Онлайн чтение книги Город Ильеус
ПОНИЖЕНИЕ ЦЕН

1

В последний раз процессия терно Иписилоне вышла на улицы Ильеуса ночью первого января того года, который должен был быть четвёртым годом повышения цен, но на деле оказался первым годом их падения. К тому времени вместо терно Иписилоне существовало целых три ему подобных, собиравшихся в «Трианоне», «Батаклане» и «Эльдорадо». Но в эту ночь, первого января, все три терно объединились в одну процессию и шли по тихим улицам Ильеуса в тихие часы рассвета. Шли пьяные мужчины и женщины, а впереди всех Карбанкс с импровизированным флагом терно — женскими трусиками.

Посреди улицы кто-то предложил нести на плечах Карбанкса — главного благодетеля Ильеуса. Нашёлся среди участников один, считавший, что это недостаточно почётно для человека, которому Ильеус обязан своим процветаньем, и что американца должны нести на плечах женщины. Так и сделали. Женщины собрались вместе и, неся на плечах огромную тушу Карбанкса, направились, сопровождаемые мужчинами, в улицу Сан-Себастьяна, где жили самые дорогие проститутки.

Больше никогда праздничная процессия богачей не появлялась на улицах Ильеуса.

2

Второго января «Жорналь да Тарде» поместила телеграмму из Нью-Йорка, в которой сообщалось о большом понижении цен на какао. С сорока семи тысяч рейс (такую огромную сумму давали за арробу какао еще 31 декабря) цена упала до тридцати. В тот день это известие не особенно взволновало полковников и мелких землевладельцев. Их головы были ещё полны новогодним праздником, и многих из них еще ломало с похмелья… На следующий день цена упала до двадцати девяти тысяч рейс. Тут уж владельцы фазенд перепугались. Они давно уже продавали какао не дешевле чем по сорок две тысячи рейс за арробу. Но кто-то придумал, что цена упала потому, что урожай уже снят и нет какао для продажи. Многие согласились с этим объяснением, но некоторые, однако, ворчали: а почему же в прошлые годы цены не падали, а, наоборот, повышались после снятия урожая, когда на рынок выбрасывалось меньше какао? Этот спор, вспыхивающий то на перекрестках торговых улиц, то в переполненных барах, ещё более оживился и принял острый, возбужденный характер, когда четвертого числа того же месяца две городские газеты опубликовали одну и ту же телеграмму:

«Нью-Йорк, 3 января. Цена на какао стоит сегодня двадцать пять тысяч рейс за высший сорт, двадцать три за good и двадцать один за средний сорт. Покупателей не было».

«Диарио де Ильеус» поместила эту телеграмму в две колонки на первой странице. Заголовок, напечатанный крупными буквами, гласил: «Не начало ли это понижения цен?». Никаких комментариев к телеграмме в газете не было. «Жорналь да Тарде» поместила заметку от редакции, в которой сообщались данные об урожае Золотого Берега и республики Эквадор и цены на какао за последние три года. Заметка кончалась ничего не говорящими рассуждениями общего характера. Эта заметка не была ни оптимистической, ни пессимистической, но характерно, что все восприняли её как предзнаменование падения цен. Потому что все чувствовали, что период падения надвигается с трагической неизбежностью. Словно завеса, опущенная на окно, только что открытое солнцу, мрачная тень упала на лица плантаторов какао, крупных и мелких.

В последующие дни цены на какао продолжали падать все ниже и ниже. Если повышение цен происходило быстро — с девятнадцати до пятидесяти тысяч рейс за два года, — то падение произошло ещё быстрее — с пятидесяти до восьми тысяч рейс в пять месяцев. В марте владельцам фазенд ещё удавалось продать ранний урожай по пятнадцать тысяч рейс за арробу. Большинство не стало продавать, ожидая, что цены снова поднимутся. Но когда в мае начался сбор настоящего урожая, какао стоило уже одиннадцать тысяч, и плантаторы потеряли всякую надежду, что цены когда-нибудь начнут расти. В июне какао шло уже совсем за бесценок — восемь тысяч рейс за арробу. Тогда помещики начали понимать, что повышение цен было всего лишь ловким трюком экспортеров. Некоторые вспомнили о коммунистических листовках, даже припомнили митинг в Ильеусе, разогнанный полицией при бурном их одобрении. Несколько позже им пришлось также вспомнить об идее кооператива владельцев какаовых плантаций, но к тому времени было уже поздно приводить её в исполнение. Потому что экспортеры всё более настойчиво требовали, чтобы помещики и мелкие землевладельцы расплатились по своим счетам.

Ни с чем нельзя сравнить то, что происходило в том году в Ильеусе, Итабуне, Бельмонте, Итапире, во всей зоне какао. Только забытая фраза полковника Манеки Дантаса о разложении семьи, сказанная им в ночь после праздника в доме Зуде, в начале периода повышения цен, могла бы дать представление о панике, царившей в городе:

— Это конец света…

Теперь полковники поняли, что их втянули в борьбу не на жизнь, а на смерть. Эта борьба началась три года назад, когда Карлос Зуде, после переговоров в Баии с Карбанксом, сошёл с самолета в Ильеусе и сказал Мартинсу, что надо повременить с установлением цены на какао. Это была борьба не на жизнь, а на смерть, и она уже поглотила Орасио: его фазенды принадлежали теперь экспортёрам, фирме «Шварц и Сильвейра». А между тем это был единственный помещик, который, будь он жив, мог бы противостоять силе экспортёров. Один только Орасио, обладатель огромного капитала и бесконечных плантаций, которые давали ежегодно пятьдесят тысяч арроб, а могли бы давать и все восемьдесят, мог бы руководить большим кооперативом землевладельцев, способным собирать всё какао крупных и мелких плантаторов, покупать и распределять по складам в ожидании, что цены изменятся в связи с нехваткой товара. Один только Орасио не играл на бирже, не строил особняков, не содержал любовниц, не пропадал долгие часы за рулеткой и баккара, не сорил деньгами. Один только он. Но он умер, и день его похорон ознаменовал конец владычества полковников, или, как сказал Жоаким, «конец феодализма». Экспортеры всё это понимали и потому закрывали глаза на те жестокие методы, которые Шварц применял в борьбе против Орасио: им необходимо было убрать Орасио с пути. Карлос Зуде украл у него политический престиж, Шварц захватил его земли. Они привлекли Сильвейринью на свою сторону, чтоб использовать его в борьбе против старого полковника.

Его похоронили в Итабуне, над ним произносили надгробные речи и мрачные остроты. Манека Дантас набросился на Сильвейринью, который явился весь в чёрном и принимал соболезнования. Присутствовали все важные люди Ильеуса и Итабуны, мелкие землевладельцы из Феррадас и Палестины, люди, приехавшие из Секейро Гранде. Епископ поднял руки к небу в заупокойной молитве… Последнему процессу, затеянному Сильвейриньей против Орасио, никто не придал большого значения. Все находили поведение молодого адвоката возмутительным, но не особенно интересовались этим делом, так как были всецело поглощены скандальной историей Пеле Эспинола. На похоронах некоторые стали догадываться о настоящих причинах, вызвавших смерть Орасио, но большинство поняло это, только когда началось падение цен. Когда гроб опускали в могилу, раздался смех, — кто-то вспомнил старую шутку о том, что грешники уже много лет подготовляют для Орасио костер в аду. Но поэт Сержио Моура, приехавший на специальном поезде из Ильеуса, вспомнил трагический жест Жоакима и слова, сказанные им как-то вечером, три года назад, во время начала дождей. И теперь на кладбище поэт снова видел перед собой многоголового дракона с огромными когтями и гигантской пастью, поднявшегося к небу в тот магический вечер. Этот дракон сидел теперь на крышке гроба Орасио — огромный дракон с ненасытным чревом, пожиратель трупов. Никто так никогда и не понял смысла поэмы, которую Сержио Моура посвятил событиям, связанным со смертью Орасио (поэма называлась «Дракон»).

Теперь, когда цена на какао упала до восьми тысяч рейс («Невозможно поверить!» — ужасался капитан Жоан Магальяэс), снова заговорили о полковнике. О, если бы он был жив… Но он умер, не выдержал этой борьбы. Манека Дантас считал, что он умер вовремя.

— Хорошо хоть, что кум не видит такого бедствия.

«Бедствие» — так говорили о понижении цен. «Какое бедствие!» — вскричал полковник Фредерико Пинто, когда экспортеры предъявили ему счёт. «Вот беда-то!» — сказал потрясённый Антонио Витор Раймунде, которая нисколько не удивилась.

Почти все полковники уехали к себе в фазенды, где редко появлялись в годы повышения цен, когда шумные кабаре зазывали пронзительными звуками оркестров, возбуждали страстями за игорным столом, завлекали объятиями красивых женщин, когда по ночам в Ильеусе кипело такое оживление, какого не видала даже столица, когда сигары зажигали билетами в сто и двести тысяч рейс. Куда ушло всё это? Куда девались кабаре, красивые женщины, сутенеры, cabaretiers, биржевые агенты, бутылки шампанского, джазовые оркестры, приезжавшие на каждом корабле, мода на кокаин, терно Иписилоне? Пустота и уныние царили теперь в Ильеусе, городе Сан Жоржи.

Почти все полковники уехали в свои фазенды, особняки были заколочены, автомобили стояли без движения в гаражах, любовницы были забыты. После трёх лет кипучей жизни, волнений и страстей полковники вернулись в свои поместья, к своим плантациям, к своим женам, снова занялись разведением домашней птицы, зажигали большие печи, чистили большие кастрюли и старательно сажали маис к празднику Сан Жоана.

Но, увы, немногим помещикам довелось на сей раз попробовать сладкой маисовой каши из больших кастрюль в праздник Сан Жоана! Когда полковники поспешно вернулись в свои фазенды, Сержио Моура сказал Жульете и Жоакиму:

— Это их последнее паломничество к святым местам…

Потому что экспортеры все настойчивее требовали, чтобы полковники и мелкие землевладельцы уплатили по своим счетам. Их извещения давно уже потеряли любезный тон, в них даже не было условной вежливости коммерческих бумаг. Тон их был сухой, а через некоторое время стал угрожающим. «Хозяева земли» испугались, у них не хватало духу покинуть хоть на мгновенье свою фазенду, словно её могли украсть за время их отсутствия. Те, кого Карлос Зуде назвал «робкими детьми», казались теперь запутанными мальчиками, ухватившимися за юбку матери в страхе перед стариком-юродивым, проходящим по улице. Они боялись расстаться с фазендами, с виденьем какаовых деревьев в цвету, с золотыми плодами, освещающими тенистую чащу… Никогда ещё никакое золото не ценилось так дешево. Извещения приходили, полковники вскрывали конверты под испуганными взглядами жён. Работников увольняли толпами. Теперь, когда какао стоило восемь тысяч рейс, выгоднее было отпустить их, несмотря на долги, чем кормить. В последних извещениях говорилось: «Предоставляем вам срок в сорок восемь часов, чтобы оформить ваш счёт. В случае вашей неявки обратимся в суд».

Когда-то полковники хозяйничали в суде как им вздумается, выносили обвинительные приговоры и оправдывали. Ещё недавно они приговорили к тюремному заключению Пепе Эспинола, сутенёра, который из самозащиты выстрелил в одного из них. Но теперь они сомневались в своем влиянии на правосудие. Денег не было. Не было больше неограниченного кредита в экспортных фирмах. Разведение какао стало самым невыгодным делом в стране… Люди, никогда не считавшие денег, жалели теперь пятьсот рейс на необходимые расходы.

Один за другим начали они съезжаться в город, чтобы проверить свои счета у экспортёров. Все переменилось в Ильеусе. Он казался городом, оставленным жителями в страхе перед надвигающимися неприятельскими войсками. Женщины из баров разбежались. Корабли уходили полными и приходили пустыми. Редко можно было встретить коммивояжера на безлюдных улицах. Магазины пустовали, кабаре закрывались, только «Батаклан» ещё существовал, да и то в его джазе осталось всего три человека. Автобусы ходили почти пустые, пассажиров не было. Мариньо Сантос провожал их грустным взглядом. Некоторые полковники просили его разрешения проехать без билета, у них не было денег. Вообще деньги куда-то исчезли. Мариньо Сантос смотрел на весь этот разброд с печальным испугом. Он не знал, что теперь с ним будет. Формально он был главой транспортной компании, но на деле экспортёры могли выгнать его в любой момент и взять на себя контроль над движением автобусов и грузовиков. Правильно говорил Жоаким… А он-то уволил Жоакима по требованию Карлоса Зуде…

Мелкие землевладельцы, первыми направившиеся в город для сведения счетов, первыми понявшие всю глубину разыгравшейся трагедии, возвращались в Итабуну на поезде, в вагоне второго класса, автобус был теперь для них слишком дорогим удовольствием. Старые работники плантаций, семидесятилетние старики, потерявшие способность работать, которые раньше кормились у полковников, теперь просили милостыню в поселках и в городах, в Ильеусском порту. Эти странные нищие, похожие на перепуганных крестьян, с трудом тащились по незнакомым улицам, нерешительно протягивая руку за подаянием, не осмеливаясь взглянуть в глаза прохожим. На берегу снова строились бараки — в них селились выгнанные из фазенд батраки в надежде, что префектура поможет им вернуться в родные края.

Нигде нельзя было занять денег. Манека Дантас пытался продать свой особняк, но покупателя найти не мог. С трудом ему удалось сдать особняк старшему Раушнингу за один конто рейс в месяц — мизерная цена за дом, постройка которого обошлась в пятьсот конто. Руи перестал помещать свое объявление в «Диарио де Ильеус», денег едва хватало на кокаин, ставший теперь редкостью. С трясущимися, как у старика, руками, он просиживал целые дни в барах, повторяя свою любимую фразу:

— Мы — погибшее поколение…

Не было ни одного человека, которого не коснулось бы падение цен. Снова произошёл крутой поворот в судьбах всех обитателей зоны какао. Трудными стали в этом году дороги какао. Раньше это были широкие дороги и золотые плоды сияли, как солнце, на деревьях, выросших на земле, политой кровью. Падение цен коснулось всех, неумолимое и угрожающее.

Только Роза, изменчивая, но всё не меняющаяся, по-прежнему была далека от всего. Жоаким утверждал, что она люмпен-пролетариат, но Сержио Моура, который был поэтом и переворачивал по-своему слова и понятия, говорил, что Роза — Свобода, брошенная на улице («Анархическая, сеньор Сержио, анархическая…» — возражал Жоаким), единственное по-настоящему свободное существо в землях какао. Заглядывая в бараки иммигрантов, улыбаясь торговцам, потерявшим покупателей, она бродила по берегу, спала под настилами мостов, шла куда глаза глядят. Потому что падение цен не коснулось её, только её, Розы, о которой никто не знал, кто она такая и откуда пришла.

