Онлайн чтение книги Графиня Солсбери
XV

Скольких бы тяжких трудов ни стоило г-же Жанне де Валуа добиться подписания договора в Турне, было очевидно, что перемирие гораздо больше напоминает одно из тех мгновений отдыха, которые позволяют себе два борца, чтобы затем с новыми силами продолжить схватку, нежели настоящие предпосылки мира; кстати, в момент возвращения Эдуарда в Лондон по двум причинам — одна из них существовала раньше, другая возникла совсем недавно — перенесли вопрос, безрезультатно обсуждаемый с помощью оружия во Фландрии, в две другие точки мира, где, сколь хорошо ни был бы этот вопрос замаскирован, его было тем не менее легко различить любому человеку, искушенному в политике той эпохи.

Первой причиной было возвращение короля Давида Брюса в свое королевство. После счастливого плавания на борту корабля под командованием Малькольма Флеминга из Каммерналда король вместе со своей супругой королевой Иоанной Английской высадился в Инвербервиче, в графстве Кинкардин, и был пышно встречен баронами Шотландии и тотчас отвезен в Сент-Джонстон. Вскоре слух о его возвращении распространился повсюду; шотландцы, жаждавшие вновь узреть своего короля, находившегося в отъезде семь лет, толпами собирались на пути его следования, мешая ему, когда он двигался по улицам, и провожая до дверей его покоев, когда он возвращался; какое-то время эти проявления любви трогали молодого короля, но вскоре эта излишняя настойчивость, досаждавшая ему повсюду, утомила его до такой степени, что в один прекрасный день, когда толпа сумела ворваться даже в столовую и окружила его с присущей назойливостью, он, поддавшись порыву несдержанности, вырвал из рук одного своего телохранителя палицу и уложил на месте некоего честного горца, щупавшего его камзол, чтобы проверить, из какого сукна тот сшит. Эта королевская выходка дала превосходный результат. Начиная с этого дня Давида Брюса, по крайней мере, перестали терзать любопытствующие, и он, обретя некоторый покой, смог, наконец, заняться делами королевства.

Первой заботой короля было разослать гонцов ко всем друзьям с просьбой, чтобы те пришли ему на помощь в борьбе с королем Англии, умоляя их сделать для него, приехавшего в Шотландию, то, что они столь преданно совершали во время его отсутствия. Прежде всего на этот призыв ответили его зять граф Оркнейский, наследные принцы с Гебридских и Оркнейских островов, потом рыцари Швеции и Норвегии — в общем, более шестидесяти тысяч пехотинцев и три тысячи латников.

В противоположность первой, вторая из упомянутых нами причин оказалась случайной и неожиданной, вызвав волнение в самом французском королевстве. Вернувшись после осады Турне, герцог Бретонский Иоанн III, прозванный Добрым, который по просьбе короля Филиппа покинул свою провинцию и к сюзерену присоединился с лучше вооруженной и более многочисленной армией, чем любой другой принц, заболел в воинском лагере, к тому же такой тяжелой болезнью, что слег в постель и скоропостижно скончался. К великому несчастью, герцог Бретонский был бездетным, так что герцогство осталось без прямого наследника.

Но у него было два брата; один от его отца и матери, скончавшийся в 1334 году, оставил единственную дочь по имени Жанна, которая вышла замуж за графа Карла Блуаского; другой был сыном его отца Артура II от второго брака с Иоландой де Дрё. Итак, герцог Бретонский, лишенный потомства и потерявший надежду его иметь, давно уже решил, что у дочери его родного брата больше прав на наследство, чем у брата единоутробного, поэтому он обещал оставить Жанне герцогство Бретонское и выдал ее замуж за Карла Блуаского, племянника Филиппа де Валуа, надеясь, что это августейшее родство смирит Жана де Монфора, которого он не без оснований подозревал в желании завладеть его герцогством. В последнем умирающий не ошибся; как только герцог Бретонский испустил дух и известие об этом дошло до его брата, граф Монфорский, хотя и лишенный в завещании права наследования, тотчас приехал в Нант, главный город Бретани, и сделал такие щедрые подарки горожанам и окрестным жителям, что был принят ими как герцог и сюзерен, коему они принесли клятву верности.

Отпраздновав свой визит в Нант, граф оставил в городе свою супругу — у нее было отважное, львиное сердце — и направился в Лимож, где, как все знали, хранилась богатая казна, собранная покойным герцогом за долгие годы. Как и в Нанте, в Лиможе ему был устроен праздник и оказан пышный прием, а после того как его достойно приняли горожане, духовенство и городская община, — они тоже принесли ему клятву верности — графу по доброму согласию была передана казна; и он, пробыв для приличия несколько дней в Лиможе, вернулся в Нант, где употребил деньги на то, чтобы набрать армию пеших и конных воинов, а когда посчитал, что солдат в ней достаточно, начал кампанию, стремясь завоевать всю провинцию, и один за другим захватил города Брест, Рен, Оре, Ван, Энбон и Карэ; овладев этими городами, граф сел в Коредоне на корабль, пересек пролив и высадился в Чертей, но, узнав, что король в Виндзоре, быстро примчался туда и, рассказав Эдуарду обо всем случившемся, признался, что опасается, как бы король Филипп не отнял у него герцогство Бретонское; в конце концов он предложил Эдуарду принести присягу на верность королю Англии с условием, что тот поддержит его в притязаниях на это герцогство.

