Онлайн чтение книги Город Брежнев
Часть вторая. Август. Летняя практика

1. Право на крепость

Школа была современного проекта, с асфальтовой площадью перед главным входом и натуральным бетонированным плацем у другого входа, еще более главного, с широченной, в полфасада, лестницей. Этот вход и был открыт, видимо, по случаю каникул и по хозяйственным нуждам, и топать до него приходилось в обход обширного двора – если не знать, конечно, о проделанной напротив дырке в сетчатом заборе.

Марина не знала, но обход совершила не без удовольствия, любуясь окнами во все стены, бело-голубым блеском мелкой плитки и высаженными вкруг асфальта с бетоном березками да кленами, едва успевшими перерасти Марину.

Откровенная юность не спасла школу от ремонтной оккупации: коридоры и гулкие рекреации перекрыты заляпанными дощатыми козлами, высоченные окна затейливо изрисованы меловыми потеками, виски давит сладкий запах краски. Тетки в замызганных комбинезонах рассекали туда-сюда, деловито перекрикиваясь через коридор, как в лесу, и не обращая внимания на дипломированных молодых специалистов, десятую минуту пытавшихся отыскать приемную директора. Специалистов в единственном изможденном лице чуть не сшибли перетаскиваемой стремянкой, едва не выбили из рук папочку с документами и пару раз попытались – хочется верить, что нечаянно, – мазнуть толстенной кистью с белилами. Прямо по шикарному гэдээровскому костюму, бежевому, с узкими отворотами и строгой юбкой. Идиотки.

Школа, которую закончила сама Марина, была двухэтажной, и там кабинет директора забился в конец верхнего коридора. Поэтому Марина, отчаявшись выдавить ответ из маляров, сперва уцокала на второй этаж, потом на третий, чуть не сломала каблук на дощатых щитах, зачем-то набросанных на пол, расчихалась от запаха известки, плюнула – по-настоящему, сразу устыдившись столь вульгарного и непедагогичного поведения и замаскировав след преступления, как уж получилось, – да вернулась на первый этаж. Там, к счастью, нашлась техничка, зычно объяснившая, что директор сидит на втором этаже возле лестницы прямо, только не этой, а вон той, и сейчас ее нет, Тамары Максимовны в смысле, но Оленька, секретарь-то, на месте, ага.

Секретарю ее имя очень подходило – была она светленькая, пухленькая и очкастенькая. Оленька, одно слово. Вроде толковая. Она внимательно выслушала Марину, разглядывая ее откровенно, но без снисходительности, зависти или неодобрения, отличающих мадамочек в присутственных местах и учреждениях народного образования, кивнула, улыбнулась и подтвердила, что да, учитель немецкого очень нужен и из роно по вашему поводу уже звонили, так что мы вас давно уже ждем. Но все кадровые вопросы проходят через Тамару Максимовну, лично и первым делом, а ее сегодня, к сожалению, нет и до вечера уже не будет: поехала насчет ремонта ругаться, потому что ну вы сами видите, – Оленька сморщила малозаметный нос, с трудом удерживающий дешевенькие очки, и повела рукой по сдвинутым шкафам и окну, заклеенному газетами. Газеты, судя по дыркам в полях, были из позапрошлогодней подшивки школьного комитета комсомола, с портретами Брежнева и лозунгами «Решения ХХVI съезда КПСС – в жизнь!». Чего в жизнь, Марина никогда не понимала, Брежнев, судя по вечно озадаченному виду, тоже.

– Да вы не переживайте так, – сказала Оленька. – Тамара Максимовна завтра с утра будет и сразу все сделает и распорядится. Вы только документы не забудьте – и направление, и диплом, весь пакет, в общем. А если хотите, можете ее сами сегодня найти – она сейчас в жилсоцуправлении, а с трех до четырех в роно совещание, она там будет. Это где райисполком, в семнадцатом, знаете?

Марина, стараясь не мотать головой от обилия ненужных чисел, объяснила извиняющимся тоном:

– Нет, спасибо, мне еще в общежитие устраиваться. Я вчера только приехала, а все лето в камазовском лагере вожатой.

– Надо ж, с корабля на бал и опять на бал, – удивилась Оленька, кажется, вполне искренне.

Марина, растрогавшись, чуть не ударилась в подробности по поводу досрочной сдачи и защиты, а также вызова от комитета комсомола КамАЗа, в сотый раз напомнила себе, что это вообще никому не интересно, а учителям восторженные рассказы просто не к лицу, и, стараясь быть милой и доброжелательной, но не более, рассказала, что лагерь ей предложили как приятное с полезным – чтобы и попрактиковаться, и дожить до момента, когда достроят положенное ей общежитие. Надеюсь, достроили, сейчас оформляться пойду.

– А где общежитие?

Марина поспешно, чудом не выдрав веревочные завязки, извлекла из папочки направление и растерянно сказала:

– А тут улица не указана, только дом.

Оленька снисходительно улыбнулась:

– Какой?

– Один дробь девятнадцать.

– Один-девятнадцать, рядышком совсем, значит удачно, – одобрила Оленька. – Через дорогу буквально. Хотя девятнадцать… Что-то не соображу, где это, за иностранной гостиницей, что ли? А, поняла – это новостройки ближе к Московскому проспекту, там как раз общаги и малосемейки в основном. Вы не удивляйтесь, у нас тут улиц никто не знает, все по комплексам: первый комплекс, тридцатый, сорок третий и так далее. Мы сейчас в восемнадцатом, восемнадцать-двадцать – то есть двадцатый дом восемнадцатого комплекса. А что почтовый адрес проспект Мира, семьдесят семь, никто и не знает, наверное.

– А… зачем так?

Оленька пожала плечами:

– Ну, получилось так. Сперва строительные номера были, город-то, считайте, меньше десяти лет строится, и сразу на триста тысяч человек, улиц не напасешься, да и не запомнишь. А с комплексами удобно – да вы сами убедитесь. Первый комплекс, наверное, самый старый, поэтому и первый, от него сюда добираться удобно, да и вообще недалеко, можно хоть пешком.

– Да тут везде пешком, наверное, можно.

– Ой не-ет. Знаете, сколько в длину новый город? Тридцать с чем-то километров.

– Ой. А есть еще старый?

– Ну да, ГЭС – поселок ГЭС, в смысле. Это в ту сторону ехать. – Оленька махнула рукой.

– Сильно старый? – уточнила Марина.

– Да лет двадцать уже.

Марина хихикнула, а Оленька вдруг добавила:

– На ГЭС вам не надо, да и в Новом городе пешком тоже не надо бы. Особенно вечером.

Марина удивилась, но уточнять не стала и распрощалась до завтра.

– Марина Михайловна, вы к восьми приходите, лучше ровно, – предупредила Оленька напоследок. – Тамара Максимовна не любит, когда опаздывают.

Как можно опоздать к неназначенному часу, чуть не спросила Марина, но решила придержать язык. Мама многое объясняла ей про секретарей, всего Марина не запомнила, но то, что всякий секретарь – это правая рука, левый глаз и оба уха начальника, уяснила.

Первый комплекс впрямь оказался недалеко, в двадцати минутах неспешного хода – спешный на таких каблуках и по такой жаре и не давался, – вдоль широченного проспекта, а потом под проспектом по гулкому переходу. Все встречные впрямь прекрасно понимали язык непростых цифр. Один-девятнадцать, правда, не знал никто. Марина догадалась упомянуть иностранную гостиницу – и грузная тетка с перманентной завивкой объяснила дорогу довольно толково, хоть при этом странновато поглядывала на костюм и туфли Марины, а напоследок сообщила, что иностранцы, вообще-то, съехали давно.

Марина не сразу сообразила, к чему это уточнение, потом вспыхнула и развернулась, чтобы врезать старой дуре, – но та уже уковыляла, покачивая головой.

Марина, переминаясь, покатала в голове злые шершавые мысли и решила, что пусть тетка вредная, но не настолько, чтобы специально подсказывать неправильную дорогу. Растерянно ухмыльнулась вслед жирной спине – и пошла указанным путем, так, чтобы крупное обещание сдать в 1983 году сколько-то там квадратных метров жилья, установленное на далекой, но хорошо различимой отсюда крыше одной из множества одинаковых белых и явно очень длинных девятиэтажек, всегда оставалось чуть справа. Марина наконец-то поняла логику города и согласилась с Наташей из комитета комсомола, утверждавшей, что заблудиться в Брежневе не смог бы даже топографический кретин.

Она, правда, сделала неплохую попытку: срезала пару слишком прямых углов и сместилась с полупустых тротуаров, прорезавших кварталы бежевых высоток, в совсем пустые просторные дворы, по которым ветер, посвистывая в ярких свежевыкрашенных железных скелетах детских площадок, гонял песочек вперемешку с цементной пылью. Расцветка домов была странно веселенькой – пятиэтажки канареечные, девятиэтажки бело-голубые, шестнадцатиэтажные дома белые с зеленым пояском понизу. За цвета отвечала глазурованная плитка, на солнце она бликовала и подмигивала так, что хотелось подмигнуть в ответ – например, чтобы смахнуть слезы. И не было бликующим стенам конца: Марина сворачивала за угол, ожидая выйти наконец к площади с фонтанами, про которые говорила Наташа, а оказывалась в новом пустынном дворе с железным скелетом посередке.

Даже старушек у подъездов не было. Лавочки есть, вернее, лавищи, основательные такие, по две толстые доски, вдетые в бетонные плиты, – а старушек нет.

Это было совсем не похоже на Волжск, в котором Марина выросла, – да и вообще не было похоже на нормальный город с нормальными улицами, домами и обитателями.

В четвертом дворе Марину совсем затопило и приостановило ощущение, что она ходит в дурном сне и должна или проснуться, или сделать что-нибудь нетипичное для сна. Марина решила войти в один из подъездов, позвонить в дверь и спросить короткую дорогу до общежития – а заодно убедиться, что в веселеньких блестящих домах хоть кто-то живет. Желательно люди, конечно, но Марину уже устроил бы практически любой вариант.

Двери подъездов были жирно покрыты грязно-серой краской, которая очень не сочеталась с блестящими стенами. Еще и от козырька падала тень – на таком солнце куцая и почти черная. Марина осмотрела окна на первом этаже, потом выше. Занавески, пара горшков с цветами, ни движения, ни человека, ни кошки. Марина тряхнула головой и пошагала дальше. Надпись про сдачу метров жилья по-прежнему справа, впереди на стене написано 1/12 – значит первый комплекс, значит правильно иду.

Шла она и впрямь правильно. За углом очередного дома распахнулась огромная площадь, выложенная бетонными плитами. По плитам наконец-то шагали разморенные тетки с авоськами и девицы с детскими колясками. Коляски катались вокруг странного широченного фонтана, даже нескольких. Водички там было чуть, и она не била, как положено – фонтанчиком то есть, – а вяло лилась по отдельным извивам толстенных, в три обхвата, бетонных щупалец, облепленных всегдашней глазурованной плиткой, правда совсем уж диких цветов и в диких сочетаниях. Бортики у фонтанов тоже были высокими и в плитке.

Спрашивать, что это такое – замаскированное оружие инопланетян или последствия автокатастрофы с участием двадцати бетономешалок, которые дешевле было изукрасить как получится да и оставить, чем убрать, – у Марины не было ни сил, ни охоты. Она подошла к бортику, с опаской смочила ладошки и провела ими по щекам и лбу. Вода была прохладной и довольно чистой. Хотелось сесть на бортик и поболтать горящими ногами – за лето совсем от каблуков отвыкла, – но было неудобно. Да и следки с туфлями на мокрые ноги надевать жалко, а ждать, пока высохнут, – долго. К тому же мимо вразвалочку прошел странный то ли мальчик, то ли парень – невысокий, стриженный налысо, в очень широких штанах и олимпийке, – посмотревший на Марину так, что она поспешно выпрямилась и одернула юбку. Парень неприятно ухмыльнулся и прошаркал потерявшими цвет замшевыми «адидасами» мимо.