Но все другие, мужчины и женщины, полковники и батраки плантаций, мелкие землевладельцы и портовые грузчики, рабочие и коммерческие служащие, владельцы лавок и проститутки, — все страдали от последствий этого небывалого понижения цен на какао. «Какое бедствие!» — говорили люди друг другу, не находя утешенья. Словно микроб какой-то таинственной болезни с необычайной быстротой распространился по всему городу, охватив и соседние муниципальные округа. Даже в барах, куда ещё заходили редкие посетители и где вместо дорогих вин подавался теперь кофе в маленьких чашечках, ничего нельзя было услышать, кроме слов уныния, ничего нельзя было увидеть, кроме жестов отчаяния. Лица у всех были нахмуренные, мрачные.

Так началась эпоха «нищих миллионеров» в Илье-усе, городе Сан Жоржи.

3

Пришли выборы, а полковники так и не успели восстановить свой авторитет среди избирателей. Коммунисты снова развили активную деятельность, стараясь объединить помещиков и мелких землевладельцев вокруг кандидатуры Манеки Дантаса. Но уже не было времени для серьезной подготовительной работы, и полковники, которым угрожала потеря их земель, мало думали о политике. С другой стороны, интегралисты сняли кандидатуру Сильвейриньи и поддерживали теперь кандидатуру Карлоса Зуде, который включил в свой избирательный бюллетень двух интегралистов как кандидатов в депутаты муниципального совета. Одним из них был Гумерсиндо Бесса. В других муниципалитетах интегралисты проделали тот же манёвр.

Провал помещиков на выборах произошёл не только в Ильеусе. В Итабуне только один помещик был избран депутатом муниципального совета, тогда как от интегралистов было избрано три, а официальная партия получила на выборах абсолютное большинство. В Итапире от помещиков не был избран ни один человек. Коммунисты голосовали за Манеку Дантаса, и это были единственные избиратели, на которых он мог положиться, так как многие из тех, кто был на стороне Манеки Дантаса и полковников, возглавлявших оппозицию, побоялись голосовать за него из страха перед экспортёрами.

Выборы прошли вяло: совсем не так, как проходили выборы в старые времена, — с митингами, выстрелами, беспорядками, поножовщиной. Тогда избирателей угощали водкой; работникам фазенд, приехавшим в город голосовать, раздавали новые сапоги. Такое царило оживление! А теперь? Всего только один митинг состоялся в Ильеусе; его устроила оппозиционная партия, он проходил скучно и окончился весьма печально. Когда Руи Дантас произносил речь, у него внезапно начался один из тех припадков безумия, которые теперь мучили его всё чаще и чаще, и он запел старое, забытое танго:

Зато интегралисты устраивали манифестации, митинги и собрания. Карлос Зуде, кандидатуру которого они поддерживали, только качал головой. Методы, к которым прибегали его теперешние союзники, не нравились ему, и если он использовал их симпатии, то только потому, что у него не было другого выхода. Но эти союзники были ему неприятны.

В день выборов, когда над городом уже опустились сумерки и голосование закончилось, неожиданное известие окончательно отвлекло людей от избирательной борьбы, которая и так-то не возбуждала почти никакого интереса: полковник Мигель Лима, потерявший в игре на бирже больше тысячи конто, застрелился. Карлос Зуде был избран на пост префекта Ильеуса подавляющим большинством голосов.

4

Когда первые крупные фазенды пошли с аукциона, проданные за бесценок кредиторам, город охватило волнение. Пока аукционист выкрикивал низкие цены, полковник Жанжан пытался занять у собравшихся немного денег, чтобы прокормить семью хотя бы эту неделю. На этих аукционах бывала масса людей, и всё больше не покупатели, а любопытные; единственными покупателями были экспортеры.

Обычно фазенды шли полностью в счёт долгов полковников, иногда экспортеры приплачивали ничтожную сумму, иногда, наоборот, цена фазенды не покрывала суммы долга. Так земля меняла хозяина, и экспортеры превращались в крупных помещиков. После периода падения цен, когда установилась более или менее твёрдая цена на какао — от двадцати до двадцати пяти тысяч рейс, крупнейшие фазенды сосредоточились в руках трех экспортных фирм — «Зуде, брат и K°», «Ильеусская экспортная компания по вывозу какао», «Шварц и Сильвейра». Рейхер и Антонио Рибейро тоже стали богатыми помещиками, а братья Раушнинги скупили ещё больше земель, чем они. Экспортёрам принадлежали теперь поместья, рассеянные по разным муниципальным округам — в Ильеусе, Итапире, Бельмонте, Рио-де-Контас, Итабуне и Канавиейрас. Фазенды, которые не были поглощены экспортными фирмами, были разделены, причем помещикам досталась меньшая часть. Мелкие землевладельцы вообще исчезли. Отныне экспортёры превратились в крупнейших плантаторов. Наконец-то они завладели корнями земли, которые протянулись по всей зоне какао. В годы падения цен экспортеры были единственными людьми, проезжавшими по дорогам и городским улицам в роскошных автомобилях.

Только для их удовольствия, — и главным образом для Карбанкса, — существовали немногие проститутки, ещё остававшиеся в Ильеусе. Почти все умчались в другие края, как перелётные птицы. Они уехали в Параибу, в край, где было много денег в связи с ростом цен на «белое золото» — хлопок. Улицы Ильеуса являли собой печальную картину запустения. Казалось, что общий упадок повлиял даже на городских садовников, потому что сады — гордость Ильеуса — были запущены. Даже анекдоты, эти тяжеловесные ильеусские анекдоты, потеряли свое очарование. Самый распространенный в то время анекдот вызывал у людей только грустную улыбку. Это был анекдот о том, что когда два человека встречаются на улицах Ильеуса, то первый, кто заговорит, просит взаймы, а другой отвечает: «Я как раз искал тебя, чтоб занять немного денег». Все деньги, которыми владели люди во время повышения цен, словно испарились куда-то, и если кто-нибудь вспоминал, как еще несколько месяцев назад пьяная процессия терно Иписилоне проходила ночью по улицам города, как в кабаре лилось рекой шампанское, это казалось чем-то далёким-далёким, воспоминанием о каких-то давно прошедших временах.

Но то, что исчезли деньги, было ещё не худшее из зол. В середине года началась продажа с аукциона плантаций, фазенд, началось наложение ареста на имущество. Земля меняла хозяина. На грузовиках Мариньо Сантоса, возивших какао из фазенд, уже нельзя было увидеть старых мешков с клеймхш: «Фазенда Аурисидия», «Фазенда Санта Мария», «Фазенда Счастливая Судьба», — названия, которые жители Ильеуса выучили наизусть за тридцать лет, в течение которых читали их на мешках какао. Теперь на мешках стояло клеймо экспортной фирмы Зуде, Шварца, Раушнингов. За последние несколько месяцев мелкие землевладельцы потеряли свои фазенды, а самые крупные помещики превратились в мелких землевладельцев. В эти месяцы снова зазвучала по дорогам какао старая песня времён завоевания земли:

«Это нищие миллионеры», — сказал кто-то о полковниках. Эта фраза стала популярной в Ильеусе, её повторяли при каждом удобном случае. Её повторили и в тот день, когда по пустынным улицам города прошла похоронная процессия. Хоронили полковника Мигеля Лима; его земли были проданы с аукциона. Пришлось занимать денег на гроб, Мариньо Сантос предоставил для провожающих свой автобус. Автобус ехал за гробом почти пустой. Это были бедные похороны, цветов было мало, венков вовсе не было, полковника провожали всего несколько человек, жена и дети плакали.

Дожди в этом году шли сильные. На деревьях плантаций, которые никто не подрезал с тех пор, как началось падение цен, вырастали ненужные побеги, уменьшающие плодоносность. Карбанкс, посетив поместье полковника Мигеля Лима, теперь принадлежащее «Экспортной», проворчал:

— Эти полковники даже за своими плантациями не умели ухаживать как следует…

Он смотрел, как смотрели и другие экспортеры, на отягчённые жёлтыми плодами деревья какао, на землю, устланную ковром из опавших листьев, и обдумывал, какие меры необходимо принять, чтоб удвоить продуктивность. Разоренные мелкие землевладельцы могли служить прекрасными управляющими, и они теперь возвращались в фазенды. На небольших участках, оставшихся от их прежних фазенд, полковники жили теперь скудно и замкнуто, и на губах их, скрытых за седыми усами, застыло выражение безнадежной грусти… Работники с плантаций, уволенные во время падения цен, бродили из фазенды в фазенду, не находя работы. Ходили слухи, что коммунисты проводят работу среди них. Только экспортеры, глядя с веранд помещичьих домов, недавно отнятых у их владельцев, на молодые побеги какао, улыбались с чувством удовлетворения: теперь они пустили прочные корни в этой земле.

Они были новыми хозяевами земли.

5

Когда работники фазенд снова собирались выйти в процессии терно, зажигая жалкие звезды по дорогам какао, чтобы опять не оправдались надежды Флориндо («На этот раз мы удерём…») и чтобы опять отплясывал Капи, когда Варапау всё уже организовал и репетиции закончились, — их всех внезапно уволили с плантаций. Фредерико Пинто простил им долги и выгнал: пусть собирают свой хлам и уходят, нечего им дольше оставаться в фазенде. Только маленькую группу лучших работников полковник решил оставить. Тогда лишь работники узнали, что цена на какао невероятно упала, что какао стоит теперь всего десять тысяч рейс, что полковникам и самим есть нечего, что теперь им выгоднее не снимать урожай, а дать сгнить, потому что расходы по уборке не окупаются.

Они собрали свой скарб и ушли. На дорогах они встретили других батраков, выгнанных с других плантаций. По тропинкам шли все новые батраки, ставшие теперь безработными, для которых были закрыты ворота фазенд, где они работали раньше. Они начали объединяться, их были десятки, потом стали сотни, и они были голодны. Их нигде не принимали, они бродили из фазенды в фазенду, и отовсюду их гнали:

— Нет работы…

На хлебных и банановых деревьях уже не осталось плодов… Люди бродили толпами по шоссе, по дорогам, ведущим в фазенды, по тропинкам. Они собирались со всех концов, оборванные, нищие, обездоленные. Они нападали на проезжих, а один из них, уроженец штата Параиба, собрал шайку храбрецов и ушел в сертаны. Некоторое время спустя имя его появилось в газетах столицы в связи с разбойничьими нападениями на скотоводческие фермы.

Но большинство людей собиралось на дорогах. Здесь были мужчины, женщины и дети. Был здесь и Варапау, и Капи, и негр Флориндо. Были здесь и коммунисты-агитаторы, они пришли с началом падения цен и разошлись по разным местам. Жоаким пришёл с ними. И вот странные разговоры пошли среди уволенных работников плантаций. Зазвучали новые слова, может быть, первые слова надежды, услышанные за всю жизнь. Коммунисты собирали безработных в отряды, старались помешать ограблению проезжих и налётам на поместья, организовывали коллективы для распределения пищи. Они хотели привести безработных в Итабуну — это будет огромная, невиданная демонстрация протеста. Власти будут вынуждены найти какой-нибудь выход из положения. В Ильеусском порту тоже действовали несколько коммунистов, но полиция запрещала уволенным батракам входить в порт.

На одной из плантаций Жоаким нашел группу безработных. В группе было человек сорок мужчин и женщин. Ночь приближалась, сырая, дождливая, и батраки пытались устроиться на ночлег под деревьями. У них не было никакой еды, кроме вяленого мяса, маниоковой муки и недоспелых бананов. Спелые уже все были сорваны и съедены. Варапау, который, конечно, стал главой группы, так как имел большой опыт в жизни, спросил Жоакима:

— Вы откуда?

— Из Ильеуса…

Все собрались вокруг вновь прибывшего. У шофера, родившегося на плантациях какао, были ноги с растопыренными пальцами, как у любого из них, и он совсем не походил на городского жителя.

— А в Ильеусе тоже увольняют с работы?

Жоаким спросил Варапау:

— А вы все куда идете?

— Один бог про то ведает…

— Народ вот работу ищет… — Это говорил Капи. — Да никто нас не берёт, говорят, в этом году совсем не будут урожай сымать.

Жоаким остался с ними. Влияние его быстро росло. Сам Варапау приходил советоваться к нему в трудные минуты. На третью ночь один мулат со светлым цветом кожи, который работал у Орасио во времена разбойничьих набегов, предложил напасть на дом Жоана Магальяэса. Они как раз находились вблизи плантации капитана. Мулат поговорил с одним, с другим и в конце концов собрал группку таких, которые ему показались наиболее подходящими. В их числе был негр Флориндо… Пищи не хватало. Люди ходили в лохмотьях, уже много дней не мылись и, казалось, были готовы на всё. Дети воровали плоды с деревьев, женщины разводили костры, на которых нечего было варить.

Флориндо рассказал Варапау о том, что задумал мулат из Параибы по имени Роман. Варапау особенно обидело то, что его не пригласили участвовать в нападении на поместье капитана. Роман, видно, считал его рохлей, трусом, неспособным на такое дело. Может, потому, что он, Варапау, такой тощий? Ладно, он ему ещё покажет… И Варапау отправился искать Жоакима, который в этот момент собирал то, что осталось у каждого из запасов пищи, чтобы распределить между всеми. Эта его система уже дала хорошие результаты, и батраки, которые сначала относились к нему с недоверием, начали уважать коммуниста. Он умел всё делать без шума и суетни, был молчалив, немногословен, и на его серьезном лице изредка вспыхивала на миг добрая улыбка. Варапау решил довериться ему:

— Будут беспорядки…

— В чем дело? — Жоаким повернулся к говорившему.

— Да этот Роман… Они все бандиты… Вы из города, вы их вовсе не знаете. Убийцы все… Только и думают, с кого бы шкуру содрать… Другого и не умеют…

Жоаким ничего не понял:

— О чём разговор, я не пойму.

Варапау разразился:

— Вы что ж, не видите, что этот Роман собирает людей, чтоб напасть на усадьбу капитана Жоана Магальяэса? Там, говорят, чего-чего только нету…

Жоаким стал расспрашивать людей и вскоре был уже в курсе событий. Терпеливо, как научил его давний опыт революционера, он растолковывал людям все трудности, какие их ждут при осуществлении опасного замысла, результат которого может оказаться плачевным для них самих. Почти всех ему удалось убедить, только Роман да еще человека четыре не хотели сдаваться. Они сидели под хлебным деревом, в стороне от всех, и совещались. Роман чертил что-то на земле острием ножа. Этому мулату с почти белым цветом кожи было за пятьдесят, его жена тоже была здесь, трое маленьких сыновей бегали по плантации. Жоаким подошел к заговорщикам, и они сразу замолчали. Вслед за Жоакимом подошли другие безработные и окружили четырех человек, сидящих под хлебным деревом. Жоаким спросил:

— Что здесь происходит, Роман?

