Онлайн чтение книги Гость из Альтрурии
6

Я расстался со своим гостем с некоторой поспешностью, испытывая трудноопределимую досаду. То, что он приставал с вопросами касательно вопросов, на которые общество неустанно отвечает, причем всегда одинаково, было не так уж плохо — хуже, если бы их задавал человек, принадлежащий к нашей цивилизации. Как-никак альтрурец был представителем совершенно иного образа жизни — полностью противоположного нашему, — по этой причине многое можно было ему простить, ведь и американцу многое простилось бы в России, если бы вопросы насчет империализма он задавал, исходя из своего республиканского опыта. Мне было известно, например, что в Альтрурии человек, обладающий крупным талантом или вообще чем-то замечательный, чувствует себя обязанным перед всем народом и стремится слиться с народной массой, а не норовит выделиться. Знал я и то, что почет, оказываемый альтрурцами своим талантам, всецело зависит от их поведения. Естественно, что человеку, порожденному такой цивилизацией, трудно понять нашу точку зрения. Считая за идеал общество, открытое для всех, он вряд ли мог понять наш идеал общества, замкнутого и доступного с трудом. И все же, как мне кажется, все мы проявили к нему много терпения — с американцем, который попробовал бы сунуться к нам с такими вопросами, мы разделались бы в два счета. Однако даже от иностранца, гражданина республики, основанной на идее, которая еще со времен Каина неизменно терпела повсюду крах, — я имею в виду идею «ответственности за брата своего», — подобные вопросы можно было выслушивать без обиды, лишь делая скидку на наивность; а то, что они были наивны, сомнению не подлежало. Я полагал, ему должно быть очевидно, что раз шестьдесят миллионов американцев решили положить в основу своей федерации принцип своекорыстия, значит, да здравствует своекорыстие, и, если даже оно несет кому-то лишения, то оно же несет другим в десять раз больше незаметных на первый взгляд благ. Если несколько сот тысяч избранных американцев пользуются, согласно своему общественному положению, привилегией третировать своих сограждан, это так же правильно и справедливо, как то, что четыре тысячи американских миллионеров богаче всех остальных американцев, вместе взятых. При таком положении вещей — проистекающем из нашего политического равенства и материального благосостояния — каждый, кому доступен промысел божий, не может не усмотреть в этом божественного предначертания, сомневаться в совершенстве которого кощунственно и грешно. Сомнения альтрурца, которые нельзя было не заметить, я относил на счет его чужеземных корней, и мне было ясно, что так же поступали и мои друзья. Не знаю, как им, но мне понадобилось для этого некоторое усилие, что было не особенно приятно. Я не мог отмахнуться от того обстоятельства, что, хотя в вопросах нравственности и экономики мы не сходились с ним ни по одному пункту, он был моим гостем, и, следовательно, ответственность за него продолжала лежать на мне. Так, вероятно, чувствовал бы себя английский джентльмен, введший в общество тори горластого американского демократа, или, еще точнее, старосветский южанин, приютивший у себя северянина-аболициониста и не сумевший пресечь расспросов о том, как обходятся его ближайшие соседи со своими рабами. Какое-то время его будут терпеть, как моего гостя, но его молчаливое осуждение наших порядков и очевидная примитивность мышления неизбежно приведут к тому, что терпение окружающих лопнет и, когда это произойдет, позор неминуемо падет и на мою голову.

Мне такая перспектива была не по душе, и я решил по возможности от этого увильнуть. Признаюсь, я охотно отрекся бы от него, как уже открестился от его мировоззрения, но не знал иного пути сделать это, кроме как отказать ему в гостеприимстве, а пойти на это я не мог. Что-то — затрудняюсь сказать, что именно — в этом человеке таинственно привлекало меня. Была в нем какая-то милая детскость, которую, однако, никак нельзя было назвать недоразвитостью. В конце концов я решил, что, с одной стороны, перестану церемониться и буду говорить ему все, что думаю, с другой же — буду делать все, чтобы оградить его, — ну и себя, конечно, — от страшивших меня последствий.

Наконец я уснул, обдумывая экскурсию куда-нибудь повыше в горы. Это должно было занять остаток времени, которое — по моим расчетам, он собирался провести у меня, и удержать его от дальнейших исследований в области американской жизни, поскольку они могли привести — во всяком случае здесь, в гостинице, — к плачевным результатам. Меня разбудил стук в дверь, и, не глядя в ту сторону, я сонно пробормотал из глубины своей постели: «Войдите!»

— Доброе утро! — отозвался низкий бархатистый голос альтрурца. Я отодрал голову от подушки и увидел, что он стоит, прислонившись к закрытой двери с моими ботинками в руках. — Ой, простите! Я разбудил вас. Я думал…

— Что вы, что вы! — сказал я. — Самое что ни на есть время. Но зачем вам было приносить мои ботинки? Вот уж ни к чему!

