд у Радиомана стал осмысленным.

– А, это ты… хулиган… Нашел Колю?

– Да вроде бы встретились.

– Вломил он тебе?

– Обошлось.

– Жаль. Тебя следовало бы как следует отутюжить. Ишь чего натворил. Я бы обязательно тебя избил, если бы силы хва…

Радиоман умолк на полуслове, так как схватил наконец мелодию.

– Да брось ты ее, – попросил я. – Послушаем известия. Что там на Кипре?

– На каком Кипре?

– Как на каком? На острове.

– Что?

– Я говорю, давай послушаем, что там на острове Кипр делается.

– Что ты привязался со своим Кипром! – вскипел вдруг Радиоман. – А то сейчас позову Колю! – Радиоман хотел добавить еще что-то, очевидно крепкое, но тут вдруг чисто и сильно наконец-то зазвучала ритмичная мелодия, и парень как-то сразу обмяк, расслабился. Глаза его сделались невидящими, губы что-то зашептали, плечи стали подергиваться в такт мелодии.

От палатки шел человек с интеллигентской бородкой. На нем была голубая рубашка, удобные брюки спортивного покроя в зеленую полоску, темные защитные очки в массивной оправе. В руках он держал белую нейлоновую веревку.

– Не желаете прогуляться в лес по дровишки? – спросил человек в очках.

– С удовольствием. Но мы уже собрались уходить.

– Куда вы пойдете в самую жару? В жару надо купаться. Вам на станцию?

– Нет. На кордон.

– Тем более. Это далеко. Я знаю. Туда километров семь, если не больше. Вам лучше переждать жару здесь. У нас палатка, тень от осины. Шашлыков нажарим. Потом я вас провожу до тропинки. Она приведет вас прямо на кордон.

Я заколебался.

– Хозяйка будет волноваться… Мы ведь не пришли ночевать.

– Теперь какая разница? Придете позже… Да и ночевка в лесу здесь не редкость. Она так и подумает: встретили знакомых, заночевали. Зато сын шашлыков отведает. Я слышал – вы заблудились. Он же голодный, как звереныш.

– Ладно. Уговорили.

Я крикнул Рису, что скоро вернусь (над берегом торчала его намыленная фыркающая физиономия), и мы зашагали к лесу.

Моего спутника звали Володей. Он работал архитектором в областном управлении. Фамилия Володи была Железнов.

– У вас пестрая компания, – заметил я, когда мы вышли на тропинку. – Инкассатор, архитектор, борец…

– Борца нет.

– Этот, как его, Коля…

– А-а, занимался когда-то классической борьбой. Сейчас он продавцом в мясном магазине.

– Парень с транзистором, по-моему, интересная личность. Своеобразная какая-то…

– Это мой брат.

– Извините. Я не знал.

– Ничего. Когда он с транзистором, действительно выглядит каким-то невменяемым. Но вообще-то цели у него благородные. Он студент лесотехнического института. Проходит на кордоне практику. Он и открыл это место. Правда, здесь хорошо?

– Очень. Я даже не представлял, что еще могут существовать совсем недалеко от города такие девственные уголки…

Солнце уже припекало по-настоящему. Тени слились с травой, с камышами, стали бледными, трепещущими, почти не заметными. На небе не было даже признака облаков. Оно выглядело синим льдом. В детстве у нас на лугу вымерз однажды небольшой пруд, и осталась только ледяная шапка. Мы спускались под эту шапку и смотрели через лед на небо. В солнечный день оно было точно таким, как сейчас. Архитектор снял очки, аккуратно протер их белоснежным носовым платком.

– Да, вы правы, – сказал он. – Компания довольно разношерстная, поэтому, наверное, и интересная. Мы познакомились в совхозе, где убирали картошку. Сначала нас было много, я имею в виду тех, кто приезжал сюда. Потом в результате естественного отбора остались лишь самые упорные. Ведь так и должно произойти в результате эволюции? Как вы считаете?

– Наверное, так…

– Да, остались лишь самые упорные, способные выжить в этой несуразной компании. И у каждого какой-нибудь свой «приветик».

– У вас тоже есть?

– Разумеется! Иначе я бы давно вымер, как мамонт.

– Какой же, если не секрет?

