Онлайн чтение книги Добрые друзья Good companions
Глава 3. Иниго Джоллифант цитирует Шекспира и уходит в ночь

I

Мы оставили все холмы позади, и теперь наш взор обращен к просоленным и свистящим ветрами прибрежьям Северного моря. Здешний край похож на блюдце, изборожденное рвами и прямыми как стрелы дорогами. На севере и на юге видны пятна дыма, яркая паутина железных дорог и башни, что древнее далеких полей, которые они оглашают колокольным звоном: там маячат Питерборо, Или и Кембридж. Мы на самой кромке Болотного края. Эти земли выдернули из воды. Лишь кое-где мелькнет прежний мрачный хаос топей и тростника, ольхи и ситника; вдруг вспорхнет и закричит дикая птица. Все остальное давно превратилось в пастбища и неоглядные поля, сверкающие жнивьем, — от них кормятся ветряные мельницы и рассыпанные тут и там кирпичные фермы. В этих краях фермер жиреет; на его столе всегда есть мясо, пудинг и эль. Однако вас не оставляет чувство, что былое запустение еще не покинуло здешних земель. Быть может, дело в небе, которое днем может порадовать синевой и белыми облаками, а ночью — проблеском звезд, чего не встретишь нигде между Бервиком и Пензансом, — оно чересчур огромное, чересчур величественное и непостижимое для человека, если только человек этот не пришел, как в стародавние времена, просто поклониться Господу. Возможно, здесь слишком остро чувствуется суровое соседство Северного моря и ветреных степей. Или причина в том, что это низина: с наступлением темноты она вновь превращается в призрачные топи, населенные духами монахов. Как бы то ни было, запустение дает о себе знать: его не заглушишь скрипом самых тяжелых подвод с урожаем. Даже маяки кажутся не такими одинокими, как здешние крошечные фермы. Дороги тянутся и тянутся вперед, миля за милей, но ведут неизвестно куда. Поезда, с опаской пыхтящие по единственному железнодорожному пути, движутся будто бы без всяких отправных точек и пунктов назначения, а лишь неспешно бороздят здешние земли, подчеркивая стуком колес бесконечную тишину. Неуловимая печаль прерий окутала эти осушенные болота. Словно богач, который щедро раздает деньги, но никогда не улыбается, этот край изобилен и плодороден, однако в сердце его — дикая пустыня.

Где-то посреди описанных земель есть узкая проселочная дорога, ведущая к крошечной деревушке: двадцать домов, лавка да пивная. Примерно в миле от них возвышается довольно большой дом, рядом с которым дорога в отчаянии заканчивается. Это самый высокий дом в округе — здание красного кирпича и неизвестного архитектурного стиля. Лет шестьдесят или семьдесят назад его построил один странный джентльмен из Австралии: всю жизнь он мечтал о загородной усадьбе, а когда наконец исполнил мечту, скоропостижно спился и умер. Теперь, как можно судить по сараям и другим внешним постройкам, футбольным воротам и потрепанным полям, это больше не загородная усадьба. Несколько лет назад некий Джеймс Тарвин, магистр искусств (выпускник Кембриджа), женился на даме, которая была на десять лет его старше, купил на ее деньги означенный дом — усадьбу Уошбери — и превратил его в школу Уошбери, где пятьдесят — шестьдесят мальчиков, предпочтительно сыновья джентльменов, готовятся к поступлению в частные привилегированные заведения и любым трудностям, какие могут выпасть на их долю. В школу Уошбери приходят письма со всего света. Дамы и господа из далеких бунгало время от времени получают оттуда послания, по поводу которых испытывают большую гордость и становятся невыносимы. Родители многих мальчиков из Уошбери живут в Индии, Африке и подобных странах; у иных учеников вовсе нет родителей, а есть только опекуны — люди хоть и вполне добросовестные, но не желающие тратить время на сравнение всех подготовительных школ Англии. Не сказать, что Уошбери — плохая школа, однако и лучшей ее не назовешь. Один господин из торгового флота, приехавший навестить племянника, отозвался о ней следующим образом: «Как-то скверно тут попахивает». Впрочем, господин этот был не из тех, с чьим именем мистер Тарвин (по его собственным словам) хотел бы связывать школу. Мистер Тарвин позволяет себе пренебрегать подобной критикой: в его распоряжении хвалебные отзывы от некоторых общественных деятелей, включая колониального епископа, а также стипендии, чистый воздух и вода, живительная атмосфера, идеальные санитарные условия, хорошие футбольные поля и преподавательский состав из трех университетских выпускников, как то: Роберт Фонтли, выпускник Оксфорда, Иниго Джоллифант, выпускник Кембриджа, и Гарольд Фелтон, выпускник Бристольского университета. Кроме того, при школе работают экономка мисс Калландер с дипломом по домоводству и отставной сержант Комри, ответственный за физическую подготовку и трудовое воспитание учеников. За здоровье и благополучие мальчиков отвечает не кто-нибудь, а сама миссис Тарвин, дочь преподобного Джорджа Беттерби. Будь вы родителем, живущим в Индии, разве вы не согласились бы затянуть пояс потуже и отказать себе в некоторых развлечениях, чтобы ваш мальчик попал в столь надежные руки? Год за годом мистер Тарвин получает переводы из самых отдаленных уголков нашей империи и редко может пожаловаться на то, что одна из маленьких кованых кроватей пустует без своего мальчика.

Сейчас они легли спать, эти самые мальчики, но еще не уснули. Мистер Фелтон уже заглядывал в комнату к старшим — они порой подвержены нежелательным влияниям субботнего вечера — и велел им угомониться. Все остальные взрослые обитатели дома стараются забыть о существовании мальчиков. Миссис Тарвин приятно проводит время в своей гостиной, третируя несчастную мисс Калландер. Сам мистер Тарвин, которому велели не путаться под ногами хотя бы полчаса после ужина, удалился в свой «кабинет» и там, одутловатый, взмокший и страдающий одышкой, сбросил маску директора и заботливого мужа и превратился в рыхлого человека средних лет, чей слабый желудок на время погрузился в обманчивый покой. Мистер Фонтли исчез — никто не знает, что за таинственные вылазки он совершает субботними вечерами. Сержант Комри идет полем к деревенской пивной, где его держат за человека состоятельного и много повидавшего. Мистер Джоллифант сидит в своей душной спальне-гостиной под самой крышей — он предпочел ее столь же душному залу отдыха, поскольку в эти минуты занят тем, что считает литературным сочинительством.

Мистер Джоллифант сидит на виндзорском стуле, отклонившись назад под весьма рискованным углом, а его ноги в теплых ярко-зеленых тапочках покоятся на подоконнике распахнутого настежь окна. В его наряде и манере держать себя чувствуется намеренная студенческая небрежность и беззаботность, хотя Иниго Джоллифант (двадцати шести лет от роду) уже три года как окончил Кембридж. Это худой юноша с разболтанными руками и ногами, ростом чуть выше среднего. Увидев его лицо, вы бы нипочем не догадались, что перед вами состоявшийся учитель подготовительной школы. Лицо это, прямо скажем, фантастическое: длинный вихор без конца падает на правую бровь, длинный нос пребывает в постоянном движении, а диковинные серые глаза очень широко расставлены и всегда блестят. На нем синий пуловер, галстук-бабочка изрядных размеров и неопределенного цвета фланелевые брюки; пиджака нет. Он курит вопиюще длинную трубку вишневого дерева. Весь его облик будто бы говорит, что Иниго Джоллифант готов потерпеть неудачу в любом начинании. Сразу видно, что историю, французский, английскую литературу, крикет и футбол он преподает эффектно, но поверхностно. В эти минуты он якобы предается написанию подробнейшего очерка — в духе раннего Стивенсона, — который называется «Последний рюкзак». Иниго начал писать его много недель назад, посреди летних каникул. Его правая рука сжимает вечное перо, на коленях лежит блокнот, однако ни одно слово еще не попало на бумагу. Иниго только выпускает клубы дыма и все рискованней балансирует на стуле, не убирая ног с подоконника.

Тут раздается стук, и кто-то, сверкнув очками, заглядывает в дверь.

— Кто там? — восклицает Иниго, не оборачиваясь. — Заходите!

— Прости за беспокойство, Джоллифант. — Гость входит.

— А, это ты, Фелтон! — Иниго выкручивает шею и ухмыляется. — Ну, заходи же, садись.

Они с Фелтоном примерно одного возраста, но на этом их сходство заканчивается. Фелтон — приятный серьезный юноша; из-за очков с линзами без оправы он производит обманчивое впечатление человека энергичного и расторопного. Пару лет назад он окончил университет Бристоля, где провел четыре ничем не примечательных года, вознамерившись делать, что должен, говорить только правду и со всеми поддерживать дружеские отношения. Судя по некоторой обеспокоенности в его лице, голосе и манерах, это оказалось не так-то просто. Он уже начал подходить к жизни — верней, к каждому ее новому проявлению — с легкой запинкой и предварительным покашливанием. Фелтон живет с опаской, время от времени читая длинные скучные биографии, куря сигареты без никотина и неизменно со всеми соглашаясь, а во время каникул старается забыть об ответственности и осторожно путешествует по миру.

Фелтон сел и откашлялся.

— Слушай, Джоллифант, не хочу тебя отвлекать…

— Ты меня не отвлекаешь. — Иниго взглянул на приятеля как на умного фокстерьера. — Впрочем, меня действительно терзают муки творчества. Муки! Ну и дурацкое же слово! Тебя когда-нибудь терзало что-либо подобное?

— Вижу, тебя и впрямь терзает. — Фелтон с некоторым благоговением посмотрел на блокнот. Он всегда преклонялся перед литературой, преклонялся столь глубоко, что не смел с нею познакомиться. Он не знал, имеют ли сочинения Джоллифанта хоть какое-нибудь отношение к литературе, но, как всегда, предпочитал не испытывать судьбу. — Я насчет стирки, — виноватым тоном добавил он.