Мулат с силой воткнул нож в землю, покрытую опавшими листьями с какаовых деревьев. Резко, не поднимая головы, он ответил:

— Это никого не касается…

Жоаким понимал, что тут дело не лёгкое. Но он не мог допустить, чтобы безработных втянули в разбойничью шайку, это было бы хуже всего. Все они должны собраться вместе и идти в Итабуну, чтобы потребовать от властей срочных мер. Все усилия коммунистов были направлены к этому. Сплотив между собой уволенных работников плантаций, коммунисты надеялись не только улучшить положение безработных, но и создать партийные ячейки среди крестьян. Может быть, эти ячейки послужат базой для дальнейшей серьезной работы. Допустить налёт на усадьбу капитана было бы ошибкой: за этим налётом последовали бы другие, что повело бы за собой немедленные жестокие репрессии со стороны полиции. Работники плантаций подверглись бы арестам и массовому уничтожению как разбойники, что явилось бы блестящим выходом для властей, встревоженных создавшимся трудным положением. Жоаким видел, как Роман ковырял ножом землю, видел угрожающие взгляды его сообщников, но решил не отступать. Он сел на землю рядом с Романом и сказал:

— Ты ошибаешься, Роман. Это всех касается. То, что вы собираетесь сделать, причинит зло нам всем. Не только тебе и твоим друзьям, но и всем нам и всем безработным, что бродят по другим дорогам и тропинкам. Не только тебя будут преследовать… Всех. Не только за тобой будут охотиться, как за диким ягуаром в лесу. За всеми… И всё из-за тебя… Вот почему это и нас касается…

— Людям нечего есть, воровать, значит, надо… Если пропадем, так всё одно… Нельзя ж, чтобы семья померла с голоду… Лучше уж стать бандитом…

— Никто из нас не бандит — ни ты, ни, я, ни Флориндо, никто… Нам нечего есть, и они должны дать нам пищу… Все безработные должны объединиться и идти в Итабуну; мы войдём в город, и они должны будут дать нам пищу…

— Пулю они дадут, а не пищу…

— Это случилось бы, если б нас было двое или трое, десять или двадцать. Но уже сейчас безработных больше трехсот, и в такую толпу они стрелять не станут. Мы бедны…

— У бедных нет прав… — сказал кто-то.

Жоаким повернулся к нему:

— У бедных нет прав, потому что они не объединены, потому что они не борются все вместе за свои права.

Он снова повернулся к Роману:

— Но не налётами и не воровством надо добиваться этих прав. Надо бороться за них, требовать, надо показать, что мы все — за одно, все вместе…

Все смотрели на шофера. Большинство чувствовало, что действительно лучше всего сейчас идти в Итабуну, там все разрешится. А скитаться по дорогам да нападать на фазенды ни к чему хорошему не приведёт. Некоторые, однако, колебались. Один из них, увидя, что Роман, который собрался было затеять драку с Жоакимом, уже готов уступить, сказал:

— Ты человек городской, не то что мы, может, они тебя нарочно подослали…

Жоаким запротестовал:

— Я рабочий, а рабочий — друг крестьянина…

Но слова бывшего батрака произвели на всех впечатление, и на Жоакима стали смотреть с недоверием; некоторые отошли. Спасло Жоакима вмешательство старика, работавшего когда-то у Антонио Витора:

— Я знаю этого парня… Он сын Антонио Витора, который ещё у Бадаро наёмником был, а потом у него была своя маленькая плантация. Парень родился на плантациях, работал лопатой… Даже, помню, он с отцом ссорился, требовал, чтоб тот лучше своим работникам платил. Антонио Витор больно уж тогда разозлился, поколотил даже сына. Так ведь было, парень?

Тогда Жоаким рассказал свою историю:

— Вот видите? Я вам всё расскажу, чтоб вы поняли, как нам быть… Мой отец был работник на плантации, наемный убийца, потому что в те времена работник должен был уметь убивать, потом он завел свою плантацию и нанял восемь человек помощников. Я тоже работал на плантации, и мать, и сестра. Но я видел, что работников обкрадывают, что они зарабатывают очень мало. Я сказал отцу, он выгнал меня из дому. Батраки ничего не понимали, не хотели ни о чём говорить. Тогда я отправился путешествовать, поступил на корабль, узнал много нового. Я узнал, что рабочие и крестьяне должны объединиться между собой, если хотят покончить с этой жизнью. Теперь вам плохо, ещё хуже, чем раньше. Вы остались без работы, вам нечего есть, нечего надеть. Рабочие послали меня и других, чтоб помочь вам, чтоб сказать вам, что вы должны объединиться, только так можно добиться чего-нибудь…

Он замолчал. Люди слушали внимательно. Жоаким заговорил снова:

— Когда я пришёл, каждый из вас доедал те крохи, которые ещё оставались у него, — у одних больше, у других меньше. Что я сделал? Я собрал всю пищу, какая оставалась, и стал распределять среди всех. Теперь легче. Ведь верно? Разве неправда то, что я говорю?

Все закивали головами. Кто-то сказал:

— Ладно говорит…

Роман поднял глаза и перестал чертить ножом по земле:

— А когда вяленое мясо и мука кончатся?

— Мы все объединимся… Все безработные встретятся на пути в Итабуну… До тех пор будем есть что достанем… А в Итабуне должны дать безработным пищу и решить, как быть с ними… Должны отправить каждого в родные края…

Роман спрятал нож.

— Ты верно говоришь, не обманываешь нас. Я хотел всё устроить только из-за жены да из-за ребят… — Он указал на них рукой. — Голодают вот… Но ты говоришь, в Итабуне…

Жоаким шагнул к нему:

— Ты — честный человек. Давай собирать еду, надо, чтоб женщины что-нибудь приготовили…

Они вместе принялись собирать среди безработных муку и вяленое мясо. У кого-то был припрятан кусок свиного сала, он не выдержал, отдал сало в общий котёл.

6

Полковники не желали отдавать свои земли без борьбы. Многие из них встречали новых хозяев выстрелами. Зачастую полиции приходилось силой выгонять их из фазенд. Полковник Тотоньо до Риашо Досе, человек шестидесяти с лишним лет, старый завоеватель земель, отнявший у леса всю зону Итапиры, в борьбе за которую он потерял один глаз и три пальца на руке, оказал отчаянное сопротивление полиции. Когда полиция, состоящая из наскоро нанятых бандитов, одетых в форму, вступила на порог помещичьего дома, он всё ещё отстреливался, хотя в теле его уже сидело три пули. Так никогда и не выяснилось, почему его оправдали на процессе, затеянном против него местными властями. К слепому глазу и искалеченной руке прибавилась простреленная нога. Он умер через несколько лет, без гроша за душой, продолжая до последней минуты проклинать экспортёров. Он не мог пройти мимо Карлоса Зуде, не плюнув в его сторону. Его фазенда была куплена фирмой «Зуде, брат и K°» за мизерную цену в семьсот конто. Его долг фирме составлял шестьсот двадцать конто. Но Тотоньо был ветераном игры в покер, и когда Карлос Зуде отнял его фазенду, он сказал семье, что над ним, Тотоньо, ещё никому не удавалось взять верх. Он всегда платил сторицей и на этот раз заплатит. Эта фраза всплыла на поверхность во время процесса.

Большинство, однако, решило бороться, сохраняя видимость законности, и стало прибегать к подлогам — в этой области полковники были мастера. Но экспортёры были начеку, они установили постоянную слежку за нотариальными конторами — они хорошо знали историю всех фазенд, перешедших в их руки. И всё-таки некоторым полковникам удалось спасти часть своих земель при помощи ловких подлогов и обмана законов.

Удалось это, например, Манеке Дантасу. Когда началось падение цен, он сразу понял, к чему оно приведёт. Его положение было хуже, чем у большинства других землевладельцев. Он тратил деньги не считая, на один особняк он угробил пятьсот конто. Он решил поговорить с Руи (сын только что оправился от припадка, начавшегося на митинге, и семья жила теперь в фазенде). После долгого разговора с сыном Манека отправился к своему старому другу Бразу. Он попросил его об услуге, и Браз согласился ему помочь. Уговорить Менезеса было нетрудно. Старый полковник, завоеватель земли, столько лет имевший большой вес в политике, знал о всех мошенничествах, проделывавшихся в своё время в конторе Менезеса, знал он и о подделке завещания Эстер.

— Я погибну, но я погублю и тебя… — сказал он Менезесу.

Ложная ипотека фазенд Манеки в пользу Браза была оформлена в конторе Менезеса. Когда Карлос Зуде пожелал вступить во владение землями Манеки, долг которого фирме достигал чудовищной суммы в тысячу сто конто, полковник был уже в безопасности. Предъявив ипотеку в пользу Браза, он предложил свои условия. Карлос Зуде задумался: Браз был немного больше, чем мелкий землевладелец, со своей земли он собирал урожай в две тысячи арроб, как мог он занять денег Манеке? Но полковник проделал всё по закону. Ипотека касалась лишь части фазенд. Манека Дантао знал, что если ему хоть что-нибудь удастся спасти, то и это будет хорошо. Начались долгие сложные переговоры между ним и Карлосом Зуде. Руи был сейчас в хорошем состоянии и успешно вёл дела. Манека предложил отдать особняк и часть плантаций, оцененных им в шестьсот конто. Но Карлос Зуде отказался от такой оценки, произведённой на основе повышенных цен, и решительно заявил, что особняк он не примет и даром. После долгих споров, когда Манека даже перестал кланяться Карлосу, они пришли к соглашению. Полковник отдал большую часть фазенды, у него осталась примерно четвёртая часть прежних земель. Оценка была произведена специалистами на основе пониженных цен. Особняк он продал некоторое время спустя старшему Раушнингу за сто двадцать конто. Он был теперь беден, денег едва хватало на жизнь, но всё же он находился в лучшем положении, чем многие другие. Если бы не совершенный им подлог, он бы всё потерял, даже особняк.

После ловкой проделки Манеки Дантаса экспортёры усилили слежку за нотариальными конторами, взяли на учет все фазенды, которые ещё не принадлежали им. Нотариусы были напуганы, многие из них открыто служили интересам экспортёров — подлоги со стороны полковников стали делом почти неосуществимым.

Манеке Дантасу удалось кое-что спасти, и другие полковники считали его счастливцем. Но он далеко не был счастлив. Кончился его мир, тот мир, о котором он мечтал еще юношей, когда вместе с Орасио бросился очертя голову завоевывать леса Секейро Гранде. Он мечтал, что сын его станет блестящим адвокатом, что семья его будет жить в богатстве и роскоши, что он, Манека, приобретет вес в политике, он мечтал о покое и всеобщем уважении. Теперь он был беден и жил в маленьком домишке на холме Конкиста, лучшие его земли перешли в чужие руки, и, что было хуже всего, сын его был наркоман, страдал внезапными припадками безумия. Врачи качали головой: «Он должен бросить наркотики, иначе он кончит в сумасшедшем доме». Старый полковник, не любил бывать в своей фазенде. Он должен был проезжать по землям, бывшим раньше его собственностью, проходить мимо дома, где он прожил больше тридцати лет, смотреть на плантации, баркасы и печи, корыта для промывки какао. На оставшихся у него землях всё было непрочным, сделанным наскоро: помещичий дом (немногим лучше, чем домики батраков), баркасы, печи, корыта. Во время раздела он сам выбрал эти земли. Здесь не было никакого оборудования, одни плантации, но это были земли Секейро Гранде, лучшие земли для разведения какао. И там было несколько недавно посаженных плантаций с молодыми деревьями. Однако он принял всё это в соображение совершенно машинально: у него не было больше ни честолюбия, ни надежд, ни планов. Зачем? Не всё ли равно теперь, лучшие или худшие будут у него земли?

Дома он смотрел на руки Руи, дрожащие, как у старика. Они были бледные и иссохшие, эти руки, и перстень адвоката сползал с костлявого пальца. У сына был рассеянный, мутный взгляд, он долго не протянет, думал Манека Дантас. И всё, чего он желал, — это умереть раньше сына.

Только бы не видеть сына мёртвым или, что ещё хуже, совсем сумасшедшим, запертым в сумасшедший дом. Манека видел как-то раз, как отправляли одного сумасшедшего в столицу штата на корабле Баийской компании. Его держали шесть человек, он был связан, выкрикивал бранные слова, это было ужасно!

Манека Дантас смотрит на руки сына, дрожащие, исхудалые. Руи кротко улыбается, Манека понимает, что сын под действием наркотиков. Он поспешно встаёт, потому что слёзы, старческие слёзы, которые ему всё труднее становится удерживать, катятся из его усталых глаз.

7

На улице, где живут самые дешевые проститутки, Рита, прижимая к отвислой груди золотушного ребенка, поёт самую печальную песню в мире, песню проституток из посёлков зоны какао:

Улица длинная-длинная, без конца, покрытая вечной, непросыхающей грязью, никогда не мощённая… Ещё до падения цен полковник Фредерико бросил её. Для другой, более молодой, более задорной. Но и та, другая, была уже здесь и тоже пела хриплым голосом эту песню, сложенную неизвестно когда и неизвестно кем, песню о женщинах с гнилыми зубами и тусклым взглядом.

К чему она, эта песня? Рита не знает, зачем придумали её слова, зачем сложили музыку. В фазендах тоже пели песни, сочиненные неизвестно кем. Но то были рабочие песни, в них говорилось о какао, о печах и баркасах. Они были тоже грустные, но ни одна не была такой печальной, как эта песня проституток, которую все они знают и поют в наступающей ночи, зазывая прохожих. Эта песня стала их рекламой, признаком их профессии.

К чему эта песня? В ней поётся о вещах без всякого смысла — о матери, о любви, о семье, об отчаянии. Ничего этого у проституток нет, даже отчаяния. Все женщины, что живут на этой улице, пришли из фазенд какао. В посёлках не бывает дорогих проституток, одетых в шелка и надушенных, как в Ильеусе и Итабуне. А если одна из них и появится, то это обыкновенно какая-нибудь страшная старуха, жизнь и карьера которой подходят к концу. Да, они пришли из фазенд какао. Они побывали в руках полковников, сыновей полковников, надсмотрщиков. Полковники были первыми, то было их право, неписаный закон, управляющий жизнью какаовых плантаций. Оставленные полковниками, они переходили из рук в руки, пока не попадали на эту улицу, одинаковую во всех посёлках, на улицу публичных женщин, почти повсюду называвшуюся Улицей Грязи — это если у неё было название.