Предложение графа Монфорского оказалось слишком выгодным для политики Эдуарда, чтобы быть отвергнутым. Король Англии подумал, что по истечении перемирия ему, естественно, будет открыт проход во Францию через Бретань; поскольку, когда были прерваны военные действия, Эдуард видел радость брабантцев и князей Империи, он подозревал, что его союзники и через год будут не слишком расположены возобновить войну. Поэтому он согласился с просьбой графа Монфорского и в присутствии английских баронов и сеньоров, прибывших вместе с графом, принял присягу герцогства Бретонского на верность Англии, обещав графу, что он будет хранить и защищать его как своего вассала от посягательств любого человека, который попытается на него напасть, будь этот человек даже королем Франции.

Тем временем Карл Блуаский (мы уже писали, что по линии жены он тоже имел права на герцогство Бретонское) приехал в Париж жаловаться своему дяде королю Филиппу на то, что граф Монфорский его ограбил. Король Филипп, сразу же поняв важность этого вопроса, собрал на совет двенадцать пэров Франции, чтобы спросить у них, что следует предпринять. Они решили, что король должен вызвать графа Монфорского на совет пэров, дабы они смогли выслушать его ответ на обвинение, выдвинутое против него. Посему к графу были отправлены гонцы, чтобы известить его о принятом решении и сообщить день вызова на совет пэров; они встретились с графом, который уже возвратился из Лондона и давал в Нанте пышные праздники. Они умно и почтительно изложили данное им поручение. Выслушав их, граф ответил, что намерен повиноваться королю и охотно откликнется на его вызов, после чего он устроил гонцам роскошный пир, а перед отъездом вручил такие богатые подарки, каких они не получили бы, будучи присланными даже к королю.

Когда пришло время исполнять повеление Филиппа, граф Монфорский, собравшись в дорогу с невиданной помпезностью, выехал из Нанта в сопровождении благородных рыцарей и оруженосцев, и двигался так быстро и беспрепятственно, что вскоре прибыл в Париж, куда въехал с кавалькадой, насчитывавшей четыре сотни лошадей. По-прежнему находясь под охраной своих людей, он тотчас направился в свой дворец, где оставался весь день приезда и следующую ночь, а наутро, сев на коня, со всей своей свитой явился в королевский дворец, где его ждали король Филипп, граф Карл Блуаский, знатнейшие сеньоры и бароны королевства.

Подъехав к дворцу, граф Монфорский сошел с лошади, не спеша поднялся по ступеням парадной лестницы и вошел в зал, где находился весь французский двор; потом, поздоровавшись с сеньорами и баронами, он в смиренном поклоне склонился перед королем.

— Сир, — подняв голову, спокойно обратился он к Филиппу с видом человека, принявшего решение, которое ничто не помешает ему выполнить, — вы повелели мне явиться по вашему приказанию в указанный день, и вот я перед вами.

— Граф Монфорский, я вам весьма признателен за то, что вы приехали, и приму это во внимание в беседе с вами, — ответил король. — Но я просто изумлен, каким образом и по какой причине вы посмели захватить герцогство Бретонское, владеть которым у вас нет никакого права, тем самым лишив наследства человека, бывшего в более близком родстве с покойным, нежели вы, и почему вы, как мне говорили, отправились присягать на верность моему сопернику, королю Эдуарду?

— Ваше величество, — ответил граф, снова поклонившись, — по-моему, вы заблуждаетесь насчет моих прав. Я не знаю никого, кто был бы в более близком родстве с моим недавно умершим братом, не оставившим наследника, нежели я, стоящий перед вами. Если же вы, вопреки моим надеждам, сочтете, что кто-то другой обладает большими правами на наследство, то я слишком верный ваш вассал, чтобы не согласиться с решением суда, не стыдясь подчиниться ему немедля. Что касается моей присяги королю Эдуарду, то вас, сир, известили неверно… Это все, что я вам могу ответить.

— Хорошо, вы уже сказали достаточно, чтобы я остался доволен вашим ответом, — сказал король. — А посему приказываю вам, во имя того, что вы получили или должны получить от меня, не выезжать из Парижа две недели, до тех пор пока бароны и двенадцать пэров не рассудят вопрос о вашем родстве и не решат, кто — вы или граф Карл Блуаский — имеет право наследовать герцогство. А ежели вы покинете Париж, то знайте, что вы меня обидите и разгневаете. Засим я молю Бога, чтобы он хранил вас под своей святой защитой.

