Онлайн чтение книги Голос блокадного Ленинграда
ПАМЯТИ ЗАЩИТНИКОВ

            В дни наступленья армий ленинградских,

            в январские свирепые морозы,

            ко мне явилась девушка чужая

            и попросила написать стихи…

            Она пришла ко мне в тот самый вечер,

            когда как раз два года исполнялось

            со дня жестокой гибели твоей.

            Она не знала этого, конечно.

            Стараясь быть спокойной, строгой, взрослой,

            она просила написать о брате,

            три дня назад убитом в Дудергофе.

            Он пал, Воронью гору атакуя,

            ту высоту проклятую, откуда

            два года вел фашист корректировку

            всего артиллерийского огня.

            Стараясь быть суровой, как большие,

            она портрет из сумочки достала:

            — Вот мальчик наш,

            мой младший брат Володя…—

            И я безмолвно ахнула: с портрета

            глядели на меня твои глаза.

            Не те, уже обугленные смертью,

            не те, безумья полные и муки,

            но те, которыми глядел мне в сердце

            в дни юности, тринадцать лет назад.

            Она не знала этого, конечно.

            Она просила только — Напишите

            не для того, чтобы его прославить,

            но чтоб над ним могли чужие плакать

            со мной и мамой — точно о родном…

            Она, чужая девочка, не знала,

            какое сердцу предложила бремя,—

            ведь до сих пор еще за это время

            я реквием тебе — тебе! — не написала…

            Ты в двери мои постучала,

            доверчивая и прямая.

            Во имя народной печали

            твой тяжкий заказ принимаю.

            Позволь же правдиво и прямо,

            своим неукрашенным словом

            поведать сегодня

            о самом

            обычном,

            простом и суровом…

            Когда прижимались солдаты, как тени,

            к земле и уже не могли оторваться, —

            всегда находился в такое мгновенье

            один безымянный, Сумевший Подняться.

            Правдива грядущая гордая повесть:

            она подтвердит, не прикрасив нимало, —

            один поднимался, но был он — как совесть.

            И всех за такими с земли поднимало.

            Не все имена поколенье запомнит.

            Но в тот исступленный, клокочущий полдень

            безусый мальчишка, гвардеец и школьник,

            поднялся — и цепи штурмующих поднял.

            Он знал, что такое Воронья гора.

            Он встал и шепнул, а не крикнул: — Пора!

            Он полз и бежал, распрямлялся и гнулся,

            он звал, и хрипел, и карабкался в гору,

            он первым взлетел на нее, обернулся

            и ахнул, увидев открывшийся город!

            И, может быть, самый счастливый на свете,

            всей жизнью в тот миг торжествуя победу, —

            он смерти мгновенной своей не заметил,

            ни страха, ни боли ее не изведав.

            Он падал лицом к Ленинграду.

            Он падал,

            а город стремительно мчался навстречу…

           …Впервые за долгие годы снаряды

            на улицы к нам не ложились в тот вечер.

            И звезды мерцали, как в детстве, отрадно

            над городом темным, уставшим от бедствий,

            — Как тихо сегодня у нас в Ленинграде, —

            сказала сестра и уснула, как в детстве.

            «Как тихо», — подумала мать и вздохнула.

            Так вольно давно никому не вздыхалось.

            Но сердце, привыкшее к смертному гулу,

            забытой земной тишины испугалось.

           …Как одинок убитый человек

            на поле боя, стихшем и морозном.

            Кто б ни пришел к нему,

            кто ни придет,

            ему теперь все будет поздно, поздно.

            Еще мгновенье, может быть, назад

            он ждал родных, в такое чудо веря…

            Теперь лежит — всеобщий сын и брат,

            пока что не опознанный солдат,

            пока одной лишь Родины потеря.

            Еще не плачут близкие в дому,

            еще, приказу вечером внимая,

            никто не слышит и не понимает,

            что ведь уже о нем,

            уже к нему

            обращены от имени Державы

            прощальные слова любви и вечной славы.

            Судьба щадит перед ударом нас,

            мудрей, наверно, не смогли бы люди…

            А он —

            он о т д а н Родине сейчас,

            она одна сегодня с ним пробудет.

            Единственная мать, сестра, вдова,

            единственные заявив права,—

            всю ночь пробудет у сыновних ног

            земля распластанная,

            тьма ночная,

            одна за всех горюя, плача, зная,

            что сын —

            непоправимо одинок.

            Мертвый, мертвый…

            Он лежит и слышит

            все, что недоступно нам, живым:

            слышит — ветер облако колышет,

            высоко идущее над ним.

            Слышит все, что движется без шума,

            что молчит и дремлет на земле;

            и глубокая застыла дума

            на его разглаженном челе.

            Этой думы больше не нарушить…

            О, не плачь над ним — не беспокой

            тихо торжествующую душу,

            услыхавшую земной покой.

            Знаю: утешеньем и отрадой

            этим строчкам быть не суждено.

            Павшим с честью — ничего не надо,

            утешать утративших — грешно.

            По своей, такой же, скорби — знаю,

            что, неукротимую, ее

            сильные сердца не обменяют

            на забвенье и небытие.

            Пусть она, чистейшая, святая,

            душу нечерствеющеи хранит.

            Пусть, любовь и мужество питая,

            навсегда с народом породнит.

            Незабвенной спаянное кровью,

            лишь оно — народное родство —

            обещает в будущем любому

            обновление и торжество.

           …Девочка, в январские морозы

            прибегавшая ко мне домой,—

            вот— прими печаль мою и слезы,

            реквием несовершенный мой.

            Все горчайшее в своей утрате,

            все, душе светившее во мгле,

            я вложила в плач о нашем брате,

            брате всех живущих на земле…

           …Неоплаканный и невоспетый,

            самый дорогой из дорогих,

            знаю, ты простишь меня за это,

            ты, отдавший душу за других.