— Насчет стирки?! — воскликнул его приятель в презрительном исступлении. — Сейчас субботний вечер, Фелтон. Подумай только, субботний вечер! Вспомни, какие оргии вы устраивали по субботам в Бристоле. Как видишь, я в добровольном затворничестве готовлюсь посвятить себя искусству, отправиться на поиски меткой фразы. Да, именно меткой фразы. Это самое главное. Подобрать верное слово чертовски трудно, друг мой! Однако, — он очень строго посмотрел на гостя и достал свою трубку вишневого дерева, — я решил отвлечься от горних мыслей и предаться веселью с добрым другом, обменяться с тобой идеями, послушать воспоминания о лихой студенческой поре. Но никакой стирки в субботний вечер!

— Прекрасно тебя понимаю, — ответил Фелтон. — Ужасный пустяк, конечно, однако миссис Тарвин велела…

Иниго поднял руку.

— Ее слова да не будут услышаны. Эта женщина — горгона. Сегодня я отказываюсь верить в ее существование.

— Ну, мы тебя предупреждали, какая она, — сказал Фелтон. Он преподавал в школе уже четвертую четверть, а Иниго — только третью. Последние две четверти миссис Тарвин была в отъезде, проходила долгий курс лечения на курорте, поэтому Фелтон знал ее гораздо лучше, чем Иниго. — Мы говорили, чтό тут начнется с ее возвращением, — добавил он с неприятным пророческим самодовольством.

— Говорили, как же! — вскричал Иниго. — Помню, ты сказал, что кормежка станет скуднее. По-твоему, это «скуднее»? Да нас тут голодом морят, честное слово! Не еда, а один запах, да и тот стал еще омерзительней. Ужин сегодня был чудовищный.

— Да, могло быть и лучше…

— Пастушья запеканка[9]Пастушья запеканка — запеканка из картофельного пюре и мясного фарша. — ни один уважающий себя пастух к ней бы не притронулся — второй раз за неделю, и уже в который раз чернослив! Субботний ужин называется! Сама-то, жирная свинья, прямо у нас под носом уплетает котлеты, сливки и бог еще знает что. Нет, это последняя капля, особо изощренная пытка. Ела бы она с нами из одного корыта, давилась бы тем же фаршем, черносливом и прочей мерзостью, я бы еще терпел. Так нет же, сидит и прямо на наших глазах лопает нормальную пищу, заставляет нас смотреть, как вкусная еда превращается в этот гадкий жир! Ни в какие ворота не лезет! Ну ничего, еще один такой ужин, и я сожру бутерброды и шоколад прямо у нее под носом! Нет, еда мне безразлична, Фелтон. Душа моя сродни звезде блестящей[10]Перефразированная цитата из стихотворения У. Вордсворта «К Мильтону». Пер. К. Д. Бальмонта. , определенно. Но я спрашиваю: можно ли достойно обучать молодежь, день-деньской биться с французским и историей, питаясь одним черносливом? Нет, нельзя.

— Согласен. Очень хорошо тебя понимаю, хотя… — Фелтон помедлил. — Чернослив мне даже нравится.

— Какой король? Ответь, прохвост, иль сгибнешь![11]Шекспир У. Генрих IV, часть вторая, акт V, сцена 3. Пер. Е. Бирюковой.  — возопил Иниго, тыча трубкой в перепуганного Фелтона. — Кто не с нами, тот против нас! Изволишь кушать чернослив, Фелтон? Будешь валяться в ногах у этой гнусной тетки и, высунув язык, причитать: «Еще чернослива, пожалуйста! С кремом или без, только дайте еще чернослива!»?

— Не глупи, Джоллифант. — Фелтон поморщился. — И вообще, пастушью запеканку я тоже не перевариваю. Такая кормежка будет всю четверть, я предупреждал.

— Мне претят подобные беседы, — надменно проговорил его друг. — Позволь зачитать тебе пару строк из «Последнего рюкзака» — моего очерка, оплакивающего вымирание пеших походов. У тебя есть чувство языка, Фелтон?

— Не знаю. Наверное, есть. Слушай, я заскочу позже и послушаю, а пока давай разберемся со стиркой?..

Не успел Иниго вновь высказаться на сей счет, как в дверь тихонько постучали. То была мисс Калландер, и выглядела она так, словно только что убежала к себе в потоке слез и вышла из комнаты в облаке пудры. Она приходилась мистеру Тарвину дальней родственницей — высокая, пухлая девушка двадцати семи лет; в ближайшем городе ее постигла бы участь незаметной серой мышки, но в этой глуши она казалась почти красавицей, а для школьной экономки была и вовсе слишком хороша собой (особенно если учесть, что мистер Тарвин взял ее на работу в начале года, пока жена была в отъезде). Мисс Калландер пыталась угождать миссис Тарвин всего десять дней, однако задача эта уже начала казаться ей непосильной. Последние четыре года она была обручена с кузеном, работающим в Египте, но они то расторгали помолвку, то опять сходились, и сейчас мисс Калландер обдумывала письмо, которое вновь сделало бы их женихом и невестой.

Иниго широко улыбнулся ее вздернутому носику, круглому, стремительно жиреющему подбородку и довольно-таки глупым глазам. «Глаза раненой лани», — в которой раз сказал он себе, а вслух самым серьезным тоном проговорил:

— Какая честь, мисс Калландер…

— Ой, мистер Джоллифант! — пролепетала она. — Мистер Фелтон здесь? Ах, да вот же он. Мистер Фелтон, я насчет списков для стирки…

— Фелтон. — Иниго строго посмотрел на приятеля и вопросил: — Что там со списками?

— О них-то я и пришел спросить! — выпалил Фелтон.

Иниго осадил его повелительным взмахом руки и с глубокой нежностью поглядел на мисс Калландер — казалось, он вот-вот погладит ее по плечу.

— Насколько я понимаю, они нужны вам прямо сейчас?

— Да, как можно скорей. Миссис Тарвин просто озверела! — Ее глаза стали распахиваться все шире и шире, а рот приоткрылся.

— Ни слова больше! — в благородном порыве вскричал Иниго. — Я сделаю все, что под силу человеку. По крайней мере если Фелтон соизволит оказать мне небольшую поддержку. — Он принялся рыться в бумагах на столе, нашел какой-то листок и добавил: — А теперь вперед, друзья, в зал отдыха! И пусть нашим девизом будет бессмертное «Один за всех, и все за одного», определенно! Ведите, мисс Калландер. Господин Фелтон, возьмите эти бумаги и стряхните с души летаргический сон.

Вслед за хихикающей мисс Калландер они отправились в зал отдыха.

Пока Иниго аккуратно забивал и раскуривал свою нелепую трубку, после чего мечтательно улыбался, глядя сквозь пелену дыма на двух коллег, те успели составить все нужные списки.

— Ну, вот и все, — сказал он, пока мисс Калландер собирала бумаги. — Что будем делать дальше? Я не могу вернуться в свою чудовищную каморку и вновь взяться за перо. Вдохновение, мисс Калландер, драгоценное вдохновение исчезло, испарилось! Золотая повязка порвалась, Фелтон[12]Аллюзия на библейские слова: «Доколе не порвалась серебряная цепочка, и не разорвалась золотая повязка, и не разбился кувшин у источника, и не обрушилось колесо над колодезем». Библия. Ветхий Завет. Книга Екклесиаста, или Проповедника, 12:6.. Хотя я не прочь помузицировать.

Мисс Калландер широко распахнула глаза.

— Но как?! То есть, где вы будете играть?

— Вы совсем забыли, — с достоинством ответил Иниго, — что внизу, в нашей прогнившей насквозь классной комнате, стоит инструмент — назвать его пианино язык не поворачивается.

— Ах, мистер Джоллифант! — Она издала крошечный смешок, выражающий одновременно восторг и страх. — Это вы забыли, что миссис Тарвин запретила играть на нем по вечерам. Правда ведь, мистер Фелтон?

— Правда, Джоллифант, — кивнул Фелтон, серьезно сверкнув очками. — Жаль, конечно, но так она и сказала.

— Друзья мои, товарищи по несчастью, благодарю вас за предостережения и заботу, но меня не интересуют подобные приказы, деспотические запреты… э-э… подрывающие самые основы человеческой свободы. Что такое раб твой — пес, чтобы не сделать такого большого дела[13]Перефразированная библейская цитата: «И сказал Азаил: что такое раб твой, пес, чтоб мог сделать такое большое дело?» Библия. Ветхий Завет. Четвертая книга Царств, 8:13.? Ответ один: нет, нет и нет! Я буду играть, и постараюсь сыграть как можно лучше, хотя вряд ли мои старания решат дело: клавиши все время застревают. Итак, повторяю, я буду играть на нашем школьном пианино. Раскройте уши — я обращаюсь к вам, мисс Калландер, поскольку уши Фелтона, как вы видите, и без того раскрыты, — и дайте им испить мелодии, гармонии или как там это зовется.

С этими словами Иниго демонстративно сошел по лестнице в угрюмую классную комнату — некогда гостиную усадьбы Уошбери, а ныне безрадостный зал, полный парт, грифельных досок и желтеющих географических карт. Уже спустились сумерки, поэтому Иниго включил резкий дрожащий свет и прошел в дальний угол комнаты, где уселся за маленькое пианино охряного цвета со скорбными голубоватыми клавишами — подобные инструменты нарочно придумывают и собирают для учреждений с прижимистыми хозяевами. Педаль скрипела, клавиши застревали, издавая печальные металлические звуки, но все же это было пианино, а значит, из него можно было выжать музыку.