— Как вам будет угодно, сир, — ответил граф. Потом он ушел и вернулся в свой дворец обедать. Но, вместо того чтобы сесть за стол, он в задумчивости и тревоге удалился к себе в комнату, размышляя о том, что если он станет ждать решения пэров и баронов, то оно вполне может обернуться к его невыгоде, ибо было нетрудно предвосхитить, что король проявит больше благосклонности к графу Карлу Блуаскому, своему племяннику, нежели к нему, чужому для него человеку. И к тому же, в случае если это решение будет не в его пользу, вполне вероятно, что король немедленно прикажет держать его под арестом до тех пор, пока он не вернет все — крепости, города и замки, — а заодно богатую казну, захваченную им и уже частично растраченную. Поэтому он счел, что длящего благоразумнее и осмотрительнее вернуться в Бретань, даже разгневав короля, нежели ждать в Париже, к чему приведет его столь опасная авантюра. Исполняя собственное решение, он в тот же вечер выехал из Парижа в сопровождении только двух рыцарей, чтобы не вызывать подозрений, и посоветовал своей свите, следуя его примеру, разъезжаться ночью небольшими группами, а сам благополучно возвратился в Бретань, где и пребывал, тогда как король Филипп полагал, что граф еще находится в своем парижском дворце.

Однако, как только граф вернулся в Нант, он понял всю опасность своего положения; не теряя ни минуты и пользуясь помощью жены (вместо того чтобы отговорить мужа от мятежных замыслов, она беспрестанно разжигала в нем отвагу), он объехал все принадлежащие ему города и замки, всюду организовав крепкую оборону, расставив хороших капитанов и сделав необходимый запас продуктов; потом, наведя везде нужный порядок, он вернулся в Нант к графине и своим горожанам, очень любившим графскую чету за ее щедрость и учтивое с ними обхождение.

Легко понять, в какую ярость пришли король Франции и граф Карл Блуаский, когда узнали о бегстве графа Монфорского. Тем не менее, прежде чем что-либо предпринять или решить по отношению к нему, они ждали две недели до того дня, в который король и бароны должны были вынести вердикт о герцогстве Бретонском. Шансы Карла Блуаского по-прежнему были предпочтительнее, ведь со дня бегства графа Монфорского уже нельзя было сомневаться, что решение будет принято не в его пользу. Так и случилось: претензии графа де Монфора на наследство были отвергнуты, а герцогство Бретонское единодушно присуждено графу Карлу Блуаскому; но одного решения было мало, надо было еще отвоевать герцогство у графа Монфорского.

Поэтому, как только приговор был вынесен всеми баронами, король призвал мессира Карла Блуаского и сказал ему:

— Любезный племянник, мы только что присудили вам богатое и прекрасное наследство; теперь поспешайте и сами трудитесь над тем, чтобы отвоевать его у человека, владеющего им не по праву, а посему просите всех ваших друзей, чтобы они помогли вам. Я сам не премину прийти вам на помощь, предоставлю в ваше распоряжение, кроме золота и денег, которых вы сможете взять столько, сколько вам будет необходимо, моего сына герцога Нормандского, и прикажу ему вместе с вами командовать армией. Но со всеми этими делами я прошу вас — и советую вам — поспешить, так как если король английский, наш противник, которому присягнул на верность граф Монфорский, вступит в ваше герцогство, то нанесет и мне и вам великий урон, ведь в наше французское королевство нет более удобного и широкого прохода, чем Бретань.

Мессир Карл Блуаский, услышав эти обрадовавшие его слова, склонился перед своим дядей, благодаря за добрую волю; потом, повернувшись к пэрам и баронам, попросил своего двоюродного брата герцога Нормандского, своего дядю графа Алансонского, своего брата графа Блуаского, герцога Бургундского, герцога Бурбонского, мессира Людовика Испанского, графа и коннетабля Франции Иакова Бурбонского, графа де Гиня, виконта де Рогана и, наконец, всех принцев, графов, баронов и сеньоров, что находились во дворце, помочь ему в предстоящей тяжелой борьбе, и все обещали ему помощь, уверяя, что с радостью отправятся в поход вместе с ним и их сюзереном, герцогом Нормандским; после этого они разошлись, чтобы подготовить все необходимое к походу, как сие и надлежит, когда приходится идти в столь дальнюю землю.

Поскольку все знали, что король Филипп принимает близко к сердцу интересы своего племянника, они быстро подготовились к походу, и в начале 1341 года бароны и сеньоры, которые должны были идти на войну под знаменем герцога Нормандского, собрались в городе Анже, откуда сразу же пошли на Ансени, где тогда проходила граница герцогства Бретонского.

Пробыв здесь три дня, подсчитав и проверив свои силы, они убедились, что у них, кроме генуэзцев, три тысячи латников, поэтому они, решив, что солдат у них достаточно, смело вступили в герцогство Бретонское и, подойдя к городу Шантонсо, осадили его. Первые попытки взять штурмом эту крепость оказались плачевными, особенно для генуэзцев, которые, желая доказать свое усердие, безрассудно рисковали и несли крупные потери. Но постепенно осаждающим удалось с большим трудом построить стенобитные орудия и штурмовать крепость по всем правилам воинского искусства; горожане, поняв, что их осаждают с неотступным упорством и никакой надежды на помощь у них нет, сдались французским сеньорам; те их пощадили и, сочтя сие начало войны добрым предзнаменованием, пошли прямо на Нант, где находился их враг, граф Монфорский. Подойдя к городу, они окружили крепостные стены кольцом своих палаток с реявшими на них знаменами; лагерь был разбит правильно и красиво, как это было заведено у французских сеньоров. Жителям Нанта придавал мужества и решимости граф Монфорский, а также мессир Эрве де Леон, командир наемников, и они приготовились оказать врагам достойное сопротивление.

