Онлайн чтение книги Голова
Глава III Система Ланна

Новые тяжелые испытания в жизни Мангольфа: Толлебен обскакал его, и — что всего хуже — на сей раз окончательно. Толлебен брал теперь такие препятствия, на которых какой-то Мангольф неминуемо сломал бы себе шею. Он — зять Ланна, этим дурак побивал талантливого соперника. К чему все эти с трудом завоеванные позиции, к чему победа над людьми, которые скорее склонны презирать его? А ведь Мангольф умудрился внушить страх даже самому Ланна! Более того — обратил на себя внимание императора. Все ни к чему. Широкая спина встала перед ним, и Мангольф отодвинут на второй план: никогда уж ему не оспаривать высшего государственного поста. Чем больше успехов позади, тем сильнее радуют всех его неудачи.

Внешне он был спокоен, жизнерадостен, только порой невысказанные угрозы омрачали его лицо: это была его манера встречать удары судьбы. Наедине с собой он переживал обычные приступы отвращения, ненависти к себе, страстного желания положить всему конец. Всю жизнь он приносил в жертву разум — чтобы теперь быть поверженным во прах! «Я мог бы прославить свое имя как мыслитель. Ведь в конце концов управлять страной государственного деятеля учит тот же мыслитель. Это еще не упущено. Я ухожу со сцены. При том, что мне известно, я опубликую такие материалы, что меня сейчас же привлекут обратно, да еще с повышением. Я, пожалуй, сделаюсь статс-секретарем даже раньше канцлерского зятя». И вслед затем реакция, невыносимая тоска, вплоть до бестолковых поисков старого револьвера.

Другое дело на людях, здесь его линия поведения диктовалась обстоятельствами. Каково отношение Толлебена к флоту? Мангольфу достаточно было вполне правдиво отвечать на вопросы Тассе и его друзей. Толлебен? Прусский юнкер. Они ведь слышали, что говорит о флоте ландрат Иерихов? Кстати, если они полагают, что сам Ланна искренно… Нет, Мангольф признался, что Ланна не разгадаешь; именно это больше всего и раздражало единомышленников Мангольфа.

Со своими коллегами из высших правительственных сфер помощник статс-секретаря мог говорить прямо. Они, как и он, учитывали опасность, какую представляет зять рейхсканцлера. Опять династия вроде бисмарковской! Та еще у всех в памяти. Но втолкуйте-ка это парламентариям!

Там Мангольф наталкивался на равнодушие, и могло ли оно удивить его? Группа воротил, преследующих собственные корыстные цели, распространяла свое влияние внепарламентскими путями. Монарх сам выбирал себе советчиков, а успех рейхсканцлера зависел от того, удастся ли ему настроить монарха в пользу могущественных воротил. Император же видел назначение рейхсканцлера в том, чтобы водить этих господ за нос. Такова система, и менять ее нет оснований.

Мангольфу приходилось напоминать депутатам, что в их программу входит требование парламентского режима. Они возражали, что в период блистательного расцвета нечего думать о бурях и катаклизмах. Во всяком случае, все, что есть в системе отсталого, Ланна либо смягчает, либо даже устраняет. Благодаря Ланна мы, можно сказать, шагаем в ногу с современностью! Он внес в систему легкость, подвижность, даже отказ от устаревшей строгости нравов. Итак, это была его система — система Ланна. Дела шли нехудо, пусть так идут и дальше. Зять в качестве преемника? Что ж, и это не плохо.

Так наступил день свадьбы. Он миновал. Чета Мангольф сидела в одиночестве дома.

— Ты что-то бледен, мой друг, — сказала Беллона.

Хотя ее участие было искренним, в тоне звучала напыщенная манерность. Она обвила его голову рукой и постаралась придать всей своей фигуре стильный излом.

— Разве ты не счастлив? — с наигранным равнодушием спросила она.

Но он чувствовал ее тайный трепет, и она раздражала его.

— Меллендорфский дворец — отнюдь не гарантия счастья, — ответил он резко.

— Отец купил и меблировал для нас самый шикарный стильный дворец, и мы живем в нем: неужели, мой друг, сейчас время тосковать о двух каморках при рейхсканцлерской резиденции? — Рука поднялась под прямым углом кверху; Белла говорила свысока и с обычной гримаской. Так понимала она его печаль! Мангольф в глубоком раздражении неподвижно сидел у своего роскошного камина.

— Впрочем, она будет его обманывать, — заявила вдруг Беллона тоном простой мещанки.

Он нашел нужным выразить сомнение, но урожденную Кнак невозможно было переубедить. Она наблюдала за Алисой Ланна во время венчания.

— Все вы ничего не видите. И ничего не слышите. Когда она, бывало, говорила «этот Бисмарк», подразумевая своего нареченного, чьему тону она подражала?

— Ну, с Терра ведь все покончено! — простодушно возразил он.

— Все еще впереди, — возвестила она. — Ты заблуждался, милый мальчик, если думал, что такая, как Алиса Ланна, решится еще до свадьбы… Она-то, с ее расчетливым умом!

— Зато у тебя, Беллона, женский ум.

— И слава богу. Потому-то я и предсказываю: все еще впереди.

Он противоречил и таким путем добился от нее обещания в ближайшем же будущем представить ему доказательства.

Но ее доказательства были весьма сомнительного свойства. Алиса Ланна отказалась от свадебной поездки со своим Толлебеном. Мангольф возразил, что она, естественно, побоялась скуки, но жена его подозревала здесь уступку требованиям Терра. Для нее ведь нет сомнений, что их отчужденность, чуть не вражда — просто комедия. Беллона не пропускала ни одного приема у своей приятельницы, но ни разу не встретила там Терра. Значит, его принимают наедине. На одном вечере у себя, в новом Меллендорфском дворце, она нарочно села возле Терра, поодаль от всех. Она дала ему полную возможность заговорить об Алисе. Но он — ни слова. Она попыталась откровенничать: «Наша бедная Алиса несчастна». В ответ — испуг, такой резкий, как все у этого человека. Он судорожно прижал руку к груди, он оскалил зубы. А глаза так и засверкали исподлобья: он явно почувствовал себя уличенным. У него был такой вид, будто он способен ударить даму. Беллона подозвала кого-то из гостей.

В спальне она рассказала обо всем мужу. Готовясь ко сну, чета еще раз взвесила все, что подтверждало подозрения. Уже в постели оба сокрушенно повздыхали.

— Бедная моя Алиса! — вздыхала Беллона. — Какое несчастье для нашего круга! Что скажет государыня? А какой шум поднимется за границей!

— Это необходимо предотвратить, — скорбно произнес Мангольф.

Взволнованная Беллона согласилась с ним. И они пожертвовали часом сна, не придя в результате ни к чему. Каждый из них, бросая слова, словно закидывал другому удочку.

— Если это станет достоянием гласности, Толлебену крышка, — сказала жена. Муж не решился понять.

— Ужаснее всего было бы падение Ланна, — сказал он.

И этой мысли они пожертвовали еще полчаса сна. Наконец Беллона подвинулась почти к его подушке и прошептала ему на ухо:

— Надо с этим покончить, раньше чем Толлебен станет статс-секретарем.

Не понять смысла невозможно, принимая во внимание тон, каким были сказаны эти слова. Долгая пауза. Мангольф затаил дыхание.

— А как ты себе это рисуешь? — спросил он, немного помолчав.

Белла, не задумываясь:

— Боже мой, нужно сказать обо всем мужу. То есть не сказать, а написать. Конечно, я не собираюсь действовать открыто.

— Значит, анонимно? — спросил Мангольф, потому что больше нечего было терять.

Она засмеялась, пожалуй, слишком резко.

— Боже мой, если это доброе дело и притом нужное? Какое значение имеют слова? Анонимное письмо… ну, что ж тут особенного? У меня вовсе нет привычки к ним. Такая женщина, как я, пишет анонимные письма, так сказать, в перчатках и только в перчатках решается прикоснуться к ним.

Даже и в постели тот же претенциозный снобизм и гримаска, но при этом такие циничные мысли! Никогда она не казалась ему столь соблазнительной; он внезапно привлек ее к себе. Уже наполовину отуманенная страстью, она прошептала:

— Дурак Толлебен, конечно, поднимет шум и свернет себе шею. А я-то тут при чем?

Когда Толлебен получил письмо, он бросил все дела и без шляпы, с распечатанным письмом в руке, ринулся через сад к рейхсканцлерскому дворцу, в левом крыле которого со стороны Вильгельмштрассе помещалась его квартира. Жены дома не оказалось: потный и запыхавшийся, он добежал до швейцара, узнал, что жена в апартаментах рейхсканцлера, опять поднялся по лестнице. Обошел все здание, вплоть до кабинета Ланна. Он так волновался, что способен был войти туда с письмом в руке. К счастью, ему навстречу вышел Зехтинг и доложил, что его сиятельство, господин граф, в посольском зале, там прием. Толлебен об этом позабыл. «А моя жена? Моя жена?» Графиня в зимнем саду. Не дрогнув, выдержал лакей свирепый взгляд несчастного супруга. Вот, наконец, красная гостиная: в бурном отчаянии Толлебен проделал весь путь до нее. Каждая роскошная комната, через которую он проходил, убеждала его, что подлое письмо не лжет. К обладательнице этой роскоши он был равнодушен, как и она к нему; такая женитьба — тяжелая ошибка. В его душе нет чванства, он презирает чванство, — удар кулаком по какой-то позолоте! Он — истовый протестант. Он плюет на этот скарб и на его владельцев; честный юнкер с радостью удалится в поместье, которое в качестве приданого, слава богу, записано на его имя.

Последнюю дверь он открыл пинком, лакей, видно, был не из расторопных. «Где моя жена?» — «В зимнем саду». Между колонн, которые в глубине обрамляли сад, он увидел ее. Она стояла позади сооружения в виде алтаря, у последней кулисы перед перспективой зимнего сада. На переднем плане красный шелк, расставленная группами мебель и в простеночных зеркалах ее отражение, ярко-красное с позолотой; дальше алтарь, на нем высокая урна; за ним сплетающиеся верхушками растения, дышащие холодком и спокойствием.

Алиса быстро обернулась на его тяжелый топот. «Одну минуту», — холодно и спокойно промолвила она. Она велела садовнику переставить цветочный горшок, а сама прошла вглубь и остановилась среди зелени. Толлебен топтался среди ярко-красной мебели, дальше он не двигался, несмотря на широкий проход в зимний сад. «Я не актер, — думал он. — Как я угодил на эту итальянскую оперную сцену? В какую семью я попал?»

— Интернациональная сволочь! — бормотал он, напыжившись от гнева.

Он хотел окликнуть ее: «Нельзя ли поскорей» — но, кроме легкого писка, ничего не получилось, а она в это время звучным контральто разговаривала с садовником. Тогда супруг накинулся на лакея, — то был давешний лентяй, — что это он мнется здесь и шпионит. Мигом коленкой в зад, рукой за шиворот. Рычанье. Столик, окованный медью, с грохотом перевернулся, дверь закрылась, уф!..

— Что такое! — воскликнула Алиса Ланна. Она велела садовнику поставить стол на место и знаком отпустила его. Страх свой она уже преодолела.

— С тобой это часто случается? — спросила она, как всегда высокомерно. — Ну, садись же!

Он послушно сел.

Огромное туловище от волнения раскачивалось из стороны в сторону, глаза выкатились на лоб.

— Совсем Бисмарк, — сказала она, дивясь. На это удивление следовало бы ответить взрывом бешенства, но бешенство уже поутихло. Рука, державшая письмо, свисала с подлокотника итальянского кресла-качалки. Он нетерпеливо ждал, чтобы она увидела письмо. Но она заговорила уже совсем другим тоном:

— Теперь перейдем к более важным делам. Папа должен получить княжеский титул, однако у нас есть враги. Посмотри, пожалуйста, нас никто не подслушивает?

Он убедился в том, что в зеленой комнате нет никого, и оставил дверь настежь открытой. Несмотря на это, Алиса произносила враждебные имена шепотом.

— Верхняя палата? — переспросил Толлебен; он стал внимательнее.

— Зависть в среде равных, — пояснила она. — Все остальные будут довольны, если канцлер сделается князем, особенно император.

— Это сомнительно. Он сам хочет быть своим рейхсканцлером.

— Именно потому. В лице своего Леопольда он венчает собственный успех. Он счастливо отделался от соглашения с Англией. Англо-французский союз уже достоверный факт. Он теперь может преспокойно строить суда. Его Леопольд должен стать князем, он только об этом и мечтает. Похлопочи же и ты! От папы тебе нечего ждать благодарности, это ясно. — Складка у нее между бровей стала глубже. — Благодарность придет свыше.

Он подождал, пока она высказалась до конца, и продолжал вслушиваться, даже когда она умолкла. Придя в себя, он рассказал, как вызванный к доске старательный ученик, все, чем успел помочь делу, обо всех уговорах и нажатых пружинах. В каждом отдельном случае все прошло так, как она заранее рассчитала. Теперь она подавала ему советы, как повлиять на самых несговорчивых. Долго, подробно, все по два, по три раза, но неизменно заканчивала так:

— Я ведь все знаю только с твоих слов, умник ты мой. Вот этого, например, я хорошо узнала только через тебя. Ты забыл, конечно. Мне врезалось в память каждое твое слово.

На самом же деле она боялась одного: что он не уяснил себе даже истинного значения всего предприятия в целом. Она не оставляла ничего недосказанным.

— Откровенность — лучшая дипломатия. Ты, конечно, хочешь спросить, что тебе с того, если ты поможешь моему отцу стать князем и при этом сам не сделаешься статс-секретарем? Я тоже так думаю. Папа охотно сплавил бы нас в какое-нибудь посольство, но мы на это не пойдем. Не будешь ты статс-секретарем, так и он не будет князем, я держу папу в руках, положись на меня.

Он хотел сказать: «А тебе я могу верить?» — но все было и без того ясно.