Надо отметить, что игра Иниго, наравне с французским, историей и крикетом, эффектна, но поверхностна. Он не из тех вдумчивых и старательных исполнителей, что до последнего форшлага разучивают наизусть своих бахов и моцартов. Нет, техника у него никудышная, а вкус и того хуже. Сам он невысокого мнения о своих музыкальных способностях, а все его серьезные мысли, все лучшие порывы посвящены сочинению замысловатой прозы. Оставаясь наедине с собой, он считает себя новым Уолтером Патером[14]Уолтер Патер (1839–1894) — английский эссеист и искусствовед, главный идеолог эстетизма (последователями этого движения были Оскар Уайльд, Джордж Мур, Обри Бердслей и др.). или Стивенсоном. Увы, писателем ему не бывать. Сколько Иниго ни старается, честные слова под его пером вопят от боли, как на дыбе, хотя сам об этом он не ведает. Ему суждено до последнего дня быть одним из томных воздыхателей Музы, которых она не одарит ни единым благосклонным взглядом. Иниго никогда не напишет стоящей книги, пусть его жизнь будет полна запахов и ароматов литературы. Для нее он навек потерян — впрочем, сам Иниго вполне доволен своей участью, поскольку относится к числу тех скромных претендентов (а в душе он вполне скромен), которым вид безнадежно загубленной рукописи доставляет больше радости, нежели многим состоявшимся писателям — целая полка гениальных томов. С другой стороны, в его музыкальных эскападах (именно они делали его всеобщим любимчиком в Кембридже и желанным гостем на любой вечеринке, пусть сам он относился к ним с благосклонным презрением) проблескивал гений. Его игра была легкой, свежей и отчего-то восхитительно смешной; клавиши под его пальцами начинали жить сказочной жизнью. Иниго не только читал с листа и на ходу приукрашивал популярные мелодии и песенки, пользующиеся неизменным спросом у публики, не только умел подобрать песню на слух и дополнить ее парочкой собственных пассажей, но и влет сочинял невероятно забавные мелодийки, цинично-сентиментальные штучки на злобу дня, весьма похожие на те песни-бабочки, что облетают весь мир и незаметно уходят в безвестность. В этих мотивах собственного сочинения была изюминка, нечто одновременно грустное и забавное, свойственное только им. Стоило Иниго заиграть, как все слушатели невольно начинали притоптывать, а те, кто тщетно пытался запомнить искрометный мотив, потом еще несколько педель сходили с ума. Вволю наигравшись, Иниго забрасывал эксперименты с клавишами и мелодиями. Он никогда не записывал свои сочинения на бумагу. Ему не приходило в голову, что в мире таких сочинителей раз-два и обчелся, а если бы и пришло, он бы наверняка не придал этому значения — ведь надо еще закончить «Последний рюкзак».

Вот уже несколько дней у него в голове крутился необычайно прелестный и беспардонный мотивчик, и теперь, сыграв для начала несколько эффектных пассажей, Иниго взялся его исполнить. Несколько минут он возился с тональностью ре-мажор и в конце концов перешел на излюбленный ми-бемоль. В следующий миг несчастная туша пианино ожила. Иниго поймал мелодию и стал с ней баловаться: она то заходилась в дисканте, то рычала басом, а потом вдруг бросалась наутек, игриво сверкнув красными каблуками и каштановыми кудряшками. Удержать ее не было никакой возможности. Она выписывала пируэты, дразнила парты, карты и грифельные доски: сам воздух словно пропитался ее неподражаемым озорством. Рампти-ди-тиди-ди, рамти-ди-тиди… Впрочем, что толку напускать туман или пытаться описать этот мотивчик словами? Теперь весь мир его знает (или знал вчера) — под названием «Свернем же за угол». Разумеется, тем вечером Иниго исполнил не окончательный вариант мелодии, которая со временем стала песней, а потом и танцевальной композицией: бабочка еще только-только выбиралась из кокона. Ее пока не успели пропеть, провыть, протрубить и опошлить на все возможные лады, но в ней уже звучала характерная чарующая насмешка над всем костным, скучным и тяжеловесным. Иниго крутил ее и так и эдак, сдабривал сверкающими россыпями высоких нот, в притворном отчаянии доводил до баса, а потом так звонко бил по клавишам, что стены классной комнаты исчезали, а на их месте возникала легкая прозрачная беседка среди зеленых садов, воплощение юности и веселого безрассудства. Проделывая все это, Иниго громко хохотал.

— Мистер Джоллифант! — Строгий голос из коридора.

Рампти-ди-тиди-ди . Ничего лучше он пока не сочинил. Вот каким должен быть субботний вечер! С первой же ноты он затанцевал по школе Уошбери, пронесся по длинному угрюмому полю и вприпрыжку помчался к светлым городам, каких не сыщешь ни на одной карте.

— Мистер Джоллифант! — На сей раз хриплый визгливый голос раздался совсем близко.

Рампти-ди-тиди . Новые друзья брали тебя за руки и увлекали прочь, сквозь ряды хохочущих дев…

— Мистер Джоллифант!

Наконец Иниго очнулся, скинул руки с клавиш и обнаружил перед собой вполне реальную миссис Тарвин, побелевшую от злости. В следующий миг он скривился и окинул недовольным взглядом ее бесформенный черный силуэт, седые волосы, убранные ветхой лентой, очки в стальной оправе и вытянутое землистое лицо, которое самым возмутительным и неприятным образом контрастировало с огромной тушей ее тела.

— Вы что, не слышите? — в ярости вопросила она.

— Никак нет. — Иниго растерянно улыбнулся. В его голове все еще звенела шаловливая мелодия.

— Немедленно прекратите играть, прекратите играть! — возопила миссис Тарвин. Она часто повторяла концовку предложения, причем на второй раз резко повышала голос, неизменно приводя в восторг уошберийских пародистов. — Я вроде бы ясно дала понять, что по вечерам играть на пианино категорически запрещено, запрещено!

— Но ведь мне больше некогда на нем играть, совершенно некогда, — ответил Иниго. Сам того не желая, он уже начал ее пародировать. — И вообще, я даю некоторым мальчикам уроки музыки. Музыка — дополнительный предмет, и… э-э… плату за уроки я делю с вами. Как же мне преподавать музыку, если я сам не играю? — Он широко улыбнулся.

Ответной улыбки не последовало. Миссис Тарвин познакомилась с Иниго всего неделю назад и уже отнесла его к числу мужниных промахов.

— Уроки музыки совершенно не важны, не важны, — ледяным тоном проговорила она. — Тем более, чтобы преподавать музыку, вовсе не обязательно поднимать такой шум и играть мюзик-холльные безделицы среди ночи, когда все мальчики в постели, давным-давно в постели!

— Между прочим, чем дольше лежишь в постели, тем крепче сон… — начал было Иниго.

— Довольно, мистер Джоллифант. У нас такое правило: не играть, не играть на пианино по вечерам. — Она резко развернулась, будто на шарнире, подобрала юбки и вышла вон.

Иниго отправился следом, тихо насвистывая свежий мотивчик — теперь в нем звучал не только зажигательный ритм, но и определенные бунтарские нотки. Наверху, по дороге в свою комнату, он встретил мисс Калландер — судя по всему, она стояла там с самого начала и подслушивала.

— Я видела, как она спустилась! Вам запретили играть?

— Именно, запретили, — ответил Иниго. — А я только вошел во вкус! Слышали, что я играл? Безделица, конечно, но зато моя собственная.

— Правда? Чудесная мелодия. Вы такой умница! — Тут она понизила голос: — Так и знала, что вас выругают. Миссис Тарвин весь вечер злая, как собака: сразу после ужина отчитала меня за какую-то ерунду. Прямо не знаю, что и делать. — Мисс Калландер с надеждой взглянула на Иниго.

Тот как бы невзначай взял ее за руку.

— Она хочет сломить нашу волю этой жуткой диетой — я про пастушьи запеканки и чернослив. Но ей нас не одолеть! Разве что Фелтон сдастся: воли у него нет, чернослив ему якобы по вкусу. А вот мы с вами, мисс Калландер… — Иниго, не договорив, стиснул ей ладонь.

Мисс Калландер спрятала руку за спину, но без особой спешки.

— Она ужасная, правда? И ведь это только начало. Впереди целая четверть! Какой же она станет к концу? Может, подобреет?

— Озвереет, определенно, — важно ответил Иниго. — Терпеть ее целых девять недель… это выше моих сил. Поверьте, — теперь и он зловеще зашептал, — хоть четверть едва-едва началась и мое знакомство с этой горгоной длится считанные дни, нити наших судеб уже сплелись в паутину, путь мой начертан, и очень скоро… знаете ли вы, что случится очень скоро?

В ее круглых глазах и приоткрытых губах ясно читался вопрос, однако актерское чутье подсказало Иниго выждать несколько секунд. Чело его омрачилось.

— Смертный бой, — наконец молвил он, — битва самых грандиозных и сокрушительных масштабов. — Иниго бросил на мисс Калландер еще один обреченный взгляд, потом внезапно улыбнулся, махнул рукой и пошел себе дальше по коридору, беззаботно насвистывая мелодию, которую можно назвать лейтмотивом этой главы.

II

Воскресенье выдалось на удивление теплым для сентября. Однако то было не приятное и солнечное тепло, а угрюмый серый зной: как будто всю деревню засунули в огромную темную печь. Ни дуновения ветерка на полях, а школьный воздух, казалось, прогнали уже через множество легких. Обед в компании мальчиков прошел отвратительно. Иниго умял несметное количество отварной говядины, провернул скользкое дельце с морковью и стал свидетелем того, как пятнадцать мальчиков едят манный пудинг. Теперь, понятное дело, ему было жарко, гадко и тошно.

— Я ошибся, сказав, что в этой школе есть только два запаха, — злобно сообщил он Фелтону, с которым вышел из столовой. — Точней, главных запахов действительно два. Первый — запах мальчиков, разумеется. Второй — запах из кухни, которую, судя по всему, залили капустным отваром и завалили гнилыми костями. Эти запахи, что называется, преобладают. Но… ты меня слушаешь. Фелтон?