Военные действия начались незначительными стычками; потом произошло событие, имевшее столь серьезные последствия, что мы расскажем о нем с некоторыми подробностями.

Однажды утром наемники графа и несколько горожан предприняли вылазку, чтобы провести разведку местности, и натолкнулись на обоз из пятнадцати телег, груженных провиантом и воинским снаряжением: под охраной шестидесяти солдат он направлялся в лагерь французов. Так как воинов из Нанта было почти двести человек, они, не колеблясь, напали на обоз (одна половина эскорта была перебита, другая обращена в бегство) и, повернув телеги, погнали их к городу. Однако известие об этом нападении беглецы принесли во французскую армию раньше, чем защитники Нанта, которые очень торопились вернуться назад, достигли городских ворот. Французы схватили оружие; те, что успели вооружиться быстрее, вскочили в седла и настигли обоз у первой заставы. Здесь снова завязался жестокий бой, ибо из французской армий сюда примчалось много воинов; наемникам и горожанам пришлось бы совсем туго, если бы высланный из крепости отряд не подоспел к ним на подмогу и не восстановил равновесие в силах. Несколько горожан, в то время как их товарищи сражались, выпрягли лошадей и погнали их в город, чтобы французы, в случае если они выйдут победителями, не смогли хотя бы увезти телеги с добром. Поэтому вокруг телег продолжалась упорная схватка; к французам подошло такое мощное подкрепление, что горожане и наемники, видя с высоты крепостных стен, как теснят их друзей, с громкими криками толпой выскочили из города, в беспорядке кинувшись в гущу схватки. Но мессир Эрве де Леон, поняв по неумелости горожан вести бой, что долго они не продержатся, приказал отступать. Солдаты, привыкшие к маневрам и воинским командам, точно и в порядке исполнили приказ; горожане, неопытные в подобного рода делах, оказались в окружении французов без командира, а следовательно, не могли стойко и в единстве нападать или защищаться. В итоге многие из них погибли, а еще больше попало в плен, тогда как наемники, отступив в безупречном порядке, вернулись в город, потеряв всего несколько солдат; среди же горожан насчитывалось сто убитых, двести раненых и двести взятых в плен.

Эта вылазка закончилась тем, что в городе поднялось сильное недовольство против наемников: жители Нанта утверждали, будто наемники бросили их во время стычки с французами. Поэтому они не столько ради спасения своего добра (его уничтожали у них на глазах за крепостными стенами), сколько ради того, чтобы выкупить попавших в плен своих отцов, детей или друзей, вступили в тайные переговоры с герцогом Иоанном, обещая, в случае если французы гарантируют им жизнь и сохранность имущества, а также обяжутся вернуть их родственников и друзей, открыть одни из городских ворот, дабы французские сеньоры смогли проникнуть в крепость и захватить графа Монфорского в замке. Эти предложения были слишком выгодны для герцога Нормандского, чтобы он мог их отвергнуть: они были приняты, и в условленный день французы, найдя ворота открытыми, ворвались в крепость; прежде чем граф Монфорский успел подумать о защите, его схватили и связанным привезли во французский лагерь; при этом, как и было договорено, городу не причинили никакого ущерба. Карл Блуаский тотчас поставил в Нанте большой гарнизон, а сам вместе со своим пленником приехал к Филиппу де Валуа, очень обрадовавшемуся, что в его руки попал виновник этой роковой войны; король повелел заточить графа Монфорского в башне Лувра и держать его там как повинного в преступлении и предательстве.

Пока в Нанте и Париже происходили все эти события, Эдуард в конце декабря 1341 года, зная, что между Бретанью и Францией открылись военные действия, готовился во исполнение данного им обещания направить войска своему вассалу графу Монфорскому, когда однажды утром Джон Невил, приехавший из Ньюкасла, где, как мы знаем, был наместником, известил короля, что сейчас он слишком поглощен собственными делами и даже помышлять не может о том, чтобы распутывать чужие дела.

Мы уже рассказывали, как король Давид разослал свое послание и как все шотландцы — одни из любви к нему, другие из ненависти к Эдуарду — быстро откликнулись на него; в итоге его армия скоро достигла шестидесяти пяти тысяч человек, среди которых насчитывалось три тысячи латников, и король Давид вступил в Англию, оставив слева от себя замок Роксбург (он был на стороне англичан) и город Берик, где был заточен Эдуард Балиол, соперник Давида в борьбе за трон Шотландии, и стал лагерем под крепостью Ньюкасл, на реке Тайн. Начало этого похода ознаменовалось несчастливыми предзнаменованиями, ибо в ту ночь, когда приехал Давид, отряд осажденных, выбравшись через потайной ход, ворвался в лагерь шотландцев и, захватив прямо в постели графа Муррея, увел его в качестве пленника. Граф Муррей был храбрый рыцарь, унаследовавший от отца (тот был регентом при несовершеннолетнем Давиде) сильную и преданную любовь к своей стране и своему королю. На другой день Давид приказал идти на штурм, но после двухчасового боя у городских заграждений был вынужден отступить и, потеряв много солдат, ушел на Дарем.