— Не без задней мысли, — ответил он. — Мне захотелось, чтобы вы меня похвалили. Как по-вашему, они ведь неплохо вычищены, в особенности для любителя? — Он подошел к кровати и стал поворачивать их в руках, так что они заиграли на свету, и улыбнулся, глядя на меня сверху вниз.

— Я не вполне понимаю… — начал я.

— Да просто я начистил их, — сказал он. — Вот и все.

— Вы их начистили?

— Вот именно, — ответил он беззаботно. — После того как мы с вами расстались вчера вечером, я решил зайти в камеру хранения — взять один из своих саквояжей, который не принесли в комнату, и встретил там коридорного с забинтованной рукой. Он сказал, что растянул запястье, когда подносил одной даме чемодан — очень большой по его словам, — ну и я попросил его позволить мне помочь ему с сапогами, которые он как раз чистил. Он сначала наотрез отказался, но я настоял, чтобы он дал мне на пробу одну пару; после этого он разрешил мне чистить мужские ботинки, сказав, что с дамскими справится сам, не напрягая руки. Оказалось, что это совсем не так уж трудно, и после того как я вычистил несколько пар, он сказал, что я делаю это не хуже его.

— Кто-нибудь видел вас? — задохнувшись, спросил я, чувствуя, как покрываюсь холодным потом.

— Нет, целый час с двенадцати до часу мы работали без помех. Он уже кончил возиться с багажом, так что мы смогли хорошо поговорить. Он оказался очень неглупым; между прочим, он рассказал мне об обычае давать на чай, который вы порицаете. По его словам, слугам этот обычай не нравится так же, как и постояльцам, однако им приходится брать чаевые, потому что хозяева стали учитывать их при расчете жалованья и без них просто не прожить. Он прекрасный мужественный человек и…

— Мистер Гомос, — перебил я его, приободренный известием, что никто не видел, как он помогал коридорному чистить ботинки, — мне нужно поговорить, с вами очень серьезно, и я надеюсь, вас не обидит, если я буду говорить весьма откровенно, имея при этом в виду исключительно заботу о вашем благе. — Это было не совсем так, и меня слегка передернуло, когда он принялся благодарить меня со своей проклятой искренностью, подозрительно смахивающей на иронию, но все же я продолжал: — Мой долг по отношению к вам как моему гостю предупредить вас, что ваше стремление исполнять за других людей их обязанности не так легко осуществимо здесь, как воображаете вы в силу особенностей вашего воспитания. Поверхностное сходство обмануло вас, но, право, я не понимаю, как вы, прочитав о нас уйму книг, не уяснили себе еще до приезда сюда, что Америка и Альтрурия — это страны, совершенно не схожие в своих руководящих принципах. Да, обе они являются республиками, но Америка — республика, где каждый за себя, и здесь вы не можете помогать другим, как принято у вас на родине: это чревато опасностями и смешно наконец! Вы никогда не должны забывать об этом, иначе вам не избежать ошибок, которые поставят в весьма затруднительное положение и вас, пока вы находитесь здесь, и, — вынужден был я прибавить, — всех ваших друзей. Вы понимаете, я очень рассчитывал, что после того, что я и мои друзья рассказали вам о нашей цивилизации, вы не допустите подобных оплошностей. Я повидаю коридорного, как только встану, и попрошу его ни с кем не делиться о происшедшем, но должен признаться, мне будет достаточно неприятно говорить в тоне просителя — обстановка у вас так не похожа на нашу, что он мне просто не поверит и сочтет меня за мистификатора.

— Вряд ли он так подумает, — сказал альтрурец, — и, надеюсь, все будет не так плохо, как вам кажется. Я очень сожалею, что сплоховал…

— Да господи, оплошностью ваш поступок выглядит исключительно в силу обстоятельств. Рассуждая отвлеченно, только правильно помочь человеку, нуждающемуся в помощи, — никто не станет отрицать этого, даже здесь, в стране, где каждый сам за себя.

— Рад слышать это, — сказал альтрурец, — выходит, промах, который я совершил, не так уж груб. Знаете, мне кажется, вам не стоит беспокоиться и объяснять альтрурские воззрения коридорному. Кое-что я ему уже объяснил, и он все отлично усвоил; он утверждает, что даже здесь бедным людям приходится до некоторой степени придерживаться тех же принципов, без этого у них не было бы ни малейшего шанса выжить. Он говорит, что им приходится помогать друг другу точно так же, как и нам у себя на родине, и что только богачи среди вас действительно независимы. Право, мне кажется, вам нет нужды говорить с ним, если, конечно, вы сами не хотите этого; к тому же, опасаясь, как бы чего не вышло, я, предлагая свою помощь, сообразовался с тем, что слышал от вас и от ваших друзей. Я спросил, нет ли кого-нибудь, кто мог бы помочь ему с чисткой ботинок, что в таком случае я с радостью заплачу этому человеку, но он ответил, что не знает никого, кто согласился бы на эту работу, что ему пришлось взяться за нее потому, что иначе он не получил бы места коридорного, но все остальные слуги считают это занятие для себя унизительным и ни за что не согласились бы помочь ему. Вот тогда я понял, что спокойно могу предложить свои услуги.