— Не очень внимательно, честно говоря, — проронил Фелтон, не оборачиваясь. Они поднимались по лестнице, и он шел первым. — Но ты продолжай, если тебе так нравится.

— Ах, Фелтон, в железо вошла душа твоя[15]Библия. Ветхий Завет. Псалтырь. Псал. 104:18.. Где дружеское участие, где знаменитое юго-западное доброхотство? Позволь отметить, что мне такие разговоры тоже неприятны. Но я хотел уточнить: в Уошбери куда больше запахов, чем мне казалось поначалу. В углах живет затхлый душок, пахучие туманы витают в коридорах, похожие на…

— Фу, замолчи! — Фелтон прибавил шагу. — Я только что пообедал.

— Идешь мирно переваривать пищу? Хочешь без суеты и спешки превратить ее в кусок доброго честного Фелтона? О, это тайна, покрытая мраком… Нельзя посвящать в нее случайных прохожих, они могут легкомысленно с нею обойтись.

— Я пока не решил, чем заняться, — сказал Фелтон, встав в дверях своей комнаты.

— Не решил?! — вскричал Иниго и хлопнул приятеля по плечу. — Считай, тебе повезло. Я вот давно определился: этим теплым воскресным днем в глухой зловонной школе заняться положительно нечем.

— Я думаю прогуляться.

— Как! По старой протоптанной дорожке — через поля, к старому мосту, потом обратно? Умоляю, Фелтон, не говори, что ты это всерьез.

— Нет, я придумал другой маршрут. Можно пройтись вдоль земляного вала до Кинторпа, — ответил его приятель тоном скромного героя. — А там и чаю попить. — Он радостно кивнул и ушел к себе.

Иниго растянулся на двух стульях, раскурил трубку, и тут его озарило. Он вспомнил, что Дейзи Калландер свободна до самого вечера. Почему бы не сводить ее в Кинторп или еще куда — на чай? Пусть она не любительница пеших прогулок, но уж такое расстояние осилит. Порой Иниго начинал думать, что почти влюблен в Дейзи, однако ему никак не удавалось избавиться от мысли, что надо увидеть хотя бы еще полдюжины девиц, прежде чем решить окончательно. Провести наедине с Дейзи больше получаса и не начать с ней заигрывать было выше его сил — кроме флирта заняться с ней нечем. Впрочем, Иниго не имел ничего против флирта. Любое времяпрепровождение (кроме работы и других, совсем уж страшных преступлений) было ему по душе. Он принялся томно подбирать одежду для прогулки, начав с воротничка.

Раздался стук, и в спальню заглянул Фелтон — опрятный, чистенький и блестящий. Один вид его аккуратной фетровой шляпы, скучного синего галстука и сверкающих очков нагнал на Иниго жутчайшую тоску. Прогуляться с Фелтоном — все равно что пройтись по пустыне Гоби.

— Ты идешь, Джоллифант?

Иниго медленно покачал головой:

— Нет, спасибо. В другой раз, когда я буду крепче рассудком и телом, а свирепый норд-ост закончит то, чем ему положено заниматься по словам… как бишь его… мистера Кингсли… в общем, когда норд-ост закончит свои дела[16]«…а свирепый норд-ост закончит то, чем ему положено заниматься по словам…» — Иниго имеет в виду стихотворение Чарлза Кингсли «Ода норд-осту».. Но не сегодня.

— Так я и думал. — Фелтон, как ни странно, радостно улыбнулся и сразу исчез.

— Итак, — сказал себе Иниго, — теперь прекрасная Дейзи в моем распоряжении. — Он заглянул в зеркало, натянул сентиментальное выражение лица и спешно закончил туалет. Прекрасная Дейзи в его воображении стала еще прекрасней, а ее общество на ближайшие два-три часа — приятнейшей из перспектив. Страшная тоска отступила под натиском сердечного пламени. Иниго стал вновь насвистывать свою мелодию.

Он бросил взгляд в окно: на спортивную площадку выходили несколько мальчишек. Бедные, несчастные дети! Скоро их соберут на воскресную гимнастику под руководством самого Тарвина, а после они вернутся в школу и под его же отеческим присмотром напишут свои вымученные еженедельные послания родителям. Врагу не пожелаешь такого воскресенья! Не успел Иниго отвернуться, как ему на глаза попались две фигуры покрупнее. Одна была Дейзи Калландер. Рядом с ней энергично вышагивал коварный предатель Фелтон. Он прокрался вниз и похитил ее, а теперь вел в Кинторп пить чай! Спокойненько уводил прочь целое Инигово воскресенье! Иниго уставился им вслед, потом заметил у себя в руке дурацкую шляпу и запустил ее через всю комнату. Когда он вновь выглянул в окно, на улице не было ничего, кроме горстки маленьких идиотов и огромной, чуть скворчащей от зноя пустоты.

На миг Иниго стало так жаль себя, что он едва не разрыдался. Потом он пнул шляпу, пробормотал несколько слов, которых ему вовсе не следовало знать, подумал о Фелтоне, мисс Калландер, испорченном воскресном дне и вдруг хохотнул. Он решил заскочить к Фонтли и взять какой-нибудь детективчик из его богатой библиотеки.

Фонтли покачивался в старом кресле-качалке, курил и допивал виски с содовой. То был крупный, обрюзгший джентльмен: грозные брови, подрезанные усики, тяжелая челюсть и лицо, изборожденное множеством красных венок. Фонтли был единственным талантливым педагогом в Уошбери. Если школе выделяли стипендию, ее тут же получал кто-нибудь из его учеников. Фонтли убеждал себя, что его мальчики способны и прилежны, и таким образом умудрялся впихнуть в них знания. Зачем он вообще приехал в школу Уошбери и почему, приехав, решил остаться, было тайной. Фонтли словно бы приплыл сюда из какого-то диковинного прошлого. Отнести его к широко известной (в литературе) категории гениев-неудачников было бы преувеличением, однако предмет свой он знал крепко, куда крепче самого Тарвина, и походил на ржавеющий в безвестной гавани боевой крейсер. Фонтли высмеивал всю современную литературу (пеняя авторам на грамматические ошибки), зато стопками проглатывал дешевые детективные романы. Раз или два в неделю он исчезал на весь вечер и никому не рассказывал о своих похождениях. (Иниго регулярно пугал Фелтона историями о любовнице из соседней деревни.) Фонтли был чрезвычайно падок на виски и, приняв его в достаточном количестве, начинал пространно сожалеть о том, что не ходит в церковь, затем поносить всю современную цивилизацию или особым ученым слогом (которого в обычной беседе за ним не наблюдалось) рассказывать неприличные истории. Таков был Фонтли. Не любить его было невозможно, однако в его обществе вас не покидало смутное ощущение, что удача от вас отвернулась. Глядя на него, Иниго нередко подумывал освоить другую профессию.

— Ну, Джоллифант, — дружелюбно проворчал Фонтли, отставляя стакан. — Прости, что не предлагаю тебе виски, я все выпил. Никак не мог перебить вкус этого треклятого обеда. Садись.

— Я бы не притронулся к виски, даже если бы он был, — успокоил его Иниго. — Рано еще. Я почему-то не могу пить виски средь бела дня. Кстати, о виски, завтра у меня день рождения.

— И сколько стукнет?

— Двадцать шесть.

— Господи! — Фонтли окинул его внимательным взглядом. — Двадцать шесть. Неужели кому-то бывает двадцать шесть! Но при чем здесь виски?

— Ну, я хотел отметить этот знаменательный день, собраться в зале отдыха после ужина…

— Если думаешь пригласить любезную миссис Тарвин, — с ухмылкой сказал Фонтли, который терпеть ее не мог, — то тебя ждет горькое разочарование. Тарвины завтра ужинают не в школе. В это время года с ними такое случается.

— Тем лучше! Фелтон сможет нализаться со спокойным сердцем, коварный пес! По этому случаю мне нужно две бутылки виски — вы ведь знаете, где их можно достать?

— Две бутылки? Крепкий ты малый! — прогромыхал Фонтли. — Надо было заранее предупреждать, я так быстро не успею. Но у меня есть приятель, сержант Комри, он раздобудет тебе виски к завтрашнему вечеру. Конечно, если оповестить его сегодня.

— Прекрасно! Так и быть, встречусь с лихим сержантом. А где его можно найти по воскресеньям?

— Видел в столовой белобрысую девицу, она еще прислуживает иногда? Ее зовут Элис.

— Весьма недурна. Да, я понял, кого вы имеете в виду. Самая фигуристая и наименее безобразная из наших служанок. Ну и что?

— Передай ей сообщение, — ласково молвил Фонтли, — и к вечеру оно доберется до Комри.

— Так-так-так! — Иниго подмигнул своему приятелю. — Вы уж простите великодушно, мистер Фонтли…

— Просто Фонтли. Называй меня так, даже если хочешь оскорбить — а на уме у тебя, похоже, именно это. — Он расплылся в улыбке.

— Сдается, вы не понаслышке знаете о закулисной деятельности нашего заведения. Я-то думал, что сам неплохо осведомлен…

— О нет, Джоллифант, не льсти себе. Как бы то ни было, попробуй мой способ и убедишься сам. Передай сообщение через Элис.

— Обязательно. Вы ведь придете на праздник?

— А то! — хмыкнул Фонтли.

Минуту или две они молча курили, потом Иниго с тоской выглянул в окно.

— Полагаю, вы не горите желанием прогуляться?

— Правильно полагаешь, — ответил Фонтли. — Проживи ты здесь с мое, тоже не горел бы. К тому же прогулки ради прогулок не по мне. Тарвин наверняка разрешит тебе выгулять мальчишек.

