Онлайн чтение книги Горький вкус времени
26

Золотой Пегас сиял при свечах красотой чистой и ужасной, как сама добродетель.

– Это найдено в доме той женщины – Дюпре? – Робеспьер скрыл охватившую его радость. Он всегда мог контролировать свои эмоции. Танцующий ветер у него. Всю свою жизнь он слышал рассказы об этой статуэтке, и вот она перед ним.

Лейтенант рассказывал:

– Мы перерыли весь дом, но не нашли никаких бумаг или сведений относительно дофина. – Он бросил небрежный взгляд на статуэтку, поставленную им на стол перед Робеспьером. – Но нам показалось подозрительным, что в доме предателя оказалась дорогая статуэтка, и я принес ее тебе, а не в кабинеты Национального конвента, как мы обычно поступаем с конфискованной собственностью.

– Ты правильно сделал. Нет сомнения, что изменники получили ее в награду за свое вероломство. – Робеспьеру отчаянно хотелось протянуть руку и дотронуться до изумрудного глаза, но он усилием воли подавил желание. Лейтенант явно не имел ни малейшего представления о том, какое великое сокровище он передал ему. И ни в коем случае не должен узнать об этом. – Естественно, эта находка должна остаться в тайне, как и все, что произошло сегодня вечером. От этого зависит безопасность республики.

– Конечно, гражданин Робеспьер. – Лейтенант поколебался. – Но разве мы не должны сообщить Конвенту, что мальчик бежал из Тампля?

– Нет! – Робеспьер постарался говорить спокойно и убедительно. – Я не сомневаюсь, что очень скоро мы поймаем его, но если пройдет слух, что вся Национальная гвардия оказалась не в состоянии предотвратить его побег, то честь республики будет непоправимо задета.

– Но ведь все будут знать, что мальчика больше нет в Тампле. – Лейтенант так и не мог сообразить, что же придумал неподкупный Робеспьер.

– Я уже направил в Тампль делегацию для того, чтобы взять его у Симонов под свое попечение. В распространенном заявлении мы укажем, что мальчик теперь находится в одиночном заключении и никому не разрешается его видеть.

– А Симоны не станут…

– Ты считаешь, Симоны откажутся подтвердить то, что я им прикажу?

Лейтенант подавил дрожь, встретив взгляд холодных глаз Робеспьера.

– Я уверен, что они повинуются тебе, гражданин. – И попятился к двери. – С твоего позволения, я проверю, нет ли сообщений от людей, обыскивающих Гавр.

– Ступай. – Робеспьер поторопился его отпустить, он по-прежнему не сводил глаз со статуэтки. – Только помни, что под страхом казни никто не должен знать об этом.

– Можешь рассчитывать на меня, гражданин. – Лейтенант почтительно склонил голову, повернулся на каблуках и поспешно вышел из комнаты.

Как только дверь за ним закрылась, Робеспьер протянул дрожащую руку и дотронулся до Танцующего ветра, олицетворявшего символ власти и высшую добродетель.

Годами Робеспьер стремился научить невежественный мир силе добродетели и террора – ее друга и защитника. А теперь словно некто высший глянул сверху и увидел свет, который он, Робеспьер, принес народу, и вознаградил этим великим даром.

«Впрочем, найдутся такие, кто может оспорить мое право как законного хранителя добродетели, воплощенной в статуэтке, – досадливо подумал Робеспьер. – Они назовут это кражей из сундуков республики». Сама мысль об этом привела его в дикую ярость. Он, Максимилиан Робеспьер, – вор? Он – человек, пославший тысячи изменников на гильотину, чтобы сохранить в чистоте добродетель республики? Это лишь доказывало, как мудро держать символ добродетели подальше от нечистых рук тех, кто даже не будет знать, как хранить его.

Однако он должен быть очень осторожен, и он обязан позаботиться о том, чтобы ни одна душа не узнала, что Танцующий ветер находится под его охраной. В своей спальне он поставил статуэтку на постамент, дабы только его глаза лицезрели эту красоту, черпая в ней вдохновение для труда во имя блага революции.

* * *

Фургон медленно катил по закруглявшейся подъездной аллее лимонных деревьев по направлению к парадной двери усадьбы.

