Онлайн чтение книги Граф и Анна
Явление первое

Г р а ф, неподвижно застывший в кресле-качалке.

Г р а ф (смотрит в сторону моря, говорит сам с собой). Вот и опять, в который по счету раз, сижу я здесь, на этой веранде; веранде, с которой, кажется, свыкся настолько, что стал продолжением ее потрескавшихся, просевших от времени половиц, ее потерявших былую краску резных коньков и наличников, ее до боли знакомых, изученных за эти годы перил. (С улыбкой оглядывает веранду.) Да, безусловно, я стал продолжением этой убогой и старой мебели” стульев, стола, этажерки, видавшей лучшие виды старой оббитой сахарницы, старого подстаканника, и, конечно, этой пузатой, слепленной из гипса свиньи; надменной белой свиньи, обожравшейся самых разных монет, наполненной ими по самое горло, – страшной и надменной свиньи, вечным моим гипсовым стражем, от которого, кажется, я не избавлюсь уже никогда. О это постыдное, бесконечное состояние несвободы! О эти надменные, сытые, вылепленные из гипса глаза, взирающие на меня целыми днями!

Пауза.

Нет, лучше говорить и думать о чем-то другом; о чем-то бесконечном, свободном, и неподвластном насилию; например: о бесконечной природе, море, небе и красках теплого весеннего вечера; вы не поверите, но какие глубокие, странные, необычайные краски возникают в природе под вечер! нет, не утром, когда день только-только еще рождается, и все вокруг спешит жить и насладиться теплом, и не днем, когда полдневное солнце слепит людям глаза, а именно вечером, в пору тихого и незаметного угасания красок; именно в это время они кажутся наиболее яркими, пронзительными и живыми; море светлеет, становится лазурным и прозрачным настолько, что даже на большой глубине с берега видны мельчайшие камушки и ракушки; небо наливается голубизной и покоем, далекие горы, которых обычно не видно, выходят из-за горизонта и кажутся островами, нежданно поднявшимися из спокойной воды; там, на горизонте, где море и небо сливаются воедино, ничего нельзя различить, кроме едва заметной, еле видимой дымки; постепенно, вместе с угасанием дня, эта дымка начинает густеть, и вот уже легкое, похожее на белый пар облачко движется к берегу, словно парус невидимого корабля; потом, все быстрей и быстрей, набухая и поглощая все прочие, пронзительные и глубокие краски неба, это облачко превращается в плотную дымку, которая неотвратимо, как рок, пожирает вокруг все предметы; исчезают сказочные скалистые острова, стоящие в море, как часовые, исчезают горы на горизонте, потом набережная, дома, переулки, и вот уже беспокойство, неуверенность, ужас и страх повисают над городом, словно неотвратимость; словно наказание за неведомые грехи; это значит, что день наконец-то закончился, что вечер полноправно вступает в свои права, и все невидимые отсюда, с веранды, гадкие и подлые грехи и делишки людей начинают происходить один за другим, непрерывно, с вечера и до утра, сливаясь в один огромный, общий, катящийся снежный ком; который падает сюда, на веранду, и поглощает меня целиком, заставляя дрожать от страха, покрывая потом все тело и заливая щеки нестерпимым румянцем стыда. О это бесконечное, постыдное чувство вины! (Неожиданно улыбается.) О это сладостное, блаженное чувство вины!

Продолжает улыбаться странной, загадочной улыбкой Джоконды, долго молчит, смотрит в сторону моря.

Какая странная двойственность: постоянно, мучительно ощущать себя маленьким, загнанным в угол зверьком, мальчиком для битья, всеобщим козлом отпущения, на которого переложили свои грехи, кажется, все в этом городе, кому только не лень, и в то же время упиваться, смаковать эти выдуманные, придуманные для меня прегрешения; знать, что я ни в чем невиновен, в том числе и в смерти своего родного отца, который просто-напросто не выдержал жизни с опустившейся, сварливой, вечно пилящей его женой, и сбежал отсюда на первом попавшемся корабле, – знать это, а также множество других, приписываемых мне, но никогда не совершенных мною проступков, и в то же время смаковать эти мнимые, приписываемые мне грехи; замирать при мысли о том, что так действительно могло бы со мною быть; и это вместо того, чтобы наконец-то все вспомнить, вернувшись к чистой и достойной реальности, стряхнув раз и навсегда весь этот липкий, навязанный мне кошмар.

Задумывается, молчит, смотрит в сторону моря.

А может быть, все дело в том, что я не хочу ничего вспоминать? что в своей игре с чужими, навешанными на меня прегрешениями, я зашел так далеко, что мне уже ни к чему чистые и нормальные человеческие отношения? что мне нравится копаться в чужом грязном белье, примеряя на себя, словно гадкий и скверный мальчик в темной кладовке, чужие грехи и страстишки, воображая себя таким же развратным, как те, кто эти грешки действительно совершает? неужели мир грязной иллюзии ближе и понятнее мне, чем мир реальный, наполненный солнцем, счастьем и светом? о мои забытые поляны над морем, поросшие желтыми весенними первоцветами, неужели я потерял вас навсегда? о моя милая, забытая в далеком времени Анна, неужели ты никогда не дождешься моего пробуждения?

Сидит, обхватив руками голову, в отчаянии раскачивается из стороны в сторону.

Да, безусловно, грехи Кубышки, истерики Чесночка, любовные плутни Красавчика, тяжелые и грязные будни моей родной мамы, грехи всех остальных жителей этого страшного, заброшенного на краю вечности города без надежд, так увлекли, так поглотили меня, что мир реальный, существующий где-то за горизонтом, кажется мне теперь чем-то неинтересным, чем-то ненужным и пресным, чем-то таким, к чему совсем не стоит стремиться. Ведь так заманчиво, претворяясь мальчиком для битья, маленьким замученным идиотом, наблюдать со стороны эту безумную, затянувшуюся на долгие годы комедию; подыгрывать этой комедии, вводить в нее новые, несуществующие ранее персонажи, незаметно манипулировать играющими актерами, готовя для пьесы неожиданную развязку; ведь так заманчиво быть неискренним. Но ведь тогда получается, что я действительно хуже, чем те, кто меня окружаете что я действительно скверный и негодный мальчишка, на которого необходимо свалить все мыслимые и немыслимые грехи; что я достоин роли козла отпущения, и выбор, сделанный моей любящей мамой, пал действительно на того, кто его заслужил.

Пауза. Тихим, дрожащим от слез голосом.

Вот мы и пришли к тому, с чего начинали: я скверный, негодный, самый плохой из всех мальчиков; я виновен в смерти моего родного отца; и, самое главное, я совершил в детстве нечто такое, за что меня надо четвертовать; ибо таким, как я, страшным преступникам, не место в нашем цветущем городе!

Молчит, смотрит в сторону моря, медленно раскачивается из стороны в сторону.