Марина прицельно осмотрелась, выбирая, у кого спросить дорогу, чтобы не нарваться опять на слишком остроумную дурынду, увидела на горизонте застывшую стрелу башенного крана и, мысленно застонав, направилась в ту сторону. И уже через пять минут разглядела метку 1/19, крупно намалеванную белой краской на одной из новеньких шестнадцатиэтажек, осененных крановой стрелой. Гордись, Данилова, что не Сусанина.

Общага была пустой и гулкой, и пахло в ней не общагой, то есть мусором и подкисшим супом, а штукатуркой и краской. И комендант, в отличие от нормальной общаги, нашелся сразу, за первой же дверью от входа. Вернее, комендантша, довольно молодая, довольно миловидная, довольно полная и довольно недовольная тетенька слегка за тридцать, в джинсовом платье-комбинезоне и перманенте. Перманент был ужасным, костюмчик тесноватым, но вроде фирмовым, а комендантша толковой. Она быстро просмотрела документы Марины, заставила ее подписаться в паре тетрадей и предложила выбрать между комнатой на шестом с половиной или десятом этаже. Марина честно попыталась найти скрытый подвох, ничего не придумала и спросила про открытый – про лифт. Лифт не работал, и Марина уверенно предпочла шестой этаж.

– Ну пойдемте, – сказала комендантша, вроде как не глядя выдернула из ящика стола пару ключей на колечке и повела Марину к первому в жизни собственному и единоличному жилью. Она ковыляла по лестнице вперевалочку и не очень быстро, и Марине одновременно хотелось придать пухлому заду ускорение легким пинком – и ухватить джинсовый подол, чтобы мощные белесые ноги не вели к мечте слишком быстро.

Марина давно придумала, как будет выглядеть ее первая комната – совсем ее, Марины, без сестры, без соседей и без права входить туда посторонним, будь они хоть мамой с папой. Комната придумалась светлой, с прильнувшей к потолку люстрой, репродукцией Сальвадора Дали на стене, диванчиком, узким столом, узким шкафом при ростовом зеркале – и кучей свободного места. Чтобы можно было быстро входить и выходить, размашисто примерять самые просторные плащи, заниматься йогой – и вообще чувствовать себя хозяйкой, а не одним из предметов мебели, осторожно перемещающимся относительно других предметов.

Мечта формировалась в общаге педа, но здешняя общага – вернее, малосемейка, как ее называли и в роно, и в комитете комсомола, – выглядела совсем по-другому. Хотелось перепридумать комнату и потом радоваться угаданному и неугаданному, но времени не осталось. Комендантша остановилась перед обыкновенной белой дверью, подышала, клацнула замком и вошла первой. Марина не слишком расстроилась, хотя думала, что ей распахнут дверь и сделают приглашающий жест – и она станет первой, кто шагнет сюда после строителей. Пусть будет комендантша, нам не жалко. Потом она уйдет, а я сяду на стул или даже прямо на пол, закрою глаза и почувствую, что это вот мой дом. Мой самый первый дом, только мой и больше ничей. Моя крепость. Маленькая, но очень гордая. И праздничная: на шестом этаже даже двери лифта заслонены красным щитом с лежащими на боку огромными белыми буквами «в жизнь» – очевидно, финальным фрагментом крагисного лозунга про решения уже неактуального съезда партии.

Комната оказалась светлой, не слишком большой, но и не маленькой – ровно как надо, – с микронабором мебели из шпонированной ДСП: каркас кровати, тумбочка, шкаф – все узкое и новенькое. Широкое замызганное окно смотрело на проспект с редкими машинами. Пахло строительной пылью и краской. Было хорошо.

Комендантша дважды щелкнула выключателем – под потолком зажглась и погасла заляпанная белилами лампочка, – быстро прошла по периметру, открыла и закрыла шкаф, покачала лакированную спинку кровати и сделала ожидаемый жест.

– Ну вот, здесь и будете. Кухня общая на весь блок, в блоке восемь комнат, туалет и душ тоже общие. Электроприборами пользоваться нельзя, будут проверки, имейте в виду – ну, шкафчик у вас есть. Мусор лучше не копить, и вот, кстати: пищевые отходы в мусорку не бросайте, на кухне будет отдельный бачок для них, имейте в виду. Это указание такое специальное. Хорошо?

Марина поковыряла носком туфли закапанный бежевой краской линолеум, кивнула с улыбкой и спросила:

– А тряпку и ведро где-то можно попросить?

– Уборщица в сентябре выходит, но лучше свои заведите. Пока у соседей можете взять.

– Соседи уже въехали?

– В процессе. В вашем блоке пока только в шесть-один-один и шесть-один-три заселились, молодые семьи, тоже по линии роно, но вроде не в школе работают. Но так-то уже все комнаты расписаны, к первому числу все въедут, еще и не влезет человек десять. А, да – дверь запирайте, вахтера внизу пока нет, да и народ разный, не все семейные. Хотя некоторые семейные еще и похуже холостых будут.

– Ага, – рассеянно сказала Марина. – А матрас тоже у соседей брать?

Комендантша глянула на нее неласково:

– Бельевую к завтрему доделают, пока матрасы и простыни в малосемейке литейки хранятся, это один-двадцать, напротив, ну вон то здание, видите? Вечером народ с работы придет, я кого-нибудь из ребят попрошу, чтобы вам помогли донести.

– Да я сама, – сказала Марина, стараясь не смеяться.

– Да? Ну смотрите. Сперва, кстати, есть смысл в паспортный стол зайти, прописаться, а то талонов не получите.

– Каких талонов?

– Хм. На масло и мясо.

– Ой, – сказала Марина. – А зачем они?

– Масло и мясо покупать, – терпеливо объяснила комендантша. – Вы откуда вообще? А, в Ульяновске учились. Понятно.

А мне непонятно, подумала Марина почти в панике и спросила:

– А без этих талонов нельзя, что ли, масла даже купить?

– Ну почему. Подсолнечное можно, хоть цистерну, и на рынке можно – хоть масло, хоть барашка целиком, но будет раза в два дороже, чем в магазине, – рублей пять, а то и семь. Не знаю точно, я там не беру.

– А в магазинах барашек дешевле? – уточнила Марина. – Ну, по талонам, в смысле.

Комендантша посмотрела на нее с подозрением и сухо ответила:

– В магазинах в основном свинина, говядина тоже бывает. Кости и жир, понятно, но можно и хороший кусок взять, если постараться. На человека два с половиной килограмма в месяц, или кило вареной колбасы, или полкило копченой.

– И копченая бывает? – изумилась Марина.

Комендантша отрезала:

– Не слежу. В общем, паспортный стол в два-ноль семь, это длинная такая «сороконожка» за бульваром Энтузиастов, ну, с фонтанами, видели, наверное. ЖЭК в один-семнадцать, это ближе к проспекту Мира. Кстати, вы про лифт спрашивали – поаккуратнее с ним, на шестом двери не фиксируются, обещали доделать, конечно, а пока фанерой прикрыли, вы туда не суйтесь. Матрас… Ну, справитесь и сами, наверное. Там, в принципе, не больно какая тяжесть, неудобно разве что.

Особых неудобств Марина не ощутила. Она уверенно пересекла засыпанный сорным песком двор, обходя обломки бетонных панелей с торчащими арматуринами, не подвернула ногу на квадрате, выложенном пухлым рыжим керамзитом, – похоже, будущей стоянке железных скелетов, как во дворах, по которым она сегодня блукала, – решительно подошла к высокому широкоплечему парню в джинсах и футболке и с очень короткой светлой стрижкой, который задумчиво курил, изучая установленный у подъезда стенд «Одиннадцатую пятилетку – в три года!».

– Простите, вы не знаете, где здесь бельевая? – спросила Марина.

Парень повернулся, и Марина с визгом бросилась ему на шею, едва не впечатав Виталика глупой стриженой башкой в одиннадцатую пятилетку.

2. Сахар без талонов

– Дурик, ты зачем усы сбрил?

Виталик засмеялся:

– Чего это я дурик?

– А кто еще? Взял делся куда-то, ни до свиданья, ни привета. Я как та дура…

– Как дурик.

– Это из кино, что ты как шпион-то.

– А. Я кино как бы не очень.

– А что ты как бы очень? Ой. Опять? Виталик, ну перестань. Хватит, ну пожалуйста. Стоять!

– Стою.

– Вижу. Все-все-все. Говори, гад, куда делся среди смены?

– Блин, Паша тебе вообще ничего не сказал, что ли?

– Ну так, смутно. Рассказывай.

– Было б чего рассказывать. Он, короче, совсем заблажил насчет местных – как бы будут страшно мстить, выслеживать и нападать все такие с кастетами. Давай, значит, меня ховать, чтобы я им на глаза не попался. Сперва на тот съезд клоунов отправил, ну, как бы спартакиаду лагерную, с тем пареньком, Артуриком, помнишь, да? Ну вот. А потом, значит, Федоров приехал – это из технической дирекции КамАЗа. У него там большая поездка была по всему побережью и краю вообще, Новороссийск, вся Тамань, Краснодар сам, Армавир и Гулькевичи даже. Порты, терминалы, заводы, базы индустрии. На поезде и электричке задолбаешься кататься, да они и не везде ходят. Местные ему машину с персональным водителем выделили, а он в аварию попал, машина, значит, в хлам, сам в больнице. Больше нет ничего. Они такие: «А-а!», нашли рафик, а водителя нет, все в отпусках. А сам он, ну Федоров, на рафике не умеет – ну и вообще не слишком умеет. Вот Паша меня и попросил – помоги, говорит, водила нужен, говорит, ты же умеешь и местность как бы изучил. Я сперва не понял вообще, с какой это стати я-то, но Паша просил очень – вот и…

– Ой, а ты рафик умеешь? – восторженно изумилась Марина.

– Я, Марин Михална, многое умею. Вот смотри, например.

– Виталий Анатольевич, немедленно… Ай! Уйди, я сказала! Я щас тебя чайником!

– Во. Чайником это будет круто вообще.

– Могу и всмятку.

– Экая вы, Марина Михална, шалунья. Я с вас просто торчу.

– Наглец. Ничего, поторчи пока. Рассказывай, чего Федоров этот.

– Вот ты любопытная. Ну чего Федоров. Ничего. Поездили, посмотрели. Нормальный мужик, в принципе, нудный только.

– За советскую власть агитировал?

– Вроде того. Лечил, скорее.

– На тему?

– Да как всегда: хороший парень, нам такие нужны, только образования не хватает. Иди учись, будешь ухх, все такое.

– Ну, Виталь, он прав, учиться надо.

– Еще одна.

– Так а если правда? Как уж не учиться. Без диплома тяжело.

– А с дипломом легко.

Марина пожала плечами:

– По крайней мере, накормит.

– А я есть не хочу, – сообщил Виталик, явно собираясь продемонстрировать, чего хочет.

Марина поспешно отползла, одновременно подтыкаясь простыней с максимального количества сторон, и невинно уточнила:

– А пить?

– Смотря что.

– Что-что. Чай, что.

– Ну давай чай, если ничего другого нету.

– Нахал, – сказала Марина, встала, деловито замоталась и пошла делать чай.