— А его величество! — продолжала она. — Ты способствовал осуществлению его тайного желания, польстил его тщеславию, это тебе не забудется. В ближайшие годы Леопольд будет прочно сидеть на месте. Его успех — это успех императора. Но преемник должен быть намечен заранее. Кто может им быть, кто на виду? С точки зрения житейской отец пустил к себе в дом врага. Как это будет с точки зрения политической — покажет время. — Говоря так, она искренно страдала. Против отца за этого дурака! Такова жизнь! — Ты дашь мне директивы, — заключила она и заговорила другими словами о том же самом.

Она умолкла только после того, как убедилась, что он прочно затвердил урок и стал поглядывать на письмо, которым размахивал все это время. Алиса давно уже прочла содержание письма у него на лице; теперь ей было ясно, что он по-иному рисовал себе брак прирожденного повелителя. Несмотря на всю ее предусмотрительность, он все еще слишком ясно ощущал ее превосходство и всегда задавался вопросом: «Может ли она, при своем уме, быть мне верна?»

Раньше чем он успел вновь распалиться злобой, Алиса сказала:

— Теперь перейдем к тому, что тебе пишет моя подруга Белла. А ну-ка, покажи!

Толлебен протянул ей письмо, как послушный ребенок, — он ни о чем не спрашивал, он совсем растерялся.

— Буквы вырезаны из газеты, — деловым тоном заметила она. — Нет! Вернее, это целый кусок из газетного романа-фельетона, не иначе. Мой возлюбленный будто бы пьет у меня чай в те дни, когда я не принимаю. — Она подняла глаза. — Послушай, значит это должно быть не сегодня. Сегодня мой приемный день. Вот что, я отменю прием и не извещу об отмене только чету Мангольф. Они приедут, хотя бы для того, чтобы не возбудить подозрения. Что ты на это скажешь?

Толлебен попытался прибегнуть к привычному устрашающему ржанию, чему-то среднему между протестом и угрозой.

— Если желаешь моей помощи, объяснись точнее.

— Ну, угадай сам, кто твой враг! — сказала она спокойно. — Это враг твой, не мой. В нашем кругу обычно действуют целесообразно. Никому не придет в голову вырезывать из газет букву за буквой только для того, чтобы причинить вред женщине. Здесь дело в тебе, — повторила она.

— Он подставляет мне ножку, чтобы я не был назначен статс-секретарем, — догадался Толлебен.

— Верно, — подтвердила Алиса, затем: — Тебе здесь советуют войти ко мне в указанное время и самому во всем убедиться. То же самое тебе советую и я. Только встретишь ты не моего возлюбленного, — у меня его нет, — а своего врага. — Все это было сказано очень решительным тоном. Кончив, она поднялась. Толлебен также встал с места и поклонился по-рыцарски. Его помощь была обеспечена.

Она понимала, что рискует всем. Терра мог узнать об отмене приема и прийти. Кого послать к нему? У нее не было телефона, за которым бы не следили. Но когда она все-таки решилась позвонить ему, никто не ответил. В последний момент, когда она совсем потеряла голову, ей пришел на ум отец. Граф Ланна как раз собирался в рейхстаг; она попросила его передать господину Терра, что она сегодня не принимает. Не успела она вернуться в красную гостиную, как явились Мангольфы.

— Странно, что мы оказались одни, — сказала Алиса, указывая на чайный стол. — Я ждала всех своих друзей. Теперь нам хватит места и здесь, в уголке. — С этими словами она усадила их в глубокие кресла у самого входа в зимний сад. — Чем интимней, тем приятней. Главное, надо знать своих истинных друзей, — прибавила она с меланхоличной веселостью.

Беллона обняла приятельницу картинным движением, проливая при этом слезы раскаяния. Мангольф молча уставился в пространство. Внезапно он заговорил о Терра в доброжелательном тоне.

— Его отношения с вашим тестем мне не по душе, — возразила Алиса. — При его взглядах нельзя с полной искренностью представлять интересы военной промышленности.

Мангольф расхохотался:

— По-вашему, это так уж необычно?

— Для господина Терра, конечно. Он всегда шел своим путем.

— Тогда будьте уверены, что пожертвовать доводами разума было неизбежно. Только бездушные люди идут на это без особой крайности.

Она посмотрела на страдальца; под высоким изжелта-бледным лбом топорщились брови, почти доходя до запавших висков. У нее явилось искушение заговорить откровенно. Но именно в этот миг чета обменялась многозначительным взглядом, и начался легкий разговор.

В тишине прозвучал бой часов, гости поднялись. Мангольф уже поцеловал руку хозяйке дома, но Белла еще замешкалась. Когда Белла собралась уходить, Алиса сказала:

— Твой муж ушел вперед.

— Какой невежливый! — заметила Белла.

Алиса посмотрела ей вслед, и они еще раз кивнули друг другу. Тогда Алиса подошла к зеркалу; она уже раньше увидела в нем, как Мангольф шмыгнул за угол и спрятался в зимнем саду за группой растений. Он ждал появления Терра.

Весь ужас был в том, что тот действительно мог войти. За чаем она с нечеловеческим напряжением владела собой, сейчас силы ее иссякли. Когда позади открылась дверь, она шарахнулась, вытянув вперед руки, и вполголоса пролепетала чье-то имя, ее возглас услышали рядом, в зимнем саду, листья там зашевелились.

Вошедший оказался Толлебеном; Алиса увидела его раньше, чем Мангольф. Она решила разыграть комедию, пусть тот до последнего мгновения думает, что это Терра. Пусть сидит там, пока все пути не будут ему отрезаны.

Никогда еще ее изящная фигурка не устремлялась так к Толлебену, никогда он не видел такой улыбки на ее лице. Он в смущении остановился, раньше чем его могли заметить из зимнего сада. Алиса подлетела к нему, шепотом все объяснила и исчезла.

Толлебен зашагал прямо к группе растений. Мангольф успел выйти навстречу, прежде чем его вытащили за рукав. Он воспользовался этим, чтобы придать себе независимый вид.

— Пожалуйста, без лишних слов, — сказал он решительно. — И без этого!..

Он не отклонился, хотя видел, что рука противника дрогнула. Мангольф не спускал с него глаз и овладел положением единственно властью взгляда, который не был вызывающим, а лишь пронизывающим, властью мрачного лица, которому было известно все о себе и о других и которому в любую минуту могла прийти охота заговорить. Толлебен отступил — отступил перед непостижимым.

— Комедиант! — пропищал он злобно, но при всем презрении он внутренне дрожал.

— Я жду ваших секундантов, — заявил Мангольф и удалился.

Но когда Мангольф проходил через зеленую комнату, он услышал сбоку, в приемной, голос Алисы. Не задумываясь, он вошел. Она не заметила его, занятая разговором по телефону.

— Его нет? — Взволнованным тоном: — Постарайтесь, пожалуйста, его найти, это необходимо! Что? Нет в Берлине? Его нет в Берлине? Тогда благодарю вас. Пожалуйста, поблагодарите и моего отца от меня. — Трубка выпала у нее из рук, она зашаталась.

Мангольф едва подоспел, чтобы поддержать ее. Но она отстранилась. Тогда он стал говорить о своем глубоком сожалении, о том, как раскаивается, что взял на себя такую роль.

— Да, не следует бороться. Но мы захвачены борьбой. И не от нас уже зависит, к чему она приводит.

— Чего вы хотите? — спросила Алиса.

— Того же, что и вы. Дуэли не должно быть.

— Ошибаетесь. Я хочу, чтобы она была. — Она посмотрела ему прямо в лицо. — Вы должны умереть.

Он задрожал.

— Это не выход, — опомнившись, ответил он.

— Нет, это выход, — настаивала она. — Ведь вы хотели, чтобы умер мой муж… или тот, на кого вы его натравливали, — добавила она зловещим шепотом.

— Глубокоуважаемая графиня! Логика чувства делает вам честь, но она и обманывает вас. Дуэль невозможна, — настаивал Мангольф. — Нам не пристало слушаться велений сердца. Зять рейхсканцлера так же не зависит от себя, как и зять тайного советника фон Кнака. Серьезная распря между этими двумя могущественными факторами власти, Кнаком и Ланна, неприемлема для нашей политики.

— Она не то еще приемлет, — вставила Алиса.

Он снова принялся убеждать ее с еще большим жаром.

— Трус! — сказала Алиса.

Выразив сожаление, он с достоинством удалился. Она побежала обратно в красную гостиную, побежала, чтобы застать там Толлебена. Да, он топтался по комнате.

— Почему я этого молодчика не убил на месте? Если и ты мне не объяснишь — почему, я лопну от злости! — Он весь побагровел.

— Я скажу одно: он обезумел от страха. Он умрет от страха раньше, чем ты прицелишься в него.

— Ну, на это не было похоже, — с удивлением припомнил Толлебен.

— Как подумаю, что он замышлял, я не помню себя от счастья!

Язык не поспевал за сердцем. Это было воздаяние за страх последних часов. Устранена опасность, нависшая не только над ее головой, но и над головой того, кто даже ничего не узнает. Какой урок! А тот все еще мечтал, что они будут принадлежать друг другу. «Никогда, никогда, и все-таки мы не перестанем любить друг друга». При этой мысли к ней вернулись строгость и решимость. Обернувшись к Толлебену:

— Я хочу что-то сказать, для чего действительно нужен особенный случай, иначе этого и не скажешь. Я всегда буду тебе верна.

Он ничего не ответил. Есть признания, которые принимаются молча, ибо слова преходящи. Слова хороши для труса. Правда, у нее сейчас такое лицо, сознавал Толлебен, какого обычно у женщин не бывает, честное лицо.

— У меня неотложные дела, — сказал он и ушел искать секундантов.

Мангольф не мог опомниться от изумления: рано утром, когда супруги еще были в постели, явились два офицера. Он объяснил жене, что дело, верно, идет о каких-нибудь формальностях, — дуэль была и остается невозможной, Алиса, несомненно, вмешается. Для улаживания конфликта ему тоже понадобятся секунданты, и он немедленно вызвал к телефону генерала фон Гекерота, который охотно дал согласие. К офицерам он вышел в элегантной пижаме.

Учтивый разговор, настолько заученный и трафаретный, что вряд ли он мог быть серьезным. Иначе как-нибудь почувствовалось бы, что дело идет о человеческой жизни. Офицеры откланялись, сцена прошла как по маслу.

За завтраком он был занят газетами и письмами и только попросил Беллу дать ему знать в министерство, когда Гекерот сообщит, что недоразумение улажено. После чего он сел в автомобиль и уехал.

Серьезный день. Надо подготовить ответ на запрос социал-демократов. Ланна любил в таких случаях блеснуть. Только взглянув мимоходом на часы, Мангольф вспомнил о Гекероте. Ответ уже должен быть получен. Очевидно, еще нет. Но теперь он понял, что только этого и ждет. Еще немного погодя он позвонил домой: ничего; Гекероту: нет дома. Что же, собственно, происходит? Неужто вмешалось что-либо непредвиденное? Мангольф успокаивал подступавшую тревогу самыми простыми объяснениями. Секунданты Толлебена, конечно, займут примирительную позицию, Мангольф попросил своих держаться выжидательно. Ведь кому по-настоящему грозит скандал? Кто обманутый муж и с кем тогда будет покончено?

Но это слово раскрыло истину. Нет! С Толлебеном и тогда не будет покончено. Покончено будет с тем, кого убьют. Ужасная истина! И вдруг Мангольф предался отчаянию, схватившись за голову руками. Его убьют, и все забудется — и толлебенский позор, и смерть Мангольфа, и вся их вражда. Разве Кнак будет враждовать с Ланна из-за убитого зятя? Зять, представитель компании в лоне правительства, убит, на его посту новый человек, а дальше что? Первым позабудет Кнак, потом Белла. В конце концов и Толлебен будет с благожелательством вспоминать об устраненном сопернике. Он может себе это позволить, глупец. Глуп единственно тот, кто умирает.

Боже мой, какой нелепый промах! Его дело, все его, созданное собственными руками, напряженное, строгое и осмысленное существование — под бездушным дулом пистолета! «Трагически глупая игра без выигрыша, а ставка — мое я!»

— Я! Я! — громко повторил он, остановившись посреди кабинета, ударяя себя в грудь. Тут Мангольф опомнился.

Он заметил, что уже в течение целого часа терзается ужасающим страхом. Надо положить этому конец! К телефону. «Господин генерал?» Да, сам Гекерот, его тяжелое дыхание.

— Только что вернулся домой. Хорошенький сюрприз нам преподнесли. Конечно, позор падет на всю армию, не следовало иметь дело с интернациональным сбродом.

Говорит, словно пьяный. К Мангольфу вернулось все его хладнокровие.

— О чем вы говорите?

— Ах, вы ничего не знаете! В самом деле ничего не знаете? Конечно, откуда же вам знать? Ваша дуэль не может состояться из-за смерти секунданта.

— Что такое? Какой секундант? — выкрикнул он так резко, что Гекерот испугался.

— Простите, ради бога, дорогой Мангольф, мне следовало немедленно позвонить, но если бы вы знали, в каком я состоянии! Однако не беспокойтесь, дуэль состоится непременно, только с опозданием; чести вашей ничто не угрожает, не беспокойтесь! Но послушайте! Все было отлично слажено, троекратный обмен выстрелами. Идея графа Финкенбурга, он на этом настаивал, в интересах вашего противника. Я, конечно, вел себя сдержанно, согласно вашим указаниям, и требовал — до потери боеспособности. Однако не преуспел, сожалею, следовательно — троекратный. Вы слушаете?

— Слушаю.

— Конечно, мне следовало к вам заехать. Я так и собирался. Но граф Финкенбург пристал, чтобы я отправился с ним в манеж посмотреть его кобылу. И там это случилось.

— Граф Финкенбург упал с лошади?

— Нет, его застрелили.

— Его? — спросил Мангольф. — А не меня? — Он не знал, что говорит, но генерал, не слушая, кричал в трубку:

— Выстрел в спину! Сзади! Трусливый и предательский. Позор падет на всю армию, помяните мое слово! Подозревают денщика Финкенбурга, но доказательств нет. Я лично обрабатывал его два часа. Солдаты держатся сплоченно, как стена. Правда, покойный был живодер. Воображаю, что нам преподнесет окаянная левая пресса!