Мне показалось, что передо мной непробивная стена, но я все же спросил:

— И вы не сделали никаких выводов из того, что он сказал вам?

— То есть? — спросил в свою очередь альтрурец.

— Вы не подумали о том, что, если никто из остальных слуг, работающих вместе с ним, не хотел помочь ему чистить ботинки и что если сам он занимается этим только по обязанности, вряд ли вам следовало браться за эту работу.

— Не подумал, — сказал альтрурец простодушно. Наверное, он все-таки почувствовал отчаяние, в которое я впал от его слов, во всяком случае, он спросил:

— Но почему я мог не захотеть сделать для другого то, что охотно сделал бы для себя?

— Есть немало вещей, которые мы охотно делаем для себя и вовсе не хотим делать для других. Но даже, исходя из предложенного вами принципа — на мой взгляд, ошибочного и нелогичного, — ваши действия не могут быть оправданы. Джентльмен не может захотеть почистить собственные ботинки . Это унижает его достоинство; это работа, которую он ни за что не станет делать, если можно ее кому-то спихнуть.

— Следовательно, в Америке, — сказал альтрурец, — не считается унижающим достоинство джентльмена поручать другому работу, которую сам для себя он делать не желает?

— Безусловно!

— Вот оно что? — протянул он. — Значит, мы в Альтрурии вкладываем совсем иной смысл в слово «джентльмен». Теперь я понимаю, что совершил ошибку. Впредь буду осмотрительней.

Я решил, что лучше переменить тему:

— Кстати, — сказал я, — может, давайте сходим сегодня в горы?

— Я буду очень рад, — сказал альтрурец, и в голосе его прозвучала такая искренняя благодарность, что я устыдился своего двоедушия.

— Тогда давайте отправимся сразу после завтрака. Я спущусь вниз через полчаса.

Поняв намек, он удалился, хотя в глубине души я опасался, как бы, действуя в лучших альтрурских традициях, он не предложил мне помочь одеться.

Спустившись вниз, я нашел его в обществе миссис Мэйкли, которая тут же пустилась подробнейшим образом описывать красоты гор при свете утреннего солнца.

— Не удивляйтесь, что застали меня на ногах в такой несусветный час. Не знаю, вчерашний ли наш интересный разговор меня так взбудоражил или что-то иное, но меня не взяло снотворное, хотя я приняла пятнадцать крупинок сульфонала, во всяком случае, я встала ни свет ни заря, когда положено просыпаться жаворонкам, если они действительно существуют не только как литературный образ. Но воздух здесь такой чудесный, что можно иногда и не поспать ночь. Мне кажется, что если захотеть, то можно научиться обходиться здесь вообще без сна; я, во всяком случае, могла бы! Увы, бедный мистер Мэйкли, по-видимому, на это неспособен . Он отсыпается за меня, поэтому мне придется завтракать без него. Знаете, я совершила очень дерзкий поступок: распорядилась, чтобы метрдотель пересадил вас за наш стол; я знаю, мистер Твельфмо, вы будете очень этим недовольны, потому что, естественно, не захотите делить мистера Гомоса с кем бы то ни было, за что я вас нисколько не порицаю, но я вам этого не позволю , так и знайте.

Радость, которую я испытал, услышав эти слова, была не вполне безоблачна, но я попытался не показать этого миссис Мэйкли и испытал огромное облегчение, когда, улучив минутку, она шепнула мне:

— Я прекрасно понимаю, каково вам, мистер Твельфмо, и постараюсь помочь вам удерживать его от неразумных выходок. Я испытываю к нему симпатию, и мне просто невыносима мысль, что он может стать всеобщим посмешищем. Думаю, что вдвоем с вами мы справимся.

Правда, нам не удалось предотвратить рукопожатие, которым альтрурец обменялся с метрдотелем, когда тот распахнул перед нами дверь в столовую, и удержать от поклона официантке, перед которой он склонился, как перед знатной дамой. Но мы сочли за лучшее не обращать внимания на маленькие погрешности и не растрачивать душевных сил по мелочам. Завтрак, к счастью, прошел благополучно, если не считать того, что он вскочил, подобрал с пола ложку, которую официантка имела неосторожность уронить, и вручил ей ее с поклоном; но со стороны это легко могло сойти за знак внимания в адрес миссис Мэйкли. Завтракающих было еще совсем немного, но я заметил, что среди официанток, стоявших со скрещенными на груди руками возле столиков, за которыми они прислуживали, царило сдержанное волнение и что метрдотель обеспокоен настолько, что его красивое лицо порозовело.

Миссис Мэйкли спросила, идем ли мы в церковь, — она сказала, что едет в том направлении и с удовольствием подвезет нас.