Нана безучастно провожала глазами необъятные дали. Ноги ее свисали с задней стенки фургона. Показались поля золотого ракитника, едва начавшего цвести. «Куда ни кинь взгляд, нигде не видно ни домов, ни кафе, – мрачно подумала она. – Ни музыки. Ни лодок, плывущих по Сене, ни веселой болтовни торговцев. Только ветер, цветы и солнечный свет. И почему я вообще согласилась уехать из Парижа в эту цветущую пустыню?»

Однако Нана знала, почему поехала в Вазаро. Даже Париж виделся ей серым и уродливым после недель, проведенных в темном, искореженном мире Дюпре. А что это место, что другое – какая разница!

Робер остановил фургон у парадной двери, оглянулся и улыбнулся ей.

– Вы когда-нибудь видели такую красоту, Нана?

«Я предпочла бы увидеть цветы в тележке цветочника на Новом мосту», – подумала Нана. Но старик казался таким счастливым, что она выдавила из себя улыбку.

– Что ж, здесь, конечно, очень много цветов. Мари спрыгнула с фургона. Ее стройное жилистое тело так и излучало энергию.

– Что это мы сидим? Уже скоро вечер, а фургон надо разгрузить до темноты. Пойду посмотрю, не найдется ли кто тебе в помощь, Робер. – Она направилась вверх по ступенькам и быстро постучала в дверь.

Нана осталась там, где была, – на подстилке в фургоне. У нее будет достаточно времени подвигаться, когда они все примутся за трудоемкую работу по разгрузке картин и мебели, которые Жан-Марк отправил в Вазаро на хранение.

– Привет.

Нана опустила взгляд и увидела стоявшего в нескольких метрах от фургона маленького мальчика с кудрявыми черными волосами и глазами такими же чистыми и синими, как Сена в солнечный день.

– Ты, наверное, Нана. – Мальчик улыбнулся ей, и у Нана возникло странное ощущение, что тьмы внутри ее коснулся солнечный луч. – Катрин прислала записку с сообщением, что ты приедешь. Меня зовут Мишель.

* * *

Жюльетта, Жан-Марк и Людовик-Карл прибыли в Чарлстон третьего марта 1794 года. Седьмого марта отец Жан Бардоне сочетал браком Жюльетту и Жан-Марка, и они временно поселились в симпатичном доме из красного кирпича на Делани-стрит.

Двадцать первого мая 1794 года Жюльетта получила первую весточку от Катрин.

"Дорогая Жюльетта!

Сначала позволь мне сообщить тебе хорошие новости. Никто ничего не знает о побеге мальчика. Робеспьер окутал Тамппь пеленой молчания, и считается, что малыш содержится в одиночной камере.

Больше новостей, что хоть как-то могли бы обнадеживать, нет. Пятого апреля на гильотине казнен Дантон. Франсуа это потрясло, и он сказал, что этот человек спас Францию в 1792 году, что единственный здравый голос во Франции заставили замолчать. Похоже, это правда, потому что Париж сейчас во власти робеспьеровского террора. Мы покинули Тампль и ушли в подполье, поскольку все связанные с Дантоном находятся под подозрением. Франсуа часто повторяет слова Робеспьера, что в революции заходят далеко тогда, когда не знают, куда идут.

Мы все еще умудряемся продолжать работу, но один бог знает, сколько еще продержимся. И все же мы не можем оставить Парим: и уехать в Вазаро, пока Робеспьер жив и террор продолжается. У Франсуа есть план, способный, как он рассчитывает, настроить Конвент против Робеспьера. Когда он пытался добыть для Жан-Марка Танцующий ветер, до него дошли слухи о том, что Робеспьер, возможно, держит у себя статуэтку без ведома Конвента. Если это правда, пара слов на ушко влиятельным членам Конвента может повернуть дело против Робеспьера.

Не беспокойся, если долгое время не будешь получать от нас вестей. Франсуа говорит: мы должны быть осторожны, чтобы какое-нибудь письмо не попало в руки врагов. Я решилась написать столь откровенно только потому, что мы нашли абсолютно надежного курьера.

Думаю о тебе постоянно и надеюсь, что у вас все хорошо. Молитесь за нас, как мы молимся за вас.

Всегда твоя Катрин".