— Еще бы не разрешил. А миссис Тарвин, несомненно, позволит мне замочить чернослив для завтрашнего обеда. Но я не стану, нельзя жить одними удовольствиями. Не дадите ль почитать какой-нибудь свежий шедевр о преступлениях и расследованиях, чтобы подсказок было поменьше, а подозрений побольше? — Иниго стал осматриваться по сторонам.

Фонтли зевнул.

— Бери что хочешь. Вот этот неплох, «Тайна соломенной шляпы». Заморочит твои нежные мозги. Пойду прилягу на часок.

Иниго уполз с добычей в свою душную нору и уже через несколько минут выскочил на улицу, решив почитать под деревом на заднем дворе. По дороге туда он встретил служанку, которая пообещала передать записку прекрасной Элис — та «чистила перышки». Затем Иниго нашел подходящее дерево и принялся безжалостно убивать огромный воскресный день «Тайной соломенной шляпы», однако дочитать не успел: его быстро сморил сон. Очнувшись, Иниго сделал ряд открытий, самым важным из которых было то, что полдник давно закончился, на улице стало гораздо холодней, а сам он окоченел и вдобавок заработал головную боль. Иниго побрел к дверям школы и увидел возвращавшихся с прогулки Фелтона и мисс Калландер — вид у них был усталый, пыльный и безрадостный. Они шли впереди, и Иниго не стал их окликать.

Когда через два часа он спустился к традиционному холодному ужину, живот его урчал от голода. За столом собрались все преподаватели, однако говорить пытался только мистер Тарвин — коротенький напыщенный очкарик с обманчиво высоким лбом и мохнатыми усищами, под которыми, несомненно, скрывался маленький безвольный рот. Мистер Тарвин любил подчеркивать свои наблюдения необычным взрывным звуком, который можно не вполне точно записать как «чамха». Именно этот звук Иниго услышал, войдя в столовую.

— А, Джоллифант! — воскликнул мистер Тарвин. — Вы как раз вовремя, чамха, как сказал шотландец, когда его сменили на посту.

— Что за шотландец? — поинтересовался Иниго, состроив невинные глазки. Впрочем, стоило ему взглянуть на Фонтли (тот приподнял косматые брови), как они тут же засверкали коварным блеском.

— Не уточняется. Чамха. — Мистер Тарвин стал потирать ручки, глядя на еду.

Снова подали отварную говядину, только на сей раз холодную, а к ней свеклу и картофельное пюре. Зато перед миссис Тарвин поставили внушительное блюдо с холодным цыпленком. Иниго украдкой его осмотрел и встретился взглядом с мисс Калландер, которая вдруг опустила глаза и стала изящно бороться с одолевшим ее кашлем. Учителя дружно заработали челюстями; миссис Тарвин время от времени говорила что-нибудь Фелтону или мистеру Тарвину. Иногда в разговор встревал Фонтли, а мисс Калландер с Иниго только переглядывались через стол. Последний был убежден, что страдает глубокой депрессией. «От боли сердце замереть готово, — говорил он себе, ковыряя вилкой скользкий ломтик свеклы, — и разум на пороге забытья[17]Дж. Китс. Ода соловью. Пер. Е. Витковского. . Определенно». Ему казалось, что все чудесные молодые годы он провел за поеданием жесткого мяса в обществе этих неприятных людей.

Пришла пора десерта. Перед миссис Тарвин поставили тарелку карамельного крема и кувшинчик сливок, а на середину стола поместили сливочное масло, деревянный сыр… и тушеный чернослив. Даже не свежий, возмущенно отметил про себя Иниго, а старый сморщенный чернослив — отдельные ягоды он сам отверг несколько дней назад и теперь с содроганием узнавал их в лицо.

— Нет, спасибо! — вскричал Иниго, когда ему поднесли блюдо. — Обойдусь. Я не люблю чернослив. Вы любите чернослив, миссис Тарвин? — с вызовом осведомился он.

За столом тут же наступила мертвая тишина.

— Сдается, мистер Джоллифант, — процедила она, — я не просила у вас советов относительно моего рациона. Раз уж на то пошло, я люблю чернослив, очень люблю…

— Когда-то я тоже любил, — бесцеремонно перебил ее Иниго, — а теперь с души от него воротит.

— Однако в моем возрасте нельзя есть все, что захочется, — продолжала миссис Тарвин, — никак нельзя. Я должна быть очень осторожна, очень осторожна.

— Конечно. Очень осторожна. Чамха, — подхватил ее муж.

— По молодости можно есть что угодно, что угодно, — не унималась директриса. — А многие юнцы еще и говорят и поступают, как им заблагорассудится. Но подчас они допускают большую ошибку, ошибку. — Она уставилась на Иниго сквозь стальные очки, а потом перевела взгляд на своего соседа. — Так что вы говорили, мистер Фелтон?

— Разумеется, Фонтли, нельзя так транжирить казенные деньги, чамха, — поспешил перевести тему мистер Тарвин.

— Как прогулка, мисс Калландер? — взревел Иниго. — Не хотите ль сыру?

Десять минут спустя они вместе вышли в сад.

— После такого я просто обязана выкурить сигаретку, — прошептала мисс Калландер. — Можно у вас попросить?

— Угощайтесь, — ответил Иниго, — но скажите сперва, неужто вам понравилось гулять с Фелтоном? Я должен услышать ответ, прежде чем доверю вам тайны своего сердца.

— О, что вы! Конечно, понравилось.

— Вот как… — с жестокой меланхолией в голосе проронил Иниго. — Тогда вам нипочем не узнать тайн моего сердца.

— Как же… — Мисс Калландер помедлила. Они все еще стояли в пятне света из открытых дверей, и она воспользовалась этим случаем, чтобы показать Иниго свои большие влажные очи. — Раз так, я вам признаюсь: гулять с мистером Фелтоном скучновато, вы не находите?

— Фелтон — страшный зануда. Вы меня успокоили. Я ведь и сам хотел пригласить вас на прогулку. — Он красноречиво описал свои страдания и тоску по мисс Калландер, а потом заявил: — Мы станем вести задушевные беседы под звездами, и сегодня я буду звать вас Дейзи.

— Ой, правда? Даже не знаю… Но послушайте, вы определенно в черном списке у миссис Тарвин. Я слышала, как она бесновалась прошлым вечером. А сегодня эта ваша выходка! Я чуть не вскрикнула, когда вы спросили, любит ли она чернослив. Жадная старушенция… Но вам лучше поостеречься, не то попадете в беду.

— Я рожден для бед, — объявил Иниго, и в нем сразу появилось что-то от Байрона. — Лишь с вами, мисс Ка… Дейзи, это мятежное сердце обретает покой. Впрочем, и этот покой не вечен, ведь даже Красота… э-э…

— Прекратите, пожалуйста! — воскликнула мисс Калландер, так и не дождавшись слов о том, что делает Красота. — Вы несете чепуху, а сегодня совсем распоясались. Я даже не знаю, можно ли оставаться с вами наедине. — Она понизила голос и зашептала: — Но эта старая карга просто невыносима. Чувствую, я здесь ненадолго. Она меня на дух не переносит.

Иниго пробормотал соболезнования, взял мисс Калландер за руку, и они медленно пошли вдвоем по лужайке. Огромная темно-бордовая ночь спустилась на бескрайние поля, полные сов; она мерцала золотом звезд и дышала прохладой. Иниго, стискивая в руке девичью ладонь, уже влюбился в эту ночь и хотел заключить ее в объятия. Мисс Калландер лишилась не только известных недостатков, но и смазливости; ночь на время пожаловала ей истинную красоту. Одолжи она ей хоть каплю своей молчаливости, прекрасная Дейзи в глазах Иниго поднялась бы на самый высокий пьедестал.

— Ничем ей не угодишь, все не так, — быстро шептала мисс Калландер. — Бурчит и бурчит. Кстати, вы знали, что она не разрешает мистеру Тарвину оставаться со мной наедине? Честное слово, ни на минутку! Тут же подлетает и кудахчет: «Что происходит? Что происходит?» Позавчера мы с ним разговорились на улице, за дверью, а она заприметила нас из другого конца сада и тотчас примчалась — я и не подозревала, что она может так быстро бегать, ан нет, может. И опять за свое: «Что происходит, что происходит?» Видите ли, он лет на десять ее младше. Она с него глаз не спускает. Да на что мне сдался ее потрепанный муженек? Смех, да и только! Он двоюродный брат моей мамы. Миссис Тарвин никак не простит ему, что он взял меня на работу без ее ведома.

Иниго не перебивал, только время от времени стискивал ее ладонь и погружался в любовное забытье. Они остановились рядом с кустами, и мисс Калландер наконец умолкла: Иниго глядел то на звезды, то на тусклую слоновую кость ее щечек. В кустах что-то зашуршало; она подскочила на месте и вцепилась в своего спутника. Приобняв ее за талию, он зашептал:

— Не бойтесь, здесь никого. — Его рука еще крепче обхватила податливый стан.

— А вдруг… вдруг это Стурри? — произнесла мисс Калландер. Стурри был садовник; тощее, высоченное, приволакивающее ногу существо то и дело билось в эпилептических припадках. Пожалуй, только эти приступы и придавали остроту унылой школьной жизни; прямо посреди урока, скучая на французском или истории, можно было выглянуть в окно и увидеть катающегося по земле Стурри. Мальчишки по возможности не сводили с него глаз, надеясь, что рано или поздно придет их черед вскинуть руку и, ликуя, забить тревогу: «Сэр, там Стурри!..»

— Зачем ему шататься здесь в такой час? — Однако, облекая свой вопрос в слова (и стараясь при этом говорить как можно храбрей и нежней), Иниго не мог отделаться от мысли, что Стурри шатается где угодно в какой угодно час, и бесполезно спрашивать зачем.