Как только Джон Невил, комендант замка Ньюкасл, увидел, что враг уходит, он вскочил на самого резвого коня и окольными дорогами, известными лишь местным жителям, за пять дней добрался до Чертей, где тогда находился король Англии. Он был первым гонцом, доставившим Эдуарду известие о вторжении шотландцев. Король Эдуард в свою очередь поспешил разослать собственный манифест. В нем призывались к оружию все англичане старше пятнадцати лет, но не достигшие шестидесяти. Король, торопясь лично оценить силы и замыслы вражеской армии, назначив своим рыцарям, оруженосцам и лучникам встречу на границах Нортумберленда, морем отправился в Берик. Едва прибыв в город, он узнал, что Дарем взят штурмом, а все его жители (с них даже не запросили выкуп) уничтожены, в том числе монахи, женщины и дети: не проявив почтения к святому месту, их сожгли в церкви, где они искали спасения.

Приезда в Берик короля, хотя Эдуард был один, без войска, оказалось достаточно, чтобы Давид Брюс решился на отступление: он отошел к границам Шотландии, выйдя на берега реки Твид; поскольку надвигалась ночь, он разбил лагерь поблизости от замка Уорк, где прекрасная Алике Грэнфтон ждала возвращения мужа, который, будучи военнопленным, находился в парижской тюрьме Шатле. Замок Уорк, во всех отношениях заслуживающий считаться крепостью, защищали наш давний знакомый Уильям Монтегю и сотня храбрых воинов. Юный бакалавр за четыре года, прошедшие с начала нашего повествования, превратился в зрелого мужчину, оставшись все таким же благородным; чувствуя, что враг совсем близко, он не мог не заразиться военной лихорадкой. Он взял с собой сорок хорошо вооруженных славных воинов на добрых конях и, напав на вступивший в ущелье арьергард шотландской армии, перебил двести шотландцев и увел сто двадцать лошадей, груженных драгоценностями, деньгами и дорогой одеждой; крики раненых, звон оружия отдались по всей армии, содрогнувшейся так, словно она была одним телом, и достигли Уильяма Дугласа, шедшего во главе авангарда. Змея, которой наступили на хвост, обернулась, готовая проглотить маленький отряд; но Уильям Монтегю уже отступил вместе с пленными и добычей.

Уильям Дуглас бросился в погоню за Уильямом Монтепо, но успел лишь вонзить свое копье в наружные ворота замка в тот миг, когда они уже захлопнулись за мародерами. Дуглас тотчас завязал бой с воинами, охранявшими крепостной вал. Рыцари Швеции и Норвегии, принцы Оркнейских и Гебридских островов, увидев, что начался штурм, поспешили на помощь осаждающим; наконец сам Давид Брюс с остальной армией вмешался в сражение (оно было долгим и кровопролитным). Замок яростно атаковали, но столь же мощно защищали, и оба Уильяма творили чудеса. В конце концов король, убедившись, что без осадных орудий ничего не добьешься, а трупы самых храбрых его солдат уже валяются под крепостными стенами, приказал прекратить этот неподготовленный штурм. Однако сражающиеся так разгорячились, особенно Дуглас (Уильям Монтегю опознал его по окровавленному сердцу на гербе), что король Давид был вынужден обещать шотландцам не уходить от замка до тех пор, пока он не отомстит за гибель своих людей и не отобьет похищенное; захват обоза каждый шотландец считал своим личным оскорблением.

Нападавшие тут же отошли от замка на расстояние в два перелета стрелы, унося с собой раненых и тела знатных рыцарей. Трупы всех прочих они оставили у подножия крепостных стен. Одна часть армии сразу принялась обозначать свои позиции, разбивать лагерь, устанавливая метательные орудия и приспособления, которые должны были послужить при завтрашнем приступе, тогда как другая часть была поглощена не менее важными работами, зажаривая на кострах неосвежеванные туши быков и баранов, или, достав из сумок плоский камень (каждый всадник возил его с собой), раскаляя его на огне и кладя на него горсть смоченной в воде муки: под действием тепла она тут же превращалась в некое подобие лепешки. Подобный способ готовить пищу в походе избавлял шотландцев от необходимости таскать в обозе печи и котлы, перевозка которых замедляла движение войсковых частей. Поэтому в своих набегах или отступлениях они могли совершать форсированные марши по восемнадцать-двадцать льё, совершенно сбивавшие с толку противника.