Электрочайник у нее был свой, огромный, еще от сестры. Не чайник даже, толстый стальной цилиндр с пластмассовой крышкой, который не умел самостоятельно выключаться, зато быстро вскипал и вмещал в себя не только два с половиной литра воды, но и небольшую куриную тушку или полкило пельменей. Сестра рассказывала про такие особенности с гордостью. Маринка проверять не спешила, но и не зарекалась.

Чай нашелся в вещах – серовато-черный брикет, осыпающийся бурой пылью. Тоже подарок с богатого сестриного плеча. Марина не могла исключать, что Вероника вырыла брикет в одном из курганов – выглядел он вполне антично или даже по-скифски. Впрочем, тот, кому чай предназначался, смотрелся примерно так же.

Он, оставшись без прикрытия, смутился лишь на миг, а потом закинул руки за голову, скрестил ноги и принялся оглаживать Марину взглядом, от которого простынь нагревалась сразу вся. Марина держалась почти полминуты, потом все-таки посмотрела на Виталика и покраснела. Она не очень хорошо представляла себе, что такое порнография, но, наверное, сейчас скромная девичья кровать стала фоном для полновесного образца. Совсем молоденького без усов, гладенького, мускулистого, загорелого и возмутительно бело-рыжего посредине. Моего, хищно подумала Марина, почему-то представила Веронику, которая такому богатству позавидовала бы горячо и страстно, представила чуть дальше – и задохнулась от возмущения.

– Вот ты наглец все-таки, – гневно сказала она и бросила в Виталика халатом.

Тот медленно сполз на пол, огладив то, за что зацепился было. Наглец даже не шевельнулся. Лежал и смотрел. Без усов и белесых кудрей он был все-таки не накачанный грек с амфоры, а американский артист из старого «Спутника кинозрителя». Или, наоборот, герой плаката, ударник пятилетки или отважный защитник Отечества, нарисованный к очередному празднику в три краски: голубые глаза, желтая прическа, желто-коричневое лицо, юное, но с обозначившимися мужественными складками. Брови чуть темнее челки, а ресницы почти черные и длинные, как у девушки.

Не с плаката, в общем, а с картинки из девичьего блокнотика. Принц, одно слово. Принц Страны хулиганов. Умеющий ловко хватать, нежно давить, растопыривать и тащить по потоку совершенно неприличного и совершенно необходимого наслаждения. И не обращающий внимания на то, что нос Марины длинноват, а бедра полноваты.

Марина забурчала, подобрала халатик и подошла к Виталику, чтобы укрыть его как следует. Тут он Марину и поймал: ловко подхватил под коленку и повалил на себя, на тонкую загорелую кожу, плотные мышцы, твердые кости, упругие ребра, черные ресницы, в сладкий запах пота и всякого другого.

Чайник, конечно, весь выкипел. Пришлось влезать в халатик и бежать на кухню за водой. На это Марина решилась не сразу – подозревала, что выглядит как достойная пара той порнографии, что невозмутимо разглядывала ее с кровати. В голове шумело, лицо горело, искусанные губы ныли, а руки-ноги тряслись. Советский педагог, картина маслом. Марина старалась не кричать, Виталик тоже, но кровать гремела и лязгала, наверное, на весь этаж. Ничего, сойдет за отделочные работы.

– Я нормально выгляжу? – озабоченно спросила Марина.

Виталик приподнялся на локтях, нахмурился, переложил голову с плеча на плечо и сообщил:

– Обалденно.

– Да ну тебя. – сказала Марина, поеживаясь. – Зеркало завтра куплю, без него совсем…

– Во, точно! – оживился Виталик. – Здоровое такое, и на потолок присобачить.

– Как на потолок-то, упадет ведь, да и зачем? – не поняла Марина, сообразила и протянула: – Вот ты дура-ак.

– Что дурак-то, я в кино видел. Там, короче…

– Тьфу на тебя, – пресекла эти глупости Марина, выпинывая из-под кровати тапки, заслуженные, пережившие две общаги и три смены в лагере.

Она выскользнула в коридор и только тут сообразила, что все это время дверь была незапертой. Ой кошмар, подумала она. А с другой стороны, чего кошмар – я дома, вообще-то, взрослый самостоятельный человек, что хочу, то и делаю. Пусть сами запираются.

Решительную демонстрацию уверенности Марина предпочла отложить до следующего раза: осмотрелась, шмыгнула на кухню, быстро наполнила чайник теплой и белой то ли от напора, то ли от хлорки водой и вернулась в комнату никем не замеченной. Соседи то ли так до сих пор и не въехали, то ли сидели тише мыши, напуганные скрипом и вздохами. Марина и не слышала, чтобы по коридору кто-нибудь ходил, – правда, последнюю пару часов было не до прислушиваний, но в общагах, в которых ей пришлось жить, посторонняя жизнь лезла в уши, глаза и поры, чем бы ты ни занималась. А здесь только Челентано нашептывал откуда-то с лестницы про то, что Сюзанна мон амур.

Зато в ее новой комнате жизнь сразу лезла в нос – ее, Марины, жизнь, – и такой сладенькой стороной, что не ошибешься. Марина, покраснев, поспешно открыла окно и лишь потом бухнула чайник на тумбу, воткнула провод в разъем и отметила:

– Вечером постираться надо.

В окно вползала пыльная жара, чуть взболтанная ширканьем нечастых машин по асфальту.

– Машин немного, людей немного – для кого только такой городище настроили? – пробормотала Марина и рассказала Виталику про пустые дворы вокруг.

– Да ты что, – ответил он снисходительно. – Это новостройки, незаселенные еще, вот и нет никого.

– Какие новостройки, там занавески в окнах, горшки.

– Ну, значит, на работе все. В окошко вон глянь, там обжитой дом, как бы по-другому все.

Вдоль дороги шел пустырь, а левее белая девятиэтажка и уголок двора. Даже уголок был вполне муравейного типа: дети разных возрастов деловито ползали по тем самым железным скелетам, перепинывались мячом или просто гонялись друг за другом. Не самый плохой вид из окна, подумала Марина и улыбнулась.

Чайник потихоньку взялся подпевать шороху шин. Виталик задумчиво наблюдал за тем, как Марина колдовала над растерзанным чемоданом, спасенным наконец из комитета комсомола. Задачка была как у Снежной Королевы, а то и сложнее: из ледяных осколков слово «Вечность» и дурак выложит, а ты попробуй выкроить пару чашек и заварочный чайник из кружечки, двух мисок и двух ложек.

– Да ладно, не буду я, – сказал Виталик, разгадав ее терзания.

– Ничего подобного, – отрезала Марина. – Прямо в стакане заварим и по очереди попьем. А вечером чашки купим. Ох, елки зеленые. Сколько всего купить надо: посуду, хозяйственное мыло, ведро или тазик лучше…

– Холодильник с едой и телик цветной, – подсказал Виталик.

– Это уже с зарплаты, – рассеянно сказала Марина.

– Вот ни финтыри у вас зарплата.

– А ты как думал. Высшее образование, звание советского педагога, передовой край воспитательной работы.

– Передовой, говоришь, – загадочно протянул Виталик, садясь и нашаривая ногами кроссовки.

Марина ткнула в него пальцем и велела:

– Сидеть.

– Гавкать надо? – осведомился Виталик и лег обратно.

Обиделся, что ли, удивилась Марина. Надо же, какой ранимый. Можно извиниться, можно заболтать этот момент, но правильней сделать вид, что ничего страшного не произошло. Тем более что это правда.

– А ты умеешь? – поинтересовалась она, выдернула вилку забурлившего чайника из розетки и сыпанула заварки в кружку.

– Не, я по другой части, – легко ответил Виталик. – Гавкать и без меня есть кому.

– А ты?

– А я кусаю.

Марина замерла на секунду, засмеялась и пообещала, не отвлекаясь от процедур с кипятком:

– Буду иметь в виду.

– Иметь, – мечтательно протянул Виталик, старательно глядя в потолок.

Марина со вздохом сказала:

– Виталь, ну не смешно уже. Что ты как… не знаю, как Валерик.

– А что Валерик? – с интересом спросил Виталик, снова садясь.

– А то ты не знаешь. Или шутит вот так, или смотрит глазками несчастными и вздыхает. Или выпендриваться начинает.

– Как выпендриваться?

Марина махнула рукой.

– Кстати, – как будто вспомнил Виталик. – Я ж Валерку просил объяснить тебе все, ну, куда я делся, все такое. Не сказал ничего?

Марина пожала плечом.

– Во чуморылость, – сказал Виталик расстроенно. – А вообще, кстати, как он вел-то себя? Про юмор я понял.

– Ну, скажем так, для Валерика – вполне достойно.

– Понял. Ладно, пусть живет. Чего ржешь?

– Про «пусть живет» удачно вышло. Валерик мне все втолковывал, что ты на самом деле псих и убить кого-то пытался, выслеживал полдня, чудо спасло человека. Просто детектив про сыщиков. Сам, говорит, рассказал – ты рассказал, в смысле.

– Во дебил пьяный, – сообщил Виталик.

– Он трезвый был. Ладно, иди чай пить. Ой. Ну штаны-то хоть надень.

– Думаешь, без штанов вытечет все? – озабоченно спросил Виталик, придирчиво осматривая себя, но понял, похоже, что Марину это не веселит, буркнул: «Училка, блин» – и ловко влез в джинсы. – За это мне три ложки.

– Ой, – сказала Марина виновато. – А сахара нет.

Она забыла, что Виталик пьет только сладкий чай. Очень сладкий. А когда психует, соль лижет, будто лось.

– Ну и ладно, – буркнул Виталик и быстро переставил тумбочку к койке, ловко так, без стука, скрипа и урона сосудам.

Правильно, а то Марина собиралась стоя пить. Она решительно сказала:

– Пойду у соседей попрошу.

– Да ну на фиг, неудобно.

– Господи, чего неудобно, по-соседски-то. Нам здесь жить всем, надо же по-человечески. Сегодня они мне дадут, завтра я им дам.

– Ух ты, – сказал Виталик.

Марина качнула головой и отрезала:

– Дурак.

И спохватилась:

– Ой. Слушай, а сахар-то не по талонам еще?

– Вроде нет, если летом не ввели.

– Ну и все, значит, – решительно сказала Марина. – Вечером куплю – верну. Не обеднеют, ты ж сам говоришь – крутая общага.

– По сравнению с моей – уж точно.

– Хм. Ладно, я быстро.

Быстро не получилось. Марина обстучала все двери блока – сперва робко, потом смело и громко. Никто не открыл. Шагать по лестнице очень не хотелось. Это, конечно, не выход в свет, но одно дело – когда бегаешь в халатике на голое тело в двух шагах от двери, другое – когда до этой двери десятки шагов и лестничный пролет. Ладно, ты по студенческой общаге в одном полотенце пять этажей скакала, напомнила себе Марина. Память услужливо подсунула курганчик воспоминаний о других общажных свершениях, в том числе тех, мимо которых Марину счастливо пронесло. Какого черта, подумала она сердито. Это мой дом, я теперь здесь живу и буду жить долго и счастливо, с любимым, а через три года получу квартиру от любимой работы и рожу девочку, хотя можно и мальчика. А чай к тому времени остынет и высохнет, Виталик тем более. Вот дура мечтательная. Пошла-пошла.

Просить сахар у комендантши не хотелось, поэтому Марина поднялась на седьмой этаж. Там тоже было пусто и безнадежно. Марина прошла по коридору постучала в пару дверей, оглянулась на следы, которые оставляла в белых разводах на полу, четкие и единственные, и со вздохом поняла, что надо карабкаться выше. Тем более что Челентано уже требовал, чтобы ему дали щепотку соли. А где соль, там и сахар.

