Онлайн чтение книги Полеты в одиночку Going Solo
МДИШО ИЗ ПЛЕМЕНИ МВАНУМВЕЗИ

Пока мы доставили немцев в лагерь, пока я доложил обо всем командованию, наступила полночь. Я пошел домой, чтобы принять душ и немного поспать. Я очень устал и страшно переживал из-за убитого лысого немца. Капитан в казарме поздравил меня и сказал, что я поступил правильно, но от его слов легче мне не стало.

Дома я сразу поднялся наверх и сбросил с себя всю одежду, особенно гимнастерку, испачканную брызгами серого вещества и прилипшими к ткани обломками костей. Долго мылся под душем, потом натянул на себя пижаму и снова спустился вниз, чтобы выпить виски.

В гостиной я уселся в кресле, потягивая виски и перебирая в памяти все случившееся за последние тридцать шесть часов. Виски приятно разливалось по всему телу, и напряжение постепенно спадало. Сквозь открытые окна до меня доносился шум прибоя, Индийский океан бился о скалы прямо под нашим домом. Я по привычке повернул голову, чтобы полюбоваться своей прекрасной серебряной арабской саблей, которая висела на стене над дверью. И едва не выронил стакан. Сабля исчезла. Ножны висели на своем месте, но сабли в них не было.

Я купил эту саблю примерно год назад в гавани Дар-эс-Салама у капитана арабского дау — так в тех краях называют одномачтовое каботажное судно. Этот капитан ходил на своем старом дау из Маската в Африку по северо-восточному муссонному течению и добирался до места за тридцать четыре дня. Я оказался в порту в тот момент, когда его судно входило в гавань, и с радостью принял приглашение таможенного офицера подняться вместе с ним на борт вновь прибывшего судна. Там-то я и увидел эту саблю, влюбился в нее с первого взгляда и тотчас купил ее у капитана за пятьсот шиллингов.

Длинная изогнутая сабля была вставлена в серебряные ножны, украшенные замысловатой резьбой с картинами из жизни пророка. Кривое лезвие имело около метра в длину и было острым, как бритва. Мои дар-эс-саламские друзья, знавшие толк в таких вещах, говорили мне, что, судя по всему, она изготовлена в середине восемнадцатого века и место ей в музее.

Я принес свое сокровище домой и вручил его Мдишо.

— Повесь ее над дверью, — сказал я ему. — Теперь твоя обязанность — начищать ножны до блеска и протирать лезвие промасленной тряпочкой, чтобы оно не ржавело.

Мдишо с благоговением принял у меня саблю и рассмотрел ее. Потом вытащил клинок из ножен и проверил остроту лезвия, потрогав его своим большим пальцем.

— У-ух ты! — вскричал он. — Вот это оружие! С такой саблей я победил бы в любой войне!

И вот теперь я сидел в своем кресле в гостиной со стаканом виски и в ужасе смотрел на опустевшие ножны.

— Мдишо! — закричал я. — Иди сюда! Где моя, сабля?

Никакого ответа. Спит, наверное. Я встал и направился в дальнюю половину дома, где находились комнаты для прислуги. На небе светили месяц и звезды, и я увидел повара Пигги, сидевшего на корточках у своей хижины вместе с одной из своих жен.

— Пигги, где Мдишо? — спросил я.

Старик Пигги великолепно готовил картошку, фаршированную крабами. Увидев меня, он встал, а его женщина растворилась во мраке.

— Где Мдишо? — повторил я.

— Мдишо ушел еще вечером, бвана.

— Куда?

— Не знаю. Но сказал, что вернется. Наверное, пошел к отцу. Ты уехал в джунгли, и он, наверное, решил, что ты не рассердишься, если он навестит своего отца.

— Где моя сабля, Пигги?

— Сабля, бвана? Разве она не висит над дверью?

— Ее нет, — сказал я. — Боюсь, ее украли. Когда я пришел, все окна были открыты. Так не годится.

— Да, бвана, так не годится. Я ничего не понимаю.

— Я тоже, — сказал я. — Иди спать.

Я вернулся в дом и снова хлопнулся в кресло. Я так устал, что не мог даже пошевелиться. Ночь выдалась очень жаркая. Я выключил ночник, закрыл глаза и задремал.

Не знаю, долго ли я спал, но когда очнулся, все еще была ночь, и прямо в огромном окне стоял Мдишо в свете молодой луны. Он тяжело дышал, на лице застыло дикое иступленное выражение, и на нем не было ничего, кроме коротких черных шорт. Его великолепное черное тело буквально сочилось потом. В правой руке он держал саблю.

Я резко сел в кресле.

— Мдишо, где ты был?

Клинок тускло поблескивал в лунном свете, и я заметил темные пятна на лезвии, очень похожие на засохшую кровь.

— Мдишо! — закричал я. — Господи, что ты натворил?

— Бвана, — сказал он, — ох, бвана, я одержал грандиозную победу. Думаю, ты будешь очень доволен, когда узнаешь.