Так выглядела сцена, полная жизни и суеты, что развертывалась примерно в тысяче шагов от замка Уорк, протягивая руку, если так можно выразиться, сцене побоища и смерти, ибо все пространство между подножием крепостных стен и передовой линией лагеря шотландцев представляло собой поле битвы, где бросили тех раненых, кто, не будучи особами знатными, вовсе не считались значительной потерей. Поэтому изредка с этого укрытого тьмой места, словно со дна пропасти, поднимались крики, жалобные стоны и какие-то нечленораздельные звуки — казалось, они не принадлежат ни одному языку, известному человеку, — ветер доносил их до крепостных стен, и даже самые отважные часовые вздрагивали от ужаса. Иногда подожженная стрела проносилась по воздуху словно падающая звезда, и вонзалась в землю, на несколько мгновений вырывая из темноты клочок поля битвы. Цель осажденных, каждые четверть часа выпускавших горящие стрелы, состояла в том, чтобы помешать шотландцам оказать помощь раненым, а тем не дать добраться до лагеря, ведь если при свете сих смертоносных факелов с крепостных стен замечали, как на скорбной равнине поднимается человек, то он сразу становился мишенью для английских лучников, стрелявших так метко, что каждый из них похвалялся, будто в колчане на боку носит дюжину мертвых шотландцев. И несчастный раненый, собравший свои последние силы, чтобы направиться в сторону жизни, снова падал на землю, получив новую рану: тем самым половина работы смерти оказывалась проделанной. И тогда дрожащий свет стрел своим мерцанием придавал видимость жизни неподвижным телам, но уже ненужная стрела со свистом вонзалась в труп.

Конечно, такое зрелище могло приковать внимание солдата, стоявшего в дозоре над въездными воротами замка Уорк; молодой человек был в полных боевых доспехах, но шлем снял и положил у ног; тем не менее на него, казалось, не производило никакого впечатления все, что он видел перед собой; он был так погружен в свои мысли, что не заметил, как женщина — правда, по невесомости походки ее можно было бы принять за тень — по внутренней лестнице вышла на смотровую площадку и приблизилась к нему. Но, остановившись в нескольких шагах, она, словно боясь идти дальше, замерла, прислонившись к стене. Она уже несколько минут стояла в этой позе, когда с другого крыла замка послышался окрик часового и, передаваясь от дозорного к дозорному, достиг наконец молодого человека; обернувшись в другую сторону, чтобы окликнуть соседнего часового, он заметил совсем близко белый силуэт женщины, неподвижной и безмолвной, как статуя. Караульный отклик так и не сорвался с его губ; он хотел было подойти к той, кого никак не ожидал увидеть рядом, но сдержал свой порыв, прикованный к месту тем чувством, которое сторонний наблюдатель мог бы принять за почтение. В этот миг дозорный, убедившись, что не получил ответа, прокричал вторично, еще громче. Казалось, молодой человек пересилил самого себя и явно изменившимся голосом повторил ночной предостерегающий крик; ослабевая по мере отдаления, он угас в том месте, откуда раздался.

— Прекрасно, сеньор мой, — произнесло тут белое видение, приближаясь к бакалавру, — вижу, вы исправно несете стражу и мы в полной безопасности. А то я уже засомневалась в этом, убедившись, что можно незаметно подойти к вам совсем близко.

— Да, я не прощу себе, графиня, — ответил молодой человек, — не только то, что не услышал вас — вы ступаете по земле легче, чем в небе скользят облака, плывущие из Шотландии, — но и не угадал вашего присутствия: я не думал, что мое сердце столь глухо!

— Но почему, любезный мой племянник, вы не появились на ужине, данном мною в честь наших славных рыцарей? — с улыбкой спросила графиня. — Мне кажется, после таких тягостных трудов вы не можете жаловаться на аппетит.

— Потому что я не хотел никому поручать заботу об охране вверенного мне сокровища, графиня. Разве я мог бы найти миг покоя, если бы меня не было здесь?

— А я думаю, Уильям, — с улыбкой продолжала Алике, — что вы наложили на себя наказание, чтобы искупить ваше легкомыслие, из-за которого нам теперь приходится иметь дело с целой армией. Если в этом истинная причина, лишающая нас вашего общества, то я нахожу наказание, возложенное вами на себя, вполне заслуженным, чтобы хоть чем-либо ослабить его суровость. Однако, поскольку нам необходим на совете ваш благоразумный опыт, поставьте другого дозорного на ваше место. Вы смените его после того, как выскажете нам ваше мнение.

— Но что обсуждают на совете? — воскликнул Уильям. — Надеюсь, речь идет не о том, чтобы сдаться? Пусть они не забывают, что я сейчас комендант замка и, следовательно, в этой крепости решаю все военные вопросы, пока отсутствует мой дядя граф Солсбери.

— Бог мой! Ну кто говорит вам о капитуляции, сэр комендант?! Успокойтесь, здесь никто даже не помышляет об этом, и храбрость, что я проявила сегодня во время штурма, мне кажется, избавляет меня от подобных подозрений.

— О да, вы правы, — сказал Уильям, сложив руки, словно перед изображением святой. — Вы отважны, благородны и прекрасны, словно валькирия! Эти дочери Одина, как поют об этом саксонские барды, обходят поля сражений и уносят в Вальхаллу души погибших воинов.

— Пусть так, но, в отличие от них, у меня нет белой кобылицы, из чьих ноздрей пышет огонь, наводя страх, и золотого копья, что сметает все преграды. Поэтому, сколь бы я ни была спокойной или казалась такой другим, при вас, Уильям, я перестану притворяться и сброшу маску надежды, чтобы вы могли видеть всю мою тревогу. Сосчитайте, если можете, сколько тысяч солдат в армии, что нас окружила, посмотрите, какими грозными приготовлениями она занята, а после этого взгляните на нас: пересчитайте наших защитников и взвесьте наши возможности обороны! Уильям, было бы неосторожно рассчитывать лишь на собственные силы.