– Жан-Марк, мне так страшно! – Жюльетта положила письмо, ее глаза блестели от слез. – Наверное, нам не следовало их оставлять. Неужели мы ничего не можем сделать?

Жан-Марк притянул Жюльетту в объятия и крепко прижал к себе.

– Молись за них, малышка. Просто молись за них. Второе письмо пришло третьего сентября 1794 года.

"Дорогая Жюльетта!

Прости за такое короткое письмо, но мы только что приехали и я так устала, что глаза у меня слипаются. Я засыпаю над каждой строчкой. Обещаю позднее написать более подробно, но это письмо должно быть отправлено завтра, иначе ты станешь бранить меня. Боже милостивый, как бы мне хотелось услышать, как ты снова на меня кричишь!

Сообщаю только самое-самое важное:

Робеспьер был казнен на гильотине двадцать восьмого июля под радостные крики толпы. До этого он туда же отправил тысячи.

Террор окончен.

Я жду ребенка.

Мы вернулись домой в Вазаро.

Всегда твоя Катрин".

– Он прекрасен, Жан-Марк, – сказала Жюльетта.

В нескольких милях от Чарлстона на утесе стоял кирпичный особняк с белыми колоннами. На востоке он окнами смотрел на море, а на западе – на девственный лес, протянувшийся на многие мили.

– В полутора милях от дома раскинулась естественная гавань, – сказал Жан-Марк, указывая из окна экипажа на дорожку, бегущую вдоль берега. – У тебя будет собственная лодка, Людовик-Карл.

– Спасибо. Только я все равно не умею на ней плавать. – Он был безукоризненно вежливым мальчиком.

– Я тебя научу, – успокоил его Жан-Марк. – А когда ты станешь немного постарше, я позволю тебе ходить со мной в короткие рейсы вдоль побережья на судне побольше.

– Это будет очень любезно с вашей стороны.

Жюльетта вздохнула, обменявшись взглядом с Жан-Марком поверх головы мальчика. Прошло более полугода, но дистанция, которую установил между ними Людовик-Карл, оставалась прежней. Жюльетта могла понять, что ребенок пережил слишком много разлук и трагедий, чтобы стремиться к новым привязанностям, но все равно это обескураживало.

Кучер остановил лошадей, и Жан-Марк помог сойти Жюльетте, а потом спустил на землю Людовика-Карла.

– За домом есть конюшня с дюжиной прекрасных лошадей, – серьезно сказал он мальчику. – И я не удивлюсь, если ты найдешь там достаточно маленькую лошадку, чтобы кататься на ней.

– Правда? – Лицо Людовика-Карл а осветилось. – Можно мне пойти посмотреть их?

Жан-Марк кивнул, и Людовик-Карл ринулся через лужайку за дом.

– Впервые со времени нашего путешествия на воздушном шаре я вижу его таким безмятежно-радостным. – Жюльетта стала подниматься по четырем деревянным ступенькам, ведущим к широкому крыльцу. – Я все время беспокоилась за него. Он так равнодушно вежлив, так сдержан. Ради всего святого, что мы еще можем для него сделать, Жан-Марк? Ты заметил, как он резко отшатывается, случись одному из нас нечаянно дотронуться до него?

– Его осторожность можно понять. – Жан-Марк отпер входную дверь, пропуская Жюльетту вперед в просторный холл. – Мы и сами не так-то легко кому-то доверяем. – Он закрыл за собой дверь и улыбнулся Жюльетте. – А теперь не волнуйся, причин для беспокойства уже нет, лучше скажи откровенно, нравится ли тебе наш новый дом. Я нанял конюхов, но со слугами не стал спешить. Думаю, ты предпочтешь разобраться с ними сама. – Жан-Марк помедлил. – И в Чарлстоне, и на окружающих плантациях широко используют труд рабов, но у нас их не будет.

Жюльетта согласно кивнула и подошла к круглому столику в дальнем конце холла.

– Хрустальный лебедь. Я помню его по кабинету твоего отца на Иль-дю-Лионе.

Глаза Жан-Марка блеснули.