– Нет, не секрет. Я убежден, что человек – часть природы. Это моя идея «фикс».

– Какой же это «приветик?» – удивился я. – Это общеизвестно.

Архитектор усмехнулся.

– В том-то и дело, что каждый знает. Но сам он, этот «каждый», хочет он того или нет, систематически и планомерно вместе со всем человечеством ведет наступление на природу.

Архитектор постепенно стал возбуждаться. Веревка, которую он смотал и небрежно перебросил через плечо, соскользнула на землю и потянулась следом, извиваясь в ковыле, как тонкая хищная змейка.

– Лично я не веду наступление, – сказал я.

– Это вам только кажется.

Некоторое время мы шли молча. Неожиданно архитектор резко нагнулся.

– Посмотрите, какой великолепный сук…

Мой собеседник поднял большой сук. Это был действительно красивый сук – сухой, со слегка облупившейся корой, под которой проступало гладкое смуглое тело, оно тихо светилось среди ковыля…

– Природа даже в смерти красива, – сказал архитектор. – Если, конечно, смерть естественная. Нет ничего страшнее неестественной смерти природы. Вы когда-нибудь видели отравленную реку? Течет среди зеленых берегов тяжелая темно-коричневая вода. И ни всплеска, ни кваканья, ни единого проявления жизни. Только шелестит пожухлый мертвый камыш да у берегов бьется желтая пена. А пена-то не такая, какая бывает у обыкновенной речки, а какая-то особая: пористая, устойчивая, какая получается у хозяек, когда они стирают синтетическим порошком. Скоро и эта речушка станет такой.

– Почему вы так предполагаете?

– Я не предполагаю, я знаю точно. Здесь будет построен небольшой кожевенный заводик по переработке местного сырья. Очистные сооружения, конечно, предусмотрены, но строить их будут лет двадцать. Артезианских колодцев тоже никто рыть не станет. Зачем иначе этот заводишко хотят строить на речушке? Ясно, что собираются черпать воду из реки, а в нее спускать отходы. Так что годика через три вместо этой цветущей долины вы увидите зловонную лужу.

– Но ведь здесь заповедник, – возразил я. – Кто же разрешит строить в заповеднике?

– Вы думаете, что те, кто проектирует, дураки, что ли? Они построят этот вонючий заводишко за пределами заповедника. Так что никто не придерется.

– Почему вы так пессимистически настроены? Ведь можно доказать. Написать куда-нибудь… Существуют ведь различные инстанции.

– Конечно же, испишут ворох бумаги, станут негодовать газеты, появятся статьи в научных журналах, протесты общественности… Пока все это будет продолжаться, строители быстренько отгрохают заводишко. У них план, лимиты, прогрессивка, фонды, им некогда читать газеты. Разрежут быстренько красненькую ленточку и начнут скоблить кожи. Попробуй тогда выкорчуй отсюда заводишко. Сто лет будешь корчевать, пока не надоест.

Архитектор замолчал. Молчал он долго и зло. Очевидно, сдерживал себя, чтобы не наговорить лишнего в адрес будущих строителей и скорняков кожевенного завода.

Мы подошли к опушке леса. Здесь сплошь росла сосна, только кое-где между желтых стволов мелькали тоненькие беленькие березки с маленькими, уже желтеющими листиками и совсем редкой кроной – очевидно, среди мрачных гигантов им жилось несладко. Деревья росли так плотно, что в лесу было сумрачно и сыро, хотя верхушки сосен совсем недалеко сияли и плавились от солнечного жара. Толстый наст из рыжих иголок заглушал шаги. Иголками было усыпано все: земля, пни, редкий тонкий, тянущийся вверх папоротник, словно ребенок-акселерат, маленькие ложбинки со светлой водой на дне – наверно, следы бывших окопов и траншей.

Пахло свежей и гниющей хвоей одновременно.

– Здесь еще утро, – указал архитектор и поежился. Его руки с закатанными выше локтей рукавами рубашки покрылись мурашками. – Давайте присядем. Как здесь хорошо. Отдохнем от этого пекла. Это бруствер окопа, как вы думаете? Ну да, вот каска. Откуда она взялась? Ведь ее давно должно было засыпать слоем земли.

Железнов взял в руки сплющенную с боков, проржавевшую каску.