— Благодарю вас, господин генерал.

Мангольф хотел повесить трубку, но Гекерот крикнул еще:

— Конечно, сегодня ваше дело не может сладиться, сами понимаете, что тут на меня свалилось. Завтра начнем сначала. Послезавтра утром, если все пойдет ладно, вы будете стреляться.

Мангольф сел, чтобы не подпрыгнуть до потолка. Спасен! Спасен судом божьим! Значит, дуэль действительно нечто вроде суда божьего. Человек, еще вчера ему совершенно неизвестный, вмешавшись сегодня в его судьбу, умер вместо него. Мангольф содрогнулся, почуяв руку всевышнего. Потом снова его охватила радость, — он закурил папиросу. Скорей в гущу жизни! На улице он увидел весеннее солнце и женщин. Ведь он еще молод! Тут вдруг ему пришло в голову, что он не успеет состариться, смертный приговор не отменен.

Но время выиграно, значит все выиграно. Он уселся в кафе у большого зеркального окна. Шальная весенняя суета на площади подбодрила его, наглядно показывая неугомонный ход жизни. «И у меня есть лазейки, и не одна, а десять!» Однако каждая из лазеек, на которой он пытался остановиться, оказывалась несостоятельной. И вот он сидел в одиночестве, мрачно углубившись в себя. Из глаз его исчезла весенняя суета. Мангольф видел только чудовищную могилу, способную поглотить весь мир.

Скорей бежать! Убежать от страха. Куда? У тебя на свете есть один-единственный человек. Ему одному твоя жизнь так дорога, что он за тебя пойдет даже на бесчестие. О! Он найдет средство уберечь тебя, потому что для него все средства хороши. Настал решительный час… И он уже стоял у двери Терра.

Терра не было в Берлине. Где же он? В Рейнской области? Так далеко?

— Я позвоню к нему. Прямо отсюда. — Его впустили.

Он сидел, ожидая услышать голос друга. Сидел долго, словно был уже в верном прибежище, — и вдруг им овладел ужас. Терра… Ну, да. Терра мог вместо него… Как теперь граф Финкенбург. Так могло случиться. «Не моя заслуга в том, что случилось по-иному. Я его предал». В этот миг зазвонил телефон. Мангольф хотел попросить, чтобы Терра не вызывали; но друг сам был у телефона.

— Ты еле говоришь, дорогой Вольф, — сказал он. — Что-нибудь случилось? Мы непременно повидаемся завтра рано утром. Я, конечно, считаю своим долгом сегодня же вечером выехать в Берлин.

— Я не могу ждать до завтра! — вырвалось у Мангольфа.

— Да и незачем, — подхватил друг. — На что существует автомобиль? Он изобретен специально для нас. Я сажусь сейчас же в самый мощный автомобиль твоего тестя и, если не сломаю шею, буду во втором часу ночи у тебя.

— Я выеду тебе навстречу! — Этот вопль проник в душу друга, как раньше слезные мольбы.

Они наскоро сговорились о месте встречи на полпути. Два слова Беллоне, и Мангольф сел в свой собственный автомобиль — одновременно с Терра, который выехал с противоположного конца. Быстрая езда через весенние деревни, в легком дурмане от воздуха и движения. Страх исчез, и уже не было ощущения одиночества; там его друг совершал часть пути вместо него, Мангольфа. Делил с ним путь, страх, опасность. Должно быть, знал уже все, еще ни о чем не услышав. Наступил вечер, они в темноте приближались друг к другу. Неудачный поворот: Мангольфа швырнуло в сторону. Испуг: не случилось ли сейчас несчастья и с другом?

Прибытие в маленький городок, гостиница. Никого нет. Мангольф не хотел есть один — и все-таки ел, чтобы скорей прошло время, но проходившие минуты сменялись еще более тягостными. Он вышел из дому — зачем? Зашагал по площади. Какой гнет! Это собор; сплющенный, наполовину вросший в землю, он давил своей тяжестью, одинокий, мглисто-серый. Пустые старинные улички с первых же шагов погружались в ночь. Назад, к собору! Мимо проносились летучие мыши. Ах! Сегодня утром, перед шальной, весенней суетой на площади казалось, что нетрудно прожить этот день, хотя бы он был последним. Но здесь — нет.

Шаги позади одной из колонн, и перед ним очутился Друг.

— Вольф, дорогой, я искал тебя, — сказал он. Мангольф молчал, но Терра пока и не требовал объяснений. — Мы, очевидно, остановились на разных концах этого городишки, милый Вольф. Я не устал, но вот скамейка. Она стоит под кустами цветущей сирени, в тени собора, и несколько осиротелых могил делят с ней эту тень. Отсутствие на скамейке влюбленной парочки наглядно свидетельствует о безнадежной затхлости этой дыры. Ведь могилы — обычные наперсники влюбленных. Где-то даже журчит вода… Мы заменим влюбленную парочку и будем вместо нее шептаться под журчанье ручейка.

И Мангольф тихим голосом начал исповедь. Терра поощрял друга кивками и нежными прикосновениями к его плечу. Когда Мангольф дошел до главного, задыхающимся шепотом, перескакивая через самые тяжкие места и торопясь дальше, Терра стал резким голосом вставлять замечания: «Дальше!» или: «Превосходно!» Под конец он захохотал злобно и раскатисто, а Мангольф поник головой.

— Дорогой Вольф, я ничего другого и не ждал от тебя, — сказал Терра, поднявшись, и пошел прочь.

Гневные шаги гулко застучали по плитам; потом затихли, повернули обратно. Мангольф сидел сгорбившись.

— Ты бесчестный человек! — произнес Терра.

— Это действительно твоя точка зрения? — спросил Мангольф.

— Предположив без всякого права, что у меня может быть любовное свидание с госпожой фон Толлебен, ты решил натравить на меня ее мужа, как бешеного пса. Я-то готов простить тебе, но ведь ты скомпрометировал даму!

— Что за слова! — сказал Мангольф. — Давай говорить так, как свойственно нам. Я тебя предал и за это несу наказание.

— Если госпожа фон Толлебен хочет тебе мстить, я, ей-богу, не виню ее за это. — С этими словами Терра опять собрался уйти. Но он лишь повернулся вокруг своей оси и снова уселся. — Объясни мне, пожалуйста, только одно, — сказал он менее твердо. — Откуда у человека нашего с тобой склада ни с того ни с сего является такая грандиозная доза чисто ребяческой подлости? Ты для меня загадка, дорогой Вольф!

Однако в его тоне меньше всего было удивления. Мангольф поднял голову; они посмотрели друг на друга, и оба до конца поняли все происшедшее. Более простые натуры восприняли бы это иначе: более простые, привыкшие больше действовать, чем рассуждать.

— А я? — начал Терра, хмуря лоб, в сознании собственной вины. — Еще зимой у Альтгот тебе представилась прекрасная возможность вынуть меня из петли, таких дел я натворил. И если твой благородный план застать меня с Алисой не удался, бог свидетель, — не по моей вине. Ничто не дает мне права смотреть на тебя с презрением моралиста. Просто теперь твоя очередь вешаться, а моя — вынимать тебя из петли.

— Мне хорошо знакома твоя манера выражаться, — пробормотал Мангольф, пока они рука об руку шли обратно.

— Непростительна только твоя безбожная глупость, — доказывал Терра. — Ну, хорошо, человека, под которого иначе никак не подкопаешься, обычно устраняют с помощью половой морали. Но почему тебе не пришла в голову простая мысль взяться непосредственно за твоего противника, вместо того чтобы обрушиваться на ни в чем не повинную женщину? Зачем существует на свете княгиня Лили?

— О Лили я и не подумал. — Мангольф с удивлением вглядывался в ночь. — В самом деле, — признал он, — это средство верное, если, может быть, и не смертельное для пациентов. Он, говорят, до сих пор не порвал с Лили — верно, из-за ребенка.

— Из-за твоего ребенка, — поправил Терра.

— Эта история выставила бы его в таком комическом виде, что он по меньшей мере еще год не мог бы сделаться статс-секретарем. Больше мне ничего и не требовалось! Но… — Мангольф сделал паузу. — Тут уж ты упускаешь из виду самое главное. При этом твоя Алиса была бы задета в своем честолюбии. А что, по-твоему, могло бы задеть ее больнее?

— Ничего, — сказал Терра, остановившись и глядя себе под ноги. Мангольф не дышал. Наконец Терра двинулся дальше. — Решено. Едем прямо к Лили. Ты должен жить!

Мангольф поспешно, весьма поспешно схватил его под руку. Молча вышли они за город.

— Я здесь, за городом, оставил автомобиль твоего тестя, — сказал Терра. — Я решил, что благоразумнее появиться в городе без особого шума. Мы обсуждаем здесь такое деликатное дело.

Чтобы сразу же наметить план действий, они вернулись обратно и снова обошли соборную площадь. Когда они опять вышли за пределы города, уже брезжил день.

— Я не устал, — констатировал каждый из них, — нервы слишком взвинчены. Но мне хочется есть.

Они обильно позавтракали, затем сели в автомобиль Мангольфа; свой Терра отослал. Сначала они медленно ехали сквозь молодую, яркую зелень, мимо наполненных щебетаньем садов. Этой свежести, этой близости к земле люди не ощущали еще совсем недавно, когда приходилось ездить только по железной дороге. С дуэлью было покончено; они дышали, они радовались, что могут передвигаться, ни от кого не завися, пользуясь небывалой свободой богатых людей, путешествующих в собственных автомобилях — этом новейшем изобретении, усладе доходных профессий.

— Я, может быть, и негодяй, что продался твоему тестю, — сказал Терра, — но езда на автомобиле стоит того. — При этом он учтиво раскланивался с людьми, проезжавшими во встречных автомобилях. — Весь промышленный мир, — пояснил Терра громко и возбужденно. — Мы теперь всегда в пути. Дорогами завладели мы одни. Наши автомобили, обгоняющие друг друга, приводят нас к неопровержимому убеждению, что в один прекрасный день мы завладеем всей страной. Конец дворянству. Власть промышленной буржуазии опережает его на автомобилях — и с помощью флота.

— Если Толлебен, как угроза, будет устранен, чего достигну я? — Вся гордыня Мангольфа прорвалась в этом вопросе.

Вдруг их машина остановилась. Хаотическая свалка людей и сельскохозяйственных орудий: столкнулись автомобиль и телега с навозом; подбежавшие крестьяне поддерживали возмущенного возницу, двое путешественников не могли сладить с орущей толпой. И так как на них надвигались громадные вымазанные в навозе вилы, они вскочили с ногами на сиденье, как были, в автомобильных очках и макинтошах и, размахивая руками, словно утопающие, отчаянными криками призывали своего шофера. Тот исчез. Критический момент! Наконец у одного из них зародилась счастливая мысль.

— Принц Генрих! — воскликнул он. — Мы расскажем принцу Генриху! Здесь вообще всем известная западня для автомобилей. Вы за это дорого заплатите. Наш председатель — принц Генрих!

Крестьяне опешили. Вряд ли они знали принца, но чем туманнее угроза, тем сильнее ее действие: вилы опустились. Автомобиль и телегу расцепили. Мангольф послал на помощь своего шофера; тогда появился и второй шофер. Путешественники сняли очки. Какая неожиданность! Доктор Мерзер, граф Гаунфест! Один с грязно-желтым, другой с нарумяненным лицом.

Завязалась беседа, задымили сигары, меж тем как укрощенные деньгами крестьяне с готовностью очищали автомобиль от навоза. Щелканье каблуков, рукопожатия; между удивленными шпалерами зрителей оба автомобиля разъехались в разные стороны.

— Видишь, — сказал Терра, — граф Гаунфест едет даже в Кнакштадт.

— Это дружба, — пояснил Мангольф.

— У племянника Кнака высокопоставленные увлечения, — продолжал Терра. — Сознаемся откровенно! Очевидно, наш брат что-нибудь да стоит, если уж кнаковский племянник заводит себе графов. У промышленности свои интересы. Нерушимое право судить о том, получает ли фирма выгоды от сердечных дел господина доктора Мерзера, принадлежит единственно господину тайному советнику Кнаку.

— Фон Кнаку, — подчеркнул Мангольф.

— Значит, все-таки добился? — Терра потер руки. — Большое, но, по моему скромному разумению, вполне заслуженное отличие за плодотворную деятельность. — Такая высокопарность выражений немедленно внушила Мангольфу недоверие.

— Ты недавно уже пел дифирамбы могуществу промышленной буржуазии.

— Ну, а как же! — ответил Терра; он говорил просто, без всякого задора. — Я безоружен перед явлениями, совершенными в своем роде. Кнакштадт — крепость с тысячью заводских труб, — так прежние города хвалились численностью своих церквей! Весь мозг большого государства, вся его воля сконцентрированы в Кнакштадте. Дымящая, грохочущая воля. Капитал служит только ей. Капитал, вложенный в военную промышленность, презирая моря и границы, устремляется из Кнакштадта к разным странам света. Встречаясь с другим таким же капиталом, который стремится из этих стран, он вступает с ним в дружеские отношения, несмотря на вражду государств…

— А ты можешь это доказать? — перебил его Мангольф.

Терра, отрезвляясь:

— Я юрисконсульт фирмы. Как настоящий юрист, я слепо защищаю ее интересы, поверь мне. Я живу всегда в Берлине, езжу в Кнакштадт только для доклада. — Снова загораясь: — Однако я должен быть лишен даже искры божественного разума, чтобы не видеть наиболее яркого проявления существующей действительности.

— Ты подразумеваешь Кнакштадт?

— Кнакштадт и его производство носят на себе божественную печать, они существуют единственно для себя.

Мангольф обиженно:

— Я полагал, что и военная промышленность — одно из орудий политики.

— Мы все орудия, но в чьих руках? — вымолвил Терра, и это прозвучало как-то слишком загадочно. Мангольф пожал плечами. Но недоверие осталось. Что Терра имел в виду? Что он успел узнать? И не угроза ли это? Предостеречь Кнака от этого воплощения неуловимой изворотливости: совершенно бесполезно. Мангольф задумался, в то время как Терра продолжал разглагольствовать невозмутимо и двусмысленно. Он говорил о демонической обыденности Кнака, о зловещем комизме, составляющем его сущность, которая наглядно воплотилась в образе доктора Мерзера.