— Не знаю, — тихим испуганным голоском молвила мисс Калландер, — но он ужасно странный, право. Ходит за мной по пятам, а потом просто стоит и смотрит. Иногда даже в окно на меня глазеет! Я его боюсь, честное слово.

— Бедняжка моя, — проворковал Иниго, привлекая ее к себе. — Не обращайте внимания на эту скотину. Он вас не обидит.

Она промолчала, зато томно опустила ручку на пиджак Иниго и одарила его взглядом больших, блестящих и совершенно пустых глаз. Ее лицо, которое теперь было так близко, представилось ему таинственным безгласным миром; она вся превратилась в ожидание. Иниго понял: время пришло. Он поцеловал Дейзи.

— Нет, нет! — пролепетала она, когда все закончилось. — Мы не должны!

Мисс Калландер отпрянула дюйма на три, но не отвернулась, и Иниго поцеловал ее вновь, потом еще раз, а она осыпала его лицо сотней крошечных поцелуев. Все это они проделывали немного отстраненно и рассеянно, как будто происходящее им снилось и никакой ответственности за свой сон они не несли. Иниго ликовал и в то же время чувствовал себя глупо: ему было совершенно нечего сказать. Для привычных лживых комплиментов его обуревали уж слишком сильные чувства, однако не настолько сильные, чтобы на ум пришли искренние слова. Он даже обрадовался, когда мисс Калландер отстранилась и пошла вперед.

Не успели они сделать и десяти шагов, как в кустах опять раздался шорох.

— Кто там? — резко вопросил Иниго. Вдруг из кустов выскочил какой-то человек и бросился мимо них наутек. Мисс Калландер взвизгнула, отпрянула и споткнулась о камень. Иниго хотел было погнаться за беглецом, но обернулся и увидел, что она растянулась на земле и хнычет.

— Лодыжка! — простонала мисс Калландер. — Не могу встать! Кажется, сломала!

Как выяснилось, перелома не было, а вот без серьезного растяжения не обошлось. Иниго аккуратно поднял мисс Калландер на ноги, она обхватила его за шею, и вместе они поковыляли к дому.

Из дверей кто-то выглянул.

— Это вы, Дейзи? — послышался мужской голос. — Кто с вами, чамха? — Мистер Тарвин поспешил им навстречу.

— Мисс Калландер споткнулась, упала и растянула ногу, — объяснил Иниго. Потом и сама пострадавшая, повернув к директору-коротышке бледное от страданий лицо, в подробностях рассказала о случившемся.

— Надо поскорей отвести вас в дом. Держитесь за меня. Чамха. Дайте-ка ее сюда, Джоллифант. Вот. Во-от так. — И Иниго лишился своей добычи: его начальник быстро и с явным удовольствием обнял мисс Калландер за талию, закинул одну ее руку себе на шею, а другую взял сам. Переплетясь таким образом, они побрели к двери; с каждым шагом в их союзе становилось все больше мисс Калландер и все меньше мистера Тарвина. Они уже встали и пошатывались на свету (мистер Тарвин утешал свою ношу тихими чамхающими звуками), когда из коридора послышались быстрые шаги. В следующий миг на улицу вылетела миссис Тарвин.

— Что происходит? Что происходит? — Она бросилась к ним, не успев толком ничего разглядеть. — Джеймс? Мисс Калландер?

Трое принялись хором объяснять, что случилось. Громче и многословней всех говорил мистер Тарвин, хотя его картина происшедшего была далеко не полной.

— Вот как! Что ж, это все очень неприятно, очень неприятно, однако я не понимаю, зачем мисс Калландер понадобилось разгуливать в темноте. Возьмите меня за руку, пожалуйста, и мы посмотрим, можете ли вы идти. Джеймс, в сторону! Твоя помощь тут не нужна, совершенно не нужна. Так, мисс Калландер, обопритесь на мою руку, если хотите. Я сделаю вам холодный компресс. Да, холодный, непременно холодный. Мы прекрасно обойдемся, прекрасно обойдемся без твоей помощи, Джеймс. — И миссис Тарвин поволокла жертву в дом, а двое мужчин остались смотреть ей в спину — спина эта едва не шуршала от негодования.

— Что ж… э-э… Джоллифант, спасибо! — сказал мистер Тарвин и, растерянно чамхнув напоследок, не торопясь пошел за дамами.

Иниго проводил его взглядом, а когда все трое скрылись из виду, набил и прикурил трубку. Ему казалось, что он сбежал из театра, где шла какая-то идиотская комедия. Минут десять ничего не происходило, никто ему не мешал, стояла полная тишина. Потом за спиной раздался какой-то звук, Иниго обернулся и с удивлением обнаружил перед собой незнакомую девушку в ярко-голубом платье, очень миловидную и румяную, как яблочко.

— Здрасьте, сэр, — начала она, и до Иниго наконец дошло: перед ним Элис, та самая служанка, про которую говорил Фонтли, но Элис без скучной формы, а в своем самом нарядном платье, свободная и, вероятно, шаловливая Элис.

— Я передала вашу просьбу, сэр, и сержант Комри говорит, что отдаст вам бутылки завтра, хоть днем, ежели изволите, только деньги вперед. И еще, — она перевела дух, — он спрашивает, сгодится ли вам «Старый Роб Рой»?

— На что сгодится? — серьезно спросил Иниго. — Я не знаю этого почтенного господина и не могу судить, но, судя по прозвищу, он сгодится на что угодно.

Элис хихикнула и широко распахнула глаза.

— Да вы ж знаете, это виски такое! Ну, сгодится или нет?

— Еще как! — с жаром ответил Иниго, хотя впервые слышал это название. — Завтра у меня день рождения, устраиваю скромный праздник, — доверительно зашептал он. — Если я передам деньги через вас, вы принесете мне виски? Уж окажите маленькую любезность имениннику. — Элис согласилась; он отсчитал ей двадцать пять шиллингов, потом нашел еще полкроны. — Знаете, Комри счастливчик. Я вас даже не признал, вы в этом наряде такая красавица! Надеюсь, Комри оценит.

— А я, между прочим, не только с ним выхожу, могу и одна! — Элис тряхнула головой. — Я для себя принарядилась.

— Ясно, — уклончиво проговорил Иниго, не чувствуя в себе желания отвечать на ее недвусмысленный призыв. Однако лицо его просияло. — Вижу, вы очень гордая девушка, Элис. Но, надеюсь, гордость позволит вам принять это в благодарность за услугу. — Он вложил полкроны ей в ладонь и ненароком посмотрел на спелые улыбающиеся губы. Ночь все еще смутно будоражила его кровь, эти щедрые губы так и манили…

— А, Джоллифант! — раздался сзади чей-то голос. Иниго подпрыгнул: за его спиной стоял мистер Тарвин.

— Вот, с Элис беседую, — пролепетал Иниго. — Она любезно согласилась передать от меня кое-какую весточку, правда, Элис?

— А, да-да, наша служанка. Элис. Я и не признал. Чамха. — И он посмотрел на девушку с таким интересом, что Иниго немедленно решил рассказать об этом Фонтли.

— Ну-с… — задумчиво проговорил директор. — Давно вы тут работаете? — Казалось, он не меньше Иниго хочет побыть в компании прекрасной Элис. Именно этот вопрос и стал для него роковым.

— О-о! — вскрикнула служанка.

Мистер Тарвин с Иниго обернулись. Увы, поздно! Миссис Тарвин уже стояла рядом с ними.

— Что происходит, что происходит? Нет, теперь я решительно ничего не понимаю, не понимаю…

— Да я просто… э-э… чамха…

— Ну, спокойной ночи! — Иниго бросил незадачливого начальника объясняться с женой и, взбежав по лестнице на свой этаж, наткнулся на Фелтона.

— Где ты был весь вечер, Джоллифант?

— Бывают такие дни, Фелтон, — сказал Иниго, мрачно качая головой, — когда вид твоего чистого невинного лица, этих незапятнанных очков, ангельских губ, веселых кувырков, фортелей и коленец, что принесли столько радости жителям Бристоля и даже Клифтона…

— Ох, заладил ты с этим Бристолем!

— …вид нежного румянца на твоих юных щеках — все это порой трогает меня за душу, а там, Фелтон, там кроется… как это говорят… тяжкое бремя. И тогда я говорю себе: школа Уошбери еще поплатится. Сегодня как раз такой день. Мне больно за тебя. Спокойной ночи.

III

— Выпив за твое здоровье, Джоллифант, — сказал Фонтли, обхватив рукой бутылку «Старого Роб Роя», — я хочу дать тебе маленький добрый совет. — Он говорил с необычайным достоинством и расстановкой: так часто говорят люди, которые только что выпили полбутылки виски и теперь заливают в себя вторую половину.

Был вечер понедельника, учителя праздновали день рождения Иниго. Усадьба была в полном распоряжении гуляк, поскольку Тарвины ужинали не дома, а мисс Калландер из-за растянутой лодыжки рано ушла к себе. Крошечный зал отдыха словно бы вырезали из школы Уошбери и пересадили в другое место: полный табачного дыма и алкогольных паров. Он вполне сошел бы за шотландскую пивную. Впрочем, одного из трех присутствующих, Фелтона, гулякой не назовешь — он не любил виски и втайне опасался, как бы его коллеги под влиянием спиртного не наговорили и не натворили лишнего. Впрочем, как человек компанейский и добродушный, он старался изо всех сил: залил каплю алкоголя содовой водой и жадно глотал эту смесь, с удовольствием дымил сигаретами без никотина, смеялся, когда остальные смеялись, и вообще был заодно со всеми. Фонтли, пришедший с одной целью — отдать дань уважения «Старому Роб Рою», — тоже не отличался праздничным настроем. Зато про Иниго этого не скажешь. Он поставил себе целью развлекать гостей, пить, лучезарно улыбаться товарищам по несчастью, забываться и вести откровенные разговоры. Он не слишком любил виски, но уже принял куда больше, чем имел обыкновение: вихор его как будто удлинился и причинял еще больше неудобств, улыбка стала чуть шире, жесты размашистей и благородней, а дух, вновь познавший волшебные прелести жизни, воспарил к небывалым высотам.

