Онлайн чтение книги Господин Великий Новгород
IV. БУРНОЕ ВЕЧЕ

Долго, не умолкая ни на минуту, гудел вечевой колокол. Странный голос его, какой-то кричащий, подмывающий, не похожий ни на один колокольный голос любой из множества новгородских церквей и соборов разносился над Новгородом, то усиливаясь и возвышаясь в одном направлении, над одними «концами» города, то падая и стихая над другими, смотря по тому, куда уносил его порыв ветра, дувшего, казалось, то с московской, то со псковской, то с ливонской стороны...

«Вечный» звонарь, одноглазый, сухой и сморщенный старичок, которому один глаз еще в детстве отец его, тоже «вечный» звонарь, нечаянно выхлестнул веревкою, привязанною для звона к язычку вечевого колокола, без шапки, с мятущимися по ветру седыми, редкими волосенками, с восторженным умилением на старческом лице, точно священнодействуя, звонил, ни на миг не переставая, качая железный язык из стороны в сторону, колотя им об медные, сильно побитые края колокола, который вздрагивал и кричал словно от боли и которого стоны заглушал новый удар железного языка, и он опять вздрагивал и кричал — кричал как живой человек, как раненый или утопающий, а подчас как плачущая женщина. «Вечный» звонарь хорошо изучил натуру и голос своего колокола, изучал его всю жизнь и умел заставить его кричать таким голосом, какого ему хотелось, какого ожидал от него Господин Великий Новгород — тревожного, радостного, набатного или унылого.

Теперь он кричал тревожно. «Вечный» звонарь знал, покакому поводу созывается вече: ему впопыхах поведали о том отроки, прибежавшие от посадника, прямо с Марфина пира, и велевшие звонить вече. «Москва на нас собирается!» — «Псков поломал крестное целованье — миродокончальные грамоты разметывает...»

На голос призывного колокола новгородцы, уже несколько соснувшие после избрания нового владыки и после раннего обеда, спросонья бежали на вече, к Ярославову дворищу, словно на пожар: кто без шапки и пояса, кто с едва накинутым на одно плечо кафтаном или однорядкою[41]Однорядка — долгополый, однобортный кафтан без ворота.. Двери, ворота и запоры по всему Новгороду хлопали, визжали и скрипели словно испуганные, собаки лаяли, людской говор несся волнами, как и сам народ, со всех пяти «концов» и улиц, запружая узкие улицы и мосты, валом валит напрямки через Волхов по льду, оглашая воздух криками, вопросами, руганью, неведомо кому и неведомо за что, и подчас звонким смехом и веселыми шутками.

— Новаго владыку вечем ставить — Пимена!

— Ой ли? А чи Феофил не люб?

— Не люб... Московской руки...

— Немцы, може, идут на нас?

— Где — немцам? Москва, сказывают...

Скоро вечевую площадь и помост запрудили народные волны. Вечевой колокол умолк и только тихо стонал, замирая в воздухе. Звонарь, набожно перекрестившись и перекрестив колокол, потянулся к нему своими мозолистыми, корявыми руками и стал ими гладить края все еще тихо стонавшей меди, как бы лаская что-то милое, родное, дорогое ему.

— Утомился, мой батюшко, колоколец мой миленькой, утомился, родной, — любовно бормотал он. — Ну, ино отдохни-передохни, кормилец мой, колоколушко вечной... Ишь как тяжко дышит старина... Ино буде, буде стонать, батюшко...

Потом старик, привязав конец колокольной веревки к балясине, оперся руками о перила башенного окна и стал смотреть на вече, на площадь, затопленную народными волнами. Зрелище было поразительное: виднелись сплошные массы голов, шапок, плеч — плечо к плечу, хоть ходи по ним от одного конца площади до другого.

— Ишь дитушки мои новугородци — экое людо людное... Совокупилися дитки у единой матки... Головто, голов-то что!

Внизу, на вечевом помосте, отчетливо выделялись фигуры посадника и гонца, пригнавшего из Пскова. Седая голова посадника сверкала на солнце серебряным руном, а золотая гривна горела и словно искрилась, как богатое ожерелье на иконе.

Гонец что-то говорил и кланялся на все стороны. По площади волнами ходил невнятный говор, не то гул, не то рокот волн.

— Господин Великий Новгород серчать учал, — бормотал про себя звонарь, глядя с высоты на колыхающееся море голов и прислушиваясь к рокоту голосов.