— Рассказывай, — велел я, начиная нервничать. Никогда прежде мне не доводилось видеть Мдишо в таком состоянии. Дикий взгляд, искаженное лицо, тяжелое дыхание, пот по всему телу — все это заставляло меня нервничать сильнее, чем когда бы то ни было.

— Выкладывай сейчас же, — повторил я. — Рассказывай, что ты натворил.

Он выпалил все на одном дыхании. Я не перебивал его и теперь попробую поточнее пересказать вам его историю. Он говорил на суахили, стоя в проеме окна на фоне ночного неба, и его великолепное тело блестело в лунном свете.

— Бвана, — рассказывал он, — бвана, вчера на базаре я услыхал, что мы начали воевать с германцами, и я вспомнил, как ты говорил, что они попытаются нас убить. Как только я услыхал эту новость, я побежал домой и кричал всем, кто попадался мне на пути. Я кричал: «Мы воюем с германцами! Мы воюем с германцами!»

Если кто-то идет на нас с войной, в моей стране принято сейчас же оповещать все племя. Поэтому я бежал домой и на ходу кричал эту новость людям, и еще я думал, что я, Мдишо, могу сделать полезного. Вдруг я вспомнил богатого германца, который живет на взгорье и выращивает сизаль. Мы недавно ездили к нему.

Тогда я побежал еще быстрее. Дома я вбежал в кухню и крикнул повару Пигги: «Мы воюем с германцами!» Потом побежал сюда и схватил саблю, вот эту чудесную саблю, которую я полировал для тебя каждый день.

Бвана, мысль о войне меня очень возбуждала. Ты уже уехал с аскари, и я знал, что тоже должен что-то сделать.

Так что я вытащил саблю из ножен и побежал к дому богатого германца.

Я не пошел по дороге, потому что аскари могли бы задержать меня, увидев, как я с саблей в руке бегу по дороге. Я побежал через лес, и когда добрался до вершины холма, то с другой стороны увидел большие плантации сизаля, принадлежащие богатому германцу. За ними стоял его дом, большой белый дом, и я спустился с холма в сизаль.

К тому времени уже стемнело и было не так просто пробираться через высокие колючие растения сизаля, но я продолжал бежать.

Потом я увидал перед собой в лунном свете белый дом, подбежал к двери и распахнул ее. Я вбежал в первую комнату, но она оказалась пуста. На столе стояла еда, но в комнате никого не было. Тогда я побежал в заднюю часть дома и распахнул дверь в конце коридора. Там тоже было пусто, но вдруг в окне я увидел большого германца в палисаднике. Он развел костер и бросал в огонь бумагу. Возле него на земле лежала целая пачка бумаги, он подбирал листы и бросал их в огонь. И, бвана, у его ног лежало огромное ружье, с которым ходят на слонов.

Я выбежал за дверь. Германец услышал меня, резко развернулся и потянулся за ружьем, но я его опередил. Я поднял саблю обеими руками и одним махом опустил ее ему на шею, когда он нагнулся за ружьем.

Бвана, это — прекрасная сабля. Одним ударом она врезалась в шею так глубоко, что голова упала вперед и свесилась на грудь, а когда он стад падать, я ударил по шее еще раз, и голова покатилась по земле, как кокосовый орех, и из шеи брызнули огромные фонтаны крови.

Мне стадо тогда так хорошо, бвана, очень хорошо, и я пожалел, что тебя нет радом. Но ты был далеко, на прибрежной дороге со своими аскари, убивая других германцев, поэтому я поспешил домой. Я пошел домой по дороге, потому что так быстрее и мне уже было все равно, увидят меня аскари или нет. Я бежал всю дорогу, держа саблю в руке, и иногда на бегу я махал ею над головой, но ни разу не остановился. Дважды на меня кричали, а один раз двое побежали за мной, но я летел, как птица, и нес домой радостную весть.

Путь туда неблизкий, бвана, и у меня ушло по четыре часа в каждый конец. Вот почему я опоздал. Прости меня за опоздание.

Мдишо замолчал. Он закончил свой рассказ.

Я знал, что он не лжет. Немца, хозяина плантации сизаля, звали Фриц Кляйбер, это был богатый и крайне неприятный холостяк. Ходили слухи, что он плохо обращается со своими рабочими и бьет их плеткой из шкуры носорога, которой можно забить до смерти. Меня удивило, что наши его не задержали, прежде чем Мдишо до него добрался. Вероятно, они как раз к нему направляются. Их ждет большое потрясение.

— А ты, бвана? — закричал Мдишо. — Сколько ты сегодня уложил?

— Сколько кого? — не понял я.

— Германцев, бвана, германцев! Сколько ты перебил тем замечательным пулеметом, с которым выходил на дорогу?

Я посмотрел на него и улыбнулся. Не мог я винить его за то, что он натворил. Он принадлежал дикому племени мванумвези, а мы, европейцы, вылепили из него домашнего слугу, и теперь его природное естество одерживало верх.