Зачем эта песня? Даже отчаяния у них не было. Жизнь их была без всякого смысла, только водка приносила какое-то отдохновенье. Улица погибших женщин, на которой копошились дети, не знающие отца, будущие батраки плантаций… Большей частью — дети полковников. Теперь, когда цены упали, число женщин на этой улице всё росло, каждый день приходили они со всех дорог, в домах не хватало комнат, посетителей тоже не хватало на всех. Старые почти с ненавистью смотрели на вновь прибывших, молодых. Потом молодые заучивали песню и пели её визгливыми голосами в мутно освещенных окнах. Как-то раз пришла даже девочка лет тринадцати.

Всех их ждала голодная смерть. Не было мужчин для стольких женщин, не было денег, чтоб заплатить за ночи любви. На дорогах работники, уволенные с плантаций, нападали на проходивших мимо женщин. Отца Риты тоже уволили. У него на свете была только дочь, «погибшая». Он был слишком стар, чтоб бродить по дорогам, он пришел в дом, где жила Рита, повесил на гвоздь свой старый кнут, взял на руки внука. Рита молча глядела на него. Она спросила только:

— Вы пришли насовсем?

Старик молча опустил глаза вместо ответа. Потом сказал:

— Нету нигде работы…

Он словно просил прощенья у дочери. На ногах Риты открылись раны, красные, как розы, — результат нескольких месяцев проституции. Ребёнок напрасно искал молоко в её отвисшей груди. Рита отвела глаза от старого кнута, истрепанного за столько лет работы. Теперь ей надо было кормить сына и отца. Женщины со всех концов сходились в эту улицу. Старик, сидя у двери, смотрел на небо, на поля, на плантации, там, вдали. У окна Рита пела свою песню, зазывающую посетителей, которая стала её рабочей песней:

Длинная, длинная улица, без конца.

8

Даже Рита не обрадовалась известию о беде, постигшей полковника Фредерико Пинто, даже она, брошенная в эту грязь рукою хозяина в те дни, когда полковник тосковал по Лоле Эспинола.

Рита сказала старому погонщику жалостно:

— Пропал… Бедняжка!

Фазенда Фредерико Пинто была продана с молотка. Странная вещь произошла с ним: он знал, что задолжал невероятную сумму, которую мог бы заплатить, если бы цены на какао продолжали расти и он немного умерил бы свои расходы. Знал также, что теперь, когда цены упали, его фазенд едва хватит на уплату долгов. Он не беспокоился об этом. Он рассчитал работников, оставив только самых необходимых. Дона Аугуста плакала. Этот непрерывный, ноющий плач раздражал полковника. Дети перестали ходить в колледж. Фредерико кричал на жену:

— Перестань плакать, это невозможно выдержать…

Она поднимала невероятно толстое лицо с отекшими от слёз глазами и продолжала плакать. Полковник уходил на плантации, где бесполезно перезревали плоды какао, — их некому было собирать. На деревьях появлялись ненужные ростки, некому было подрезать их. Извещения приходили одно за другим. Раушнинги, которым Фредерико всегда продавал какао, предупреждали, что если он и впредь будет относиться к их требованиям без внимания, они затеют против него судебное дело и вытребуют долг силой. Они прислали ему счёт — огромный, невероятный. В подробном списке затрат, на которые он брал деньги, значилось, между прочим: «Чек на имя сеньора Пепе Эспинола — двадцать конто». Фредерико усмехнулся, прочтя эту запись. Пожалуй, только эти деньги он истратил не зря. Очевидно, воспоминание о сутенёре повлияло на его дальнейшие действия. Он не ответил ни на одно предупреждение Раушнингов. Когда суд объявил о продаже его имения, он принял это известие совершенно равнодушно. На аукцион он не поехал. Из судебного извещения следовало, что его поместья принадлежали теперь братьям Раушнингам. Была обозначена и цена. Ему причиталось ещё двести конто. Он поехал в Итабуну вместе с семьей, оформил в нотариальной конторе доверенность на имя жены, простился с детьми. Потом сел в автобус; за поясом у него был револьвер.

Он вошел в контору Раушнингов неожиданно и, не спросив разрешения, прошел прямо в кабинет обоих братьев, хозяев фирмы. Там был только младший. Увидев полковника, он встал. Всего пять дней тому назад Раушнинги вступили во владение фазендой «Чистый ручей». Экспортёр встал, он думал, что Фредерико явился за причитающимися ему деньгами, чек был уже приготовлен заранее. Или этот, как и другие, пришёл клянчить, чтоб ему дали немного больше? Или просить место управляющего, как это делали мелкие землевладельцы, потерявшие свои плантации?

Он протянул руку, Фредерико сделал вид, что не заметил. Он указал на стул, но гость отказался. Фредерико спросил:

— А где ваш брат?

— Уехал в Итапиру…

— Это жаль, потому что так я могу убить только тебя, проклятый гринго, ублюдок, сволочь… — И он выпустил пять пуль из своего револьвера в грудь Раушнинга.

Со всех сторон сбежались служащие, но, хотя у Фредерико не было больше пуль, они расступились, чтобы пропустить его. Прямо из конторы он пошёл в полицию и донёс на себя. Раушнинг был убит наповал.

Это был новый сенсационный процесс. Все помнили сцены, разыгравшиеся во время процесса над Пепе Эспинола, когда полковники ещё хозяйничали в суде. Тогда полковник Фредерико Пинто добился обвинительного приговора Пепе; теперь он сам сидел на скамье подсудимых. Процесс длился два дня. Фредерико не позволил жене тратить деньги на адвоката, и судье пришлось назначить своего. Были речи и реплики, прокурор сказал фразу, точно определяющую положение дел:

— Необходимо доказать раз и навсегда, что полковники не являются хозяевами в суде, как это следовало из стольких прошлых процессов…

Это был тот же прокурор, который осудил Пепе Эспинола. Но не он изменился, изменилась вся жизнь зоны какао. Защитник, в крайнем затруднении, постарался прибегнуть к последнему ресурсу — ссылке на состояние аффекта. Говорят, что экспортёры подкупили присяжных. Впрочем, это, как и многое другое, так никогда и не было доказано. Старший Раушнинг не жалел средств, нанял известного адвоката из столицы в помощь прокуратуре. Это стало сенсацией, но речь столичного адвоката, слишком литературная, не имела ожидаемого успеха.

Дело полковника Фредерико разбиралось в трех инстанциях. Сначала он был приговорён к двадцати четырём годам одиночного заключения пятью голосами против двух. Была подана апелляция в другую инстанцию. На сей раз суд присяжных откровенно защищал интересы экспортёров. Раушнинг даже не позаботился нанять адвоката в помощь прокуратуре. Полковник был приговорён к высшей мере наказания — тридцати годам тюрьмы. Но был один голос против, что привело к новой апелляции. Дело полковника слушалось в третьей инстанции. Этот последний суд уже не вызвал особого интереса. Он длился всего один день и снова вынес первоначальный приговор: двадцать четыре года. Фредерико был отправлен в тюрьму столицы штата, и вот на пристани снова собралась толпа. Единственной разницей между отъездом Фредерико и отъездом Пепе Эспинола было то, что полковнику рук не связали и одному из его сыновей было разрешено проводить отца. Любопытные жители Ильеуса интересовались потом: как Фредерико встретился с Пепе в тюрьме? И были очень удивлены, когда какие-то люди, приехавшие из Баии, сообщили, что полковник и гринго подружились. Интереснее всего было то, что тема их разговоров была всегда одна и та же: покойная Лола Эспинола, которую оба они знали и любили.

9

Они просили милостыню по дорогам, на улицах посёлков, в городах. Всё новые и новые толпы людей заполняли дороги земли какао. Оборванные, голодные люди с исхудавшими лицами, с ввалившимися глазами встречались на тропинках, собирались большими толпами и все вместе входили в посёлки. В Пиранжи группа в пятнадцать человек совершила налёт на пекарню. Всех забрали. Среди них была женщина с двумя маленькими детьми. Всех послали в Ильеус и посадили в тюрьму, как воров.

Пока длилось падение цен и экспортеры ещё не были хозяевами фазенд, эти толпы нищих росли с каждым днём. Пять человек, целая семья, погибли от отравления, так как, не выдержав голода, съели змею. «Диарио де Ильеус» поместила фотографии и сообщила о случившемся в комическом тоне. Заголовок казался издевательством: «Провал одного кулинарного новшества». Автор объяснил потом Сержио Моура, что написал репортаж в тоне серьёзном, драматическом, как того требовало происшествие, но редактор не хотел помещать его, «чтобы не усиливать паники». В «Жорналь да Тарде» появились статьи, прославляющие Карбанкса за то, что он обещал достать капитал в Соединенных Штатах для постройки нового порта в Ильеусе. Однако газета, которую начали издавать интегралисты, находилась уже в откровенной оппозиции к Карлосу Зуде и Карбанксу и вела отчаянную кампанию против североамериканского империализма. Она помещала репортажи о нацистской Германии, о которой рассказывались чудеса.

Подпольная листовка коммунистов призывала принять меры для облегчения положения безработных. Она обращалась к самим безработным, призывая их объединиться для похода в Итабуну. Это будет гигантская манифестация, которую поддержат рабочие. Грузчики порта, живущие в крайней нищете, рабочие шоколадной фабрики, железной дороги объявят забастовку. Жоаким и другие коммунисты вели агитацию среди батраков, уволенных с плантаций. И все-таки, несмотря на их бдительность, возникали маленькие разбойничьи банды. Однако как только земли перешли в руки крупных фирм, эти банды были начисто ликвидированы полицией, которая очистила дороги не только от бандитов, но и от нищих и бродяг.

Появился и пророк, бородатый мулат, который бродил по дорогам, повторяя старые пророчества времен борьбы за земли Секейро Гранде. Пророк вещал о конце мира и призывал толпу безработных молиться, просить у бога прощения за свои грехи.

Вначале вокруг него собирались отдельные батраки и погонщики. Но по мере того, как голод увеличивался, они всё больше верили Жоакиму, который переходил от одной группы к другой, объединяя людей для похода в Итабуну. Они войдут все вместе, требуя, чтоб им дали пищу. И, несмотря на бандитов и пророков, несмотря на темноту крестьян, в большинстве своём неграмотных, несмотря на всё учащавшиеся случаи голодной смерти, Жоакиму удалось сплотить людей, и многие уже стали приходить издалека, чтоб послушать его. Молва о нём шла от фазенды к фазенде, от одной группы безработных к другой.

Роман и Варапау, руководимые Жоакимом, объединяли людей и вели их по дорогам в Итабуну. По городу поползли тревожные слухи, и полицейский инспектор для поддержания порядка вызвал солдат из Ильеуса.

10

Понижение цен застало капитана Жоана Магальяэса за посадкой какао на расчищенной от леса земле. Он сажал ростки будущих деревьев, которые должны были удвоить продуктивность его плантаций, снова возродить былую славу Бадаро. Дона Ана, сгорая от нетерпения, ждала каждый день рассказов мужа о ходе работ на новых плантациях. Это были хорошо отобранные ростки, которые обещали превратиться в прекрасные деревья, посаженные симметрично, по новейшим методам. Другие полковники потеряли свои земли, потому что увлекались биржевой игрой или заводили любовниц, потому что проигрывали в рулетку или участвовали в терно Иписилоне. Жоан Магальяэс ничего этого не делал, но всё-таки потерял свои земли, потерял их потому, что вырубал лес и сажал какао. А молодые деревья могли дать первые плоды не раньше чем через три года.

Когда весть о падении цен дошла до дома Бадаро, Жоан Магальяэс не поверил:

— Это немыслимо!

Он столько раз повторил эту фразу, что Шико, попугай, запомнил её и прибавил к своему богатому словарю. Это было немыслимо, но оказалось правдой. Жоаи Магальяэс чувствовал себя так, словно его обыграли. Он ведь тоже был игроком в покер, когда начинал свою карьеру и когда приехал в Ильеус почти тридцать пять лет назад. И теперь ему казалось, что это шулерство. Но, в противоположность Тотоньо до Риашо Досе (с которым он играл на пароходе, привезшем его тогда ещё в Ильеус), он не думал отыграться.

Он приостановил работы на плантациях и поехал в Ильеус сразу же как получил первое извещение от экспортёров. В автобусе, где было много пустых мест, пассажиры почти не говорили друг с другом. А когда кто-нибудь заговаривал, то только для того, чтобы пожаловаться на тяжелую жизнь. Капитан был расстроен. Всё указывало на то, что падение цен — не на короткое время, как он решил вначале. И тогда здесь же, в автобусе, он начал раздумывать, как выйти из положения. Он считал, что его долг Зуде не так велик, чтоб разорить его. В конце первого года повышения цен ему не хватило денег на вырубку леса и посадку деревьев. Он пошел к Карлосу Зуде, и экспортер открыл ему кредит под будущие поставки какао. По его соображениям, он должен был Карлосу какао с одного урожая, примерно полторы тысячи арроб. Этот урожай должен был быть четвертым урожаем периода повышения цен. Но зато ведь у него есть новые плантации, работы на них почти закончены, стоимость его земель повысилась. Если бы цены продолжали расти, он мог бы уплатить свой долг в два или три года. А если жить экономно, то еще раньше. Потом, он думал, придет изобилие, богатство, былое могущество Бадаро… Понижение цен все изменило. Теперь он не сможет заплатить в два или три года, нужно гораздо больше времени. Цена десять тысяч рейс за арробу какао — это не пятьдесят. Главное, чтоб Карлос Зуде был терпелив и не торопил с расплатой. Он вспомнил приятные манеры экспортера, беззаботное выражение его лица, когда он велел открыть кредит на имя капитана: «Без лимита…» А ведь Жоан Магальяэс брал деньги только на необходимые расходы — на рубку и выжигание леса, на посадку новых деревьев, на усовершенствование старых плантаций и на нужды семьи. Карлос Зуде подождёт, потерпит, он добрый человек, он должен понять, что Жоан Магальяэс ни в чем не виноват. А через три года новые плантации дадут плоды, и можно будет отдать долг… Через пять лет он будет свободен, будет собирать по четыре или пять тысяч арроб какао, возродит богатство Бадаро тех времен, когда прогресс зоны какао только начинался и они были «хозяевами земли». И тут же, в этом сонном, печальном автобусе, капитан Жоан Магальяэс принялся мечтать о будущем.

Первым неприятным сюрпризом, ожидавшим его по приезде, было то, что Карлос Зуде отказался его принять. Экспортёр был очень занят и прислал для переговоров с капитаном управляющего, молодого человека из Баии, поступившего на место Мартинса. За этим сюрпризом последовали другие, ещё более неприятные. Долг капитана был гораздо больше, чем он ожидал. Несмотря на то что во время повышения цен он всё свое какао сдавал Зуде, он был должен еще сто восемьдесят конто. Потому что в своих расчётах капитан совсем забыл о процентах, а они были огромны, настоящие ростовщические проценты. Поскольку цена на какао стояла десять тысяч, положение становилось трагическим. Капитан ломал руки, мозолистые руки крестьянина, бывшие когда-то тонкими руками профессионального игрока. Управляющий сообщил ему, что фирма не может долго ждать уплаты. Никто не знает, до какого уровня дойдут цены на какао теперь, когда они падают так быстро, может быть, через короткое время его уже ни за какую цену покупать не будут… Фирма хочет получить свои деньги.