Мангольфу стало жутко; он плотнее закутался в плед, стараясь отодвинуться от Терра. Кому он доверился! В чьих руках его жизнь! Мангольф безмолвно поник головой, горький страх опять овладел им. А Терра все возвышал голос, и мысли его парили все выше. Так они приехали в Берлин.

Мангольф решил показаться в министерстве иностранных дел.

— Сейчас полдень, — заявил Терра. — К двум часам дело будет улажено, я уведомлю тебя. — И он направился к женщине с той стороны.

— Что, мой сын еще не вернулся из школы? — спросил он. Ему сказали, что княгиня одевается, он решил подождать. Очень светлая комната в розовых и желтых тонах, полумрак мавританского кабинета упразднен. Вскоре она впустила его к себе. Она вертелась перед большим зеркалом, необычайно стройная в траурном наряде.

— Смею тебя уверить, что, по моему глубочайшему убеждению, лучшая твоя пора только начинается, — заверил ее Терра как обычно. — Ты с каждым днем приобретаешь все более девический облик.

Она взглянула на него без всякой благодарности.

— Да, теперь элегантной женщине полагается быть стройной, — сказала она, продолжая вертеться на стройных ногах.

— Мы врастаем в новое столетие. Стоит только взглянуть на тебя, и все понятно без слов, — подтвердил он.

— Кого ты этим хочешь унизить, меня или столетие? — не без раздражения осведомилась она.

— Разве я когда-нибудь посмел бы заметить в тебе недостатки?

— Попробуй только! Я играю в теннис, поло, гольф. Я управляю автомобилем, занимаюсь боксом.

— В прошлом столетии ты возлежала в полутемных покоях.

— Не делай меня старше, чем я есть.

— Разве это возможно? Ты несокрушимой породы… Траур — это новинка? — спросил он. — Удачно. Именно в трауре тебя ждут неслыханные успехи.

Она отошла от зеркала, приблизилась к Терра и возмущенно бросила:

— Не представляйся, будто ты не знаешь, что Финкенбург умер!

— Именно потому и я здесь, — сказал он необдуманно.

— И не нашел ничего лучше, как делать мне комплименты? — сказала она со слезами в голосе.

— А разве надо было..? Ради бога, пожалей свои прекрасные глаза. Теперь я вспомнил, где слышал его имя. Он был тебе дорог. Это для тебя весьма ощутимая потеря.

— Кто заплатит за мою новую обстановку? — вздохнула она, прильнув к Терра вместе со своей печалью, чтобы он приласкал ее — и волосы, ставшие совсем белокурыми, и помолодевшее лицо, лицо самой жизни, на котором не видно следов печали, даже когда веки опущены, краски поблекли, и оно поникло на тонком черном стебле. В этом новом обличье она была похожа на свою еще не оплаченную мебель: те же плоские удлиненные линии, то же преобладание металла, тона блеклые, но все в целом очень жестко, а смелость орнамента рассчитана, как ход машины.

— Поговорим о деле! — сказал он и придвинул стулья. Она тотчас же приняла сосредоточенный вид. — Мой приход, — объяснил Терра, — имеет целью предотвратить новое несчастье. Ты лишилась графа Финкенбурга, надо избавить тебя от возможной потери обоих отцов твоего младшего ребенка.

Он рассказал ей все самое существенное. Достаточно ее письменного заявления, что ребенок у нее от Толлебена, и все будет улажено. Никто не дерется по доброй воле; она всем окажет величайшую услугу, а прежде всего Толлебену. Ее письменное заявление, конечно, никогда не будет пущено в ход. Толлебен только и ждет легкого нажима, чтобы выйти из игры.

— Ты сам этому не веришь, — возразила она. — Мы оба знаем, что такое рыцарская честь. С тобой я не хочу связываться. У тебя ее никогда не было.

— Все твои счета за мебель будут, разумеется, оплачены до последнего гроша.

— Я в высших сферах, как ты знаешь, свой человек. На подлость в отношении господина фон Толлебена ты меня не толкнешь.

— Это делает тебе честь. Однако я должен тебе напомнить, что ты навязываешь ему чужого ребенка.

— Это совсем другое дело, — запротестовала она и продолжала без видимой связи: — Твой Мангольф тоже ничего не платит.

Когда он стал настаивать, она облекла свой отказ в презрительную насмешку.

— Ты явился от своего друга. То, что ты мне наплел, не может быть правдой, твой друг сыграл в этом деле некрасивую роль, а теперь увиливает. Ну, понятно, господин фон Толлебен стреляет великолепно.

— Но нашему другу Мангольфу везет, — сказал Терра многозначительно. — Вспомни, что непричастный к делу господин уже отдал богу душу только потому, что был его секундантом.

Она надулась.

— Зачем ты меня дурачишь? Графа Финкенбурга все равно убил бы денщик.

Что тут оставалось делать? Терра поднялся и сказал, четко разделяя слова:

— Не хочешь? Прекрасно. Тогда я буду действовать сам. Я вызову Толлебена к тебе и, бог мне свидетель, всажу ему пулю в лоб.

— Здесь, у меня?

— Здесь, у тебя.

Она долго, пытливо смотрела на него, стараясь понять, серьезно ли он говорит.

— Ты даже мне внушаешь почтение, — сказала она, после чего предложила вызвать Толлебена для переговоров. — В конце концов он тоже ничего не будет иметь против, ведь это доброе дело. Я вытребую его немедленно. А ты приходи со своим другом. Но без револьвера. — И когда все это было оговорено: — А мебель?

Если сойдет благополучно, мебель будет оплачена, обещал Терра. Сам же он отправился к Гекероту. Кратко и с авторитетным видом заявил он генералу, что дуэль нежелательна. Она является помехой в делах, она испортит отношения между фирмой Кнак и правительством, что опять-таки нежелательно и в интересах нации. Пангерманский союз неминуемо ощутит на себе последствия.

Кнаковские субсидии могут прекратиться? Это мгновенно подействовало на второго председателя союза. У него тоже, сказал он, за это время возникли некоторые колебания. И даже представители Толлебена как будто заразились ими, особенно после неожиданной гибели первого секунданта. Какое счастье! Толлебен оказался суевернее, чем женщина с той стороны! Терра заключил из этого, что Алиса теперь правильнее оценила ситуацию и не будет чинить препятствий. Гекерот же вообще не усматривал никаких препятствий. Он горячо поблагодарил господина Терра за шаг, который, как с личной, так и с общественной точки зрения, был безусловно желателен. Честь именно и требовала, чтобы два таких истых немца, как доктор Мангольф и господин фон Толлебен, шли рука об руку. Личное свидание обоих противников, каковое предлагал господин Терра, это самый прямой, а потому истинно-немецкий путь. Генерал взялся доставить Толлебена через посредство его секундантов к княгине Лили.

Сам Терра явился туда, когда, по его расчетам, переговоры уже начались. Хозяйка дома принимала участие в совещании. В одной из соседних комнат Терра увидел своего сына Клаудиуса, склонившегося над коллекцией марок.

— Твой товарищ блестяще устраивает свои дела за твой счет, — сказал отец, разглядывая обмененные марки. — А из тетради сочинений я вижу, что учитель тоже считает тебя полнейшим ослом… Всякий дурак сумел бы избегнуть этого. Научись выражаться так, чтобы нравилось не тебе, а ему. Будь одним для самого себя, и другим для него. Такова жизнь! Нельзя длительно навязывать свое лучшее «я» миру, если оно ни в какой мере его не интересует, — это ведет к банкротству и самоубийству… По твоему лицу всякому видно, сколько на тебе можно заработать! Тебе одиннадцать лет, и ты носишь мое имя. Пора мне начать руководить тобой.

При этом он своим проникновенно страстным взглядом удерживал взгляд ясных серых глаз, которые хотели ускользнуть от него. Через две комнаты послышались громкие голоса.

— У твоей матери, — пояснил Терра, — сидят два господина, которые стараются выторговать друг у друга ни более ни менее как жизнь. Если каждый из них добьется от другого того, что ему нужно, заработает твоя мать. Запомни, что редчайший и самый благородный способ заработка — посредничать в вопросах жизни. Большинство людей предпочитает быть маклерами смерти.

Говоря все это, отец думал: «Что я делаю! Постоянно учить недоверию, показывать изнанку жизни, подавлять нежные чувства: я ведь не этого хочу, получается какая-то ошибка. Нужно побольше взаимного понимания». Но мальчик и так понял. Он в раздумье по-отцовски сжал губы, ему стало ясно, что отец мягкий человек и любит его. Он тотчас же весь раскрылся. Минута доверчивости; этому серьезному, загадочному отцу в такие минуты можно задавать вопросы, с которыми нельзя обратиться к гораздо более снисходительной матери. Как раз сейчас из той комнаты доносился громкий, как будто гневный голос матери.

— Папа, скажи, пожалуйста, почему маму называют княгиней? — спросил мальчик вкрадчивым тоном.

— Потому что она имеет на это право, — сказал Терра с ударением. — Она носит полноценный титул, другой я ее и не знал.

Мальчик задумался. Он думал с глубочайшим напряжением, тело изнемогло и ослабело от усилия мысли. Затем лоб его разгладился, и он снова вспомнил об отце. Взглянул на него с видом воплощенной невинности.

— Мама была еще с князем, когда я появился на свет? — спросил он. Звонкий голос, ясные серые глаза; может быть, за вопросом не таилось ничего, кроме детского простодушия. Или же он открывал многообещающие перспективы? Терра попытался проникнуть в его смысл.

— Твоя мать, — объяснил он, — только временно выбыла из высшего света. Она проходит через некоторые испытания. Но так как она, ты сам это знаешь, держит себя неизменно, как подобает благородной светской даме, ее высокопоставленный супруг в один прекрасный день обязательно вернет ее к прежней блестящей жизни. Ты хотел бы уйти с ней?

Это явилось полной неожиданностью; юный Клаудиус слегка вздрогнул, запнулся и потом выговорил:

— Нет, папа.

Терра тем временем обхватил его за плечи, слабые плечики, которые от его прикосновения несколько подались вперед… Мальчик опустил голову, отец видел только его лоб, обыкновенный пропорциональный лоб, такой же непроницаемый, как и всякий чужой. Этот ребенок был некогда зачат в таком бурном и страстном порыве, что на его долю, должно быть, осталась уже не страстность, а одно подобие ее. Сколько противоречий с самых ранних лет, и во что это выльется дальше? Отец поцеловал его в голову и спрятал лицо между белокурыми прядями различных оттенков. Но тут открылась дверь, и вошла мать. Она сейчас же остановилась.

— Что ты ему опять толкуешь? Мне всегда подозрительно, когда вы шепчетесь. Видишь, он смутился, он убегает. — Мальчик поспешил удалиться. — Кстати, можешь сам спасать жизнь этим двум сумасшедшим, я больше пальцем не пошевелю, с ними можно лопнуть от злости. — Она действительно была сама не своя.

— Еще маленькое усилие! — попросил Терра.

Но она разбушевалась еще пуще:

— У них обоих вопросы чести стали поперек горла. Угадай, кто теперь больше безумствует? Твой друг! Он во что бы то ни стало жаждет крови и не идет на мировую с тем, другим идиотом.

Тут Терра тоже громко выразил возмущение. Надо принять меры. Если они дойдут до смертоубийства, для нее это может привести к тяжелым последствиям. Гневными выкриками он добился того, что она несколько остыла.

— Пусть каждый из них письменно изложит, какие он совершил подлости, тогда они успокоятся, — надумала она.

Что она под этим подразумевает? Она высказалась яснее. В конце концов Толлебену нечего так уж возмущаться вмешательством Мангольфа в его семейные дела. В конце концов он и теперь бывает здесь, и не его заслуга, что у них нет ребенка, — она спохватилась, прикрыла рот рукой и упала в кресло: она, кажется, выдала себя? Он успокоил ее.

— После такого оборота дела, — заявил он невозмутимо, — моя прямая обязанность составить протокол именно с той формулировкой, которую я уже имел честь предложить в интересах моего клиента. Однако, по здравом размышлении, я считаю более целесообразным, чтобы каждый из противников дал в руки другому какой-нибудь козырь против себя. Мой клиент документально подтвердит, что он с помощью анонимных писем стремился, вопреки истине, доказать наличие супружеской измены в семействе Толлебен. Господин фон Толлебен в письменной форме удостоверит, что, имея уже дочь от прославленной княгини Лили, не прекратил сношений с этой дамой даже после брака и продолжает их по сей день. Ну, дитя мое, мир ждет, чтобы ты выполнила свой долг. Иди же! — Это было сказано строгим тоном. Она моментально пошла.

Оставшись наедине, Терра стал прислушиваться. Сначала затишье, потом все заговорили разом.

— Еще бы! — сказал Терра громко. — Стыд больше уязвлен, когда должны сознаваться оба, а не один. Один находит себе утешение в беспорочности другого. Предпосылка, что мы порядочные люди, остается наполовину в силе, поскольку негодяем оказываюсь я один.

Шум голосов начал ослабевать и понемногу стих. Тишина; только Терра продолжал думать вслух:

— Пишите, друзья мои! Давайте свое жизнеописание, посвятите его друг другу. Это единственное средство держать в известных границах честолюбие таких субъектов, как вы. По крайней мере у вас обоих будут основания щадить друг друга, а вместе с тем и всех нас. Если бы у каждого в сейфе хранилось жизнеописание противника, может быть, не было бы и войны.

Он говорил во весь голос и шагал по комнате, потрясая кулаками, на его лице страстность сменилась презрением. Приближались шаги, он их не слышал. Только когда дверь уже открылась, он узнал, чьи это шаги. Он едва успел отойти к окну и повернуться спиной. Неужели на Толлебена так сильно повлияло пережитое, что он не заметил Терра, проходя через комнату? Встретиться с ним было бы, конечно, неделикатно, — «хотя нам уже не привыкать к встречам именно в самые тягостные минуты».