— Ты еще кому-нибудь рассказывал о том, что сделал?

— Еще нет, бвана. Ты — первый.

— Так вот, слушай меня внимательно, — сказал я. — Никому ничего не говори, ни отцу, ни женам, ни лучшему другу, ни повару Пигги. Ты меня понял?

— Но я должен всем рассказать! — закричал он. — Не отнимай у меня эту радость, бвана!

— Нельзя, Мдишо, — сказал я.

— Но почему? — чуть не плача кричал он. — Разве я сделал что-то плохое?

— Совсем наоборот, — солгал я.

— Так почему я не могу рассказать об этом своим? — недоумевал он.

Я попытался объяснить ему, как отреагируют власти, если узнают про него. Нельзя просто прийти и отрубить голову человеку, пусть даже в военное время. «Тебя могут посадить в тюрьму, — внушал я ему, — а то и что-нибудь похуже».

Он не мог поверить моим словам. Он был просто раздавлен.

— Сам я страшно горжусь тобой, — сказал я, пытаясь приободрить его. — Для меня ты великий герой.

— Но ведь только для тебя, бвана?

— Вовсе нет, Мдишо. Думаю, ты стал бы героем для всех здешних англичан, узнай они о твоем подвиге. Но это не поможет. Тебя арестует полиция.

— Полиция! — в ужасе закричал он.

Если есть что-то такое, чего боятся все местные в Дар-эс-Саламе, то это полиции. Все полицейские чины были черными, командовали ими двое белых офицеров, и никто из них не отличался мягким или снисходительным обхождением с заключенными.

— Да, — сказал я, — полиция.

Я не сомневался — если Мдишо поймают, его обвинят в убийстве.

— Тогда я буду молчать, бвана, — сказал он и в один миг потускнел, поник. У него был такой несчастный, поверженный вид, что я не выдержал.

Я встал с кресла, прошел через всю комнату и снял ножны со стены.

— Скоро мы с тобой расстанемся, — сказал я. — Я решил пойти на войну, буду летать на самолете.

В суахили есть только одно слово, которое обозначает самолет — ндеги , то есть птица.

— Я собираюсь летать на птицах, — вот как буквально сказал я. — Я буду летать на английских птицах и воевать с птицами германцев.

— Чудесно! — воскликнул Мдишо, вновь расцветая при одном упоминании войны. — Я поеду с тобой, бвана.

— К сожалению, нельзя, — покачал я головой. — В начале я буду всего лишь рядовым пилотом, вроде ваших самых молодых аскари, и жить буду в казарме. Мне никто не позволит держать при себе слугу. Мне придется обслуживать себя самому, даже стирать и гладить гимнастерки.

— Это совершенно невозможно, бвана, — сказал Мдишо. Он был по-настоящему потрясен.

— Я справлюсь, — успокоил его я.

— Но разве ты умеешь гладить рубашки, бвана?

— Нет, — сказал я. — До отъезда ты должен научить меня этому секрету.

— Там будет очень опасно, бвана, там, куда ты поедешь? Много пушек у этих германских птиц?

— Наверное, опасно, — ответил я, — но первые шесть месяцев будет одно веселье. Шесть месяцев меня будут учить летать на птице.

— Куда ты поедешь? — спросил он.

— Сначала в Найроби, — ответил я. — Учить начнут на очень маленьких птицах в Найроби, а потом мы поедем куда-то еще летать на больших. Мы будем много странствовать с очень маленьким багажом. Поэтому саблю мне придется оставить здесь. Я не могу таскать за собой такую громоздкую вещь. Так что я отдаю ее тебе.

— Мне! — вскричал он. — Нет, бвана, не надо! Она пригодится тебе там, куда ты собрался!

— Только не на птице, — сказал я. — Там слишком тесно, саблей не помашешь. — Я протянул ему изогнутые серебряные ножны. — Ты ее заслужил. Теперь пойди и очень тщательно вымой клинок. Чтобы нигде не осталось следов крови. Потом протри клинок маслом и вставь в ножны. Завтра я напишу расписку, что дарю саблю тебе. Расписка — это важно.

Он стоял, держа в одной руке саблю, а в другой — ножны, и глядел на них глазами, сияющими, как звезды.

— Я награждаю тебя саблей за твою храбрость, — сказал я. — Но никому об этом не говори. Скажи просто, что я подарил ее тебе на прощание.

— Хорошо, бвана, — сказал он. — Так я и буду говорить. — Он помолчал мгновение, а потом поглядел мне прямо в глаза. — Скажи мне всю правду, бвана, ты правда рад, что я убил того большого германца?

— Мы тоже одного сегодня убили, — признался я.

— Ты тоже? — вскричал Мдишо. — Ты тоже убил одного, да?

— Пришлось, иначе он убил бы меня.

— Значит, мы наравне, бвана, — сказал он, показывая в улыбке все свои чудесные белые зубы, — Теперь мы стали равными, ты и я.

— Да, — ответил я. — Думаю, ты прав.