Жоан Магальяэс слушал управляющего, речь которого была пересыпана коммерческими словами и выражениями, смотрел на его лицо, расплывшееся в любезной, профессиональной улыбке. Когда был молод, капитан умел читать лица своих партнеров по игре в покер. Потом он увлёкся другой игрой — какао, и вот уже второй раз он проигрывал. Его обыграл Орасио в борьбе за Секейро Гранде, теперь его обыграл Карлос Зуде. Но та, старая борьба была честной, без обмана. Эта, сегодняшняя, построена целиком на обмане, на грязных шулерских трюках. А ведь он, Жоан Магальяэс, играл честно, не пряча и не путая карт.

Управляющий приводил всё новые доводы, ожидая решения капитана.

— Я хочу говорить с сеньором Карлосом…

Управляющий колебался:

— Не знаю, сможет ли он принять вас…

— Скажите, что я хочу договориться… Но только с ним…

Карлос неохотно согласился принять капитана. Однако, когда Жоан Магальяэс вошёл в кабинет, он был такой же любезный и улыбчивый, как всегда. Ещё раз, как обычно, протянул он капитану руку и указал на стул:

— Как поживает ваша семья, капитан?

— Сеньор Карлос, два года назад я был у вас. Мне нужны были деньги для новых плантаций, я вырубал тогда лес на своем участке. Вы предоставили мне кредит. Теперь вы заставляете меня платить высокие проценты…

— Это коммерческий закон…

— Я знаю… Я не спорю с вами… Может быть, это чистая игра, не спорю, я не говорю, что это шулерство… Я хочу только, чтоб вы разрешили мне уплатить не сразу… Вы разве не видите? Я посадил новые плантации, через три года они дадут плоды… Я буду платить по частям каждый год… Даже если считать по сегодняшней цене — по десяти тысяч рейс за арробу, мои тысяча пятьсот арроб составляют пятнадцать конто… Я буду выплачивать постепенно… А когда цены на какао повысятся…

— Повысятся? — перебил его Карлос. — Не думаю… Какао уже дало всё, что оно могло дать, капитан. Сожалею, но ничего не могу для вас сделать… Такова жизнь… Вы истратили деньги на новые плантации, когда какао шло по хорошей цене, стоило больших денег. Сегодня какао ничего не стоит… Мне не нужно ваше какао, даже если вы его мне даром отдадите. Я в этом году вообще не собираюсь покупать какао…

— Что же будет? — Краска сбежала с лица капитана.

Карлос недоумевающе развел руками.

— Это нечестная игра, сеньор Карлос. Это шулерская игра. А я играл честно…

Карлос почувствовал, что гроза приближается. Но он знал, как обращаться с этими наивными детьми, которые назывались владельцами фазенд какао.

— Как звали вашего тестя?

— Синьо, Бадаро…

— Он тоже проиграл, но проиграл с достоинством… Я ничего не могу сделать.

— То была честная игра, без обмана…

— Не волнуйтесь, капитан. Успокойтесь. Подумайте, кто бы мог вас ссудить деньгами, заплатите, что должны, потом возобновите работы на плантациях. Я хочу только одного: получить то, что мне причитается.

Слова экспортёра нисколько не утешили капитана. Безнадёжно было искать человека, который ссудил бы деньгами, денег ни у кого не было. И не было никого, кто захотел бы дать ему сто восемьдесят конто под ипотечное право на его плантации. Он сказал:

— Я хочу знать только одну вещь: если какао ни гроша не стоит, зачем же вы скупаете на аукционе плантации и фазенды?

Карлос поднялся, чтоб положить конец разговору:

— Почти из милости, капитан. Я забираю у вас плантации, чтобы не потерять всё… И я еще помогаю людям, я уже многих выручил…

На одно мгновенье капитан почти поверил Карлосу, таким искренним казалось его лицо. Но капитан был старым игроком в покер и научился читать лица своих партнёров. В углах рта, в глазах Карлоса Зуде он уловил какое-то жестокое выражение, скрытое глубоко-глубоко за маской добродушия, каким-то особым чутьём он почувствовал, что происходит в душе экспортера. Он тоже встал:

— Вы лжете, сеньор Карлос. Вы обкрадываете людей…

Синьо Бадаро всегда сидел в старом кресле с высокой спинкой, в венском кресле в большом зале помещичьего дома. Он боролся до конца. Жоан Магальяэс, пришелец из других земель, заменил его в этой опасной игре — какао. И проиграл. Но за игорным столом, когда шла честная игра и кто-нибудь пытался плутовать, его били. Синьо Бадаро одобрительно смотрит со своего кресла с высокой спинкой. Жоан Магальяэс протягивает руку словно затем, чтобы проститься с Карлосом Зуде. Звонкая пощечина, служащие за дверями кабинета подымают головы. Но Карлос не трус, он бросается на капитана. Служащие вбегают, разнимают их. Жоана Магальяэса выталкивают. Но он доволен собой.

Дома капитан сказал доне Ане:

— Все достанется им, другого выхода нет… Плантации теперь ничего не стоят… Мы ни в чём не виноваты.

Она стояла, подняв голову, задумчиво глядя вдаль:

— Что ж с нами будет?

— Слушай: много раз я хотел уехать отсюда, устал я жить в этой земле. Я остался, потому что ты не хотела уезжать. Я сделал всё, что мог. Теперь я говорю тебе: я ухожу. Я больше не останусь здесь ни за какие деньги. Ни из-за кого не останусь.

Она повернула голову и взглянула на капитана:

— Я еду с тобой. Куда ты захочешь…

Он улыбнулся, потянул дону Ану за руку, посадил к себе на колени:

— Я знал это…

11

Карлос Зуде вырвал щетку из рук курьера:

— Идите… Я сам…

Он почистил костюм, запачкавшийся во время схватки с капитаном. Вытолкав Жоана Магальяэса за дверь, управляющий вошёл в кабинет. Карлос сказал, что ему ничего не нужно. Такие неполадки случаются в служебных делах. Лицо его ещё горело. Не стерпел пощёчины, поступил, как мужчина. Не из-за пощечины он чувствовал себя побеждённым, а потому, что капитан не поверил его словам. Карлос Зуде считал, что хорошо знает психологию помещиков, а капитана ему обмануть не удалось. Это было поражение, и Карлоса оно огорчало. Он не хотел вспоминать о драке и стал думать о плантациях Жоана Магальяэса: об этих плантациях он давно мечтал. Это были земли Бадаро, Карлос хотел, чтобы корни, которые связывали его с землей какао, глубоко ушли в почву фазенд Бацаро, он думал о них с каким-то суеверным восхищением. Эти земли были для него символом могущества. Земли, пропитанные кровью, завоеванные выстрелами на дорогах, удобренные телами люден, павших в борьбе за них. Максимилиане Кампос рассказывал ему об этой борьбе. Плантации пойдут с аукциона, Карлос купит их. Он построит на них великолепный помещичий дом, обставленный по последней моде, где он сможет жить вдвоем с Жульетой и наслаждаться любовью… Это будет их гнездо, их убежище в те дни, когда они захотят отдохнуть от шумной городской жизни. Там, в землях Бадаро, былых властителей зоны какао…

Жаль, что капитан Жоан Магальяэс так вышел из себя. Карлос хотел предложить ему место управляющего в своих фазендах. С веранды нового дома Карлос с Жульетой могли бы видеть дону Ану Бадаро, ту, которая всегда была храбра и умела стрелять, как мужчина, и которая превратилась теперь в жену их служащего… Но не всё получается так, как хочешь… Капитан обозлился. Что ж, придётся запастись терпением…

Пришел курьер с вечерней почтой. Когда он проходил мимо Рейнальдо Бастоса, тот задрожал при мысли, что среди этих писем, наверно, находится его письмо, в котором он написал Карлосу о связи Жульеты с Сержио. Он сделал это из мести Жульете за то, что не смог её добиться. И Карлосу. Он надеялся, что Карлос назначит его управляющим; после бегства Мартинса Рейнальдо некоторое время его замещал и не сомневался, что место останется за ним. Это давало ему возможность чаще видеть Жульету, это была ступень к её постели. Когда Карлос выписал нового управляющего из Баии и вернул Рейнальдо на прежнее место мелкого служащего (правда, прибавив ему жалованья), Рейнальдо почувствовал себя так, словно его ограбили. Он не понял, что Карлос хотел проверить его способности, и пришёл к заключению, что он не годится на место управляющего. Он только чувствовал, что с ним поступили несправедливо. Он не протестовал, но начал обдумывать план мести. Он сознавал, что Жульета для него недосягаема, и хотел отомстить ей. Много дней подряд его преследовала мысль об анонимном письме. Он боролся с собой. В нём оставалась ещё некоторая доля порядочности, какое-то неясное чувство не позволяло ему написать это письмо. Он сердился на себя за излишнюю щепетильность, и с каждым днём это неясное чувство ослабевало. Как-то раз он увидел Жульету и Сержио на бульваре, они сидели на той же скамье, где он видел Жульету тем далёким вечером, когда думал, что она станет его любовницей. Сержио вмешался в их жизнь и всё испортил. А тут ещё Карлос отказал ему в месте управляющего… Он написал письмо на машинке в Ассоциации торговых служащих и отправил на адрес конторы Карлоса Зуде.

Карлос просматривал только что принесённую корреспонденцию: письма от полковников с просьбой отсрочить уплату долга, судебные извещения о продаже фазенд с аукциона, письма от фирм Юга, предлагающих представительство. И анонимное письмо.

«Сеньор Карлос, вы позволяете одурачивать себя. Почему мужья всегда узнают последними о таких вещах? Пока вы работаете, путешествуете и грабите полковников, ваша жена, эта проститутка, носящая ваше имя, наставляет вам рога, обманывает вас так, как никого в Ильеусе ещё не обманывали. Вы хотите знать, с кем? Последите за вашей женой и за её прогулками в Коммерческую ассоциацию. Весь свет знает, что она любовница Сержио Моура, автора стихов-головоломок. Это знают все, кроме вас, сеньор Зуде. Если вы хотите доказательств — последите за женой. А если вы — кроткий рогоносец, то по крайней мере подрежьте ваши рога, а то они уж слишком разрослись. Они становятся общественной опасностью».

Письмо было подписано: «Неизвестный друг». Карлос Зуде нахмурился, читая это послание. Чего только не придет в голову этим полковникам… Один дал ему пощёчину, — кто бы думал, что капитан Жоан Магальяэс способен на это? — другой посылает анонимное письмо, хочет запятнать доброе имя Жульеты. Карлос Зуде ни на секунду не поверил этой грубой болтовне. Совершенно ясно, что это дело рук полковников, мелкая, глупая, подлая месть. Недаром автор этого послания намекал на то, что он, Карлос, грабит полковников. Да и тон письма — резкий, выражения грубые. И с кем, подумать только… с Сержио Моура… Карлос знал, что Жульета хорошо относится к Сержио, берёт у него книги для чтения. Подумаешь, какая важность! Никогда ещё жена не была так добра к нему, так не интересовалась его делами, как в эти последние месяцы. Она забыла все свои прежние мечты и увлечения: прогулки, путешествия, казино, дом в Копакабана… Многим жертвовала она для мужа… Даже вот на доброе имя её покушаются. Карлосу казалось невозможным, чтоб, живя в Ильеусе, он не знал, что у его жены есть любовник. Маленький город, здесь всё мгновенно становится известным. Если б они жили в Рио-де-Жанейро…

Он отбросил письмо и принялся читать остальные. Но мысли его были обращены к Жульете, он думал о том, как многим она пожертвовала ради него. Когда он покончит с наиболее важными делами, они обязательно отправятся путешествовать, хоть несколько месяцев он посвятит исключительно жене. Может быть, они поедут в Европу. Или в Соединенные Штаты, в Нью-Йорк, а тем временем будет построен дом в имении Жоана Магальяэса, откуда они будут управлять судьбами земли какао…

Управляющей сообщил ему о приходе Антонио Витора:

— Он хочет говорить с вами, сеньор…

— Пусть войдёт…

От этих владельцев какаовых плантаций можно ожидать чего угодно. Карлос порвал анонимное письмо и бросил в корзину для бумаг. Выдвинул ящик шкафа, достал револьвер и спрятал его в карман. Он до сих пор неверно понимал психологию полковников… Робкие дети были возбуждены и способны на всё…

12

У Варапау был врожденный талант организатора. Когда-то на плантациях он организовал терно, огни которого не раз за время повышения цен освещали жалкие новогодние праздники бедняков. Жоаким восхищался энергией этого сухопарого человека. Ему во многом был обязан Жоаким возможностью организовать манифестацию, которая прошла по улицам Итабуны, требуя хлеба и отправки безработных на родину. Шофер был в восторге от батраков плантаций. Как многого можно добиться, работая с этими людьми!.. Это была совсем другая работа, чем в городе. Но результаты её ощущались сразу же. Жоаким хотел сделать из Варапау крестьянского агитатора, вожака батраков. Он каждый день работал с ним, Варапау нашёл наконец, куда девать свою беспокойную энергию. Он переменил много профессий, перебывал во многих местах, и до сих пор только две вещи завлекли его по-настоящему: Роза, с её красивым телом, и терно, вносивший такое оживление в новогодние праздники. И вдруг Жоаким, появившийся среди них совершенно неожиданно, указал ему новый путь:

— Вы возвратитесь на плантации… Но работа ваша там будет совсем другая…

Жоаким пробовал работать и с другими. Но Капи мечтал только вернуться в Сеара, Флориндо собирался отправиться в Ильеус искать Розу и всё смеялся, смеялся, даже когда его мучил голод, казалось, он только и умеет что смеяться. С Романом было легче, хотя он был неграмотный и мало понимал из того, что говорил Жоаким. Нашлось ещё несколько человек, и так составилась небольшая группа, которая старалась организовать людей, руководила ими и направляла безработных на дороги, ведущие в Итабуну.

И вот в один прекрасный день больше трехсот человек собрались у ворот города. Здесь были не все безработные. Многие просили милостыню по городам и посёлкам, другие нападали на прохожих, некоторые ушли в сертаны. Грубо сколоченные кресты по обочинам дорог указывали места, где нашли свой конец наиболее слабые из странников, большей частью женщины и дети.