— С Божьей помощью, однако, необходимо, чтобы их оказалось достаточно, графиня, — горделиво ответил Уильям, — и я полагаю, что два-три таких приступа, как сегодняшний, отобьют у наших врагов, сколь бы много их ни было, не только надежду захватить нашу крепость, но и желание сделать это. Послушайте, вы только что предложили мне пересчитать живых, а я предлагаю вам попробовать сосчитать мертвых.

И действительно, в эту секунду со стен замка была пущена горящая стрела; она воткнулась в середину усеянного трупами поля битвы, что простиралось от крепостного вала до передней линии лагеря шотландцев. Алике проводила глазами этот смертоносный метеор: упав на землю, он продолжал гореть, освещая довольно большой круг. На ближайшем от лагеря краю круга благодаря свету стрелы можно было разглядеть человека, переходившего от трупа к трупу, будто пытаясь опознать кого-то; наконец он опустился на колени перед одним из мертвецов и приподнял его голову. В ту же секунду в воздухе послышался свист и раздался крик; человек вскочил, как будто хотел убежать, но тут же рухнул рядом с тем, кого, вероятно, искал. Вслед за этим горящая стрела погасла, все погрузилось во тьму; из темноты донеслись стоны, потом они стихли, как угас свет, и вокруг воцарилась тишина.

В этот миг Уильям почувствовал, как на его руку оперлась слабеющая графиня, и он повернулся к ней, весь дрожа: ведь даже сквозь кольчугу рука графини обжигала его; ноги Алике подкосились, и казалось, что она сейчас потеряет сознание, но Уильям поддержал ее.

— Бог мой! — вздохнула Алике, проведя ладонью по лбу. — Как это ужасно — поле битвы! Днем не так страшно. Вы знаете, как храбро и мужественно я держалась. Так вот! Все эти люди, которые, как я видела, падали посреди шума и кровавой бойни, все эти предсмертные крики, что я слышала, волновали меня менее мучительно, нежели падение этого несчастного, разыскивавшего тело отца, сына или друга, чтобы отдать ему священный долг погребения, и стон, что он испустил, умирая. О, прислушайтесь, прошу вас! Разве вам еще не слышатся стенания?

— Да, вы правы, графиня, — ответил Уильям. — Много воинов, которых вы видите на окровавленном ложе битвы, еще не отдали Богу душу и кончаются в муках. Но они солдаты и должны умирать именно так.

— О! Для воина легко пасть посреди грохота битвы, на глазах братьев по оружию и командиров, под звон труб, возвещающих победу. Но медленно, в муках умирать вдали от тех, кого любишь и кто любит тебя, в ночи, такой темной, что даже око Господне, похоже, ничего не разглядит в кромешной тьме, умирать, вгрызаясь зубами и разрывая руками чужую землю, политую собственной кровью… О Боже, так умирают отцеубийцы, еретики или проклятые Господом! Но когда подумаешь, что в мире существует нечто гораздо более страшное, чем подобная смерть… О, Уильям, тогда позволено потерять мужество, дрожать и трепетать от ужаса!

— Что вы хотите сказать? — со страхом спросил Уильям.

— Разве вам не рассказывали о неслыханных жестокостях, учиненных в Дареме? Разве вы не слышали, что в городе все беспощадно погубили эти волки-шотландцы: они выбрались из своих лесов и спустились со своих гор, растерзали всех — мужчин, стариков, детей, даже женщин, а тем немногим из женщин, кого они пощадили, теперь остается проклинать Бога за то, что он избавил их от смерти?

— Помилуйте, я надеюсь, вы не боитесь, что вас постигнет подобная участь?! Верьте мне, мы все, до последнего человека, защищая замок, готовы погибнуть; добраться до вас шотландцы смогут только через мой труп.

— Да, я знаю об этом, Уильям, — спокойно ответила Алике. — Но что же будет потом? Замок ведь все равно будет захвачен; в последний миг мне может не хватить мужества, чтобы себя убить, ибо я женщина, а значит, мое сердце и моя рука слабы, чтобы предать себя смерти!

— Тогда я сам!.. — воскликнул Уильям. ~ О, ужас! О, жалкий, о чем я подумал? Что собрался сказать?

— Благодарю, Уильям, — сказала Алике, протянув руку молодому человеку, — вы угадали мою мысль, и это прекрасно. Мой муж поручил вам охранять меня, уверяю вас, гораздо больше опасаясь за мою честь, чем за мою жизнь: если вы не сможете вернуть меня ему живой и непорочной, как приняли от него, то вы хотя бы вернете меня мертвой, но чистой, и он скажет вам, что вы не только преданно, но и мужественно исполнили свой долг, и, живому или мертвому, граф будет за это признателен вам или вашей памяти; однако, это последняя крайность, Уильям, и, может быть, есть еще возможность…

— Какая? — не дав ей закончить фразу, воскликнул молодой человек.

— Говорят, что король в Берике, где собирает армию, а отсюда до Берика всего день езды.

— Неужели, графиня, вы будете просить помощи у Эдуарда? — побледнев, спросил Уильям.