– Чья же, интересно, наша или немецкая?

– Немецкая, – сказал я.

– Откуда вы знаете?

– В детстве насмотрелся.

– Уже прогнила насквозь… Как его убили?.. Теперь уже никто никогда не узнает…

– Разрешите? – Я взял из рук архитектора каску и осмотрел ее. – Убит из пулемета. Стреляли издалека. Очевидно, от речки, вдоль опушки. Да… Так оно и есть, здесь совсем молодые деревья. Раньше их, конечно, не было. Немец высунулся из этого окопа, тут его и накрыло очередью.

– Может, вы скажете, какого цвета у него были глаза? – В голосе Железнова прозвучала ирония.

– Цвета глаз не знаю, но, судя по каске, детина был приличный. Вы, наверно, не верите тому, что я рассказываю. Все это довольно просто для тех, у кого было военное детство. Видите, как вы выразились, прогнившую насквозь дыру? Это когда-то было пулевым отверстием. Посмотрите, один край его сохранил контуры пули. Каска лежала вниз этим отверстием, поэтому и впечатление, что она прогнила. А вот рядом второе отверстие, оно забито землей, потому вы его и не заметили. Отверстия недалеко друг от друга. Значит, стреляли из пулемета.

– А может, из автомата?

– Вряд ли. Автомат применялся в ближнем бою. Обратите внимание, отверстие только на входе, на выходе его нет. Значит, били издалека. Пули уже находились на излете и застряли в голове. Теперь посмотрите, как расположена траншея. Поперек бывшей тут в то время опушки, бруствером к речке. Значит, наши были прижаты к болоту. Они удерживали железную дорогу, по которой вы сюда приехали…

– Может, это было наступление?

Я покачал головой.

– Вряд ли. Через болото трудно наступать, и его легче было бы обойти.

– Довольно логично. А откуда взялась каска?

– Наверно, ее вымыло дождями из бруствера, и она скатилась на дно.

– Вы прямо как Шерлок Холмс.

– Просто у нас в детстве была такая игра: по каскам узнавать, кто как погиб. За нашей деревней все поля были изрыты траншеями, противотанковыми рвами, окопами. Мы собирали там для нашего кузнеца всякий металл. Я и сейчас могу разобрать и собрать с закрытыми глазами немецкий автомат.

Архитектор отшвырнул каску. Он сидел, задумавшись, жуя травинку.

– Вот этот немец… – сказал Железнов. – Он здесь лежал, быть может, в такое же утро. Как вы утверждаете, на опушке, лицом к речке. За его спиной качались сосны, пахло хвоей, прыгали птицы. С реки тянул ветерок, квакали мирно лягушки… Немец лежал среди цветущей травы и выискивал себе цель… А от реки за ним следили другие глаза. Глаза нашего пулеметчика. И тоже ждали неосторожного движения. Чтобы убить… Один пришел, чтобы захватить этот лес, эту речку, другой – чтобы не отдать. Сколько веков существует человечество, столько идет борьба за лес, за речку, за поле… Люди никак не могут поделить землю.

Архитектор выплюнул травинку и стал опускать закатанные рукава рубашки: ему стало зябко. Я тоже чувствовал, как лесная свежесть постепенно начинает заползать под пиджак.

– Начнем собирать сучья? – предложил я.

– Пожалуй. Но сначала я закончу мысль… И вот через несколько лет не будет ни этой речки, ни островка, да и сам лес может исчезнуть. Я, может быть, выскажусь слишком высокопарно… Не кажется ли вам, что те, кто планирует здесь этот кожевенный заводик, те, кто его потом будет строить и эксплуатировать, поступают кощунственно по отношению к памяти тех ребят, что защищали это место?

– Вы слишком категоричны.

– Нисколько. Возьмите вертолет и облетите хотя бы наши края. Много ли осталось в наших краях лесов, речек, ковыльных степей, пойменных лугов? Луга запаханы, речки пересохли или пересыхают, на месте ковыльных степей расположились хаотично, как кому вздумается, деревни и поселки с улицами чудовищной длины и ширины. Овраги, где раньше били родники и рос хоть маленький, но густой и тенистый лесок, теперь тоже распаханы, раскорчеваны, исколупаны в поисках мела, песка, камня. И если, не приведи бог, что-то найдено в приличных количествах, то вся округа или засыпана цементной пылью, или испещрена карьерами с широченными дорогами, или покрыта копотью асфальтового заводишка…

– Довольно мрачная картина, – заметил я, когда архитектор замолчал.