— Ино псковичи на вече приговорили, что-де и Господин Великий Новгород, наш старший брат, нам-де и не в брата место стал, — доносился голос гонца.

— Хула на святую Софию!.. Не потерпим, братцы, таковые хулы!..

— Сором Великому Новгороду от молодчаго брата!

— Всядем, братцы, на конь за святую Софию, и за домы Божии, и за честь новогородскую! — вырывались голоса из толпы, и площадь колыхалась, как бор под ветром.

Посадник заговорил громко и внятно. Он вторично передал собранию содержание вестей, привезенных гонцом из Пскова. Великий князь подымает псковичей на Великий Новгород, не предуведомив его об этом. Он ищет воли новгородской — на старину вековечную и на святую Софию пятою наступить умыслил. А Новгород старше Москвы... Новгород старше всех городов русских! В Новгороде сидел Рюрик-князь, прародитель всем князьям русским, когда Москвы еще и на свете не было. Великий князь чинит неправду — обиду налагает на землю новгородскую. Новгород был вольным городом, искони с той поры, как пошла есть русская земля...

Долго говорил посадник, обращая речь свою на все стороны. Но осторожный правитель новгородской земли не ставил вопрос ребром: он только излагал положение дел, говорил о грозившей Новгороду опасности, спрашивал, что ему делать — бить ли великому князю челом об его старинах[42]То есть о старых обычаях., виниться ли ему в своей грубости и просить опасной грамоты[43]Опасная грамота — охранная, обережная грамота. новому владыке, чтобы ехал в Москву на ставленье?

— Говори свою волю, Господине Великий Новгород! — закончил он свою речь. — На чем ты постановишь, на том и пригороды[44]Городок, приписанный к городу. Впрочем, «пригородами» Новгорода Великого, кроме городков малых и ближних, в разное время были и Пермь, и Вологда, и даже Псков. станут.

Он смолк и низко кланялся на все стороны.

Казалось, что разом прорвалась давно сдерживаемая плотина, и бушующие волны с ревом, шумом и невообразимым клокотанием ринулись с гор в долину и все топили, ломали, сносили с мест и уносили неведомо куда. Сначала слышался только рев и стон. Отдельные возгласы и речи стали выделяться уже после...

— Ишь разыгралось Ильмень-озеро! — качал головою звонарь. — Распалились детушки новугородци. Фуфу-фу!

Новгородцы действительно распалились. Звонарь ждал, что тотчас же разразится буря, которую не раз доводилось наблюдать на своем веку этому старому сторожу «вечного гласа» с высоты своей исторической колокольни. Это бывало тогда, когда народ — эта самодержавная сила древнейшей севернославянской республики — «худые мужики-вечники», выведенные из терпения какими-либо неправильными или отягощающими их быт действиями или распоряжениями правящих властей и богатых людей, подымали бурю на вече, стаскивали провинившихся против верховной власти народа ораторов с вечевого помоста, били и истязали их всенародно, бросали с моста в Волхов, а потом грабили их дома — грабили целые «концы» или «улицы», разжившихся на счет самодержавного народа бояр, посадников и тысяцких и, так сказать, своими кулаками, каменьем и дубьем делали поправку в законах своей оригинальной, мужицкой, чисто русской республики. Не сделали власти того, чего хотел народ, — и этот самодержавный мужик тут же, на вече, расправлялся с властями, заменял их новыми, направлял дела новгородской земли туда, куда желала державная воля народа, и тут же ревом тысяч глоток изрекал свое державное «быть по сему».

Но «вечный» звонарь с высоты своей колокольни видел, как в толпе ходили несколько человек, хорошо одетых, и что-то горячо говорили народу. Звонарь узнал между ними сыновей Марфы-посадницы, а также Арзубьева, Селезнева-Губу и Сухощека. Старик улыбнулся...

— Все это Марфутка мутит... бес баба! Знала бы свое кривое веретено; так нет — мутит...

— Не хотим московского князя! Мы не отчина его! — выделялись отдельные голоса из общего народного рева.

— Мы вольные люди — как и земля стоит!

— Мы Господин Великий Новгород! Москва нам не указ!

— За Коземира хотим за литовского... К черту Москву!

— Не надоть для владыки опасной грамоты от Москвы! Пускай идет на ставленье в Киев.