Внушительное зрелище являла собою эта толпа. Исхудалые, грязные, в изодранной одежде, небритые люли, с растрепанными длинными волосами, с ногами, залепленными дорожной грязью. Весть о приближении толпы безработных быстро облетела город, полицейский инспектор собрал солдат и позвонил в Ильеус, а также в Пиранжи, прося подкрепления. Некоторые интегралисты добровольно вызвались помочь полиции. Они знали, что среди безработных есть коммунисты, и этого было достаточно, чтобы они выступили против.

Медленно входила в улицы Итабуны невиданная манифестация. Люди шли молча, женщины несли на руках детей. Ни у кого не было оружия. Во главе шёл Жоаким. На мосту, разделявшем город на две части, стояли солдаты. Безработные не несли ни знамен, ни плакатов. Они несли с собой только голод, отпечатавшийся на их лицах, жёлтых от лихорадки. Горожане закрывали окна, женщины падали в обморок на улицах, прохожие разбегались во все стороны. А манифестация («парад голодных», — как называли её в одной из коммунистических листовок) проходила по городу. По другую сторону моста находилась префектура. Из Ильеуса уже мчались грузовики с полицейскими. Приехал полицейский инспектор, специалист по преследованию коммунистов. Солдаты барьером стояли на мосту. Ими командовал сержант.

Толпа остановилась у моста. Жоаким обратился с речью к солдатам. Неизвестно откуда выскакивали мальчишки и смешивались с толпой безработных. Жоаким убеждал солдат не стрелять. Но сержант отдал команду «огонь!», и кровь, брызнувшая из плеча Жоакима, попала в лицо Роману. Тогда Роман бросился вперед, к мосту, и вся толпа подалась за ним. Пораженный выстрелом в грудь, он упал мертвым, и толпа прошла по нему. Жоаким, раненный, чувствуя невозможность удержать батраков, двинулся вперёд вместе с ними. Солдаты стреляли, но толпа всё шла и шла через мост.

Варапау крикнул:

— Хотим хлеба…

Другие тоже принялись кричать, и тишина, которую до этого нарушали только выстрелы, превратилась в оглушительный гул. Безоружные батраки бросились на солдат, и те в панике бежали. На иссушенных голодом лицах этих мужчин и женщин они увидели такую решимость, что поняли: их спасёт только бегство. Толпа уже пересекла мост, и Жоаким с помощью Варапау и ещё нескольких человек пытался снова собрать воедино эту рассыпавшуюся, кричащую массу, устремившую жадные взгляды на окна продуктовых лавок. Некоторые предлагали начать грабеж.

Как собрать их снова? Варапау предложил:

— А если станем петь?..

— А что петь-то?

— Песни плантаций…

И они затянули песню о мулате, больном лихорадкой:

И свершилось чудо — песня, так хорошо знакомая, песня, помогавшая в тяжелой работе на плантациях, снова объединила этих людей. Так, с песней, подошли они к дверям префектуры. Шли единым строем, Капи успел уже перевязать раненую руку Жоакима. Когда эту песню допели до конца, начали другую, самую старую из рабочих песен, сложенных на плантациях какао:

Они остановились у здания префектуры. Двери были плотно закрыты, служащие заперлись внутри.

Жоаким крикнул:

— Мы хотим видеть префекта!

Оглушительный голос толпы повторил эти слова. Теперь обрывки песен смешивались с криками толпы, требующей еды. Наконец одно из окон префектуры открылось, и в нем появился префект, очень бледный, а рядом с ним — местный викарий. Жоаким заранее подготовил Варапау для подобного случая. Длинный мулат встал на скамью и объяснил, чего хотят безработные. Они хотят хлеба и работы. Префект, несколько оправившийся от страха, обещал, что прикажет распределить пищу среди голодающих и построить для них бараки. За городом, на пастбищах…

Но в этот момент полиция, прибывшая из Ильеуса во главе со специальным полицейским инспектором, соединилась с бежавшими солдатами Итабуны и начала стрелять в толпу. На этот раз толпа была застигнута врасплох, солдаты стреляли из-за углов зданий. Это была настоящая бойня. Один старик говорил, что со времен борьбы за Секейро Гранде ничего подобного не бывало. Сначала безработные растерялись. Они увидели, что окружены, что путь к отступлению закрыт. Но среди них были старые храбрецы, привыкшие к схваткам, и они первыми пришли в себя. Префект призывал к спокойствию, викарий начал молиться. Когда стрельба усилилась, префект отошёл от окна, так как в стену рядом уже вонзилась пуля. Викарий, однако, остался и подавал знаки солдатам, чтоб те прекратили стрелять. Безоружные батраки всё шли вперёд, скользя вдоль стен, и внезапно падали на солдат. Толпа разделилась на группы и, приободрившись, атаковала одновременно все четыре угла площади. Словно какая-то могучая сила, до сих пор сдерживаемая, вырвалась наружу. Какие-то женщины начали петь, стрельба продолжалась.

Потом с площади уносили трупы безработных и солдат. Мёртвые, они были равны: все крестьяне, мулаты и негры только по одежде и различались. Погибли человек тридцать безработных и шесть солдат. Хоронили всех вместе, и весь город собрался на похороны. Срочно сколотили деревянные бараки для батраков. Префект, всё ещё встревоженный, велел зарезать несколько быков, чтоб накормить безработных, а викарий совсем перешёл на их сторону и собирал деньги среди населения, чтоб купить молока для голодающих детей.

Жоаким, Варапау и еще двадцать человек были арестованы как вожаки движения. Но в тот же день в Ильеусе и Итабуне началась всеобщая забастовка. Рабочие протестовали против арестов и требовали немедленного освобождения заключенных — Жоакима и крестьян, арестованных вместе с ним. Кроме того, они требовали, чтобы батракам была обеспечена выплата заработной платы, которую они получали в фазендах. Положение осложнялось.

В наскоро сколоченных бараках батраки обсуждали создавшееся положение. Несмотря на потери убитыми и ранеными, они были удовлетворены. Кое-чего они уже добились. О Жоакиме говорили с восхищением. Капи вдруг сказал окружавшим его людям:

— А если мы их освободим?

Негр Флориндо радостно засмеялся. Этот смех всех подхлестнул. Ночью человек пятьдесят вышли из бараков и атаковали тюрьму. Стража обратилась в бегство, заключенные были освобождены. Жоаким смеялся, обнимая негра Флориндо. В бараках их встретили песней, которая, хоть и была печальной, звучала сейчас как песня борьбы:

Город Итабуна запирал на засов двери зданий, женщины молились, мужчины говорили, что это знамение времени.

13

Забастовка все разрасталась, и префектуры Ильеуса и Итабуны решили принять срочные меры: обеспечить батракам, желающим вернуться в свои края, бесплатный проезд, а остальных вернуть туда, откуда они пришли, в фазенды, принадлежавшие теперь экспортёрам. Почти все вернулись на плантации, но уже не такими, как ушли, — теперь у них было чему научить товарищей. Теперь они знали что-то новое, и это новое сияло как свет.

Пришел день решать свою судьбу и для трёх друзей — Варапау, Капи и Флориндо. Капи решил уехать домой в Сеара. Варапау пошел по знакомой дороге в бывшую фазенду Фредерико Пинто. Жоаким дал ему указания, и Варапау вскоре начал бродить из фазенды в фазенду, принося с собой листовки, принося с собой слова борьбы и надежды. И никогда никому не удавалось напасть на его след — ни полиции, служившей новым помещикам, ни зорким надсмотрщикам с плантаций, ни самым храбрым солдатам. Он приходил по ночам, и все дома были его домом.

Негр Флориндо не захотел вернуться в фазенду:

— Пойду в Ильеус; что я хочу — так увидеть Розу… — И он смеялся.

Жоаким тоже уехал. Полиция снова искала его повсюду, оставаться дольше в Итабуне было невозможно. Был дан приказ об его аресте, полицейский инспектор называл его «самым опасным из всех». Он уехал на грузовике, покрытом брезентом, спрятавшись между мешками какао.

14

В огромном порту, пустынном и чёрном, загороженном рядами складов и открытом морским волнам, на которых качаются грузовые пароходы, привозящие грузы из Австралии, увозящие какао в Филадельфию, в огромном порту Нльеуса, где бродят матросы и проститутки и где в глухой скорбной ночи блеснёт нередко острие ножа, негр Флориндо ищет Розу.

Роза скрылась, где она, Роза? Кто знает, быть может, деревья на холме захватили её в свои руки-ветки, завлекли её своими сердцами-корнями? Флориндо поднимался на холмы — там нет Розы. Где она, Роза? Может, бродит по городу, по освещенным улицам, там столько приманок для женщин… Или, может, танцует в каком-нибудь кабаре? Её цыганское платье похоже на одежду девушек из Баии. Флориндо прошёл по улицам, зашёл в бары — нет Розы.

Чёрный, пустынный порт… может, она ушла в море, в час, когда начинался закат, — вместе с волнами, вместе с ветром, вместе с морскими рыбами, вместе с утопленниками с яхты «Итакаре»? Какая ветреная ночь! Негр Флориндо идёт согнувшись, свет фонарей падает на его лицо, а за углом — странные тени, длинные тени, уходящие в море. На мосту зажглись огни, осветили горбатых бегунов — это негры с мешками на спине: какао для шведского корабля. Негр Флориндо проходит сквозь полосу света; может, Роза на ступеньках моста ловит раков-сири? Может, она, его зазноба, нацепив на бечёвку кусочек мяса, ловит сири для завтрашнего обеда? Роза — рыбачка, рыбы плавают вокруг неё… Но её там нет, кто знает, не сидит ли она сейчас за столом в плавучей таверне?

Какой-то матрос машет ему рукой, никогда Флориндо не видел такого толстяка. Он совсем наклонился над стаканом виски. Он совсем захмелел, белобрысый шведский моряк, верно, много выпил, сегодня — день получки. Глоточек, Флориндо, а? На каком языке он говорит?

Вкусная водка, гринго! Виски переливается в стакане, будто морская вода — поневоле станешь думать о приключениях на море, об искателях жемчуга, о контрабанде оружия, об акулах, что отгрызают руки у матросов. Флориндо хочется увидеть на дне стакана глаза Розы. Но Розы нет. За окном пристань, словно переулок, упирается в тупик, из которого нет выхода. В глубине стакана, в переливающемся виски Флориндо видит только маяк далекого острова, огни кораблей, потонувшие в море, да лодки рыбачьи на черном просторе, вот всплыл и утопленник — мёртвый глаз… гляди-ка, он смотрит, он смотрит на нас… Выходи, утопленник! Флориндо ищет Розу в обманной глубине виски, за столиком бара. И в глазах проституток, что пьют за соседними столами. Где она, Роза? Пропала… Такая уж она есть, это и Варапау говорил — по ночам, при свете керосиновой лампы.

Шведский моряк смеется, он очень пьян, ведь сегодня — день получки. Хорошо б дать ему по морде, но Флориндо не хочет, очень уж вкусная водка, гринго! «До свиданья, парень». На каком языке он говорит? Никто не понимает, Розы нет. Там, за окном, густая темнота пристани давит на сердце Флориндо.

Надо пройти по всему порту, из конца в конец, от железной дороги до рынка, поискать в бараках, которые сотрясаются от ветра. Капи уехал, махнув рукой на прощанье с палубы корабля, поехал к жене. В его земле устраивают терно «Царей волхвов», Капи будет выступать в нём, наряженный Иродом. Надо пройти сквозь тьму между складами, где прячутся воры, заглянуть в пустые вагоны, свернуть в сторону Змеиного Острова, где самые дешевые проститутки продаются тут же, на улице, не сходя с места. Надо пересечь всю пристань, потому что Розы нет ни на холмах, ни в освещённых улицах, это ясно. Она на пристани, ни деревья, ни огни не смогли бы её удержать. Пристань — это убежище бродяг, кто ж этого не знает?

Корабль исчез, теперь на волнах только пена. «Где твоё смуглое тело, Роза?» Негр Флориндо спрашивает у прохожих, у кораблей, у проститутки, окликнувшей его сиплым голосом. В эту ночь на пристани огни фонарей — это глаза Розы. Он подходит к каждому — нету никого… Какой печальный свет! Ночью на пристани бродят влюблённые пары, ища уголки потемней. В темноте видны звезды и можно услышать любовные вздохи проституток и матросов. Море — чёрное, как чернила, мимо проходят матросы, чёрные, как уголь. Роза смуглая, кожа у ней коричневая, как сухое какао. Её белая юбка будто из пены, негр Флориндо ищет её в пенных волнах. Но и пена морская смеется над ним…

Свет ударяет в мачты, и они словно гнутся, ломаются, а над ними — белый дым. Как-то раз Роза принесла на груди рыбу и бросила её вдруг на землю, смеясь над испугом Варапау… Живая рыба на груди, живёхонькая, ещё била хвостом… «Где твое смуглое тело, Роза?» Ты ушла с рыбами или с рыбаками? Капитан одного корабля сказал как-то в таверне: «На волнах», что в залива Ильеуса так много акул, тысяч, наверно, триста. Триста — это и правда много, они отгрызают руки и ноги у рыбаков.

А сколько водорослей у каждого моста, тоже, наверно, не меньше чем триста. Роза, смеясь, перебирала водоросли, а ветер гулял в её волосах. Все ветры играли в её волосах, северный и южный, и страшный ветер — норд-вест. Лодка была на привязи, а она лежала в лодке, свесив голову, и длинные волосы растекались по волнам. Казалось, это голова без тела, прямо из моря торчит, как страшно! Роза, сумасшедшая девчонка с пристани, сколько раз ты врала!

А сколько сказок рассказывала она! Чего только не выдумает! Никто с ней не сравнится, она как книга. Она рассказывала об утопленнике, что искал свой берег. Он спрашивал Розу, не знает ли она, где его берег. У мертвеца был открытый рот, рак-сири впился ему в грудь. Это было вранье, а будто правда. А что ты ушла, это тоже сказка? «Куда ты ушла, Роза, сумасшедшая врунья, смуглая девчонка с пристани?»

Море с мёртвыми островами… Кто же это сказал там, в таверне? Все какие-то сумасшедшие, несут околесицу! Негр Флориндо, какой глупый! Всему верит, всё забывает, и только вот сегодня вспомнил. Исчезла Роза куда-то, никто ничего не знает о ней.

Какой огромный этот порт, всё склады какао! Какао дает деньги, это хороший плод. Грузчики порта могут даже заплатить девушке… Негр Флориндо спрашивает о Розе у парочки влюбленных. Они даже перестали обниматься, выслушали его, хоть и очень торопятся, и правильно делают — у них времени-то мало.

— Мы не видали, нет…

Что это, разве он устал? Негр Флориндо не устает так скоро… Это усталость? Или боль? Роза убежала, куда она делась? Негр Флориндо всегда смеялся. Роза была с ним — ночью на плантациях, в голосе Варапау, в мыслях Флориндо, смеялась вместе с ним, как это было хорошо! Негр Флориндо всегда смеялся, теперь он забыл, что такое смех. Роза убежала, порт запирает свои склады. Вор, проходящий мимо, тоже не видел Розы и схватился за нож.