На седьмом с половиной этаже пол был не белым, а просто грязным, пахло кислой едой и окурками, зато дверь пятой комнаты была приоткрыта, из щели сочился Челентано. Марина решительно промаршировала до двери и постучала. Дверь чуть отошла. Марина поморщилась от запаха, который, получается, шел в основном из этой комнаты, и подумала, что, может, черт уже с этим сахаром. Но тогда получится, что зря ходила.

За дверью зашуршали. Марина поспешно сказала:

– Простите, я соседка. У вас сахару не найдется до вечера, немножко совсем?

Челентано глушил негромкие звуки, и Марина не могла разобрать, то ли ей отвечают вполголоса, то ли просто шуршат и булькают. Она неуверенно оглянулась на нечистый пустой коридор, пожала плечами, толкнула дверь и вошла.

Комната была темной и мусорной, почему-то на четыре койки, как в обычной общаге – три постели помяты, четвертая раскидана и с одеялом на полу. Пахло мерзко. Под окном, наполовину затянутым явным покрывалом и потому неярким, вместо традиционного стола стояли забросанные мужскими шмотками стулья. Традиционный стол прятался сразу за дверью – накрытый грязной клеенкой, уставленный пивными бутылками и стаканами с окурками. Они плотно обставили огромный катушечный магнитофон, чудом не цепляя тускло поблескивающие на оборотах бобины. Звук, правда, шел не от магнитофона, а из-под окна – видимо, где-то под стульями и хламом прятались колонки.

За столом сидел дядька. Вернее, парень, плешивый просто. Сидел и медленно помешивал ложечкой в стакане – для разнообразия не с окурками, а с чаем. Развязанный полиэтиленовый пакет с сахарным песком расселся между стаканом и ножом. Нож был коротким, но выглядел очень опасно – с тонким светлым лезвием и полосатой наборной ручкой, кончик которой утонул в кучке соли, высыпанной на смятую газету.

Челентано перешел в Кутуньо, плешивый поднял глаза, и Марина остро поняла, что надо уходить. Парень был пьян в уматину.

Марина виновато улыбнулась и попыталась сделать шаг назад, но наткнулась на ребро двери и замерла, нащупывая ее рукой. Поворачиваться к плешивому спиной почему-то не хотелось.

– Я просто сахар хотела, – пробормотала Марина, не слыша себя: вокруг оркестровал Кутуньо, в ушах грохотало сердце. – Простите, я, наверное, потом.

Плешивый заулыбался, неловко, но быстро подцепил пакет с сахаром и вскочил. Зубы у него были удивительно белыми, может, из-за темного лица. Он протянул Марине пакет, из которого сыпанулась струйка песка, и чуть качнулся.

– Да мне пару ложек только, – сказала Марина. – Может, в бумажку насыпать…

Плешивый качнул вытянутой рукой – мол, бери. С торчащего носиком края пакета снова упала короткая белая струйка.

– Спасибо, – сказала Марина, решившись, – тогда я на минутку возьму и сразу отдам.

Она подхватила пакет, и тут же стало больно, а белозубая плешь напрыгнула вплотную: плешивый вцепился Марине в запястье. Марина дернулась, пытаясь освободиться, и плешивый сильно толкнул ее. Марина больно ударилась затылком и лопатками о ребро двери, дверь громко захлопнулась, Марину бросило на нее – а плешивый уже прижался, мял грудь, вонял пивом, водкой и табаком, слюнил губы.

Марина задохнулась от ужаса и возмущения, попыталась вскрикнуть и оттолкнуть гада. В голове вспыхнуло, пол с треском и цоканьем ушел из-под ног, и Марина повалилась в пропасть. Пропасть оказалась мелкой, но болезненной – спинка кровати пнула в бедро, макушка ширкнула о стену, и Марина обнаружила, что уже лежит спиной поперек кровати, голова кружится, скула горит, халат распахнут и сверху тяжело и мерзко валится мутный от слез силуэт.

Она дернулась, снова ударившись головой о стену, немножко от этого обалдела, а плешивый уже впихивал холодную руку, растаскивая колени, которые Марина успела сомкнуть. Оттолкнуть гада не получалось – тяжело, и руки чем-то заняты, – вообще ничего не получалось, даже дышать: плешивый придавил горло локтем. Убьешь ведь, дурак, подумала Марина недоуменно.

Это, наверное, какая-то местная шутка, специально для новичков. Сейчас он встанет, засмеется, показывая белые зубы, извинится и поздравит с пропиской. На самом деле такого быть не может. Нельзя так с живыми людьми. То есть с людьми случаются страшные вещи, но не со мной. Я ничего плохого не сделала, я просто сахар зашла попросить. И вообще, я же здесь живу, не дурак же он, его же посадят, это до пятнадцати лет.

– Пусти, дурак, посадят! – прохрипела она.

Плешивый на секунду убрал локоть с горла и снова ударил Марину кулаком в щеку.

Не очень больно, но обидно – деловито так, как вылезший из строя столбик в заборе. Он ведь и убьет так же, подумала Марина, заливаясь слезами под деловитое «Лошадку мы катали», и вдруг осознала, что понимает слова, что Кутуньо не про лошадку рассказывает, а просит позволения спеть под гитару. Он просит, красивый и жгучий, а Марину бьют.

Ее никто никогда не бил, если Веронику не считать, но это в детстве, и не кулаком в лицо ведь. Нельзя ведь девочек, тем более кулаком, тем более в лицо. Плешивому, получается, можно. Значит, ему можно все – пока он сильней. А он сильней, так что надо просто тихо лежать и перетерпеть. Почти все через это прошли, и все терпят, Вероника говорила, отряхнемся, поплачем и дальше идем, а я-то чем особенная? Противно, но не смертельно.

И странно: ведь только что, пять минут назад, была совершенно счастливой, в своем доме с любимым, а теперь по морде дают и насилуют.

Прямо над головой у Виталика.

– Виталик! – закричала Марина как могла громко.

Плешивый на секунду замер и с размаху ударил, но Марина уже была готова к этому и сумела увести голову. Кулак врезался в стену, плешивый выматерился. Значит, говорить умеет, а не только бить и улыбаться. Марину это почему-то приободрило. Она, пока есть время, набрала полные легкие воздуха и снова заорала:

– Виталик!

Теперь плешивый попал, локтем в зубы, рот залило теплой медью, Марина всхлипнула и закашлялась.

– Молчи, сука, – пробормотал плешивый, сползая с груди, рывком разодрал вскрикнувшей Марине колени и со стуком исчез.

Марина полежала, дыша и слушая гулкие звуки ударов и оборванные вскрики плешивого, иногда попадавшие в такт Кутуньо с оркестром. Вытерла воротником слезы, гадливо отбросила пакет с сахаром, который все это время, оказывается, сжимала в руке, запахнула халат, застегнув пару сохранившихся пуговиц, и с усилием села. Голова кружилась, все казалось ненастоящим: грязная комната, кровать, солоноватая вонь во рту и плешивый манекен, которого Виталик приподнимал и бил, молча, размеренно, руками и ногами. Марина наблюдала за этим без удовольствия, но с удовлетворением. Она не знала, что человек может так бить – и что так можно бить человека. Хотя плешивый, конечно, не человек.

– Виталик, – пробормотала она, когда Виталик взял стул.

Виталик замер, не опуская стула из недрожащих рук.

– Виталик, не надо. Убьешь.

– И что? – спросил Виталик, не глядя на Марину.

– Сидеть за такое…

Виталик, поигрывая стулом, уточнил:

– За такое?

Посмотрел-посмотрел и аккуратно, без стука, поставил стул. Улыбнулся и сказал:

– Сидеть вообще неправильно.

Он посмотрел на Марину, и улыбка стала оскалом. Виталик спросил:

– Хочешь сама разок врезать?

– Нет, – сказала Марина с омерзением и поспешно – чтобы не согласиться.

Виталик кивнул и стал ногой старательно, будто рисуя на песке, раскладывать неподвижного плешивого по полу. Зачем, Марина не поняла, а Виталик, убедившись, что плешивый застыл в позе расслабленной морской звезды, с разведенными конечностями, хэкнув, пнул гада в пах. Марина вздрогнула, плешивый всхлипнул и медленно, ноя почти ультразвуком, свернулся в кучку.

– Пошли, – сказал Виталик.

Вздохнул, шагнул к Марине, взял ее за плечи – она крупно вздрогнула – и бережно поднял на ноги. Чужие совсем ноги. Помыться, срочно, подумала Марина.

– Сахар берем? – спросил Виталик деловито, выщипнул немножко соли из рассыпанной на газете кучки и забросил пару крупинок в рот.

Марина посмотрела на него, пытаясь выдавить из головы строчку про щепотку соли и не думать о том, как эта строчка звучит на самом деле. Если послушать, пойму ведь. Не дай бог.

– Как хочешь, – ответила она равнодушно.

Заплакала она только вечером, когда Виталик побежал по магазинам. Марина, заперев дверь и трижды проверив, что дверь заперлась, разделась, с отвращением осмотрела себя и убедилась, что синяков на лице и ниже колен, кажется, не будет, а припухшая скула и разбитая губа легко маскируются косметикой. Короткую юбку она к директору все равно надевать не собиралась.

А дверь отныне запирала. Всегда.

3. За портретом

В школе, которую окончила Марина, директором был Василий Мефодьевич, маленький лысый мариец с животиком, круглолицый, безбровый и незлой. Бояться его было невозможно, любить не за что. Приходилось жалеть. Он это очень ценил и напрашивался на сочувствие ко всем подряд, от третьеклашек до завучей с родителями. Ну и жил, говорят, припеваючи – завидная регулярность, с которой училки средних лет уходили в декрет или безвозвратно увольнялись, вроде бы объяснялась именно что проявленной безоглядно жалостью.

Фигура директора школы, которого все искренне и истово боятся, была, конечно, известна Марине, но воспринималась как абстракция типа одного из источников марксизма-ленинизма: точно есть такое, объясняется легко, понять невозможно. А придется.

Тамара Максимовна оказалась крепкой высокой дамой со впавшими глазами, сухой полуулыбкой и коротким перманентом. Перманент был сероватым, под цвет глаз, костюм директрисы тоже, как и туфли с темной пряжкой и на квадратном каблуке. Кожа была не сероватой, но песочный и сухой вариант не особо выбивался из гаммы. На стене кабинета висели два портрета, Андропова и Ушинского, и Тамара Максимовна жутковато походила на лицо, которое получилось бы из совмещения этих портретов.

Она встретила Марину в дверях, за локоток, обдав сладковатым запахом пудры и еще какой-то древней косметики, подвела и усадила в креслице, доброжелательно осмотрела, сразу, конечно, заметив неровности физиономии, – и при этом так ласково и неопределенно ворковала на низах, что Марине стало жутко. Почувствовала она себя Машенькой, которая шла-шла себе в счастливую сказку, да вот и пришла, а сказка страшная, про лес и ведьму в каменном доме. Тамара Максимовна на ведьму не походила совсем – скорее, на чуть переодетого петровского гренадера. Все равно было понятно, что захочет – сожрет. В полуприседе.

Пока, похоже, не хотела – и на том спасибо.

Тамара Максимовна поинтересовалась, откуда Марина родом, надолго ли намерена обосноваться в Брежневе, удовлетворенно кивнула спокойному ответу: «Надеюсь, дольше, чем на обязательную отработку» – и заверила, что Марине здесь понравится: школа, без хвастовства скажу, престижная, коллектив хороший и молодой, хоть на вашем фоне, конечно, предпенсионно выглядит, ребята славные, город интересный и перспективы огромные. Устроились нормально?