Никто не смел перечить расходившемуся народу. Посадник, тысяцкие и старосты, люди степенные и богатые, сбившись в кучу под вечевой башней, стояли безмолвно. У посадника, когда он поправлял, по привычке, золотую гривну на груди, рука дрожала заметно.

Откуда ни возьмись на помосте появилась рыжая голова — на плотном туловище всем известного новгородца. Волосы его казались золотыми на солнце, а небольшие черные глазки, казалось, смотрели через головы народа и искали кого-то вдали.

Это был Упадыш, человек бывалый, хотя не старый, не раз езжавший в Москву и имевший там знакомство.

Он, по русскому обычаю, тряхнул волосами и поклонился на все стороны.

— Повели мне, Господине Великой Новгород, слово молвить, — заговорил он, снова кланяясь.

— Упадыш ричь держит! Послухаем-кось, что Упадыш скажет.

— Помолчите, братцы!

— Долой Упадыша!

— Врешь!.. Говори-сказывай, Упадыш, держи свою ричь!

— Сказывай, сказывай!

Эти голоса осилили. Упадыш снова тряхнул волосами, снова поклонился.

— Братие! Господине Великой Новгород! Нельзя тому быть, как вы говорите, чтоб нам даться за короля Коземира и поставить себе владыку от ево митрополита-латынина. Из начала, как и земля наша стоит, мы отчина великих князей...

— Не отчина мы их! Врет Упадыш!

— Отчина! Он правду говорит!

— От перваго великаго князя Рюрика — мы отчина их. Князя Рюрика из варяг избрала наша земля новгородская, а правнук Рюриков, Володимер, князь киевской, крестился от греков и крестил всю русскую землю, и нашу, словенскую-ильменьскую, и вескую-белозерскую, и кривскую, и муромскую, и вятичей... — продолжал Упадыш, несмотря на ропот народа.

— А Москвы ту пору и в заводе не было, а вон она ноне верховодить нами хочет...

— Не бывать тому! Не видать Москве Новгорода как ушей своих!

— Братие новугородцы! — выкрикивал Упадыш. — И мы, Великой Новгород, до нонешних времен не бывали за латиною и не ставливали себе владыки от Киева[45]То есть архиепископы новгородские утверждались Московской митрополией, а не «подпавшей под Литву» Киевской.... Как же топерево хотите вы, чтоб мы поставили себе владыку от Григорья?.. Григорий — ученик Исидора-латинина[46]Здесь некоторая неточность во времени: если следовать самой этой мысли о том, кто из них был «учителем», а кто «учеником», то утверждать надо обратное... Киевским митрополитом Григорий (Цамблук) был поставлен собором православных епископов Литовского княжества в 1415 г. в Вильнюсе по настоянию князя Витовта. Чем было положено начало разделения единой до этого времени Русской церкви на западнорусскую (большая часть территории нынешней Украины и Беларуси) митрополию с центром в Киеве и московскую митрополию. Митрополитом последней, согласно традиции, и был ставленник православной константинопольской патриархии Исидор. Но грек Исидор в 1439 г. от имени московской митрополии собирался подписать соглашение константинопольской патриархии с Ватиканом (Флорентийскую унию), не понимая тогдашней государственной подоплеки столкновений православия и католицизма на Руси, и едва спасся бегством из Москвы в Литву..

— К Москве хотим! К Москве, по старине, в православие.

Вдруг мелькнуло белое — снежный ком влепился Упадышу.

— Разбойники! — крикнул он, хватаясь за голову...

Снежки полетели со всех сторон. Они обсыпали всех стоявших на помосте у вечевой башни. Крики усилились. Старик звонарь оглянулся на свой колокол, и лицо его озарилось радостной улыбкой.

— Ах, колоколушко мой, колоколец родной!.. Нет! Не отдам тебя Москве. Голову за тебя положу, а не отдам...

И он снова глянул на площадь, где гул и крики усиливались.

— Не давайтесь Москве, детушки, не давайтесь, — бормотал старик. — Мути, Марфуша, мути вечников — не давай их Москве... И-и, колоколушко мой!..

На площади уже почти не видно было ни голов, ни плеч мужицких — в воздухе махали только руки, да кулаки, да снежки — самодержавный мужик готов был стереть с лица земли все, что противилось его державной воле...

Но в этот момент посадник, словно бы выросший на целую четверть, обратился к вечевой башне и махнул своею собольего шапкой...

Звонарь хорошо знал этот немой приказ посадника. Он торопливо ухватился за колокольную веревку и — точно помолодел! Он знал, что одного движения его старой руки достаточно, чтобы в один миг улеглась народная буря.