— Сама я не пойду, — объяснила она, — нет смысла слушать проповедь, когда в голове такой сумбур, — и потому решила довольствоваться добрым делом. Хочу отвезти книги и газеты миссис Кэмп. Мне кажется, одно вполне заменит другое, а как по-вашему, мистер Гомос?

— Пожалуй, что так, — ответил он с добродушной серьезностью, в какой-то мере гармонирующей с ее игривостью.

— А кто такая миссис Кэмп? — спросил я как будто между прочим.

— Мать Лиззи. Помните, я вчера говорила вам об их семье» она наверняка прочитала уже книги, которые я принесла ей в прошлый раз, а Лиззи, конечно, постеснялась просить меня одолжить им еще, потому что видела, что я разговариваю с вами, и не хотела перебивать. Такая милая девушка! Я думаю, воскресные газеты уже пришли, захвачу-ка я их тоже. Миссис Кэмп всегда бывает так рада им, и я обожаю слушать, когда она обсуждает события общественной жизни. Но, может быть, вы не одобряете наши воскресные газеты, мистер Гомос?

— Не знаю, что и сказать вам, сударыня. Я ведь их еще не видел. Ведь это мое первое воскресенье в Америке.

— Одно могу сказать, мне очень жаль, что вы уже не увидите былого пуританского воскресенья, — сказала миссис Мэйкли, внезапно перескочив с воскресных газет на новую тему. — Хотя здесь, в горах, может, кое-что вы еще и застанете. А так, кроме ржаного индейского хлеба, печеных бобов и рыбных тефтелек, пожалуй, ничего и не осталось.

— Но все это очень вкусные вещи.

— Вы правы, они еще не худшее.

Она была поверхностная болтушка, и я опасался, как бы она не брякнула чего-нибудь лишнего, но, если у нее и вертелось что-то на языке, ее опередил альтрурец, который спросил:

— Не покажется ли вам, сударыня, чересчур нескромным, если я попрошу вас познакомить меня как-нибудь с этой семьей?

— С Кэмпами? — переспросила она. — Что вы! С огромным удовольствием. — Ее, по-видимому, осенила какая-то мысль, и она предложила: — А может, поехали со мной прямо сегодня утром, или вы с мистером Твельфмо твердо решили посетить церковь?

Альтрурец посмотрел на меня, и я сказал, что буду только рад прихватить для них несколько книг и присоединиться к доброму делу.

— Возьмите что-нибудь из своих, — тотчас посоветовала миссис Мэйкли.

— А они не станут судить меня слишком строго, как вы думаете? — спросил я.

— Миссис Кэмп, возможно, и станет, — ответила миссис Мэйкли с улыбкой, — ее интересует более содержательная беллетристика, но Лиззи, я думаю, с удовольствием прочтет хороший старомодный романчик, где дело всегда кончается свадьбой, как в ваших очаровательных книжках.

Я слегка поморщился — всякому охота считаться писателем серьезным, и потом я не любил, когда мне напоминали о моем литературном успехе у молоденьких барышень, но я сумел справиться с собой и сказал:

— Итак, мое доброе дело посвящается Лиззи.

Спустя полчаса мы уже катили в горы в двухместной коляске, экипированной одной из лучших упряжек гостиницы и одним из самых неразговорчивых кучеров. Мужу своему, чтобы, проснувшись, он не начал беспокоиться, не найдя нас в гостинице, миссис Мэйкли оставила записку. Она зазвала альтрурца на заднее сиденье, и, после нескольких безуспешных попыток завязать беседу с кучером, я повернулся к ним и вмешался в их разговор. Внимание альтрурца привлекал не столько пейзаж — хотя он неизменно признавал его красоту, каждый раз, когда мы начинали восторгаться, — а люди, их быт и отношения. Его интересовало все: и скот, пасущийся на полях, и встречные лошади, и красота и удобство жилищ, и разнообразие посевов, и виды на урожай. Я был рад, что он хотя бы на время прекратил свои въедливые расспросы о нашей цивилизации и переключился на предметы реальные и, наперебой с миссис Мэйкли, удовлетворял его любопытство. Мы сообщили ему, что шикарные упряжки, повстречавшиеся нам, принадлежат гостиницам, или пансионам, или — на худой конец — фермерам, сдающим комнаты со столом; потрепанные же экипажи принадлежат местным жителям, зарабатывающим на жизнь землепашеством. Земли возделывалось не так уж много — поскольку главный упор делался на сено, — и только там и сям мелькали небольшие клочки земли, засеянные картофелем или фасолью, да еще попадалась иногда пара акров кукурузы. Дома, хозяева которых не сдавали комнат дачникам, были не лучше упряжек, и только те, где дачники жили, выглядели современно и нарядно. Встречались нам и заколоченные домики, и я пытался растолковать альтрурцу, что фермеры Новой Англии не выдерживают конкуренции с огромными хозяйствами Запада.