Немного погодя появился и Мангольф, друг пошел с ним. Через полутемную переднюю пробегала маленькая девочка. «Папа!» — воскликнула она, но остановилась и замолчала. Ни в одном из них она не узнала своего отца.

— Я отвезу тебя домой, — сказал Терра, увидев лицо друга, когда они вышли на улицу. Но Мангольф попросил разрешения сопровождать его, и они поехали к Терра. И вот он сидел мертвенно бледный, с пожелтевшими висками; брови мрачно топорщились над осунувшимся лицом.

— Не уехать ли нам куда-нибудь на два-три дня? — предложил Терра.

— Я могу уехать и на больший срок, — сказал Мангольф. — Для меня все кончено. — Лицо — непознаваемое и страдальческое; глаза, в которых бессильно сломилась житейская злоба, а рот сомкнулся, чтобы ни о чем больше не спрашивать.

— Тогда и для Толлебена все кончено, — сказал Терра. — Он зависит от тебя, как ты от него.

— Его это не бесчестит, — сказал Мангольф со сверхчеловеческой гордостью.

Молчание.

— Я сделал для тебя все, что мог, — промолвил Терра, опустив глаза.

— Никто тебя и не винит. Все идет как должно. Я не могу допустить, чтобы меня убили. Толлебен в качестве зятя станет статс-секретарем, затем канцлером. Для этого не стоило затевать всю историю. — Мангольф взволнованно жестикулировал. — Разница лишь в том, что теперь уж я не могу взбунтоваться, отныне я бессилен против пошлой посредственности. Мало того! Я даже вынужден поддерживать ее. Из страха, из голого страха мне придется всегда идти об руку с Толлебеном.

«Как и ему с тобой», — хотел возразить Терра, но это не было возражением. Он следил за несчастным страдальцем; тот вскочил, заметался.

— Пристрели меня! Зачем спас ты мне жизнь? Пристрели меня! Нельзя отнимать у труса единственной возможности умереть с честью. Я трус, теперь ты в этом убедился. Я чуть было в конце концов не настоял снова на дуэли из страха перед собственной трусостью. Я опостылел себе! — Он бросился на диван, уткнул лицо в подушки и застонал: — Ложь, все ложь, мне здесь не место, этот дух мне враждебен. Я не должен добиваться успеха, мой успех был бы концом всего. А ведь я продался успеху! Я должен жить, должен жить ради успеха. И даже теперь, понимаешь ты это?

Десять раз одно и то же, с постепенно утихающей болью:

— Понимаешь? Ты убедился в том, что моя преступная гордыня — в крайнем самоуничижении. Если мне не дано теперь с боем взять вершину — все равно я доползу до нее. Отдам себя на посрамление. Открыто провозглашу свой позор. Окончу дни в позоре и поругании.

Он лежал неподвижно и только время от времени тихонько стонал:

— Я опостылел себе. Зачем ты спас мне жизнь? Ты сам раскаешься в этом. — Наконец он уснул.

Сидя подле него, Терра прежде всего понял, что оба они раскаются в этом часе. Они никогда не упомянут о нем, но никогда и не забудут его. «Он еще заставит меня полной мерой искупить его сегодняшнюю истерику, пока же будет сам искупать ее. Наша дружба стала еще непримиримее».

«А как же Алиса? — думал он дальше. — Могу ли я показаться ей на глаза?» Он убедился, что при одном ее имени, как мальчик, теряет самообладание, но ничего с собой поделать не мог. Он еще ни разу ее не предавал. К этому тоже придется привыкнуть, сказал он себе. «Четыре пятых моих знакомых — люди, против интересов которых я действую как умею. В сущности к ним следует отнести и Алису Ланна. Правда, ее лично я до сих пор щадил. Но ей пришло в голову изъять из жизни моего исконного противника. А он мне нужен, и мне пришлось вступиться».

Он научился быть циничным в качестве дельца, но не в качестве влюбленного. Проходили недели, месяцы в проектах объяснений, в мечтах о том, как бы легко и бездумно сложить все к ее ногам. Но так как на сердце становилось все тяжелее, то о легкости мечтать уже было немыслимо. От Алисы ничего, ни звука о том, что он может снова прийти к ней. Перед ним уже вставала угроза обычного конца: отчужденности, забвения… Как будто это возможно! Посреди деловой суеты в нем назревал протест против бессмысленной утраты. Ведь внутренняя связь существует так давно! А все пережитые испытания неотъемлемы от него, он рос на них!

В такие дни он становился суровее по отношению к деловым противникам, которые больше боялись его и менее легко от него отказывались, чем та женщина. Как ни грустно, но это его утешало. Вникая в этих людей, он даже слишком успешно отвлекался от того так до конца и не разгаданного создания, которое в это самое время ускользало от него. Издалека она казалась ему еще большей загадкой, чем-то вроде судьбы, распоряжающейся нами. Чтобы уподобиться деловым противникам, нужна была только сила воли. Может быть, помогало и то, что она за ним не наблюдала. Деловые противники, как и деловые друзья, видимо, научились считаться с ним. Куда девалось ироническое почтение к интеллигенту и к его подозрительным претензиям! Терра перестал говорить загадками и нарочито вносить путаницу. Ему почти можно было верить. Упорно, грубо и невозмутимо шел он напролом, когда дело касалось барышей, и был вполне на месте в этой среде.

Начался новый год. Как-то майским утром он в Тиргартене увидел всадницу. Не было еще шести часов, только что пошли трамваи, на улицах одни рабочие, — а бодрой рысью по аллее уже проскакала дама. От испуга он остановился, сердце забилось ожиданием. Да, вот она возвращается. Она остановилась подле него и сказала:

— И вы так рано? Почему не верхом? Разве вы все время были в Берлине?

— По порядку, многоуважаемая графиня. — И сам удивился, откуда взялся прежний тон, прежняя живая манера разговора, не подобающая его теперешнему положению. — Я живу совсем в особом мире… А вы были летом в Нордернее[37] Нордерней — фешенебельный курорт на острове того же названия в Северном море.? — в свою очередь спросил он. — Зимой в Италии?

— У меня меньше времени, чем вы полагаете, — сказала она деловым тоном. — А уж вы-то целый год не могли уйти из своего особого мира. Даже моцион разрешаете себе только в пять утра.

— День и ночь в автомобиле, — так же сухо ответил он. Затем с гримасой: — Никто лучше вас не знает, многоуважаемая графиня, что были времена, когда я катался только на карусели.

— Прощайте! — бросила она в пространство, кивнула и поскакала дальше. Полуобернувшись, прибавила: — Отец спрашивает, отчего вы не приходите.

Он поспешил вслед, чтобы увидеть, как она спрыгнет с лошади перед калиткой в стене подле Бранденбургских ворот. Через ту калитку он когда-то, давным-давно, прокрадывался к этой женщине, будто к тайной возлюбленной. Так могли думать все, так мог думать и он сам. Все миновало; он повернул назад, его нога ступала по увядшей листве, меж тем как вверху уже распускалась новая. И он вспомнил, что всегда в решительные минуты их встреч к его и к ее ногам приставала увядшая листва.

Он спешил; его заново выстроенная контора помещалась в новой, западной части Берлина. Кончено! После этой встречи дом рейхсканцлера его больше не увидит, теперь уж никогда. Как? Они встретились, сердца их были полны упреков, стыда и мщения, — но ни слова об этом, и сразу тот же тон, как в былые дни. Ужасно! Как их души за это время развратили друг друга, если притворство казалось столь естественным!

Он прибавил шагу… А ведь он чуть было не поверил, что оба они, наконец, станут смелее и искреннее. Только история с Мангольфом остановила их на путях, которые, возможно, вели к высшим свершениям. После своего замужества она так часто принимала его одного у себя за чайным столом исключительно из стремления к независимости. Он приходил, потому что его восхищала ее смелость. Она открыто отстаивала перед мужем свое право встречаться с тем, кого он ненавидел, к чему бы это Не привело!

«Но к чему это может привести, — только теперь понял человек, бегавший по Тиргартену, — если женщина, снедаемая честолюбием, поступает наперекор нелюбимому мужу. Развод исключен, пока интересы их сходятся».

— А я? Я?.. — вслух произнес Терра. — Я ее не разлучил с ним. Я крепче привязал их друг к другу. Конечно, она после того особенно рьяно защищала интересы мужа: ведь ей надо было убедить его, что я не ее любовник. — Про себя: «Она его убедила, и он ей верит».

Это унижало влюбленного. Он только теперь понял: со времени ее замужества все вело к его унижению. Ее страсть, возбужденная и не удовлетворенная браком, требовала от него дешевой компенсации. При этой мысли он взял такси, чтобы поскорей убраться отсюда.

Тем не менее почти одновременно с ним явился лакей с цветами. Если бы Терра и не узнал ливреи, он и так понял бы, из какого сада были цветы. Какая уверенность в том, что ее роль благодарнее! Она прощала, она разрешала. Ему давали право вернуться для новых испытаний. Желал ли он этого? Был ли он настолько безумен?

Он решил изменить маршрут обычной утренней прогулки, но прошел день, и она снова очутилась перед ним. На сей раз позади ехал грум — деталь, достойная внимания. Она не остановилась, а пустила лошадь шагом: хорошо вымуштрованный лакей отстал еще немного.

— Вы не пришли. Несмотря на это, я настолько любезна, что сообщаю вам: папа будет князем. Об этом еще никто не знает, — сказала она, обращаясь к Терра, которому пришлось идти с ней рядом. Кивок, и рысью прочь. Терра стоял, погружаясь ногами в рыхлую землю.

Нельзя было не известить Кнака; положение Терра в фирме поддерживалось его тайными связями еще более, чем явными. В ответ на это в телефоне голос из Кнакштадта:

— Превосходно, мы будем первыми у цели. Завтра я явлюсь сам. А вы не теряйте ни минуты!

Терра, впрочем, потерял целое утро, ему казалось — из протеста. Но только когда он отправился туда в два часа, ему стало ясно, что медлил он единственно с целью застать Ланна наедине с дочерью. Он знал распорядок дня рейхсканцлера. От двух до трех у него час отдыха. Он подписывает бумаги в библиотеке, Алиса поит его кофе.

— Господин депутат, только потому, что это вы… — сказал камердинер Зехтинг. — Сегодня приказано никого не впускать в библиотеку. Сегодня такой день. — С особым ударением: значит, Зехтингу все известно! — Ну, пройдите покамест в кабинет, я доложу. Для вас, так и быть, я это сделаю.

— Вы тут из человека что захотите, то и сделаете. Вы ведь служили еще при Бисмарке?

— Нет, только при его преемнике.

Зехтинг открыл дверь в библиотеку; он оставил Терра в кабинете, среди роскошной мягкой мебели, подле вычурной печи. Золотисто-коричневый полумрак, в котором изображения императора уживались со старыми мастерами. Бюст повелителя в каске с орлом надзирал за порядком на столе. Не потому ли на нем и царил такой порядок? Справа и слева от чернильницы на одинаковом расстоянии друг от друга лежало по шести остро отточенных карандашей. Рядом с рисунком императора — «Народы Европы, оберегайте свое священнейшее достояние!» — детский портрет Алисы Ланна, написанный и подаренный вдовой императора Фридриха. Снова глядели на него те глаза, которые некогда явились пред ним впервые в самую неустойчивую пору его юности, бросили ему вызов, спасли и обрекли на жизнь в этом мире. Совсем детские глаза — и уже таили в себе его судьбу… Тут вышла она.

— Ну, пойдемте, — сказала она.

Он сразу же на пороге отвесил глубокий поклон. «Ваша светлость!» Никакого ответа. Удивленный, он подошел ближе. Ах, вот в чем дело: князь спит.

— Зехтинг хотел его разбудить. Зачем? Ему предстоит трудный вечер. Кстати, не зовите его князем, он еще не вполне имеет на это право. Но иначе я бы вас не залучила. — И только после этого она протянула изумленному гостю руку для поцелуя. — Для меня вы бы не пришли, — заметила она, покачав головой. — Ваше расположение к моему отцу значительно серьезнее. Он очень меня тревожит. — И не дожидаясь ответа Терра: — Княжеский титул — это уж что-то чересчур, я бы его не желала. — Она топнула ногой, чтобы справиться с ложью.

Они сели у камина; тепло проникало сквозь кованую решетку. Алиса с беспокойством поглядывала на отца. Он полулежал, погрузившись в высокое кресло у заваленного бумагами стола под книжными полками. Терра сравнил его с бюстом молодого рыцаря, стоявшим на круглом столике среди роскошных альбомов. Душой системы был этот молодой рыцарь, но представлял ее усталый скептик в кресле.

— В конце концов, — взгляд дочери стал жестким, — он получил княжеский титул исключительно за неудачи. — Она отклонила возражения Терра. — Конечно, мы это не называем неудачами. Ни entente cordiale[38]сердечное согласие (франц.) , ни испано-французское соглашение по поводу Марокко[39] …испано-французское соглашение по поводу Марокко — секретное соглашение, подписанное в 1904 году Испанией и Францией о разделе Марокко и подтвержденное Алхесирасской конференцией 1906 года. Африканское восстание. — Имеется в виду героическая борьба племени гереро и восстание готтентотов против германских колонизаторов в Юго-Западной Африке (1904—1907). Оба восстания были подавлены совместными усилиями германских и английских войск в 1907 году. Канцлер Бюлов использовал восстание в Юго-Западной Африке как повод для создания в 1907 году блока реакционных политических партий, так называемого «готтентотского блока»., ни африканское восстание, о котором нельзя говорить при императоре, и тем более не поражение России в войне с Японией. Но если бы это не были неудачи, почему у императора явилась такая непреодолимая потребность сгладить их, произведя своего канцлера в князья?

— Каприз императора, — сказал Терра, — императорский каприз…

— Император подписал назначение; для его обнародования недостает только официального повода. Такие поводы подвертываются почти каждодневно, и вот сейчас их почему-то нет! Император раздражен, и вполне справедливо; можно прямо усомниться в нашей изобретательности. Как? Нет повода, чтобы сделаться князем? — сказала Алиса Ланна, раздражаясь сама, после чего они оба стали прислушиваться к дыханию князя. Оно становилось слышнее.