– Вся мебель с Иль-дю-Лиона была переправлена в Чарлс-тон и сложена в одном из портовых складов. А на прошлой неделе, когда дом был закончен, я велел все это перевезти сюда. Конечно, ты можешь все здесь переставить по своему усмотрению, как только у тебя найдется время и настроение посмотреть, подходит тебе это или нет.

– А где картины Тициана и Фрагонара? – спросила Жюльетта. – Надеюсь, для них нашлось лучшее место.

– В библиотеке. Давай пройдем к ним сейчас? – Жан-Марк как-то странно взглянул на нее.

– Ты что-то с ними сделал? Почему у тебя такой загадочный вид, да и держишься ты напряженно?

Не ответив, Жан-Марк подвел Жюльетту к высоким двойным дверям.

– Почему бы тебе не увидеть самой?

Жюльетта медленно вошла в библиотеку и одобрительно кивнула:

– Да, ты развесил картины именно там, где они прекрасно освещены.

– А все остальное ты тоже одобряешь?

Жюльетта оглядела библиотеку.

– Все кажется вполне… – Ее глаза широко раскрылись. – Боже милостивый, Танцующий ветер!

У высокого французского окна на белом мраморном постаменте, сияя в солнечном свете, расправив филигранные золотые крылья, плыл по облаку Пегас.

– Но как же ты смог?.. – Жюльетта не находила слов. – Он же во Франции… Мать Дюпре… Ничего не понимаю.

– Существуют два Танцующих ветра, – стараясь казаться спокойным, пояснил Жан-Марк. – Подлинный и подделка, которую я заказал у Дезедеро, пытаясь обмануть отца. Отец тут же распознал, что статуэтка Дезедеро – копия, и я решил, что для меня она бесполезна. – Он пожал плечами. – И я приказал расплавить ее, а драгоценные камни продать.

– Но это так и не было сделано. – Жюльетта смотрела на статуэтку, быстро соображая. – И когда мы приехали на Иль-дю-Лион из Андорры, ты подменил подлинный Танцующий ветер, взятый у моей матери, статуэткой Дезедеро, которая по-прежнему была в доме твоего отца. Потом, отослав настоящую статуэтку в Чарлстон с капитаном, ты подделку отвез в Париж.

Жан-Марк улыбнулся.

– И да, и нет.

– Не понимаю.

– Да, я отослал подлинную статуэтку в Чарлстон, а подделку отвез в Париж. – Жан-Марк помедлил. – Но я не подменял статуэтку, которую королева дала твоей матери на хранение. У маркизы де Клеман никогда не было подлинного шедевра, Жюльетта. Я сам выкрал Танцующий ветер из зеркальной галереи в 1787 году, подменив его работой Дезедеро.

– Что?! – У Жюльетты дрогнуло сердце.

– Я не хотел этого делать. – Улыбка сошла с лица Жан-Марка. – Я предложил бы королеве все, что имею, если бы смог убедить ее продать Пегаса.

– Я помню… Она отказалась.

– Танцующий ветер был величайшей мечтой в жизни отца, а он умирал. Мария-Антуанетта считала статуэтку всего лишь талисманом на счастье, – сказал Жан-Марк. – В те недели перед отъездом из Версаля я был в отчаянии. Я велел Дезедеро не уничтожать статуэтку. – Губы Жан-Марка скривились. – Когда королева отказалась продать ее, я понял, что придется ее выкрасть. Вернувшись в Версаль через три дня, я подменил статуэтку. Чтобы заглушить угрызения совести, я дал королю тот заем, а королеве – два драгоценных камня. – Жюльетта молчала. – И не смотри так укоризненно. Неужели ты не понимаешь? Она же не смогла различить их. Статуэтка оставалась в Версале два года, и никто при дворе не понял, что ее подменили. – Он перевел взгляд на Танцующий ветер. – А мой отец полгода до своей смерти владел мечтой, и она была перед его глазами. Я не жалею об этом. Я бы снова сделал то же самое.

Жюльетта примиряюще кивнула. Она понимала, в каком отчаянии должен был находиться Жан-Марк, когда отец, которого он любил, умирал, а он не мог дать ему того, чего тот хотел больше всего на свете.

– Ты очень рисковал. Если бы ты попался, у тебя отняли бы все твое состояние, а самого скорее всего казнили бы.

– Я любил его, – просто сказал Жан-Марк. «И это человек, убежденный в своей неспособности мечтать?!» – подумала Жюльетта.