Нет, Флориндо не хочет драться. Он ищет Розу, чтоб с ней повстречаться. «Где же ты, куда ты ушла?» Спрашивать зачем? Розы нету, кто ж даст ответ… Какая длинная пристань, нет второй такой на свете. Матрос тоже её не видал — на его корабле её нет.

Флориндо купил гребень, он лежит у него в кармане, красивый гребень, украшенный стекляшками — блестят, как бриллианты. Это для Розы, чтоб расчесывала волосы и улыбалась. «Возьми гребень, Роза, расчеши волоса. Я куплю у торговца бусы, он поверит в долг. Они фальшивые, знаю, но других не нашел. А красивые, правда? Красивей настоящих — они для тебя. Варапау тебя позабыл, он вернулся назад, а Капи, ты знаешь, уплыл в родные края, он там выступит в роли Ирода-царя. Я один остался, чтоб искать тебя… Вон луна, Роза, — это зеркало для тебя. Не идешь, Роза? Утоплюсь сейчас».

Негр Флориндо не умеет больше смеяться, он сейчас утопится. Роза убежала, на пристани её нет, негр Флориндо сейчас утопится в море.

Роза пришла, подошла сзади, негр оборачивается, откуда она пришла? Хороша сумасшедшая Роза, не отвести глаз!

— Где же была ты?

— Ты хочешь знать?

Роза смеется, и негр смеется, смеяться так хорошо!

— Ты хочешь знать? Лучше не знать…

Роза, чего ты хочешь? Губы Розы, о, губы Розы, тело Розы так близко, близко… Роза, возьми свой гребень, тебе не нужны бусы, не нужна луна, только лодка тебе нужна.

— Ты обо мне тосковал?

— Я хотел топиться сейчас…

Негр Флориндо уже утопился, утонул в теле Розы, в темноте пристани. Смеяться так хорошо!

15

Капитан Жоан Магальяэс даже в Ильеусе не хотел оставаться. Дона Ана тоже не хотела, ей было стыдно перед людьми, ей казалось, что все смотрят на неё с презрением, теперь, когда у нее уже не осталось ничего в землях какао. Фазенда была продана на аукционе за более дорогую цену, чем ожидали, потому что Шварц начал оспаривать её у Зуде, и между ними завязался долгий, безобразный спор. Это нарушало молчаливый договор, существовавший между экспортерами: тот, кто был кредитором помещика, забирал его земли. Шварц нарушил этот закон, и только поэтому у капитана после продажи осталось немного денег. Они могли открыть лавчонку в Пиранжи, Жоан Магальяэс получил такое предложение. Дона Ана была против этого. Да и сам капитан решил покинуть эти земли, никогда не возвращаться. Его тесть говорил, что вязкий сок какао прилипает к ногам людей, приклеивает навсегда к этой земле, никто не может бежать отсюда. Но капитан Жбан Магальяэс, после тридцати лет жизни здесь, решил бежать и никогда не возвращаться.

Они уехали в Баию, открыли пансион неподалеку от порта. В их пансионе останавливались люди, едущие в Ильеус и возвращающиеся из него, — вязкий сок какао все-таки прилипал к ногам. Дона Ана давала приказания служанкам на кухне, согнувшись над кастрюлями, волосы её поседели, смуглое лицо постарело и осунулось.

Да, вязкий сок какао прилипал к ногам. Так всегда говорил Синьо Бадаро по вечерам, когда вся семья собиралась вместе… Жоан Магальяэс открыл пансион, ничто теперь не связывало его с Ильеусом, у него не было больше земель, ни одного какаового дерева, и всё, что у него осталось от прежней жизни, — это попугай Шико, голос которого, резкий и пронзительный, разносился по пансиону, отдавая приказания несуществующим батракам, выкрикивая рабочие песни плантаций, созывая кур на кормёжку и бессмысленно повторяя фразу, сказанную когда-то капитаном Жоаном Магальяэсом:

— Дона Ана, мы снова разбогатеем…

И попугай заливался громким хохотом, вызывая слёзы на глазах доны Аны и заставляя болезненно сжиматься сердце Жоана Магальяэса.

Ничто теперь не связывало Жоана Магальяэса с землей какао, куда он приехал на пароходе тридцать лет назад. И все-таки первое, что он искал по утрам в газете, была цена на какао; и если она повысилась, он врывался в кухню с газетой в руке, взволнованно крича:

— Повышается, дона Ана, уже двадцать две тысячи рейс…

Она тоже интересовалась, брала газету, они читали вместе, обсуждали. Шико смотрел из своей клетки, иронически прищурив глаз.

Как-то вечером, когда жизнь в Ильеусе уже шла своим порядком, — кризис стихал, экспортёры хозяйничали на плантациях, — Жоан Магальяэс и дона Ана вышли прогуляться по улицам Баии. Случилось так, что они сели на скамью рядом с огромным зданием Института какао, которое было выстроено по распоряжению правительства в период повышения цен. Долго и грустно смотрели они на это здание. Из Ильеуса приходили вести, что падение цен кончилось, что цены снова начали расти, что фазенды в руках экспортеров приняли такой вид, что просто диво… Они смотрели на здание Института какао. Тень здания, огромная в лунном свете, падала на них.

— Высоко вознеслось… — сказала дона Ана Бадаро.

Жоан Магальяэс знал, что она говорит о какао.

— Правда… — ответил он. — Слишком высоко для нас, моя старушка…

Это первый раз в жизни он назвал её «моя старушка». Волосы доны Аны совсем поседели. И когда оба поднялись со скамьи и пошли по направлению к пансиону, это были два старика, которым уже нечего было делать в жизни. Тень Института какао провожала их некоторое время, стелясь по дороге.

16

Как-то раз поздним вечером, возвращаясь после свидания с Жоакимом на холме Конкиста (со времени беспорядков в Итабуне Жоаким опять скрывался в доме друзей, руководя революционным движением из подполья в ожидании момента, когда можно будет вернуться к легальной работе), поэт Сержио Моура встретил полковника Манеку Дантаса. Полковник жил теперь в маленьком доме, неподалеку от кладбища. Иногда по вечерам он ходил смотреть на город, там, внизу.

Манека уже давно чувствовал симпатию к Сержио. Они присели на скамью возле кладбища и разговорились. Беседовали о жизни, о падении цен, о захвате земель экспортёрами. Манека Дантас был настроен грустно. Он сказал:

— Мы всю жизнь провели на плантациях, вырубали лес, сражались, убивали, проливали христианскую кровь…

Сержио слушал с интересом. Манека Дантас смотрел на огни Ильеуса:

— Мы сажали какао, создавали плантации, никогда-то мы не отдыхали, не развлекались. Мы всё это делали для сыновей. И вот видите, сеньор Сержио, из наших сыновей ничего не вышло, они на то только и годны, чтоб пить водку и гулять с девками… — Он подумал о Руи. — Или ещё похуже… Для этого не стоило столько работать, как мы работали…

Он замолчал. Поэт молчал тоже. Манека Дантас заговорил снова:

— А теперь ещё наши земли забрали, обездолили нас, сделали нищими… Я старик, сеньор Сержио, зачем я столько работал, убивал людей, зачем пятьдесят лет хоронился в лесу? К чему я делал это? Чтоб умереть бедняком?..

Поэт указал на огни города, там, внизу:

— Вот для этого, полковник! Игра стоила свеч. Всё в этом городе сделали вы… Разве этого мало?

Манека Дантас согласился без энтузиазма и без радости.

— Только всё это теперь не наше…

Когда на следующий вечер Сержио снова пришел к Жоакиму, он рассказал ему о разговоре с Манекой Дантасом.

Жоаким поднялся и сказал:

— Товарищ Сержио, их время прошло… Теперь — время экспортёров, время империализма. Но и это время пройдёт. Они скоро передерутся между собой.

Сержио сообщил:

— Карбанкс и Шварц уже дерутся. Интегралисты сражаются с Карлосом Зуде…

— Вот видите! С одной стороны — немцы, с другой — американцы… Их время тоже кончится, начнётся наше время, товарищ Сержио…

Они вышли вместе и пошли по направлению к кладбищу. Там, внизу, сиял огнями город. Поэт Сержио Моура видел перед собой дракона, протянувшего над Ильеусом свои когтистые лапы, стоглавого дракона с жадной пастью. И поэт подумал, что если накануне он беседовал с прошлым, то теперь беседует с будущим. Жоаким говорил убежденно, глубокий его голос словно исходил из самого сердца, полного веры:

— Сперва земля принадлежала помещикам, которые её завоевали, потом земля поменяла хозяина, попала в руки экспортёров, которые будут обкрадывать её. Но придет день, товарищ, когда на этой земле не будет больше ни господ…

Его голос летел к высоким звездам, над огнями города:

— …ни рабов…

17

Так мало значения придал Карлос Зуде анонимному письму («Он кроткий», — говорил Рейнальдо Бастое знакомым), что даже ничего не сказал о нём Жульете. Проходили недели, он совсем забыл о письме. Как-то вечером, вернувшись из конторы, он застал Жульету за чтением. Он обнял её, поцеловал. Он был доволен. Дела шли хорошо, и Карлос Зуде, очень любивший жену, чувствовал, что уж близко время, когда он сможет посвятить себя целиком ей, когда жизнь вознаградит его за такую долгую, утомительную работу. Теперь как раз время завести ребёнка, он всегда мечтал иметь сына, мечтал, что даст ему образование в английском или американском колледже. Их ждал новый мир, далёкий, совсем непохожий на этот мир какао.

Он будет получать колоссальные доходы от фазенд и экспортной фирмы, он сможет теперь исполнять любые, самые безрассудные капризы Жульеты.

Он взял из рук Жульеты книгу и полистал её, не читая. Он смотрел на Жульету: она все молодеет и хорошеет. А вот он, Карлос, постарел за последнее время. Эти годы борьбы, опасных маневров, постоянных волнений, состарили его; в волосах его прибавилось седины, и это уже не была та романтическая седина, которая нравится женщинам.

Когда он снова взглянул на книгу, он прочел подпись Сержио Моура на белой странице для посвящения. Эта книга была подарком поэта. Тогда Карлос вспомнил о письме, но вспомнил как о чём-то нелепом я в то же время смешном. Тот простой факт, что парень, занимающийся стихоплётством, дарит женщине книгу, эти полковники сразу же превращают в адюльтер. Отсталые люди, тёмные, абсолютно неспособные понять мир, в котором живут. То, что теперь положен конец их хозяйничанию, — величайшее благодеяние для всей зоны какао. Карлос Зуде был доволен собой и решил рассказать Жульете об анонимном письме. Она сидела на том же месте, только высвободилась из его объятий; через открытое окно было видно море. Карлос Зуде сел рядом с нею на кровать:

— Помнишь, я рассказывал тебе о моей ссоре с капитаном Жоаном Магальяэсом?

— Да, — отозвалась она.

— Так вот, в тот самый день, попозже, мне принесли вечернюю почту. Нет, конечно, капитан не мог этого сделать, слишком мало времени прошло. Должно быть, кто-нибудь из полковников, из тех, что промотали деньги, а потом не хотели платить… Определенно, один из них…

— Ты о чем? — спросила Жульета, продолжая смотреть на море.

— Я получил анонимное письмо. Там говорилось, что ты — любовница этого парня, Сержио Моура… — Он весело засмеялся. — До чего же глупо! Я тебя уверяю, я никогда не думал, что полковники будут так вести себя. Один убил Раушнинга, другие окопались в своих фазендах, капитан набросился на меня с кулаками, ещё кто-то пишет пакостные анонимки… Я думал, что они будут вести себя тихо. Я ошибся…

Навсегда в сердце у него останется эта заноза: неправильно понял он полковников. Ошибся, приходится признаваться. Хотя, впрочем, ошибался он или нет — результат один и тот же. Теперь они, экспортеры, стали «хозяевами земли». Жульета молчала, а Карлос Зуде улыбался своим мыслям, он чувствовал, что мечты его сбылись. Вдруг Жульета встала, подошла к окну и, стоя спиной к мужу, заговорила:

— Я хочу сказать тебе одну вещь, Карлос… Это не ложь, нет…

Карлос Зуде не понял, что слова её имеют отношение к письму.

— Что не ложь?

Она слегка повернула голову. Он был для нее сейчас как больной, которому должны отнять руку. Операция мучительная, но необходимая.

— Письмо… Я — любовница Сержио…

Он смотрел на неё вытаращенными глазами, беспомощно уронив руки, словно вся жизнь вдруг остановилась для него. Он был достоин жалости, и Жульета почувствовала жалость:

— Прости. Я поступила нечестно… Я должна была давно тебе сказать, когда это только началось… Я не решалась… Да я и думала тогда иначе, чем сейчас. Прости, Карлос.

Он молчал, как немой. Он смотрел на неё и не верил. Это уничтожило его, он чувствовал себя так, словно его долго били по голове чем-то тяжелым.

Жульета прошлась по комнате. Ей нечего было больше сказать Карлосу. Но так как он все молчал, она попыталась объяснить как-нибудь:

— Это потому, что с самого начала всё было ошибкой. Весь наш брак…

Только тогда Карлос Зуде заговорил:

— Это правда?

Не было ни угроз, ни резких движений, ни криков. Не было никаких бурных сцен. Он был раздавлен. Он потерпел кораблекрушение и не мог достичь берега. Жульете хотелось ободрить его:

— Будь терпелив… Я не так уж нужна тебе. У тебя есть твои дела, твоя жизнь, твой мир. По-своему ты победитель. Ты сражался и выиграл сраженье…

Слова Жульеты медленно возвращали его к действительности.

— Я думал, ты будешь моей помощницей… Я думал…

Ему хотелось сказать многое, но не стоило. Хотелось плакать. Слёз не было, словно ком застрял в горле. Он чувствовал пустоту в груди. У него даже не было сил встать. Сердце Жульеты сжалось, ей было бесконечно жаль его. Она подошла, села рядом с ним на постели, взяла его за руку:

— Бедный мой, дорогой… Ты был так добр ко мне… Мне не в чем тебя упрекнуть. Ты можешь думать обо мне всё, что хочешь, но…

Карлос постепенно приходил в себя. Теперь в словах Жульеты он видел слабую надежду. Трудно забыть это, трудно простить. Но он любил её так, что был готов забыть и простить. Самое главное — не потерять её. В комнате стояла тишина, только море шумело за окном, разбиваясь о берег. Карлос искал слов и не находил. Трудно было выразить то, что он хотел сказать:

— Жульета, я люблю тебя… Ты для меня всё… Ведь для чего-нибудь же люди борются, мучаются, совершают сделки, губят других. Для чего-нибудь. Я это делал для тебя. Я знаю, что я это время мало бывал с тобой, но ведь я работал, как вол… Я тоже отчасти виноват в том, что случилось. Но если этот каприз, если это твое безумие уже прошло, забудем всё, сегодня же, сейчас же всё забудем и уедем. Поедем путешествовать, теперь мы уже можем себе это позволить. Уже не нужно, чтоб я здесь всё время находился. Помнишь, я когда-то обещал тебе, что мы отправимся путешествовать, что когда-нибудь эта ссылка кончится для нас, что в один прекрасный день мы станем хозяевами земли и сможем уехать отсюда? Ну так вот, мы уже сейчас — хозяева земли. Давай забудем всё. Словно ничего и не было.