Она чуть задержала взгляд на припухшей щеке Марины, и та решила объяснить – не вдаваясь в подробности:

– В целом да, но там ремонт еще и кое-где даже опасно.

Зря она это сказала – в голове хрипло заныл Кутуньо, и Марина поняла, что сейчас затрясется и, возможно, устроит полноценную истерику, как в кино. Самое время и место. Она торопливо уставилась в окно и спросила – кажется, впопад и удачно – про укромные места и магазины по соседству, куда старшеклассники могли на беду себе и преподавательскому составу бегать за куревом и другими предосудительными удовольствиями. Тамара Максимовна покивала и сказала, что это, вообще-то, проблема завуча по оргвоспитательной работе Зинаиды Ефимовны, она вам и всем остальным об этом подробнее и расскажет на первом совещании. Сейчас у нас летняя практика на пришкольной территории, девочки работают с кустами и деревьями, мальчики обновляют спортплощадку, а Зинаида Ефимовна следит, как за лето изменились маршруты, проложенные к неподобающим местам. Пока они сосредоточены в одном месте – продовольственный на первом этаже высотки, рядом стройка, видите, и небольшой пустырь, он отсюда не просматривается. В общем, проще от первого звонка до последнего учеников с территории школы не выпускать. О продленке особый разговор, но это уже потом. Вы лучше скажите, Марина Михайловна, классное руководство потянете?

Марина Михайловна испугалась и вопроса, и того, что не понимала, какой ответ лучше. Скажет, что потянет, – покажет себя легкомысленной хвастуньей; скажет, что не потянет, – безответственной трусихой.

– Я могу, – сказала она, помедлив.

– Хорошо. Будем это иметь в виду. Тонкое место у нас только одно, восьмой «в», но там пока Зинаида Ефимовна взяла на себя классное руководство. Если к Новому году не передумаете, вернемся к этом разговору, хорошо? Вот и прекрасно. А в остальном обходимся пока, еще четвертый «г» пристроили – и на этом, слава те господи, всё, хоть и по сорок человек в классе. Спасибо, у нас требования особые, физмат-направление все-таки, в обычных-то школах, где всех брать приходится, первые классы уже до буквы «е» доходят, а через пару лет, наверное, и до «л» доберутся. Представляете?

Марина представила и вздрогнула:

– Это сколько же народу в школе получается?

– У нас почти стандарт, тысяча сто. В тридцать восьмой полторы тысячи, и в каждом классе по сорок пять человек.

– А… преподавать как?

– А вот так. В общем, Марина Михайловна, еще раз поздравляю вас с распределением. Понимаете?

– О да, – с чувством сказала Марина и растерянно рассмеялась.

– Ну и сразу, вы уж простите, интимный момент. Давайте договоримся не беременеть минимум три года.

Она смотрела на Марину, не пытаясь смягчить слова хотя бы намеком на улыбку или понимающий прищур. За себя-то я ручаюсь, подумала Марина, стараясь не психовать, а вот за тебя не готова.

Тамара Максимовна то ли досчитала до нужной цифры, то ли сочла требование воспринятым и продолжила:

– В противном случае придется рассматривать вариант ухода по собственному желанию. Вы можете сказать, что это не единственный вариант, и будете правы, но уж поверьте старухе: остальные хуже. Ни мне, ни вам не нужны сложности, правильно? А они будут, к сожалению, если не вести себя разумно. В этом вопросе я, к сожалению, накопила такой опыт, что обсуждать нечего. Просто условимся так, хорошо?

Она внимательно посмотрела на Марину, дожидаясь, видимо, хотя бы кивка; не дождавшись, кивнула сама, нависла над исчерканной карандашами и тремя пастами простынью с расписанием уроков и осведомилась:

– У вас как, немецкий основной?

Марина поморгала и сказала вполне спокойно, как ни странно:

– Да нет, одинаково, французский могу в том же объеме.

– И это хорошо. То есть пока не пригодится, у нас французские группы небольшие, но на будущее… на будущее… В общем, смотрите, получается так: в первом полугодии у вас пятнадцать групп, порядка тридцати уроков в неделю. На самом деле будет поменьше, группы из параллельных классов постараемся объединять, так что получается четыре часа в день, ну или пять часов, если получится вам пятидневку выкроить, с одним свободным. Но этого не обещаю, сами понимаете.

– Да не надо, что вы, спасибо, – смущенно сказала Марина. – Рано мне еще преимуществами…

– А вы не волнуйтесь, мы свое возьмем, – пообещала Тамара Максимовна с полуулыбкой. – Вы ближайшую неделю заняты вообще?

– Да н-нет.

Тамара Максимовна, прищурившись, пробормотала:

– Хотя, наверное, и так справимся… Я это к чему – может, понадобится ваша помощь на летней практике как раз, просто последить за ребятами, чтобы балду не пинали. Этот-то опыт, я так понимаю, вы за лето наработали.

– О да, – с гордостью подтвердила Марина.

Она, кажется, совсем пришла в себя, а про неприятное условие решила не думать. Мало ли на свете неприятных глупостей, которые нас не касаются.

– Хорошо. Тогда завтра подойдите, пожалуйста, будет понятно, вернулся ли все-таки Сергей Вячеславович, – он предупреждал, что может опоздать из отпуска, но поклялся сделать все возможное… да.

Марина заверила, что непременно подойдет и что, даже если окажется невостребованной, готова помогать на участке и спортплощадке оставшуюся летнюю неделю, а потом прибежит тридцатого и тридцать первого и подметет-вымоет что надо, а Тамара Максимовна сообщила, что до такого уж не доходит обычно, и вообще, вам же свое жилье обустраивать надо, я забыла, вон какие страсти у вас. На этой щекотливой ноте Марина вскочила, не быстренько, но как уж смогла – вернее, как позволила директриса, – закруглила разговор и, трижды попрощавшись – дважды поклонившись, покинула школу.

Ноги немножко тряслись, но вроде вышло неплохо.

Виталика внизу, конечно, не было. Хорош ухажер, подумала Марина, с недоумением чувствуя, что настроение не портится даже, а валится ниже колен, в узкие туфли, наполненные гулом и резью. Обещал весь день рядом быть, раз уж военкомат, куда он с утра намыливался, не принимает – по телефону сказали, мероприятие у них сегодня, не будет нужного офицера, – и вот вам рядом. В самом деле не воспринимает человек команд «рядом» и «сидеть», как и собственных обещаний.

Не то чтобы Виталик был остро необходим именно сейчас и не то чтобы Марина была не в курсе того, что такое мужская порода и как резко она становится исчезающей, – поди не будь в курсе при такой маме и такой сестре, а еще ведь теть Маша и теть Нина есть. Все равно хотелось зареветь. Самое то с учетом места и времени. Еще и пацаны смотрят. Правильно делают, где еще такой цирк дадут: выперлась из школы новая училка, фря такая в колготках не по погоде, и давай рыдать, не выходя со школьного двора. Еще и сюда бегут, чтобы поближе полюбоваться, гиены пятнистые.

Марина сердито мотнула головой, проморгалась и сообразила, что не бежит к ней, а неторопливо идет от спортплощадки Виталик, сияя, будто самовар. А бежит, опередив Виталика, пацан в обвисших трениках и заляпанной бурым футболке. Подозрительно знакомый пацан.

– О господи, – сказала Марина, заулыбавшись. – Артурик.

Вафин за август, кажется, чуть побледнел – веснушки, которые раньше были вмазаны в загар, стали четче. Башка совсем заросла, космы ниже бровей, зато прочий рост как будто в минус ушел – хотя это иллюзия, наверное, просто раньше Артурик выделялся на фоне хлипких сверстников, а Марина последние дни существовала на несколько другом фоне. Вафин молча моргал, пытаясь продышаться сквозь широченную улыбку, и попахивал нитрокраской и немножко детским потом. Все лучше, чем кровью, а то пятна Марину сперва перепугали.

Она качнулась, чтобы обнять Артурика, такого дурного и родного, единственного, если не считать балбеса Витальку, родного человека в этом неродном и огромном, оказывается, городе, смутилась порыва, поняла, что со стороны кажется, будто Марина боится краской попачкаться, смутилась еще больше и решительно прижала мальца к себе. Артурик замер, неловко растопырив руки. Марина отстранилась, взъерошила Артурику лохмы, нагретые и шелковистые, отчего он хихикнул и поежился, и спросила:

– Ты что, здесь учишься, в двадцатой?

– Ага, теперь да, – сказал Артурик, сияя. – Раньше в двадцать второй был, а теперь мы переехали. Я, главное, возвращаюсь такой, а меня со станции в сорок шестой везут вместо семнадцатого. И не сказали ничего, представляете?

– Здорово, – сказала Марина. – Теперь своя комната есть?

Артурик неопределенно повел плечом и пробормотал невнятно. Марина в очередной раз вспомнила, что он, как говорится, из хорошей семьи, стало быть, давно при собственной комнате, испытала из-за этого глупую неловкость и поспешно похвасталась, проклиная себя:

– У меня теперь тоже есть, вот.

– Марин Михална, а вы здесь преподавать будете, да? Класс.

– А ты какой учишь, французский?

– Немецкий, – сказал Артурик, заметно пугаясь того, что Марина, возможно, не преподает немецкий.

Марина засмеялась, а Виталик, ухмылявшийся поодаль, мрачно сказал:

– Ну все, чувак, ты попал.

– Немецкий у меня основной, – сообщила Марина, с удовольствием наблюдая, как Артурик пытается подавить восторг.

Ничего у него не получилось, конечно. Чтобы мальчик совсем не извелся, она спросила:

– А ты чего весь как… Том Сойер у забора?

– Да это, красим там, – сказал Артурик и стремительно принялся отколупывать слои краски с пальцев. – Летняя практика такая.

– Так вроде кисточки изобрели уже.

– Да там это, – исчерпывающе объяснил Артурик и махнул рукой в сторону спортплощадки, откуда немедленно донесся зычный зов: «Ва-афин!» – Обаце, зовут. Я побегу, ладно?

– Беги, конечно.

Артур отшагнул и тут же, ширкнув подошвой, вернулся в исходное положение, чтобы озабоченно спросить:

– Марин Михална, а вы точно здесь вести будете, никуда не перейдете?

– Ну куда уж я теперь перейду-то, – призналась Марина вполне искренне.

– Класс, – повторил Артурик. – Тогда это… До встречи. Только не передумайте, ладно?

Просиял напоследок, странно поклонился Виталику и вчесал на повторный зов. Бежал он хорошо, технично так, лучше, чем на лагерной спартакиаде в первую смену.

– Ой смешной, – протянула Марина, глядя ему вслед.

– Да не то слово, – сказал Виталик. – Он что заляпанный-то такой. Ему велели стенку для препятствий красить, ну, кирпичная такая. Она уже покрашена, осталось оформить, чтобы кирпичи зеленые остались, а пространство между ними, ну, где раствор, коричневым. Как бы линейки должны быть, узкие такие. А кисточки только толстые, не получается. Он сперва, короче, поролоном пытался – берет кусочек, сгибает и сгибом аккуратненько. А раствор неровный, поролон рвется – ну и кончился весь. Артурик наш подумал-подумал – и айда пальцем просто. В банку окунул, начертил, значит, снова окунул.

– Так это один палец нужен, а он весь как людоедик.

– Говорю ж: раствор неровный, поролон даже рвется, а пальцы тоже не железные. Один пальчик, как это, стесал, другой макает. Ну вот так.

– Дур-дом.

– Не, – сказал Виталик, принимая очень довольный вид. – Это еще не дурдом. Дурдом вот где. Он мне, прикинь, тут рассказывал, я мало не рёхнулся. Шпионский заговор они тут как бы раскрыли.