— Графиня! Я верю в гений вашего светлейшего отца, — сказал Терра с ударением.

— Поддержите в нем только здравый смысл! От кого он зависит? — Она помолчала. Потом, внезапно насупив брови: — От слабого, трусливого монарха, жаждущего славы. Если он теперь и произведет своего канцлера в князья без всякого повода, то рано или поздно надо же, чтобы что-то произошло. Например, в Марокко. Мы должны заставить говорить о себе.

— Только бы разговоры не привели в конце концов к войне.

— Неужели вы это серьезно думаете? Игра ведется уже давно и будет продолжаться дальше в том же духе. Заметьте также, что этот рескрипт, о котором мы давно хлопочем, поможет и господину фон Толлебену сделаться статс-секретарем. Я говорю откровенно. Разве вы не должны отплатить мне тем же?

Кредитор изобразил на своем лице самую приветливую улыбку. «К чему мы придем?» — думал Терра. С мукой в сердце он сказал:

— Плачу вам тем же. Мой друг Мангольф лишен возможности когда-либо противодействовать интересам вашего супруга.

— Отлично! — сказал кредитор. — Значит, все мы можем прийти к соглашению. Ведь и вы в конце концов освободились от постоянного страха перед войной. Недаром же вы состоите при тяжелой промышленности! — добавила она совсем другим тоном. Это месть, открытая месть за измену. Она вызвала его сюда, чтобы сказать это. Удар был меткий; да, он состоит при тяжелой промышленности… Вскочив, он задел стулом железную решетку камина, она зазвенела. Ланна проснулся. Сначала блаженная улыбка. Он вспомнил, что стал князем. Потом озабоченно нахмуренный лоб при мысли о недостающем поводе. Дочь уже протягивала ему чашку кофе. Он еще сонным голосом приказал позвать к себе чиновника с бумагами для подписи.

— Ваша светлость, это моя скромная персона. — Терра подошел ближе и принес поздравленья.

— Вы давно уже здесь? — спросил князь. — Я был так занят. — С деланно-озабоченным видом: — И вы хотите, чтобы я радовался? Ах, если бы вы знали! Я могу сказать вместе с Бисмарком: никогда я не мог по-настоящему радоваться успеху. За ним немедленно следовала очередная забота. — Скорбно, но из ямочек неудержимо сияло счастье.

— Ваша светлость, вы будете со временем и герцогом, — сказал уверенно Терра.

— Герцогство принесло мало счастья моему великому предшественнику[40] Герцогство принесло мало счастья моему великому предшественнику… — Бисмарку, предшественнику Бюлова на посту имперского канцлера, накануне отставки был пожалован титул герцога Лауэнбургского., — пробормотал Ланна, бросив вопросительный взгляд в сторону камина. Там возвышался герб: в самом деле — герб Бисмарка! Рейхсканцлер поместил в своей личной комнате чужой, а не свой собственный герб; он жил под эгидой чужого.

— А мы говорили о твоих заботах, — сказала Алиса; она подала чашку кофе и Терра. И на вопрос отца: — Конечно, о Марокко. Твой испытанный друг, Терра, вполне со мной согласен. Папа, Марокко ты должен доверить одному из статс-секретарей, который лично докладывает императору. Твой не пользуется правом личного доклада императору, переведи его лучше куда-нибудь послом. Новый статс-секретарь за твоей спиной соответственно настроит императора. Ты воспротивишься. Если делу все-таки будет дан ход и оно не удастся, статс-секретарь получит отставку, только и всего.

— Статс-секретарь, то есть твой муж? — Ланна улыбнулся, но взгляд его был суров. — Ты, стало быть, вряд ли рассчитываешь на отставку, скорей на успех.

— Благодаря которому твой новый титул будет немедленно объявлен официально, — подхватила она.

Но Ланна невозмутимо:

— Мой долг предвидеть будущее. Император не филистер. Если вам посчастливится, он немедленно объявит войну… объявит всерьез… — Лицо приняло суровое выражение. — Вы могли бы добиться чрезмерного успеха… с точки зрения блага родины, — закончил он. Но это так ясно означало: «С точки зрения моего, моего блага», что дочь, словно пойманная с поличным, опустила голову. Лицо отца хранило суровость вплоть до морщинок у глаз; но из самих глаз, которые потускнели, проглядывало смущение, даже скорбь.

Впущенный Зехтингом чиновник прервал беседу. Маленький чиновник с пышным титулом надворного советника, в черном сюртуке, при белом галстуке, остановился на пороге; комната, хотя и тонувшая в золотисто-зеленом полумраке, как будто ослепила его. На оклик рейхсканцлера он подошел ближе, не отводя взгляда от бюста Данте над книжными полками.

— Милый Польцов, мою дочь вы ведь знаете. А это депутат Терра, — сказал рейхсканцлер. Лишь после этого чиновник осмелился взглянуть на присутствующих и тотчас превратился в олицетворенную учтивость, взял даже чашку кофе. Он не сразу освоился в этой новой для него обстановке. Он попал в блестящий семейный круг, но вместе с тем это и служба. Здесь нет строго разграниченных областей; здесь вершит дела важный вельможа, полный благожелательности к окружающему миру, который держится им.

— Чему вы улыбаетесь? — спросил Ланна.

Чиновник, только для того и улыбавшийся, чтобы ему задали такой вопрос, ответил:

— Как посмотрю на эту старую картину и на ту, что напротив, — мадоннами их называют, что ли? — так не могу не улыбнуться. Каждый раз вспоминаю, что мы между собой говорим про их младенцев.

Что же они говорят, спросил Ланна, подписывая бумаги.

— Один младенец в пеленках, а другой нет. Так вот тот, что в пеленках, у нас называется земное, а тот, что без — небесное дитя. — Под конец чиновник застеснялся, видимо испугавшись, что шутка не понравится. Но Ланна смехом поддержал незатейливого острослова.

Терра прошел за Алисой ко второму столу:

— Графиня, вы молодеете прямо на глазах; чем это кончится? В вашем чудном парижском туалете, который я как будто рисовал себе в мечтах, вы только дух женщины, страшно даже близко подойти. — Он сказал это, потому что подумал, что она, может быть, беременна, — так необычно медлительны были ее движенья, такое у нее было вытянутое лицо.

Но она ответила:

— Я неправильно повела разговор с отцом. Как все это неприятно! Точно мы здесь в наказание друг другу! — Она не села в кресло, которое он подвинул ей.

— Может быть, вам это лучше удастся. А я подожду вас в саду, у моей беседки.

Она ушла; отец с улыбкой глядел ей вслед, пока она не скрылась; потом с той же проницательной улыбкой взглянул на Терра. Неужели этот убогий чиновник действительно так развеселил Ланна? Да, глядя на него, Ланна улыбался своим скрытым мыслям, он думал о будущности своего зятя. Когда тот молодой бульдог состарится, он, наверное, станет похож на этого испитого чинушу, захиреет, сделается такой же бумажной душонкой. Тождественность типа очевидна; характер тоже сходный; только незаслуженная снисходительность судьбы поддерживала еще подобие Бисмарка там, где уже проглядывал Польцов. «У него тоже когда-нибудь наступят неудачи», — думал Ланна. Надворный советник Польцов был в фаворе у Ланна, потому что наталкивал его на приятные размышления.

— Ну-с, так что же говорят ваши сослуживцы обо мне и о Бисмарке? — спросил рейхсканцлер.

— Будто у вас, ваше сиятельство, более легкая походка. — Чиновник заколебался, но в ответ на настойчивый взгляд прибавил: — Те, что посмелее, говорят, будто вы умеете плясать на канате. Я, конечно, тут ни при чем.

— Почему вы хотите быть ни при чем? Бисмарка ведь называли жонглером. Рассказывайте об этом всем. До свидания, милейший Польцов, — что звучало уже как приказ. Чиновник вскочил и немедленно ретировался. Ланна поднялся; в этот момент у него был непритворно нахмуренный лоб, морщины резко обозначились. Заложив руки за спину, он подошел к Терра.

— Выскажите мне все, что думаете, — попросил он. — Где я, в моем положении, могу узнать правду о себе?

Терра, шагая рядом с ним по комнате:

— В тысяча девятьсот втором году вы, ваша светлость, заявили одному парижскому журналисту, что марокканский вопрос[41] …марокканский вопрос… — Речь идет о борьбе империалистических держав (главным образом Франции, Германии и Испании) за влияние в Марокко. Франция и Англия заключили соглашение по поводу Марокко… — соглашение, положившее начало англо-французскому союзу, направленному против Германии, и во многом определившее расстановку сил перед первой мировой войной; известно под названием «сердечного согласия», или «Антанты» (Entente cordiale). Согласно декларации о Египте и Марокко Франция обязывалась не чинить препятствий действиям Англии в Египте, а Англия признавала особые права Франции в Марокко и гарантировала ей свободу судоходства по Суэцкому каналу. мало интересует Германию и она радуется единодушию других стран. Другие не заставили себя долго уговаривать. Спустя два года после ваших слов Франция и Англия заключили соглашение по поводу Марокко. Это было в апреле текущего года. После этого вы, ваша светлость, недолго думая, заявили в рейхстаге, что мы должны и будем охранять наши торговые интересы. Однако необходимо отметить, что у нас не было торговых интересов в Марокко. Они начали создаваться лишь с того момента — и притом промышленностью.

— Вполне в духе времени, что промышленность пытается руководить нами. — Государственный муж вздохнул. И в поисках облегчения: — Я высказал в рейхстаге весьма определенные мысли, о которых вы не упоминаете и которые могли быть восприняты как легкое предостережение государствам, заключающим договоры. Своими напоминаниями вы хотите дать мне понять, будто я сам не знаю, чего хочу, будто я шаток и нерешителен, — словом, канатный плясун, и к тому же плохой.

— Боже избави! — запротестовал Терра. — Я глубоко потрясен тем, что являюсь свидетелем сомнений, которые вы, ваша светлость, надо полагать, высказываете только с целью ввести меня в заблуждение. Я-то как раз считаю, что у вашей светлости исключительно крепкие нервы, — иначе как удалось бы вам остаться здравым и невредимым среди того безумия, которое напирает на вас со всех сторон!

Ланна остановился и кивнул.

— Германия жаждет успеха. Сейчас — это страна, для которой единственным критерием является успех. Если где-то обходятся без нашего участия, это значит, что мы терпим там неудачи. Что же мне — мириться с неудачами? Я должен угрожать, это тоже своего рода участие. Стучать кулаком по столу, с точки зрения нашей страны, — наименьшая опасность для мира. Не участвовать в чем-то — наибольшая. Никто не знает, что мне приходится предотвращать. Нам необходим мир.

Они взглянули друг на друга; мир, они оба в нем нуждались. Но кто еще нуждался в нем? Каждый из них подумал о своей сфере. Терра — о кнаковских филиалах в Марокко и их целях. Ланна — об оживленной перебранке через пролив между обер-адмиралом Фишером и его английским коллегой Пейцтером.

— Между тем ближайшие десять лет мы не можем еще воевать на море, — ответил он вслух на свои мысли.

— А ваша система, единственно возможная при существующих обстоятельствах, не выдержит войны даже и через десять лет. — Терра говорил убедительно, он был уверен, что выражает истинные мысли Ланна; но увидел, что Ланна изумлен.

— Моя система — золотая середина, — отпарировал он.

Чувствуя, что это недостаточно веский довод, он молча отошел к окну. Терра прислушивался к его бормотанью:

— Бессмысленная суета с половины восьмого утра до поздней ночи, перерыв только от двух до трех. Как это Бисмарк умудрялся рождать большие идеи, будучи вынужден заниматься мелочами? Творить мировую историю — и жить среди полицейских протоколов! — Еще тише: — Я искусственно укрепляю сельское хозяйство в противовес промышленности, — ведь в случае войны промышленность нас не накормит. Я не надеюсь, подобно фритредерам, на вечный мир. Но думаю ли серьезно о войне? — Пауза, строгий самоанализ. — Она может разразиться вопреки всем моим предположениям. Если бы я, в угоду старой Пруссии, стоял только за сельское хозяйство, я бы подготовлял войну. Если бы я, в угоду новой Германии, шел в ногу с промышленностью, я непременно бы ее вызвал. Только золотая середина может еще задержать ее. Я из тех, что постоянно вооружаются, но не воюют никогда. Моя система не дает видимых результатов.

При этом плечи его опустились. Терра подошел к нему.

— Ваша система говорит сама за себя, ваша светлость. Потомство будет ее чтить. — При этом он два раза обмолвился.

Но тут Ланна вдруг увидел дочь; она вышла из своей новой беседки и выжидающе посматривала вверх. Он тотчас же оживился.

— Вас ждут, милый друг. — Косой взгляд, под которым Терра затрепетал, и Ланна произнес буквально следующее: — А в самом деле, к чему видимые результаты?

Этим он, казалось, был вполне вознагражден за навязанные ему минуты самоанализа и отошел. Терра все еще дрожал, вспоминая его косой взгляд. Этот взгляд сообщника, должно быть, с давних пор сопутствовал ему. Ведь Ланна же требовал когда-то, чтобы Терра избавил его от такого зятя, как Толлебен! Избавил каким образом? Ланна и теперь не возражает против вмешательства любовника в его отношения с опасной дочерью. Какое коварство, какой отец! Министры шестнадцатого века не могли бы действовать коварнее, а этого считают простоватым.

Ланна опустился в кресло у камина. Жест, приглашающий сесть; и когда Терра, опершись кулаком о спинку кресла, остановился перед ним, Ланна сказал:

— Конечно, мы не отданы a la merci d'une defaite[42]на милость поражения (франц.) , как Наполеон Третий[43] Конечно, мы не отданы a ta merci d'une defaite, как Наполеон III — В результате поражения Франции во франко-прусской войне император Наполеон III, попавший при Седане в плен к пруссакам, лишился престола. Во Франции была установлена республика.. Мы пустили корни глубже. Желать или не желать войны зависит от нашего понимания государственной мощи. Но мы-то знаем, что завоевания ничего не прибавят в этой мощи. Только промышленность держится иного взгляда.