— Видите ли, — говорил я, — земледелие там — это предпринимательство, вроде добычи угля в Пенсильвании или финансовых операций на Уолл-стрите. Вы даже не представляете себе тамошних масштабов.

По всей вероятности, я слегка занесся, расписывая богатства, широкой рекой текущие с наших ферм на Западе, подчеркивая, что они пять, десять, а то и двадцать акров каждая, — просто не мог обойтись без того, чтобы не жать на педаль, проигрывая этот пассаж. Миссис Мэйкли слушала меня с интересом, не менее живым — будучи передовой американкой, она, разумеется, ничего не знала о собственной стране: ни ее географии, ни истории, ни политики.

— Итак, в гористых районах Новой Англии, — заключил я, — остаются лишь те, кто слишком стар или слишком ленив, чтобы уехать. Энергичные молодые люди считают постыдным для себя задерживаться здесь, разве что кто-то из них надумает содержать пансион или сдавать дом на лето дачникам. Если же он к такому заработку не склонен, то едет на Запад, получает в свое распоряжение участок, а затем, в зрелом возрасте, возвращается и покупает заброшенную ферму, чтобы жить там весной и летом.

— Боже мой! — воскликнул альтрурец. — И до чего же все просто! Тогда, конечно, не удивительно, что владельцы бросают свои оскудевшие земли, хотя, мне кажется, некоторые не могут не чувствовать при этом, что лишают себя родины.

— Ну, мне кажется, сантименты тут ни при чем, — ответил я беспечно.

— Тпру-у! — сказала миссис Мэйкли, по обычаю некоторых женщин обращаясь к лошадям, прежде чем к кучеру, тот натянул вожжи и обернулся к ней.

— Кстати, не Рубен ли это Кэмп вон там около дома? — спросила она, как будто мы только что говорили о нем — тоже манера чисто женская.

— Так точно, сударыня, — ответил кучер.

— А, ну тогда… Рубен! — окликнула она молодого человека, нервно расхаживающего в палисаднике обветшалой, покрытой налетом грусти фермы, заглядывая то в одно окошко, то в другое. — Подойдите-ка ко мне, пожалуйста.

Он поднял голову, огляделся по сторонам, и, определив, кто его зовет, подошел к калитке и, опершись о нее, выжидающе посмотрел на нас. Я увидел, что это тот самый молодой человек, который сидел накануне вечером на веранде гостиницы с девушкой, которую миссис Мэйкли называла Лиззи.

— Не скажете ли вы, дома сейчас Лиззи или нет?

— Да, она дома, с мамой сидит, — ответил молодой человек голосом, в котором не было ни приветливости, ни неприязни.

— Вот как хорошо, — сказала миссис Мэйкли. — А то она могла и в церковь пойти. А что, собственно, тут происходит? Что-нибудь случилось?

— Нет, просто я проверяю, все ли в порядке. Хозяева просили меня посматривать.

— А где же они сами?

— Уехали.

— Уехали?

— Да. На Запад. Бросили свою старую ферму, потому что не могли больше сводить концы с концами.

— Вот вам, пожалуйста, иллюстрация, мистер Гомос, — сказал я. — Удобный случай из первых рук узнать очень интересную подробность нашей цивилизации, — и прибавил тихонько, обращаясь к миссис Мэйкли, — познакомьте нас, пожалуйста.

— Конечно! Мистер Кэмп, это мистер Твельфмо, писатель, — вы, конечно, читали его книги, а это мистер Гомос — гость из Альтрурии.

Молодой человек открыл калитку и вышел к нам. На меня он не обратил никакого внимания, а альтрурца схватил за руку и стал ее трясти.

— Уж о вас-то я слышал, — сказал он. — Миссис Мэйкли, вы ехали к нам?

— Да.

— Так поезжайте же. Мама будет вне себя от радости познакомиться с мистером Гомосом. Мы немало здесь слышали об Альтрурии, — прибавил он, обращаясь к нашему другу. — Мама читает о ней все, что только ей в руки попадет. Ей будет очень приятно поговорить с вами; боюсь, что никому из нас она не даст слова вставить.

— О, я буду очень рад познакомиться с ней, — сказал альтрурец, — и поведать ей все, что сам знаю. Только не расскажете ли вы мне сначала об этих заброшенных фермах. Это для меня нечто новое.

— Ну, для нас это далеко не новость, — усмехнулся молодой человек, — да и что тут рассказывать. Они рассыпаны по всей Новой Англии. Стоит человеку убедиться, что он и на похороны себе не сможет заработать, у него пропадает желание быть похороненным в этой земле, и он снимается с места и уезжает.

— Но ведь раньше люди имели с земли достаточно, чтобы жить, — вмешался я, — почему же теперь так получается?

— Почему? Да потому что прежде им не приходилось конкурировать с ценами, устанавливаемыми Западом; кроме того, земля не была так истощена, да и таких высоких налогов не взимали. Понравилось бы вам платить от двадцати до тридцати долларов с тысячи, притом, что доходы ваши до последней копейки вычисляются в городе?