– Нужна картина еще мрачнее, чтобы человек по-настоящему испугался. Когда-то он боялся остаться один на один с природой. Теперь человек должен испугаться полного одиночества. Его должен охватить страх остаться без птиц, зверей, лесов и рек, страх остаться одному в окружении химчисток и синхрофазотронов. Может быть, он тогда возьмется за ум и будет выращивать леса и восстанавливать виды животных.

– Но в этом случае получается парадокс. Чтобы быстрее наступило прозрение, надо интенсивнее уничтожать природу. Вы призываете к этому?

– Глупо, конечно, проповедовать подобную мысль. Но объективно получается так. И тут ничего не поделаешь.

– Значит, надо сидеть и ждать?

– По маленькому счету – нет. То есть, конечно, надо бороться за каждую травинку, за каждого пескаря, но… Все-таки по большому счету – да…

– Сидеть и ждать?

– Я же сказал: в целом смысле, а не в каждом конкретном случае.

– Но ведь целое складывается из отдельных конкретностей.

Архитектор усмехнулся.

– Сейчас мы с вами затеем схоластический спор.

– Все-таки скажите яснее.

– Пожалуйста. Можно сражаться с этим кожевенным заводиком, употребить массу энергии, бумаги, чернил… Маловероятно, но все же возможно, вам удастся победить этот кожевенный заводик. Ну и что дальше? Через год-два на этом месте возникнет другой. Может быть, еще похуже. Кому-нибудь обязательно потребуется дармовая чистая водичка… Так что вы своей бурной деятельностью даже можете повредить природе.

– Значит, на ваш взгляд, все идет нормально?

– В объективном смысле. Только в объективном.

* * *

Сильно кружилась голова. Может быть, оттого, что ушел из дома не позавтракав, а может, и потому, что понервничал там, у реки… Человек сел под деревом отдохнуть. Рассвет застал его в пути, и он решил провести день в лесу, так как возвращаться на кордон ранним утром было опасно. Могли встретиться люди: шли рыбаки, грибники, выгоняли на выпас скотину, начинал дневной обход егерь…

Сначала человек устроился под большой мохнатой елью, закидав себя хвоей так, что его не было видно даже с самого короткого расстояния, и уже чуть было не заснул, но потом близкие голоса матери и дочки, искавших грибы, встревожили его, и человек перебрался подальше в чащу, нашел заросший крапивой окоп и залег там – уж в крапиву-то никто не полезет… Было тепло, жужжали пчелы, пахло земляникой, ржавым железом, крапива почему-то не жглась, и человек вскоре задремал…

Он проснулся от шороха. Сквозь кусты ежевики на него кто-то смотрел. Человек приподнялся на локте. Земля вокруг дрожала от испарений, как потревоженное желе. За кустами никого не было. Краснели начинающие поспевать ягоды. Трепетала в ознобе молоденькая осинка. Дальше темной неулыбчивой горой росла ель. И все-таки на него кто-то смотрел.

– Это ты, Каучуров? – шевельнул спекшимися губами человек.

Ни звука, ни движения, лишь билась, словно хотела сорваться с места и убежать, осинка.

– Что тебе еще от меня надо?

Человек устало всматривался в кусты ежевики.

– Почему же ты молчишь?

Низко, неторопливо жужжа, пролетел большой черный шмель.

– Ты пришел сказать мне спасибо? Мне наплевать на твое «спасибо»!

Ни звука, ни движения. Легкие белые облачка пушинками облепили кусок голубого неба, как пчелы вход в улей.

– Знаю… А что ж ты за себя не скажешь спасибо? А? Ты! Прах! Земля! Тина! А? – Человек вроде бы кричал, но его губы шевелились так медленно, что кружившая возле оса приняла их за засохший пыльный репейник, села и стала недоверчиво ощупывать своим хоботком…

Две большие желтые, как лицо человека, капли медленно выползли из уголков глаз, проползли до висков и застряли там в седых волосках. Оса, почувствовав влагу, переползла с губ на виски.