— Однако, прежде чем дать совет, — продолжал Фонтли, — я хочу кое о чем тебя спросить — по-дружески, Джоллифант, из самых благих побуждений. — Последние слова он проговорил с осторожностью королевского адвоката, выступающего в суде. Еще несколько стаканчиков, и Фонтли оказался бы на знакомом перепутье: то ли завести шарманку о церкви и закате цивилизации, то ли повеселить публику неприличными анекдотами. Однако в настоящий момент он еще был свободен и мог выбирать и развивать какую угодно тему. — Итак, первый вопрос: у тебя есть деньги?

— Фунта два с лишним, — ответил Иниго.

— Не-ет, я не про наличные. Меня интересует твой доход, капитал.

— A-а! Мой личный доход составляет около шестидесяти фунтов в год. Все благодаря разумным инвестициям, господа. В свое время я вложился в «Западную газовую компанию», потом в «Чемоданы и дорожные сумки Шаттлбери». Должен заметить, «Чемоданы и дорожные сумки» последнее время не радуют.

— Все ясно. Прожить на такие деньги нельзя, верно? Но все же это кое-что, — сказал Фонтли и очень серьезно посмотрел на черенок своей трубки. — Второй вопрос: как насчет родни? Наследство может перепасть? Или ты кого-нибудь содержишь?

— Ни то ни другое, — Иниго поднял бокал. — Перед вами, друзья мои, круглый сирота. Правда, у меня есть дядя — торговец чаем, живет в Далуиче, — который практически воспитывал меня, пока я учился в Кембридже. Я жил у него несколько лет. Приятный старикашка и единственный мой знакомый, который до сих пор ходит в соломенной шляпе.

— Один мой знакомый носит соломенную шляпу даже зимой, — скромно вставил Фелтон.

— Выпей еще, Фелтон, — сказал Иниго, подталкивая к нему бутылку. — Зимой, говоришь? Ты прямо открываешься мне новыми гранями, дружище. Круглый год таскает? Надо будет рассказать дядюшке, он придет в ярость. Но куда ты клонишь, Фонтли, на какую темную мысль намекаешь?

— Мой совет, Джоллифант, звучит так: убирайся отсюда. Ты тратишь время впустую. Тебе не нравится это место, и ты ему тоже. — Фонтли опустошил стакан и заново прикурил трубку. — Заметь, я не советую тебе сменить школу. В Англии полно подготовительных школ получше Уошбери, намного лучше, но есть и те, что похуже. Я на своем веку видел и такие.

— Не может быть! — вскричал Иниго.

— Ну, не знаю, — сказал Фелтон. — Я слышал, есть школы… — Однако они так и не узнали, про какие школы он слышал: его блеяние полностью заглушил могучий бас Фонтли.

— Что бы там ни говорили, подготовительные школы — не чета проклятым интернатам или как они теперь называются. В них и джентльмену преподавать не зазорно. Учтите это, молодежь. Джентльмену сегодня больше некуда податься.

— Несомненно, — с грустью проговорил Иниго. — Но быть джентльменом — такая тоска!

— Аристократия почти изжила себя, — кивнул Фонтли. — Как и наше виски, между прочим. У тебя ведь припасена еще бутылочка, верно, Джоллифант?

— Да, сейчас открою. Но что же мне делать, когда я отсюда уйду?

— Тут уж тебе решать, — ответил Фонтли с видом человека, который вел долгий спор по серьезному общественному вопросу и наконец уладил все разногласия. — Я не утверждаю, что разбираюсь в таких делах. Ты вроде бы пишешь, так? Почему бы тебе не стать журналистом?

— Потому что я опоздал лет эдак на тридцать, — ответил Иниго. — Пиши я во времена Хенли[18]Уильям Хенли (1849–1903) — английский поэт, влиятельный критик и редактор, а также соавтор Р. Л. Стивенсона, с которым они вместе написали несколько пьес.…

— А, Хенли! Славный малый. — Фонтли рявкнул это таким тоном, что Фелтону, знавшему Хенли только как властелина своей судьбы и капитана своей души, невольно подумалось, что эти двое вместе учились в Оксфорде.

— …вот тогда б я что-нибудь сделал, — раздумчиво продолжал Иниго. — А теперь поздно. Я, конечно, пишу — сейчас как раз заканчиваю «Последний рюкзак», очерк о туристических походах. Хенли бы его с руками оторвал. Но я могу побиться об заклад, — пророчески добавил Иниго, — что ни одно из современных изданий его не опубликует. Словом, я уже думал об этом, игра не стоит свеч. Может, когда-нибудь… — И в завершение своего монолога он изящно махнул рукой, словно бы принимая или отвергая несколько лавровых венков.

— Тогда и впрямь без толку, — от всего сердца проговорил Фонтли. — Так, что еще… Конечно, ты великолепно играешь на пианино — да-да, я слышал. Твои штучки напоминают мне одного парня из Мертона. Малый мог сыграть и спеть что угодно, ей-богу, но в жизни ему это не пригодилось. Последний раз, когда мне о нем рассказывали, он работал в сиднейском баре, вскрывал там устриц — в смысле, за деньги. Но из тебя мог бы выйти толк, — заключил Фонтли.

— Да бросьте, это же баловство. Кстати, на днях я сочинил превосходный мотивчик — в субботу, если точней. Фелтон, ты слышал? Моя лучшая вещь! — Он принялся насвистывать мелодию: она звучала еще лучше, чем прежде.

— Ну так сыграй, Джоллифант, — предложил Фонтли.

— Как? Спустимся в классную комнату?

— Я за. Еще по одной, — он плеснул всем виски, — и к инструменту.

— Точно! — Иниго одобрительно выпил.

— Но послушайте… — начал было Фелтон, тревожно засверкав очками.

— Нет времени слушать, — строго осадил его Иниго. — Пей. Он струсил, потому что в субботу Тарвин устроила мне головомойку, — объяснил он Фонтли.

— Ее нет, а даже если б и была, какая разница? — Он поднял стакан: — Пропади она пропадом! Берите стаканы и сифон, я возьму бутылку. — И Фелтон, терзаемый сомнениями, побрел за коллегами вниз.

— Давайте-ка пропустим для начала, — предложил Фонтли, и Иниго выпил вновь. Клавиши еще никогда не выглядели так привлекательно. Он мог сделать с ними что угодно, сыграть самую невообразимую музыку, какая только доступна человеку. Фраза так ему понравилась, что он стал ее повторять: «Какая только дос-с-ступна ч-человеку». Она наполняла его радостной уверенностью. Тарьям-парьям-парьям, пам-пам-тарьям. Отличное начало. Теперь медленно, аккуратно переходим к рефрену… Рампти-ди-тиди-ди  — нет, так здорово она еще никогда не звучала, определенно! — рампти-ди-тиди. А теперь мягче, мягче.

— Это оно? — спросил Фонтли из золотистой дымки «Роба Роя».

— Оно. Нравится?

— Я не могу похвастать музыкальным слухом, но, на мой вкус, это первоклассная музыка, Джоллифант, куда лучше того, что сейчас сочиняют. Отдай ее кому-нибудь, пусть запишут. Рампти-ди… Нет, забыл. Сейчас сыграешь еще. За удачу!

Иниго тут же опорожнил стакан и начал заново. Он сыграл еще полдюжины своих сочинений: Фонтли притоптывал ногами, а Фелтон кивал, хоть и с легкой опаской.

— Браво! — закричал Старый Роб Рой губами Фонтли. — У тебя определенно есть стиль, Джоллифант, замечательный стиль! И талант, совершенно точно талант.

— Ничего себе мотивчики? — Иниго взбудораженно крутанулся на табурете. — Я недавно придумал, как их описать. Они похожи на семейство эльфов во фраках. Каково?

— Неплохо, — ответил Фонтли, — но я предпочитаю музыку. Давай еще раз первую.

Решив, что по части складывания слов коллеги ему не советчики, Иниго вернулся к своей рампти-ди-тиди-ди и на сей раз урезал ее фортиссимо: мелодия уже не намекала вам, что можно бы и за угол свернуть, а громко, решительно отрицала любые отговорки и чуть не пинками гнала вас по улице. Поставив виски на столик у пианино, Фонтли отстукивал ритм, и даже Фелтон начал притоптывать ногой. В комнате стоял шум и гам; если бы ко входу в школу подъехала машина и кто-нибудь отворил дверь, в классе бы этого не услышали.

Ударив напоследок по клавишам, Иниго вскочил на ноги и заорал:

— Именно эту мелодию мне запретила играть гнусная Тарвин, любительница попотчевать добрых людей черносливом!

— Вот карга! — прорычал Фонтли. — Старая зануда!

— Да, я тоже от нее не в восторге, — добавил Фелтон, пуская свою предосторожность по всем роб-роевым ветрам.

— Не в восторге! Да я ее презираю. А какая из них вышла парочка, а? Я вам еще не рассказывал, что произошло вчера вечером? — И он принялся в подробностях пересказывать события минувшей ночи, начав с того, как мистер Тарвин обнаружил на улице мисс Калландер. Когда на сцене впервые появилась жена директора, Иниго начал терять власть над повествованием, без меры приукрашивать и в итоге представил вниманию слушателей сказку, достойную Шахерезады, полную растерянных «чамх» и «что происходит? что происходит?».

— Ну ты даешь, ну даешь! — От смеха Фонтли чуть не падал со стула. — Не верю ни единому слову, Джоллифант, но ты меня уморил!