— Но чем же объяснить такие высокие налоги?

— Школами и дорогами. Нам нужны школы, а вам, горожанам, нужны хорошие дороги, чтобы приезжать сюда летом. Верно? Ну и потом лето коротко, и иногда мы остаемся без урожая. Кукурузу может побить морозом, и, в награду за труды, нам только прибывает забот. Единственно, что никогда не подведет, это картофель — не считая, разумеется, сена, — ну, а когда все до одного выращивают картофель, вы сами понимаете, что случается с ценами.

— Но, послушайте, мистер Кэмп, — сказала миссис Мэйкли, склонясь к нему, и голос ее стал ласковым и воркующим, словно она убеждала его не скрывать правду от старого друга вроде нее. — Не заключается ли причина в том, что фермерским дочкам захотелось учиться играть на рояле, а фермерским сыновьям понадобились кабриолеты? Профессор Люмен говорил как-то, что, если бы фермеры работали с былым усердием, фермы их по-прежнему приносили бы хороший доход, а что бросают они их в большинстве случаев по своей лени и нерадивости.

— Его счастье, что он не при мне это сказал, — произнес молодой человек, вспыхнув до корней волос. И прибавил с горечью: — Если он хочет убедиться, как легко в наших краях прокормиться крестьянским трудом, он может пожить на этой ферме год-другой и попробовать — много с него не возьмут. Только, думаю, круглый год он тут жить не станет; ферма ему понадобится несколько летних месяцев, когда он сможет любоваться красивыми видами и наблюдать, как я неподалеку копошусь на своей земле, пока он покуривает, сидя у себя на крылечке.

Он повернулся и посмотрел на старый дом. Когда он снова заговорил, в голосе его уже не было раздражения:

— Люди, жившие здесь, купили землю у индейцев, и владели они ею более двухсот лет. Неужели вы думаете, они бросили бы свою ферму из лености или потому что не могли выжать из нее роялей и кабриолетов, или просто по глупости — счастья своего не понимали. Здесь был их дом, здесь они рождались, здесь жили и здесь умирали. Вон там у них семейное кладбище.

Ни миссис Мэйкли, ни я не нашлись, что ответить, и мы предоставили слово альтрурцу, который высказал догадку:

— Я полагаю все же, что, получив новую землю на Западе, они заживут как следует.

Молодой человек облокотился о колесо, возле которого стоял:

— Что вы подразумеваете под получением новой земли?

— Ну, из той, что принадлежит государству…

— Хорошей земли среди той, что принадлежит государству, не существует . Вся хорошая земля принадлежит железнодорожным компаниям, фермерским синдикатам и спекулянтам; если вы хотите приобрести ферму на Западе, вы должны за нее заплатить деньги. Это на Востоке владельцы раздают свои земли, потому что они потеряли всякую ценность. Не имея денег, вы можете купить ферму в рассрочку, из расчета десяти, двадцати, а то и тридцати процентов годовых и жить в землянке среди чистого поля… пока не подойдет срок уплаты по закладной.

Молодой человек снял руки с колеса, отступил назад и сказал:

— До встречи у нас дома.

Кучер тронул лошадей, и мы быстро покатили вперед. Должен признаться, что его пессимизм порядком мне наскучил, и, когда мы немного отъехали, я обернулся к альтрурцу и сказал:

— Все это сущая ерунда, и совсем уж не так плохи у нас дела. В Америке миллионеров, наверное, больше, чем во всех остальных цивилизованных странах, вместе взятых, и не может быть, чтобы фермеры находились в таком уж безвыходном положении. Все богатство идет от земли и, не сомневайтесь, уж свою долю они-то получат сполна.

— Рад слышать это, — сказал альтрурец. — Скажите, а что это за новая партия, которая возникла на Западе? У них еще недавно съезд был. Я что-то читал об этом вчера в поезде.

— О, это все наше ошалевшее мужичье — они не желают возвращать деньги, взятые в долг, или оказываются не в состоянии платить проценты. Скоро все это уляжется. Политические волнения такого рода бывают у нас постоянно. Один хороший урожай, и все придет в норму.

— А это правда, что им приходится платить такие высокие проценты, как говорил только что наш молодой друг?

— Ну, — сказал я, предпочитая смотреть на дело с юмористической точки зрения, что очень помогает нам, американцам, сносить чужие беды. — У меня впечатление, что этот молодой человек упивается несчастьями своих ближних. Ничего не поделаешь — такова уж человеческая натура.

— Вы так думаете? — сказал альтрурец.

Мне кажется, что он уже один раз задал мне подобный вопрос, когда я сослался на человеческую натуру, оправдывая какую-то заурядную эгоистическую выходку, но я предпочел пропустить его слова мимо ушей и продолжал:

— Земля там так плодородна, что одним урожаем фермер часто может покрыть все долги.