– Но зачем ты поехал в Андорру за подделкой? Зачем она тебе?

– Статуэтка Дезедеро была мне не нужна, – ответил Жан-Марк. – Я хотел только получить от королевы расписку, дающую законное право на владение Танцующим ветром. Она ни за что не дала бы мне ее, узнай, что я подменил статуэтку. Прежде чем получить документ на подлинную статуэтку, мне надо было вернуть ту, что она считала Танцующим ветром.

Жюльетта только беспомощно рассмеялась.

– Жан-Марк, ты и вправду невозможен. У меня просто голова идет кругом. Только ты мог разработать такой замысловатый план, лишь бы получить то, что тебе нужно.

Жан-Марк вгляделся в такое родное для него лицо Жюльетты.

– Ты, моя Жюльетта, и мой Танцующий ветер – вы оправдали мои хлопоты.

– Почему ты мне не рассказал? Я беспокоилась, считая, что пришлось оставить статуэтку во Франции.

– Наверное, я боялся тебе рассказать. Я подменил ее у королевы, а она была твоим другом.

– Ты это сделал из любви, не из жадности, – тихо сказала Жюльетта. – И, видит бог, ты пытался расплатиться с ней, как только мог. Я не могу осуждать тебя за это. – Неожиданно лоб Жюльетты пересекла морщинка раздумья. – Но, погоди, тут кое-что не вяжется. Ты отослал меня в аббатство, потому что думал, что я смогу различить статуэтки?

Жан-Марк игриво улыбнулся.

– Ну, Дезедеро предупредил меня, что художник наверняка их различит. – Улыбка сошла с его лица, и он медленно покачал головой. – Нет, Жюльетта, даже тогда я знал, что должен найти способ сохранить тебя в своей жизни.

Жюльетта положила голову на плечо мужа, мечтательно глядя на Танцующий ветер.

И снова Жюльетте вспомнились слова, сказанные ею Жан-Марку в порыве любви. Все ведет меня к тебе. У нее возникло странное чувство, что они относились и к этой статуэтке. Она как-то определила их жизнь, неумолимо скрестив пути, и она привела их в эту новую страну.

– Это потому, что ты обладаешь отменным здравым смыслом и знал, что я буду любить и оберегать тебя для…

– Грум говорит, я должен спросить разрешения, можно ли мне сейчас покататься на лошадке.

Жан-Марк и Жюльетта обернулись и увидели Людовика-Карла с блестящими от возбуждения глазами. Он стоял в дверях библиотеки.

– Пожалуйста, Жан-Марк, можно мне покататься?.. – Мальчик остановился, устремив взгляд на статуэтку, стоявшую на постаменте. – Я это уже видел раньше. Я же его знаю!

Жюльетта и Жан-Марк встали по обе стороны от мальчика перед статуэткой.

– Он называется Танцующим ветром и когда-то принадлежал твоей матери. – Жюльетта наблюдала за лицом мальчика. – Правда, он красивый?

Людовик-Карл кивнул. Он внимательно и с любопытством смотрел в сияющие изумрудные глаза.

– Я помню, эта статуэтка была в Версале. Но она теперь кажется больше.

«Людовик-Карл был слишком мал и мог помнить только подделку Дезедеро», – сообразила Жюльетта.

– Ты теперь старше. Наверное, и видишь ее по-другому.

– Да. – Людовик-Карл не сводил взгляда с нее. – Можно я буду приходить сюда каждый день?

– Конечно, приходи, если хочешь, – сказал Жан-Марк.

– О да, пожалуйста, – прошептал Людовик-Карл. – Он ведь мамочкин. Понимаете, у меня ведь нет ничего, принадлежавшего ей. Я должен видеть его каждый день и вспоминать… Понимаете?

Слезы жгли Жюльетте глаза. Она вспомнила рассказ Катрин о том, в какое глубокое отчаяние впал Людовик-Карл, узнав о казни матери.

Еще одна ниточка. Еще одна тропа, связанная с Танцующим ветром.

– Да, мы понимаем, Людовик-Карл.