— И я уверена, что он мне не откажет, — ответила Алике.

— Да, черт возьми, я в этом не сомневаюсь! — вскричал Уильям. — И вы примете короля в этом замке?

— Разве он не мой сюзерен и мой повелитель? Разве не этому монарху присягал на верность мой муж? И если он исполнит мою просьбу, если я буду обязана ему жизнью, может быть, даже больше чем жизнью, — разве он не будет иметь права на мою благодарность?

— Да, конечно, но и на вашу любовь тоже, — пробормотал Уильям, ударяя себя по лбу латной рукавицей.

— Вы забываетесь, мессир! — холодно и с достоинством воскликнула графиня.

— О, простите, умоляю вас! — воскликнул молодой человек. — Вам, графиня, об этом ничего не известно, ибо добродетель смотрит на мир сквозь завесу, но если бы вы, подобно мне, замечали его взгляды, когда они задерживаются на вас, если бы вы слышали его голос, когда он говорит о вас, если бы вы обращали внимание на то, как он бледнеет или краснеет, когда приближается к вам, если бы вы проснулись в ту ночь, когда я охранял ваш сон, о! тогда бы вы не сомневались, что этот человек любит вас. А ведь человек этот — король…

— Какое для меня имеет значение, что я имела несчастье внушить безрассудную страсть человеку, кто выше или ниже меня по своему положению? Я достаточно люблю своего благородного супруга, чтобы быть уверенной: ни один соблазнитель не заставит меня нарушить верность, в которой я поклялась мужу. И если я сознаю, что красива, то не верю, будто моя красота способна когда-нибудь вызвать страсть, столь сильную, чтобы охваченный ею человек смог прибегнуть к насилию. Посему, Уильям, если вы можете лишь это возразить на тот способ спасения, что я вам предлагаю, то он не станет для меня поводом от него отказаться, и я прошу вас поискать среди людей в замке человека, достаточно смелого и преданного, чтобы пробраться через лагерь шотландцев и доставить мою просьбу королю Англии.

— Мне известен человек, готовый умереть по одному вашему знаку, и он будет безмерно счастлив за вас отдать свою жизнь, — с грустью ответил Уильям. — Поэтому соблаговолите вновь сойти к рыцарям, что ждут вас в зале совета. Напишите ваше письмо, а через четверть часа гонец будет готов.

Графиня в знак благодарности пожала Уильяму руку и исчезла так же быстро, как и появилась. Уильям провожал ее глазами до той секунды, когда она словно соскользнула вниз по ступеням лестницы. После этого он повернулся и подозвал оруженосца, на чью преданность и бдительность мог положиться, поставил его в дозор на свое место и, надев шлем, со вздохом ушел.

Графиня снова вышла в зал, где ее поджидали рыцари, и с помощью их советов составила письмо, адресованное королю. Она едва успела запечатать письмо, как вошел Уильям Монтегю. За это короткое время он уже успел переодеться; он был в черно-голубом камзоле, похожем на те, что тогда носили лучники, в рейтузах в черно-синюю полоску, в мягких полусапожках; на голове его была бархатная шапочка. Вооружение его составляли короткий меч, похожий на охотничий нож, лук из тиса и набитый стрелами колчан. Подойдя к Алике, он поклонился и спросил:

— Готово ли ваше письмо, графиня?

— Что это значит? — хором вскричали рыцари. — Вы беретесь сами доставить послание?

— Милорды, я так уверен в вашем мужестве и вашей преданности, что оставляю на вас оборону замка, — ответил Уильям. — Меня же охватило желание ради любви к моей даме и к вам подвергнуть себя опасности в этом приключении, ибо я предчувствую, что оно, к моей и вашей чести, успешно завершится, и я лично приведу сюда короля Эдуарда прежде, чем вы сдадите крепость.

Рыцари рукоплесканиями приветствовали это решение; графиня протянула письмо Уильяму, который, принимая его, преклонил перед Алике колено.

— Я буду молиться за вас, — обещала ему она.

— Да пошлет мне Бог милость умереть в те минуты, когда вы будете молиться за меня, — ответил Уильям. — Тогда я буду уверен, что душа моя вознесется на небеса.

В это мгновение замковые часы стали отбивать время и послышались крики дозорных, окликавших друг друга на крепостных стенах:

— Часовые, не спать!

— Полночь! — воскликнул Уильям, не пропустивший ни одного удара часов. — Нельзя терять ни минуты.

И он выбежал из зала.


Читать далее

Александр Дюма. Графиня Солсбери
I 08.04.13
II 08.04.13
III 08.04.13
IV 08.04.13
V 08.04.13
VI 08.04.13
VII 08.04.13
VIII 08.04.13
IX 08.04.13
X 08.04.13
XI 08.04.13
XII 08.04.13
XIII 08.04.13
XIV 08.04.13
XV 08.04.13
XVI 08.04.13
XVII 08.04.13
XVIII 08.04.13
XIX 08.04.13
XX 08.04.13
XXI 08.04.13
КОММЕНТАРИИ 08.04.13

Нецензурные выражения и дубли удаляются автоматически. Избегайте повторов, наш робот обожает их сжирать. Правила и причины удаления

закрыть