— Неужели это возможно? — вскричал альтрурец. — Значит, случаи, когда фермерам отказывают в праве выкупа имущества из-за просрочки платежа по закладной, на что намекал наш молодой друг, должны быть очень редки?

— Точно сказать не берусь. — И без того наболтав лишнего, я не считал себя обязанным делиться с ним фактом, который непрошенно возник в памяти именно в этот момент. Однажды случилось мне разговаривать с владельцем ссудной кассы, живущем на Западе, — отличный малый, прямой и откровенный. Я спросил его, выкупают ли фермеры обычно свои земли, и он ответил мне, что, если земля заложена за четверть стоимости, фермер может со временем ее выкупить, если же за половину или даже треть — ему никогда выкупить ее не удастся, и он продолжает работать в поте лица до конца своих дней, так и не расплатившись с долгами. — Однако, — заключил я, — вы можете быть уверены, что наш молодой друг говорит о положении с известной предвзятостью.

— Послушайте, — сказала миссис Мэйкли, — я просто требую, чтобы этот нескончаемый разговор о деньгах был прекращен. Мне даже слушать противно. Мне кажется, что я и спать-то не могла прошлой ночью, наслушавшись о спекуляциях, которые провел мистер Мэйкли. Цифры роились у меня в мозгу, и в конце концов темнота вокруг оказалась усеянной знаками доллара, прямо как Млечный Путь звездами. Я… Ой! Господи, да что же это такое? Вот же паршивцы!

Испуг миссис Мэйкли быстро сменился истерическим смехом, когда кучер ловко осадил лошадей, и шайка босоногих ребятишек, возившихся в дорожной пыли, рассыпалась во все стороны, ища укрытия в придорожных кустах, совсем как стая вспугнутых куропаток. У меня создалось впечатление, что детей не меньше дюжины, причем все они одного роста. На деле же их оказалось всего пять-шесть, во всяком случае, судя по количеству видневшихся в зарослях кустарника блестящих зубов и глаз, сияющих восторгом при виде паники заезжей барыни.

— Вы что, не понимаете, что лошади могли вас задавить, — спросила она с суровостью, свойственной добрым женщинам, когда они говорят с людьми, только что спасшимися от смерти. — Но до чего они очаровательны, эти замарашки, — прибавила она, вновь охваченная волнением. Один шестилетний храбрец вышел из кустов, и, обратившись к нему, она спросила: — Разве ты не знаешь, что нельзя играть посреди дороги, где то и дело проезжают экипажи? Это что, все твои братья и сестры?

Оставив без ответа первый вопрос, он сказал:

— А вот он — мой сродный братец.

Я вытащил из кармана несколько медяков и протянул ему:

— Каждому по одной денежке. Хватит?

Простая арифметическая задачка была в один момент решена. Только одна маленькая девочка оказалась обделенной и тут же начала реветь от страха и страстного желания получить свою долю. Я кинул ей монетку, однако выскочившая откуда-то жирная собачонка поймала ее на лету ртом.

— Вот те на! — воскликнул я веселым, насмешливым тоном — как я умею. — Уж не конфет ли она собирается купить на эти деньги?

Шутка моя имела большой успех, и дети долго смеялись, исполненные благодарности, которую пробуждает малейший знак внимания.

— Приведи сюда свою сестренку, — сказал я самому бойкому мальчугану, и, когда тот подошел, ведя за руку маленькую барышню, я вложил ей в ручонку еще одну монетку. — Смотри, чтобы жадная собачонка не отняла ее у тебя, — сказал я, и мое остроумие снова было встречено аплодисментами. — Где вы живете? — спросил я, мне вдруг, неизвестно почему, захотелось продемонстрировать альтрурцу добросердечность, отмечающую отношения наших высших и низших классов.

— А вон там. — Проследив движение его головы, я увидел на самой опушке леса деревянный домик. Он был только что построен, и его еще не успели даже обшить досками. Я привстал на козлах и рассмотрел, что домик полутораэтажный и что в нем, по всей видимости, комнат четыре или пять. Окна с некрашенными рамами были уже застеклены, хотя и без занавесок, однако входная дверь была, очевидно, еще не навешена. Хозяева тем не менее явно собирались зимовать здесь: бревенчатый фундамент был обложен землей, из крыши маленькой пристройки торчала печная труба. Пока я рассматривал домик, в дверях его появилась молодая на вид женщина — наверное, ее привлек наш разговор с детьми. Она спрыгнула с порога вниз на землю — крыльцо все еще было делом будущего — и не спеша направилась к нам. Дети бросились ей навстречу, показывая монетки, и вместе с ней снова подошли поближе.

— Я надеюсь, вы не испугались, — воскликнула миссис Мэйкли, не успела женщина приблизиться. — Никто из них не пострадал.

— Нет, я не испугалась, — ответила молодая женщина, — здесь, в деревне, растить детей вполне безопасно, и я никогда не беспокоюсь за них.