Медленно, робко, не отводя взгляда от зеленых глубоких глаз Пегаса, мальчик потянулся и взял за руку сначала Жюльетту, а затем Жан-Марка. Так и стояли они вдвоем, крепко держа за руки настрадавшегося маленького дофина, виновного лишь в том, что родился королевским сыном.

Послесловие автора

Факты жизни Марии-Антуанетты в Версале, ее заключение в Тампль отражены настолько точно, насколько могло позволить мое исследование. Что касается ее характера, то здесь многое подсказывало мое воображение. Мне пришлось ознакомиться с огромной массой весьма противоречивых материалов, написанных об этой трагической личности, а также с ее письмами и воспоминаниями о ней современников. В эпоху великих людей королева казалась совершенно ординарной. Однако она была умна, привлекательна, подчинила себе короля и противилась всем его либеральным реформам. Вела роскошную жизнь, восстановив против себя значительную часть французского общества.

Но она была также чувствительной, великодушной, очень хорошей матерью. Тюремное заключение и казнь она встретила с мужеством и спокойствием.

Жорж Дантон был одним из самых крупных деятелей Великой французской революции. Это он увлек народ к взятию Бастилии и на штурм Тюильри. Став министром юстиции и членом Конвента, он было попытался остановить кровавый террор, охвативший страну, но было поздно. Разбуженная им буря уничтожила и его самого. Дантон был казнен по настоянию Робеспьера.

Граф Прованский, тучный, ленивый и коварный человек, после смерти Людовика XVII принял королевский титул. Свидетельств о его прямом отношении к гибели королевской семьи нет. Однако было известно, что граф был тщеславным, завистливым и брата не любил.

Бежал ли Людовик-Карл из Тампля?

Здесь мнения разделяются. Согласно хроникам, дофин Франции, именовавшийся правительством Людовиком XVII, был перевезен с родителями в Тампль, где и умер в одиночной камере восьмого июня 1795 года. Недоказанность его смерти побудила многих сомневаться, а был ли этот мальчик Людовиком XVII? В то время ходили упорные слухи, что ему помогли бежать, подменив другим ребенком. В последующие годы появились по меньшей мере сорок претендентов, утверждавших, что они – Людовик XVII. Их рассказы о датах и способах побега разнятся так же, как и сами претенденты.

Для спасения мальчика я выбрала девятнадцатое января 1794 года по той причине, что в исторических хрониках эта дата, похоже, стала таинственным поворотным пунктом в жизни заключенного в башне мальчика.

После той ночи он был полностью изолирован, и никто из беспристрастных свидетелей, ранее знавших его и способных опознать, никогда больше не видел его живым. В течение последующих шести месяцев ни одного звука не доносилось из его камеры. Это подтверждала его сестра. Она находилась над ним – тоже в одиночной камере. Это обстоятельство было необычным, поскольку мальчик проплакал два дня, когда его разлучили с матерью, тогда его рыдания Мария-Тереза отчетливо слышала. Ходили слухи, что его комната была замурована, а ребенка кормили через окно, прорубленное в стене, но в отчетах Тампля информация о работе каменщиков странным образом отсутствует. Есть лишь записи о чистке печных труб и о вставленном стеклянном окне над печью в камере мальчика.

Мадам Симон провела свои последние дни в благотворительном заведении – доме для неизлечимых больных, и сестры описывали ее как чистоплотную, вежливую, порядочную старушку, причем умственно совершенно здоровую. И тем не менее она заявила сестрам, что Людовика-Карла тайком вывезли из Тампля в фургоне с грязным бельем и заменили немым и рахитичным ребенком, взятым из парижской больницы. Она клялась в этом и на смертном одре в 1819 году, когда ее соборовали.

Было много предположений о том, что в период между 19 января 1794 года и 5 июня 1795 года имели место две подмены. Кажется странным и то, что после смерти мальчика в башне его сестру, заключенную этажом выше, не пригласили опознать тело.

Разумеется, многие историки утверждают, что для побега не было никакой возможности, что рассказы о спасении Людовика-Карла – это просто сказки.

Но мне невыносимо думать об умирающем в своей мрачной одиночной камере всеми покинутом ребенке. Я предпочитаю считать, что его удалось спасти, что в черные для него дни мелькнул луч света и надежды.

А если верю я и верите вы… стало быть, так оно и должно было быть.