Сердце Жульеты сжималось от жалости. Ей было так жаль его, что на мгновение она подумала, что нужно остаться, отказаться от всего, снова окунуться в эту страшную топкую грязь. Она, Жульета, нужна этому человеку. У него фазенды, отнятые у полковников, у него экспортная фирма. А ему нужна она, Жульета. Но надо было подавить в груди это чувство жалости, иначе она погибла. Чтобы спастись, она должна переступить через Карлоса, может быть, даже переступить через Сержио.

— Будь терпелив, Карлос. Это не каприз и не безумие. Я пошла на это, чтобы бежать от того, что окружало меня… — Она повела рукой вокруг. — От твоих дел, от твоего грязного мира… Я сама не понимала, я приходила в отчаяние, на меня находила хандра, помнишь? Твой мир… Ты думаешь, мне нужны путешествия, роскошь, балы и нарядные платья? Ничего этого мне не нужно… Я хочу уйти от этой жизни, от этой страшной грязи, такой страшной…

Он начинал понимать. Тень отчуждения легла между ними. Жульета почувствовала это и обрадовалась, так как подумала, что Карлос сможет жить без неё, каких бы страданий это ни стоило ему вначале.

— Грязь, говоришь ты? А что же тебя кормит, как не эта грязь? Торговые дела так и делаются: выигрывает тот, кто хитрее, так всегда было… Ты не считала, что это грязь, пока не познакомилась с этим типом…

— Не волнуйся, Карлос, Я тебя ни в чем не обвиняю. Это твоя жизнь. Но просто мне она не нравится, и я не хочу больше так жить…

— Ты уходишь? — Он снова весь поник, снова чувствовал вокруг пустоту, снова испугался.

— Ухожу, Карлос. Но не обманывай сам себя. Тебе будет тяжело только в первое время. У тебя есть твои дела, твои фазенды, твои новые фазенды, ты даже и не вспомнишь обо мне… Так лучше…

Он молчал, опустив голову, глядя в пол.

— Я ухожу, никто не узнает почему, никакого скандала не будет. Ты придумай какую-нибудь историю. Потом потребуешь развода, это ведь тебе ничем не повредит. Ты забудешь меня. Кто знает, может быть…

Карлос понял, что она жалеет его, и возмутился:

— Раз уж ты уходишь, то, пожалуйста, обо мне не беспокойся. Я сам о себе позабочусь… — Он снова входил в роль хозяина дома. — Сколько тебе нужно?

— Ничего, Карлос. Я давно хотела поговорить с тобой. Да всё откладывала. Хорошо, что ты заговорил сегодня об этом письме. Я давно уже всё подготовила… Я возьму только то, что принесла из дома матери… Мне этого хватит, пока не устроюсь на работу.

Этого Карлос Зуде уже не мог снести. Полная независимость… полный разрыв… Это ранило его сильней, чем все остальное. Он вспылил:

— Устроишься? Разве что проституткой…

— Нет, Карлос. Где-нибудь устроюсь.

Ей снова стало жаль его. Он был оскорблен и печален. Она подошла к нему:

— Я не хочу уходить отсюда твоим врагом. Я хочу, чтоб ты понял…

Карлос встал, он был почти спокоен. В голосе его звучала грустная покорность:

— Я никогда не пойму. Я люблю тебя…

Жульета покачала головой. Она стала собирать вещи. Карлос снова сел на постель и наблюдал за ней. Множество мыслей проносилось у него в голове. Одно он сознавал ясно: он не может сейчас уехать из Ильеуса — рано ещё. Пусть идёт, она сломает себе шею и, наверно, вернется. А он? Примет её? Он задумался.

— Если ты когда-нибудь вернешься… Этот дом — твой…

Жульета пошла в Коммерческую ассоциацию. Окна были закрыты, Сержио Моура собирался уходить. Огни огромной люстры освещали зал, где Сержио, один-одинёшенек, завязывал галстук перед зеркалом. Жульета вошла, он её поцеловал:

— Что ты делаешь на улице в такой час?

— Сержио, где твоя чёрная птица?

— Там, на веранде.

— Принеси её…

Он вышел и вернулся с клеткой, которую передал Жульете. Птица проснулась от яркого света. Жульета открыла окно.

— Подари мне эту птицу. Хорошо?

— Она твоя. — Сержио удивленно смотрел на неё.

Она поставила клетку на окно и открыла дверцу. Птица выпрыгнула на подоконник, с минуту помедлила в нерешимости, потом вдруг взвилась в воздух и улетела в ночь, необозримую и свободную, опустившуюся над соседним садом. Сержио подумал: уж не пьяна ли Жульета? Что всё это значит, чёрт возьми? Она повернулась к нему, сияющая:

— Знаешь, любимый, я тоже свободна…

— Свободна?

— Я все сказала Карлосу, мы расстались.

Поэт испугался:

— Сказала?

Она утвердительно кивнула головой. Она смотрела на Сержио — он тоже был пленником, ноги его увязли в грязи. Но чтоб быть свободной, она готова была переступить даже через него.

— Я ухожу, понимаешь? Куда — не знаю, но ухожу. Не знаю, что буду делать, но ухожу. — Она добавила робко: — Может быть, когда-нибудь я смогу работать для этого нового мира, о котором говорил Жоаким…

Сержио улыбнулся, он заговорил языком литературы:

— Творение ускользает от своего творца…

— Я люблю тебя, ты это хорошо знаешь. Я многим обязана тебе. Потому-то я и пришла. Я говорю тебе: пойдём со мною. Порви эти путы, которые связывают тебя. Уйдём вместе… Вдвоём будет легче, лучше…

Он слушал её молча, литература не помогала, ничего не могла разрешить. Ни ирония не помогала, ни страсть. Жульета уходила. И звала его:

— Сержио, я пришла за тобой. Я тебя очень, очень, очень люблю. Но если ты не захочешь идти со мной, не сможешь вырваться из плена, я все равно уйду, одна, я не хочу гибнуть…

Он молчал. Лицо его стало очень серьёзным и как-то вытянулось. Он был похож на большую ночную птицу. Никогда ещё она не видела его таким.

— Сержио, как-то раз Жоаким сказал мне: «Нет хорошей или плохой глины. Все сделаны из одной и той же глины, важно только суметь выбраться из грязи, которая окружает…» Это правда, Сержио. Теперь я поняла это и потому ухожу. Я хочу и тебя увести…

Глаза Сержио Моура были устремлены в ночь, куда улетела его птица. В ночь, необозримую и свободную. В ночь, где загоралась живым светом новая звезда.

Жульета взяла со стола шляпу Серждо Моура, надела ему на голову, протянула руку и сказала:

— Пойдём, любимый…

18

В пустынном порту Ильеуса, где не видно было ни одного корабля, двое нищих стариков просили милостыню. Это были батраки, выгнанные с плантаций. Они были одеты в лохмотья, у них были огромные руки и ноги с растопыренными пальцами. Они пели песню, сложенную на плантациях какао. Антонио Витор бросил им в чашку монету в двести рейс и вышел на середину улицы.

Сегодня его плантация была продана с аукциона. Ее купила фирма «Зуде, брат и K°» за такую низкую цену, что даже на уплату долгов не хватило. В конторе Карлос Зуде напомнил ему про кутежи с Вампирессой. Антонио Витор слушал, опустив голову. В начале этого года Вампиресса уехала, взяв у него последние деньги. А Раймунда ничего тогда не сказала и продолжала каждое утро выходить на работу, как обычно. Она казалась равнодушной ко всему, падение цен так же мало трогало её, как раньше повышение. Муж и жена никогда ни словом не обмолвились о случае с Вампирессой. Раймунда ни разу не позволила себе ни одного намёка. Наоборот, она даже казалась как-то веселее в этот страшный год, потому что Жоаким вышел наконец из подполья и нашел работу в одном маленьком гараже. Потому-то Раймунда была весела и даже пела, разрезая ножом первые плоды этого проклятого урожая. Антонио Витор тоже вернулся к работе на плантации; в этот год он нанял только трёх батраков, и старый дом, где он жил с женой до постройки нового, стоял пустой. Постепенно Раймунда начала перебираться в старый дом: сегодня снесёт одно, завтра другое. В конце концов они все-таки ушли из нового дома, Антонио Витор даже сам не заметил, как это случилось. Он только видел, что Раймунда больше не грустит, и это утешало его.

Как-то вечером он получил вызов в Ильеус — в суд. Его плантация была назначена к продаже с аукциона. Однако Карлос Зуде обещал продлить срок уплаты… Он показал вызов Раймунде. Она испугалась:

— Они хотят отнять нашу землю, Антоньо…

Он поехал в Ильеус, был на аукционе, видел, как Карлос Зуде купил плантацию за бесценок. Потом экспортер говорил ему про Вампирессу и про терно Иписилоне. К чему? Ведь Карлос Зуде отнял у него всё, зачем ещё напоминать ему о прежних глупостях? В конце концов экспортер предложил Антонио место надсмотрщика в одной из своих фазенд… Триста тысяч рейс жалованья. Антонио сказал, что ещё подумает.

За его спиной, на улице, слышится песня нищих:

Он и сам не знал, почему захотелось ему повидать сына. «Какао — хороший плод…» Сын много чего знает, он не захотел остаться на плантациях, в конце концов прав-то оказался он… Антонио остановился у двери гаража, наверно, он был похож в эту минуту на пьяного, потому что парень, который мыл грузовик, засмеялся. Жоаким вышел из гаража.

— Отец!

Они вместе пошли по улице, Антонио Витор всё рассказал сыну. Даже про Вампирессу рассказал. Теперь у него нет больше земли, ничего больше нет.

— Твоя мать умрёт, когда узнает, Жоаким…

Жоаким старался ободрить его. Он заговорил о будущем, но всё это не интересовало Антонио Витора. Сын говорил, что настанет день, когда земля будет принадлежать всем и Карлосам Зуде придёт конец. Но Антонио Витор не верил, что это возможно. Пока сын говорил, он обдумывал, принять ли ему предложение Зуде или нет.

«Это триста тысяч рейс, я смогу каждый месяц откладывать понемногу. Кто знает, может, когда-нибудь я снова смогу купить кусочек земли?»

На станции он благословил Жоакима. Поезд отошел в Итабуну, паровоз загудел на крутом повороте пути. У них оставалось восемь дней, чтоб покинуть плантацию.

19

Раймунда выслушала новость почти равнодушно. Все эти восемь дней она продолжала работать на плантации, разрезая плоды какао. Антонио Витор решил переехать к зятю, пока Карлос Зуде не решит, в какую фазенду его определить. Раймунда каждое утро шла работать на плантацию, словно они никуда не уезжали, словно эта земля все еще принадлежала им.

Настал восьмой день. Антонио Витор позвал Раймунду и сказал, что надо складывать вещи.

Она мрачно спросила:

— И ты отдашь им плантацию?

Он с испугом взглянул на жену.

— Но как же…

— Уходи, коли хочешь. Я не пойду, нет… Я останусь здесь и не отдам мою землю. Не отдам, нет…

Он улыбнулся и сказал:

— Тогда останемся…

В полдень пришел служащий торгового дома «Зуде, брат и K°», чтобы оформить передачу плантации во владение фирмы. Антонио Витор прогнал его, служащий поехал в Пиранжи, чтобы связаться по телефону с патроном.

Настала ночь. Антонио и Раймунда знали, что люди Зуде уже в дороге и направляются к их плантации. На те фазенды, где хозяева сопротивлялись, всегда устраивали облаву по ночам. Люди, производившие облаву, официально именовались полицейскими, но все знали, что это бандиты, известные меткостью в стрельбе. Антонио Витор и Раймунда вышли из старого глинобитного дома, у обоих были ружья за спиной. Они спрятались под деревом гуявы, у дороги. Они ждали. Ночь была тихая, лунная, звездная — хорошая ночь для засады. Антонио Витор вспомнил другие ночи во время борьбы за Секейро Гранде, когда он косил людей на дорогах своими меткими выстрелами. Дорого стоила ему эта земля, кровь проливалась из-за неё; нет, не отдаст он эту землю. Раймунда права.

Они молчали. Он взглянул на неё и впервые не увидел на лице Раймунды обычного недовольства. Лицо было спокойное, тихое. Антонио Витор сказал:

— Когда я был в Ильеусе, я видел Жоакима. Я благословил его…

Она улыбнулась:

— Ты хороший…

— Он тоже хороший. Это я тогда голову потерял…

Они снова умолкли. Издалека, еле уловимые, слышались шаги приближающихся людей. Антонио Витор повернулся к Раймунде:

— Я тогда голову потерял… Даже спутался с дурной женщиной… Бросил тут тебя одну…

— Ты поступил правильно, тебе это было нужно, я уже не годилась… Ты поступил правильно, я не сержусь…

Он засмеялся, шаги звучали всё ближе. В лунном свете он различал вооруженных людей, идущих по дороге. Их было двенадцать. Пускай… Они ждали, пока люди подойдут ближе. И снова Антонио Витору захотелось сказать Раймунде слова, которых он никогда не умел найти, снова захотелось приласкать её так, как он не умел ласкать. Он заметил только:

— Они уже подходят…

— Уже…

Прицелились. Раймунда выстрелила первая. Выстрел Антонио был метким, парень упал на дорогу. Другие бросились бежать с открытого места, нырнули в кустарник и подходили теперь к Антонио и Раймунде из-за деревьев. Перезарядили ружья. Раймунда подалась вперёд, взвела курок и прицелилась в человека, смутно видневшегося между деревьями. Выстрелили одновременно: пуля Раймунды не долетела до цели, потерявшись среди какаовых деревьев, пуля полицейского попала в грудь Раймунде, она упала на землю, лицом вниз. Антонио Витор наклонился над ней, рука его запачкалась кровью.

— Мунда!

Он повернул её голову, она улыбалась, да, она улыбалась! От земли шёл густой, пряный запах — добрая земля для разведения какао. Он не отдаст свою землю. Нет, Мунда, не отдаст!

Он встал, люди уже окружали дерево гуявы. Он вскинул ружье, прицелился и выстрелил в последний раз. В последний раз.