– В смысле?

– Ну вот. Я так понимаю, в райисполкоме, это тут рядом, две остановки, старые бумаги сжигали – ну там утилизация, документов-то до черта, надо избавляться время от времени. Озеленение там, водопровод, слушали-постановили, понимаешь, да? Там рядом мусорные баки, уборщицы бумаги туда вынесли и давай палить потихоньку. А бумаг много, все не лезет, вот что не лезет, рядом складывали, пока баки выгорят. Ну, пацаны, естественно, растащили кое-что. И айда сочинять.

– Что там сочинишь-то? – не поняла Марина.

– Убить Андропова к седьмому ноября.

– К-кого? Как, зачем?

– Юрия Владимирыча. Приказ ЦРУ. А райисполком это пишет и потом на свалку выносит.

– Боже мой, – сказала Марина и захохотала.

– Ну вот. Артурик, короче, два дня по свалке лазил, приказ этот искал.

– Н-нашел? – с трудом спросила Марина.

– Нет. Но там явно что-то нечисто: его сперва уборщица прогнала, потом мужик из райисполкома пришел в синей спецовке, сказал, что ноги открутит. В синей спецовке такой. Явный цэрэушник. Так, стоять.

Виталик подхватил обессилевшую от хохота Марину и повел ее к выходу со школьного двора, все так же серьезно излагая идеи и соображения Артурика в связи с тем, как заговору противостоять и кого арестовывать первым. Постепенно Марина пришла в себя, аккуратно промокнула глаза и спросила:

– Тушь сильно размазалась?

– Ну, тебе идет, – дипломатично сказал Виталик, уклонился от мощного удара платочком по башке, ловко выдернул платочек из пальцев, другой рукой неуловимо зафикcировал на две секунды голову Марины и мягким дробным касанием вытер ей глаза и щеки – Марина даже зажмуриться не успела.

– И взрослый ведь парень, и башка вроде варит, а такой лопух, – огорченно сказал он, возвращая платок Марине.

– А ты таким не был?

Виталик пожал плечом.

– Жаль, – отметила Марина и вспомнила вдруг: – А ты знаешь, он-то такой и был всегда. Мы в Керчь на экскурсию ездили, ну там Аджимушкай, партизаны, по городу немножко прошлись. А дома старые, с котельными внизу, и такие отдушины с решетками. Ну вот, Артурику кто-то напел, что это фашисты специально построили, чтобы людей сжигать.

– Да ну. Обалдеть. И он поверил?

– Не только поверил, потом час бухтел на тему: «А зачем это оставили, еще кого-то сжигать хотят, что ли?»

– Логично.

– Ну да, логично. Когда объяснили, что это шутка, ох он обиделся.

– Блин. Это он умеет, да. В общем, хорошо, что я ему не сказал сейчас, что про райисполком тоже шутка.

– Почему хорошо? И почему не сказал, кстати?

– Ну, не обидится ни на кого хотя бы.

– Да? – спросила Марина с сомнением.

– Да. И может, впрямь доказательства шпионские найдет. Фиг его знает, что там эти райисполкомы делают.

– Хм.

– А что «хм», нам про ЦРУ объясняли, они многое могут, вообще-то.

Марина остановилась и спросила, всматриваясь Виталику в лицо:

– Виталь, ты серьезно сейчас? Я же не Артурик.

– Вот за это отдельное спасибо, – сказал Виталик.

– К вашим услугам, сэр. И всегда… Виталь, ты чего?

Виталик замер на краю неширокой по местным меркам асфальтовой четырехполоски. Ее надо было перейти, пока машин нет, и идти еще квартал, а потом направо, через подземный переход, еще пять кварталов – и будут общаги. Виталик застыл гипсовым памятником – даже побелеть попытался под загаром – и смотрел мимо Марины – на дорогу. По дороге медленно шла толпа. Вернее, процессия. Большая, человек семьдесят. Впереди очень медленно шагали два усатых парня в странной пятнистой одежде. Один, сильно хромая, нес застекленный портрет, вцепившись в рамку, как в края щита, так что пальцы побелели. Второй бережно, будто спящего котенка, держал на согнутых руках небольшую белую подушку, на которую был аккуратно уложен голубой берет.

Марина заморгала, не понимая, что это и зачем, потом разглядела обтянутый красной тканью гроб, который как будто легко волокли на скрученных простынях одетые по-летнему мужики с набрякшими венами на шеях и предплечьях. Рядом брели заплаканные, но нестарые совсем люди в черном и офицер с непокрытой головой. Офицер тоскливо смотрел в небо, но умудрялся не спотыкаться. Дальше шли разные люди, но почти все молодые или нестарые. Нестарые смотрели под ноги, молодые – прямо перед собой, как пятнистые усачи во главе колонны.

Музыки почему-то не было, хотя обычно на похоронах играет траурный марш, надсадно и выматывающе, Марина помнила. И для обычных похорон выбирались автобусы и грузовички, которые двигались по окраинным улицам. Эти похороны были необычными. Вместо медного надрыва – шелест шагов, тихий плач, сконфуженное сморкание и страшное молчание. Вместо громыхающего грузовичка – злые потные парни, время от времени уступающие ношу еще не потным, но злым. Вместо скрытного перемещения к кладбищу по окраинам – марш к центральной улице с перекрытием движения.

За колонной ползла пара жигуленков, явно не имеющих отношения к колонне и возможности либо смелости как-то ее объехать. Если Марина правильно помнила, через пару кварталов процессия должна была выйти на проспект Мира – и двинуться по нему, осаживая и, не исключено, снося машины и автобусы с грузовиками.

Колонна приблизилась, блик на стекле растаял, и Марина разглядела портрет – мутноватый и грубо ретушированный, видимо, сильно увеличенное фото с комсомольского билета или призывного свидетельства. Темноволосый причесанный мальчик с тонкой шеей, детскими щеками и веселыми глазами.

Один веселый человек на всю улицу, город и мир – и тот мертвый.

– Ой, – прошептала Марина, поспешно прикрывая рот ладонями, и только тут поняла, что Виталика рядом нет. Не рядом тоже.

Она завертела головой, хотела крикнуть, но постеснялась – процессия была совсем рядом. Все смотрели мимо Марины, только офицер, споткнувшись все-таки на ровном месте, скользнул по ней взглядом и отвел глаза. Марина тоже. Она пыталась высмотреть Виталика и, кажется, разглядела его в толпе, вполголоса беседующего с кем-то в тельнике, но, наверное, ошиблась: сморгнув, Марина никого знакомого рядом с парнем в тельнике не высмотрела.

Мимо шаркал уже хвост процессии, когда один из жигуленков, не выдержав, коротко вякнул сигналом. Марина вздрогнула, несколько человек из хвоста обернулись, парочка бритоголовых мальчишек в спортивных штанах и футболках остановилась, медленно разворачиваясь. К машине, придерживая кобуру, подбежал как с неба свалившийся милиционер. Марина замерла, ошалев от мысли, что вдруг оказалась в дурном кинофильме с уличными перестрелками, но милиционер лишь наклонился к водителю и что-то коротко ему сказал, а второму жигуленку вовсе сделал знак рукой и поспешно отошел к тротуару. Машины, взревев, развернулись одна за другой и удымили прочь. Отставший от колонны парень в куртке и штанах защитного цвета, странно сочетавшихся с потертыми кроссовками, проводил их взглядом исподлобья, сплюнул, покосился на Марину и пошел догонять колонну.

Марина вздохнула на четыре дребезжащие ноты и пошла в общагу.

4. А с бумажкой человек

Чтобы убить время, Марина обошла окрестности, изучила соседние магазины, без конца нервно поглядывая сквозь витрины наружу, чтобы не пропустить Виталика. Но уверенности в этом быть не могло, могла быть лишь досада на себя, дуру, что поперлась в посудную лавку – вернее, лавищу, тут все гигантское, – как будто дел других нет.

Дел было полно, но они ждали дома. А дом оказался таким, что одной туда лучше не соваться. И рядышком не посидишь – скамеек нет, да и глупо это, трусливо ждать у собственного подъезда. Раз уж приходится трусливо ждать, лучше делать это как бы между прочим и поодаль. Насколько возможно.

Возможности исчерпались быстро. На втором круге продавцы принялись коситься на Марину, а когда тетка с могучими голыми предплечьями напористо поинтересовалась, чего ищет девушка, девушка не выдержала и принялась покупать. Высадила кошелечек целиком. Всё по делу, в принципе, но денег в потайном кармашке чемодана осталось рублей пятнадцать, а когда будет первая получка, Марина как-то забыла спросить – вернее, постеснялась. Сама виновата. Стой тут теперь как дура с авоськой, распяленной стаканами, коробкой со стальными приборами на четыре персоны, укутанной в плотную серую бумагу сковородой и такими же серыми кулечками с рисом, гречкой и сахаром, конечно. И старайся не переминаться так заметно.

Очень было досадно: еще светло, еще тепло, а стоять уже невыносимо, а сесть некуда, в желудке свистит и тянет взбесившийся пылесос, и в туалет хочется, хоть в кустики беги, да только нету кустиков поблизости. И самое обидное – туалет рядом, почти родной уже и сравнительно чистый.

Марина уже отчаялась и решила идти напролом, прямо вот так, со сковородкой наперевес, чтобы приводить все встречные лысины к плоскости – теперь она это могла. Еще с полчасика постоять, так ни один встречный не избежит внезапного, но справедливого, скорее всего, возмездия. Она переложила авоську в другую руку, поправила сумочку, разминая затекшую кисть, закусила губу, прицельно замеряя дистанцию марш-броска к подъезду и вверх, – и тут сзади изумленно спросили:

– А ты чё здесь сидишь?

Марина вздрогнула, но развернулась четко и ответила сдержанно, как будто к уточнению этого вопроса готовилась полдня:

– Сидишь?

Виталик нахмурился, с трудом повел взглядом и сказал:

– Ну стоишь.

Он растопырился пред Мариной, расставив ноги и упихнув руки в узкие карманы джинсов так, что плечи торчали, и был как-то не слишком похож на себя. А Марине плевать.

– Я, Виталечка, стою, потому что ты меня бросил и смотался куда-то, а я как дура с полной сумкой и домой нормально пройти не могу – вот и стою. Тебя жду, понял?

Виталик слушал сосредоточенно, но, похоже, понимал не все – однако сумел выцепить ключевую фразу:

– Чё это не можешь-то?

– А то. Вдруг там этот лысый.

– Иди пописый.

Марина решила оскорбиться, смертельно, но быстро сообразила, что это Виталик не про нее, просто шутит как умеет. А он продолжил:

– Какой такой лысый? А. Ну, он, короче, это. Недельку ходить не сможет. И вообще – если ссышь, ко мне бы шла.

– Да? – ядовито спросила Марина, решив проигнорировать хамскую формулировку. – А где ты живешь?

Виталик, неудобно оглянувшись – так, что чуть не выворотил верхнюю половину организма из нижней, – качнулся, осторожно кивнул на здание рабочей общаги и грустно сказал:

– Там.

– Замечательно, а дальше что? Какая комната, сколько там соседей, что я им скажу и что они?..

Виталик довольно заржал. Марина поняла, что сковорода пригодится вот-вот, и очень сдержанно спросила:

– Ты где был вообще? И чего ты меня бросил, а?

– Когда? – туповато уточнил Виталик.

– Как когда?! – взвилась Марина, пригляделась и сказала: – Ты бухой совсем, да?

– Ага, щас.

Виталик был пьян мертвецки, до пены в глазах.