— Да, конечно, пока они не попадут под лошадь, — сказала миссис Мэйкли, удачно скрашивая шуткой нравоучение. — Они что, все ваши?

— Моих только пятеро, — ответила она и прибавила, указывая на приблудную овцу в своем стаде. — Племянник мой. Они тут неподалеку живут.

Дети сбились вокруг нее, и она ласково поглаживала их по головенкам, продолжая разговаривать с нами:

— У сестры их девять, только остальные сегодня пошли с ней в церковь.

— У вас выговор какой-то не американский, — заметила миссис Мэйкли.

— А мы англичане. Наши мужья работают в каменоломне. А это мои хоромы. — Женщина кивнула в сторону домика.

— Наверное, со временем будет премилый домик, — сказала миссис Мэйкли. Гордость, с какой женщина говорила о своем жилище, не прошла для нее незамеченной.

— Да, если мы когда-нибудь наскребем денег, чтобы достроить его. Спасибо вам за детей.

— Благодарите вот этого господина, — сказала миссис Мэйкли, указывая на меня, и я скромно потупился в знак согласия.

— В таком случае благодарю вас, сударь, — сказала молодая женщина и снова спросила миссис Мэйкли: — А вы не из здешних мест, сударыня?

— О нет, мы живем в гостинице.

— В гостинице? Должно быть, дорого получается?

— Да, недешево, — сказала миссис Мэйкли с оттенком самодовольства, которое невольно испытывает каждый из нас, ухлопав солидную сумму денег.

— Ну, наверное, вы себе это можете позволить, — сказала женщина, жадно рассматривая очаровательный туалет миссис Мэйкли. — Одни богаты, другие бедны. Так уж устроен мир.

— Совершенно верно, — очень сухо ответила миссис Мэйкли, на этом разговор заглох, так что кучер счел, что пора трогать. Когда мы отъехали достаточно далеко, она сказала: — Я сразу поняла по ее акценту, что она не американка, ну и потом эти иностранцы совершенно лишены чувства собственного достоинства. Довольно-таки нахальный намек насчет того, что хорошо бы помочь ей достроить ее «хоромы». Хорошо, что вы ничего ей не дали, мистер Твельфмо. Я боялась, что она сумеет разжалобить вас.

— Ну что вы! — ответил я. — Достаточно уж бед я с детьми натворил.

Альтрурец, который уже давно не задавал никаких вопросов и только прислушивался с большим интересом ко всему, что творилось вокруг, улыбнулся и спросил:

— Будьте так добры, объясните мне, так ли уж было бы плохо, если бы вы предложили этой женщине немного денег, чтобы помочь ей завершить постройку?

Я не дал миссис Мэйкли ответить на этот вопрос. Мне не терпелось обнародовать собственные взгляды на политическую экономию.

— Плохо, и даже очень. Тем самым я низвел бы ее до состояния нищеты. Вы даже не представляете себе, как быстро такие подачки развращают их. Стоит им получить какую-то помощь, и они тотчас ждут еще; начинают рассчитывать на подаяние и строят на этом бюджет. Вид медяков, которые я дал детям — скорей шутки ради, а не из благотворительности, — оказал на эту женщину пагубное воздействие. Она приняла нас за богачей и решила, что мы можем помочь ей выстроить дом. С такими нужно всегда быть начеку.

— Мне кажется, что американка никогда не позволила бы себе сделать такой намек.

— Да, я уверен, что ни американка, ни американец ничего подобного себе не позволили бы. Чаевые они принимают, но чтобы попрошайничать — нет! — Какое-то время мы повосторгались благородной независимостью, присущей американцам всех классов. Нашим адресатом был альтрурец, но он, казалось, не слышал нас. Наконец он спросил с легким вздохом:

— Значит, у вас ни в коем случае не следует поддаваться благому побуждению помочь кому-то, так как это может привести к пагубным последствиям?

— Вот именно, — сказал я, — теперь вы видите, с какими трудностями нам приходится сталкиваться при попытках разрешить проблему бедности. Мы не можем допустить, чтобы люди страдали — ибо это было бы жестоко, но и облегчить их нужду мы не можем без того, чтобы дать им почувствовать себя нищими.

— Вот оно что? — сказал он. — Положение действительно затруднительное.

— Интересно было бы знать, — спросила миссис Мэйкли, — как вы в Альтрурии справляетесь со своими бедными?

— А у нас их нет, — ответил он.

— Ну, скажем, относительно бедными — ведь есть же у вас люди, которые богаче других.

— Нет, нету! Мы сочли бы это худшей формой инсивизма.

— А это что такое?

— Неумение или нежелание быть гражданином, — пояснил я.

— Простите меня, мистер Гомос, — сказала она, — по-моему, это просто невозможно. В стране должны быть и богатые и бедные. Так всегда было и всегда будет. Та женщина выразила это очень точно. Разве не сказал Иисус Христос: «Бедные всегда с вами?»