— Совершенно правильно, — сказал Терра; сам он думал об одном: не потому ли этот цинически благожелательный человек его не отпускает, что его ждет дочь.

— Это совсем новые слои. У них еще нет нашего скептицизма. — Князь поморщился. — Они непреложно верят в свои деньги, меж тем как мы уже не абсолютно верим в свою власть. «Боже мой!» — мысленно стонал Терра, переминаясь с ноги на ногу.

— Для соревнования всех народов мира, — поучал государственный муж, — хозяйственная мощь имеет огромное значение, но в конечном итоге она вопроса не решает. Какие идеи проповедует промышленность? — спросил он. — Те, что исходят из пангерманского союза? — Углы рта опустились еще ниже.

— Разрешите напомнить вам, ваша светлость, что время вашей светлости… — не выдержал Терра.

Снова жест, и Ланна продолжал:

— Я осуждаю этих людей за то, что они тратят столько денег, добиваясь большинства голосов в пользу флота. Я не люблю оплаченного национального чувства. Что же получается? Мы хлопочем о флоте для своего престижа, а они строят его в своих интересах.

— Хорошо сформулировано. — Тут Терра прислушался.

— Они раздражают Англию не только открытой агитацией, они вооружают против нас английскую промышленность, сбивая цены у нее на родине, — продолжал Ланна, подогретый поощрением. — Здесь же, для немецких сограждан, их продукция дороже английской. Хороша мораль! Допустите этих людей к власти, и мир прямо содрогнется. Ненасытное чрево! О нас еще вспомнят и пожалеют. Промышленный абсолютизм, именуемый демократией, — это непрерывная война. — Он видел, что нетерпение его слушателя почти сломлено, и улыбался всеми своими ямочками. — Но я совсем забыл, с кем говорю. Вы представитель господина Кнака. Вы, несомненно, желаете вынудить меня, чтобы я разорвался в Марокко шрапнелью.

— Совершенно верно, — сказал Терра, — поскольку я представитель Кнака. — На мгновенье он заколебался: договаривать ли все до конца? Ланна мог завтра же заключить союз с Кнаком, зная его, он считал это возможным. Опасно хорошо ознакомить двух противников друг с другом. «Мне открыться этому коварному отцу, — а Алиса ждет?» Но он заговорил: — И должен сознаться, представительствую не без усердия. — Громко и отчетливо: — Я заведую у него отделом шпионажа и подкупа. — Он не заметил, как Ланна передернуло. — На редкость увлекательная деятельность. Заглядываешь, можно сказать, в самое нутро мира. Я распределяю взятки между членами военных приемочных комиссий.

— Иностранных, — строго добавил Ланна.

Терра подхватил:

— Иностранных. Конечно, иностранных. Само собой разумеется, что иностранных. Разве я не сказал? В самой Германии подкуп обходится пока что так дешево, что я им не ведаю. Впрочем, вашей светлости небезызвестно обычно практикуемое вовлечение государственных чиновников в частную промышленность. Я полагаю, вы, ваша светлость, достаточно проницательны, чтобы считать это не чем иным, как благодарностью за оказанные услуги.

Взгляд рейхсканцлера затуманился.

Ведь это же неизбежные уступки постепенно меняющемуся порядку вещей! Но и рабочие приобретают реальное влияние, — сказал он, пожимая плечами.

— И даже в международном масштабе, прекрасными речами на конгрессах, — подхватил Терра. — Что можно возразить, если и тяжелая индустрия по-своему стремится к международной солидарности? Через посредство военной промышленности наших союзников фирма Кнак косвенным путем заинтересована и в неприятельской военной промышленности, — произнес он громко и отчетливо.

Наступила пауза. У рейхсканцлера руки свесились с поручней кресла. Один глаз стал меньше другого, как от внезапной невралгической боли; в остальном выражение лица не изменилось. Терра повторил отчетливо:

— Мы заинтересованы в фирме Пютуа-Лалуш. А в наших заграничных предприятиях опять-таки заинтересована фирма Пютуа-Лалуш.

— Это невозможно, — сказал рейхсканцлер и встал с места. — Что же тогда называется войной? — Шагая по комнате, он делал открытия. — Значит, война заключается в том, что эта шайка сообща загребает барыши при любом исходе. У них взаимная перестраховка. Оба народа могут погибнуть, но обе фирмы будут процветать. — Он повернул к Терра покрытое потом лицо. — Как вы это обнаружили?

— Я обнаружил еще кое-что другое, о чем пока умалчиваю даже и перед вашей светлостью. Но как молчать о фактах, которые известны всей бирже и неизвестны только правительству!

Ланна скорбно, а потому неприятным голосом:

— Что можно предпринять против этого?

Терра сел, в то время как рейхсканцлер стоял. Он сел, потому что настал великий миг: сейчас обсуждался вопрос огромной важности. Обсуждения же обычно происходят в креслах. Ланна в своей тяжкой скорби даже не удивился.

— Введите угольную монополию! — потребовал Терра спокойно и невозмутимо. — Государственную монополию на добычу руды и угля. Вот вам и контроль над промышленностью! — Он казался теперь внушительнее испуганного Ланна, преимущество было на его стороне. — Вы должны либо отнять у промышленности ее силу, а сила ее — это уголь и руда, либо сложить оружие. Государство, не имеющее сегодня в своих руках угля, не имеет и власти. Хозяйственной мощью обладает тот, в чьих руках уголь. Войну решает тот, в чьих руках уголь. Ваше государство, князь Ланна, существует милостями угольных магнатов — и даже, пожалуй, весь ваш класс. — Он проницательно взглянул на Ланна, но тот, казалось, не был тронут перспективой падения своего класса. — Вы государственный деятель, — продолжал Терра уже с горячностью, — вы печетесь о благе своего народа. Так уберите тех, кто печется только о собственном благе. Сделайте это, пока еще есть время, — у вас его осталось немного. Объявите угольную монополию!

Ланна пошевельнулся, он отяжелел от неподвижности и молчания.

— Теперь я снова узнаю ваш прежний голос, — произнес он. — Голос тех времен, когда вы, милый друг, впервые потребовали от меня отмены смертной казни. — С этими словами он опустился в кресло. — У вас много идей, — пробормотал он и сделал попытку взять перевес: — Это уже ваша вторая идея. И ей вы тоже собираетесь посвятить десятилетие?

— Такого срока у нас нет, — сказал Терра.

В ответ на его тон Ланна умолк и закрыл глаза.

— На сей раз это Колумбово яйцо, — начал он, овладев собой. — Угольная монополия! Само собой разумеется, ее надо осуществить со временем.

— Ее надо осуществить немедленно, иначе это отодвинется на целую вечность.

— Конечно, милый друг, — примирительно поддакнул Ланна. — Наш разговор зашел дальше, чем можно было предвидеть. Но, принимая во внимание нашу долголетнюю дружбу, меня вы могли без всякой боязни посвятить в свои идеи, — с дружелюбной насмешкой над тем, кто себя выдал ему. — Ну, рассудим здраво! — заговорил он серьезно и вдумчиво. — Недра, богатства недр. По глубоко укоренившемуся в народе взгляду, они испокон века считаются всеобщим достоянием… Правда, это должно было бы относиться не только к недрам, но и к самой земле, к лугам и пашням, — сказал он, нахмурив брови. — Но тогда землевладельцы упрекнули бы нас в социализме.

— Вспомните, ваша светлость, о государственной железнодорожной монополии! Теперь очередь за рудниками, но еще не за землевладением. Мы не выходим за пределы актуальных государственных нужд.

— С каких пор вы занимаетесь экономикой? — спросил Ланна. — Не забудьте, что руководство железнодорожным хозяйством считается более простым, а ведь и оно в ваших кругах уже встречает нарекания.

— Ваша светлость, вы приводите возражения противника. Если бы я так поступал, фирма Кнак дала бы мне бессрочный отпуск.

Ланна опешил: не слишком ли это? Но он только сказал с многозначительным взглядом:

— Вы самый редкостный представитель угольного магната, какого мне когда-либо приходилось встречать.

— Я хочу отнять у этих господ то, что выходит за пределы их компетенции: государственную власть. Пока они еще открыто не проявляют своей власти, с ними можно сладить. Пусть остаются руководителями предприятий, монополизированных государством. О! Они не откажутся, эти пройдохи. Головокружительные оклады и участие в прибылях пусть идет им. Но собственником пусть будет государство. Пусть их личное благополучие зиждется на мощи страны. Сейчас оно зиждется только на ее покорности. Сейчас они накликают на нас катастрофы, в которых погибнут не они, а в крайнем случае лишь страна.

Ланна с раздражением взглянул на говорившего и тотчас отвел взгляд. Это было уж слишком, потому что было убедительно. С грубостями можно мириться, но со справедливыми нареканиями на испытанную систему, на искусство, доходящее до предела возможного, — мириться нельзя. «Идеалист остается верен себе, даже будучи юрисконсультом, — подумал Ланна. — Он подкапывается не только под угольных магнатов. Он по своей природе подкапывается подо все существующее. Даже под меня!»

— Мы друг друга понимаем, — произнес он вслух. Эта мысль снова настроила его благодушно. — Во всяком случае, наш обмен мнений никогда не оставался бесплодным, полагаю, что и для вас. Я льщу себя надеждой, что мне в свое время удалось указать вам правильный путь. Вы не можете себе представить, каким удивительным феноменом вы были в Либвальде. Как личность вы интересовали меня уже тогда, а по существу — больше теперь.

Терра пришло в голову, что та далекая сцена в Либвальде больше взволновала его, а эта последняя, пожалуй, больше взволновала Ланна. Тогда он вышел, обливаясь потом, ничего не видя перед собой, от волнения не мог даже разглядеть время на часах!.. Он посмотрел сейчас на стоячие часы и отлично разглядел время. Каким нечувствительным становишься с годами! Жизненные цели, если предположить, что они вообще существуют, становятся просто предметом разговоров.

— Я стал деловым человеком, — ответил он. И с ударением: — Отойдя от идеализма, я руководствуюсь теперь своим благоприобретенным опытом. Высшее мое честолюбие заключается в том, чтобы поделиться этим опытом с вашей светлостью, дабы вы его приняли или отбросили. Вам, с ваших высот, виднее, нежели ограниченному дельцу, следует ли вам вмешаться в дела Марокко, если этого желает только что разоблаченная нами военная промышленность.

Ланна, словно не слыша этой убедительной речи:

— Но и мне с тех пор пришлось довольствоваться только ролью делового человека. Боже мой, таково требование эпохи. Разве вы слышали за последнее время, чтобы я философствовал? Помню, когда-то я вам объяснял связь между демократией и флотом. Император в качестве защитника того и другого! Боже мой, до чего мы дожили! Я едва успеваю наспех прочесть страничку из Гете. Вы тогда видели мой дневник? Поверите ли, уже два года, как я его не открывал.

Появился Зехтинг:

— Господа ждут уже давно, — сказал он и исчез.

Рейхсканцлер со вздохом поднялся.

— Вот видите: только от двух до трех была передышка, и снова изволь бросаться в водоворот. До свидания, милый друг! — Но он не отпустил гостя; оказалось, что он слышал каждое его слово. — Неужели вы намерены склонить меня к тому, чтобы я пренебрег разумным и желательным только оттого, что этого желает и мой враг? — Он повторил «мой враг» и подумал: кто только не враг ему! Ведь и она ему враг. Потом, взяв себя в руки: — Марокко! Если я не сделаю ничего, другие завладеют императором. Этого вы и сами не хотите, скажите же, как мне быть! На сей раз императору нужно дать нечто реальное, нечто осязаемое, полезное. Постоянно препятствовать я не могу. Значит, необходимо самому сделать нечто более блестящее, чем способны сделать другие. Сильный эффект, откуда его взять? — На лбу обозначились поперечные морщины; затем вдруг появились все ямочки и он беспечно махнул рукой: — Найдется. Только бы повлиять на императора, пока его не окрутили всякие проходимцы. У него у самого нет мужества настоять на своем. — Он несколько раз повторил эту мысль; другая, невысказанная, мелькала среди повторений: «Тогда явится и повод! И можно будет обнародовать мое пожалование!»

— Создать международную опасность — наперекор разуму? — резюмировал Терра.

После чего и Ланна веско и энергично произнес свое заключительное слово:

— Пускай опасность — все равно, лишь бы я уцелел.

Поклон, и Терра молча направился к выходу. В открытую дверь он увидел внизу, у лестницы, двух мужчин. Ланна, в спину Терра, прошептал: «Видите?» Тассе и Гекерот стояли внизу, не двигаясь с места, рейхсканцлеру надлежало прийти за ними и извиниться.

Зехтинг тоже шепотом:

— В посольской комнате они ждать не пожелали. А в кабинет я не хотел их впускать.

— Хорошо, что вы меня сегодня навели на мысль об угольной монополии, — сказал напоследок Ланна. И уже на ходу, уже с приветственной улыбкой: — Теперь я могу их этим припугнуть.

Таков был он, и таким его снова узнавал Терра, сходя вниз по лестнице. Чем-либо хорошим он мог только угрожать. Истинное благо служило ему лишь средством удержать положение. Он пользовался идеями, но не осуществлял их.

Враги внутри его класса ему не мешали, княжеский титул поднимал его над ними. Среди своих личных врагов он, правда, видел собственную дочь, «которая теперь с роковой неизбежностью становится и моим врагом», — подумал Терра, проходя по саду.

Погода была не по времени теплая и тихая, сад благоухал. Терра заглянул в беседку, к которой вела каменная колоннада, увитая листвой. Не могла же Алиса ждать его до сих пор? Она, наверно, обиделась и даже подумала, что он снова предал ее. Лучше повернуть назад, выйти на улицу и опять целый год не видеть Алисы.

И все же он прошел по увитой зеленью галерее, заложив руки за спину, словно фланируя. С улицы доносился шум города, его лихорадочная суета, здесь — мирное цветенье. Оживленная толпа за оградой твердо верила, что здесь все полно заботой о ее благополучии. «Пожалуй, что и так. Но на первом плане собственная шкура и стремление из-за угла уничтожить друг друга. Сейчас Ланна — меня, а до этого я — Кнака. Я же — Алису, она — опять-таки своего отца, на которого все всегда нападают с тылу. Он в конце концов прав: в автократическом государстве нельзя никого любить, кроме самого себя».