Марина вздохнула, снова переложила авоську в другую руку, поправила сумочку.

– Пошли, – твердо сказала она, взяла Виталика за руку и повела ко входу.

– О, – сказал Виталик и захихикал, но покорно пошел – почти ровно.

Он находился в мирном состоянии, к счастью, а уж что делать с мирными бухими, Марина знала. С детсадика примерно.

Лишь бы не увидел кто, подумала она и одернула себя – да какая разница, это ж не студенческая общага, это дом с квартирами, пусть маленькими и обгрызенными. Кого хочу, того и вожу. В каком хочу состоянии.

Не очень-то я хочу в таком состоянии кого-то водить, честно скажем, но это же Виталик. Неужто он тоже алкаш, как все, подумала Марина с легкой тоской. Нет, не должен. Если алкаш, летом точно сорвался бы – там же чача из каждого забора сочится, даже половина первого отряда приложилась, радист не просыхал, Валерик пару раз чуть не залетел, Виталик как раз его от директора прятал, дурак. А сам ни капли за два месяца с лишним. Что-то его расстроило сегодня просто. Что-то. Понятно уж что.

Виталик никогда не рассказывал про службу. Ни по своей инициативе, ни по просьбам девчонок, ни в пас Валериковым бесконечным мутным историям про дедов, слитый спирт и тупого прапора. Улыбался и молчал, а потом переставал улыбаться и незаметно уходил. Надо все-таки узнать, что там такое было, решила Марина, с трудом вписывая Виталика в очередной лестничный пролет: он норовил сыграть лбом в стенку и что-то сконфуженно бормотал. Но хоть не мешал, не то что папаша. Наоборот, поддерживал Марину под руку и пару раз пытался отобрать авоську.

На Маринину лестничную площадку они умудрились вышагнуть вполне пристойно, ровным неторопливым шагом в ногу. И чуть не сыграли по ступеням, потому что Марина вздрогнула с подскоком от реплики из полутьмы холла:

– Молодые люди, вы здесь ведь живете?

Навстречу им вышел милиционер, средних лет дядечка с влажной челкой. Фуражка подмышкой, руки заняты бумажной папкой на тесемках.

– Да, а что? – спросила Марина настороженно, пытаясь отогнать детский страх: а вдруг нельзя пьяным, а вдруг на работу сообщат, в комитет комсомола, родителям, повесят на доску «Они позорят район», и все будут говорить: «А, это та самая отличница, краснодипломница и активистка Данилова, которая является домой пьяная, морально разложенная и с кавалером».

Остынь уже, дура.

– Да ничего, – сказал милиционер, кажется старший лейтенант, три звездочки, добродушно заулыбавшись. – Буквально пара вопросов. Вы из какой комнаты?

– Шестьсот семнадцатой, – сказала Марина, уже понимая, о чем пойдет речь, и лихорадочно соображая, про что можно говорить, про что нельзя и как вообще себя вести. Хорошо притворяться я все равно не смогу, поэтому надо держаться поближе к настоящим чувствам. Раз так, лучше всего быть напуганной. Имею право, может, меня милиционером с детства пугали.

– Да что ж вы всполошились-то так, все же нормально, – баюкающим тоном сказал милиционер. – Или не все нормально? Есть вам что сказать?

Марина замерла, и тут Виталик будто проснулся, сунулся вперед и невыносимо наглым тоном сообщил:

– А чё надо?

– Ой, простите, – пробормотала Марина и с облегчением занялась отпихиванием Виталика на периферию милицейского внимания.

Милиционер сказал:

– Интересно. Это он с работы такой?

– Нет-нет, он выходной, и вообще…

– Чё! – вякнул Виталик, Марина стиснула ему запястье, а милиционер предложил:

– Может, к вам зайдем, как-то не по-людски на лестнице-то разговаривать.

Виталик гыкнул, Марина торопливо сказала, кажется удачно заглушив его бормотание про людей и козлов:

– Да я сегодня только въехала, там, извините, даже сесть негде и беспорядок пока. Мне вот… товарищ помогает.

– Сильно помогает, – согласился милиционер. – Документики ваши можно посмотреть?

– А ваши? – спросил Виталик неожиданно четко.

Марина развернулась к нему и поняла, что он прав, в принципе. И что, вообще-то, у них прав не меньше, чем у милиционера. Во всяком случае, пока.

Милиционер пожал плечом, придавил папку к ребрам вместе с фуражкой, сунулся во внутренний карман и ткнул Марине под нос развернутым удостоверением. Фамилии было не разобрать, но фотография вроде была его, и печать виднелась.

– Теперь вы, пожалуйста, – попросил он, пряча корочки.

Марина аккуратно сгрузила глухо диньдонкнувшую авоську на пол и принялась нервно рыться в сумочке. Паспорт, к счастью, нашелся почти сразу.

– А в чем дело все-таки? – спросила она, протягивая документ.

– Да пустяки, Марина Михайловна, дело житейское, – рассеянно сказал милиционер, щелкнув извлеченным откуда-то плоским фонариком и уткнувшись в паспорт. – Тут по соседству разбойное нападение было… Ничего не слышали?

Он вскинул глаза и фонарик, Шерлок крученый, чтобы засечь реакцию. Марина вздрогнула и прищурилась, реакция, кажется, вышла естественной, испуг и недоумение:

– В смысле, разбойное? Разбойники, что ли, из леса?

– Из леса… Вряд ли из леса… Поближе явно, – пробормотал милиционер, убрав свет с лица и увлеченно пролистывая паспорт туда-сюда. – Песочкова знаете?

– Н-нет.

– Ну как же, на этом этаже живет, Сергей Алексеевич, нет? И не слышали ничего?

– Н-нет, – повторила Марина. – Я только вчера въехала, кто бы мне сказал.

– Так это вчера… А, я не про это. Я имею в виду, подозрительных звуков не слышали?

– Я с утра на работу ходила.

– Понятно. На Песочкова можете полюбоваться, кстати, он от госпитализации отказался.

– Вы не могли бы фонарик убрать? – сказала Марина, чуть отвернувшись.

– А, да, прошу пардону. Я, кстати, перепутал, он не на этом этаже, а чуть выше. Не знакомы еще, значит? Ну хорошо. А где работаем?

– В милиции, насколько я поняла, – слегка разозлившись, напомнила Марина.

Милиционер поднял брови и сказал:

– Не понял. А где именно?

– Я не знаю, вы удостоверение быстро убрали.

Виталик за спиной восторженно застонал и дважды топнул.

– Так. Шутим, да? – уточнил милиционер, совсем упав в паспорт. – Вы где работаете?

– Буду в школе, в двадцатой. Учитель немецкого и французского.

– Ага. А в школе знают про, это самое, где живете, как и так далее?

Почему-то Марина совершенно не испугалась милицейских намеков. Возможно, потому, что поняла: угрожает по поводу Виталика – значит по основному поводу предъявить ничего серьезного не может. Или не хочет. В любом случае надо держать ухо востро, не нарываться, но и не расслабляться.

– Ну да. А чего не знают, наверное, компетентные товарищи подскажут, верно, товарищ старший лейтенант? Вы, если в паспорте ничего противозаконного не нашли, может, вернете мне?

– Да, конечно, – сказал милиционер, прикрыл паспорт и протянул его с явной неохотой. – А у вас, простите, документик будет?

– Он просто меня провожает… – начала Марина встревоженно, но Виталик перебил:

– Будет, будет.

Он, пыхтя, полез в задний карман и сказал с некоторой растерянностью:

– Оппа. Не с собой паспорт. Арестовывай давай, старлей.

– А что там? А, военник. Годится. Давайте-давайте, не стесняйтесь, – сказал милиционер и вдруг подался вперед, прихватил руку Виталика вместе с документом, посветил фонариком на костяшки. Подмышкой он стискивал папку с фуражкой, так что и сам избочился, и Виталика за руку дернул.

– О, приемчик, – обрадовался Виталик. – Ща самбо мне покажешь, да?

– Нет-нет, что вы, просто полюбопытствовал, – сказал милиционер, отпуская руку и углубляясь в документ. – Что ж вы не поделили-то с Песочковым, а? Из-за Марины Михайловны, я правильно понимаю?

Марина обмерла, а Виталик гаденько захихикал и спросил:

– А если бы щас комендантшу встретил, а не нас, ее бы разоблачил, да?

Этот подлец провоцирует, а мой знай хамит, подумала Марина скорее с удивлением, чем с неудовольствием. Такое поведение Виталику совсем не шло.

Милиционер не удивился:

– Да я разве разоблачаю? Просто интересуюсь. Из-за чего подрались?

– Старлей, я тебе не мальчик в «петушке», я не дерусь, – сказал Виталик доверительно, и Марина поежилась.

– А что, убиваете сразу? Как Песочкова?

Марина заледенела, а Виталик оживленно спросил:

– О! Так его убили?

– Нет.

– А. Ну, значит, не я, – сообщил Виталик и захихикал.

– Да я и то смотрю, такими костяшками только насмерть. Не понять прямо, где кость, где мозоль. Форму поддерживаете?

– Да какое, – сказал Виталик. – В разбойники точно не возьмут.

– Как знать, – пробормотал милиционер, листая узкую книжечку, поднял голову и всмотрелся за спину Марины. – Виталий Анатольевич, вы у нас герой, получается?

– У вас я вообще король, – сообщил Виталик совершенно трезвым и злым голосом.

– Ну да, и пешком ходите, – покладисто согласился милиционер. – Работать устроились?

– В процессе.

– Не затягивайте процесс, сопьетесь, не дай бог.

– Я вообще не пью, – важно сказал Виталик. – Практицьски.

– Вижу.

– Вообще рад за вас. Все видите, все знаете, порядок обеспечиваете, да? А пацаны там дохнут за вас, пока вы, нах, в погонах и с кантиком тут, нах!..

– Виталик! – сказала Марина громко, но он уже замолчал и оперся о стену, уставившись в невидный почти потолок.

– Я не понял, – начал милиционер неприятным голосом.

Марина вполголоса сказала:

– Он с похорон сейчас, товарищ старший лейтенант, пожалуйста, можно, мы пойдем?

– И что? – спросил милиционер все тем же голосом.

За спиной у Марины ворохнулось. Милиционер посветил туда и повторил немножко по-другому:

– И что?

– Товарищ старший лейтенант! – крикнула Марина так, что он вздрогнул и опустил фонарь. – Если у вас вопросов больше нет, мы пойдем?

– Да, пожалуйста, – сказал милиционер, протягивая военный билет не Виталику, а ей, но не торопясь разжимать пальцы. – Просто странно: нападение произошло вчера часов в пять, общежитие еще не заселенное, а те, кто въехал, еще со смены вернуться не успели. Следы на этаже у Песочкова остались, ведут вниз. Ниже седьмого этажа в это время были только комендант и вы.

– То есть это или я, или комендант разбойники? Или обе вместе, так получается?

– Согласен, глупость, – сказал милиционер, не отрывая взгляда от неподвижности за Марининым плечом, но пальцы разжал наконец. – Спасибо, я попозже, может, еще зайду.

– Да ради бога, – сказала Марина, одновременно запихивая документ в сумку, подхватывая авоську и ловя ладонь Виталика. Вместо мягкой и нежной ладони, конечно, был крупный корявый кулак.

Ладонь вернулась лишь минут через сорок. Это были неприятные сорок минут. Виталик сперва попытался повалить Марину на постель, потом оскорбленно сидел за столом, отворачиваясь так, что пару раз чуть не сверзился с табурета, потом собирался добить Песочкова, потом хихикал, потом чуть не плакал.

Потом кулаки разжались.