— Ну-ко заговори, колоколушко мой, крикни...

И вечевой колокол крикнул. Затем еще раз... еще... еще... Медный крик пронесся опять над площадью и над всем городом. Народная буря стихла — поднятые кулаки опустились.

Посадник выступил на край помоста. Он был бледнее обыкновенного. В душе он чувствовал, что, быть может, решается участь его родины, славного и могучего Господина Великого Новгорода... На сердце у него и в мозгу что-то ныло — слова какие-то ныли и щемили в сердце... «Марфо! Марфо!» — невольно звучало в ушах его евангельское слово[47]Автор сравнивает яростную Марфу-посадницу с Марфой, женой мироносицей, вместе с другими женщинами (Марией Магдалиной, Марией Клеоповой, Саломией, Иоанной, Марией), несших миро (священное масло), чтобы предать мертвого Христа обряду миропомазания. — и ему припоминалась эта, другая, Марфа, которую, казалось, Бог в наказание послал его бедной родине... «Проклятая Марфа!..» И перед ним промелькнули годы, промелькнула его молодость, а с нею обаятельный образ этой «проклятой Марфы» во всей чудной красоте девичества... «Проклятая, проклятая...»

Он вскинул вверх свою серебряную голову, чтоб отогнать нахлынувшие на него видения молодости... А колокол все кричал над ним... Он глянул туда, вверх, и два раза махнул шапкой. Колокол умолк, точно ему горло перехватило, и только протяжно стонал... Над вечевым помостом кружился белый голубь...

— Господо и братие! — прозвучал взволнованный голос посадника. — Вижу, Господине Великий Новгород, нет твоей воли стать за князя московского, за его старины...

— Нет нашей воли на то!

— За короля хотим! За Коземира!

— Мы вольные люди, и под королем тоже наша братья, русь — тож вольные люди!

Да будет твоя воля, Господине Великий Новгород, — продолжал посадник, когда несколько смолкли крики. — За короля — так за короля. И тогда подобает нам с королем договорную грамоту написать и печатьми утвердить...

— Болого! Болого! На то наша воля!

— Ниту нашей воли, ниту! — кричали сторонники Москвы.

— Не волим за короля! Не волим за латынство!

— За православие волим. За старину!

Но их голоса покрыты были ревом толпы:

— Не хотим в московскую кабалу! Мы не холопи!

— Бей их, идоловых сынов! С мосту их...

Опять полетели в воздухе комья снегу, а с ними и камни. Опять тысячи рук с угрозой махали в воздухе. Народ двигался стеною, давя друг дружку. Противная сторона посунулась назад; но дальше идти было некуда. Свалка уже начиналась на правом и на левом крыле, где первые натиски толпы приняли на себя рядские молодцы и рыбники, защищавшие интересы торговых людей и свои собственные.

— Братцы кончане, за мною! — кричал богатырского роста рыбник с Людина «конца». — Бей их, худых мужиков-вечников!

— Не дадим себя в обиду, братцы уличане!

— Лупи, братцы, серых лапотников!

— Разнесем их, гостинных крыс! Разнесем Перуньевы семена! — отвечали «серые» вечники.

Русский народ мастер биться на кулачки, а новгородцы по этой части были мастера первый сорт: всю зиму, по большим праздникам и по воскресным дням, а равно на широкую масленицу, после блинов, на Волхове, на льду, сходился чуть не весь Новгород — и начинался «бойдрака веселая». «Конец» шел на «конец», Нервской конец на Людин, Славенский на Плотницкий, Околоток на Загородный конец... А там сходились улица с улицей — и кровопролитье из носов шло великое: ставились фонари под глазами, сворачивались на сторону скулы-салазки, доставалось «микиткам» и ребрам... В порыве крайнего увлечения Торговая сторона шла лавой на Софийскую, и тогда в битве участвовали не одни молодцы рядские, рыбники да мужики-вечники, а выступали солидные «житые люди», и бояре, и гости — молодое и старое...

Такую картину разом изобразило из себя вече в этот достопамятный день. Богатырь рыбник схватил за ноги тщедушного тяглеца пидблянина[48]Крестьянина из подгороднего, на Ильмене, села Пидбляны. и стал махать им направо и налево, словно мешком, и приговаривать из былины:

Но «серые лапотники» навалились массой на рыбников и рядских молодцов, отбили мужичка, которого рыбник замахал и заколотил чуть не до смерти, приперли своих противников к стенам, ринулись, как звери, и на самих торговых и степенных людей и превратили вече в чистое побоище.