Эта мысль несколько подбодрила его. «Как же тяжко моему другу Вольфу сознавать, что он прикован к дураку Толлебену! О, для предательства и у того ума хватит, ибо единственное, на что наш доверчивый народ там, за оградой, может еще рассчитывать, — это на глупость, царящую здесь. Политика идет путями вероломства, личных интересов и глупости, беспредельной глупости, — к целям, которые были неведомы самим зачинщикам и часто оказываются выше их». Вдруг он очутился перед Алисой.

Оба они одновременно обогнули увитую зеленью виллу, именуемую министерством иностранных дел.

— Я иду оттуда, — сказала Алиса Ланна. — Если бы вы послушали Губица! Пифия была по сравнению с ним младенцем. — Тут вдруг она вспомнила, что он заставил ее дожидаться, и по-детски надула губы: — Старались вы в угоду мне повлиять на папу?

— В угоду вам, — сказал он, и сердце его забилось, как прежде. — Я свято верю, что из Марокко получится мировая сенсация. И преподношу ее вам, глубокоуважаемая графиня, на этой подушке. — Он сорвал несколько листьев, наклонившись, собрал пучок фиалок и поднес ей цветы, уложив их на листья.

— Право, можно подумать, что я выстроила эту беседку специально для вас. Если бы ее не было, мой муж сейчас бы вас увидел. Его место там, наверху, подле окна.

Он быстро отодвинулся вглубь. Она засмеялась; легким прикосновением руки она увлекла его еще дальше. Как легка ее рука, как невесомы шаги! Куда девалась женщина, которая недавно в библиотеке была до того изуродована честолюбием и раскаянием, что он предпочел бы приписать эту перемену беременности. И вот она снова здесь, непреходящая любовь всей его жизни!

Они повернулись друг к другу; о эти умные глаза бесстрашной юности, ваш насмешливый блеск растворяется в нежности.

— Вы располнели, мой бедный друг. — В смехе ее чувствовалась женщина, которая знает, что она любима.

— Мои глаза всегда были прикованы к вам, и я жадно впитывал сладкий яд любви… — сказал он пылко. — Слышите, я говорю, словно из «Тысячи и одной ночи». Ведь уже много больше ночей я томлюсь страстной тоской.

— Не преувеличивайте, мой милый: мы скоро станем пожилыми людьми.

В ответ на это он взял ее руку и, целуя, так долго глядел ей в глаза, что она потянулась к нему и губами. Впервые в жизни их губы слились в поцелуе. Предварительно они бросили пугливый взгляд на окружающую листву, достаточно ли она укрыла их.

Лица их отразили легкую печаль, когда отстранились друг от друга. Как это произошло? Неужто поцелуй имел теперь так мало цены, что они могли на него отважиться? «Тогда, в семнадцать лет, — почувствовала она, — один такой поцелуй, и вся моя жизнь пошла бы по-иному». Он думал: «Если бы с ней я когда-нибудь познал такой же непреодолимо-властный Порыв, который меня, желторотого юнца, бросил в объятия женщины с той стороны! Почему этого не было по отношению к ней?»

— Ты помнишь? — начал он… И воскресли воспоминания. Либвальде!

— Тогда ты хотел меня похитить. Ты хотел меня убить! — сказала она. И с болью: — Мы оба были жестоки. Мы бежали друг от друга из ненависти к нашей прекрасной любви. — Поднимая к нему глаза: — Но, правда, мы все же были счастливы?

— И как счастливы! — Он поднял руку, словно хотел раскрыть объятия. — Небо в Либвальде было такое голубое, такого я больше не видел.

— Что ты говоришь? Оно было свинцово-серое. — Беря его руку: — Вот так мы пробирались по увядшей листве.

— Какой это был день?

— Последний в году. Когда ты уходил, начинался снег.

— Я вижу только цветочный дождь.

— Ты прав, милый. То были цветы, — ответила она, помолчав.

Опустив головы, они пошли по крытой аллее до самого конца. Кругом светило солнце.

— Но теперь-то ведь настоящая весна? — сказали оба. С этим печальным вопросом они вышли из аллеи. Два шага — и они отпрянули назад: у окна наверху Толлебен…

Он не видел их, не видел в эту минуту, ко по его лицу было ясно, что он знал об их присутствии здесь и искал их. Терра почувствовал прежнюю ненависть, ту врожденную первобытную ненависть, которая насильственно была принесена в жертву условностям и теперь вспыхнула с новой силой. Алиса думала: «Он мне все еще не доверяет. Неужели я никогда с ним не справлюсь?» Но оба вспомнили, что у него, к счастью, связаны руки. Его связывал договор с Мангольфом. Мангольф был клеветником, нарушение супружеской верности оказалось ложью. Если Толлебен это опровергнет, то, ввиду всего предшествующего, он сломит себе шею. Он обезоружен. «Мы могли бы делать безнаказанно все, что нам вздумается», — эту мысль каждый из них прочел на лице другого.

«И все же нельзя пойти на это, — чувствовала Алиса. — В сущности неизвестно, почему… И нужно слушать от того, кто стоит там, наверху, что он хочет стать отцом. В довершение всего я ему отказываю в наследнике! Неужели мой долг быть еще несчастнее?»

Она глубоко вздохнула.

Почему она вздыхает? С Толлебеном не легко жить. И вдруг:

— Правда, что у него есть ребенок? — Совсем другой тон, брови нахмурены. — У вас нет никакого основания держать меня в неведении. У него сын?

— Дочь, — ответил Терра.

— Значит, тоже не наследник. — Она рассмеялась. Затем тихо и строго: — Как это возможно, что у вас сын от той же женщины? — После чего она снова прошла в глубь зеленой галереи. Он стоял как громом пораженный. Она знает! Конечно, знает давно. Но знает не все. Он пошел вслед за ней.

— Вы ошибаетесь, глубокоуважаемая графиня. — Мнимая дочь господина фон Толлебена отнюдь не его дочь.

— Как? Княгиня Лили… — Она поправилась: — Так называемая княгиня Лили обманывает его?

— Это ее призвание на земле, — сказал Терра.

— Вас это все-таки не оправдывает. От кого же дочь у так называемой княгини?

Ее тону нельзя было противиться. «Понятно, что вы вертите супругом как хотите», — подумал он.

— Честь принадлежит моему другу Мангольфу, — сказал он вслух.

— Я так и думала, с ним вы делитесь даже любовницей.

— Мне было двадцать лет, когда я ее любил, — возразил он с жаром. — К тому же это прошло скорее, чем нам с вами понадобилось, чтобы быть несправедливо заподозренными и стать угрозой для жизни нескольких непричастных к делу людей. — Когда она, задетая за живое, опустила голову, он прибавил еще тверже: — Поверьте, сударыня, что из всех жизненных благ единственное неомраченное благо — чувственное наслаждение.

Она слышала, как он тяжело дышит от ярости. Только когда он совсем успокоился, она сказала очень кротко:

— Вы, вероятно, безгранично любите сына.

Он просиял, он воскликнул пылко:

— Вы бы посмотрели на него!.. Конечно, я не смею и думать об этом, — пролепетал он, всем своим видом прося о прощении.

— А почему, собственно, это невозможно? — просто ответила она. — Я давно об этом мечтаю. Хотите — у вашей сестры Леи?

— Вы это серьезно?

— Я знакома с вашей сестрой. Недавно встретилась с ней у графини Альтгот. Какая бы она была прославленная актриса, если бы Альтгот не пригласила ее на чашку чая? На днях я заеду к вашей сестре.

— Вы встретите там большое общество мужчин, — предупредил он.

— Я приеду с Беллой Мангольф. А вы приходите со своим мальчиком. Как его зовут?

— Клаудиус.

— Клаудиус, — повторила она у самых его губ.

Они стояли уже вне крытой аллеи, вероятно муж видел их теперь. Он мог даже слышать, о чем они так громко говорят. Все равно Алиса спросила:

— Вы проводите меня наверх, в министерство иностранных дел? Губиц уже, наверно, дошел до апогея. — Но он услышал: «Я не отрекаюсь от тебя, мы пойдем ему навстречу».

Они вошли в дом. Комнаты одна за другой открывались перед ними, и они вспоминали: здесь вот, здесь они впервые по-настоящему увидели друг друга. Обстановка другая; они искали место на полу, где стояли их ноги, когда вырвалось то слово, когда сверкнул тот незабываемый взгляд.

Вон в той комнате, в пустом теперь кабинете, они некогда, еще в начале всех путей, обедали рядом… Вдруг Терра испугался: неподалеку от него из большого вольтеровского кресла высунулся и мгновенно снова скрылся старческий профиль с крючковатым носом и подбородком. Губиц! На том же месте, что и тогда, словно он с тех пор так и не вставал. И сейчас он умудрился сесть так, что его тело погрузилось в кресло и составляло одно целое со своей тенью. Послышался шипящий голос:

— Дьявольские мысли, Толлебен! Но я их уже разгадал. Они окружают меня со всех сторон! — Шипенье такое громкое, что в ушах звенело; напрасно Толлебен не отрывался от окна. Он стоял спиной, он подглядывал, он прислушивался. Для него Алиса и Терра все еще прогуливались по саду.

— Они окружают меня, — шипел Губиц, его дрожащий профиль высунулся и вновь отпрянул назад. — Я не прекращаю слежки, я десятилетиями принимаю свои меры. Я открыл их тайные ходы, я воздвиг перед ними неприступные скалы. Я работал, как циклоп, как крот. Больше не могу!

Тут он так подскочил, что полы черного сюртука, свисавшего с худых старческих ребер, взметнулись над креслом; седую страдальческую голову охватили скрюченные руки.

— Один мозг против целого мира! Вы слышите меня, Толлебен?

Но Толлебен был во власти собственного безумия.

— Я в самом центре всего, — шипел старик, сползая все ниже. — Противник охватывает меня концентрическими кругами. Сначала наши границы блокируются периферией, а дальше континентами и морями. Я, центр, не могу прорваться сквозь них. Воздуха! — Он вскочил.

В тени носового бугра глаза без ресниц померкли от бесцветных быстрых видений. Тех, что вошли и смотрели на него, он не видел. В сюртуке, гладко выбритый, с ровным пробором, и при этом словно впивается в воздух пророческими руками. «Припадок», — прошептала Алиса. «Состояние ухудшилось», — прошептал Терра.

— Дайте мне метательный снаряд, чтобы пробить их круги. Изобрети же его ты, действительный тайный! — хрипел действительный тайный советник. — Что ты видишь?

Он что-то увидел, что-то засветилось вокруг него, чего он, как ни старался, не мог охватить.

— Синее море! На нем белый корабль! Мой огнедышащий истукан с орлом на каске. Вы еще посмотрите! — И старик поднял окостенелую ногу, словно приготовился к танцу дервишей. — Он замер. — Пальба! — пронзительно зашипел он. — Толлебен, вы слышите пальбу?

Толлебен оставался глух; сгорбленный Губиц проковылял к нему и повернул его к себе лицом.

— Вы ничего не слышите в саду? — спросил Толлебен.

— Вы слышите пальбу? — спросил Губиц. — Я выпускаю мину, как же не быть пальбе?

Они глядели друг на друга, и один не понимал другого… Алиса кивнула Терра, и оба поспешно скрылись. Она тихо притворила за собой дверь.

— Вы поняли? — спросила она строго, даже взволнованно.

— Что я мог понять? Ведь это безумие.

— Мировая сенсация.

— Будь я проклят…

— Пожалуйста, без комедий! — сказала она нетерпеливо. — Мы узнали сейчас средство уладить дела в Марокко. Кто знает, что знаем мы, тот ведет бег.

— Что же, действуйте против своего отца! — сказал он кратко и ясно.

Она побледнела. Отсутствующий взгляд. Потом спросила:

— Вы действительно посоветовали ему вмешаться в марокканские дела?

— Во всяком случае, я был скромным свидетелем того, как он искал способ проявить себя. Искал чего-либо помпезного для императора и увлекательного для публики. Именно того, что изобрел сию минуту при нас этот канцелярский демон. Поспешите, графиня, перехватить этот план у князя.

Тут он увидел слезы у нее на глазах. Не успел он опомниться, как она уже выбежала из подъезда. Он — за ней. Издали показался Ланна. Дочь устремилась к нему и подойдя вплотную:

— Ни слова, папа, немедленно к императору. Пусть император едет в Марокко. Пойдем, я велю подать твой автомобиль. Поспеши, а то кто-нибудь опередит тебя.

— Значит, ты все-таки думаешь обо мне, мое дитя! — Отец взял дочь под руку. Терра скрылся за углом министерства иностранных дел. Он шел медленно, и все же голос Ланна едва долетал к нему. — Я ценю, что ты говоришь это мне, а не своему мужу. За это я обещаю вам Министерский пост. Если я, будем надеяться, выйду из этого дела с упроченным положением, господину фон Толлебену обеспечено место статс-секретаря.

— Только бы ты стал князем, папа!

— Не плачь, моя любимая! Тебя ввели в соблазн, это со всеми нами бывало. Честолюбие проникает во все человеческие отношения, даже и наши нам следует тщательно оберегать от него. Но нас оно не разлучит. Как! Ты против меня в союзе с глупостью? Это было бы тяжким грехом — не только против дочерней любви, но и против твоего честолюбия.

— Каким образом, папа? Ведь я могу им руководить!

— Ты так полагаешь? Многие думают, что можно подчинить себе глупость. Но она всегда оказывается сильнее. Это познание приобретено долголетним опытом. Верь твоему отцу, который черпает познания из опасностей. — Ее молчание, его сочный вздох; затем: — Игра не стоит свеч! Постоянная зависимость, щелчки и необходимость изо дня в день заново отстаивать мираж власти. Нам бы следовало уехать от всего; вместе — в Либвальде или в кругосветное путешествие… Но сперва устроить дело с Марокко! — Отходя и уже на расстоянии. — А это под силу только мне!