Потом он уснул. Сильно потом.

Во сне Виталик снова стискивал кулаки и челюсти, а Марина разгоняла пальцами морщины на его лице, нежно целовала влажный висок, шептала всякую чушь и не могла понять, самый счастливый она человек на свете или самый несчастный.

И не была уверена, что когда-нибудь это поймет.

5. Собирательный образ

– Коллеги, минутку внимания, – отчеканила Тамара Максимовна, и гул в учительской осел. – Предупредите, пожалуйста, классы, что после четвертого урока общешкольное собрание. Всех прошу проследить за явкой.

По учительской пробежал шепоток, но вслух спросила только Зинаида Ефимовна:

– Что-то случилось, Тамара Максимовна?

Директриса как-то обмякла, утомленно махнула рукой и сказала:

– Да лифт опять.

Кто-то охнул, завуч нервно уточнила:

– Где?

– В сорок восьмом. Третьеклассник. Это ужас какой-то, третий случай за год.

Марина растерянно заозиралась. Русичка Альфия вполголоса объяснила:

– В новых домах шахты лифта не везде закрыты, дети на крыши лифта пролазят и катаются. Лифт их давит.

– Насмерть? – испуганно прошептала Марина.

Тамара Максимовна услышала и горько сказала:

– А как еще, там вес под тонну плюс ускорение. Всмятку. И ведь говорим, говорим, как об стенку горох. Сегодня опять вот скажем, по всем Челн… по всему Брежневу собрания проходят, – может, на какое-то время подействует. Сергей Вячеславович, а вы куда?

Физрук обернулся и сказал:

– Мне спортзал надо подготовить, первоклашки первым уроком, а там после девятых козлы остались и всякое такое.

– А дослушать, где что будет, не хотите?

Физрук заулыбался:

– А у меня четвертого урока все равно нет, вести некого.

Сергей Вячеславович по кличке Чеславич Марине не понравился с самого начала – низенький, грудастый, треники в обтяжку, мышиные волосики на прямой пробор, будто в рифму жиденьким усикам, глазки прищуренные и сальные. Физрукам так положено, говорят, – ходить в обтяжечку, смотреть сально и подсаживать старшеклассниц на турник. Но у Марины в школе физру вел дядька Петька, хладнокровный толстяк с бровями как у Брежнева, которому самая бдительная мамаша легко доверила бы сопровождать поддавшую дочку выпускным вечером. Про озабоченных физруков Марина только слышала. Теперь увидела, во всей красе. Сергей Вячеславович принялся кадрить и обворожительно шутковать в первый же день. Хотя, надо отдать ему должное, отстал быстро – и до того, как увидел Виталика, который сумел встретить Марину после первого рабочего дня.

Теперь Марина поняла, почему молодые училки как-то назвали Чеславича «дерзким вообще». Он, похоже, совершенно не боялся Тамару Максимовну – единственный здесь – и немножко этим бравировал.

Я бы тоже бравировала, подумала Марина с грустью. Она боялась директрису до судорог, хотя Тамара Максимовна была обходительна и даже мила, да и к Марине относилась с максимально возможной симпатией. В прошлую субботу по итогам первой, хоть и неполной, к счастью, рабочей недели минут десять допрашивала ее о впечатлениях, проблемах, жалобах и пожеланиях. Марина улыбалась, говорила, что все нормально, и мучительно боялась перепутать классы и фамилии, если директриса приступит к конкретным вопросам – да тут и поймет, какая Данилова тупая балда, если за три дня только и запомнила, что Шамсутдинову из восьмого с отличным берлинским произношением да наглеца Яманаева из девятого. Это если Артурика не считать, конечно.

Тамара Максимовна, похоже, поняла что-то другое, тронула Марину за рукав и велела не бояться и терпеть.

Чеславичу директриса объяснила – именно что терпеливо:

– Сергей Вячеславович, я как раз прошу вас с малышами помочь. Альбина Николаевна приболела, мы на четвертом уроке сводим два первых класса на урок рисования, но Миляуша Анваровна с такой оравой не справится. Вы ведь поможете детишек до актового зала довести?

Чеславич тонко улыбнулся, покосился на Миляушу и бархатно пророкотал: «Безусловно». Миляуша немо задрала глаза к потолку. Она была румяная, пригожая и, похоже, славная. Терпи, сестра, подумала Марина.

– А в спортзал я сейчас десятиклассников отправлю, они вам помогут, – закончила директриса, кивнула в ответ на искреннее, кажется, спасибо Чеславича, повторила: «Актовый зал, после четвертого урока, без опозданий» – и удалилась маршевым шагом.

Учительская тут же зарокотала на разные полуголоса – сперва про лифты, потом про ужасы в целом. Марина никак не могла отыскать журнал шестого «в», к тому же украдкой отвлеклась на Миляушу. Та сухо отбивалась от Чеславича, который, естественно, не преминул подгрести, небрежно привалиться к стене и что-то рассыпчато нести, поигрывая грудью. Потом общее бормотание без труда задавил поставленный глас завуча по воспитательной. Зинаида Ефимовна вещала, покачивая седоватой укладкой:

– Я вчера читала в «Комсомольце Татарии» жуткую совершенно статью, потом, честное слово, валидол пришлось… Вы представляете, в Казани ужас что творится. Драки стенка на стенку, как… Как в романе «Мать» вот просто в прямом смысле. Школьники – и комсомольцы, и даже совсем маленькие – целый день шляются по улицам, свою территорию охраняют, а чужих колотят. Это называется «моталки». Дерутся страшно, не до крови даже – головы пробивают, глаза выбивают. Мальчики мальчикам, вы представляете? И это не ФРГ какое-нибудь, не неофашисты, а наши дети, здесь, в Казани, совсем ведь рядом. Что творится, я просто не знаю.

Чеславич, отлепившись от стены, заулыбался и спросил:

– Зинаида Ефимовна, а вы правда считаете, что это только в Казани творится?

– А где еще? – задорно поинтересовалась завуч. – То есть я слышала, конечно, и фильм, как уж он, «Мальчишки»? Нет, «Пацаны»… Собираюсь просмотреть, но это, по-моему, некоторое очернение.

Физрук хмыкнул и пригладил волосики.

– Вот видите, – констатировала Зинаида Ефимовна с еще большим задором. – Сказать нечего. Ну что вы смотрите как на дуру? Мы же не в Америке, слава богу, живем. Может, и не только в Казани такое есть. Но в Брежневе, к счастью…

– О-о, – протянул физрук и сделал шаг к выходу.

– Нет уж, вы постойте, – решительно сказала Зинаида Ефимовна. – Вы что, полагаете, что у нас тоже такое возможно? В нашем городе?

Физрук, послушно остановившись, с жалостью смотрел на нее.

Завуч несколько смутилась, но с запала не соскочила:

– Может, даже в нашей школе? В нашей, лучшей в районе? В которую со всех комплексов едут?

– Вот именно, – сказал Сергей Вячеславович.

– Это вы к чему? – с подозрением спросила Зинаида Ефимовна. – Вы знаете, я на последнем совещании в ОНО говорила с коллегами. У них да, проблемы – хотя и не такие, как вот в газете пишут. Но у нас, извините, контингент другой.

– Ограниченный, – предположил физрук.

– Вот этого не надо. И так с листовками этими… Не надо. У нас дисциплина. У нас первые места по большинству олимпиад. У нас, слава богу, косм этих нет неприличных, ребята стриженые ходят.

– Как на зоне.

– Почему как на зоне? Ну да, коротковато. Но тут уж, извините, нам грех придираться. Я ведь столько лет лично требовала, чтобы покороче, а то распустили лохмы до носа, ужас, мальчика от девочки не отличить. Под машинку, конечно, не очень красиво, но педикулеза, по крайней мере, не будет.

Чеславич дернул грудью и задумчиво сказал:

– Знаете, Зинаида Ефимовна, я вам просто завидую.

– Это вы о чем?

– Да господи, вы что, не понимаете, что короткая стрижка – это то же самое, что широкие штаны, олимпийки и кулаки с мозолями? Это, Зинаида Ефимовна, чтобы, как они говорят, махаться удобнее было. Драться, значит. Всерьез, не как в кино каком-нибудь.

– Ох, Сергей Вячеславович, ну вы как барышня, простите. Мальчишки всегда дерутся, и это не повод…

– Зинаида Ефимовна, это повод. Сейчас, говорят, много где такое – и в Казани, и в Горьком, и в Улан-Удэ, и в Москве даже, ребята на сборах рассказывали. Не знаю, я в Улан-Удэ не был. Но в Челнах я девять лет, почти с самого начала КамАЗа, и всяких повидал, и драчунов, и хулиганов, и с учета пацанов, вы знаете. Но вот этих – боюсь. Честно. Потому что волков вырастили.

– Кто вырастил? Мы вырастили? – возмущенно уточнила завуч.

– А кто еще? – устало спросил физрук. – Марсиане, что ли? Мы. Я иногда думаю, кто из этих ребятишек вырастет и что они сделают через десять лет. Со страной, с миром. И страшно становится. А потом успокаиваюсь. Знаете почему? Потому что своя рубаха, она теснее давит. Ведь эти десять лет еще прожить надо. И совсем не факт, что лично мне это удастся.

В учительской висела мертвая тишина. Все смотрели на завуча с физруком. Странно смотрели. Марина огляделась и поспешно уткнулась в стопку журналов, для надежности стиснув верхний изо всех сил. Поэтому она не увидела выражения лица Зинаиды Ефимовны. Но и голос был вполне выразительным:

– Что-то не нравится мне, Сергей Вячеславович, что вы говорите.

– Мне прямо нравится очень, – буркнул физрук.

– Вы, вообще, кого имеете в виду? Да, есть Яманаев. Как говорится, бог шельму метит – в самом деле паршивая овца, пожалели мать, в ПТУ не сдали, ну да еще не вечер. Но есть ведь Андрюша Кузнецов – его уже МФТИ всерьез совсем сватает, есть Корягин Саша – умница мальчик, есть…

– То есть вы не знаете, что Корягин Саша, как они говорят, автор у молодых в шестом комплексе? – уточнил физрук.

Марина не выдержала, вскинула глаза и узрела небывалое: Зинаида Ефимовна лишилась дара речи. Во всяком случае, моргнула и озадаченно приоткрыла рот.

– Вот и не знайте. Спать спокойнее будет, – сказал физрук и пошел прочь из учительской.

– А вот хамить не надо, – негромко, но отчетливо сказала ему в спину завуч.

Физрук не обернулся.

Зинаида Ефимовна сильно потерла виски ладонями, пробормотала: «Распустились…» – и с цокотом ушла следом за оппонентом – наверное, все-таки в противоположную сторону. Остальные рассосались молча и быстро – только Альфия в дверях оглянулась и тюкнула пальцем по запястью. Марина закивала и суматошно принялась в десятый раз тасовать отощавшую стопку журналов. Выпрямилась, хныкнула, пока никто не слышит, – и вспомнила, что так ведь и договаривалась с англичанкой Верой Рудольфовной: та берет журнал в начале урока и освобождает его для Марины в конце.

Звонок застал Марину в середине коридора. Мимо пролетела пара опаздывающих младшеклассников. Марина с трудом удержалась от того, чтобы не припустить тем же аллюром, строго напомнила себе: «Звонок на урок – для учеников. Будут беситься, пока меня нет, – вот и хорошо, самый буйный первым отвечать пойдет».

А неплохо быть учителем, подумала Марина первый раз в этом учебном году и на секунду остановилась перед дверью класса, вслушиваясь в гомон и легкий скрежет парт.

Проблем с первыми отвечающими не ожидалось.