Тщетно все старосты концов, сотники и тысячские, размахивая своими должностными знаками — бердышами и почетными палицами, крича и ругаясь, силились остановить побоище — оно разгоралось все сильнее и сильнее. Напрасно кричал посадник, грозя сложить с себя посадничество — его голоса никто не слыхал.

Один «вечный» звонарь радовался, глядя с своего возвышения на побоище, к которым он так привык и которые с детства умиляли его вольную новгородскую душу...

— Так их, песьих детей, так, детушки! Не продавай воли новугородской!.. Крепче! Крепче!

Мужики одолевали. Там, где недавно богатырь рыбник махал на все стороны тяглецом, уже не видно было этого богатыря: осиливаемый «вечниками», которые цеплялись за него, как собаки за раненого медведя, он сгреб разом троих мужиков и повалился с ними на землю, другие бросились — кто на него, кто за него, тут же падали в общей свалке, сцепившись руками и ногами или таская друг друга за волосы, и катались клубками; на них лезли и падали третьи, на третьих четвертые, так что над рыбником и его жертвами образовалась целая гора-курган из вцепившихся друг в дружку борцов, тузивших друг друга по всей площади, постоянно путались потерянные в бою шапки, рукавицы, пояса; тут же краснели, чернели и рыжели на снегу лужи выпущенной из носов крови и клочки «брад честных»...

Но этого мало. У Господина Великого Новагорода, как и Древнего Рима, имелась своя Тарпейская скала — для сбрасыванья с нее всех провинившихся перед державным городом: такую Тарпейскую скалу в Новгороде заменял «великий мост», соединявший Софийскую сторону с Торговой, мост, с которого когда-то новгородцы свергнули в Волхов своего бога — идолище Перунище...

Этому богу с этого самого моста новгородцы постоянно приносили потом человеческие жертвы...

— С мосту злодеев! — кричали осилившие мужики.

— На мост! К Перунищу их!

— Волоки Упадыша! Он заварил кашу, он мутит Москвой.

За волосы, за руки, за ноги, избитые и окровавленные, волоклись уже некоторые жертвы державного гнева. Все повалило за этой страшной процессией, чтобы посмотреть, как будут «злодеев» сбрасывать с моста... Зрелище достолюбезное! Красота неизглаголанная!..

— Поволокли-поволокли детушки, фу-фу-фу! — радовался с колокольни «вечный» звонарь.

Вдруг раздался детский крик, от которого многие невольно вздрогнули.

— Мама! Мама! Батю волокут с мосту-у!..

В ту же минуту женщина, протискавшись сквозь толпу, стремительно бросилась на одного из влекомых к мосту, обхватила его руками да так и окоченела на нем.

— И меня с ним! И меня с ним! — безумно причитала она.

Но в это время толпы невольно шарахнулись в сторону. От моста, в середину озадаченных толпищ, подняв над головою большой черный крест, с ярко блиставшим на нем серебряным Распятием, шел седой монашек. Льняные волосы его, выбивавшиеся из-под низенького черного клобучка, и такая же белая борода трепались ветром и, словно серебряные, сверкали на солнце. Он казался каким-то видением.

— Преподобный Зосима... Зосима-угодник! — прошел говор по площади, где все еще шло побоище.

Это был действительно Зосима соловецкий. Что-то внушительное и страшное виделось в его одинокой фигуре с Распятием над головою.

— Детки мои! Народ православный! Что вы делаете? Опамятуйтеся, православные! Не губите души христьянския! Не губите града святой Софии Премудрости Божия! Почто вы котораетеся и ратитеся? Почто брат на брата распаляете сердца ваша?.. Убейте меня, грешного, меня сверзите с Великого мосту, токмо град свой и души свои не губите...

Толпа оцепенела на месте. «Самодержавный мужик-вечник», превратившийся было в зверя... монашка с крестом испугался!

— Ко мне, детки!.. Кланяйтеся Распятому за ны — его молите, да пощадит град ваш... Кланяйтеся знамению сему!

И он осенял крестом испуганные толпы направо и налево... Новгородцы падали ниц и крестились... Буря мгновенно утихла...

— Эхма!.. Не дал доглядеть до конца, — ворчал звонарь, спускаясь с колокольни.