— Это истинная правда! — взревел Иниго. Они сидели рядом, склонив головы друг к другу. — И вот она подбегает, вопя: «Что происходит? Что происходит? Что происходит? Я не понимаю, ничего не понимаю. Ну, говори же, говори!» А бедный мистер Тарвин отвечает: «Ну, видишь ли… чамха». «Нет, я не вижу тут чамхи, никакой чамхи не вижу! — кричит она. — Я только вижу, что ты говоришь с девушкой, девушкой, и очень молоденькой девушкой, совсем молоденькой! — Тебе нельзя разговаривать с девушками, нельзя, никак нельзя!» — Иниго выдохся и замолк.

— Такого она точно не говорила! — вновь взревел Фонтли. — Не морочь мне голову!

— Нет, ну не слово в слово, конечно. — Вскочив, Иниго откинул со лба вездесущий вихор и хлопнул себя по колену. — Разве не видишь, что я излагаю, так сказать, самую суть событий? Именно это она и имела в виду.

— Неужели, неужели именно это? — раздался яростный вопль из другого конца комнаты. Там стояла миссис Тарвин.

Ее внезапное появление в конце долгого неистового веселья перерезало последнюю ниточку Инигова самоконтроля. Его губами заговорил сам Старый Роб Рой:

— А, черная полночная карга[19]Шекспир У. Макбет, акт IV, сцена I. Пер. М. Лозинского. ! — прогремел он.

— Что?! — взвизгнула та и бросилась вперед. Следом шел ее муж. — Что вы сказали?! Вульгарная пьянь! Меня еще никогда так не оскорбляли. И от кого я это слышу — от одного из наших учителей! Никогда, никогда, никогда я такого не слышала. Вы превратили классную комнату в притон и кабак! Что вы себе позволяете? Джеймс, да скажи же что-нибудь! Вели ему немедленно убираться.

— Вам должно быть стыдно, Джоллифант, — как можно строже проговорил мистер Тарвин. — Вы… э-э… пьяны. Чамха.

Фонтли все это время пытался взять себя в руки.

— Он немного перебрал, мистер Тарвин. День рождения как-никак. Надо уложить его в постель.

— Извини, Фонтли, но я совершенно трезв, — сказал Иниго, — и спать категорически отказываюсь.

— Этот… этот… этот человек здесь останется?! — возмущенно спросила мужа миссис Тарвин.

— Нет, конечно. Готовьтесь к увольнению, — пробормотал директор.

— Пусть убирается отсюда завтра же утром, слышишь, утром! Я не потерплю его в нашей школе, не потерплю! — Она кипятилась все сильней.

— Прекрасно понимаю. Чамха. Отвратительный поступок, — опять забормотал ее муж. — Но прогонять его утром будет… неправильно.

— Это еще почему?!

— Ну, во-первых, мы обязаны сначала сделать выговор… Чамха.

— Короче говоря, — Иниго взмахнул рукой и чуть не завалился на бок, хотя говорил вполне членораздельно, — если я уйду утром, вы должны выплатить мне жалованье за четверть. Пятьдесят два фунта. Жалкие гроши, но я имею на них право.

— Мне все равно! — Миссис Тарвин посмотрела на Иниго, как на ящерицу, и перевела взгляд на мужа. — Я не потерплю его в нашей школе, не потерплю! Я с самого начала знала, что так будет, с самого начала. Опять ты нанял неизвестно кого. Завтра же выдворю его отсюда, чего бы это ни стоило.

— Как скажешь, дорогая, — ответил мистер Тарвин, хорошо понимавший, на чьи деньги живет школа. — На недельку затянем пояса потуже… Вы получите чек завтра утром, Джоллифант, и сразу же покинете наше учебное заведение.

— Именно так, именно так! — завопила миссис Тарвин.

Иниго тем временем пытался закрыть крышку пианино, что не очень-то ему удавалось: на клавишах лежал спичечный коробок.

— Не трогайте инструмент, не трогайте! Уберите руки! — продолжала миссис Тарвин. — Марш в постель, а утром чтоб вас тут не было!

— Утром я никуда не пойду, — ответил Иниго.

— Еще как пойдете!

— А вот и нет. Я уйду не завтра, а сегодня. Прямо сейчас.

— Не глупи, Джоллифант, — сказал Фонтли, беря его за руку. — Сегодня никак нельзя. Это невозможно.

— Отчего же? По-моему, блестящая мысль.

— Поезда уже не ходят, — настаивал Фонтли. — Ты не сможешь уехать.

— А я пешком пойду! — торжествующе заявил Иниго. — Рюкзак на плечи — и вперед. Уйду сегодня же. Дождя ведь нет? Фелтон, как там погодка?

— Я… э-э… не знаю, — выдавил несчастный Фелтон, который последние пять минут пытался самоуничтожиться.

— А о вас, мистер Фелтон, я была лучшего, гораздо лучшего мнения, — строго проговорила миссис Тарвин.

— Он не виноват, это я его втянул, — сказал Иниго. — Говорю: «У меня сегодня день рождения, друг». А у него слабость к дням рождения, правда, Фелтон? Прямо ничего не может с собой поделать. Мистер Тарвин, я уйду сегодня же, поэтому прошу поскорей выписать мне чек. — Он говорил очень медленно и с расстановкой.

— Это же… э-э… чамха… нелепо, Джоллифант! Конечно, вам придется уйти, но необязательно… чамха.

— Пусти его, пусти! — вскричала миссис Тарвин. — Тем лучше для нас, меньше будет хлопот утром. Не знаю, с какой стати мы должны выписывать ему чеки среди ночи, но пусть убирается поскорей и спит в канаве, если ему угодно, нас это не касается, совершенно не касается. Мистер Фелтон, будьте любезны, уберите эти гадкие стаканы и откройте все окна. Здесь омерзительно, омерзительно. — Она еще раз обвела их дрожащим взглядом и вышла вон.

Через пятнадцать минут чек с жалованьем был у Иниго в кармане, и он принялся складывать самые необходимые вещи в рюкзак.

— Я сообщу, куда отправить чемодан и сундук, — сказал он Фонтли. — А до тех пор присматривай за моими вещами, хорошо? По-моему, уже двенадцать ночи. А мне нисколько не хочется спать, ночь прекрасна, я покончил с этим заведением и какое-то время могу не работать. По-моему, все сложилось как нельзя более славно.

— А по-моему, как нельзя более глупо, — ухмыльнулся Фонтли. — Бог знает, кто будет вести твои уроки на следующей неделе и какого идиота подберут Тарвину в агентстве, но все равно удачи тебе, Джоллифант! Вот, здесь остался глоток виски. Давай на посошок.

Пока они пили, в комнату зашел Фелтон.

— Так ты и впрямь уходишь? Я сообщил мисс Калландер. Она выглянула в коридор и спросила, что случилось. Могу я что-нибудь для тебя сделать, Джоллифант?

Иниго потряс его руку.

— Разве что попрощаться. Я вверяю твою душу Вечным истинам, Фелтон, хотя понятия не имею, что это такое. У меня есть предчувствие, что мы еще встретимся.

К этому времени Иниго уже надел плащ, закинул за плечи рюкзак, нашел шляпу, прочную ясеневую трость и приготовился уходить. Фонтли вышел с ним на улицу. Когда они проходили по коридору, из спальни выглянула мисс Калландер.

— Сейчас приду, — шепнул Иниго приятелю и отстал.

— Вы правда уходите? — Мисс Калландер в домашнем халате походила на розового кролика. Глаза у нее были широко распахнуты, а губы крепко поджаты.

— Да, меня уволили, и я ухожу.

— Сумасшедший! — прошептала мисс Калландер. — Мне очень вас жаль, правда. Но, чует мое сердце, я на очереди, и ни капельки не расстраиваюсь.

Иниго уверенно посмотрел на нее и по-дружески улыбнулся:

— На вашем месте я бы попробовал съездить в Египет.

Она смущенно кивнула.

— Я как раз туда пишу. Ах, я же вам кое-что приготовила! — Мисс Калландер протянула ему сверток. — Вот. Здесь только печенье и шоколад, но ничего другого у вас, верно, нет? Скоро вы ужасно проголодаетесь.

Иниго был по-настоящему тронут. До него вдруг дошло, что уже много лет никто не делал для него ничего подобного. В его мире практически все услуги оказывали за деньги.

— Дейзи Калландер! — тихо вскрикнул он. — Вы чудо! Я страшно вам признателен. Я и не подумал, что через час-другой меня одолеет голод.

— Куда вы пойдете?

Иниго воззрился на нее.

— Представляете, это совершенно вылетело у меня из головы. Понятия не имею. Просто пойду куда глаза глядят. Прощайте — и удачи вам! — Он протянул ей руку.

Однако мисс Калландер не пожала ее, а легонько стиснула и подняла глаза.

— Прощайте, — чуть не плача, проговорила она.

Иниго сообразил, что от него ждут поцелуя. В ту минуту мисс Калландер нравилась ему больше, чем когда-либо, но целовать ее отчего-то не хотелось. И все же он коснулся губами ее губ, еще раз стиснул розовые пальчики и побежал вниз по лестнице, где дожидался Фонтли.

— Дождя нет, но холодно и темно, как в яме, — сказал он. — Через час ты пожалеешь, что не остался в постели. Одумайся, пока не поздно.

— Ни за что! — ответил Иниго, выглядывая на улицу. — Какой запах! Я пойду в сторону Питерборо.

— Ты — юный осел, Джоллифант.

— Я скоро напишу, Фонтли. До нашей новой встречи ты будешь получать краткий отчет обо всех моих приключениях.

— Повторяю, Джоллифант, ты осел. И будь мне лет на двадцать меньше, я бы пошел с тобой.

Две минуты спустя Фонтли запер дверь, а Иниго покинул школьные угодья и быстро зашагал на запад.